Онлайн чтение книги Том 4. Педагогические работы 1936-1939
Публичная лекция в лектории МГУ на тему «О коммунистическом воспитании и поведении» (1 марта 1939 г)

Товарищи, мы собрались сегодня побеседовать по важнейшему вопросу нашей жизни — по вопросу о коммунистическом воспитании.

И сегодня, и завтра, и в ближайшие дни и дальше в нашей жизни будет вспоминаться сегодняшний траурный день. Мы сегодня хороним большого деятеля коммунистического воспитания, великого гуманиста нашего времени, друга Ленина, создавшего новую эпоху в большевистской партии, в том числе и эпоху в человеческом поведении. Мы сегодня хороним Н. К. Крупскую. Я прошу вас почтить память Н. К. Крупской вставанием. (Все встают).

Товарищи, я не чувствую себя в особенном праве говорить с вами о коммунистическом воспитании. Я не профессор, не ученый, не человек, который исследовал вопросы коммунистического воспитания и коммунистического поведения. Я прикоснулся к этим вопросам в таком же порядке, в каком и вы прикасаетесь к ним почти ежедневно, и поэтому не ожидайте от меня никаких форму или истин, не ожидайте от меня никакой мудрости.

Договоримся так, что вопрос этот, для нас всех важный, дорогой, вопрос этот всех нас интересует, и поговорить о нем в меру нашей искренности, нашего настоящего глубокого желания совершенствоваться в области коммунистического поведения, поговорить о нем никогда не грех и всем уместно.

Мое маленькое право говорить перед вами вытекает из моего маленького жизненного опыта. Но и опыт этот не совсем вплотную подходит к такому жизненному вопросу. Я сообщу, в чем заключается это мое право. Революция, советская жизнь поручили мне маленькое дело, совсем маленькое дело перевоспитания малолетних правонарушителей. Мне повезло. Я работал с ними 16 лет, работал без перерывов, без отпусков, без болезней, без выходных дней. Это конечно, удача — какая длинная работа в одном коллективе. И когда я начал и продолжал эту работу, я считал, что передо мною стоит миниатюрная задача: как-нибудь вправить мозги, вправить души у этих самых правонарушителей, сделать их вместимыми в жизни, то есть подлечить, наложить заплаты на характеры, не больше, только то, что необходимо, чтобы человек мог как-нибудь вести трудовую жизнь, как-нибудь — я на бОльшие достижения не претендую. Но по мере того, как я работал, как рос и богател мой коллектив, по мере того, как он становился комсомольским коллективом, а не правонарушительским, я постепенно повышал требования к своему делу, к себе, и дело повышало требования ко мне и к моему коллективу, и я уже перестал интересоваться вопросом исправления, меня перестали интересовать так называемые правонарушители, потому что я увидел, что никаких правонарушителей нет, есть люди, попавшие в тяжелое положение, и я очень ясно понимал, что если бы я попал в такое положение, я тоже крал бы, хулиганил, дебоширил, бузил, то есть был бы таким, как они. И всякий нормальный человек, оказавшийся на улице без помощи, без общества, без коллектива, без друзей, без опыта, с истрепанными нервами, без перспективы, — каждый нормальный человек будет себя вести так, как они. Я пришел к заключению, что нет правонарушителей, а есть люди, не менее богатые, чем я, имеющие право на счастливую жизнь, не менее, чем я, талантливые, способные жить, работать, способные быть счастливыми и способные быть творцами. И тогда, конечно, совершенно ясно, — никакие специфические педагогические задачи уже не могли стоять передо мной. Передо мной стояла обыкновенная задача — воспитать человека так, чтобы он был настоящим советским человеком, чтобы он мог быть образцом поведения.

Последние годы, таким образом, я никого не исправлял, я просто выполнял обыкновенную советскую работу, воспитывал обыкновенных хороших советских людей. Меня повезло — меня сопровождал успех, и в этом виноват, конечно, был уже не я, в этом виновата вся наша советская жизнь, те цели, которые перед нами стоят, те пути, которые мы вместе с вами прошли, та энергия, которую мы находили в каждом часе нашей жизни. Вот почему и моя работа, и работа моего коллектива имели успех.

Вот в результате этого успеха я пришел к некоторым интересным для меня самого выводам. Первый вывод такой: воспитание — очень легкое дело, воспитание — счастливое дело, никакая другая работа по своей легкости, по тому страшно ценному, ощутимому, реальному удовлетворению — не может сравниться с работой воспитания.

Я это всегда говорю, и многие коллеги, в особенности коллеги педагоги, посмеиваются, слушая меня. Но они не имеют права улыбаться.

Здесь в Москве недавно пригласили меня на юбилей одной школы. Я уже видел московские школы и приблизительно знал, что такое московские школы, и уехал на этот юбилей с прохладно-теплым дружеским настроением. Я увидел замечательную школу, одну из лучших московских, и я спросил: «Наверно, у вас по 20 лет сидят педагоги?» — «Да, говорят, — директор 20 лет в школе, а этот — 15, а этот — 12». И у них большой успех. Потому что 20 лет быть директоре в одной школе — это значит — отдать жизнь этой школе. И это очень много. Вот и я отдал свою жизнь и так же, как они, работал успешно.

Я имею право утверждать, что работа по воспитанию — очень легкая работа. Легкая не в том смысле, что можно поработать, поработать, потом пойти погулять, потом почитать, отдохнуть, а потом, может быть, рюмку водки выпить и т. д. Нет, времени она берет много, но она легкая по типу напряжения.

Последние годы у меня было 600 коммунаров, тоже бывших правонарушителей, и последние годы для меня выбирали особые, так сказать, «цвeтки» во всесоюзном масштабе, и все-таки мне было легко работать, настолько легко, что с 1931–1936 г.г. я работал без воспитателей. Были учителя в школе, были инженеры на заводе, но коллектив этих 600 человек жил самостоятельно, детский коллектив. И утром, когда я слышал сигнал «вставать» и знал, что в моем коллективе нет ни одного взрослого человека, я не беспокоился. Я прекрасно знал, что они достаточно разумны, достаточно опытны, достаточно честны, дисциплинированы и воодушевлены, чтобы над ними не ставить надзирателя. Они могли сами проделать такую простую вещь, как вовремя встать с постели, вовремя умыться, вовремя убрать пыль, вытереть полы, выстроиться и встретить своего дежурного командира официальным торжественным приветствием как сегодняшнего руководителя. А после этого они давали сигнал на работу, и к ним приходили взрослые — инженеры, педагоги и я, которые проводили день дальше.

Я сначала поражался, зная, как трудно встать вовремя, натереть полы, когда за тобой никто не следит, а потом я перестал удивляться и увидел, что это нормальное коллективное действие, нормальный человеческий поступок, а нормальный человеческий поступок и есть самый простой и самый легкий поступок. Именно для этого /пропуск/ не нужно никого /пропуск/. Вот я и приношу к вам главный багаж, который могу вам предложить, — это моя уверенность в том, что коммунистическое воспитание — это счастливый процесс, который сам в себе несет успех, и поэтому дело воспитания, а тем более, дело самовоспитания — это легкое и счастливое дело.

Сейчас в тезисах доклада тов. Молотова мы встречаем призыв к коммунистическому воспитанию. Для меня вот эти слова, которые я сейчас прочитаю, праздник всей моей жизни, и они должны быть праздником для каждого мыслящего, для каждого настоящего советского патриота. Вы их, конечно, читали, но ничего, если я вам повторю:

«На основе победоносного выполнения второго пятилетнего плана и достигнутых успехов социализма, СССР вступил в третьем пятилетии в новую полосу развития…

…когда решающее значение приобретает дело коммунистического воспитания»…

И дальше в тезисах доклада тов. Молотова мы встречаем очень краткое, очень строго формулированное указание на человек поведение. Какие указания? Я кратко их перечислю. Он говорит о повышении производительности труда. Он вспоминает указание тов. Ленина о том, что производительность труда — это, в последнем счете, самое важное, самое главное для победы нового общественного строя. Мы должны обеспечить всемерное развертывание социалистического соревнования и стахановского движения, неуклонно укреплять труддисциплину во всех предприятиях и учреждениях, во всех колхозах. Мы должны обеспечить достойную социалистического общества высокую производительность труда рабочих, крестьян, интеллигенции.

Дальше тезисы обращают внимание на такие детали, касающиеся поведения. Отмечается, что важнейшим условием выполнения задания, программы роста производства в третьей пятилетке является подготовка квалифицированных рабочих кадров, техников, инженеров, а также широкое развертывание работы по внедрению новой техники и научной организации труда.

Дальше то, что мы можем отнести к человеческому поведению.

«Повышение государственных расходов на культурно-бытовое обслуживание…

Проведение широкого круга мероприятий для серьезного продвижения вперед в осуществлении исторической задачи — поднятия культурно-технического уровня рабочего класса СССР до уровня работников инженерно-технического труда…

Увеличение сети кинотеатров, клубов, библиотек, домов культуры и читален с широкой организацией и увеличением в шесть раз стационарных и других звуковых киноустановок»…

«В целях безусловного выполнения поставленных третьим пятилетним планом задач, XVIII съезд ВКП(б) требует от всех партийных, советских, хозяйственных и профсоюзных организаций живой оперативности и деловитости хозяйственного руководства, сосредоточения работы руководителей на правильном подборе кадров, на повседневной фактической проверке исполнения установленных партией и правительством заданий…, развертывания социалистического соревнования и стахановского движения».

И подчеркивается:

«Осуществление великих задач третьего пятилетнего плана настолько тесно связано с кровными интересами рабочих и крестьян и советской интеллигенции, что обеспечение его выполнения зависит от нас — коммунистов и непартийных руководителей, а особенно от нашего умения организовать труд и поднять коммунистическое воспитание трудящихся. От всех нас, от рабочих и служащих, от крестьянства, от советской интеллигенции, требуется, в первую голову, сознательное отношение к своим обязанностям, честный труд и помощь отстающим для того, чтобы третий пятилетний план победил».

И дальше:

«Решающее значение для успеха нашего дела приобретает коммунистическая сознательность в работе на пользу нашего государства, народа и всех трудящихся. Гигантски поднимается роль советской интеллигенции, умеющей по-большевистски работать, по-большевистски бороться за подъем культурности и коммунистической сознательности трудящихся».

Вот то, что мы встречаем в тезисах доклада тов. Молотова.

Спрашивается: это и есть то, о чем мы собрались сегодня говорить, это и есть вопросы коммунистического воспитания. Производительность труда имеет отношение к коммунистическому поведению или это чисто производственная, экономическая категория, и она не стоит в плане этики, в плане нашей морали? Повышение уровня культурного и культурно-технического — это стоит в плане коммунистического воспитания или это какая-то узкая область, лежащая в плане производства. А оперативность, деловитость — это категории коммунистического поведения или нет? Эту оперативность, деловитость, умение подбирать кадры, подбирать помощников — это нужно отнести к вопросам коммунистического поведения или для этого нужно отговорить какую-нибудь узкую область и подписать: это подготовка кадров, это деловая работа, это дело. Вообще, в какой мере в тезисах доклада тов. Молотова затронуты вопросы коммунистического поведения. Или может быть они не затронуты и мы можем сказать: это относится к производству, к деловой работе, к управлению, а вот есть какая-то область морали, коммунистического поведения, и эта область стоит отдельно от тезисов тов. Молотова. — Вот как нужно поставить вопрос.

Когда мы говорим о коммунистическом поведении, по старинке, по привычке мы имеем склонность считать областью поведения отношение к товарищам, к согражданам, к женщине, ребенку, друг к другу. Это вопросы добра и зла, это вопросы бытовой этики. Одно дело поведение человека на улице, в гостях, другое дело — поведение на работе. Разные это дела или одно и то же дело? Как мы на этот счет думаем? Вот так мы ставим вопрос и посмотри как он разрешается в нашем собственном опыте.

Коммунистическое воспитание мы начинаем не сегодня, оно начато 20 с лишним лет назад, начато для всего нашего народа с первого удара Октябрьской революции, а для партии большевиков коммунистическое воспитание начато с первых слов тов. Ленина. Коммунистическое воспитание — это не то, что стоит впереди перед нами, а то что давно воспитывает и в значительной мере уже воспитало нас.

Наш советский человек, бывший русский, он отличается большими новыми особенностями. Русские, украинцы, белорусы, всякие иные народности, вообще советский человек приобрели новые качества характера, новые качества личности, новые качества поведения. Среди этих качеств можно отметить некоторые, всем прекрасно известные. Прежде всего, наш человек сделался субъектом мирового масштаба, он мыслит масштабами мира, у него дальний глаз, он видит, следит, интересуется всем тем, что происходит на всем земном шаре, он переживает те несчастья, которые происходят в Испании и в Китае, он переживает эти несчастия, как гражданин мира. На наших глазах советский человек сделался именно этим гражданином мира, а 22-23-24 года назад он был еще провинциальным человеком Российской империи, и эта его провинциальность была одним из его главных качеств.

Вот это качество — сделаться человеком мирового знания, человеком мировых интересов и мировых вопросов — это уже большой шаг вперед в деле коммунистического воспитания.

Во-вторых, этот самый российский человек, советский гражданин, который на 80 процентов был неграмотен и который вообще так далеко стоял от техники, как никакой другой гражданин никакого другого государства, сейчас сделался прежде всего техником. У нас мальчик в 7-9-12 лет больше техник, чем мы, старики, люди старого поколения. Мы сплошь и рядом не знаем, что такое карбюратор, что такое зажигание и что такое капот, а большинство из нас, стариков, в особенности дам, серьезно думают, что капот это часть одежды. А наши мальчики знают, что такое капот и что такое зажигание. Мне в особенности посчастливилось близко подойти к этой технической душе советского гражданина, пока этому гражданину 10–14 лет. Я и сам, как все педагоги, думал, что ребенку нужно давать легкую работу, то есть давать шить трусики или чинить обувь, иногда делать табуретки. Когда мы говорим — делать плохую табуретку, шить плохие ботинки и кое-как сшить рубашку, мы считаем, что это полезный детский труд и детская техника. И я так думал и предлагал своим ребятам такую работу. А поработавши с ними 12 лет, я им предложил заграничные драгоценные станки, сложнейшие, в которых действительно дышит интеграл, и делать «Лейки» советские — «ФЭД». Что такое «Лeйки»? Это 300 деталей, точность которых 0,001 миллиметра.

Это производство с заменяемостью частей, это точное, сложное, трудное дело. Там, наконец, оптика, которую до сих пор знали только немцы, а у нас в Советском Союзе не умели вообще делать точной оптики.

И вот я не побоялся предложить это ребятам. И сам удивлялся: четырехчасовой рабочий день. Вот он стоит у автомата, у револьверного, зуборезного, шлифовального станка, и рядом с ним стоит взрослый наемный рабочий, у которого больше сил и больше как будто здравого смысла. Это человек моего возраста. И казалось мне и моим инженерам, что это все-таки рабочий, а это ребенок, детский труд. И сколько процентов нужно скинуть на эту детскую производительность труда? И оказалось, что этот ребенок в течение четырех часов делает полную норму рабочего восьмичасового рабочего дня. И что самое главное — делает быстро, делает со братью и делает хорошо. Знаете, что такое станок? Он параден, он красив, он дорог. Он весь блестит, у него медные красивые металлические части. Его нужно беречь, холить. И наши советские мальчики именно так к нему относятся. Какой может быть разговор о порче станка! Пятнышка на станке, неубранной стружки не должно быть. И я увидел, что проблема пятнышка на станке — это есть моральный вопрос, это этика. Этика нового человека, еще молодого, но взявшего эту этику от нашего общества, эту новую свою человеческую душу, которая в станке, в работе видит для себя какой-то транспарант для поведения. И у нас наша молодежь, вероятно, стоит выше какой угодно другой молодежи.

Откуда пошло стахановское движение? — Мы, молодые советские граждане, оказались талантливыми техниками, талантливыми покорителями природы, значит, талантливыми борцами за новые богатства, за новую жизнь.

Еще какие качества, уже как продукт коммунистического воспитания, которое мы прошли, есть у нас? Это всем известно, об этом все говорили, что русский человек — это по природе раб, который привык быть рабом и не может не быть рабом. В этом заключалось возражение против всяких реформ, в этом заключалась явная вера ретроградов и тайная вера либералов: русский человек — раб, и только оставаясь рабом, он может работать.

И вот — где наша привычка к рабству? Что осталось от нашей привычки к татарщине, к крепостному праву, к барину, — к самодержавию? Ничего не осталось. Трудно себе представить, что советский гражданин мог допустить когда-нибудь возвращение к рабству. Но это не значит, что он сделался анархистом. Нет, он нашел в себе большой гений, большой талант. Там было рабство, теперь сознательная дисциплина. Это новое качество, воспитанное всем процессом нашей борьбы, — это результат коммунистического воспитания. Теперь тот самый неграмотный человек, который в подавляющем большинстве на бумагу печатную смотрел как на сырье для цигарки, этот самый неграмотный человек, мало того, что сделался читателем, что книг нехватает, что никакие тиражи не могут заполнить нашего спроса, — он сделался качественным читателем. Я часто встречаюсь с моими читателями на конференциях, на встречах и беседах, и по правде вам сказать, когда я в первый раз попал на такую конференцию, я про себя тайно думал: ну что? Это — читатель, как-нибудь поговорим. Это же не критик, который в меня и шпагой и иголкой тычет. Это читатель, добрый человек, который то простит, того не разберет. Ничего подобного! Пожалуй, критик, журналист, литературовед не может сравниться с нашим советским читателем по вкусу, по умению определить, что хорошо сделано, что плохо сделано, что нужно, что не нужно, что интересно, что не интересно, что ценно, что не ценно. Советский читатель — это человек богатого вкуса, больших требований к литературе и большого умения разбираться в литературе, и еще самое главное, что его отличает и всегда отличало лучшую часть русской интеллигенции, — это подход к книге, как к другу, как к идейной категории, а не как к тому, что должно развлекать. Наш советский читатель — это человек, который в книге ищет мудрости, знания, идею. Это требовательный, высокопринципиальный и высококультурный читатель. И вот он таким сделался на наших глазах на протяжении двух десятков лет. И таков он в какой хотите аудитории. Я бываю и в московских собраниях, и в деревенских, и в провинции, и трудно сказать, где он выше. То, что он говорит, как он думает, как он умеет анализировать, как он умеет чувствовать, верить, а не ругаться, — это [читатель] огромной культуры души, огромной культуры личности. И ничто меня так не радует, как эта культура. И нельзя даже сказать, что это сделала школа. Это сделала вся наша жизнь, все наше движение. Это тоже результат коммунистического воспитания. И, наконец, главное достоинство, главное качество нашего гражданина, в котором никто не может сомневаться, — это наше единство. Я всегда, — когда еще не было революции, [а] интеллигенция всегда сомневалась, — я думал: что может быть? 100 народов, 100 языков, русский, якут, грузин, — как можно примирить всю эту массу, которую царь держал железным обручем? А у нас единственный обруч — это уважение, это наш гуманизм, которого история никогда, конечно, не видела. Вот это наше единство, единство все го народа, единство всех граждан, это наше чудесное уважение, любовь к большевистской партии, к нашему руководству, это единство, несмотря даже на то, что мы умеем критикнуть, иметь свое мнение и поговорить даже о другом, что вот это не нравится, позудить и т. д. или мысленно сдержать это свое стремление, и все-таки, несмотря ни на что, не смотря на то, что у нас так много людей — 170 миллионов, эта единая советская душа советского народа — это страшное благо для всех нас и всего будущего человечества, этот результат коммунистического воспитания уже в наличии, уже готовый.

Что же, можно сказать, что мы уже так коммунистически воспитаны, что дальше нам нечего делать? Я должен сказать, что в общем дело настоящего большого коммунистического воспитания только еще начинается. И вот поэтому уместно сейчас задать вопрос: а что такое коммунистическое воспитание, а что такое коммунистическое поведение?

Вы знаете, что в нашей жизни не всегда войдешь в глубину термина, и думаешь, что коммунистическое воспитание — это хорошее воспитание, коммунистическое поведение — это хорошее поведение. И до революции было у людей хорошее поведение и плохое поведение. Может быть, и теперь так же: кто себя хорошо ведет, не пьянствует, жену не бьет, не слишком часто изменяет, заботится о своих детях до какого-то нормального предела, не врет, не крадет — значит, это хорошее поведение, значит, это коммунистическое поведение. Так это или не так? Поскольку мне приходится часто беседовать с молодежью и с пожилыми людьми, то приходится встречать такое мнение: хороший человек хорошо себя ведет, так будем считать, что он коммунистически воспитан. Так это или не так?

По вопросам коммунистического воспитания всем вам, людям образованным и грамотным, очень хорошо известны основные положения Ленина. Я напомню вам главное из них, и по этому вы вспомните все остальные. Ленин говорит:

«Мы говорим — нравственность это то, что служит разрушению старого эксплуататорского общества и объединению всех трудящихся вокруг пролетариата и созидающего за нового общества коммунистов».

Все то, что служит этой задаче освобождения трудящих, все то, что служит задачам революции, будет нравственно, а что не служит этой задаче, будет безнравственно. Это общий критерий для положения о коммунистической нравственности. Мы это знаем, мы в это верим, мы хорошо это знаем. Я не представляю себе одного из вас, если вас [кто-либо] спросит — а какой основной тезис товарища Ленина о нравственности? Каждый из вас обязательно это скажет и ответит. Но это общая формула. А вот коснемся частного случая, такой мелочи: «Почему ты не сделал того-то?» — «Забыл, выскочило из головы». Третий человек говорит: «Безобразие, что ты забываешь». А четвертый говорит: «Ну, чего ты к нему пристал, он не виноват, он забыл». И действительно, человек что-то помнил, помнил, а потом забыл. Ведь естественно, можно же забыть. Это естественный поступок. Значит, имеет это отношение к формуле товарища Ленина? Конечно, имеет.

Другой случай, не к ночи будь помянуто. У меня семья, жена, дети, а потом я встретил, ну где? — у знакомых, в театре, на работе, встретил красивую женщину. Очень важное обстоятельство — красивая женщина. Такие глаза, такой голос, характер, походка. Важное обстоятельство. И влюбился. Все говорят — правильно, нельзя не влюбиться. Бросил жену, бросил детей. Алименты платить вообще согласен. Плачу. Но мне не хватает на новую семью; и, действительно, не хватает, тут же тоже дети. Где же набраться столько средств? Не плачу. Суд требует. Это поведение проверяется формулой тов. Ленина или не проверяется? Могут найтись люди, которые скажут: «Ну, причем тут победа революции? Я же влюбился, а революция мне именно позволила влюбиться. До революции черта с два, влюбляться нельзя, конченный человек. Именно революция освободила меня от семьи, ребят, от семейных цепей, и я хожу без цепей, в кого хочу, в того и влюбляюсь. Значит, какие мог быть разговоры, что такое поведение идет против революции, когда это дар революции, это успех, результат, это продукт, это революционная победа. Значит, тут нечего говорить». Я написал «Книгу для родителей», и там есть такой отдельчик, направленный против алиментщиков. Сколько я писем получил от товарищей мужчин, с какими упреками, где прямо сказано: «Вы что же хотите? Нерасторжимого брака?» И так и пишут: «Эти цепи, которые революция сбросила с человека». Я отвечаю: «Нет, не цепей, а хочу коммунистического поведения». И некоторые вступают со мной в переписку и доказывают, что коммунистическое поведение здесь не причем, напротив, именно человек, то есть не член партии, а человек по характеру коммунист, должен жить счастливо, должен жить свободно, не должен быть рабом ни своих чувств, ни своих действий, ни своей жены. И крыть нечем. Имеет право. Иначе, в самом деле, «для чего кровь проливали».

Так вот и такой вопрос имеет важное значение. И выходит, что формула тов. Ленина о том, что такое нравственность, нужна нам не только для того, чтобы ее выучить и щегольнул на зачетах и когда нужно поспорить и доказать, что я человек грамотный.

Она [формула Ленина о нравственности] нужна нам для того, чтобы в каждом отдельном случае, на каждом шагу, в каждом движении уметь этой формулой проверить свое поведение и узнать — коммунистически я поступаю или не коммунистически. И совершенно ясно, что для того, чтобы эту формулу расширить до мельчайших деталей наших поступков, нужно большое усилие всех нас, нужна мысль, — нужно искать, анализировать проблемы, нужно расширять эту формулу до каждой маленькой проблемы. Но и этого мало. Еще нужно так привыкнуть к новым требованиям новой нравственности, чтобы соблюдать эти требования, уже не обременяя наше сознание каждый раз отдельными поисками.

Вот общее положение о коммунистической нравственности и общие наши обязательства по отношению к этой формуле.

Многие у нас часто злоупотребляют словом сознательность и говорят: он сознательно поступил или несознательно. Это значит, что если он сознательно поступил, то это хорошо, а несознательно поступил — значит плохо. Я, как педагог, а у меня всегда на руках были тяжелые характеры, старался добиваться сознательных поступков. Но я скоро увидел, что это невозможно всегда рассуждать о том, как поступить или, как говорят украинцы, «систи и заходыты в думы», сесть и подумать. Невозможно на каждом шагу «заходыты в думы». То есть, нельзя загружать наше сознание на каждом шагу этой страшной работой проверки. Причем, ведь человек всегда что-нибудь делает, всегда совершает акт поведения. Иногда это мелочь. Даже неловко вспоминать.

Тип москвича, например. Я в Москве 2 года и не знал, какие москвичи. Я провинциал, да еще хохол, украинец, другое было представление о человеке. И вот мой первый образ москвича.

Я приехал в Москву с 2–3 чемоданами в длинную командировку, и друг — москвич меня встретил на вокзале. Я по-провинциальному говорю: «Такси что ли взять или извозчика». — «Нет», говорит, «едем на трамвае. У нас все делается на трамвае. Петька, Колька, Миша есть и т. д.».

Ну, думаю, посмотрю, как это делают москвичи. Идет трамвай. Страшный разгон — и вся масса этих людей и чемоданов влетает в вагон. Ругань, протесты. Я думаю «нет», а он кричит: «Что же ты стоишь, лезь в переднюю площадку». Я растерялся. А он уже всех растолкал, кому-то подал чемодан, успел еще произвести какое-то разрушение и меня впихнул. Спрашиваю: «А где же третий чемодан?» — «Если Мишка не сел, чемодан у него, то он доедет на следующем трамвае». — «Да ведь ты не сказал Мишке куда ехать». «Ах, не сказал? Ну он сам догадается».

Не говоря о том, что мне истоптали сапоги (я 1 р. заплатил за их чистку), оторвали пуговицы, но я целый день искал третий чемодан, который завез Мишка.

Вот этот страшный патриотизм, эта энергия, эта гордость: у нас в Москве так! — убежденность, уверенность, уверенность, что в Москве все хорошо приспособлено. Целая куча неприятностей, а он уверен, что все правильно, что все так и нужно. Скажите, чем проверить его поведение? Неужели о таком пустяке, как вопрос о том, как перевести чемодан, тоже нужно сесть и подумать? Это рефлекс, это привычка к определенному поведению. И совершенно ясно, что кроме сознания нам нужно выработать какую-то привычку. А мы идем к коммунизму. Легко сказать — «от каждого по способности, каждому по потребности».

Давайте по секрету поговорим. Как мы об этом думаем — «каждому по потребности». И сколько очень легкомысленных мыслей иногда, приходит нам в голову. Вот как хорошо — каждому по потребности. Вот у меня потребность — я желаю иметь 10 костюмов, получу я их или нет? Я желаю иметь дачу. Я не хочу «М 1», у меня потребность на «ЗMC». Я хочу каждый день ходить в Большой театр и сидеть в 1-м ряду. Это моя потребность. Товарищи, для того чтобы справиться с таким вопросом, что такое потребности и как мы представляем себе, будет действительно удовлетворяться потребность каждого, для этого нужно, чтобы не только сознательно, умно относиться к своему поведению, а чтобы у нас была привычка правильно поступать.

Вот товарищ Ленин в своей книге «Государство и революция», между прочим, подчеркивает значение именно привычки. Он говорит, как будет при коммунизме: это будет всенародный учет и уклонение от этого всенародного учета и контроля неизбежно сделается таким неимоверно трудным, таким редчайшим исключением, будет сопровождаться таким быстрым и серьезным наказанием, что необходимость соблюдать несложные основные правила всего человеческого общежития очень скоро станет привычкой. Товарищ Ленин слово «привычка» подчеркивает.

Таким образом, и наша задача не только воспитывать в себе правильное, разумное отношение к вопросам поведения, но еще и воспитывать правильные привычки, то есть такие привычки, когда мы поступали бы правильно вовсе не потому, что сели и подумали, а потому, что иначе мы не можем, потому, что мы так привыкли. И воспитание этих привычек — гораздо более трудное дело, чем воспитание сознания.

Вот в моей работе воспитания трудных характеров из того материала, который у меня был, до сознания довести было всегда очень легко. Все же человек понимает, человек сознает, что нужно поступать так. А вот когда приходится на деле поступать, он поступает иначе, в особенности в тех случаях, когда этот поступок совершается по секрету. Вот это страшная проверка сознания: поступок по секрету. Как человек поступает, когда его никто не видит, не слышит и никто не проверяет. И я потом над этим вопросом должен был очень много работать. Я понял, что легко научить человека поступать правильно в моем присутствии, в присутствии коллектива, а вот научить его поступать правильно, когда никто не слышит, не видит и ничего не узнает о том, как он поступил — это очень трудно.

Я помню такой случай. Коммуна была уже в полном блеске, когда кто-то предложил на собрании такой тезис:

«Мы настолько сильны и настолько дисциплинированны и настолько себя уважаем, что мы предлагаем, что в трамвае коммунары обязаны уступать место всем».

Сначала предложили — уступать место старикам, старушкам, калекам, женщинам, но потом поговорили, поговорили на общем собрании и решили: нет, уступать место всем. Потому что мы не знаем: вот вошел человек в трамвай — болен он или устал, или далеко ему ехать, или он много работал. Поэтому постановили, что коммунары должны всегда уступать место всем. Все были довольны, все радовались, потому что это — признак уважения к себе, это — признак моей силы, и чувствовать эту силу в своем коллективе — это радостное переживание. И мы были довольны. Мы были довольны, что мы пришли к этой силе. И я был доволен.

Многие ребята в школе начали нам подражать. И вдруг на фоне этого общего благополучия месяца через два один коммунар говорит: «У нас, — говорит, — многие коммунары уступят место в вагоне и стоят и смотрят — все ли заметили, все ли увидели это. В глаза всем заглядывают. Предлагаю: пусть не заглядывает в глаза, пусть не задается своим поступком, как кокетка не смотрит вам в глаза. Надо так поступать, чтобы никому в глаза не заглядывать и чтобы никто не заметил, что ты ему место уступил».

И вот я дальше смотрю: он осторожно сдвинулся с места, чтобы никто не заметил, ушел в сторону, и никто не заметил. Вот, товарищи, поступок здоровый, красивый поступок, которым хочется пококетничать. Сделать для себя, для собственной идеи, для принципа — это уже трудно, и научиться так поступать — страшно трудно, и трудно научить так поступать. Хотя это сущий пустяк. Например, вы идете по берегу реки, тонет девочка, вы прыгнули, вытащили девочку, положили и пошли. Что такое, если вас видят 3–4 человека и будут вам аплодировать? Пустяки. А хочется. Помните, случай в Москве, когда был пожар. Какой-то молодой человек проезжал в трамвае, увидел девушку на каком-то этаже, полез, вытащил девушку и скрылся. Никто не знал, как его найти. Вот это идеальный поступок. Поступок для правильной идеи. И вот в каждом случае мне приходилось страдать над этой проблемой. Мы натирали полы каждый день. Натерли пол, зал блестит, и кто-то плюнул на пол. Пустяковый случай. — Уверяю вас, никакое воровство, никакое хулиганство не доводило меня такого белого каления, как этот плевок. Почему плюнул? Потому что никто не видел. Ведь это, может быть, тот самый лучший комсомолец, который от других требует правильного поведения, который сам прекрасный ударник, который идет впереди. И когда он остался один, наедине, когда его никто не видел, — он плюнул на работу своих товарищей, на свой собственный уют, на свое собственное жилище, на свою эстетику и красоту. Плюнул, потому, что никто не видел. Вот это противоречие между сознанием, как поступить, и привычной, как поступить. Между ними есть какая-то маленькая канавка, и нужно эту канавку заполнить опытом. Именно о такой привычке к правильным поступка говорит товарищ Ленин.

Вот общие положения о задачах коммунистического воспитания. Перед нами стоят эти задачи. Мы должны в ближайшие 5 лет, во всяком случае в эти 5 лет мы должны пройти этот путь коммунистического воспитания. Кто будет нас воспитывать? Конечно, нас будет воспитывать жизнь, — та же самая советская жизнь, советское движение вперед, советские победы, которые и до сих пор нас воспитывали. Мы будем воспитывать сами себя.

Теперь только остается закончить вопрос там, чтобы ответить на такой вопрос: а уже возможно? Вот что интересно. Я написал книгу «Флаги на башнях», в которой я описал коммуну имени Дзержинского. Это была хорошая коммуна, это был образцовый коллектив. Я могу без ложного стыда это утверждать. И я так описал, как было дело. Первые не поверили критики. Они сказали: Макаренко рассказывает сказки. Другой критик добавил: это мечта Макаренко. И я подумал: чего от критиков можно ждать? Сидят в своих кабинетах, ничего не видят, не слышат, — пусть пишут.

Но вот я получил письмо от школьников 379-й школы. Длинное товарищеское письмо. Поздравляют меня и говорят: «Читали вашу книгу „Флаги на башнях“, она нам очень нравится. Но только у вас там все какие-то очень хорошие коммунары, а у человека есть свои достоинства и свои недостатки и так нужно людей и описывать».

И это — распространенное наше мнение, что у человека должны быть и достоинства и недостатки. Так думают и молодые люди и школьники и т. д. И как хорошо становится жить при сознании: достоинства имею, недостатка тоже имею. И дальше идет самоутешение: если бы не было недостатков, то это была бы схема, а не человек. Недостатки должны быть для красочности и т. д. И мы думаем, что познали жизнь.

А с какой стати должны быть недостатки? А я говорю: никаких недостатков не должно быть! И если у вас 20 достоинств и 10 недостатков, мы должны к вам пристать как собаки: а почему у вас 10 недостатков? Долой 5. Когда 5 останется — долой 2, пусть 3 остается. Ну, один, как для музея, можно оставить. Вообще, от человека нужно требовать, требовать, требовать. И каждый человек это от себя должен требовать. Я бы никогда не пришел к этому убеждению, если бы мне не пришлось в этом отношении работать. Зачем у человека должны быть недостатки? Я должен совершенствовать коллектив до тех пор, пока не будет у них недостатков. А что вы думаете? Получается схема? — Нет! Получается прекрасный человек, полный своей личной жизни. А разве это человек, если он хороший работник, но за галстук заливает, если он замечательный инженер, но любит солгать, так не всегда правду сказать. Что это такое: замечательный инженер, но Хлестаков.

А теперь мы спросим: а какие же недостатки можно оставить?

Вот если вы хотите проводить коммунистическое воспитание активным образом и если при вас будут утверждать, что должны быть у каждого недостатки, вы спросите — а какие? Вы посмотрите, что вам будут отвечать. Какие недостатки могут оставаться? Тайно взять — нельзя, схулиганить — нельзя, украсть — нельзя, нечестно поступить — нельзя. А какие же можно? Можно оставить вспыльчивый характер? — Спасибо, с какой стати? Среди нас будет жить человек со вспыльчивым характером, и он может назвать меня мерзавцем, скотом, а потом скажет: извините, извините, извините, у меня вспыльчивый характер. Вот именно в советской этике должна быть серьезная категория требования к человеку, и только эти требования к человеку и смогут привести к тому, что у нас будет развиваться коммунистическое воспитание. В первую очередь — требование к себе. Это ужасно трудная вещь — требование к себе. Моя же специальность — правильное поведение, я-то должен был во всяком случае правильно себя вести в первую очередь. С других требовать легко, как от себя — черт его знает, на какую-то резину наталкиваешься, все хочешь себя чем-то извинить. То делаешь вид, что то не заметил, а просто тайно сделаешь гадость потому, что никто не узнает. Это самая трудная вещь — требовать от себя. И я очень благодарен моему коммунарскому коллективу имени Горького и имени Дзержинского за то, что в ответ на мои требования к ним они предъявляли требования ко мне. Они меня воспитывали. Например, такой случай. Я наказывал коммунаров, сажал под домашний арест у меня в кабинете. Один час под арест. Приходит в кабинет и сидит под арестом. Бывало случай — посидит полчаса, и я говорю: иди. И думаю, какой я добрый человек, наказал на 5 часов и через полчаса отпустил. И дальше думаю: вот меня будут любить теперь, потому, что я такой добрый, и мальчика не мучаю. Вообще — благорастворение души. И вдруг на общем собрании говорят: «У нас есть предложение, Антон Семенович имеет право наказывать. Правильно, надо всегда наказывать, поддерживаем, приветствуем это право. Но предлагаем, чтобы он не имел права прощать и отпускать. Что это такое — Антон Семенович на 5 часов накажет, потом у него доброе сердце, попросили и он простил. Какое же он право имел прощать; если он наказал на 5 часов, значит, он должен сидеть 5 часов, а не должен заглядывать в глаза А.С. Иногда А.С. с размаху скажет: под арест на 10 часов, а потом через час отпускает. Неправильно. Вы раньше, чем наказывать, подумайте, на сколько часов. А то вы думаете 10 часов, а потом прощаете. Никуда не годится». Постановили на общем собрании: «Начальник имеет право наказывать, но не имеет права прощать». Так, как судья: вынес приговор и через несколько минут сам ничего поделать не может. Приговор вынесен и всё. И я сказал: «Спасибо не за то, что правильное предложение внесли, а спасибо за то, что меня воспитываете». Стремление закрыть глаза — простить или не простить — это распущенность собственного поведения, разболтанность собственного решения. Я учился у моих коммунаров, как быть требовательным к себе. И каждый может учиться у других людей, но это очень трудная вещь.

Но вот тов. Сталин так говорит о трудных делах: «Мы не можем уподобляться расслабленным людям, бегущим от трудностей и ищущим легкой работы».

Воспитание себя, коммунистическое воспитание себя — это очень трудная работа, но не сделать ее может только расслабленный человек, который ищет легкой работы.

ПЕРЕРЫВ.

Как-то так выходит, затягивается наша беседа. Я постараюсь все-таки сжиматься. У нас теперь вопрос о борьбе с пережитка капитализма. Нечего скрывать, у нас в каждом пережитки капитализма есть. Но, к сожалению, не произведено такой серьезной работы по учету пережитков капитализма, и поэтому мы склонны в порядке домашних споров относить к пережиткам капитализма решительно все. Ну, скажем, ревность — это пережиток капитализма или нет? Ко мне недавно пришла тройка студентов первого курса и спрашиваете: «Спорим, спорим и никак выспорить не можем. Ревность — это пережит капитализма или нет? С одно стороны, как будто пережиток капитализма, потому что я люблю, а она другого любит. Я как будто собственник и предъявляю свои права собственности. А с другой стороны, как же можно любить без ревности, как это можно любить и не ревновать? Это не настоящая любовь. Какая это любовь, когда тебе все равно, как она на тебя посмотрит, как она на товарища посмотрит». И на самом деле, ревность такая вещь, которую, пожалуй, так легко к капитализму не отнесешь. И приходится иногда подумать — а вдруг это советская ревность? Во всяком случае, такой вопрос поставить можно.

Дальше, допустим, выпить лишнее, пережиток капитализма или нет? Как же пережиток капитализма, если тебе 23 года, ты при капитализме не жил и начал выпивать вообще при Советской власти. Почему это пережиток? Это как раз наше явление.

Ну, даже возьмем такую очень распространенную штуку, как эгоизм. Опять-таки, есть люди, которые говорят: эгоизм — это пережиток капитализма несомненный. А другие говорят: нет, как раз без эгоизма не проживешь никак, эгоизм — здоровое явление. Человек, не имеющий эгоизма, это значит: что с ним хочешь, то и делай. Это не пережиток. И много других таких явлений есть, о которых мы так и не знаем и обычно сваливаем в одну кучу и говорим — это пережиток капитализма. А на самом деле некоторые вещи порождены нашей советской жизнью. Возьмите вы горячность, излишнюю самоуверенность, даже удальство, — оно у нас сплошь и рядом рождается от нас, от нашего советского патриотизма, пафоса, когда человек идет вперед, стремится к цели и часто разрушает на своем пути. Это — неосмотрительность, это — плохая ориентировка. Это уже, конечно, не пережиток капитализма.

Вообще пережитков очень много, и они разнообразны. Самый настоящий пережиток капитализма как раз мы и не наблюдаем. Трудно представить себе, чтобы советский гражданин, пускай даже в порядке анекдота, мечтал о том, или стремился к тому, чтобы открыть бакалейную лавочку, покупать дешево, продавать дороже. Уже такого явления мы не видим, и даже втайне никто об этом не мечтает. Этих настоящих пережитков экономических методов капитализма у нас, конечно, нет. Трудно себе представить человека нашего общества, который бы хотел кого-нибудь эксплуатировать: думал бы об этом сознательно. А [тем не менее] бывает, наблюдаем мы в жизни, эксплуатирует человек другого. Я в позапрошлом году поехал с товарищем по Волге. Хороший друг. Но он меня всю дорогу, 20 дней, эксплуатировал. Заказать постель — он не мог, пойти на пристань что-нибудь купить — не мог. Пошел купить раз огурцов — купил гнилых. Кипятку достать, билеты купить, машину найти — ничего не мог. И я на него, как робот, работал все это время. Он эксплуатировал меня и спокойно жил на моем труде.

И на каждом шагу мы видим сейчас у нас этот пережиток капитализма. В особенности, если спросим женщин — как мы их эксплуатируем. И я раньше думал: ну, когда это касается, по семейному согласились. Я служу и жена служит, а кроме того и обед готовит, и носки штопает. И мне в голову не приходило, что я сам должен штопать носки. А в коммуне я понял, что такое атавизмы со стремлением эксплуатировать женщин. Вот у меня хорошие ребята, комсомольцы, воспитанные ребята, и спрашивают: кто будет чинить носки. Носки рвутся и нельзя же каждый раз новые носки покупать. Правда. А девочки говорят: разве они не могу чинить? «Ах так, — говорю. — Вот вам инструктор, и вот вам, товарищи мальчики — комсомольцы, каждый день урок, как штопать носки». — «Не мужское это дело», говорят. И тут я им всласть наговорил. И учились и научились, и чинили носки, и заплаты клали.

Я бы на месте наших жен каждый день в работу мужа брал: научись чинить носки. Потому что просто стыдно: мы, мужчины советского героического периода, победившие на всех фронтах всех врагов, и такой пустяк сваливаем на женщин, а для женщин это трудно, это большая работа, и иногда приходится наблюдать наших замечательных советских женщин, которые работают вместе с нами, несут вместе с нами все наше напряжение и наши радости и печали, [и] где-то там по ночам, когда глава семьи спит, чинят носки. Приятная это работа. Вы не думайте, что я достиг в этом вопросе совершенства, но я честно не ношу носков и ботинок, я ношу сапоги и портянки. Но я не эксплуатирую свою жену. И я не дошел еще до того, чтобы купить себе хороший пиджачный костюм, как мне хочется, и чинить носки. Нет, все-таки я еще носков чинить не буду. Я еще не достиг совершенства. Но я ставлю такую задачу.

Мы очень много эксплуатируем женщин. В коммуне я добился, что там не было эксплуатации девушек, а в жизни я вижу, что этого еще нет. В особенности я задумался над этим вопросом недавно, когда ко мне пришла одна, женщина. Ко мне иногда приходят разные люди. Но я никак не мог ожидать такого страдания. Она пришла, сидит и плачет. «Чего вы плачете?» — «Не могу выносить, как мужчины эксплуатируют женщин». — «Кого, вас?» — «Нет, одинокая». Затем я понял, что у нее есть основания страдать. Это человек большой души, которая от революции ждала настоящего женского освобождения. И она видит, что настоящего женского освобождения нет. Тут пережиток капитализма крепко сидит у нас. Мы его всегда видим, всё знаем и всё благодушно допускаем, пользуясь чем? Предательски пользуясь тем, что женщины нас любят и хорошо к нам относятся. Предательски эксплуатируем не только работницу-женщину, но и любящего нас человека. Вот какая страшная форма эксплуатации. Это пережиток.

Есть пережитки не такие буржуазные в самом своем содержании, есть вытекающие из нашего незнания, нашего неумения, нашего роста — это уже не пережиток, а недожиток.

Но есть один сорт пережитков, о котором мы меньше всего думаем и который составляет настоящую систему пережитков старины. Это — старая этика, старая система морали, по которой мы жили, наш народ жил, тысячу лет, а человечество — 2 тысячи лет или больше. Мы закрываем глаза, мы делаем вид, что мы этой старой системы морали не замечаем, что ее нет, а она есть. Не собрание пережитков, не сумма отдельных атавизмов и пережитков, а: система традиций, система взглядов, логика. Это христианская этика. Нам кажется, что мы покончили с этим: храмы, батюшки, мифы. Вся догматика христианства очень легко слетела с нашей территории. А вот этическая система, представления о поведении, традиции, представления о нравах, об идеалах, поведении, у нас еще очень крепко живет, и у самых настоящих советских людей, у членов партии, у настоящих большевиков. Этическое представление христианства. Я под христианством вовсе не хочу понимать какое-то ортодоксальное христианство со всеми его положительными утверждениями. Я под христианством понимаю все то, что выросло на христианской почве. Я к христианству отношу всю эту европейскую цивилизацию, эту европейскую этику, которая выявляется не только в православном, католике, а в еврее и магометанине. Вся, накопленная двухтысячной историей, этическая жизнь классового общества. Это — самая страшная груда пережитков.

У себя в работе среди коммунаров я сначала по неопытности считал главным и самым трудным объектом — воров, хулиганов, оскорбителей, насильников, дезорганизаторов. Это характеры, которые ничем не удержишь. Не за что взяться. Буянят, бузят. А потом я понял, как я ошибаюсь. Тот, который грубит, не хочет работать, который стащил у товарища три рубля из-под подушки, — это не было самой главной трудностью и не из этого вырастали враги в обществе. А тихони, Иисусики, которые всем нравились, который все сделает, который вам лишний раз на глаза не попадется, никакой дурной мысли не выразит, — у себя в спальне среди товарищей имеют сундук и запирают его на замок.

И Иисусики, так их называли коммунары, — я знал, что это тот характер, над которым мне прежде всего нужно работать, потому что этот Иисусик так и проскользнет мимо моих рук, и я не могу ручаться ни за мысли его, ни за поступки.

Он выйдет в жизнь, и всегда буду ждать: что он сделает. И по отношению к таким Иисусикам я особенно всегда настороже. Я тряс его изо дня в день, чтобы он почувствовал. Со своей подлой душой — и прикидывается хорошим человеком.

И потом мои коммунары научились бороться с таким характером и на серебряном блюде подавать его во всей его неприглядности.

И эта корзинка, которую человек запирает на замок, — это страшная вещь. Представьте себе: живут 15 мальчиков. По нашей традиции нельзя было ничего запирать, кроме производства. Спальни не имели замков, корзинки не должны были запираться. 90 спален, когда ушли на работу, остаются без охраны. А он один — повесил замок. И я знаю, что из такого человека получится. И таких людей ни наказанием, ничем не проберешь. Взорвать нужно его каким-то динамитом. И я 6 лет с таким возился. Все знали, что он Иисусик, что у него добрые глаза, что он по виду как будто очень хороший человек, но ни одному поступку его мы не верим.

И когда он просил, чтобы его командировали в военное училище, — нет, — говорю. Почему? Потому, что ты Иисусик.

И, наконец, он понял, что нельзя быть Иисусиком. Старался, старался, но своей природы не мог переделать. Ловили его на всякой гадости: то слушок какой-нибудь пустит, то на девочек потихоньку гадость скажет.

Наконец, ушел он в один из южных вузов, и я не мог быть спокойным, что из него выйдет человек. И когда он пришел ко мне прощаться, я изменил своему педагогическому такту и сказал: «Сволочью ты был, сволочь есть, сволочью ты и останешься».

Он приехал потом ко мне в гости и сказал: «Сколько вы со мной возились и ничего со мной поделать не могли, но вот то, что вы мне сказали — сволочью был, сволочью и будешь — этого я забыть не могу. И сволочью я не буду». И вот этот взрыв: того, что я ему сказал, он забыть не может.

Он не может допустить, чтобы я был прав; и он приехал и говорит: «Вы ошиблись, не буду сволочью. Вы увидите». Я сказал: «Посмотрим. Вот ты кончаешь вуз, выходишь инженером, и мы посмотрим». А ребята пишут: «Как там Сергей? Мы слышали, что хорошо учится. Не верим». Из другого города писали: «Что с Сергеем? Что-нибудь уже он выкинет». Но все-таки удалось удержать. А сколько таких, которые промелькнули между рук, с которыми не работали. Вот эти Иисусики — самые паскудные люди, это христиане, не в смысле религиозном, а в смысле наследия европейской христианской этики во всем ее объеме. Это страшная вещь. Это опыт двух тысяч лет этической жизни, что нам дало христианство. Если посмотреть на этическую систему христианства, — вы все знаете его историю, его догматику, его этику. Я обращаю внимание только на одно обстоятельство: христианская этика, это, конечно, индивидуализм, — пессимистический индивидуализм. Это значит — ничего в жизни не могу взять. Возьми хоть какое-нибудь маленькое, свое, одинокое нравственное дело и соверши. А на небесах ты что-нибудь получишь. Это — индивидуализм, это — наплевательское отношение к коллективу. Если кто-нибудь ударит тебя в правую щеку, подставь ему левую. Почему? Каждый может распоряжаться своими щеками, но полная забывчивость о том, что есть негодяй, который ходит и лупит по щекам. — А мне наплевать, я подставлю, я совершенство. А что происходит в жизни, меня мало интересует. Коллектив, общество меня не интересует. Хуже того: Блаженны /пропуск/, егда пропуск/. Радуйтесь и веселитесь. Переведем на советский язык: Будьте счастливы, если вас оклевещут, если о вас наговорят гадости, если взвалят на вас небывалое обвинение, — радуйтесь и веселитесь.

Ну, хорошо. А тот мерзавец, который вас оболгал и оклеветал, — он же живет в обществе и других может оклеветать! Нет, это меня не интересует, ибо «не судите, да не судимы будете». Это — полное отрешение человека от коллектива. Это — этика, совершенно противоположная нашей этике. Никакого требования ни к себе, ни к другим! Можно, конечно, упражняться, щеки подставлять… Хуже того: посмотрите на птиц небесных, они ничего не делают, а живут. — Никакого отношения к труду! Греши сколько угодно, грех не запрещается. А потом покайся, и все благополучно, и ты будешь счастлив. Разве отражение этой двурушнической этики не осталось еще у нас? Разве не отсюда идет уверенность, что у человека могут быть недостатки? Это всё идет от христианской этики. Всё это породило только лишь кокетство.

Подать милостыню — это кокетство, подставить щеку — это кокетство своим совершенством. Это всё — искривление какой бы то ни было человеческой нравственности. И это сохранилось в наших привычках. Сентиментальность, нежная расслабленность, стремление насладиться хорошим поступком, прослезиться от хорошего поступка, не думая, к чему вот [поведет] эта сентиментальность. Это самый большой цинизм в нашей практической жизни. И эти пережитки христианства остались в нашей жизни. Тот добр, тот всё прощает, тот чересчур уживчив, тот чересчур нежен. И настоящий советский гражданин понимает, что все эти явления расслабленной этики добра — всё это противоречит нашему революционному делу, и с этими пережитками мы должны бороться.

Но главная борьба должна идти по выработке норм нашего коммунистического поведения. Я уверен, что наша коммунистическая этика, когда она сложится окончательно, она будет очень прозаической этикой. И этот прозаизм, эта близость к практической жизни, к простому здравому смыслу — и будет составлять силу нашей коммунистической этики.

Я в восторге от таких слов тов. Сталина:

«Особенность данного момента состоит в том, что мы сумели сделать практическое, живое дело построения социализма, спустив социализм с высоты иконы и сделав его практической, простой жизнью».

И не нужно говорить об идеалах, о добре, о совершеннейшей личности, о совершеннейшем поступке, — мы должны мыслить всегда прозаически, в пределах практических требований нашего сегодняшнего, завтрашнего дня. И чем ближе мы будем к простой прозаической работе, тем естественнее и совершеннее будут и наши поступки.

Я думаю, что не может быть идеального совершенства в вопросах этики. Я переживал очень много сложных коллизий в своей педагогической работе, как раз в вопросе совершенства. Возьмем такой простой вопрос: пить водку можно или нельзя? Христианин обязательно скажет: нельзя. Полное воздержание, водка — зло, не пей. И вот этот максимализм, при всей прочей христианской инструментовке, он кажется даже близко стоящим к какому-то серьезному требованию. И рядом тут же всепрощение, полная нетребовательность к человеку. И максимализм висит в воздухе. В нашей этике не может быть такого максимализма. Ничего не может быть свято, если это святое не идет навстречу интересам революции.

Ко мне приходили ребята. Редко, когда они приходили без бутылки водки в кармане. Эта беспризорная шпана больше пила, чем ела. Как это он придет в коммуну и не похвастается, что он пьет водку. И были такие люди среди них, которые приходили ко мне в 16–17 лет, и они уже привыкли пьянствовать. Что с ними делать? Вот в нашей советской современной школе есть подобный, хоть и более легкий вопрос — курение. Курят ученики 5-7-10 классов. Что мы, педагоги, делаем? Мы говорим с чисто христианским выражением на лице: «нельзя курить», а они курят. Мы опять говорим: «нельзя курить», а они курят. Что мы дальше должны делать? Выгонять из школы? Нет. Та же наша христианская душа не позволит выгнать из школы за курение. Эта же христианская душа: запрещает курить и не может выгнать за курение. И естественный результат — курят, только не открыто при вас, а в уборной, в отхожем месте, то есть в самых вредных условиях. Что делать? Как бороться? Надо же [вопрос] решить, а мы его решить не можем и делаем вид, что все у нас благополучно. Мы запрещаем курить, ребята курят, получают полное удовольствие, a мы «не видим», мы «ничего не знаем». Все благополучно. Но это еще курение. Ну, а водка? У меня были ребята, которые привыкли пить водку и которые иногда из отпуска приходили пьяные и потом сидели у меня в кабинете и плакали на моем плече. Что, мне легче от того, что он будет каждый выходной день плакать? Выгонять тоже нельзя. Я, конечно по секрету от педагогического начальства, вынужден был заняться этим вопросом с точки зрения коммунистической этики. Что мне делать? Выгонять? Куда же его выгонять? У меня последняя стадия его развития. И я знал, что если я буду сидеть на этой христианской двурушнической позиции, то он будет у меня жить пять лет, пять лет будет пить и будет пьяницей. И мы все знаем, товарищи педагоги, что у нас дети живут до 18 лет, потом выходят в жизнь, а в жизни они будут пить водку. Мы считаем это нормальным. Пусть он пьет после 18 лет, я за него не отвечаю. А я не мог так поступить. Потому что главной моей задачей было не образование, а воспитание.

Что я делал. Я пришел к выводу, что я должен был научить их пить водку. Я их приглашал к себе домой, завхоз покупал водку, я ставил на стол закуску, приборы, клал салфетки, ножи, вилки, все очень культурно, я собирал 8-10 человек «отъявленных пьяниц» в 11 часов вечера, когда уже все легли спать, и говорил им: «Строгий секрет, никто не должен знать о нашем пире. Никто». — «Будьте покойны». Они уже перепуганы этой обстановкой. А я говорю: «Буду учить вас пить водку и дам вам следующий совет. Вот три правила: на голодный желудок не пей; второе правило — закусывай. Повторите. И третье правило — знай, когда нужно остановиться, на какой рюмке, чтобы не потерять лицо человека». Это, говорят, хорошие правила.

Ну, давайте проделаем первое упражнение. Налили по рюмке. Выпили, закусили. Есть такие, спрашиваю, которые считают, что нужно остановиться на первой? Нет, говорят, таких нет. Выпили по второй, по третьей. Я говорю: «Проверьте себя, вы себя знаете». И вот кое-кто говорит: «Нужно остановиться». Но были такие храбрецы, которые на десятой остановились.

«Ну, теперь идите спать!». И все трезвые. Они уважали меня и понимали, что я делаю дело.

А вот наше российское дело: где-нибудь в переулке, перевернуть литр, упасть и тут же заснуть у парадного крыльца.

Через неделю, через месяц спрашиваю: «Будете помнить мои правила?» — «Спасибо, сердечное вам спасибо, — говорят. — Будем всегда ваши правилам помнить. В голову нам не приходило, что и в этом деле нужна культура и можно чему-нибудь научиться. Когда пойдешь в город и купишь бутылку, нужно ведь ее всю выпить, когда же девать остаток? Закусывать? Где будешь закусывать? И потому всё так и делается неправильно. Пьешь — и всё…». И человек 50 за свою жизнь я вот так научил пить водку. У меня не было другого выхода. Я только в этом году стал рассказывать об этом, а то делал это в секрете.

Когда, например, в гости приезжает какой-нибудь капитан Красной Армии, ну, поставишь графинчик, закуску. И он говорит: «Всегда на шестой останавливаюсь. Всю жизнь буду помнить».

Всю жизнь буду помнить.

Товарищи, я к чему это рассказываю? Если бы я был христианин и захотел бы балансировать, жонглировать этикой, они бы у меня вышли пьяницами и теперь они были бы несчастные люди.

В колонии им. Горького, когда я еще не научился сам, как их исправлять, был у нас Лапоть, замечательная личность, блестящий характер, блестящая натура, а спился. Не научил я его пить. Из-за пустяка спился. Влюбился в красивую девушку, женился. А он сам некрасивый. Какая же гарантия, что такая женщина не будет тебе изменять? А он нарвался на легкомысленную особу. Он — человек больших чувств, — и запил. И теперь пьет. Я уже его взял в руки, я его отправил в… /непонятно/.

Все силы он направил на это, но не мог. И некоторые из Горьковской колонии, хорошие ребята, только потому, что я не справился с этим проклятым грехом, не научил, как это привести в культурный вид, пьют. Мы все кричали: не пей, не пей, будь как голубь.

Точно так же и с курением. Я не пошел на путь максимума, я покупал табак и папиросы, и они курили в моем присутствии, у меня прикуривали. И именно это позволило мне вести борьбу с курением другими средствами, средствами убеждения, врачебным вмешательством, и наконец, старшие курят на договоре: вы курите, а младшим курить не даете. И уже при этом условии — младшим не покурить. Конечно, я мог вызвать врача, своего воспитанника, и сказать ему: вызови к себе, посмотри и попугай. И тогда врач вызывал мальчика и говорил: «Что у тебя с легкими делается, ты год проживешь». — «А что такое?» — «Да там один никотин». Я ему не запрещал курить, а доктор его пугал. И процент курящих у меня был невелик, он не превышал 15–20. И очень многие взрослые мальчики-комсомольцы бросали курить именно потому, что я из курения не делал максималистской проблемы.

Что все это доказывает? Прозаичность нашего этического подхода, близость к жизни, то, что по нашим силам, то и есть наша этика, то, что вы способны сделать. Мы требовать должны, но исключительно посильное требование. Я в особенности считаю, что в нашей коммунистической этике всякое превышение … /непонятно/ … может только калечить. Я помню спор между двумя студентами, моими воспитанниками. Одному из них 19 лет. Вдруг на него нашла такая мизантропия: «А для чего жить, а какая цель?».

У вас это тоже, наверное, бывает. Встает вопрос: а для чего жить? А какая цель жизни? И потом такая сентенция: везде материя. Материя, материя и материя. Живем, а потом умрем и сгнием.

Я с ним возился, возился — не за что взять. А тут приехал товарищ и замечательно сказал: «Материя, говоришь?» — «Да». — «И музыка Чайковского тоже материя?» — «Да». — «Ну, что же, с такой материей и жить можно. Материя хорошая. Никакой другой материи не хочу и духа другого не хочу». И убедил человека.

И от всей этики ничего не останется, если говорить высокими выражениями о добре, истине и т. д. Наша этика должна быть этикой прозаической, деловой, сегодняшнего, завтрашнего нашего обыкновенного поведения. Вот поэтому и разделы, которые у нас проходят между добром и злом, между правильным и неправильным, выражаясь по-старому, проходят не по тем линиям, как в христианстве.

Какое дело христианской этике до вопросов труда? — Никакого. А у нас труд — это этическая категория. Все обязаны трудиться, а раз обязаны все, значит, это норма морали.

Но возьмем более сомнительные нормы, например, такие нормы, которые не могут значиться в христианстве, например, точность. Мы считаем часто, что у людей должны быть недостатки, и сплошь и рядом считаем, что если человек привык опаздывать, то это небольшой недостаток. Я в коммуне известным образом преследовал любовь, так как не хотел, чтобы были ранние браки, считал, что это большое зло, поэтому обрабатывал любовные сюжеты всякими и педагогическими и непедагогическими способами, то есть говорил: «Брось свою любовь». Так что это было объектом моего преследования.

И все-таки был случай, когда одна коммунарка назначила коммунару свидание где-то в парке. А я нарвался на эту историю. Сидит она на скамье, я подсел и говорю: «Ждешь кого-то?». — «Нет, так сижу». — «Неправда, — говорю, — ждешь такого-то и такого-то. Давай ждать вместе».

Ждем, ждем. 5 часов — нет, половина шестого — нет, и наконец в половине седьмого пришел. Я на него накинулся: «Что за безобразие! Обещал в 5 часов — и приходи в 5, а то заставил ждать девушку, да и меня к тому же до половины 7-го».

И вы, товарищи, разлюбляйте его, если он будет опаздывать. Точность в нашей жизни — это нормальная [моральная] норма. Вот, например, у нас, в Союзе писателей, существует такой обычай. Если нужно, чтобы заседание состоялось в 7 часов, то пишут: «Просят прибыть в 6 часов без опозданий». Это значит, приходи в 7. Написано в 6, потому что хотят, чтобы все собрались в 7. И если это все знают, то на час еще опоздают и придут в 8. И все приходят в 8. — Какое циничное отношение к точности!

А у нас привыкли: спокойно опаздывают на 1–2 часа, в высшей степени пренебрегая тем, что вас сидят и ждут 20 человек. Это точность в простом вопросе, а проверьте нашу точность в данном слове, точность выражений, точность выражения чувства. Сколько есть таких случаев, когда человеку только немного нравится женщина, а он говорит: влюблен, люблю, все отдам. Почему так говорят? — Точности нет, уважения к точности нет. Если бы это уважение было, человек как-нибудь проверил бы и сразу увидел — влюблен или не влюблен. И если бы было уважение к точности слова, не говорили бы «я вас люблю», а говорили бы «вы мне понравились». Все-таки это другое, тут надо подумать, еще надолго ли понравилась. Это отсутствие точности, это, в конце концов, очень близко к тому недостатку, который называется мошенничеством, и это наша советская логика. Точность — это великое дело в борьбе за наше богатство. Сейчас последний прекрасный закон о точном прибытии на работу. Многим кажется, что этот закон требует напряжения, что это жестоко. Есть такие разговоры. А я прихожу в восторг, я вижу, как создается традиция точного отношения к времени. (Аплодисменты). Эта традиция станет привычкою через 10 лет, мы станем уважать ее, сознавать в каждом своем нерве, в каждом своем движении.

Я могу гордиться — в моей коммуне был такой порядок: я один имел право наказывать, больше никто никогда. Но в заседании, какое бы заседание не происходило, — совет командиров и др., - председательствовал мальчик, он давал сигнал. Полагается ждать три минуты после сигнала. Имейте в виду — старших коммунаров нельзя было наказывать иначе, как домашним арестом. Всякое наказание считалось недостойным звания коммунара. Младших можно было наказывать иначе. Если на заседание кто-нибудь из мальчиков-комсомольцев опаздывал на пять минут, председатель говорил: ты опоздал на пять минут — получи пять нарядов. Это значит пять часов дополнительной работы.

Точность — это производительность труда, это продуктивность, это вещи, это богатство, и это — уважение к себе. Мы в коммуне не могли жить без точности. У нас была полная развернутая десятилетка. И наши десятиклассники говорят: не хватает времени, и родителям и педагогам. А в коммуне была десятилетка, завод, который отнимал 4 часа, завод серьезный — «Лeйки», и серьезный тем, что мы жили на него, это наши средства к существованию. Мы не получали денег из казны. Мы каждый день натирали полы, — ведь мы принимали иностранные делегации. Затем — физкультурная зарядка, мы не могли быть без значков ГТО. Хватало времени. И гуляли, и отдыхали, и веселились, и танцевали. И мы дошли до настоящего этического пафоса — мы не наказывав за глупость, говорили, нажимали, но не наказывали. А за опоздание — самое большое наказание. Коммунары имели право получить отпуск. Скажем, коммунар говорил мне: ухожу в отпуск до 8 часов. Он сам назначал себе время, я не имел право его задерживать. Но если он приходил в 5 минут 9-го, я его сажал под арест. Кто тебя тянул за язык? Ты мог сказать в 9 часов, а сказал в 8, значит и приходи так.

Точность — это большое дело, и для меня это хороший коммунист, который точен. И когда я вижу, что человек, коммунар дожил до точности, я считаю, что хороший человек из него выйдет. В точности проявляется уважение к коллективу, без чего не может быть коммунистической этики.

Вы знаете, как тов. Сталин говорит о точности. В точности проявляется основной принцип нашей этики. Это постоянная мысль о нашем коллективе.

Вот вопрос об эгоизме и самопожертвовании. Маркс говорит очень часто, что коммунистическое общество не будет знать ни эгоизма, ни самопожертвования, но он не отрицает ни эгоизма, ни самопожертвования. Все эти проявления возможны и уместны в определенных формах. Наши поступки всегда, конечно, будут эгоистическими поступкам.

Все вы знаете, как москвичи входят в трамвай, в особенности от 4 до 6 ч. Происходит это так. Стоит 50 человек. Механика вхождения в трамвай такая: 49 человек сдавливают грудную клетку 50-го, 50-й с раздавленной грудной клеткой не может войти. Иногда он вырывается, и сдавливается грудная клетка следующего человека. И так, иногда придавив грудные клетки 5 человек, никто не входит в трамвай и трамвай трогается. Вот это — старая этика. Каждый хочет войти в трамвай и каждый друг другу мешает.

Я наблюдал в одной колонии, которую ревизовал в прошлом году, такой способ выхождения из театра: все друг друга сдавили и выйти не могут. Хотите, говорю, научу, как нужно выходить из театра. Вы сейчас выходили из театра 20 минут, попробуйте выполнить мой совет, — и выйдете в течение 5 минут. Очень просто: хочешь выйти, — уступи другому место. И действительно — помогло. И оказывается, каждый выиграл. Эгоизм каждого удовлетворен.

И мы в Харькове демонстрировали вхождения в театр так: колонна в шестьсот человек проходит к театру, дается сигнал — справа по одному бегом, и коммунары, шестьсот человек, вбегали в течение 1 минуты. Это просто разум, просто логика, никак хитрости нет. И в каждом нашем поступке может быть такая логика: именно потому, что я хочу, чтобы было лучше, именно потому, что я включаю свой эгоизм, я в первую очередь должен включить мой разум. Если бы все московские граждане при входе в трамвай уступали друг другу дорогу, никто бы никогда не давил и вошли бы. Эгоизм выигрывает именно потому, что есть расчет на большие цифры и большие массы. Наша коммунистическая этика должна быть рассчитана на миллионы счастливых, а не на счастье только мое. Логика простая [старая] — я хочу быть счастливым человеком. Логика новая — я хочу быть счастливым человеком, но самый верный путь, если я так буду поступать, чтобы все остальные были счастливы. Тогда и я буду счастлив. В каждом нашем поступке должна быть мысль о всеобщем коллективе, о всеобщей победе, о всеобщей удаче. Поэтому страшно противно смотреть на наших жадных эгоистов, которые хотят сейчас ухватить: ухватили, пожирают и забывают, что именно при таком способе действия вместо радости обязательно в каком-то случае схватишь горе. И при таком способе действия увеличиваешь общее горе и несчастие в такой мере, в какой миллионы субъектов оказываются. Всякий поступок, не рассчитанный на интересы коллектива, есть поступок самоубийственный и вредный для общества, а значит и для меня. И поэтому в нашей коммунистической этике всегда должен присутствовать разум и здравый смысл. Какой бы то ни было вы ни взяли вопрос, даже вопрос любви, один из проклятых вопросов нашего времени, и он решается тем, чем решается все наше поведение. Наше поведение должно быть поведением знающих людей, умеющих людей, техников жизни, отдающих себе отчет в каждом поступке. Не может быть у нас этики без знания и умения организации. И любовь. Мы должны уметь любить, мы должны знать, как нужно любить. Мы должны к вопросу любви подходить как сознательный, здравомыслящий, отвечающий за себя человек, и тогда не может быть любовных драм. Любовь также нужно организовывать, как и все дела. Любовь также любит организацию, как и всякая работа. А мы до сих пор думаем, что любовь — это дело таланта. Ничего подобного! У меня в коммуне были сотни девушек и юношей, которые влюблялись. Они были убеждены сначала, что это личная симфония, а я поневоле смотрел на них как статистик, и думал: вот на этого чернобровая произвела определенное химическое влияние, которое в ближайшее время скажется, — в «плохо» в школе, в позднем вставании, потом в измене, ревности, разочаровании, испорченных нервах, неврастении. Я знал, чем это кончается.

И я это подсчитывал в массовых цифрах, в сотнях случаях. Для меня любовь была задачей организатора.

Я должен был организовывать любовь этих людей, если они сами этого не умеют. А потом я сказал: с какой стати я должен организовывать даже любовь, извольте сами организовать. Будьте сами организаторами. И я считаю, что это этическая проблема «полюбил — разлюбил», «обманул — бросил» или проблема «полюбил и буду любить на всю жизнь», — не может быть разрешена без применения самой тщательной ориентировки, учета, проверки и обязательно — плана. И мы должны учиться, как надо любить. Мы обязаны быть сознательными гражданами в любви, и мы поэтому должны бороться со старой привычкой и взглядом на любовь, что любовь — это наитие свыше: налетела вот такая стихия, и у человека только его «предмет» и больше ничего нет по сторонам: ни посторонних людей, ни работы, ничего. Я полюбил, и поэтому я опаздываю на работу, забываю дома ключи от служебных шкафов, забываю деньги на трамвай и вообще черт знает что происходит. А любовь должна обогащать людей ощущением силы, и она будет обогащать. Я учил своих коммунаров не только [как культурно] пить водку, а учил их [как культурно] любить, [как культурно] влюбляться: проверять себя, думать том, что будет завтра.

Такая разумная, точная проверка может быть сделана по отношению к каждому поступку. Возьмите такую простую категорию, как несчастье. Ведь по нашей старой христианской привычке говорят: это не его вина, а его беда. Иначе: это несчастный человек, с ним случилось несчастье, надо его пожалеть, поддержать. Правильно — поддержать, конечно, нужно в несчастье, но гораздо важнее требовать, чтобы не было несчастий. Несчастий быть не должно быть, несчастных людей быть не должно. И я убежден, что при развернутом коммунизме будет так: такой-то привлекаете к судебной ответственности по такой-то статье за то, что он несчастлив. Нельзя быть несчастным. Наша этика требует от нас, во-первых, чтобы мы были стахановцами, чтобы мы были прекрасными работниками, чтобы мы были творцами нашей жизни, героями, но она будет требовать, чтобы мы были счастливыми людьми. И счастливым человеком нельзя быть по случаю, выиграть, как в рулетку, но счастливым человеком нужно уметь быть. В нашем обществе, где нет эксплуатации, подавления одного другим, где есть равенство человеческих путей и возможностей, несчастий быть не должно.

Правда, мы еще мало об этом думаем. Но вот я уже в своем маленьком опыте, я уже подошел к этому, я уже говорил коммунарам: что может быть противнее несчастного человека. Ведь один вид несчастного человека убивает всю радость жизни, отравляет существование. Поэтому, если ты чувствуешь себя несчастным, первая твоя нравственная обязанность — никто об этом не должен знать. Найти в себе силы улыбаться, найти в себе силы презирать несчастье. Всякое несчастье всегда преувеличено. Оно всегда забывается и всегда пройдет. Постарайся, чтобы оно прошло скорей, сейчас. Найди в себе силы думать о завтрашнем дне, о будущем. А как только ты встанешь на этот путь, ты встанешь на путь предупреждения несчастия. Умей не бросаться в толпу, которая входит в трамвай, а уступи дорогу другим. Вот это и есть всё то, что в конце концов убивает несчастие, ведет к организации счастья. Счастье сделается нашим нравственным обязательством, и иначе быть не может при коммунизме. Несчастье может быть только продуктом плохой коммунистической нравственности, то есть [продуктом] неумения, неточности, отсутствия уважения к себе и другим.

Вот, товарищи, я заканчиваю. Я думаю, что объять все вопросы коммунистического поведения мы, конечно, не скоро еще сможем. Об этом нужно много писать, думать, мыслить, к этому стремиться. Нужно себя тренировать в постоянном нравственном гимнастическом порядке. Вся наша жизнь, наша борьба, наше строительство, наше напряжение помогут нам расти в области коммунистического воспитания.

На этом разрешите закончить. (Аплодисменты).

Товарищи, разрешите ответить на вопросы. Я буду отвечать по возможности кратко.

Ответы на записки.

Вопрос: Будьте добры, назовите все ваши произведения, которые напечатаны.

Ответ: «Педагогическая поэма», «Книга для родителей» и «Флаги на башнях».

Вопрос: Могут ли быть у детей отрицательные черты характера или могут быть только дурные привычки, связанные с плохой средой.

Ответ: Может быть, конечно, кое-что и унаследованное, но это легко может быть исправлено воспитанием. Могут быть дурные привычки у ребенка с плохой нервной системой, и часто раньше, прежде всякого педагогического вмешательства нужно просто пригласить врача. Но иногда врача нет. Нет ничего более вредного, как частая перемена коллектива для детей. Часто из этого вырастает антиколлективная личность. Так что действовать в сторону улучшения коллектива лучше, чем перемена коллектива.

Вопрос: Англичане очень точны, но можно ли их назвать людьми с коммунистическими задатками.

Ответ: Я не говорил, что точность — единственный признак коммунистически воспитанного человека. Я говорил, что у нас точность должна быть моральной нормой, а у англичан точность существует лишь как норма этикета, норма вежливости. Мы требуем точности не только в быту, а и в работе, в словах, в ответственности за свои обязанности. Наша фигура точности глубже захватывает жизнь, но, конечно, не покрывает всего коммунистического воспитания.

Вопрос: Недостатки изменяются. Достоинства с течением времени переходят в свою противоположность. И этот процесс всегда будет. Значит, никогда не может быть человека, который не имел бы недостатков?

Ответ: Но это не значит, что на данном этапе мы не должны требовать уничтожения сегодняшних недостатков. Наши законные требования имеют моральное значение. А, конечно, недостатки всегда будут оставаться в обществе. Но чем больше мы будем требовать, тем меньше их будет.

Вопрос: Очень часто ребята не хотят учиться, а хотят работать, а мы часто до 17 лет их мучаем и мучаемся сами. Правильно ли это?

Ответ: Даже Маркс считает, что дети с 14 лет должны принимать участие в производительном труде. Труд очень увлекает детей, и я уверен, что наша будущая школа будет с участием производительного труда. Мы не справились с трудовым воспитанием в большой мере благодаря отсутствию кадров.

Вопрос: Прошу ответить, ваши герои в «Флаги на башнях», вы встречали их, работали с ними, или вы полагаете, что они должны быть такие?

Ответ: Я восемь лет руководил этой коммуной. Я убежден, что каждый детский коллектив может быть таким. Я поэтому требую, чтобы каждый детский коллектив был таким. Только в отличие от некоторых моих педагогов, противников, я говорил: это возможно только, если от детей требовать правильного режима. И кроме этого требования нужны [и] другие меры. Я вообще лично считаю, что у нас сейчас во многих школах главной бедой является дисгармонизация между бурными, сильными, горячими натурами ребят в 12–14 лет и скукой детского коллектива в школе. Детский коллектив должен быть гораздо более веселый, бодрый. Он должен быть, играть в жизни. И мы, педагоги, должны с ними играть. Вот я думаю, что должно быть так, потому что я наблюдал такие коллективы.

«Флаги на башнях» — здесь нет ничего выдуманного, там описана только правда. И я это сделал, прекрасно понимая, что я уменьшаю художественную силу своего произведения. Если бы я прибавил, оно было бы интереснее. Но я служу интересам коммунистического воспитания и считал себя вправе описать так, как было.

Вопрос: Я знаю многих студентов, они познают науки, готовятся быть научными деятелями, а в то же время ходят грязные.

Ответ: Совершенно правильно, не только студенты. И как раз я на внешность обращал первейшее внимание. Внешность имеет большое значения в жизни человека. Кто привык носите чистое белье, тот привык носить и чистые намерения. Трудно представить себе человека грязного, неряшливого, чтобы он мог следить за своими поступками. Мои коммунары были франты, и я требовал, чтобы они были не только чистоплотными, но и изящными, чтобы они могли [изящно] ходить, стоять, говорить. Они были очень приветливыми, вежливыми, джентльменами. И это совершенно необходимо. Здесь товарищ поднимает вопрос о внешности. Он касается не только одежды, но касается умения ходить, стоять. Когда ко мне приехал инспектор Наркомпроса и вот так со мной разговаривал, развалясь на столе, я ему сказал: «Товарищ инспектор, вы не умеете со мной разговаривать в присутствии коммунаров, укладываетесь на мой стол, это не корректно».

В коммуне было такое правило: сбегая с лестницы нельзя держаться за перила. У тебя есть позвоночный столб — держись за него. Такой пустяк имеет огромное воспитательное значение. Заставляйте себя не держаться за перил лестницы, вы увидите, что у вас не только грации прибавится, но еще какая-то легкость.

Вопрос: Нет ли в книжке «Флаги на башнях» замысла более широкого, чем показать детский коллектив?

Ответ: Я хотел показать, что настоящая педагогика с детьми — это та педагогика, которая повторяет педагогику всего нашего общества. Требования нашей партии — большие требования к человеку и коллективу.

И я свою педагогику не выдумал. Я знал, что больше требуют от членов партии, чем от беспартийных, и поэтому я от своих старших коммунаров, комсомольцев в первую очередь требовал. И я считаю — наказывать нужно не худших, а лучших.

Лучшим ничего прощать нельзя, даже мелочи. А худшие за ними тянутся. Они хотят, чтобы [и] от них столько требовали. Так поступает и коммунистическая партия: она от лучших требует больше. И это наше советское достижение.

Вопрос: Можно ли прозаические этические нормы сделать нормами в наших школах.

Ответ: Это на счет курения. Я не имею права отвечать сейчас на такой вопрос. Я думаю, что если бы я был директором школы, я старшим ребятам разрешил бы курить. Но курить не больше 7 папирос в день, и сказал бы им, что вы отвечаете за то, если младшие будут курить. Вредно курить в 14-15-16 лет, а в 18 ничего. Я сам курю с 14 лет.

Вопрос: Во избежание излишней задержки после лекции, объявите ваш адрес.

Ответ: Извините, пожалуйста, не могу.

Вопрос: Один ученик избил другого. Последствия — увечье. Виновника наказывают так: исключают на несколько лет. Правильно ли это?

Ответ: Я знаю такой случай, когда одна ученица обкрадывала других, и тогда всем синклитом постановили: отправим ее в летний санаторий, она отдохнет и поправится. Но она научилась — там танцевать фокстрот и приехала такой же самой.

Я не сторонник избиений. Я даже считаю, что не должно быть толчков. Мы убеждены, что детский организм требует движения, а я не понимаю этого. Детскую организм должен двигаться целесообразно. Никаких бесцельных движений детского организма быть не должно. И я своим коммунарам говорил: хочется побегать — вон площадка, можно там бегать.

Извольте здесь прилично вести себя и не драться. Вообще воспитание сдержанности физической, торможение движения — прежде всего. А избиение товарища у меня считалось самым страшным преступлением, за которое изгоняли из коммуны.

Вопрос: Как воспитываете своих детей?.

Ответ: Я не воспитываю своих детей, потому что у меня нет.

Я женился, благодаря моим беспризорным, очень поздно, в 40 лет, и детей уже мне иметь нельзя, не успею их воспитать. Но у меня есть дети моей жены, моего брата, и я их воспитываю как умею.

Вопрос: Поднять вопрос о журнале «Школа и семья».

Ответ: Это очень нужно, это правильно. Я вижу, в каком беспомощном положении находятся многие родители, когда простого совета не от кого получить, никто не может дать. Журнал такой нужен.

Вопрос: Считаете ли вы правильным сохранение единой школы, когда для всех обязательно семилетнее обучение по единой программе.

Согласны ли вы с тем, что при таких условиях воспитание — самое легкое дело? Вы имели в коллективе только правонарушителей, а в обычной школе мы имеем такую смесь, что воспитание становится достаточно трудным.

Согласны ли вы с тем, что следует некоторых ребят изолировать от их родителей, даже если они еще не правонарушители? Я имею в виду советский соответствующий интернат.

Согласны ли вы с тем, что ребята, имеющие неоднократные приводы, должны оставаться в нормальной школе?

Ответ: Такой вопрос задал мне Эррио — французский министр, когда приезжал ко мне в коммуну: «Как вы допускаете, что у вас воспитываются вместе правонарушители и нормальные дети?» Я ему ответил, что в жизни тоже они живут вместе. Именно поэтому воспитывать нужно вместе.

Каждый ребенок в жизнь должен входить, умея сопротивляться вредному влиянию. Не оберегать человека от вредного влиянии, а учить его сопротивляться. Вот это советская педагогика.

Я согласен, что воспитание — легкое дело, и, конечно, в нормальной школе оно легче, чем в коммуне. Я удивляюсь многим нашим директорам, которые говорят: «У вас было хорошо, у вас не было семьи, они все жили у вас под руками». А я их спрашиваю: «А что вы сделали, чтобы овладеть бытом ваших детей?» — «Мы вызываем родителей». Что их вызывать? Вы прекрасно понимаете, что обычно вызывают родителей и говорят: «Ваш мальчик не учится и плохо себя ведет. Примите какие-нибудь меры. Поговорите. Боже сохрани — не бейте». — «Хорошо, до свиданья». Каждый понимает, в чем дело. В глубине души педагог думает: но хорошо, если он его побьет. А родитель прямо берется за ремень.

Это в лучших случаях, а в худших так родители просто ничего не делают, и все идет по-прежнему.

Я считаю, что педагогический коллектив школы должен организовать быт. Что я бы сделал на месте директора школы? Я положил бы перед собой карту всех дворов, где живут ученики. Организовал бы бригады. Бригады приходили бы каждый день и давали мне рапорт, что делается во дворах. Раз в месяц под руководством бригадира бригада выстраивалась бы, и директор приходил бы на смотр. Я премировал бы лучшие бригады в школе. Я прикреплял бы родителей к бригадам. И можно было бы многое сделать.

Лиха беда начало. Во всяком случае, влиять на семью нужно через учеников. Самый верный способ. Вы в школе, в государственном воспитательном учреждении, и вы должны руководить в семье.

Был такой случай. Пришли два чекиста ко мне и говорят: «Вот продал часы, револьвер, мамины юбки, папины штаны, все продал. Он обещал больше не продавать, но он не хочет ничего делать — постель не уберет, ботинки не почистит. Возьмите, — говорят, — его».

Я его взял и забыл о его существовании. Некогда с ним, с маменькиным сынком, возиться. Ребята его там обрабатывали.

Приходит через месяц: «Позвольте в отпуск». Вижу: одет хорошо, чистый, аккуратный, потянутый. Говорю: «Придешь домой, будь вежлив, сделай все дома, как нужно лучше, как можно больше и приходи ко мне».

Он пришел обратно. Родители приезжают на автомобиле и говорят: «Что вы с ним сделали, как вы его перевоспитали?».

И школа может просто сказать: сделай так-то и так-то и перевоспитывать.

Вопрос: Какие взаимоотношения между мальчиками и девочками у вас были.

Ответ: 0, это очень трудный вопрос и всякие бывали взаимоотношения. Но сейчас уже поздно и нет времени об этом говорить.

Вопрос: Является ли пережитком то, что существует обычай, заставляющий мужчину платить за женщину в театре.

Ответ: Ну, это дело вкуса.

Ну вот и все, товарищи.