Онлайн чтение книги Том 4. Наша Маша. Из записных книжек
Тетрадь восьмая

4 ГОДА

4.8.60.

Проснулась около восьми часов утра. На дворе было прохладно, даже холодно, но откуда-то из-за ближнего леса уже выглядывало солнце. Папа через окошко поздравил Машу, предложил ей делать гимнастику. Машка вышла, позевывая, в соседнюю комнату и — глаза вытаращила: на трех раскладушках спят три лохматые тети (тетя Ляля, тетя Ира и тетя Нина Колышкина), а в придачу к ним на полу развалился наш старый друг Синдбад.

Гимнастикой занимались недолго. Ходили с гостями к роднику, умывались там, принесли воды для чая.

Маша была свидетелем малоприятного происшествия: видела, как Синдбад подрался с овчаркой нашей молочницы.

Вообще этот гость многим доставляет неприятности. Еще ночью наш кот, узрев это чудовище, в ужасе метнулся по дереву на крышу, и Элико не знала, как его оттуда достать. Пришлось лезть на крышу автору этих строк.

Побаивается Синьку и Маша. Только что она заявила тете Ляле:

— Тетя Лялечка, Синдбаду надо дышать воздухом, прогони его.

Получила несколько поздравительных телеграмм. Получила много подарков: от папы — пятнадцать маленьких куколок (по числу советских республик), от мамы — платье, от тети Ляли — тоже платье, от других гостей — утюг, мясорубку, мячик, магазинные весы. Приняла (вчера еще) повестку на посылку из Ленинграда. Ниночка Васильевна Пластинина прислала очень интересную и полезную книгу — «Памятка грибника».

5.8.60.

Вчера после обеда я задремал и пропустил торжественный момент появления Машиных гостей. Мама уверяет, что зрелище было бесподобное. Девочки (две Тани, Оля и Лариса) шли гуськом, торжественные, благостные, нарядные, с бантами на головах, и у каждой в руке — букет.

Позже появился и ленинградский Машин приятель Саша Хагемейстер. Недолго гостил у нас маленький Сережа, внук «тети Нины», лужанки, о которой говорилось выше.

Ребята долго сидели за столом, угощались. Потом играли в саду — со мной и с Сашиной мамой.

Маша никогда еще не выступала в роли хозяйки. И не привыкла к такому большому обществу своих сверстников. Это сказалось на ее поведении. За столом то и дело слышался ее голос:

— А мне?

Впрочем, среди гостей (если не считать промелькнувшего как метеор трехлетнего Сережи) она была самая маленькая.

К концу вечера немного развинтилась, куролесила свыше меры, но, в общем, была счастлива, весела и вела себя на пятерку с минусом.

7.8.60.

Мама и тетя Ляля ездили в город и получили на почте посылку — подарок от дяди Пети и тети Лели Морозов. Этот довольно объемистый ящик папа привез от автобусной остановки на велосипеде.

Ящик вскрыли. В нем оказался медицинский набор «Доктор Айболит». Таких наборов у Маши скопилось уже пять или шесть комплектов. Всё дарят и дарят. Странные подарки. Мне в детстве такого не дарили. Но этот комплект оказался всем комплектам комплект. Над ним поработали золотые руки дяди Пети. В парусиновой сумке с красным крестом — кроме положенных предметов — Машка обнаружила: поильник, мисочку, косынку медсестры с красным крестиком, миниатюрную клизмочку, набор медицинских «банок»…

В косынке медсестры и с повязкой на рукаве Машка ходила со мной в деревню, где Любовь Ивановна сделала мне последний укол.

. . . . .

Когда возвращались домой, на небе уже сияла огромная, полная луна, появлялись одна за другой звездочки. Я рассказал Маше о звездах, то есть сказал, что их много и у каждой есть свое имя. Обещал позже, когда стемнеет, выйти с ней еще раз и рассмотреть как следует звездное небо.

Очень огорчилась, когда узнала, что звезды ночью не спят. Ей казалось, что, когда она спит, и все должны спать.

9.8.60.

Вечером была у Маши соседская девочка Таня. Машка почему-то не хочет называть ее по имени. Говорит просто:

— Ко мне девочка пришла. Ой, это моя девочка! Девочка, давай, ты будешь мама, а я буду дочка…

Я спросил у нее:

— Ты разве не знаешь, как зовут эту девочку?

Сначала сказала:

— Забыла.

Потом подумала и говорит:

— Знаю.

— Как?

— Таня.

— Так почему ж ты ее по имени не зовешь?

Не ответила. И я не мог понять (и сейчас не могу), чем ей эта «девочка» приятнее «Тани».

Впрочем, нет, кажется, понял. Таня, Люся, Катя, Оля, Тамара — так зовут Машкиных кукол. Все это уже было. А тут — моя девочка! Не «моя кукла», а «моя девочка», живая, всамделишняя, говорящая, бегающая, по-настоящему радующая и по-настоящему обижающая тебя.

Вот именно: не «Таня», а «девочка».

. . . . .

Играли «в поездки». Ездили из Луги в Ленинград, в Разлив, в Сибирь, во Владивосток.

Тане семь лет, она в сентябре пойдет в школу. Жизненный опыт ее богаче, отец ее — полковник, девочка много где побывала… Машка в ее четыре года сильно отстает, многого не знает, но все-таки и у нее есть кое-что за плечами…

Таня. Я — в Сибирь на самолете!

Машка в Сибири не бывала, на самолете не летала. Она пользуется своим опытом и своими познаниями:

— А я — в Разлив на лодке!..

И плывет на лодке, вовсю гребет понарошными веслами.

В Луге у обеих девочек «квартиры». Приехав, они обстраивают их. Машкино воображение и тут не отстает от Таниного. Работает, пожалуй, даже активнее. Но, может быть, это как раз свойство возраста. Ведь от двух до пяти — это самый расцвет таланта. Может быть, потом это гаснет, человек становится серьезнее, стесняется играть, выдумывать, упиваться фантазией?

Я тоже принимал посильное участие в игре. Играю до тех пор, пока чувствую, что не мешаю…

Потом Машу позвали ужинать.

— Девочка, идем со мной ужинать, — говорит она Тане, которая все еще летит на самолете во Владивосток.

. . . . .

Во время игры Таня вдруг спрашивает Машу:

— Тебе кто больше нравится: я или Оля?

Машка, святая душа, отвечает не задумываясь:

— Оля.

Пришлось вмешаться в этот разговор мне:

— Таких вопросов, Таня, не задают.

— Почему?

Давать семилетней девочке урок лицемерия мне тоже не захотелось, я не ответил ей, а сказал:

— Маша тебя и Олю любит одинаково.

А через минуту слышу опять:

— Нет, правда, Машенька, кого ты больше любишь?

— Я же тебе сказала: Олю!

. . . . .

До появления Тани мы с тетей Лялей ходили на колодец за водой, поливали хозяйские огурцы, свеклу, малину, яблони… Машка работала ловчее и охотнее других.

11.8.60.

Вчера проводили тетю Лялю и тетю Иру. Гости шли пешком, а провожающие ехали в автобусе. Такая невежливость объясняется тем, что с гостями был Синдбад, которого в автобус не пускают; а с провожатыми была Маша, которая не очень-то может спешить, а спешить надо было…

Впечатлений у Машки много. Она была в настоящем железнодорожном вагоне, видела настоящий паровоз, была на вокзале и видела колокол, о существовании которого знает из стихов Саши Черного.

Тут же на вокзальной площади купили билеты на ленинградский автобус. Сегодня в 14. 20 мама и Маша едут делать Машке очередной укол. Папа собирается провожать их.

Маше со мной расставаться не хочется. Она уговаривает и меня ехать:

— Купи тоже билетик и приезжай.

Потом говорит:

— Можешь с нами в одном автобусе ехать.

Я говорю:

— Билетов больше нет.

— А может, еще принесут билеты?

12.8.60.

Ехать Машка очень хотела и в то же время очень боялась. Ведь ей не что-нибудь, а укол должны были сделать.

Это я очень хорошо понимаю. Это все равно как если бы мне предложили поехать, скажем в Венецию или в Париж, где я должен был бы подвергнуться серьезной операции. Тут и Монмартра, и гондольеров не захочешь.

13.8.60.

Вчера ездил встречать своих путешественниц. Машкину белую панамку увидал и узнал издали — в окошке автобуса. И она меня сразу узнала, когда я постучал по стеклу палкой.

. . . . .

Вчера же показал ей несколько хорошеньких сыроежек, которые нашел накануне во время своей одинокой прогулки в лесу.

Она расспрашивала меня:

— Ты где был? Когда? Далеко? А ты, когда ходил, взял с собой… как это… я забыла… который вертится…

И нетерпеливо:

— Ну скажи!!

— Что сказать?

— Скажи: как? Как называется!

— Что?

— Который Тбилиси показывает. Термос?

— Какой термос?

— Нет… не термос. Ну, как его? Ну, скажи (то есть подскажи)… Который вот так делает (показывает, как вертится и колеблется стрелка).

Тогда я пожалел ее и понял:

— Компас?

— Да, да, компас? Брал с собой?

— Сегодня брал, а вчера без компаса ходил.

. . . . .

О том, что такое дождь, уже давно забыли.

14.8.60.

Время летит на реактивном самолете. Давно ли Машке не было четырех, а вот уже пошел десятый день на пятый год!

. . . . .

Вечером уложили в девять, но до половины одиннадцатого она не могла уснуть.

Плакала. Даже вспотела вся. Пришлось мне прилечь рядом. Поговорили немножко шепотом. Держал ее за потную ручку и рассказывал какую-то ерунду.

Она прислушивалась к голосам мамы и тети Минзамал, которые работали на веранде и очень громко говорили. Я прикрыл дверь и сказал:

— Не кричите, пожалуйста!

— Нет, нет, — встрепенулась Машка. — Пусть кричат!

15.8.60.

Ходили вчера по-над берегом Луги в сторону Киевского шоссе.

Перед уходом мы с Машей сорвали с грядки огурец, взяли несколько кусочков хлеба и все это заначили в карманы. Я сказал ей:

— В лесу мамочка захочет есть, скажет: «Эх, хорошо бы сейчас огурчика съесть и хлебцем закусить…» А ты скажешь: «Тук-тук-тук. Пожалуйста!» А мама: «Ах!».

Машка несколько раз просила повторить эту сценку. Но условий игры не поняла. Еще в саду стала вынимать из кармана пакет с хлебом.

— Можно? — спрашивает у меня.

Пришлось сказать:

— Рано, рано.

В лесу я давал наставления уже не ей, а маме. Попросил ее громко сказать:

— А неплохо бы сейчас закусить, хлебца поесть или огурчика!..

Мама, надо признаться, тоже не сразу поняла условия игры. Но потом все пошло как по маслу. И когда мама сказала: «Ах, откуда здесь огурец?! И хлеб!!!» — Машка возликовала.

Закусывали, сидя на свежем пахучем сене. Потом лежали недолго.

Потом, уже в виду Киевского шоссе, по которому бежали маленькие машины и автобусы, встретилось неожиданное препятствие: заболоченный ручей, впадающий в Лугу, и заболоченные берега его. В кустах на берегу этого ручья нашли очень красивые белые цветы: маленькие на высоких стеблях.

Перебрались через ручей и болото в другом месте. Промочили башмаки, дальше всем семейством шли босиком. Хотели переходить Лугу вброд, но пошли берегом.

Машка чувствовала себя весь день неважно, а тут еще трахнулась, ушибла ногу. В виде исключения из правила я нес ее недолго на плечах.

. . . . .

А правило у нас такое: никогда, ни при каких обстоятельствах не брать Машку на руки, на плечи, закорки. Я помню племянницу Иринку, которую любящая мать до шести лет таскала во время прогулок на плечах. «Эгоистку растишь», — говорил я. И вот, следуя своему «учению», сам никогда не сажаю Машу на плечи. И она не тянется, не просится.

. . . . .

Запишу здесь, кстати, несколько наших «заповедей», несколько правил, которых мы с Аленой свято держимся вот уже без малого четыре года.

Только что я написал, что мы никогда не берем Машку на руки. Это неверно. Берем. В трамвае. В автобусе. В метро. Зато, если в вагоне стоят, она никогда и ни за что не сядет — даже на места «для детей и инвалидов».

Так учили меня. Так следует, по моим представлениям, учить ребенка, если он здоров и если уже вышел из грудного возраста.

Да, правда, нам уже не один раз влетало от чадолюбивых наших ближних — в том же метро и в том же автобусе:

— Смотрите-ка! А? Отец с матерью расселись, а ребенок стоит!

Элико в этих случаях любезно, без раздражения, с улыбкой объясняет окружающим нашу позицию:

— Да, стоит. Она у нас, вы знаете, уже большая. Ей уже почти четыре года!

— Вы только подумайте! Четыре года ребенку, а его стоять заставляют! Садись девочка…

И добрая женщина демонстративно поднимается и уступает Маше место.

Машка смущенно улыбается, качает головой, говорит «спасибо» и остается стоять.

Многие поддерживают Машку, хвалят ее. Но чаще все-таки удивляются и возмущаются.

Удивляется и балбес лет четырнадцати, сидящий напротив. Не удивляются, потому что занимают места в другом конце вагона, два молодых человека лет по семнадцать-восемнадцать. Они сидят, вытянув ноги в узеньких брючках, а лицом к лицу с ними болтается из стороны в сторону, повиснув рукой на ременной петле, сморщенная и сгорбленная старуха с узлом.

Молодых людей тоже ругают. И ругают не менее пылко, чем нас:

— Молодежь пошла! Стыд! Срам! Никакого уважения к старому человеку…

Правильно. Верно. Никакого уважения. А кто виноват в этом? Да прежде всего мы сами, уважаемые товарищи! Не потому, что не требуем от них сейчас, а потому, что не научили их, когда они были маленькие.

Может быть, четырехлетнюю девочку, если она устала, можно и посадить — не на отдельное место, так хотя бы к себе на колени. Может быть, четырехлетнему даже и уступить место не грех. Но ведь как бывает? Раздвинулись дверки, в вагон хлынула толпа. Полная дама со следами сердечной болезни на лице испуганно кричит:

— Вова, садись!..

И розовощекий двенадцатилетний мальчик, поискав глазами, плюхается на единственное свободное место.

Вагон пошел. Он сидит. Мать стоит рядом.

Стыдно ей? Больно? Думаю, что и стыдно и больно. Но сказать сыну: «Уступи мне место» — ей и в голову не придет. Почему? Да ни почему, а просто он так воспитан. С тех пор как этот мальчик помнит себя, и мать, и отец, и бабушка стояли, а он сидел. «Закон природы!» Сидел и в пять лет, и в восемь, и вот сидит в двенадцать. Будет сидеть и в тринадцать, и в четырнадцать, и в шестнадцать… И когда ему в вагоне чужие люди делают замечание, он смотрит на них с удивлением: это кажется ему какой-то дикостью, каким-то старомодным предрассудком.

. . . . .

Вчера мама вывесила в саду проветриваться одеяла и покрывала. Мы с Машкой устроили себе очень уютное жилище: раздвинули нижние полы покрывала, прижали их к земле камнями, получилась палатка.

Делая во время работы передышку, я выходил в сад, и мы минуток по пять играли.

Она все-таки глупенькая, жизненный опыт у нее такой куцый.

Я объяснил ей, что мы путешествуем, ловим рыбу, охотимся.

— А как охотимся? Зачем охотимся?

Потом говорит:

— Я пойду ловить рыбу.

Приносит на тарелочке несколько щепок.

— Вот, поймала! Смотри, какая рыба!

— Ого! Это какая же рыба?

— Жареная. Пойду ее чистить.

. . . . .

Вечером, перед сном, ходили в лесок, где по утрам занимаемся гимнастикой. За нами увязался и наш Кисоня. Машка играла с ним, кидала шишки, а он ловил их. Я стоял в стороне и любовался, как дружно играют, забавляются два звереныша.

. . . . .

Ходили на Дальний колодец, поливали огурцы, помидоры и прочее. Ждали дождя, но он так и не пролился.

Закапал дождь нынче утром, когда мои еще спали, а я вышел в сад делать гимнастику.

Было начало девятого. Вот тут-то и припустил настоящий, шумный, веселый летний дожжок.

16.8.60.

Маша прихварывает, лежит.

Заходил к ней сейчас. Вся, до глубины души, увлечена рисованием. Нарисовала мячик, «как у меня», то есть синий и красный. Нарисовала красный гриб на тоненькой ножке. Наконец нарисовала девочку, у которой один глаз как глаз, а другой — огромный и сплошь синий.

Я посоветовал сделать девочке очки — темные, от солнца.

. . . . .

Перечитал свою вчерашнюю запись о «сидящих детях»… Да, мы часто сами не понимаем, насколько важны и существенны эти мелочи. И как опасно в вопросах воспитания откладывать что-нибудь «на потом»…

Тут, как и во многих других случаях, возникает вопрос: хорошо, но в какой же именно момент, когда, в каком возрасте мальчик или девочка должны впервые уступить место старшему? На этот вопрос я уже ответил: по-видимому, в том возрасте, с той минуты, когда здоровый ребенок может стоять. Если это его немножко и утомит — не страшно. Но именно в этом самом цыплячьем возрасте для ребенка должно стать законом: если ты где-нибудь сидишь, и появился взрослый, и другого свободного места нет, тебе следует сразу же подняться и уступить место.

Так воспитывали меня.

В годы моей юности это уже называлось «буржуазным воспитанием». В то время в широких кругах нашего общества «буржуазным» и «чужеродным» именовалось все, или почти все, что досталось нам в наследство от старорежимного прошлого. И стихи Пушкина. И галстуки. И шляпы. И «хорошие манеры». И уважительное отношение к женщине…

В свое время «хорошее воспитание» и в самом деле было уделом привилегированных. У «простых» людей не было для этого ни времени, ни лишних денег. Не было и соответствующих традиций.

А классовый, сословный характер этого воспитания не мог, разумеется, не наложить на него своего отпечатка.

Помню, с каким нетерпением, даже азартом ждал я в детстве появления в вагоне трамвая взрослого. Особенно приятно было вскочить и уступить место военному. И особенно — раненому. Не моя вина, что эти раненые были офицеры. Нижним чинам сидеть в трамвае вообще не полагалось. Им было позволено только стоять и только на площадке!..

Может быть, отсюда (отчасти несомненно отсюда) и возникло когда-то в нашем советском обществе отношение к этим правильным, человечным нормам поведения как к чужеродному, как к какому-то глупому буржуазному предрассудку.

Вообще сколько на моей памяти избаловали, испортили своих детей люди, вышедшие из народных «низов».

Одинаково нелепым и вредным было в их поведении и брезгливое отталкивание от всего «буржуазного», и, наоборот, некритическое подражание этому буржуазному.

— Сама, бывало, недоем, недопью, а дочку растила принцессой, — не раз говорила мне NN, человек, казалось бы, неглупый, интеллигентный. И объясняла, оправдывая свою позицию: — Достаточно, что мы с братьями хватили в детстве лиха. В одних башмаках по очереди бегали в церковноприходскую…

И вот — сколько слез, сколько бессонных ночей и преждевременных седин от этой изящной, «воспитанной», играющей на рояле, говорящей по-французски «принцессы».

Боже избави усвоить хоть что-нибудь от этого внешнего «воспитания», от этой глупой животной любви, когда все уходит на служение чреву, на вкусную еду, на лакомства, на игрушки, на башмачки и бантики, и совсем не думается о душе, о воспитании человека, о воспитании в высоком смысле, без кавычек.

Как я рад, что у нас с Аленой в этом вопросе никогда не было хоть сколько-нибудь серьезных разногласий.

Да, мы очень часто допускаем ляпсусы, ошибаемся, но у нас есть верный критерий, и это помогает нам если не исправить обнаруженную ошибку, то хотя бы заметить ее и не повторить.

. . . . .

Конечно, маленькому ребенку надо отдавать все лучшее (да и как могут любящие отец и мать не отдать лучший кусок своему ребятенку?). Но, думая о насыщении ребенка, о его росте, весе, обмене веществ и прочем, нужно думать и о его духовном росте. Нет, это не громкие слова. Если ты отмечаешь на косяке двери метры и сантиметры твоего Пети или Вовы, найди способ следить и за его внутренним мужанием. Если ты растишь эгоиста, себялюбца, грош цена всем твоим заботам и твоим жертвам!..

Отдавай с радостью лучший кусок сыну или дочери, но постарайся сделать так, чтобы и для него (для нее) стало радостью этот лучший кусок протянуть тебе!..

. . . . .

Отдавай лучший кусок, но делай это по возможности незаметно!.. Не акцентируй!

Вот появилась первая клубника. Ее мало, она дорога. Купили совсем немного — главным образом для Машки.

И все-таки мама делит эти триста граммов на четыре части: тете Минзамал, папе, маме и Маше.

Незаметно для Машки папа и мама свое могут и не съесть, оставить, спрятать. Могут угостить Машку, показав добрый пример. Но никогда, никогда не бывает такого:

— Это клубника только для Маши!

Нет, никакой исключительности. Никаких принцесс и никаких шахинь в нашем доме!

17.8.60.

Сегодня одно явление заставило меня крепко почесать в затылке. Маше четыре года, у нее хорошая память и вообще голова не пустая. Тогда чем же объяснить такое вот?

Я предложил маме и Маше поехать в Лугу, на знаменитые Заречные улицы.

— Я не хочу на Заречные, — заявляет Машка.

— Почему? — удивилась мама.

— Мы лучше из Ленинграда туда поедем.

В чем дело? Не отвечает. Молчит. Смущается. Потом что-то говорит маме на ухо.

— Представь себе, — говорит мама. — Она жучка боится.

Потом я вспомнил, что когда мы на днях предприняли неудачную попытку побывать на Заречной стороне и возвращались от остановки домой, я нашел на тропинке навозного жука, хотел показать его Машке, но она дико заревела и завопила:

— Не хочу! Боюсь! Бою-у-усь!

Эта тропинка, идущая через картофельное поле, Маше очень хорошо знакома. Десятки раз она ходила и бегала по ней. Сегодня утром мы ходили по этой тропинке в булочную. И никакого жука она не боялась. А тут одно упоминание о Заречных улицах вызвало у нее эти страшные ассоциации. От глупости это или от сложности?

Поедем ли — не знаю. Зависит от Машки. Если она будет нюнить и хныкать, ничем хорошим эта поездка не кончится. Лучше не начинать, отменить, — разумеется, под предлогом более благовидным и солидным.

17.8.60.

Перед ужином ходили вдвоем в лес. Набрали четверть корзинки грибов (сыроежек и немного лисичек), чуть-чуть брусники и — главное — нашли в лесу на мусорной куче цветущий куст картофеля. Выдернули, а там — две маленькие, совершенно игрушечные картошечки.

Машка их бережно несла в потной ладошке, мечтала, как положит их на ночь в воду, потом сварит и будет угощать меня — с хлебом, с луком, со сметаной, с укропцем…

А вообще-то ест последнее время (особенно после возвращения из Ленинграда) очень неважно и, по наблюдениям мамы, даже похудела.

. . . . .

Любит употреблять «взрослые выражения». Последнее время пристрастилась к слову «по-моему».

— По-моему, круглая корзиночка была здесь. По-моему, да. Куда же она девалась? Интересно!..

. . . . .

Мама рассердилась на Машку. Говорит с нею в повышенном тоне.

Машка (плаксиво). Не кричи ты на меня… Я люблю, когда мы дружно живем.

. . . . .

Сегодня мои дамы встали поздно. Я уже отзанимался гимнастикой, когда они только градусник под мышку совали.

Наблюдал, как Маша под маминым руководством занималась гимнастикой.

Сплошная игра.

Едут в Тбилиси к бабушке.

Сначала на поезде.

Потом — на самолете.

Потом — пароходом.

Потом — опять поездом.

В Ленинграде, по пути на вокзал заходят в Зоопарк. Там видят разных зверей. И всех их изображает Машка:

ходит обезьяньим шагом;

стоит, поднимая и опуская хобот, как слон;

ходит на четвереньках (это медведь), подбирая огурцы, предварительно разложенные мамой… И так далее.

Единственный минус этих занятий в том, что движения слишком вольные. Впрочем, если составлять программу занятий обдуманно, можно найти достаточно и активных упражнений, то есть таких, которые требуют мускульных усилий, независимо от воли и желания маленького гимнаста (таких, как «медведь, ходящий на четырех лапах» и тому подобное).

19.8.60.

Сварила вчера (по-настоящему, в маленькой кукольной кастрюлечке, на электрической плитке) найденные нами крохотные картофелинки и с помощью мамы приготовила настоящий винегрет. Прибежала ко мне:

— Иди! Иди! Винегрет приготовили! С подсолнухом мясом!..

Бедное подсолнечное масло! Во что оно превратилось в ее ликующей скороговорке.

. . . . .

На днях показывал ей головоломку: два железных крючка, две металлические петли, вдетые одна в другую. Требуется их разомкнуть.

— Дай мне! — говорит Машка и протягивает руку. Конечно, ничего у нее не получается.

— Нет, — говорю я, — тут головой поработать надо.

И она, нисколько не удивившись такому наставлению, с очень серьезным видом начинает бить головой по головоломке.

23.8.60.

Третьего дня ходили с Машуткой вечером за хворостом (впрочем, это было не третьего дня, а раньше). Я спросил у нее, что она мне подарит на день рождения.

Лукаво улыбнувшись, она сказала:

— Это — сервиз.

— Что?! Как ты сказала?

— Сервиз.

Не сразу понял, что в «сервиз» превратилось слово «сюрприз» (так же как на днях слово компас в Машкиных устах превратилось в термос).

. . . . .

У нас гости.

Вчера днем ездили (тетя Ляля, тетя Ира, Машка и я) в Лугу встречать Иру-маленькую и дядю Игоря.

Машка очень любит Игоря, он тоже любит детей (в том числе Машу), но обращаться с ними не умеет, умеет только играть и баловать. И это уже сказалось на Машке. Она развинтилась, капризничает, в голосе ее появились командирские нотки:

— Принесите мне то-то. Этого не хочу. — И так далее.

Утром сегодня пришлось при всем честном народе выставить ее с веранды.

. . . . .

Вечером вчера ходили в лес, собрали довольно много брусники. Машка, впрочем, не собирала, сидела на спине у дяди Игоря, который изображал волка и полтора часа ходил на четвереньках.

24.8.60.

С упоением занимается всякой работой: собирает валежник, укладывает дрова в поленницу, поливает огурцы, помидоры и прочий овощ, развешивает и снимает с веревок белье, чистит ягоды… Мама научила ее штопать и уверяет, что Машка самостоятельно и очень будто бы неплохо заштопала мой носок. Не знаю; за что купил, за то и продаю.

. . . . .

Вчера мама и тетя Ира уехали в Лугу на рынок. В положенное время мы втроем (Ира-маленькая, Машка и я) отправились их встречать на Лангину гору. Пропустили шесть или семь автобусов — их не было. Игорь ездил ни велосипеде в Лугу, искал пропавших. Все мы очень беспокоились. Только одни Машка ни на минутку даже не нахмурилась. И я, глупый человек, сердился на нее, забыв, что в ее возрасте даже предположения о худом не может возникнуть. Вот если бы в Луге волки были!..

25.8.60.

Вчера в Машиной жизни было несколько событий. Во-первых, она ездила на лодке. Взрослые решили перебраться через Лугу и побывать в том заманчивом, волшебном лесу, который давно уже манил их своей сказочной дремучестью.

На воде Машка вела себя очень даже храбро. Впрочем, ей уже приходилось «пересекать водную гладь» — она каталась и на пароходиках и на катерах — в Ленинграде и в Разливе.

Лес действительно необыкновенный. В хорошее лето там должно водиться очень много грибов. Даже сейчас там больше, чем в других местах, всякой мелочи: сыроежек, горькушек, свинух… Много сочной брусники.

Провели в лесу часа три с половиной. Устраивали привал, завтракали, ели хлеб, сыр, помидоры.

. . . . .

Перед ужином зашла ко мне. Теперь, когда у нас гости, это бывает не часто.

Не помню, в связи с чем, стал считать ее пальцы:

— Один, два, три, четыре, пять…

— Нет, — говорит, — не пять, а три.

— Пять!

— Нет, три!!!

Пришла мама, сказала, что пора спать. И я тоже говорю:

— Да, да, спать, спать, Маша!

И вдруг заревела.

— Не хач-чу!!!

А через пять минут, когда мама разоблачала ее, сказала:

— Мамочка, я спать хочу! Я очень хочу спать.

26.8.60.

Вчера вечером уехал дядя Игорь.

Сегодня прохладный, грустноватый осенний день. Небо в серо-лиловых облаках. Солнце пробивается изредка. Грустновато гудит где-то очень высоко самолет: то провалится, то вынырнет. Покаркивают вороны.

Машка играет с двумя тетями Ирами на куче песка у недорытого колодца.

Обе тети сегодня собираются в Питер.

28.8.60.

В лес вчера не ходили. Папа и Маша ездили в Лугу; папе нужно было на почту, а Маше он обещал съездить с нею на рынок. Попали туда поздно, однако оба получили удовольствие. Очень уж хорошо пахнет в это время года и в такую прохладную, осенне-летнюю или раннеосеннюю погоду рынок. Виноград, яблоки, сливы, овощи, грибы, сено, конский навоз — все это смешивается в такую прелестную «гамму», и все это не стоит на месте, а бродит, колышется, вливается в тебя вместе с другими запахами осени — прелым листом, дымом.

. . . . .

Спала Машка после обеда, без преувеличения, как убитая. Будил ее минут двадцать, щекотал, сажал, ставил на ноги, она падала бессловесным тючком на подушку и продолжала спать. Больше трех часов спала, а если бы не разбудил — спала бы и еще…

…На рынке мы купили китайских яблочек, репы, ревеня, редиски (оба мы ее очень любим!), салата и прочее. Репу Машка в этом году ест впервые и ест с удовольствием.

. . . . .

Когда садились ужинать, появились две Машины подруги — Оля и Таня. Мама усадила их пить чай с вареньем. Я уходил на родник за водой и не слышал, но мама говорит, что между девочками шел очень смешной разговор. Семилетняя Таня поступает нынче в английскую школу. Ездила в Ленинград, держала вступительные испытания.

— Учительница мне сказала: «бест». Я, правда, не знаю, что такое «бест»… Но зато я знаю по-английски «гуд бай», «гуд мони»…

Машка этого бахвальства не выдержала:

— А я знаю по-грузински: «Генацвале, иди ко мне!»

29.8.60.

Дачная хозяйка купила и оставила нам на откорм четырех цыплят. Ежедневно — после завтрака, обеда и ужина — мы ходим с Машей кормить их. Конечно, для нее это большая радость.

Закрывая на ключ сарайчик, где помещаются цыплята, я объяснил, зачем это делают (ответил на ее вопрос: «А зачем ты закрываешь?»):

— Кошка может залезть или даже лиса.

— Ой, я боюсь!

— А чего тебе бояться?

— А девочек она ест?

. . . . .

Все эти дни приходит к Маше, играет с ней восьмилетняя Оля, внучка нашей молочницы. Играли они вчера в больницу, в сестер и докторов. В конце концов девочки поссорились и Оля ушла.

Мама спрашивает у Маши:

— Почему Оля ушла?

— Мы поссорились.

— Из-за чего же вы поссорились?

— Из-за чего?

Морщит лобик, задумывается. Всегда это меня умиляет: что делается там, за этой смуглой кожицей, за этой тонкой косточкой? Никогда, насколько я помню, не было, чтобы она ответила: «Не знаю».

Но тут пауза затягивается, и мне приходится повторить вопрос:

— Из-за чего же вы, — я говорю, — поссорились?

— А я сама не знаю.

Я вышел в сад, вижу — Машка играет одна. Издали кричит мне:

— У меня больница здесь!

Подхожу, вижу — режет себе палкой руку.

— Ты что делаешь?

— Я ободрацию делаю.

. . . . .

День тихий, даже благостно тихий. Тепло. Но небо серое, осеннее.

А у нас захворала мамочка. Еще вчера, в Луге, кашляла и чихала.

А сегодня проснулась совсем больная. И все-таки готовила нам завтрак, хотела заниматься с Машей гимнастикой, но не была к этому допущена.

30.8.60.

Мама все еще хворает.

Машка спит рядом с ней в своей деревянной кроватке. Я объяснил ей, что мамочка больна, что можно от нее заразиться и чтобы она не лезла к ней целоваться.

Расстроилась.

— А ты ей ручку декалоном потри, чтобы я могла полуцевать ее.

Некоторые слова до сих пор не может научиться произносить правильно. («Галавлю» вместо «говорю», «луцевать» вместо «целовать» и так далее.)

День был кисленький, но до вечера серьезного дождя не было.

Приходили две Тани — маленькая и большая, — принесли ежа. Машка его гладила. Потом вынесли ежа в лес и отпустили. Он долго сидел, не двигался, потом решился и побежал.

С девочками занимался акробатикой и гимнастикой, потом сидели на полянке, рассказывали сказки.

В лес не ходили.

Топил плиту, Машка мне помогала.

Вечером и всю ночь шел дождь.

31.8.60.

Ездили в Лугу. Были в аптеке, я поднял Машку над прилавком, она с интересом смотрела, как тетя в белом халате выписывала квитанцию, щелкала на счетах. Я подумал, что позже Машка непременно будет играть в аптеку. Так оно и случилось. Перед обедом выхожу в сад:

— Ты что делаешь?

— Я в аптеку играю. Приходи лекарство покупать.

Поиграл немножко. Покупал горчичники, йод, клизму, витамины…

Из аптеки прошли (вчера, а не сегодня, не по-нарошному, а по-настоящему) на рынок, покупали виноград, груши, редис, ревень и прочее.

Для Машки самое интересное в этом путешествии — не на рынке, не в городе, не в магазинах, а по пути к автобусу или от автобуса, когда мы идем по узенькой тропиночке картофельным полем. На этой тропинке попадаются теперь, когда идет уборка картофеля, малюсенькие, иногда величиной с горошину, картошечки… А в леске, по пути к автобусу, мы нашли вчера настоящий белый гриб. Да, первый за весь месяц! И в таком проходном месте!

1.9.60.

Вчера опять ездили в Лугу, в аптеку.

Взбираясь с Машкой на руках с передней площадки в автобус, папа подумал о том, что он, не признаваясь себе в этом, всю жизнь немножко завидовал людям, входящим в автобусы и в трамваи с передней площадки. И вот — дождался!

. . . . .

Мама у нас все еще хворает, кашляет… Сегодня она самочинно встала, но обещала не выходить.

Мы с Машкой собираемся в лес по грибы. Если нам там что-нибудь оставили. Мимо окна только что прошел дядька с корзинкой за спиной. Идет из леса. Корзина — полная.

2.9.60.

Ходили по грибы. Получили оба много удовольствия. Беляков и прочих вельможных и сановитых не нашли, но очень много принесли маслят, а они тоже вкусняцкий народец.

Ужин был на славу. Топили плиту, для чего мы с Машкой несколько раз ходили в лес за хворостом. Впрочем, на этот раз Машка ленилась, собирала только совсем маленькие хворостинки — «для кукол».

На даче стало скучнее: Машкины подруги или разъехались, или пошли в школу. Подруг ее возраста у нее, кажется, никогда не было (если не считать Каринэ, с которой она видится не часто).

Сегодня ночью было очень холодно: заморозки или на грани этого.

3.9.60.

Вчера мы совершили вздорный поступок. Мамочка у нас еще больна, Машка чихает, а со вчерашнего дня еще и покашливает. Я тоже хрипел, грудь заложена.

И вот мы — все трое — взяли корзинки и отправились в лес по грибы. Грибов набрали немного, зато попали под дождик, а попав под дождик, домой сразу не пошли, а собирали хворост. Дома топили плиту, а я еще рубил дрова, Машка таскала их. В результате — Маша и я сегодня лежим. Еще не совсем поправившаяся мама за нами ухаживает. Обычная картина дачной осени в семье Пантелеевых.

. . . . .

Вчера был град. Машка лежала, готовилась к дневному сну. Ее подняли, поднесли к окошку, показали.

Града она никогда раньше не видела.

Потом опять уложили. Она не заснула, но лежала тихо.

Я зашел посмотреть: как она?

— Папочка!

— Что?

— Когда мы в Ленинград приедем, ты мне град купишь?

— Как купишь? Какой град?

— Игрушечный купишь?

— Его не продают, Маша.

— Ну, сделаешь? А?

. . . . .

Хвораем. Лежим в разных комнатах. Утром приходит ко мне мама и рассказывает:

— Маша очень есть хочет. Я к ней сейчас прихожу, она спрашивает: «Кого ты первым кормить будешь?» — «Конечно, папу». — «Ой, как я каши хочу!»

Я сказал:

— Покорми ее первой. Я подожду. Она — маленькая.

Мама идет к Маше:

— Папа просит покормить тебя первой. Потому что ты маленькая. А ты как думаешь?

Мама ждет с Машиной стороны взрыва благородства: «Нет, нет, что вы! Пусть папа первый ест!..»

Но Машка отвечает честно и прямо:

— Я тоже так думаю.

4 ГОДА 1 МЕСЯЦ

5.9.60.

Вчера, несмотря на недомогание, ходили с Машей в лесок за хворостом. Набрали полный мешок. Машка трудилась не за страх, а за совесть и все спрашивала:

— Я хорошо помогаю? Я хорошо работаю? Я ужин заслужила?

Позже отправились (пешком) на автобусную остановку встречать маму. Забрели на территорию пионерского лагеря, уже опустевшего, покинутого ребятами. Машка расспрашивала, что такое пионер, что такое лагерь. Я старался рассказывать поинтереснее, поувлекательнее, хотя, говоря наедине с самим собой, должен признаться, что увлекательного в этой теме вижу очень мало…

Сейчас я подумал, что раньше, когда не было Машки, этот вопрос волновал меня как-то меньше. Увы, своя рубашка действительно к телу ближе. Теперь я гораздо пристальнее смотрю и на школу и на пионерскую организацию…

В чем корень зла? Где причины увядания, очерствения, оказенивания нашего детского движения?

Причин много. Например, массовость организации, стопроцентный охват пионерским движением всей нашей многомиллионной детворы. Когда пионерское движение возникало (в годы нэпа), стать юным ленинцем мог не каждый — это было привилегией. Теперь это почти обязанность: наступает день, и весь класс — и не один класс, а все такие-то классы всех школ во всех городах всего Советского Союза становятся пионерскими. Отсюда и другое: нехватка талантливых, живых, увлеченных людей, стоящих во главе движения. Вожатым (как и учителем) сплошь и рядом становятся не по призванию, а волею случая или по назначению.

И главное: застывший статут. Стандарт. Умерщвлена, в зародыше убита всякая инициатива.

. . . . .

Перед обедом мы с Машкой рубили, носили и складывали в поленницу дрова. Поддаваться болезни не хотим.

После обеда Машка недолго спала, потом рисовала, писала письма… Потом ее привели ко мне. Я читал ей «Дюймовочку». Впервые удалось дочитать эту сказку до конца.

На том месте, где спасенная Дюймовочкой ласточка оставляет девочку на произвол крота и старухи полевой мыши, Машка громко зарыдала. С трудом мне удалось успокоить ее, пообещав благополучное завершение рассказа.

Это с ней часто бывает — обливается слезами над чужим вымыслом. Впечатлительна, нервна, душевно отзывчива.

Люблю ее в такие минуты еще больше.

. . . . .

Вчера была у меня, читали стихи (Пушкина, Маяковского, Сашу Черного, «Конька-горбунка»). Понимает далеко не все, но слушает внимательно. Трудности понимания — главным образом в языке. Ведь для современного ребенка, да еще такого маленького, язык, каким написан «Конек-горбунок», — это почти что церковнославянский. Как же она понимает? И что понимает? Понимает, в общем, довольно много. А как? Да так же, как и вообще понимает, постигает все то новое, что обрушивается на нее каждый божий день. Талантом берет, этой особой способностью ребенка — умением учиться, набираться ума-разума.

. . . . .

Началось это с такого диалога.

— Ну, я ложусь спать, — говорю я.

— Давай вместе спать?!!

— Нет, ничего у нас, матушка, не выйдет со сном.

С восторгом и надеждой:

— Пусть не выйдет!..

. . . . .

На днях Машка рассказывала маме сказку собственного сочинения. Мама эту сказку записала, а я переписываю:

«Жила-была курица. У нее были маленькие дитятки. Сколько? Сейчас посчитаю. (Загибает пальцы.) Один… два… три! Они были очень богатые. Они болели, мамочка их лечила, птичьего доктора вызывала, клизму делала, трубку делала. Доктор сказал маме: „Надо деткам горчичники ставить“. Самый маленький птенчик нечаянно простудился. Папа уехал куда-то по делам… в какой-то куриный город. Он уехал подарки покупать маленьким дитяткам своим. Потом дети поправились, а мама и папа уехали опять — отдыхать».

— А с кем же они детей оставили, Маша?

— Они одни — в саду играли.

— Хорошо, Маша, мы с папой тоже уедем и тебя в саду оставим.

— Но я же не курица. Они не боятся одни, а я боюсь.

«Скоро папа и мама приехали, а за ними гости. Свинья приехала, маленькие мишутки приехали, коза приехала, козел, маленькие орляточки, маленькие тигряточки…»

(Продолжение следует.)

Мама (наша мама, а не курица) уехала на рынок, а без ее помощи мне не обойтись, не расшифровать эти беглые заметки…

7.9.60.

(Продолжение)

Елочку поставили, танцуем и танцуем… Верблюд фрукты и конфеты принес, зайчик морковку и капусту, медведь принес шоколад, а котик принес мясо и молочко — в бутылочке… а мясо — в бумажке. И все удивлялись: что он такое принес? Когда они уходили, папа их провожал, а маленького куренка уже укачивали. А гости ушли и промокли. Бегемот нечаянно пришел… Он опоздал прийти… Куренок маленький уже спал. Но папа накормил его все-таки».

— А что он ел, Маша, — бегемот?

— Кажется, кисель, мясо и чай. И лиса нечаянно опоздала.

— А что лиса ела в доме у курицы?

— Она добрая лиса была. Она только петухов ела.

— Как, Маша? Петухов?!! Значит, она и папу съела?

— Ну что ты, мама! Петуха она понюхала, а съела тесто.

— Какое еще тесто?

— На кухне. Честное слово, тесто съела. Потом все гости вернулись и стали есть. Опять все ели, ели… Ничего не оставили, все съели.

. . . . .

Другая сказка. Эту сказку Маша «читает» (будто бы читает):

— Книга называется «Никогда». Никогда не жили петух и курица. Никогда они не дрались. Никогда петух не мучил курочку. И петуха никогда не мучили. Маленьких цыплят тоже никогда не мучили. И никогда не ели кашу. Потом петух стал художником, он рисовал: апельсин, лисичку и своего цыпленка, потом — яблоко, банан и грушу.

Художник рисовал длинное какое-то здание. Забор рисовал, грибы-счастливчики и ягоды…

(Поставленную перед собой «формальную задачу» уже забыла.)

. . . . .

Мама целовала Машу, и Маша сказала:

— Я какая-то обласканная.

8.9.60.

Ходили по грибы. Необыкновенный урожай маслят. В сосновом молоднячке за шоссейной дорогой набрали часа за полтора-два штук двести пятьдесят аппетитных крепеньких грибочков в коричневых клеенчатых шапочках.

Приволокли еще несколько больших хворостин. Вечером топили плиту, варили, жарили и мариновали грибы. Машка получила еще одно удовольствие: чистила грибы. Правда, очень скоро ее погнали спать, но спать она не могла.

— Ты что не спишь?

— Не могу. Я думаю все.

— О чем ты думаешь?

— Как я буду чистить грибы…

. . . . .

— Ой, мама, хорошо, что ты пришла! Погрей мне, пожалуйста, животик. А то у меня обострение.

Слыхала, как говорили: «У нее с горлышком обострение», «У меня с ногой обострение».

. . . . .

Беспокоимся: давно нет писем от бабушки и от тети Ляли.

Сидим дома. За окном беспросветный дождь.

Ходит пастух с маленьким дамским зонтиком. Коровы почему-то все черные.

9.9.60.

Трудно объяснить, почему мы здесь живем, не уезжаем в Питер. И ночью, и днем без передышки льет дождь. Холодно. Вчера вечером тетя Минзамал перебралась из своего бельведера вниз, в столовую. Умываемся в комнатах. Гимнастики уже много дней не делали.

Кашляем и чихаем.

Но живем все-таки, не уезжаем. Главное, что работается мне хорошо. Да и надежда нас не оставляет, что будет еще и на нашем небе солнце.

. . . . .

Утром сидит за столом завтракает. Съела сыр, слизала масло с бутерброда, а хлеб оставила.

— Маша! Кто же так ест?! Разве так хлеб и сыр едят?

Прихожу через минуту. Съела и второй кусок сыра.

— Ты что же это?

И мама:

— Ай! Ай! Разве так едят?

— А я по-грузинскому.

Кто-то в ее присутствии действительно говорил, что в Грузии едят сыр куском, заедая его хлебом.

10.9.60. Суббота.

Вчера весь день просидели дома. Только папа под вечер вышел во двор нарубить дров.

Вечером занимались с Машей азбукой, складывали из черных вырезных букв слова.

. . . . .

Мама читала Машке рассказ Куприна, напечатанный в «Огоньке». Там речь идет о петухе, которого загрызли соседские собаки. Маша слушала внимательно, потом перебила маму и говорит:

— Нет, ты неправильно прочла этот рассказ.

— Как неправильно?

— Я его не так поняла.

— А как ты поняла?

— Я поняла по-обыкновенному. Просто петух убежал, и его спасли хорошие собаки.

. . . . .

Как-то на этих днях мама спрашивает:

— Машенька, у тебя что-нибудь болит?

— Да, болит.

— Что же у тебя болит?

— Головка болит. Потом ручки, животик, ушко…

— Ах, вот как! Ушко болит?!

Подчеркивая эти слова, мама хочет сказать: ах, вот как? Тогда надо принять меры.

Но Машка понимает грозный тон этих слов по-своему.

— Нет, нет! — кричит она. — Не ушко! Ухо болит!

Дело в том, что я не рекомендую ей говорить: «Возьми меня за ручку», «Дай мне кусочек», «Я промочила ножки» и тому подобное.

И в самом деле — терпеть не могу эти сладенькие уменьшительные и ласкательные, которыми так неумеренно пользуются у нас в разговорной речи.

Куприн называл этот язык «языком богаделок и приживалок».

. . . . .

Ужинает. Есть не хочется. Давит ложкой творог на тарелке.

— Смотри, мама, какие я размазняки делаю.

. . . . .

Выпятила средний палец, остальные прижала к ладошке.

— Смотрите! Смотрите! Средний палец на такси едет.

. . . . .

Погода немного разгулялась. Правда, небо свинцово-сизое, но в просветах иногда появляется солнышко.

Машку облачили в пальто, поверх пальто напялили плащик и в этом костюме космонавта выпустили в сад.

Играет одна. Мама уехала в Лугу, тетя Минзамал мыслями уже в Питере, куда сегодня уезжает, а папа работает.

Несколько раз за окном раздавалось:

— Папычка-а-а! Ты что делаешь?

Получив очень знакомый ей стереотипный ответ, понуро удаляется.

Позже, когда папа кончит свой «урок», пойдем в лес.

. . . . .

Пришли два письма от тети Ляли. Одно письмо, представьте себе, написано на горчичниках! Это — Маше подарок (здесь горчичников купить мы не могли).

— Нет, нет! — кричит Машка. — Не надо мне этого подарочка! Я боюсь!

11.9.60.

Вчера ходили втроем в наш лесочек, в тот молодой соснячок, где растет так много маслят. Опять набрали около трех сотен этих аппетитных грибков. Больше половины отдали тете Минзамал, которая уехала вчера на три дня в Ленинград.

Машка отличная грибница. Мы с мамой, старые опытные волки, зубры, набрали на каждого по сто с небольшим грибов, а Машка — четырехлетняя — собрала 57 штук.

А утром мы с нею ходили еще и за дровами. Собирать хворост и всякие деревянные колобашки — это почти так же интересно, как собирать грибы.

И уже поздно вечером опять ходили с мешком. На этот раз у нас была двойная цель: искали еще ножичек, который потеряла Маша, когда мы возвращались из похода за маслятами. Ножа не нашли.

. . . . .

— Мама, ты знала, что у тебя девочка родится?

— Нет, не знала.

— А когда я в животике была — ты тоже не знала?

— Нет, тоже не знала.

— А кого ты хотела — мальчика или девочку?

— Папа хотел мальчика. Он говорил: «Если будет мальчик, назовем его Ваня».

— А ты?

— А я хотела девочку. Я говорила: «Если родится девочка, назовем ее Машенькой».

Маша — с улыбкой, с довольным и даже торжествующим видом:

— Хорошо, что я родилась!!!

. . . . .

— Бедная девочка! — говорит мама.

Почему же это она бедная?

Выхожу во двор и тоже испытываю жалость к нашей Маруське.

— Папа! Папа! Смотри! Театр!..

Посадила на скамейку своих маленьких кукол, мишку и кота в сапогах и изощряется — прыгает, поет, танцует перед ними.

Ах, как не хватает ей братика, сестрички или «подрлуги».

. . . . .

Вчера день был преотличный, не жаркий, даже не очень теплый, но солнечный.

Сегодня — похуже. Дождя нет, но и солнца не видно. После завтрака ходили с Машей кормить хозяйских цыплят.

Машка несла миску, куда мама вылила гущу от вчерашнего супа, и накрошила хлеб — белый и черный. Машка идет, смотрит на хлеб и говорит:

— Я белый хлеб больше люблю… Я грузинка, потому?

— Нет, Маша, ты русская. Это у тебя мама грузинка.

— А цыплята? Они — грузины?

14.9.60.

Играет в саду. Готовит, лечит кукол, ходит в гости, ездит в автобусах и на поездах… И все — одна. Как она цепляется за тебя, когда выйдешь на минуту в сад:

— Папочка, давай поиграем?!

Чувствуешь себя извергом, палачом, зверем, когда говоришь «некогда».

Проводишь с нею, в общем, не так уж мало времени, даже очень много, а ей — мало. Ей нужен коллектив, товарищи и подруги. Зимой об этом нужно будет непременно и серьезно подумать.

. . . . .

Вчера вечером мама причесывала Машу. Говорит:

— Какая ты лохматая, Маша. Что это такое? Что ты за папуас?

Маша, искоса взглянув на нее:

— А ты знакома с папуасами?

— Да… знакома.

— Я тоже знакома.

— Где же ты их видела?

Дочка наша за словом в карман не лазает.

— Все мои друзья — папуасы, — говорит она.

Откуда вдруг это?

15.9.60.

Как-то раз, когда Машка просила меня «не ляботать», а поиграть с нею, я имел неосторожность, если не глупость, объяснить ей, что, если я не буду работать, у нас не будет денег.

— Ничего, возьмем где-нибудь, — сказала она.

— Деньги, Маша, не берут где-нибудь, а зарабатывают.

— Ну и не надо их, — сказала она. И я стал ей растолковывать, что без денег не будет у нас ни хлеба, ни мяса, ни конфет. И платье ей не на что будет купить, и башмаки, и чулочки… А я вот, мол, напишу рассказ, рассказ напечатают, мне за него пришлют денег и так далее и тому подобное.

Мама уже тогда сказала мне, что я «спускаю ребенка с небес на землю». Не в том беда, что на землю, а в том, что ударение делается на деньгах. Ведь на самом-то деле не так.

Вчера утром вышел в сад. Машутка играет. Я принял участие в игре, но через пять минут должен был заявить, что пора за стол, надо работать.

— Не работай немножко! Поиграй! — взмолилась Машка.

— Нет, Маша, надо идти работать.

— Не надо. Мы можем сегодня не покупать. У нас мясо, кажется, есть. Денег не надо.

Пришлось растолковывать (именно растолковывать, а это не ахти как действует на ребенка), что работает человек — и писатель, и булочник, и столяр, и рабочий у станка, и продавец в магазине — не потому, что платят деньги, а потому, что работа доставляет человеку радость.

Не уверен, что она это поняла. А кроме того, первое впечатление всегда ярче и первое объяснение — убедительнее.

. . . . .

Рассказывал Маше про цирк.

— А там львы есть?

— Да, — говорю, — бывают.

И рассказал, как укротительница кладет свою голову льву в пасть.

— В Ленинград, — говорю, — приедем, — возьмем тебя в цирк.

— Давай пойдем, — соглашается Маша. — Только я сама не буду совать голову. Хорошо?

Это условие я принимаю.

17.9.60.

Вечером топили плиту, мама жарила пирожки, обещала и Машке дать теста. Машка смотрела на нее с таким жадным нетерпением, что сама призналась:

— Я вся дрожу.

Делала маленькие пирожки с каким-то черносмородиновым джемом.

. . . . .

А третьего дня вечером мы с Машей (позже к нам присоединилась и мама) вырезали и склеивали звериную карусель — очень приятно нарисованную, но не очень ловко подогнанную самоделку Т. Глебовой. Машка намазывала фотоклеем там, где я ей показывал, и опять вся дрожала:

— Я сама… сама!..

. . . . .

Говорили о разных профессиях.

— А я кем буду? — спрашивала Машка.

— Кем хочешь, — говорю. — Ты можешь сама выбрать себе занятие. Можешь стать доктором, учительницей, почтальоном, столяром, писателем.

— Буду писателем. — Но сразу же спохватилась: — Нет, доктором.

Потом говорит:

— Я буду доктором, но буду только подрлуг своих лечить. Я чужих дядей боюсь лечить.

. . . . .

Ночью сегодня было холодно. Когда я после работы, в 1 час 30 минут, выходил в сад, стоял густейший, какой-то зловеще-беспросветный туман. Может быть, и заморозки были. Когда занимались гимнастикой, все вокруг блестело.

День солнечный. На небе ни облачка.

Но — прохладно.

Сейчас 11 часов. Мама и Маша ушли в лес за брусникой, но быстро вернулись. На траве лежит такая роса, что Машка тотчас промочила ноги. Вернулась, переобулись, опять пошли. Обещал после работы и я прийти…

18.9.60.

Очень ей хотелось еще раз пойти в лес.

Я ее разбудил, говорю:

— Пойдем в лес?

— Пойдем!

— Давай одевайся!..

И она сразу же, по-солдатски, по-пожарницки стала одеваться: стянула с себя ночную сорочку, влезла в рубашку, натянула чулки, штанишки… Но оказалось, что уже поздно, и в лес мы не пошли.

Мама сушила грибы. Машу к плите мы не подпускаем, но папа дал ей несколько палочек-шампури, нарезал из черной, белой и красной бумаги кружочков и рассыпал их по всем комнатам. Машка «собирала грибы», нанизывала их на палочки, сушила…

. . . . .

Утром сегодня говорит матери:

— Ты что мне каждый день говоришь: «Привереда! Привереда!» Что, тебе так нравится это слово?

. . . . .

Вернулось лето! Поют петухи, жужжат (шумно и весело жужжат) мухи… Только огород за моим окном являет собой картину самой несомненной осени: все жухнет, никнет, желтеет и сереет.

Разве что морковка и укроп по-прежнему зелены, но и к ним подбирается седина-желтизна.

19.9.60.

Вчера в лесу мама рассердилась на Машу.

— Ты где пропадаешь? Ты что не откликаешься, не кричишь «ау»? Ты что, заблудиться хочешь?

— Я была на своих полянках.

— На каких своих полянках?

— У меня здесь есть две любимые полянки.

Привела, показала маме — одну и другую. Мама говорит, что и в самом деле, очень милые, уютные полянки.

Самое удивительное, что Машка ей сказала:

— Я, мамочка, люблю здесь одна бывать…

. . . . .

Машка, по словам мамы, пока не найдет первый белый гриб, слоняется по лесу мрачная, хнычет, скулит, сердится… Иногда мама из жалости «подстраивает» ей грибы. Найдет беляка, не срежет его, а зовет Машу:

— Машенька, иди сюда, здесь, по-моему, грибами пахнет.

Машка прибегает, и обе начинают нюхать воздух. В конце концов Машка натыкается на белый гриб.

— Ой, ой, белый! Белый нашла!

Но мама уверяет — и я согласен с нею, — что Машка «все отлично понимает».

Вчера в лесу она зовет маму:

— Ой, мама, мама, иди сюда, грибами пахнет!

Мама приходит:

— Где? Да… пахнет…

— Ищи, — говорит Машка. И смотрит на сосенку. А там — два хорошеньких масленыша.

А когда считают дома грибы, подводят итоги, она говорит:

— Это я сама, без запаха нашла!..

То есть без подсказки.

21.9.60.

Вчера хозяйка зарезала одну из куриц, выкормленных нами. Мы с мамой, очень не хотели, чтобы Машка об этом узнала. Сентиментальность? Нет, просто рано еще…

. . . . .

А сегодня — огорчительное происшествие.

Все утро Маша провела с хозяйкой. Та снимает помидоры, копает картошку, и Машка все время с нею.

Потом мы ездили встречать маму. Я вел навьюченный велосипед, мама и Машка шли по тропинке следом. На картофельном поле, которое уже почти полностью обобрано, Машка — и мы ей в помощь — собирали завалявшиеся маленькие светленькие картофелинки.

Была весела. Во всяком случае, я ничего не заметил. А ее, оказывается, что-то грызло.

У калитки нашего сада она задержала мать и, краснея, сбиваясь, захлебываясь, стала что-то бормотать:

— Мамочка… меня… тетя Женя… кормила…

— Чем кормила?

— Курицей… или петухом…

— И ты ела?

— Да… ела.

— А почему же ты не сказала ей, что тебе нельзя?

— Я сказала… я сказала, что мне не позволяют. А потом все-таки съела.

И тут мама спросила (меня рядом уже не было):

— А почему ты папе об этом не сказала?

— Я боялась.

Позже, в лесу, я заговорил с Машкой на эту тему.

— Почему же ты, доча, мне не сказала, что ела петуха?

— Я боялась.

— Чего ты боялась? Разве мы с тобой не друзья?

— Дрлузья.

— Ты всегда мне говори правду. За правду я тебя никогда не накажу и никогда не поругаю.

Потом я вспомнил, как утром мы с мамой боялись, что Машка узнает о печальной участи выкормленных ею кур и петуха. И спросил у Машки:

— А тебе петуха не жалко было есть?

— Он меня клюнул, — ответила Машка (он ее на днях действительно клюнул за палец, когда она его кормила хлебом). Чудовищно? Жестоко? Нет. Это, конечно, первое пришедшее на язык объяснение, а никакое не проявление жестокости. А может быть, и не первое, может быть, она уже думала, искала оправдание — не перед нами, а перед собственной совестью.

23.9.60.

Сегодня опять сказочное утро. На солнце в 9 часов утра +21°.

. . . . .

Одевая ее после гимнастики, мама говорила, что вот Маша вырастет, станет спортсменкой, чемпионом СССР, поедет в Рим на олимпиаду, получит медаль…

Машка радовалась, расспрашивала и переспрашивала:

— Какой Рим? Какая медаль? Из чего она сделана?

И вдруг слышу — плачет.

— Ты что? Машенька!

— Бою-у-усь!

— Чего боишься? — спрашивает мама.

— Боюсь! Поезжай со мной.

— Куда поезжай?

— В Рим.

— Зачем?

— Медаль получа-а-ать… Я одна бою-у-усь!..

. . . . .

Растолковали ей, что такое зима, весна, лето, осень. Слушала, расспрашивала. Дело было в лесу. Вдруг вижу — остановилась, задумалась.

— Маша, ты что?

— Я думаю.

— О чем ты думаешь?

— Я думаю: когда бабушка приедет — зимой или летом?

26.9.60.

Записываю, против обыкновения, вечером. Утром ездили с Машей в Лугу — провожали маму. Мама уехала автобусом в Ленинград встречать бабушку.

Двадцать минут Машка не отрываясь смотрела на стекло, за которым восседала ее ненаглядная мамсиночка. Стоило маме отвернуться, даже отвести взгляд в сторону, как Машка начинала кричать:

— Мама, смотри все врем я!

Мама сквозь толстое стекло не слышала. Пришлось мне написать эти слова на бумажке и показать ей.

На рынке зашли в фотографию. Машка сфотографировалась. Не знаю, что получится. Машка сидела скорчившись, улыбалась самым нелепым образом, а когда я пытался вмешаться и придать ей позу более естественную, фотохудожник разгневался и попросил меня выйти из «ателье». Я вышел.

. . . . .

За ужином. Ест жареную картошку с колбасой.

— Из чего колбаса сделана? Я знаю: из свинины?

— Да. И из телятины тоже делают. И из говядины, из коровы.

— Почему из коровы делают? Она же не кусается и не бодается?!

— Свиньи, — говорю, — Маша, тоже не бодаются…

27.9.60.

В семь часов утра выхожу на кухню, слышу за дверью Машкин голос:

— Папа! Папочка!

Прихожу — сидит в кроватке.

— Ты что, со мной спал? Ты где спал?

— Нет, Машенька, я у себя спал.

— А я с кем?

— А ты одна спала.

Удивилась, испугалась, а потом — обрадовалась: все-таки, значит, уже большая, если одна спала.

. . . . .

Вчера за обедом привередничала: того не люблю, этого не хочу. Я рассердился, накричал на нее, наговорил много жалких слов, которые на нее, кажется, никак не подействовали.

— Ты знаешь, что я ел, когда был маленький? Кашу с тюленьим жиром!

— А это какой — тюлений?

— Противный. Ты бы его ни за какие коврижки не стала есть.

— А почему ты ел?

— Потому что ничего другого не было. Да и такой каши нам вот по этакой ложечке давали.

Довольна, что отвлек ее от малоприятной обязанности есть фаршированный кабачок.

— Говори еще, какой ты был маленький, что ты еще ел!

— Хлеба нам давали вот по такому кусочку. Чай без сахара…

— А почему без сахара?

— Потому что не было сахара.

— А почему вы не купили?

— А потому, что не на что было купить.

Говорю и сам чувствую глупость и неубедительность, ненужность и бесполезность этой «армии спасения».

В самом деле, ведь не думал же я, не рассчитывал, что она выслушает мои воспоминания о детдомовских временах, покраснеет, вспыхнет, спохватится: «Ой, и верно, какая я нехорошая, неблагодарная! Надо ценить мое золотое, безоблачное, сытое детство! Надо скорей, скорей спешить есть кабачок!»

28.9.60.

Вчера мама вернулась из Ленинграда и привезла бабушку.

Как и следовало ожидать, бабушкин приезд сказался на Машкином поведении. Грубит, ломается, хнычет. Это она — сознательно или бессознательно — испытывает, экзаменует бабушку — на выдержку, на строгость, на стойкость. Такое уже бывало.

. . . . .

Сегодня с утра моросит дождь. Папа занимался гимнастикой в саду, а Маша кое-как в комнатах.

Это «кое-как» объясняется отчасти тем, что мама натерла в Ленинграде ногу (даже ноги) и с трудом двигается. Но для Маши очень нехорошо, что в первый же день возникло это «кое-как». У нее это может связаться с приездом бабушки. Приехала — и вот сразу появились поблажки.

30.9.60.

Маша все с бабушкой. Со мной первую половину дня была суха и даже груба, а вечером, когда я лежал и читал, пришла и стала ласкаться.

Впервые, кажется, за все лето мы с мамой ходили вчера в лес вдвоем. Маша спала с бабушкой.

Бабушка, как и следовало ожидать, балует Машку, и Машка уже почувствовала, откуда дует ветер, и уже пробует командовать бабушкой:

— Бабушка, дай мне инжирного варенья! Бабушка, застегни лифчик!..

А бабушка рада и лифчик застегнуть, и варенья с горкой на блюдечко положить и даже замечать не желает грубости этих обращений.

. . . . .

Третьего дня, когда мама с папой возвращались из кино, к ним пристал маленький котеночек, очень похожий по расцветке на нашего Кисоню. Мы не заметили, как он пришел к нам на дачу.

1.10.60.

Удивительно развязная, нестеснительная наша Машка. В ее возрасте я даже со знакомым человеком стеснялся заговорить, а она, кого ни увидит, бежит: «Здравствуйте!» И пошло-поехало.

Вчера у наших хозяев полдня работал старик плотник. Стоит на лесенке, прилаживает кусок вагонки. Маша вернулась с прогулки и — сразу к нему:

— У нас новый котеночек!

Высокий, похожий на сенбернара старик — с лесенки:

— Ну?.. Вот это да! Котеночек?

— Нет, нет, не родился. Он просто пришел. Они с нашим котиком на улице спали. Не спали, а просто были на улице…

И тараторит — без конца.

Когда она ушла, слышу, старик говорит хозяйке:

— Нынешние ребята — уж такие трескуны, такие трескуны. Прежние-то — те стеснялись, что ли… А теперь, поглядишь, в автобусе или в трамвае — трещит и трещит. И о политике, и о чем хочешь.

. . . . .

Сейчас выходил во двор. Играет с бабушкой в магазин. Продает материю. Вертит ручку электрической кассы, трыкает, получает деньги. Поиграл и я с нею минуты две.

Бабушка стоит рядом, смеется, задыхается от смеха.

— Что это, — я говорю, — у вас тетя такая в магазине смешливая?

Бабушка обнимает меня, объясняет:

— Не могу! Очень уж вы серьезно. Как будто в настоящем магазине.

А как же по-другому играть?

Элико едет в Лугу — покупать билеты на автобус. Собираемся отбывать во вторник, 4 октября. Лето кончилось. До свиданья, Луга!

. . . . .

Это еще до приезда бабушки было.

Ела простоквашу. Запачкалась. Я говорю:

— Вытри, пожалуйста, подбородок.

Она — раз! — рукавом.

— Что такое?! Это кто тебя научил?

Гордо:

— Никто! Я сама придумала.

4.10.60. Ленинград.

Встали сегодня чуть свет. Укладывались. Только Машка, уложив свои небогатые пожитки, беспечно играла в саду.

Автобусом 13. 10 мы четверо (все, кроме Элико) уехали в Ленинград. В автобусе Машка льнула к бабушке. А в Ленинграде, очутившись в знакомой, милой обстановке, не выходила из моей комнаты, тянулась ко мне.

А мне было не до нее. Не успели приехать, не успел я войти в свою комнату, позвонил незнакомый человек и сообщил, что в субботу погиб, попал под трамвай, Викниксор, Виктор Николаевич Сорока-Росинский, мой старый учитель, основатель и руководитель Шкиды.

Подробно записывать сейчас не могу…

5.10.60.

Ездил сегодня хоронить Виктора Николаевича… Машка об этом не знает.

— Ты куда уходишь?

— Иду по делам.

Дела бывают всякие.

. . . . .

Накануне нашего отъезда из Луги я вынес из своей комнаты два чемодана. Вечером пришла ко мне Машка:

— Ой, что это у тебя за новый угол?!

Я объяснил ей, что угол тот же, только он опустел.

Присела, осмотрелась:

— Неинтересный какой-то угол.

. . . . .

Рассказывала одну из своих бесконечных сказок:

— Что такое? А! А! А! — Это кто? Это авы (то есть буквы «а») идут… авторы… авторы идут!..

8.10.60.

За обедом я вспомнил, как в Луге Машка спрашивала: «А цыплята грузины?» Все засмеялись. И Машка, чувствуя на себе всеобщее внимание, решила, что надо его поддержать чем-нибудь.

— Наш кот — грузин, у него глаза черные, — заявляет она.

Это уже «слон». Так мы называем состояние, в которое приходит Маша, когда слишком много в ее присутствии о ней говорят, восторгаются, смеются над ее остротами и словечками. Это по бунинскому рассказу «Слон». Там девочка:

— Нет, правда, мама, почему у слона ноги распухли?!

. . . . .

Сегодня солнечный день. Солнце так и ломится в мое окно.

Маша с бабушкой только что отправились в Зоопарк.

— Смотри только, — сказал я, — чтобы вас там не скушали.

Она не засмеялась. Наверно, сказал я это слишком серьезно.

— Они же в клетках, — тоже очень серьезно ответила она.

9.10.60.

Была с бабушкой в Зоопарке. Там у львицы (или у тигра, как сказала мне по ошибке Маша) появились маленькие. Машка больше часа простояла у их клетки, и оттащить ее, по словам бабушки, было невозможно. Бабушка катала Машку на каруселях, на осликах, покупала ей раскидаев и вообще в субботний осенний день устроила первомайский базар. Мне кажется, что делать этого не нужно было. Вообще карусель в Зоопарке — это почти то же, что джаз-оркестр в девственном лесу. Общение с природой, с животными — и вдруг завывание патефона и кружение в деревянной лодочке или на деревянной лошадке. Разумеется, я не против лодочек и лошадок, но для этого существуют ЦПКиО и прочие луна-парки. А кроме того — это огромная физическая и психическая перегрузка: ведь впечатлений и без того хватает.

. . . . .

После ужина полчаса позанимались азбукой. Я похвалил Машку, она узнаёт (не читает, а узнаёт) некоторые слова: «папа», «мама», «Шура», «мак»…

Вообще-то освоение грамоты идет туговато. Но ведь человеку всего два месяца на пятый год! Кроме того, сегодня мне пришла в голову мысль: хорошо ли я делаю, что занимаюсь с нею по вечерам, перед сном? Как успокоительное, снотворное — это средство, может быть, неплохое: оно не возбуждает, а усыпляет. Но, чтобы усвоить что-нибудь, и хорошо усвоить, надо заниматься в утренние часы. Может быть, удастся мне выкроить минут двадцать — полчаса утром, когда бабушка завтракает, перед Машиной прогулкой.

. . . . .

Утром Машка заявила, что видела страшный сон:

— Будто мы летели на вертолете: я, бабушка, тетя Гетта и Павлик. Мы в Лугу летели. Прилетели прямо в лес. А там — одни корешки, а шляпки у грибов кто-то срезал!

Действительно, сон страшный.

Я спросил, какой вертолет, как там внутри.

— Там окошечки, — сказала она.

Бабушке она рассказывала этот сон, уже расцвеченный выдумкой. Рассказывала так долго, что бабушка сбежала.

10.10.60.

Ходили в парк Ленина. Там сейчас стало тесновато: отгородили дощатым забором большую территорию, строится метро. Мы с Машей смотрели в щелочку.

Минут сорок пробыли на детской площадке. Машка (с моей помощью, то есть держа меня за руку) бегала по буму. Сначала довольно робко ходила, а потом — бегала.

После ужина успели еще заняться азбукой и сплести из белой и голубой бумаги очень нарядную салфетку.

Бабушка и мама, восторгаясь этим нашим рукоделием, спросили:

— Кто это сделал?!

Машка промолчала, а я, желая поощрить ее, сказал:

— Маша. Она плела и клеила.

Это и правда и неправда. Машка пробовала плести и — неудачно. А клеем мазала главным образом по моим пальцам. Я сделал ошибку. Надо было сказать:

— Я, а Маша мне помогала.

А тут и отец получился врунишка и дал нехороший урок дочери: как можно задешево купить славу.

. . . . .

Засыпает вечером хорошо. И не боится. Сама заметила это и похвалилась:

— Мамочка, я теперь не боюсь спать (одна).

Вообще, кажется, прошел, слава богу, этот период страхов, когда она на каждом шагу подвывала: «Бою-у-усь. Собаку боюсь! Машину боюсь! В коридоре боюсь. На кухне боюсь».

. . . . .

Сегодня утром за завтраком:

— Папа, что я пью? Это какао, что ли, называется?

Откуда это частое детское «что ли», подмеченное К. И. Чуковским в его «От двух до пяти»? Ведь во взрослой интеллигентской речи это «что ли» или не встречается или встречается крайне редко.

. . . . .

Сегодня кисленький, сухой, но вместе с тем как будто и туманный, какой-то сизый, дымчатый день. Унылый до такой степени, что даже неприятно делается: вспоминается детство, когда бежишь (заставляешь себя бежать) утром в училище, на улицах прохладно, тихо, пахнет дымом, по всему телу разлилась сонливость, — кажется, лег бы и заснул в первом подъезде на его каменных плитах…

За завтраком Машка ревела. Ей предложили, видите ли, к манной каше брусничного варенья, а она пожелала инжирного. Ничего, слопала (и тарелку облизала) с брусничным.

Собирается с бабушкой на прогулку.

. . . . .

Весьма кстати. Нашел сейчас заметку на отдельном листочке:

К вопросу об «Армии Спасения». (Это, к той странице, где речь идет о моих попытках повлиять на Машу с помощью отцовских воспоминаний детства.)

Можно создать искусственный климат, но невозможно, нелепо создавать искусственную нужду, недоедание, голод.

Впрочем, кое-что, по-видимому, можно все-таки сделать. Но для этого следует каждый день и каждую минуту быть начеку. Следить, чтобы ребенок не переедал, не объедался, не зажирался. Чтобы всегда был аппетит и чтобы он удовлетворялся умно — тем, что бог пошлет, а не чего моя душа пожелает.

Все это, разумеется, требует труда, усилий, а часто и той строгости, безжалостности, которая выше любви, которая и есть любовь.

13.10.60.

Вчера говорили с мамой о том, что вечерние занятия, перед сном, не очень-то полезны. Решил попробовать заниматься утром, урвав полчаса от рабочего времени.

Сегодня занимались от 11 до 11.40. Такая передвижка часов заметно сказалась на Машкиных успехах. Только к концу урока утомилась, стала отвлекаться, отвечать невпопад. На уроке присутствовала мама, радовалась нашим успехам.

Боюсь: не рано ли? То есть не рано ли стали учить ее! Сегодня я высчитал, что, когда я начал учиться грамоте, я был месяца на два, на три постарше. И у меня уже все созрело тогда. Я жадно хотел научиться читать. И научился в два-три дня…

14.10.60.

Вечером гуляла с папой.

Показывал ей домик Петра, Ши-Цзяо, невскую черную воду, к которой она боялась сначала спускаться, а потом просила:

— Постоим еще! Как красиво!..

. . . . .

Гуляя с бабушкой, пыталась читать вывески:

Помнит уже почти все буквы. И я уже не знаю, как застопорить, затормозить процесс ее «образования».

15.10.60.

Вчера вечером читал ей «Спящую красавицу». Дошли до того места, где злая фея готовится сделать что-то худое новорожденной.

— Почему? Зачем? — всполошилась Машка. — Ведь она же (показывает пальцем на спеленатого младенца) не виновата! Ведь это она — мама — обидела фею!..

Во всем, всегда, везде ищет справедливость.

16.10.60.

Добрые люди уверяют, что пороки по наследству не передаются. Еще как передаются!

В детстве я долго и упорно грыз ногти. С этим жестоко боролись. Отец достал где-то или сам изобрел рецепт «лекарства» от этой болезни: спиртовой настой из уксуса, перца, горчицы и других специй. Пальцы мои один за другим окунали в рюмку с этой гадостью. Не помогло. Очень скоро я догадался, что достаточно вымыть или хотя бы вытереть о штанину пальцы — и они снова «готовы к употреблению».

И вот — дочь моя тоже грызет ногти. Давно уже. Бьемся, отучаем ее — не помогает.

Когда она это проделывает — неизвестно. На глазах у нас не кусает. Но ногти у нее обгрызены по самые лунки.

На днях я ее сильно пробрал и говорю:

— Когда ты это делаешь? В кровати, что ли?

— Да, — говорит, — под одеялом.

Вчера утром, разглядывая свои ногти, она совершенно серьезно сказала матери:

— Хорошо, что я на ногах не грызу ногти. Хоть там у меня подарочки остались!..

. . . . .

Дала слово, что грызть ногти не будет, что будет следить за собой (то есть, не слово, конечно, а просто обещание). Я долго говорил ей, как это некрасиво, когда у девочки такие огрызки на пальцах. На следующий день осмотрел ее руки.

— Что такое?! Опять кусала?!!

— Нечаянно. Сама не заметила…

Вчера опять осмотрел пальцы. И она — уже с искренним отчаянием:

— Не растут почему-то! А я не грыжу.

17.10.60.

После обеда ходили втроем на прогулку. Пешком дошли до диетического магазина на Невском. Мама пошла в магазин, а мы ждали ее в сквере у Казанского собора.

Очень ей понравилась электрическая реклама — зажигающиеся на небе буквы. Сидели и читали: «Покупайте подарки в Ювелирторге», «Храните деньги в сберкассе», «Не давайте детям играть с огнем».

Разглядывала зеленого Кутузова и расспрашивала о нем:

— Он хороший?

— Да, он был хороший.

— Он детей любил?

— Да. У него была внучка Катенька, он ее очень любил.

— А других детей любил?

— И других — тоже.

— А меня он тоже любил бы?

— Думаю, что и тебя любил бы.

Потом встретили маму и пошли по каналу домой.

18.10.60.

Ездил вчера с Машуткой в «Советский писатель». На лестнице в Доме книги встретили дядю Леню Рахманова, он уговорил нас зайти к ним, согласившись подождать нас…

В издательстве Машку встретили не хуже, чем другие мои произведения, — пожалуй, даже лучше.

Кто-то спросил, сколько ей лет. Меня рядом не было.

— Три, кажется, — ответила Машка.

Пришел веселый седеющий дядя, А. Н. Узилевский, заместитель директора издательства.

— А-а, девочка, здравствуй! Ты у нас работать хочешь?

— Хочу.

— Ну, будешь работать. Вот тебе стол, вот карандаш, вот бумага.

Пока я разговаривал с Кузьмичовым и другими, Машка успела нарисовать красным и синим карандашом девочку, у которой ноги растут прямо из головы, и еще кого-то.

Рахманов ждал нас на площадке второго этажа. Там — зеркало. И вдруг я вспомнил себя в этом зеркале — семнадцатилетнего, когда мы с Гришей Белых впервые появились в этом доме. Как смущались мы оба. Как я краснел, разговаривая с главным бухгалтером ГИЗа Лихницким. Он, помню, даже спросил: «У вас что, больное сердце»? — «Нет». — «А почему же вы так краснеете?»

Да, не в отца пошла наша Маша.

У Рахмановых сидели минут пятнадцать.

Дома были около четырех. На Марсовом поле успели набрать полные карманы снежной ягоды.