«Тупому ножу трудно резать».
В. Хлебников*
. . . . .
Современный автор на каждой странице щеголяет такими симпатичными метафорами:
«Прыщавое звездами небо».
«Барахолка кишела людьми, как рубище беспризорника кишит вшами».
Роман его назывался: «Вшивый самум».
. . . . .
— Девочка симпатичного формата.
. . . . .
Маленькая Ляля просит:
— Мамочка, сыграй «Умирающий гусь»!..
Она же просила мать сыграть на рояле «сатану Бетховена».
. . . . .
Гришина мама — тетя Люба:
— Все справедливо на свете, только люди живут несправедливо.
. . . . .
Человек с лицом карточного валета.
. . . . .
Гришина бабушка, показывая гостю маленький фаянсовый чайник для заварки:
— Этот чайничек — хорошенький чайничек. Мне его покойный Иван Сидорович подарил.
И, помолчав, подумав, добавила:
— За пять копеек.
. . . . .
Любимое слово Жоры Ионина: мистика.
Разносчик несет лоток на голове:
— Мистика!..
Он же:
— Единственная хорошая фраза, написанная Луи Буссенаром: «Крокодил — самое жестокое животное после человека».
. . . . .
От подушки пахло псиной.
. . . . .
Жорж К-н со времен гражданской войны страдает бессонницей. Неврастеник. Приехал с Кавказа, поселился у родственников жены на Васильевском острове. Ночью, часа в четыре, будит всех:
— Где у вас бритва? Хочу бриться.
И в самом деле бреется.
Другой раз — тоже ночью — явился с Васильевского острова на канал Грибоедова к матери.
Оглушительный звонок. Мать испуганная открывает:
— В чем дело, Жоржинька?
— Дай стакан воды.
Выпивает и уходит.
. . . . .
Призыв Шуры К. в армию. 1919 год. Тамбовщина. Тетя Зина, акушерка, — единственный представитель медицины в комиссии военкомата. Но Шура ее единственный сын. Спекулянт. Мешочник. Смотрит на мать наглыми улыбающимися глазами. У него легкое плоскостопие. Мать пишет: годен.
. . . . .
По дворам ходит чернобородый мужик с черным клеенчатым чемоданчиком. Отрывистым голосом кричит:
— Вылегчаю котов! Кота подрезать кому не надо ли? Кастрация котиков!
. . . . .
Он шел высокий, сутулый. Седую бороду его трепал ветер, очки закрывали его глаза, а сыновья — Шурка, моряк и комсомолец, и младший Колька, только что выпущенный из тюрьмы, оставили его, отреклись от него.
Брючник. Торгует вразнос брюками на Александровском рынке.
. . . . .
— Ты слишком мало жил, если тебе надоело жить.
. . . . .
В мясной лавке. Пожилая дама в трауре обращается к девушке в платочке и с двумя провизионными сумками в руках:
— Будьте любезны, понюхайте этот кусок мяса. Я не могу различать запахи — стара.
Девушка услужливо нагибается, но в эту минуту ее обрывает, набрасывается на нее накрашенная и расфуфыренная барыня:
— Даша! Не смейте! Это еще что!
И обращаясь к старухе в трауре:
— Что еще за новости! Нюхайте сами. Прошло ваше времечко — не при старом режиме чужих прислуг нюхать заставлять!..
. . . . .
Инженер карманной тяги.
. . . . .
Мать кричит из окна сыну:
— Лёвик, не бегай так!
— Почему?
— Скоро захочешь кушать.
. . . . .
— Ребята! Аэропуп летит!
. . . . .
— Бородка а ля Анри Катарр.
. . . . .
Когда мы в 1919 году приехали из Ярославской губернии в Мензелинск, первым делом отправились в коммунальную столовую. Там нам навалили полные миски гречневой каши. Ели, ели и не могли доесть. Изголодавшись за полтора года, мы уже хорошо знали цену такой вещи, как гречневая каша. Не доели — надо взять с собой. Но — как, в чем? Елена Ивановна, бывшая наша бонна, снимает с пятилетней Ляли панталончики, завязывает каждую штанину узелком и — кашу туда.
. . . . .
На лекциях студенты-медики заигрывают с курсистками. Перебрасываются шейными позвонками и скуловыми косточками.
. . . . .
Его усыпанное прыщами лицо напоминало те лица, которые изображают на журнальных объявлениях и на аптекарских плакатах с надписью: «До употребления».
. . . . .
Купил на толкучке «Полный словарь-толкователь иностранных слов» и учит их одно за другим.
Выражается так:
— Читал одну книжку. Ничего не понял. Какая-то невралгистика, мораль.
— Он был не в своем интеллекте.
. . . . .
Фамилия: Вселенный. Жена его — Аделаида Матвеевна Вселенная.
. . . . .
— Какие у тебя узкоколейные взгляды!..
. . . . .
Генеральша Соколова с февральской революции и до самой смерти не мыла рук. Объясняла знакомым:
— Вспомните, милая, Великую французскую революцию. Тогда аристократов узнавали по рукам. Белоручек отправляли на гильотину. Я не хочу, ма шер, на гильотину!..
. . . . .
— Как называется столица Соединенных Штатов? — спросили барышню.
Пожала плечами:
— Голливуд?
. . . . .
Он не закричал только потому, что был нем, как сорок тысяч кинематографов.
. . . . .
В дни юности нашей мамы за ней ухаживал некий юноша, сын крупного сенновского мясоторговца, Вася П. В письме к маме он написал:
«Ваше милое бытие не дает мне покоя».
. . . . .
Крепкое имя:
Варвара Романовна.
. . . . .
Рабфаковец, читая вслух Тургенева, всюду, где нужно было прочесть: «г. Кирсанов», произносил:
— Гражданин Кирсанов.
. . . . .
На рабфаке. Преподаватель говорит о Толстом:
— По Толстому бог в каждом из нас. Вот в этом товарище бог, и в этом товарище бог, и во мне бог.
. . . . .
Какими путями приходит в наше сердце радость? Неясны, загадочны эти пути.
В сумерках сидел у открытого окна, пробовал читать. Непонятная, глухая тоска душила меня.
Вдруг на улице бабий звонкий голос крикнул:
— Иван Ягорыч!
И стало вдруг радостно, легко, весело и светло на душе.
. . . . .
Дети прозвали большой граненый стакан: двухспальный стакан.
. . . . .
Детство запомнилось ему лишь одной-единственной фразой из давно забытой книжки:
«Эге, малыш, да ты на лыжах?!»
. . . . .
— Лицо, у него бэж-цвет.
. . . . .
Рыночная поговорка:
— Цена не стена, ее подвинуть можно. Нынче и стены двигают.
. . . . .
Прелестная испанская поговорка:
— Кое-кто может сказать о себе — я был храбр, но никто — я храбр.
. . . . .
Колька Маргарита в разговоре с барышнями — на каждом шагу:
— Разговор исчерёпан.
. . . . .
У отца был товарищ — офицер, который признался ему, что носит всегда два кошелька: один, с деньгами, для себя и другой, пустой, для друзей, которые могут попросить в долг. Отец перестал здороваться с этим Ш.
. . . . .
Одесса.
В Дитячому мiстечку (детском городке) имени III Интернационала. Иду по Тополевой улице. Слышу за забором:
— Хлопци! Хлопци! Письменник иде!
. . . . .
— Дядя, правда, что у вас в Ленинграде только два раза в пятидневку бывает солнце?
. . . . .
Вечером девочки в обнимку гуляют по аллее.
. . . . .
— Ша! Зашейте рты!
. . . . .
И здесь идет дождь. И здесь ребята прыгают и кричат:
Дождик, дождик, перестань…
Это заклинание путешествует по всей России. Но в каждом новом месте ребята заканчивают его по-своему. В раннем детстве, где-нибудь в Петергофе или в Островках, мы кричали:
Дождик, дождик, перестань,
Я поеду в Иордань!
В Мензелинске ехали, помнится, уже «во Казань».
Одесские ребята громче других кричат:
Дождик, дождик, перестань,
Я поеду на Фонтан.
. . . . .
На Ришельевской парикмахерская «ДВА БРАТА». Где-то на другой улице другая «перукарня»:
«БАСТИЛИЯ»
Очень симпатичная традиция.
. . . . .
Поезд «Батум — Тифлис» отходит в девятом часу вечера. В сумерках проплывают низенькие станционные постройки, пестрый батумский базар, низкорослый, одноэтажный и двухэтажный, город. Милый город с его субтропической флорой, с пальмами, кипарисами, с запахами моря, угля, кофе, пеньки, машинного масла, — город, скорее, какой-то южно-американский, чем черноморский. Не хватает только королей и капусты.
. . . . .
Задавили осла, ишака. Стояли в степи минут двадцать. Я видел, как мальчик-азербайджанец, рыдая навзрыд, нес отрезанную колесами паровоза голову осла. Держал ее за ухо, нес как ведро с водой, припадая на одну ногу, семеня мелкими шажками…
. . . . .
В поезде, спасаясь от скуки, показывают фокусы, рассказывают анекдоты, загадывают загадки, вроде такой:
— Из Тифлиса вышел скорый поезд, делающий семьдесят верст в час. А из Москвы вылетела муха, летящая со скоростью три версты в час. Где они встретятся?
. . . . .
Сухопарая девушка в красном платье на глазах у всех чистит молоком свои белые туфли-спортсменки. Через минуту ее пожилой сосед вдруг начинает черные свои штиблеты чистить помидором. Скучно, наверно, очень.
. . . . .
У бабушки в Боровске. Здесь я не был шесть лет. В 1924 году, по пути «к Перестиани», когда мы направлялись с Гришей на поиски кинематографического счастья, мы заходили сюда дня на три. Были еще совсем мальчики. Курили потихоньку — во дворе, в уборной.
— Думаешь, мы не видели? — говорит, улыбаясь, бабушка. — Войдете в уборную — оттуда из всех щелей дым как на хорошем пожаре!
. . . . .
Закрытый и запущенный, разрушающийся Пафнутьевский монастырь. Святой Пафнутий Боровский жил, если не ошибаюсь, в XVI веке. В деревне Высокая сохранилась (и, кажется, действует) церковь, построенная этим святителем. Оттуда же берет начало река Текижа. Предание гласит, что Св. Пафнутий, ударив жезлом о землю, воскликнул:
— Теки же!
И возник источник, и забил ключ, и потекла река Текижа.
. . . . .
У бабушкиных знакомых — швейная машина, которая не будет работать, если ее не подержать полчаса в русской печке или в духовке.
. . . . .
В 1919 году приезжали в Боровск из окрестных деревень мужики, ходили по домам, спрашивали:
— А не продается ли тут комод с белыми зубами?
— Что за комод с зубами?
— А на котором ребятишкам побренчать можно.
Имелся в виду рояль.
Был, говорят, случай. Купил — выменял на муку и картошку — один мужичок рояль. А рояль был большой, полуконцертный, ни за что не лезет в избу. Пришлось пропиливать стену. Белые зубы оказались в горенке, а хвост — в сенях. Заменял стол. На нем стояли горшки, чугуны, крынки…
. . . . .
За чаем бабушка рассказывала:
— Жил-был в купеческой Москве Савва Никитич, фабрикант, владелец кирпичных заводов. Богатырь, силач и росту как Петр Великий или Гулливер. И при том этот Савва Никитич был чудак первой гильдии.
Зимой у Кацеповых собрались гости. Вздумали после чая играть в снежки. Вышли во двор и стали кидаться снегом.
У Кацеповых жила гувернантка Ольга Егоровна, маленькая, шустрая старушоночка. Она все старалась подскочить и кинуть Савве Никитичу за шиворот снега. Все бегает вокруг и никак не может допрыгнуть до его великанской шеи.
А ему надоело так… Он взял уважаемую Ольгу Егоровну за талию, поднял, перевернул и сунул ее вверх ногами в снег.
Так она и дрыгала своими коротенькими ножками в полосатых чулках.
. . . . .
Боровский водовоз. Крепкий немолодой мужичок в вытертой кожаной фуражке. Развозит воду по хозяевам. Его ждут, не уходят гулять, чтобы не остаться без воды.
Взволнованный голос у соседей:
— Водовоз приехал!
Первого числа каждого месяца, когда водовоз получает с хозяев деньги, он напивается. Но и пьяный развозит воду.
Как частника, его лишили избирательного голоса. Очень обиделся, хлопотал:
— Какой же я частник? Я на общество работаю!
Наконец вернули голос.
На радостях крепко выпил и пьяный возил свою бочку по городу. Подошел к милиционеру:
— Милиционер! Я право голоса получил! Могу я петь?
— Пой.
И он шел рядом с коричневой своей, дубового цвета, бочкой, лихо крутил в воздухе вожжами, будто на свадьбу ехал, и пел.
. . . . .
Настоящая московская речь:
— Жира стояла уж-жасная.
— Шилун ты какой!
— Два шига сделал и стаит.
. . . . .
Бабушка:
— Юлию Николаевну не узнать. Старенькая, согнутенькая ходит.
. . . . .
Бабушкин муж Аркапур. Отчим нашего отца. Читает Библию. Книгу Притчей Соломоновых. На полях делает карандашом пометки, некоторые стихи подчеркивает. Например:
«Лучше жить в углу на кровле, чем со сварливой женою в пространном доме».
«Глупость привязалась к сердцу юноши, но исправительная розга удалит ее от него».
«Не оставляй юноши без наказания: если накажешь его розгою, он не умрет; ты накажешь его розгою и спасешь душу его от преисподней».
«Удали неправедного от царя и престол его утвердится правдою».
На полях: Распутин.
«Непрестанная капель в дождливый день и сварливая жена — равны».
«Соблюдающий закон — блажен».
«Розга и обличение дают мудрость».
«Где слово царя, там — власть; и кто скажет ему: что ты делаешь?»
«Кто наблюдает ветер, тому не сеять; и кто смотрит на облака — тому не жать».
Приписано: колхозы.
Вот так и вырисовывается, как на фотографической пластинке, весь характер человека и взгляды его…
У Аркапура трое детей. Дочь Лёлю в семнадцатом году он проклял. Да, проклял самым настоящим, классическим образом. Узнав за обедом от старшего сына Сергея, что Лелин жених Леонид Гельфенбейн — не русский немец, за которого он себя выдавал, а крещеный еврей, Аркапур задрожал, поднялся над столом, вытянул руку и страшным голосом возгласил:
— Проклинаю!..
Леля и жених ее уехали в Москву, там венчались (вчетвером, две пары, потому что брат Леонида Анатолий влюбился по фотографической карточке в Лелину кузину Настю Кацепову) и уехали в Симферополь к Гельфенбейнам старшим. После Перекопа и прочего оказались в Константинополе.
Теперь они в Сербии. Леонид — королевский судья.
Бабушка украдкой от мужа переписывается с Лелей.
. . . . .
Аркапур — член Русского собрания. Монархист. Шовинист. Патриот из тех, кого называют квасными.
Хорошо помню отпечатанные в типографии плакатики, висевшие на каждой площадке парадной лестницы пурышевского дома на Фонтанке, 54:
«По-немецки говорить запрещается».
Я и тогда, маленький, удивлялся: кому придет в голову говорить по-немецки на лестнице!
Для Леонида Аркапур сделал исключение. Очень уж приглянулся, понравился ему этот молодой, белозубый, статный и веселый немчик в русской земгусарской форме. И при этом какой ум, какая деловая хватка! Тот еще не стал женихом, еще обручения не было, а Аркапур уже дня не мог провести без него.
Старший сын Аркапура Сергей, помогавший отцу в делах, испытывал ревность совершенно женскую.
Возникли у него подозрения. Уговорил сводную сестру Тэну, и они вместе поехали на Васильевский остров в университет. За синенькую бумажку канцелярист разыскал бумаги братьев Гельфенбейнов и подтвердил:
— Да, крещеные евреи.
В тот же день, за обедом, как бы между прочим Сергей сказал:
— А вы знаете, папаша, ведь Леонид — жид?
Тут вот и затряслась седая патриаршая борода Аркадия Константиновича. Тут он и побагровел, и поднялся над столом, и протянул задрожавшую руку в сторону Лели:
— Проклинаю!..
. . . . .
Аркапур — внутренний эмигрант. Он живет в своем медвежьем углу и слышать не хочет о возвращении в Ленинград до тех пор, пока тот снова не станет Петроградом.
Борода его бела. Ноги плохо слушают его. Память изменяет ему. Но он мечтает прожить сто лет и твердо уверен, что проживет.
. . . . .
Судьба Аркапура, его жизненная и деловая карьера типичны для целого круга моих родственников. Две линии Спехиных, семья Кацеповых, семья Сидоровых, Носановы… Капиталисты первого поколения. Дедушка Василий мальчиком приехал из своей холмогорской глуши буквально с пятачком в кармане. Перед революцией был владельцем пятиэтажного универсального магазина на Садовой.
Мальчиком из родной Устюжны приехал в Петербург и Аркаша Пурышев. «Мальчиком» работал он в чайных магазинах — на Васильевском острове, у Владимирской церкви, на Невском. Потом поступил на счетоводные курсы Езерского, где познакомился и подружился с другим учеником — Петром Сойкиным. Впоследствии строил для Сойкина дом на Стремянной, 12 — адрес, известный многим любителям книги.
Окончив курсы, работал какое-то время у Езерского помощником. Потом получил приглашение в Ташкент, в только что завоеванные области.
. . . . .
В Петрограде, в Полюстрове, у него был куплен еще в 1915 году большой пустырь. И вот у всякого приезжающего из Ленинграда он спрашивает:
— Не знаете, там не построили ничего?
Потому что по законам Российской империи здания и предприятия, самочинно возведенные на чужой земле, переходят в собственность владельца участка.
. . . . .
Газет не выписывает. «Не хочу обогащать Советское государство», — говорит он. Но это неправда, на самом деле газету не выписывают из экономии. Берут ее у хозяев, а на сэкономленные за год 12 рублей покупают ведро меда.
. . . . .
Пьет чай с медом, отсчитывает и глотает каждые два часа гомеопатические шарики, утром и вечером подолгу молится, гуляет в саду и ждет… ждет, что его позовут.
А сын Сергей уже восьмой год не пишет ему.
А в Белграде, в Сербии, у него растет внучка Таня, и он не знает об этом. Не знает о ее существовании.
. . . . .
В поезде «Калуга — Москва».
Народу еще не много. Почти все спят. Типично для времени: из каждых трех пассажиров два — строители. С топорами, пилами, фуганками, желтыми «футиками» за голенищем…
. . . . .
Молочницы садятся тем больше, чем ближе к Москве.
. . . . .
Парень ходит по вагонам, торгует яблоками. Продал корзину, сходил в свой вагон, принес еще.
— Угощаю коричневыми! А вот замечательные коричневые!
. . . . .
Прибыли в Москву ранним дождливым утром.
Вокзал уже понемногу оживал. Ждали прибытия одесского поезда.
В киоске продавали свежие, сегодняшние «Известия».
На улице лил дождь.
. . . . .
Москва 5.IХ.30.
На четвертом номере добрался до Николаевского вокзала, отдал на хранение вещи, в буфете выпил чаю с бабушкиными пирожками.
На той же четверке проехал на Центральную городскую станцию. Билетов на сегодня нет. Пошел на станцию международных вагонов. Простоял в очереди два часа, билет получил.
Весь день в Москве. В Третьяковке, на Сухаревке, в часовне Владимирской Божьей Матери, в ЦПКиО. Там поужинал.
Сейчас на вокзале.
Поезд должен был уйти в 21. 30, но опаздывает на пять часов, уйдет, дай бог, в четыре.
Сижу, пью чай, любуюсь молодой американкой.
Был на почтамте в смутной надежде поймать Катю, но, как и следовало ожидать, Катю не поймал.
Москва по-прежнему неуютная.
«В муках рождается новый мир».
Спать хочется.
Предыдущую ночь спал два с половиной часа. А перед тем несколько ночей тоже недосыпал. Сознательно.
Без десяти два.
В буфете со столов убрали скатерти, и люди спят, положив головы на грязные доски.
Пьют чай в стаканах без блюдечек. Напоминает девятнадцатый год. Ярославль, Рыбинск, ст. Лютово…
Болел зуб. Сейчас, слава богу, утих.
Американка познакомилась с молодым американцем, этаким киногероем, вроде… не скажу вроде кого, не вспомнить.
Их много таких.
В белом клеенчатом пальто, в широкополой шляпе.
. . . . .
Может быть, она и не американка. Нет, американка. Кричит на весь вокзал.
Привела отца, седого, морганистого, пирпонтистого, но еще здорово крепкого господина из Сан-Франциско. Только, пожалуй, этот чуть-чуть повыше, чем тот господин.
Познакомила отца с фрайером. Отец долго тряс фрайеру руку.
Молодые ушли.
Старик поблескивает золотым пенсне. Лицо красное. Волосы — серебряно-белые.
Боюсь, как бы не хватил и этого господина удар.
Чего они лезут в Эсэсэсэр?
Сегодня из-за них чуть не остался без билета.
. . . . .
Впрочем, кто его знает, может быть, старик тоже не американец. Может быть, он Макдональд*. Похож на Макдональда.
Курит, конечно, трубку.
Слева сидит Мейерхольд*. Похож на Мейерхольда.
У меня все люди похожи на кого-нибудь. Только Зощенко ни на кого не похож. И на него нет похожих.
. . . . .
Видел на Рождественке негра. Этакий солидный негр.
Купил книгу немецкого психиатра Молле «Пророчества и ясновидения». Этакая «разоблачающая» книжица.
К американцу пришел шофер. Присел, стал что-то говорить. Старик засуетился, вынул бумажник, стал совать ему деньги. Тот не взял: «Но, Но». Говорит: пора ехать. Ждать не могу. Морган в восторге: «Русский отказывается от денег!» Угощает его папиросами «Люкс». Шофер снял свою кожаную перчатку, взял деликатно папироску, закурил, затянулся, встал и протянул миллионеру руку.
Тот руку пожал. Потом вскочил, похлопал парня по плечу.
Небось будет писать или рассказывать о «прекраснодушии и бескорыстии» русских.
Ну, и правильно.
Откуда я взял, что он миллионер? Может быть, он Вандервельде. Или профлидер какой-нибудь.
Черт их знает, этих иностранцев!
Пришел 28-й поезд.
Молодые не возвращаются.
Зал опустел.
Миллионер сидел, сидел и захотел пить.
Подошел к буфету, знаками попросил чаю. Буфетчица налила.
— Ложку, — попросил он, помешав в воздухе пальцем.
— Возьмите, — буркнула она и показала на груду мокрых, почему-то лоснящихся, неаппетитных ложек. Морган взял ложечку, подцепил двумя пальцами стаканчик и пошел к своему месту.
Смешно очень.
. . . . .
Какое-то революционное настроение: попили нашей кровушки. Не мальчики вам стаканы носить. Сами поносите.
. . . . .
Жалким выглядел господин из Сан-Франциско в своих кремовых ботинках, в мятом костюме.
. . . . .
Следующий день (6.IX.30).
В четыре часа утра в буфет пришел носильщик и объявил:
— Международный вагон двадцать второго поезда подан. Занимайте места.
Я побежал, думая, что уже отправляется поезд.
Миллионер, не поняв русской речи, продолжал сидеть, сжимая в руке зеленоватый граненый стакан с чаем.
Вагон я с трудом нашел. Он был прицеплен почему-то к 28-му поезду.
В пять часов утра поезд ушел. Но так как до пяти часов утра не явилось четверо пассажиров, наш вагон отцепили и 28-й поезд ушел без нас.
В нашем купе — трое. Кроме меня два молодых «спеца». Кажется, ленинградские инженеры. Один — коротышка — очень горячий и смешной.
. . . . .
Американца в шестом часу утра привел какой-то сердобольный человек. Оказывается, Вандервельде все сидел и сидел в буфете за стаканом холодного чая, помешивая его грязной ложкой.
Уморительная сцена произошла у него с проводником.
— Где ваши вещи? — спрашивает проводник. — Багаж! Багаж! — поясняет он.
Тот сует ему «чеки», квитанции на хранение багажа.
— Сам, сам иди, — кричит проводник. И бедняге, уже начавшему раздеваться, пришлось опять идти на вокзал.
Пожалел акулу, пошел вместе.
Камера хранения была закрыта. На трех или четырех языках, а также с помощью пальцев, я объяснил гидре, что откроется она в 6 часов.
В глазах американца горел самый настоящий ужас.
В шесть часов, перед самым отходом поезда, снова побежали в камеру. Американец не волновался, волновался я. И напрасно. Поезд наш отошел от платформы ровно в 9.30 утра. Опоздал ровно на двенадцать часов. Пунктуальность исключительная!
Перед сном читал Молле о ясновидцах.
. . . . .
Молодой человек называет цветы душистый горошек — «душистый горшочек». Барышни краснеют.
. . . . .
Человек постоянно интересуется, у всех спрашивает:
— Сколько Иуда получил на наши деньги?
. . . . .
— Меня худо воспитывали. У других там всякие няньки и гуверняньки, а у меня — Везенбергская улица и Балтийский вокзал.
. . . . .
Старуха 93 лет:
— Аннушка, ты с мужем живешь, ай как?
— Что вы, Марья Артемьевна! Мой муж тридцать два года как помер.
— Помер? Ах ты, несчастье какое!
. . . . .
На первомайской демонстрации несли большую куклу, на животе которой было написано:
ПАПА ПИЙ.
Какой-то человек на тротуаре с добродушным, но искренним злорадством:
— А он и не пьет!..
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления