Онлайн чтение книги Том 5. Путь к большевизму
Октябрь

26–30 октября 1917 г.

Надвинулись грозные события. Два месяца назад мы переживали такую горячку в корниловские дни. Теперь, повидимому, «дни Керенского».

Передаю только самое, самое главное. Вчера было заседание Совета. Последние дни и в рабочих массах и в полку мы подготовляли товарищей к событиям, которые можно было предвидеть с точностью до одного дня. Часов в 8 вечера я звонил в Москву. Редактор «Известий Совета» сообщил:

«Временное правительство свергнуто…»

Помчался, как оглашенный, в Совет, сообщил. Неистовый взрыв радости, аплодисментов, несмолкаемых криков восторга. Словом, все то, что было при свержении Николая II.

Только диву даешься: свергли «социалиста» Керенского, Александра IV, как говорят солдаты, — радость у всех настолько яркая, искренняя и огромная, будто свергли вампира, злейшего изо всех царей.

Выбрали революционный штаб из пяти человек.

Я состою в нем председателем.

Полк с нами, целиком стоит на защите Совета.

Наши ближайшие задачи: 1) немедленно ввести во всех учреждениях контроль революционного штаба, повсюду расставить караулы; 2) реквизировать средства передвижения; 3) установить связь с областью.

При разрешении первой задачи никаких препятствий не встретилось. Со второй — вышел казус. Когда запросили автомобильную команду, — ответ получили тот же, что и в корниловские дни:

«Автомобили поломаны». Позже оказалось, — разобраны.

Начальника автомобильной команды фата-офицеришку, яро ненавидящего Советы, постановили отправить на фронт или посадить под арест.

Связь с областью наладилась скоро.

Отовсюду запрашивали по телефону. Мы сообщали — что узнавали сами.

Между прочим, поздно вечером, местный железнодорожный комитет обратился с просьбой убедить Шуйский Совет снять свой контроль на станции.

От имени штаба, на свой риск, я снесся по телефону с Шуей, объяснил Совету, как обстоит дело с железнодорожниками у нас, указал, что мы работаем с ними в тесном контакте и считаем лишним свой контроль. Я предложил им немедленно снять контроль. Через полчаса местный железнодорожный комитет был извещен о том, что контроль в Шуе снят.

27-то, в 10 час. утра почтово-телеграфные рабочие и служащие прекратили работу.

Прекратили потому, что считали принципиально неприемлемым рабочий контроль.

Мотивировали уклончиво, неопределенно; соглашались, что главная причина не в технических неудобствах, не в том, что наши контролеры мешают работать, оскорбляют и проч.

Проскальзывала мысль о том, что Временное правительство является единственной властью, и иной власти они не признают. Они — частичка общего Союза, а ЦК в Москве распорядился прекратить работу немедленно, лишь только Советы поставят контроль. Они, следовательно, выполняли постановление ЦК, подчиняясь дисциплине, исполняя профессиональный долг. Но было тут что-то другое. Несколько человек главарей с кадетским образом мыслей подбивали, застращивали, вели за собою остальных. Надо было торопиться и принимать экстренные, решительные меры. Они предъявили свой ультиматум о контроле еще с 26-го числа, обозначив срок 12-ю час. дня 27-го. В 3 часа у нас было советское собрание. На это собрание мы и призвали их представителей дать точный, ясный, окончательный ответ.

Представителя они выбрали, по-видимому, неудачно. Многие потом от него открещивались и не считали для себя обязательным и приемлемым его заявления. Он заявил, что почтовики

1) поддерживают целиком Временное правительство;

2) будут работать на обе стороны;

3) будут отсылать каждую телеграмму по принадлежности, не извещая о том Совет.

По всем трем пунктам его разбили и поставили в такое положение, что он должен был признаться, что не стоит в лагере революционной демократии.

Члены Совета были возмущены до глубины души.

Приняли суровую резолюцию:

Разрешить пятерке, в случае необходимости, принять по отношению к почтовикам любые репрессивные меры, вплоть до ареста.

Представителю почтовиков поручили снестись с ЦК и известить о результатах Совет, который должен был собраться 27-го в 6 час. вечера. Но почтовики, не известив Совет, кончили работу 27-го в 10 час. утра.

28-го все они были арестованы на собрании и препровождены в Куваевскую столовую под стражу.

Ночью мы пошли вчетвером, — все члены Революционного штаба, — объяснить им серьезность положения.

Говорить пришлось, главным образом, мне.

Главной целью я поставил себе разъяснение разнородности интересов в их собственной среде. Разбил их на высших и низших, противопоставляя интересы одних интересам других, и внес таким образом дезорганизацию в пока еще единую их массу.

В горячке советских прений 27-го многие отрицали в почтовиках демократов. Это, разумеется, неверно: они в большинстве своем те же пролетарии.

Другой вопрос, — их общественная роль, степень пролетарской сознательности и активности в революционную эпоху.

Беседа, по-видимому, подействовала.

Под утро они прислали в штаб резолюцию, где указывалось, что они станут на работу в 9 час. утра, если только мы к рабочему контролю позволим им прибавить их собственный контроль. На этом согласились, и они стали на работу.

Но беда в том, что Иваново отрезано, изолировано и работать отчаянно трудно.

Вечером 30-го посылаем делегацию из трех человек в ЦК их профессионального союза: одного — от почтово-телеграфных служащих и рабочих и двух — от Совета.

* * *

Полк с нами. За несколько дней до переворота мы уже ходили по ротам и подготовляли солдат.

Всех рот здесь нет налицо, только три —11-ая, 12-ая и 14-ая. Из них вполне обучена и готова к бою одна лишь 11-ая.

27-го сместили и арестовали начальника гарнизона. Поставили нового, молодого штабс-капитана, который перед пятеркой ходит на цыпочках.

Днем устроили общий полковой митинг. Единогласно была вынесена резолюция о полном доверии и всемерной поддержке Совета.

Солдаты с нами; рабочие с нами; железнодорожники с нами. Объединились три огромные силы. Здесь на месте, ничего серьезного не предвидится, так как по первому требованию пятерки полк расстреляет толпу, идущую против Совета.

В эти последние дни близость Совета с солдатами особенно очевидна. Все время от штаба идут распоряжения в полк и распоряжения немедленно выполняются.

В полку был избран военно-революционный штаб в пять человек.

Теперь его раскассировали и власть исполнительную (по приказу пятерки) передали^- комиссару, который информирует обо всем начальника гарнизона.

Солдаты держатся отлично.

В городе полное спокойствие.

Чувствуется, что власть в крепких, надежных руках солдат и рабочих.

Ходят всяческие слухи, но они разбиваются действительным положением вещей.

* * *

Пятерка, созданная Советом, была временным исполнительным органом. Она существовала всего два дня с небольшим — 25-го и 26-го.

27-го были созваны президиумы социалистических партий и общественных организаций (максималистов, большевиков, меньшевиков, эсеров, железнодорожного комитета, полкового комитета, городской управы, Исполнительного комитета Совета) для выборов нового исполнительного органа — штаба революционных организаций.

Меньшевики и эсеры отказались принять участие в работах нового органа. Меньшевики заявили о своем выходе из Исполнительного комитета Совета.

Заявив — те и другие ушли.

В состав штаба (семерки) вошли:

от Исполнительного комитета — Жугин, Фурманов,

от городского самоуправления — Киселев,

от железнодорожного комитета — Знойко,

от полкового комитета — Фаренкруг,

от большевиков — Шорохов,

от максималистов — Балакин.

Пятерка передала свои полномочия новому штабу в ночь на 28-ое.

Штаб является высшей властью в городе. В его полном и непосредственном распоряжении находятся все вооруженные силы.

* * *

Лишь только почтовики прекратили работу, — мы немедленно мобилизовали свой штат из рабочих. Это была торжественная, незабываемая и курьезная картина.

Нам необходимо было установить связь Совета по городу и с Москвой.

Звоню в центральную:

— Эй, кто там?

— Я, Синюха… А это кто спрашивает, не Дм. Андр.?

— Я… я… Поторопись-ка, 88-й номер.

— Ладно, устрою… А что у вас там, все ли в порядке, в Совете.

— Все, все, ты поторапливайся…

Слышишь в трубку, как он отойдет и начнет переговариваться с товарищем: 88-й просит… Дм. Андр. говорит… Надо будет соединить…

— Вали, втыкай вон эту…

— Какую эту… Не ее, вот эту надо… Тут неправильно..

— Вот чертополох, говорят тебе, втыкай… Ты не бойся, я знаю… Это она самая и есть…

Долго ищут они где воткнуть, куда нажать… Наконец, минут через пять звонят:

— Ты слушаешь, Дм. Андр.?

— Слушаю, слушаю! Да поскорее вы, черти… Чего вы там копаетесь…

— Эка, копаетесь — тебя бы посадить сюда… И то все время словно волчок кружусь с боку на бок…

— Ладно-ладно, поскорее, Ванька…

— Сейчас нажму, а ты звони… Что-то зашумит, защелкает… звонишь…

— Откуда говорят?

— Центральная комната…

— Ванюха, ты?

— Я…

— Какого же чорта не соединяешь?

— Соединяю, да еще не вышло…

— Ну, поворачивайся, брат, поворачивайся…

— Ладно, постараюсь, товарищ…

Таким образом путаешься иной раз минут 10–15. Наконец, добьешься, кончишь говорить, а Ванюха только и ждал — тут же звонит из центральной:

— Что, поговорил?

— Поговорил, Ванюха, спасибо…

— Вот то-то и дело, а ты, белый чорт, все бранишься.

— Ну, прощай, прощай — мне некогда… Таким образом идет работа… Рабочие вынуждены хвататься за все.

Есть мысль начать учить рабочую армию почтовому, телеграфному, телефонному, а может и железнодорожному делу, чтобы в нужную минуту пустить эту армию в дело. Разумеется, в данное время нет возможности, но дело это верное.

* * *

В Совете шло заседание, когда арестовали почтовиков.

Необходимо было допросить их немедленно и оставить только главарей. Было уже часов 9 вечера. Заседание кончилось. Члены Совета расходились.

В штабе в это время вырабатывался план допроса почтовиков. Печатались вопросы.

Почтовиков всего до двухсот человек. Судей тут потребуется не мало.

— Товарищи, — обратился я к расходившимся членам Совета — почтовиков мы арестовали, но большинство из них попало по недоразумению. Их надо допросить и большую часть отпустить.

— Помогите, товарищи. Дело общее, давайте вместе и разрешать. Останьтесь здесь человек пятнадцать — двадцать. Разумеется, нужны грамотные, осторожные и прочее. Я объясню вам, в чем дело.

Мигом записалось шестнадцать человек. К тому же времени вопросы были напечатаны. Я разъяснил им, как нужно вести следствие (хотя руководствовался больше здравым смыслом, а не юридическими тонкостями), как следует вести себя во время допроса. Было уже около 10 часов.

Допрос порешили снять сегодня же ночью, чтобы на утро часть выпустить.

Потом перерешили допрос отложить на утро, а беседовать с почтовиками пошли мы сами, члены штаба.

О результатах переговоров я уже писал. Допрашивать не пришлось.

Но это не важно, здесь важно другое: изумительно дружно откликнулись рабочие; заявили о готовности проработать ночь, только помочь бы чем-нибудь Совету.

Взялись за дело совершенно новое, за дело ответственное.

Верят тому, кто их ведет. На этом доверии здесь построено все.

Рабочие за октябрь получили всего по пяти фунтов муки, но молчат.

Иные давно бы взбунтовались. Здесь положение другое. Все держится авторитетом Совета.

Власть у Совета фактически была во все время революции, теперь она только оформлена и оглашена.

1 ноября 1917 г.

Вы думаете, что декрет о мире был издан для начала переговоров? Для съездов, конференций, заключения новых договоров и проч.? Совсем нет.

Вы только проследите за восемь месяцев революции повседневную работу тех, которые издали декрет, убедитесь, что центр тяжести не в переговорах, а в чем-то другом, противоположном, — в восстании народов.

В этом смысл и огромное значение совершенного акта.

Мы затаили дыхание и ждем не дождемся, когда придут из «вражьего стана» ошеломляющие вести. Мы верим глубоко и непоколебимо, что там начнутся революции, что всюду уже поднялось восстание, только не дошли к нам желанные вести. Мы притаились и ждем.

Там, за окопами, всегда начинали волноваться, лишь только побеждала наша левая.

И мигом там устанавливался порядок, суровая дисциплина, когда правая торжествовала, как это было в проклятые июньские дни, после июльского восстания, в позорные дни Московского совещания… Теперь наша взяла. Эта победа родит восстание за окопами.

Мы с трепетом, в глубоком молчании ждем этого священного взрыва негодования.

Как гром прокатится по миру повстанческая волна. Это будет пора отчаянной борьбы двух злейших врагов. Новая жизнь идет лишь по трупам борцов, плывет лишь по морям братской страдальческой крови. Пусть так.

Мы верим; мы верим, что все это уже началось, что гремят громы и всюду поднялся в гневе уставший народ. Мы ждем.

* * *

«На 24 часа заключено перемирие между социалистическими партиями, чтобы положить конец братоубийственной бойне и столковаться о создании социалистических министерств — от большевиков до народных социалистов включительно».

Это же позор! Какое тут может быть перемирие, и что тут за «братоубийственная» бойня? Кто кому брат? Тут сошлись враги — злейшие, непримиримые враги, и они должны кончить вражду свою борьбой. Один должен погибнуть, вместе жить невозможно.

Что вы понимаете под братом?.. Русского?.. Брата по нации? У нас нет такого братства. У нас есть только братство по нужде. Так и скажите прямо, что вы боитесь гражданской войны, что этим «перемирием» вы хотите достигнуть мира в стране во что бы то ни стало. Если вам хочется только тишины, — тогда, разумеется, вы правы, но если вам дорога народная победа, — не бойтесь гражданской войны, она неизбежна, без гражданской войны мы никогда не сломим упорного, внутреннего врага, — она неизбежна.

Нечего закрывать глаза на подлинную стоимость всевозможных оборонцев. Нам не по пути с ними, и тут о соглашении не может быть и речи.

Все средства допустимы, если вы честный, бескорыстный революционер и работаете единственно для трудовой массы.

Пусть еще прольются целые потоки крови, — она очищает, искупительная кровь.

Ведь, в сущности, безразлично, сколько человек погибнет: один или сто. Каждый страдает лишь сам по себе; увеличение или уменьшение страданий у других ничуть не изменяет суммы его страдания. Вместо одного будет сотня страдающих. Это неизбежно, т. е. массовое страдание при массовой борьбе. Это и лучше, так как сознание солидарности утишает человеческую боль.

Нет, нет, к чорту ваши мирные переговоры! Борьба должна быть беспощадной и вожди обязаны до конца стоять на крепких позициях. Если мы победим, — мы не пустим буржуазию в Учредительное собрание. Что ей там делать, что отстаивать?…

Фабрики и заводы перейдут в ведение общин, и фабрикант может поступать на работу как всякий рабочий. Какие классовые интересы отстаивать пойдет он в Учредительное собрание? Мы не должны допускать туда буржуазию. Ведь хуже, чем рабочему, не придется жить ни одному фабриканту, ни одному помещику.

А за критерий мы и должны брать рядового работника. Если считаться с доводами буржуазии, — тут никакие учредительные собрания ничего не создадут. Каждому и в каждом отдельном месте хорошо известно, по какому списку проходит буржуазия. Этот список надо аннулировать.

Как-будто мы нарушаем этим самым четвертую формулу выборов. Выборы будут не всеобщие. Да, не всеобщие. Но это в интересах трудового народа, и мы имеем нравственное право отбросить буржуазию.

Буржуазии там делать нечего. Для нас не существует ее особых интересов.

9 ноября 1917 г.

Приветствуя победу большевиков, мы приветствуем не отдельную партию, а трудовой народ, который, не разбираясь в тонкостях программы, идет за теми, которые смелы и решительны, у которых имеется одна определенная цель, — достижение максимума завоеваний в данный революционный момент.

С точки зрения устремления трудового народа к достижению максимума мы близки к большевикам и не считаем нужным и возможным в такие решительные моменты отвлекать внимание масс на нашу программную рознь, тем самым распыляя и раздробляя народную силу.

Наша задача сводится к объединению и уплотнению поднявшейся массы, движимой единственно нуждой и имеющей полную общность интересов.

Вот почему мы, максималисты, и приветствуем победу, победу трудового народа, совершенную самим же народом, при помощи смелых и решительных большевистских вождей.

В большевистских рядах сомкнулась самая бедная, нуждающаяся часть трудового народа.

Мы работаем для трудовой бедноты. Поэтому любую партию, защищающую трудовой народ, мы будем приветствовать и поддерживать всемерно.

Теперь не время спорить о программных пунктах.

Революции не повторяются ежегодно, тем более такие революции, как наша, когда условия сочетались всецело в пользу трудового народа.

В подобные моменты необходимо применить все имеющиеся средства для окончательной победы.

Данный момент именно таков, что народ закрепил за собою власть в стране.

Борьбу теперь следует направить по пути устранения всяких возможностей возврата к старому, хотя бы и подновленному в европейском стиле.

В борьбе за народ, за его лучшую долю, возможны и допустимы все средства борьбы с исконными и случайными врагами.

Теперь не время миндальничать и растабарывать о законности и беззаконности средств.

Пока трудовой народ сам не написал себе законов, — для нас закона нет.

Освобождение и счастье народа настолько огромная, бескорыстно-чистая и святая цель, что она оправдает все средства, которые были применены для ее осуществления.

История и мораль оправдают все меры, которые мы применяем теперь, в героическую эпоху самоотвержения и страстной преданности делу освобождения угнетенного народа.

Когда дикие турки расколачивали о камни болгарских детей, насиловали женщин и сажали на острые колья невинных мучеников, мы благословляли своих добровольцев на самую жестокую и беспощадную борьбу с мучителями.

Тогда не задумывались над средствами, не толковали о законности и беззаконности, ибо ясна была для всех несомненная мысль о неизбежности жестокой расправы с насильниками.

Почему же теперь, когда мы боремся за свой угнетенный народ, недопустимы те меры, что допустимы были в борьбе за страдальцев-болгар.

Сущность дела одинакова и меры борьбы должны быть также одинаковы.

Чтобы легче было властвовать над угнетенным болгарским народом, турки применяли хитрое и верное средство: они владение над целыми округами передавали в руки знатных болгар, развращали их окончательно привилегированностью и чрезмерной властью и, таким образом, под видом самоуправления преподносили несчастному болгарскому народу самую тонкую и самую мучительную форму истязания и порабощения.

Эти знатные болгарские роды, вольно и невольно попавшие в цепкие руки турецких властей, становились злейшими врагами своих угнетенных собратьев.

Эти знатные болгарские магнаты, привлеченные подкупами, угрозами и привилегиями в турецкий стан, отрывались от родного народа и становились в ряды его злейших, открытых врагов.

Поэтому борьба против турецкого ига была всегда для болгар и борьбою против своих сородичей-угнетателей.

Не бросается ли вам в глаза полная аналогия наших дней с эпохою борьбы болгарского народа за свое освобождение?

* * *

У нас имеется открытый враг, стоящий на другом берегу, — буржуазия. И имеются у этого врага свои приспешники, помощники и защитники с печатью народных друзей на челе.

Они не подкуплены, но идут вместе с теми, которые сильны подкупом; они не запуганы, но идут вместе с теми, которые жили насильем целые века; они не бьются за привилегии, но поддерживают тех, что всегда сверху вниз смотрели на трудовой народ.

Я говорю о «кротких» социалистах, о тех, что, вместо солнца, стали молиться на луну — тусклую, бледную луну.

С ними у нас не может быть ни единых целей, ни общего дела. Социализм прикрывает их, как икона. Многомесячная борьба воочию показала, что он для них — не цель ближайших конкретных достижений, а маяк, затонувший в беспросветной мгле бесконечного будущего. Система борьбы у них настолько двусмысленная, что оправдывает блок с врагами народа, — кадетами, — как это случалось неоднократно.

Они открыто предадут нас, а вместе с нами и трудовой народ. В лучшем случае они будут тормозить ход работы и подрывать народное доверие к своим могучим организациям.

Мы решительно отвергаем даже самую мысль какого бы то ни было общения с ними.

Они, революционеры на словах, смертельно перепугались, когда пришлось быть революционерами в живом деле. Испугались гражданской войны, репрессий, перепугались террора.

Гражданская война — не братоубийственная бойня, ибо сходятся на бой здесь не братья, а вековечные, непримиримые враги. Надо быть слишком доверчивым и наивным, чтобы успокоиться на затишьи в стане буржуазии.

Она слишком умна и осторожна, она слишком дальнозорка в оценке момента и на рожон никогда не полезет.

Медленно и верно собирает и сплачивает она свои силы, чтобы, если и пришлось уже выступить, то выступить во всеоружии.

До сих пор она верила, что революция буржуазная, что пройдут эти клокочущие дни и месяцы, и народ — усталый и бессильный — сам предложит ей, буржуазии, полноту управления государственным кораблем.

Но вот в октябрьские дни, симптомы социальной революции объявились во всей сокрушающей силе. Дальше у буржуазии не могло оставаться сомнений.

Она поняла, что поставлена окончательная ставка, что решается кардинальный вопрос революции: быть или не быть.

Раз так, — надо принимать открытый бой с открытым врагом. И буржуазия выдвинула те силы, что сумела и успела собрать под свое крыло за восемь революционных месяцев.

А сама, разумеется, спряталась в кусты. Она труслива и подла, как всегда. Она вечно прячется за чужой спиной. Оглянитесь, — где буржуазия. Она в паническом страхе рассыпалась по градам и весям, бросив на произвол и семьи, и фабрики, заводы и земли. Она разбежалась.

А приспешники, подкупленные или обманутые, выступили с оружием в руках защищать свою покровительницу — буржуазию.

Кто же был в рядах ее защитников? Да все старые наши знакомые, — друзья и защитники Корнилова, открытые враги трудового народа.

Во-первых, юнкера, это бесформенное тесто, замешанное на фальшивой чести и фальшивом понимании долга.

Во-вторых, «ударные» и «женские батальоны» — чудовищное и нелепое порождение войны, обусловленное, с одной стороны, жандармским патриотизмом, с другой, — несознательностью и неразвитостью вошедших в батальон членов.

Третьей силой были казаки-помещики, казаки — отцы нагайки, но не те, что с первых дней революции слились с народом.

Надо думать, что были гренадеры, была кавалерия, была и дикая дивизия. Во всяком случае, они были наготове. О них молчали и не писали, но это, разумеется, совсем не значит, что после корниловских дней они из ярых врагов трудового народа перекрестились в его пламенных друзей.

Была схватка — жаркая, многодневная, кровопролитная. Народ боролся с вечным, заклятым врагом.

И народ победил.

Было много случайных, невинных жертв; много обманутых стояло в рядах народных врагов, когда им нужно было бы итти вместе с народом; много было напрасной, взаимной жестокости, — все было. Но такие перевороты не могут совершаться мирно. Здесь неизбежны и невинные жертвы и друзья, случайно попавшие в стан врагов и бесславно погибшие на позорном посту. О них можно сожалеть, об этих невинных жертвах, но останавливаться перед ними невозможно. Если бы революция останавливалась перед жертвами, она никогда не была бы победоносной. В такие моменты, помимо личной отваги и самоотвержения, особенно ценной является способность холодного взвешивания фактов; способность открыто и смело ставить вопрос: что перевесит: сумма жертв или грядущее народное благо.

И смешными, поэтому, кажутся проклятья и стоны фельетонистов закрытых газет (кстати сказать, получавших от буржуазии колоссальные деньги), стоны о том, что социалисты нарушают один из основных пунктов собственной программы: свободу печати.

Да разве мыслимо было в этот критический, переходный момент выпустить на волю всю эту массу подлости, хитрости и безоглядочной клеветы на трудовой народ. Холодно взвесив факты, необходимо было потянуть за ту чашку весов, где трудовой народ. Это в его интересах совершены псевдорепрессии, это не личные хотения отдельных личностей или групп. Интересы народа требовали именно этого срочного, решительного- шага.

Когда идет борьба за освобождение всего трудового народа, — не может быть речи о сохранении интересов какой-то ничтожной кучки народных врагов. Они должны быть не только пришиблены, но и раздавлены окончательно, как гнездо трусливых и кровожадных тарантулов.

Логически неизбежен и необходим террор. Народные враги, пораженные в открытом бою, поведут медленную и верную борьбу исподтишка, втихомолку подтачивая народную силу и народное достояние или подымаясь временами открыто против уже достигнутых народных завоеваний.

Чтобы сократить количество народных бедствий, необходим террор для народных врагов. Живое слово убеждения может достигнуть результатов лишь в среде обманутых или запуганных, приставших случайно к полчищам народных врагов. Но сами враги над этим словом убеждения могут в лучшем случае поглумиться, как над смешной и нелепой затеей. Здесь слова не помогут. Нужны действия, короткие и верные действия. Буржуазия подла и труслива. Она боится суровых кар и живо сдаст укрепленные позиции. Она не привыкла кровью, тюрьмой и страданиями отстаивать свое дело. Ей все давалось даром. Поэтому террор, как мера устрашения и принуждения, в этой трусливой среде всегда достигает желанных результатов.

Достаточно было какому-то видному чиновнику посидеть два дня в питерском клоповнике, чтобы на третий он согласился стать на работу и поставить с собою весь департамент.

Наша революция — социальная революция. И, как всякому глубокому перевороту, этой революции присущи все методы и формы достижения ближайших, конкретных целей.

Если мы в такой великий, решающий момент остановимся перед мерами достижения, мы рискуем из-за деревьев не увидеть леса, споткнуться о какой-нибудь проклятый, проржавевший пень и сломать себе здоровые ноги.

13 ноября 1917 г.

Штабу приходится нести на своих плечах неимоверную работу. Я уже не говорю о времени — мы целые дни в Совете, едва только успеваем сбегать отобедать.

Целые дни, а посменно и ночи, ни единой минуты штаб не остается без дежурного.

Количество рабочего времени еще можно было бы принять, если бы только работа соответствовала наличным силам.

Но приходится нести ведь совершенно непомерную тягу. Я не знаю, какой только вопрос не касается теперь штаба. Нам приходится быть универсальными, ибо нет специалистов, по которым можно было бы распределить различные отрасли выполняемой нами работы.

Укрепление наших завоеваний, борьба с темными силами, успокоение рабочих масс, борьба со спекуляцией, продовольственный и мануфактурный вопросы, организация красной гвардии, реорганизация милиции и уголовно-розыскного отделения, борьба с хищнической порубкой леса; всемерная поддержка все еще продолжающейся стачки; поддержание контактной работы общественных организаций; снабжение рабочих оружием; выработка подготовительных мер и плана захвата рабочими фабрик; борьба с саботажем почтово-телеграфных служащих; заботы о пополнении банковских касс; регулирование внутренней жизни в городе…

Да ведь их безмерное количество, — отраслей нашей работы. А вести работу, в сущности, приходится лишь троим-четверым.

Остальные сидят только для виду, ни советом, ни делом работу не облегчают.

Одни добросовестно молчат, потому что решительно ничего не понимают во всей этой сложной и трудной работе; другие трещат без толку и охотно пускаются в росказни о личных впечатлениях и случаях текущего дня.

Трудно. Непосильно трудно. И как же тут не ошибаться, когда вчерашнему молотобойцу или ткачу сегодня приходится быть юристом, судьей, законодателем и всем чем хотите.

Вполне естественно, что порою мы окончательно становимся в тупик, но, став в тупик, никогда беспомощно не опускаем рук. Нет, мы откладываем невозможное на произвол судьбы и беремся за то, что по силам и по уму.

Мы крепко держимся на завоеванных позициях. Мы не сдаем ни пяди, только вот строить новые укрепления не всегда удается, ибо строить совершенно некому.

Один товарищ (Скорошов) чистосердечно признался:

— Если бы, — говорит, — подыскался кто-нибудь сменить меня, я ушел бы с великой радостью.

— Вы совсем хотите устраниться от работы? — спрашиваю его.

— Нет, зачем устраняться. Я только хотел бы встать чином ниже, ибо чувствую, что работа мне не по силам, что не гожусь еще я, не дозрел до такой большой, ответственной работы. Мне бы что-нибудь попроще, где мог бы я проявить свою действительную силу рядового и добросовестного работника..

И это говорил один из самых упорных и добросовестных работников.

Он не любит пустых слов, говорит мало, но сильно. Он много пострадал, много скитался по белому свету, повидал не мало горя и нужды и теперь, на склоне жизни, пришел сюда, в огненное горнило, где похоронена была невеселая юность, пришел служить брату-рабочему, помогать в отчаянной и трудной борьбе.

13 ноября 1917 г.

Фактически он уже умер, — «штаб революционных организаций». Он выполнил свою боевую роль в первые дни Октябрьской революции и притих.

Теперь, когда нужна не только борьба с врагами, не только первоначальное утверждение завоеванных позиций, когда нужна работа планомерная, созидательная по существу, не катастрофическая по форме, — теперь вполне естественно видеть, что функции штаба мало-помалу переходят к Исполнительному комитету. На завтра поставлен вопрос о распределении функций между этими двумя органами, а, может быть, и об окончательной ликвидации штаба. Горячка первых дней прошла.

Разумеется, это совсем не значит, что вообще миновала опасность, что теперь можно почить на лаврах.

Ликвидация штаба отнюдь не призыв к полному успокоению. Но уже миновала пора, когда необходимо было всю силу власти сосредоточить в руках крошечного коллектива — подвижного, решительного, немноголюдного.

Надо утверждать и выше подымать авторитет Совета.

Штаб — это пустой звук.

Минует острый период и с ним умрет штаб. А Совет останется жить. Он по-старому будет сердцем рабочей массы.

И его авторитет надо подымать как можно выше.

Мы уже снова подобны осенним мухам. Понемногу все еще трепыхаемся, ищем живого, большого дела, а его уж нет. То есть нет чего-либо выходящего из ряда вон.

Работы много, но работы планомерной, будничной, неяркой.

Мы ищем по привычке чего-то выдающегося, а выдающегося нет. И чем скорее, тем лучше надо слить воедино штаб и Исполнительный комитет Совета.

28 ноября 1917 г.

События последнего месяца здорово отвлекли нас от комитетских дел нашей группы максималистов. Недавно начали изучать политическую экономию. Две беседы уже состоялись. Только заняты все ребята, и половина не берется совершенно за книгу.

У некоторых, анархистов, уже окончательно пропал интерес к организационной работе. Они спустя рукава посещают наши собрания и вообще являются балластом, который отягощает понапрасну.

Постановлено было окончательно уйти из городского самоуправления. Здесь в кратких чертах трудно обрисовать все многообразие соображений, толкнувших нас на подобный шаг. На второй конференции вопрос о работе в муниципалитетах и земствах, как известно, остался открытым. На одном из предыдущих заседаний мы десятью голосами при одном воздержавшемся принципиально признали желательной работу в самоуправлении. Но фактически дело обстояло таким образом, что часть гласных анархистов абсолютно не посещала думских собраний, другая ходила из пятого в десятое, и в результате наши только на бумаге числились гласными, «протирали стулья», как выразился один товарищ, да и то слишком редко. Словом, вставал вопрос о переизбрании. Но переизбирать мы не можем, так как избирала не наша группа. Решили отказаться и известить об этом комитет эсеров и самоуправление.

Поднят был также вопрос о вооружении. Но денег на оружие в комитете нет, а достать бесплатно не представляется возможным.

Постановили обратиться в красную гвардию, заявив, что мы в нужную минуту придем на помощь своей особой, боевой дружиной. Приходится думать одновременно и о гриме, о паспорте, о костюме, о деньгах. Дело может всяко повернуться, а жизнь понапрасну не стоит отдавать. Необходимо приготовиться заблаговременно ко всем защитительным мерам, необходимо разучить и азбуку подпольной работы.

В сегодняшней газете говорится про меня. И рассказываются такие вещи, про которые знают всего двое-трое знакомых. Я думаю, что писал Майоров, а материал ему дал Авенир, так как с Авениром у нас была беседа и про Кавказ и про стихи. Одно стихотворение даже помещено было им в «Зеленом Шуме». Словом тут повинен Авенир.

За это, если бы узнать окончательно, я возненавидел бы его как старого предателя.

То, что передано в интимной беседе, несколько неудобно из-за партийных разногласий отдавать в газету…

Но почему меня не взяло зло от самого фельетона? Почему он не уязвил меня, хотя и был написан исключительно с этой целью? Да потому, что все сказанное в нем — правда. Только правда эта представлена в смешном свете, рассчитана на хохот читающего, на полное изничтожение самого героя.

Но что останется от этого фельетона, если я сам отвечу искренно на все поставленные здесь вопросы? Ведь я лукавить не буду, я откровенно расскажу правду о себе.

1) Упоминается про «томик стихов», — абсолютно ничего дурного здесь не вижу. Кому дорога поэзия, тот сотни и сотни раз открывал эти томы и томики; вздыхал, грустил, страдал и радовался вместе с ними, вместе с ними и засыпал..

2) «Одинаково служивший прежде пролетариям и буржуям, Морфей теперь явно саботировал».

Только почему Морфей? Ведь Морфей — бог сна. Как же он мог вообще кому-либо служить? Может быть, автор хотел сказал Муза или Орфей? Словом, хотел назвать кого-либо из причастных к поэзии богов? Это еще можно было бы понять: дескать, прежде писал совершенно нейтральные стихотворения, а теперь и они не удаются, — Муза, мол, саботирует. Ну, это все-таки второстепенное.

А вот относительно буржуев и пролетариев следует поговорить. Да, прежде мы жили как птицы небесные и до революции не знали даже, какие там существуют партии и какая там имеется классовая борьба. Мы решительно ничего не знали — мы, что стоим теперь у кормила правления. А что же с остальными, которые и до сих пор не прикоснулись к живой жизни? Они ведь и теперь не знают ничего, потому и смотрят на борьбу с мещанской точки зрения. У меня есть товарищ, он выставлен теперь кандидатом в Учредительное собрание, выставлен на пятом месте по списку меньшевиков и, может быть, пройдет. Ведь тогда уж соберется самый цвет революции, туда придут не только борцы, но и созидатели. Там нужны большие познания, нужен большой многосторонний опыт. А он, мой товарищ, до революции сам не знал ни партии ни извечной борьбы. Но я радуюсь, что он теперь вознесен на гребень революционной борьбы, потому что ни на секунду не сомневаюсь в его высокой честности, в бескорыстной преданности народному делу. Пусть он иначе понимает эту великую борьбу; пусть ищет иные пути, но мы думаем с ним об одном, за одно боремся и, может быть, будем страдать. Я уважаю и чту его как честного, бескорыстного труженика на пользу народа.

Но ведь прежде он тоже служил одинаково пролетариям и буржуям. У него есть дядя миллионер, и у этого дяди он занимался с детьми, обедал, чаевничал, словом был свой человек. Теперь, если бы все повернулось по-старому, — я уверен, что он не пошел бы к дяде миллионщику. А ходил потому, что решительно не понимал ничего в политической борьбе. Так чем же были мы все виноваты, что не попали работать в подполье?

Многие из нас даже и не слыхали об этой неумирающей, подземной, святой работе. Ясно, что мы не прикоснулись к ней только по незнанию, а не по каким-либо иным причинам. Напр., скажу откровенно о себе: не мог бы я с таким горячим темпераментом удержаться в какой-нибудь умеренной группе.

Я оставил бы все, — работу, университет, как оставил их теперь, если б только представлял себе ясно всю великость и значительность борьбы. Я же ничего не знал, потому что узнать было неоткуда.

Если рабочий никогда не услышит и не узнает правду о движении небесных светил, разве вы будете винить его за это? Не вините и меня, нам неоткуда было узнавать…

И правильно говорит мой зложелатель, что Муза (Морфей) моя одинаково служила буржуям и пролетариям. Я даже не представлял себе ясно эти два класса и раскалывал людей на два лагеря по совершенно иной линии: хороший человек был хорош для меня безотносительно к классу, безотносительно к своему происхождению.

У меня не было заклятых врагов, с которыми борьба неизбежна. Я слишком верил в честное убедительное слово и думал, что словом можно повернуть весь мир.

Если в этом находите мою вину — судите. Только знайте, что таких нас было девяносто девять на сотню.

Отдельные счастливцы-мученики и тогда работали в подпольи, — слава им старым работникам, но когда-нибудь и они ведь были молодыми, когда-нибудь и они делали первый шаг по пути страданья за народ. Так неужели тогда глумились над первыми, неуверенными их шагами? Нет, тогда силы ценились дороже, и я думаю, что поседелые в работе с восторгом смотрели тогда на юных помощников, радовались их приходу, жали им по-товарищески крепкие, молодые руки.

Мы этого мучительного счастья не узнали. Мы не видели подполья и в нем не работали.

Но не глумитесь же теперь над нашим пробуждением.

Мы еще слишком юны и, может быть, сумеем доказать свою преданность угнетенному народу. Мы теперь ненавидим желтую прессу и боремся с писаками «Русского Слова». Мы даже прекратили у себя в городе продажу этих газет.

И я понимаю, что вы очень ко времени, мой недоброжелатель, упомянули о сотрудничестве моем в «Русском Слове».

Но знаете ли вы, что это было за сотрудничество? Я там всего на всего поместил один крошечный очерк: «Братское кладбище на Стыри».

Вещь совершенно безобидная, очерк художественный и каких-либо симпатий или антипатий политических совершенно не отражает.

Да ведь художественные вещи в «Русском Слове» помещал и Максим Горький. Куда же было деваться в ту пору? А Максима Горького разве мыслимо причислить к сонму буржуазных писак? Так что чего-либо «разоблачающего» я здесь совершенно не вижу.

3) «Мечты о литературной славе…».

Да, были они, мечты о литературной славе. Да и теперь они лишь потому притихли, что некогда мечтать.

Захватила и унесла меня революционная волна. Разве тут есть что-нибудь смешное, когда даже самый маленький поэт думает прогреметь на весь мир? Если хотите — это неизбежно присуще каждому мечтателю, особенно поэту.

«Каждый солдат должен верить, что рано или поздно он будет генералом».

Так что и в этих мечтах ничего для себя обидного не нахожу.

4) «Пленительный Кавказ, стихи, любовь…».

Об этом я часто мечтаю и люблю подолгу останавливаться мыслью на дорогих воспоминаниях. Для вас, г. злюка, это ведь пустые слова, ничего не говорящие ни уму, ни сердцу; а для меня здесь целая эпоха жизни с богатейшим содержанием, полная чудных, поистине пленительных картин.

Того богатства переживаний, что было у меня на Кавказе, никак нельзя назвать фактом отрицательным. Я про Кавказ вспоминаю с любовью, с трепетом духовным, с сердечным замиранием. И не вам говорить о Кавказе… Сначала полюбуйтесь на него, а потом богохульствуйте.

Там расцвела любовь… Но какое вам дело до моей личной жизни? Мы теперь судим друг друга по степени ценности в работе общественной. А какое же имеет отношение к общественной работе моя любовь? Странный, мелочный и недалекий, по-видимому, вы человечишко. Не люблю я таких комаров: подкрадутся, подлетят втихомолку и крошечным жалом начинают понемногу высасывать горячую кровь… Все это за спиной, негласно, а на людях и руку тебе подают и разговор заводят по-приятельски. Скверно, нечестно, подло-трусливо.

5) «Почувствовал, что он чистокровный эсер».

А как же иначе, спрошу я вас? Как же вообще вступают в партию? Да вспомните, как вы некогда вступили в эсеровскую партию. Вы думали, взвешивали, узнавали, расспрашивали… А когда в общих чертах разобрались, — тогда только, разумеется, и вступили в партию?.. Так именно было и со мной, да так должно быть и со всеми. «Страна левела». Да, страна левела, только вы вот до сих пор являетесь каким-то анахронизмом. Ну что значит теперь оборонец? Теперь, когда почти объявлено всюду перемирие. Вы какое-то недоразумение, и это уж ваша собственная вина, что «страна левела», а вы правели, что вы не поняли знамения времени. Вначале, только что записавшись в партию, я не мог еще предвидеть, какой она будет держаться тактики в эту революцию… У меня перед глазами стояли образцы Сазонова, Балмашева, Марии Спиридоновой и многих, многих страдальцев-революционеров.

Позже, в революционной работе, я увидел, что с правыми оборонцами итти нога в ногу абсолютно немыслимо. А близость к максималистам заставила нас целой группой уйти из местного эсеровского комитета.

Между прочим, скажу, что на второй конференции максималистов было зарегистрировано довольно много подобных случаев, когда, максималисты выделялись из эсеровской группы в самостоятельную.

И вообще скажу о переломе сознания, что с психологической точки зрения это вещь почти необъяснимая, катастрофическая, стихийная. Предпосылки, разумеется, должны быть в наличии, но самый момент перелома — непостижим.

Помню, как сам я внезапно, совершенно неожиданно для себя ощутил и осознал в себе в единое мгновение интернациональное устремление, которое вот уже целые месяцы руководит всей моей работой.

6) Небезынтересен вопрос и относительно моей работы в Совете.

Если хотите, я попал туда наполовину случайно, но только наполовину. Я думал вообще работать при Совете, но работать лишь в области культурно-просветительной. Иной работы я еще не представлял себе вначале. Но вся советская работа спаяна в единое целое и, делая одно, — никак не обойдешь другого. Так случилось и со мной.

Культурно-просветительная работа втянула меня в работу общеполитическую, и в этой работе мне захватило дыхание. Вы спрашиваете, что у меня общего с рабочими?

Революционное сознание, отвечу я. Бескорыстная борьба за благо трудового народа никогда не может считаться недостойной, как бы ошибочна она ни была. Можно указывать, можно поправлять, но глумиться над тем, что я иду с рабочими, по крайней мере, глуповато. Здесь проскальзывает зависть и больше ничего. Оборонцам рабочие затыкают глотку и прогоняют с собрания.

Вот вам и отгадка злому выпаду. Много товарищей-студентов шляется попусту, совершенно без дела, и никто из них не идет в ряды трудового народа. Мы бедны силами — это хорошо знаем и сами. Но у нас много смелости и революционной решительности. Одним этим не победишь, но и без этого не победишь.

А интеллигенты прибывают, хоть медленно, но прибывают. И характерно то, что, познав советскую работу, прикоснувшись к ней вплотную, человек словно перерождается и уходит к левому крылу. Туда его толкает сама жизнь, если только не держат в тисках иные партийные цепи. Вот и все ваши «улики» против меня. Я ответил чистосердечно, искренно, за что же теперь вы будете обвинять меня? В сущности ни одно обвинение не устояло, потому что это были даже и не обвинения, а извращение и содомное глумление… Этим нас не обидишь. Это уж не первое нападение. Но я молчу и своим презрением и брезгливым невниманием, надо думать, заставлю примолкнуть и вас.

Когда ребятишки начинают дразнить, — самое лучшее не обращать на них никакого внимания. Они угомонятся, ибо протест только разжигает их понапрасну. Именно таким же образом думаю я поступить и с вами, седые и тучные младенцы.