От анархизма к большевизму

Онлайн чтение книги Том 5. Путь к большевизму
От анархизма к большевизму

30 нюня 1918 г.

Вчера, т. е. 29-го, у Куваева в столовой мы устроили свой митинг.

Ну, и что же? Может быть, прекрасно, удачно прошел? Может быть, ораторы были незаурядные? Ведь из Москвы, из «центра» приехали. Может быть, перекрестили публику? Складно, умно говорили? Да ничего подобного: митинг, как митинг. Говорили о том, о сем, а больше — ни о чем. Не одни мы, грешные провинциалы, повинны в безалаберности и хаотичности, которые объявляются особенно ярко на митингах. Отнюдь нет. Товарищи центровики не хуже нас скакали от Учредительного собрания к чехо-словакам; от них к «Керенщине» и керенкам; отсюда к социальной революции, к Октябрю; от Октября к Совнаркому, от Совнаркома к Совдепу… Не хуже нас беспорядочно нагромождали они перед толпою вороха всего того, что удержалось в памяти. Никакого плана, никакой системы, никакой общей мысли. Во всяком случае, меня митинг совершенно не удовлетворил. Может быть, я слишком требователен к ним, но думается все же, что ровно ничем они не отличаются от нас, бедных провинциалов. Было скучно, тошно, хотелось спать, уйти куда-нибудь в тишину. Несколько расшевелил т. Черняков.

220

Как всегда, живой, яркий, каламбурно-острый, бьющий больше на «революционную фразу», — он для уставшей аудитории незаменим. Митинг был назначен бесплатный. Афишировано было хорошо. И все-таки народу собралось всего четыреста-пятьсот человек. Утомление огромное. Кроме того, суббота и день неудобный: кто уехал домой, кто пошел в баню, кто копается в огороде, словом — кто куда. Завтра состоится второй митинг на тему « Где же контр-революция ?». (Первый был на тему: « Анархо-синдикалисты и текущий момент ».)

Особого многолюдия не ждем и на завтра.

После митинга зашли к Куваеву в фабричный комитет, — чаевничали, спорили до глубокой ночи. Я держался вместе с товарищами большевиками.

Да, я чувствую и вижу, что у них все яснее, определеннее, нежели у нас. Им легко защищать свои позиции, у них больше доводов… Но правда все-таки за мной. Мне очень трудно разбираться во всем одному; трудно потому, что со своими анархо-синдикалистами во многом я расхожусь, а с большевиками сближаюсь. Знаю одно: мое небольшое знание, мой малый опыт и чутье ведут меня по правильной дороге.

«Долой Совнарком и да здравствует федерация вольных Советов». Это, как «лозунг следующего дня» провозглашали Максимов и Ярчук. Но, сказать — одно, а «сделать не одно, а два»… Они в Советах уже не работают. Ярчук только «числится» членом Кронштадтского Совета, но фактически работы не несет. А числиться мало, надо работать и знать советскую работу последних месяцев, чтобы сказать, насколько Советы важны и нужны. Оставлять Советы, — бросать на распутьи революцию, бросать тех, с которыми все время шли плечом к плечу, — оставлять теперь, когда они измучены до-нельзя? Нет, что хотите, этого сделать невозможно без ущерба для самой пролетарской революции.

Правда, нас по России мало, и наш уход фактически не отзовется на советской работе… Но вопрос решается ведь принципиально, и этим соображением отбояриваться невозможно..

Второй митинг можно считать несостоявшимся: собралось человек сто пятьдесят-двести. О контр-революции говорить не стали, а тов. Максимов ответил на записки, что были поданы вчера. Солнечное воскресенье, все разошлись-разбрелись; не до митингов, не до смрадно-душных помещений; грудь просит свежего воздуха, — все ушли в поле, на луг, в лес — кто куда. Мне и самому стало скучно и тошно. Максимов вял и однообразен. Я не дослушал, ушел с половины.

Я не согласен с товарищами и порицаю их за утверждение, что в Советах невозможно работать. Ложь. Кто хочет действительно работать, а не паясничать со своими «собственными» идеями, принципами и положениями, кто хочет дать нечто положительное, — тот, оставаясь в Советах, найдет себе благодарное дело. Я ушел с митинга, ибо тошно было слушать эту поистине мелко-буржуазную болтологию об объединении пощады права. Все это чушь… Такого объединения, о котором говорили они, создать невозможно. Пощады к врагам быть не должно. Если при каждом удобном и неудобном случае мы будем «вырезать» буржуазию, — беды большой рабочим от этого не будет; революция от этого не погибнет. Расстреливать только тогда, когда тебя уже схватили за глотку, поздно. Надо врагов выводить из строя заблаговременно. Одна, другая ошибка не в счет, — они неизбежны. Вы против продовольственной диктатуры? А я ее приветствую. Во-первых, она ускорит дело (не верю в ваше «сожгут, зароют, не дадут»), во-вторых, деревня, благодаря этому, расслоится.

А это великолепно. Крестьянство не должно остаться единым. Сто раз правы большевики в своих жестокостях, в своей решительности. В этом я с ними. И это совсем не противоречит делу и учению анархизма.

Надо создавать что-то новое, создавать школу анархо-реалистов .


2 июля 1918 г.

Снова и снова эти мучения неопределенности. Снова распутье. Снова поиски. Знакомое, тревожное состояние. Оно было. Первый раз оно было тогда, когда в начале революции стоял я на распутьи и не знал, кому отдать свое революционное сердце, кому отдать свои силы, с кем итти. Ничего не понимая, не зная учений и тактики учений, я ткнулся к эсерам, ткнулся сам не знаю почему, — видимо потому, что тогда еще преобладали во мне идиллические, «деревенские» настроения; не выветрилась еще вялость, мещанская дряблость и половинчатость. Знакомые тоже шли к эсерам. Ну, и я за ними. Партия рабочих, социал-демократы, страшила, отгоняла тем, что интересы идиллического порядка оставляла в тени, на первое место выдвигала науку, цифры, достоверные факты. Все это было сухо и скучно. Затем уехал в деревню. Там совершился переворот в сторону интернационализма. Я еще колебался. Только чутьем я чувствовал, что в моем «патриотическом демократизме» не все благополучно. Наиболее сознательные рабочие были не с нами, — это наводило на размышления. Промежутки между поездками по деревням были особенно показательны и убедительны в этом именно отношении. В самом деле, попадешь в деревню и слышишь там лишь утилитаристские взгляды, видишь единственное стремление во что бы то ни стало скорее получить землю — и только. Никаких идеологических надстроек и фундаментов нет, — просто нужна земля, и дальше ничего нет. Приезжаешь в город и видишь, чувствуешь, как высоко вздымается здесь волна героизма, как широко идет здесь бескорыстная, высоко идейная работа пролетариев. Это заставляло задумываться и все чаще и чаще оглядываться назад и внимательно всматриваться в тех, с которыми я шел, с которыми был связан. Мне становилось их жаль, а с тем, кого жаль, — невозможно вместе бороться. Мне становилось их жаль, как заблудших, как инвалидов… Не помню, какие еще были у меня чувства, но однажды я понял, что дальше работать с эсерами невозможно. Это было мучительное состояние, — один, каждую минуту рискующий ошибиться и впасть в какое-нибудь непоправимое противоречие, малознающий, с трудом разбирающийся в сложной действительности, — я решил уйти от правых эсеров. Куда? К кому итти?

Надо было итти тогда же, ни секунды не медля, — к большевикам, но еще слаб был, не хватало духу идеологию мелко-буржуазную сменить на другую, пролетарскую. Доносились к нам глухие вести о «левых соц. — революционерах», но кто они, о чем говорят, чему учат, — этого никто не мог сказать. Больше известно было о максималистах. Несколько товарищей, ушедших от эсеров, вслед за мною, также называли себя первое время «левыми эсерами». Потом мы окончательно назвались максималистами. Шло время. Пылало сердце революционным огнем. Хотелось сделать что-то большое… А максимализм начал хромать…

Тут снова пришел мучительный момент перелома, переходный, томительный момент. Нас стала увлекать анархическая линия, так как будто бы было больше жизни. Анархисты клокотали, рвались вперед, казалось, были смелым, воистину революционным авангардом рабочей революции. Сначала мы робели, колебались, — читали, беседовали, мечтали… А потом приехал Черняков и ускорил дело, — вся группа перешла к анархистам, не определяя себя точнее: синдикалисты или коммунисты, или кто-нибудь еще. Анархисты и, конечно, — хотя большинство и называло себя в частных беседах анархистами-синдикалистами, — коммунисты. Перелом был совершен. Стало как-будто легче, но это была только видимость. На самом же деле я чувствовал по-старому свое фальшивое двусмысленное положение — «ни в тех, ни в сех». Борясь все время с рабочими и за рабочих, я был в то же время оторван от них, разгорожен какою-то формальною, фальшивою стеною. От этого все время было тяжко, неясно на душе.

И снова пришла эта ломка, мучительная неопределенность… Снова я на распутьи. Не хочу лукавить перед собою: не могу учить тому, чему учил, но и принять новое также еще не могу. Анархизм питается контр-революционными чаяниями, с одной стороны, темпераментом, с другой. Погромные статьи, что были за последние недели в «Анархии», все поведение анархистов после разгрома федерации, это сплошная ставка на контр-революционное восстание. Оставаться в федерации дальше нет никаких сил. Но… куда итти?.. Уж такая у меня мятежная душа, что куда-то все рвется, что, прильнув к одному, живо стремится умчаться от него в поисках за более высоким., за новым. Это похвала себе, это нескромно, но это правдиво. Беспартийный… Правый эсер… Левый эсер… Максималист… Анархист… Коммунист-большевик… Где же правда? В котором же учении спасение революции? Каждую крошечную группу, каждого отдельного «вождя» обуяла, затуманила мысль создать «свое» учение, «свою школу», проявить где-нибудь «свое имя», самому показаться, самому продефилировать. Мне все это глубоко противно именно потому, что все эти пустые мечтатели совершенно не считаются с тем, — помогает это рабочей революции или нет. Им, этим хвастунам от революции, всего важнее оставить на столбцах газеты свое имя, сделаться более или менее «историческою личностью». Если бы к этому итти, — разумеется, на таком безлюдьи можно было бы кое в чем и кое-где выдвинуться и прогарцовать по страницам газеты.

Но когда ставишь себе конкретную, осязаемую задачу практической борьбы, — тут политическому хвастовству не место, тут надо вести живое дело, а не брехней заниматься. Эти вот кардинальные соображения и вывели теперь меня снова на распутье, к раздумью. Я смотрю на эти свои переходы от одного учения к другому, как на этапы зрелости. Я зрею, крепну, утверждаюсь на революционном посту, — и иду все дальше, все дальше. Это в конце концов не важно, какое слово приклеишь ко лбу. Кем бы я ни назывался, — всю революцию я работал в теснейшем контакте с большевиками, вел с ними общую линию и чувствовал тяжесть от того, что, говоря одно, делая одно дело, — числился, жил где-то в другом месте. Еще не знаю: остаться «независимым анархистом» и работать, как работал все время, т. е. как большевик, или же без обиняков, без дальних рассуждений вступить в ряды коммунистов-большевиков и слиться всецело с рабочим движением.

Вас изумляет такая постановка вопроса? Она вам кажется смешной и наивной? Вы скажете, что тут скрещиваются два противоположных, может быть, враждебных учения? Нет, думаю, — это сплошное недоразумение. В анархизме и большевизме нет элементов, взаимно исключающих эти два учения. Тактика большевизма отнюдь не исключает возможности быстрого продвижения по пути к безвластному коммунизму. Только больше логики, больше твердости и смелости у большевиков. А что у анархистов? Никакой линии поведения, никакого чутья живой действительности, — лишь смешное желание сохранить во что бы то ни стало какую-то «самостоятельность», следуя той логике, что «неправильно все то, что сказано и сделано большевиками». Ни одному жизненному акту не дается жизненного толкования, все ставится вверх тормашками, все «по своему». И вижу я, что голодная, измученная, рабочая масса чувствует правду, не бросает партию, которая с изумительным мужеством борется все время за революцию… Сочувствие, общее доверие рабочих (как и мое собственное) все время революции неизменно с ними, — с коммунистами-большевиками.

Вчера, т. е. 1 июля, было заседание группы. Присутствовали Ярчук и Максимов. Много было споров и разговоров по поводу истинного анархо-синдикализма и ложного, нежизненного. Я гнул свою линию, но чувствовал, что группа уже не со мной. На лицах товарищей блуждали иронические улыбки, когда я говорил, отстаивая свою позицию. Все сочувствие было на стороне А. Чернякова, а вместе с ним — Ярчука и Максимова. Я остался почти один. Вместе со мною лишь Зильберт. И оставил вопрос открытым Павел Иванович Муравчиков.

Я — коммунист-большевик, если иметь в виду всю ту работу, что я вел за время революции. Всю революцию я рос политически и, наконец, дорос до более или менее ясного сознания своей кровной близости с научным коммунизмом.

Остается только пустой, формальный акт оглашения. На это также требуется смелость, и смелость, пожалуй, не малая. Особенно мне, перешедшему последовательно от правого и левого эсерства к максимализму и затем к анархизму.

Да, многое я испробовал. Но что же делать, когда невозможно было разом найти свою сущность? И неужели оставаться и числиться, когда перестал уже верить? Нет, — бежать, и бежать немедленно… Мучителен только первый момент, только самое начало. Дальше будет легче… Может быть… Возможно, что дальше будет легче, но теперь — смертельно трудно. Я ведь только и думаю, что про <:вое распутье, ни на минуту оно нейдет из головы. Запутался я совершенно и не вижу выхода. Я один, не с кем посоветоваться, поговорить. Да и возможно ли вообще тут говорить и советоваться? Кто поймет, что у меня творится на душе? Я ведь и сам с трудом разбираюсь, — сумбур какой-то, борьба жестоких противоречий, оформление чего-то нового и отчаянное сопротивление старого. Порою мне отчетливо ясно, что правда у большевиков и что надо безраздельно уйти к ним. А потом охватывает раздумье, сомненье, снова и снова начинаю путаться, теряю всякое пониманье. Уйти к большевикам — значит уйти в другой, совершенно новый мир. Там новая марксистская идеология, апофеоз государственности, централизации, дисциплины. Там свои приемы борьбы, против которых борются анархисты. Я схожусь с большевиками во многом, но как, к примеру, быть с хлебной монополией, в которую не верю, которую не признаю? Защищать, не признавая? Но я ведь не могу так слепо повиноваться, я чту абсолютную свободу, я хочу и буду думать сам, а не по мыслям других. Знаю: уйти к ним — это значит во многом связать себя обетом покорности и подчинения. Хватит ли меня на это? Едва ли… И если не хватит, — снова уходить, снова мучиться в поисках новой пристани? Но тогда, по сути, и пристаней то уж не останется… кроме буржуазных. Даже подумать об этом трудно: очутиться безо всякой надежды на пристань, ни в близком, ни в далеком будущем. Что зовет меня к большевикам, — так это непоколебимая их твердость, непреклонность в достижении намеченных целей. Они создают пролетарское государство. Мы, анархисты, — против государства. Но, может быть, здесь речь идет только о слове? Конкретно, на работе, быть может, и мы вынуждены будем строить лишь то, что строят большевики? Ведь оно часто так получается: говорят как будто бы разное, а на самом деле — одно. Нет ли в этом споре такого рокового недоразумения? Ведь жизнь не дает итти поперек законов развития и непременно выпрямит свою линию по единственно возможному руслу созревшей, готовой суммы обстоятельств. Долой государство, — заявляем мы. А как будем строить новое общество? Да всего вероятнее так, как позволит жизнь, а не так, как сами захотим. Продвинуть, помочь, облегчить, разумеется, мы можем, но выкинуть какой-то артикул, скакнуть через жизнь невозможно, — запнешься, упадешь. Вот анархисты борются против марксизма, как будто это сплошная ложь и ошибка. Во имя преклонения перед идеалом анархизма — отбросить, забыть законы развития немыслимо. Я не тверд, я многого, может быть, не знаю и не понимаю, но все-таки забыть и глумиться над тем, во что верю, — я не могу со спокойной совестью, хотя бы и ради высокого конечного идеала. Я весь запутался в противоречиях, я не знаю, куда примкнуть. Может быть, не примыкать никуда, — остаться «независимым анархистом»? Но не оказалась бы эта «независимость» простой растерянностью, сумятицей, сплошной нелепостью. О, если бы я мог охватить разом и то и другое учение, разом увидеть все pro и contra!

Необходим сейчас мне твердый, каменный фундамент, а я чувствую себя словно в трясине. Выйдя из группы, я должен, ведь, сказать и сказать определенно, ясно: остаюсь я анархистом или нет. А знаю я это сам? Нет, не знаю. Моя душа рассечена на-двое, поровну отдана тому и другому учению. Будет ли перевес, и куда — это пока для меня такой же вопрос, как и для вас, спрашивающих.

Я, видимо, переутомился, страшно устал и не могу активно работать, как работал прежде. Апатия, лень, усталость, неопределенность. Ни за что не хочется браться. На текущей советской работе я еще могу остаться, но на творчество, на широкий размах уже не хватает сил. Это, разумеется, не разочарование, это не недовольство чем-либо и кем-либо, — это усталость, плод непрерывной напряженности.


3 июля 1918 г.

Наше первое торжественное заседание было 1-го, в понедельник, второе — во вторник. Но на это второе я уже не пошел. Группа мне стала чужой, делать там больше мне было нечего. Остался дома: читал, писал, думал о том, о чем думаю теперь днем и ночью. Хотелось бы прочитать наскоро, как можно больше, чтобы лучше уяснить себе дело, но нет возможности. Кинешься к одному, к другому, третьему, но все, что читается наспех, тут же и забывается, не переварившись как следует. Может быть, начать читать большие труды? Нет, не хватит ни времени, ни терпения. А ведь прежде чем сказать окончательное слово, надо и узнать окончательно.

Вчера вечером снова стало ясно, что переход к коммунистам-большевикам необходим. Почему? — спросите. Во — первых, потому, что вообще больше думаю в эту сторону, а во-вторых, потому, что в № 2 журнала «Коммунист» прочел простую, прекрасную статью Н. Бухарина «Об анархизме и научном коммунизме». Своею ясностью она произвела на меня сильное, незабываемое впечатление. Это впечатление перешло в спокойное признание того факта, что все, сказанное здесь Бухариным, неоднократно мыслилось и говорилось мною (только, разумеется, не в такой ясной, отчетливой форме). Всею своею работой за полтора года революции я на деле проводил идею коммунизма, называясь то так, то эдак. И теперь вижу, что поистине вредно и опасно судить о революционности человека по тому флагу и лозунгам, под которыми он идет. Я ходил и под красными, ходил и под черными знаменами и все-таки оставался на деле коммунистом — большевиком, как от этого ни отмахивался. Поэтому вот и теперь эта статья Бухарина произвела на меня прекрасное, успокаивающее действие: я собрал в одно все мои сомнения, просто, кратко и ясно суммируя; сделал из них целый ряд простых и убедительных выводов, против которых мало что можно сказать. По крайней мере, в той анархической литературе, что я прочел, я не нашел, не помню там возражений, положений, которые разбивали бы, уничтожали стальные выводы коммуниста Бухарина. Сам собой встал вопрос: для чего же и как я попал к анархистам? Эта ошибка еще была бы простительна мало развитому рабочему, но мне, интеллигенту, простить этого легкомыслия нельзя. Каюсь, — именно легкомыслие было, и легкомыслие это питалось моим безудержно-торопливым характером, подчас губительной решимостью и стремительностью. Не продумал, не узнал, поверил на слово, настроение принял за убеждение, а мечтания — за программу действий. Мы, переходя всей группой в лагерь анархистов, руководствовались, разумеется, чистейшими помыслами, мы думали ускорить дело, что было совершено в Октябре. Думалось и верилось нам, что именно анархизм укажет те пути, которые приведут к желанной цели. Я поддался общему настроению, свихнулся сам, допустил непростительное легкомыслие и отдался этой работе. А раз отдавшись, стал затягиваться, начал даже и верить кое во что анархическое. Я все время своей кочевки по партиям не чувствовал твердой базы. Теперь же, при приближении к научному коммунизму, я чувствую дыхание этого могучего, мраморного базиса, — тут фундамент тверд, не заколеблется. Моя глубочайшая, непосредственнейшая симпатия к коммунизму обнаруживалась за все время революции, и этой симпатии, инстинктивному тяготению, следует придать особенное значение именно потому, что мною не было прочитано ни книг, ни брошюр порядочных, — я все узнавал лишь по текущей прессе. С другой стороны, постоянно читая книги, брошюры и газеты анархистов, поддаваясь порою их обаянию, — в минуты трезвого спокойного размышления я неизменно расценивал все прочитанное, как брехню, как доброе пожелание, как мечту. И никогда не верил всерьез тому, что там говорилось, не верил, но увлекался, в этом последнем каюсь.

Статья Бухарина, как некогда молебен в Лежневе, — явилась поворотным пунктом, сыграла решающее значение в истории моих сомнений и мытарств по пристаням революционных учений. Эти два учения — анархическое и марксистское— образно отразились в своих славных вождях — Бакунине и Марксе. Две львиные головы, два огромные ума. Один — бунтарь, разрушитель, неспособный органически на созидательную работу в ее простом, конкретном смысле. Другой — холодно-умный, осторожный аналитик исторических процессов. Его выводы непреложны и убийственны для каждого противопоставления. Там — бунт, здесь — борьба. И я, по природе своей склонный к бунтарству, поверил, что можно прожить одним этим качеством, одною своею нервозностью, одним устремлением к разрушению. Впрочем, здравый рассудок все время одергивал, а факты, нужды живой действительности ставили в тупик на каждом шагу и задавали убийственные, сокрушительные вопросы. Я старался примирить непримиримое: будучи анархистом, признавал на деле и власть, и насилие и угнетение наших классовых врагов. Это не вязалось с анархизмом, но иначе поступать я не мог. Я еще не созрел до того, чтобы стряхнуть с себя анархические иллюзии, я все еще верил, что это учение можно каким-либо образом приложить к жизни. Все оказалось плодом доверчивости моей мягкой души. Серьезного тут не было и вполне понятно, что я сразу впал в противоречие. Говорил, учил одному, а на деле выходило другое. Этому противоречию, этой невыносимой двойственности рано или поздно надо было положить конец. Этот конец теперь, видимо, положен. И положен невозвратно, решительно.

* * *

Когда Ярчук на собрании группы поставил прямо вопрос: «Так в чем же вы расходитесь, где линия, которая рассекла на две части дотоле единую группу? Есть ли нужда в расколе? — Когда вопрос был поставлен таким образом, — я почувствовал громадное затруднение, я не знал, что сказать. Да и что было говорить? Про свою близость, про свой контакт с большевиками? Но, ведь, линия раздела между синдикалистами и чистыми коммунистами проходит совсем по иному месту, по иной группе признаков. Я затруднялся отвечать, ибо, отвечая полностью, в открытую, чистоганом, я должен был отвергать не только форму, но и сущность учения, против которого инстинктивно уже протестовал. Я ухватился было за „Анархобольшевизм“, как окрестил мои убеждения т. Черняков, но, по размышлении, увидел, что это слово не имеет права гражданства. Один из товарищей взялся рассказать то, что произошло. Начал он издалека: „Дмитрий Андреевич был нашим вождем“ Мы ему верили, считались с ним, как ни с кем другим, и пользовались его помощью. Он нам читал, разъяснял, указывал… Все шло хорошо. Потом в Москве расстреляли, разгромили анархистов. Он был там в эти дни, а по приезде — сделал два публичных доклада. Там он пытался как бы оправдывать большевиков. С того времени мы ему перестали верить и стали относиться к нему без прежнего внимания. В группе что-то треснуло. Мы остались как бы одни, потому что ему больше уже не доверяли. Александр Яковлевич вышел, а сами разобраться мы не умели. Дм. Ан. во всем и всегда старался благожелательно относиться к большевикам. Мы этого не признавали. Он мало говорил про анархо-синдикализм и мы спервоначалу верили, что этому именно и учат анархо-синдикалисты. Но что же это за ученье? Поразмыслили мы и решили отойти от него. Отошли и стали считать себя анархистами-коммунистами, которые в газете „Анархия“ смело боролись с большевиками. Теперь же, после ваших слов, мы видим, что и анархо-синдикализм против большевизма, а потому мы снова будем синдикалистами…»

Товарищ на этом кончил. Стали каждого опрашивать — кто он. Мы с Зильбертом вышли. Муравчиков и Сидоров воздержались, остальные, человек двадцать, оказались анархо-синдикалистами-коммунистами. Едва ли они разобрались в этом.

* * *

Все тверже и тверже вступая на платформу марксизма, я уже не только не жалею о том, что был одно время в рядах анархистов, но, наоборот, радуюсь этому, с известной точки зрения. Я, видимо, навсегда уже стряхнул с себя обаяние всяких увлекательных теорий. Они меня уже не увлекут, не собьют. Желания останутся у меня в мечтах, в помыслах, а бороться, работать буду с фактами в руках, а не с иллюзиями и благопожеланиями.

Я побывал в рядах мечтателей, пожил с ними, поварился в их соку и вырвался оттуда, как ошалелый, чертыхаясь и проклиная. Когда оглянешься назад, — немножко смешно, немножко стыдно, а в общем, чувствуешь, что польза была. Хороший урок получил я от этих скитаний по партиям и группам. Интеллигент без классовой базы. Шараханье из стороны в сторону. Теперь прибило к мраморному, могучему берегу — скале. На нем построю я свою твердыню убеждений. Только теперь начинается сознательная моя работа, определенно классовая, твердая, уверенная, нещадная борьба с врагом. До сих пор она являлась плодом настроений и темперамента; отселе она будет еще, — и главнейшим образом, — плодом научно-обоснованной, смелой теории.


5 июля 1918 г.

Пришлось пару слов сказать Любимову. Он, конечно, обрадовался, когда узнал, что я перехожу к коммунистам. Я тотчас отправился в редакцию. К счастью мое заявление о выходе из группы анархистов не было еще отпечатано. Оно было такого содержания: «Заявляю о своем выходе из местной группы анархистов, так как не схожусь с группой по целому ряду крупнейших вопросов, главным образом, по вопросам об отношении к Советам и партии коммунистов-большевиков». Теперь, после того как мною было заявлено некоторым товарищам-большевикам о твердом желании войти в партию, не было нужды дальше таиться. Я воспользовался тем, что заявление еще не было отпечатано, и взамен ранее данного, дал новое, следующего содержания:

«Заявляю о своем выходе из группы анархистов и о вступлении в организацию коммунистов-большевиков».

Это заявление сегодня появится на страницах «Рабочего Края». Будут вопросы, насмешки, подозрения… все будет. Но раз твердо решившись, — я сделал свое. Были колебания, была неуверенность, но события, размышленья гнали меня неизбежно к берегу коммунизма. Не хватало только смелости заявить открыто. Теперь все кончено. Теперь Дм. Фурманов коммунист-большевик.

* * *

Чувствую еще некоторую растерянность, нетвердость, словно после оглушительного удара. Я еще не соображу всего разом, никак не взвешу, не обдумаю. Произошло ведь со мной событие колоссальной важности: я причастился того учения, которое не осмеливался назвать своим, выполняя его самым усердным образом в течение всей революции. Теперь я повеселел, сделалось легко, свободно. Войти с головой в новую среду я еще не могу, как-то робею. Я даже не смею еще назвать себя коммунистом-большевиком. Слишком ново, слишком торжественно, значительно.

Хочется работать, работать, работать. Откуда-то взялись новые силы, новая бодрость, огромное желание без устали трудиться.


8 июля 1918 г.

Вечером 6-го уехал в деревню, где был до утра 8-го. Но и там все мучили, терзали думы, — так ли, правильно ли сделал? Не ошибиться бы в чем… 8-го, тотчас же по приезде, пришлось проводить на фабрике митинг по поводу открытия детских столовых, на организацию которых необходимо было сделать с рабочих единовременное отчисление в размере полдневного заработка. Митинги по всем фабрикам были. Успех малый.

— Вы там сыты и руки греете около теплых-то мест, а нам только подавай, да подавай отчисления. Нет, уже, благодарим, мы и сами, без вас сумеем купить…

И море голов заволновалось. Женщины-пролетарки в большинстве своем голосовали за столовые. Вопрос был отвергнут. Между прочим, подали записку:

«Почему это вы перешли к большевикам? Подозрительно».

Что подозрительно? Видимо, товарищ думает, что я был в группе для шпионажа, что ли — не знаю. Вот они — горькие для меня вопросы и подозрения начинаются. Значит, загуторили, заговорили, судят-пересуждают. И, верно, не хвалят: очень уж стремительно, очень уж легкомысленно, как мальчишка, скакал из одной партии в другую. Непростительно это. Даже и на лицах большевиков, которые, несомненно, рады новому активному работнику в партии, мне чудится ироническая улыбка. Вот сегодня на митинге язык не повернулся сказать: «мы, коммунисты», даже слово «власть» еще не могу произносить легко, — так меня затянула осторожность и лавирование в период бытности в группе. На деле мы осуществили власть, а на словах боялись ее и даже слова самого чурались. Теперь обман окончен, но он еще имеет силу надо мною, его скоро не вытравишь.

— Смелее, смелее, — повторяю я себе непрестанно. — Много еще будет испытаний, — терпи. Ты ведь подошел к партии коммунистов не в медовый месяц ее октябрьско-ноябрьских побед, когда пол-России ушло за большевиками… Тогда не диво было, что к ней, победительнице, шли на поклонение, ее почитали за лучшую; тогда это было в порядке вещей. А ты подходишь, прикасаешься к ней, как раз в период тягчайших страданий, которые она переживает. Ты к ней подошел не как к торжественной победительнице, а как к мученице. Независимо от объективных условий, она взяла тебя и притянула к себе. Ты в ее власти, как это ни ново. Будь тверд, смел и спокоен.

* * *

— Убили Мирбаха… — Что за этим последует?

— Задержали левых социалистов-революционеров, — что за этим последует?

— Голодно, голодно… Что будет дальше?


9 июля 1918 г.

Все коммунисты призваны под ружье. Имеются голоса о вооружении не только коммунистов, но и вообще надежных рабочих (В. Я. Степанов). В казармах армейцы, как пчелы — все рабочие, старые знакомые, с которыми работаю всю революцию. Пришло человек пятьсот. Выдано обмундирование, вооружение, часть немедленно же, в 1 час ночи, отправляется в Ярославль (150 чел.). Оттуда уже есть раненые (прибыло 7 чел.).

Ярославль горит и разрушается. Там расстреляно до трехсот гвардейцев, противившихся Совету. Муром занят. Близ Костромы занят какой-то городишко. Мы все на ногах и готовы к бою. Но в неизбежность боя не верим. Думаем, что все обойдется и без него. Если удастся ликвидировать Ярославльское восстание — все будет спасено. Не будет тогда дел ни в Рыбинске, ни в Вологде.

Снова переживаем корниловские, красновские дни. То же волнение, та же горячка.


17 июля 1918 г.

Статья передо мной, увы! — ненаписанная.

Ее еще надо написать, создать, эту мифическую статью. Необходимо. Но устал я. Вот четыре-шесть пустых часов впереди, а писать не могу. Сесть не могу, думать, напрягаться не могу. Тошно, скучно, вяло стал я жить последнее время. Видимо, переутомился. Хочется чего-нибудь легкого — стихов, что ли, аль «романов», хочется ягод, фруктов, поцелуев, — словом, чего-нибудь такого, что не заставляло бы думать и думать без конца. Необходимо отдохнуть.

Статья моя должна была бы осветить роль интеллигенции в текущей революции. На фоне общей картины колебания и нетвердости, случайности и эпизодичности интеллигентской работы можно было бы зарисовать и факт собственного, постепенного оформления и прояснения. Можно было бы дать хорошие иллюстрации… Время идет. Мысли бледнеют, многое забывается, теряет остроту. Не написанной остается статья… И нельзя уйти. Мы должны быть на местах до-последней минуты. Впрочем, возможен отпуск. Подкрепление необходимо.


1 октября 1918 г.

Вслед за мною в партию коммунистов перешли: Зильберт, Топоров, юрист Смирнов с женой, бывший комиссар юстиции П. Соколов, заведывающий статистическим отделом Губсовдепа Озеров, правый эсер, студент Вячеслав Иванов.

Все убедились, все поняли, что революционеры собрались только по ту сторону баррикады, в лагере коммунистов. Все остальное — явно или тайно идет против или тянет назад. Я окончательно успокоился и чувствую себя твердо. Несколько недель уже состою секретарем окружного комитета партии. Веду широкую работу и чувствую себя так, словно занимаюсь ею долгие годы.

* * *

13 сентября было партийное собрание в Шуе. Поставлены были на обсуждение вопросы повестки дня областной конференции. Настроение приподнятое, ощущается желание расширить, раздвинуть партийную работу. Всего присутствовало человек тридцать — тридцать пять. Заседание было прервано известием о каких-то выстрелах. Разом поднялось человек десять красноармейцев и куда-то побежали. Тревога оказалась фальшивой, напрасной. Закончилось заседание глубокой ночью. Обращено было должное внимание на конструкцию партийного аппарата. Секретарем выбран т. Сахаров, молодой, вполне приличный работник.

22-го был уездный съезд коммунистов в Кинешме. Всего собралось до трехсот человек. Среди других вопросов был и вопрос об арестованных экс-работниках Совдепа, комитета и других организаций. Заседание длилось почти непрерывно семнадцать часов — с 2 час. дня до 7 час. утра. Вопрос об арестах занял десять часов. Принята резолюция о жестокой расправе с виновными, с объявлением конфискации имущества, доклад был сделан мною. Доклад, видимо, взбудоражил и дал богатую пищу разговорам о партийной дисциплине, организации сочувствующих и проч. Кинешма гостей встречала по-хорошему. Организовали чай, бутерброды, обеды по недорогой цене. Все семнадцатичасовое заседание было сплошным напряжением и ожиданием чего-то страшного. Ожидалась оппозиция обвинению арестованных, так сказать, защита грабежа, бандитизма и проч. Но «защитники» перепугались, закусили языки, увидели, что дело неладно и обстоит грозно. Цветкову, Савенкову и Зельдину грозит расстрел. Съезд прошел с большим подъемом.

27-го в Лежневе было проведено заседание партийной ячейки, которая существует вот уже несколько месяцев и до сих пор не утверждена. Всего набирается человек двадцать пять. У некоторых имеются вполне достаточные рекомендации. Я обещал утвердить ячейку в ближайшие дни (в понедельник, 30-го, делегаты были уже в комитете).

Среди присутствующих товарищей царило необыкновенное оживление. Их обидела невнимательность окружного комитета, который до сих пор не утвердил их ячейки. Высказывают большое желание работать.

Отдохнув часа полтора-два, провели лекцию на тему: «Как борются рабочие и крестьяне за социализм». Зал бывшего Кокушинского дома был переполнен, на улице за бортом осталось человек сто — сто пятьдесят. Лекция, продолжавшаяся два с половиной часа, была выслушана при гробовом молчании, с большим, видимо, интересом. После лекции учитель, лет сорока, в очках, по виду педант и брюква, — пожал руку и сказал:

— Кабы почаще такие беседы, — мы все бы сделались большевиками.

Была уже глубокая полночь. Решили ехать на Тейково, до которого оттуда верст двадцать — двадцать пять. Подали коней и мы с военным комиссаром затрухали по ухабистой дороге. Ночь была мокрая, скользкая, грязная. Лил дождь, по небу кочевали мутно-серые облака. Я закутался в халат и одну руку запустил в карман, придерживая револьвер. Товарищ спал, свернувшись, как котенок. Дождь разошелся не на шутку, дорога страшно набухла. Через три-четыре часа заблестели в тумане огни славного Тейкова. Приехали. На станции во всевозможных позах валялось человек сто пятьдесят — двести мешечников. Через три часа пришел поезд, набитый туго-на-туго «мучениками-мучниками». Пострадав еще час в телячьем положении, предстали мы в советский Манчестер.

30-го был в Кохме.

Собралось человек шестьдесят. У них много народу ушло со всевозможными отрядами, ушли и мобилизованные коммунисты. Ребята производят впечатление хорошо спевшегося хора, — все у них складно, все ладно. Среди них чувствуется твердость, спаянность, готовность. Они во-время исполняют все наши распоряжения и предписания. Сидели до глубокой ночи. Заслушан был мой доклад о работах окружного комитета. Задавались вопросы, разрешались недоумения. Товарищей живо интересует все, что касается партийной работы.


2 октября 1918 г.

Говорил о четырех собраниях, теперь приходится говорить о пятом, а в ближайшие дни о шестом, седьмом, восьмом… Работа кипит. Устраиваются всюду конференции — уездные и районные. Вчера пришла из Вичуги телеграмма, посланная в Иваново 25-го (шестьдесят верст шла пять дней!). Гласит следующее:

«1-го районный съезд. Высылайте представителя».

Поездов не было, телеграмма пришла в 1-м часу дня. Сейчас же по телефону:

— Отложите до 6-ти, приеду с товарным…

Но товарного не оказалось. Снова к телефону:

— Отложите до полночи, выезжаю с вечерним…

Приехал к ним полчаса двенадцатого. Подали на станцию лошадь, собралось сорок три человека… Беседовали часа три — три с половиной все о наших задачах, о работе партии. Довольно оживленно обсуждался вопрос о фактическом снабжении деревни газетой и литературой. Предлагали прибегнуть к помощи потребительских обществ, ибо эти общества объединяют по пять-шесть селений.

Предлагался и такой план: по волостям развозить из района или уезда, а из волости — по деревням; распространять таким образом: ближайшая деревня берет сразу десять— двадцать экземпляров, два — три оставляет у себя, остальные отсылает в следующую, там два — три экземпляра оставляют, остальные дальше и т. д. Поручили секретариату взвесить все предложения и окончательный план представить на обсуждение и утверждение комитета на первом же заседании.

В текущих делах обсуждался вопрос о том, работать или нет в кассе безработных анархисту т. Романову, памятуя то обстоятельство, что 1 Мая он выступал против политики Совета народных комиссаров. Решили оставить, как честного работника, надежного и верного товарища, не обращая внимания на идейные расхождения с ним.

Пили чаек, со вкусным двадцати шести рублевым ландрином. Это благоденствие всегда наводит меня на печальные размышления. Особенно эти размышления зачернели, когда пришел ночевать к т. Се-ву. Он угощал молоком, сливочным маслом и хлебом, а на утро ко всему этому прибавил: сахар, конфеты, чай, пирог с яблоками, пирог с картофелем… Правда, он угощал сравнительно редкого и, видимо, уважаемого гостя, но все-таки согласитесь, что стол не по времени, во всяком случае не «пролетарский» стол. Теперь всюду нас встречают товарищи прилично даже и с внешней стороны: обычно высылают на станцию лошадь, под ночлег отводят комнату. Дома у буржуазии отняты и нас теперь есть где принимать. Настроение среди коммунистов твердое, уверенное, смелое. У них, видимо, и мысли не зарождается о том, что власть когда-либо может пошатнуться. Им эти сомнения нейдут на ум. Правда, время до времени возникают стычки между фабрично-заводскими комитетами и Советами, а где есть правления — и между правлениями, но партийные комитеты всюду разрешают недоразумения. Товарищи думают еженедельно устраивать митинги в трех-четырех местах. Дают своих двух ораторов; одного думают брать из Кинешмы, одного от нас, из Иваново-Вознесенска. Словом, всюду на местах проявляется большая забота о рабочих, о просвещении их, о подъеме их настроения…


5 октября 1918 г.

4-го состоялся уездный съезд партии в городе Середе. Прикатило человек триста. В числе других прикатил и я. Нигде — ни в партийном комитете, ни в Совете, ни на заборах о съезде ни гу-гу. Можно было подумать, что вообще никакого съезда не предстоит. Обращаюсь в партийном комитете к секретарю:

— Объявлено ли, где состоится съезд и когда?

— Нет, пока не! объявлено.

— А рано ли думаете открыть (было уже 3 часа).

— Да, часа в 4.

— Так… А повестка дня готова?

— Нет еще…

— Так, когда же вы будете ее составлять? Какие вы будете вопросы разбирать?..

— А право не знаю… Мы хотели часика в три собраться, да покумекать на этот счет… А мне одному совсем некогда, мне за перегруженностью работы…

— Да ну вас к чорту с перегруженностью работы, — обозлился я… Что вы в самом деле, игрушкой, что ли, считаете уездный-то съезд?

— Право некогда, т. Фурманов, — отвечает растерянно секретарь…

— Дайте-ка бумаги.

Я взял несколько листов бумаги. На одном крупно написал объявление о месте и часе открытия съезда, отослал повесить, где следует. На другом листе написал, что надо делать сию же минуту: приготовить бумагу, ручки, пресс и проч. Поставить регистрационный стол, поставить в дверях контроль..

На третьем листе набросал порядок дня съезда:

1. Вступительное слово т. Фурманова.

2. Выборы президиума, оглашение регламента.

I. Цель съезда.

II. Доклады с мест.

III. О работах областной конференции и задачи партии в настоящий момент.

IV. Выборы в уездный партийный комитет.

V. Текущие дела.

Всю эту музыку приходилось делать экспромптом. Подъезжая сюда всего час назад, я не знал еще твердо: будет ли выбран уездный комитет, или будет пополнен существующий районный? Не знал еще и порядка дня съезда. Пришлось все делать в две минуты. Открыли съезд часов в 5. Без перерыва сидели до 10-ти час. Съезд прошел великолепно. Настроение таково, что лучше желать нечего. Всюду по волостям коммунисты организуются, разгоняют кулацкие Советы и создают комитеты бедноты. Крестьяне-бедняки относятся к партии с большим сочувствием. Кроме Середской, представлены были шесть организаций. Они довольно малочисленны (самая крупная Писцовская тридцать пять человек, кроме, разумеется, Середской, насчитывающей сто тридцать человек), но не взирая на малочисленность, работают превосходно.

Выбрали уездный комитет из двенадцати человек, трое из которых составляют постоянно работающее бюро, двое являются на совещания по приглашению бюро и семь человек (по одному от каждой организации) приезжают один раз в две недели! на пленарные заседания комитета.

Было уже 10 час, когда, получив добытые откуда-то фунта три хлеба, мы с Валерьяном, председателем и членами коллегии местного чрезвычайного комитета отправились в чрезвычайку. Тьма отчаянная. Огней нигде нет… Было нечто таинственное в этом коротком путешествии. Оно длилось всего двенадцать — пятнадцать минут, но весьма памятно своей оригинальностью. Спускались мы в какую-то бездну по крутому откосу, переходили какие-то бревна над ручьем, как серны скакали по светлым плешинам камней… Потом сразу вверх, по откосу противоположной стороны — чрезвычайка была тут. Словом, из черной бездны попали мы в светлые чертоги: высокие, чистые окна, мягкая бархатная мебель, — в барский дом, занятый чрезвычайкой.

Ребята, не долго думая, сварганили самовар. Он повторялся раза четыре, из-за него мы и пошли к поезду лишь в половине пятого утра. Сидело нас вокруг стола человек шесть-восемь. Разговор шел все время о репрессиях, контрибуциях, терроре и прочих вопросах момента. Около 1 часа ночи вспомнили, что тут же под Чрезвычайной комиссией сидят два буржуя, еще не допрошенные по делу экс-председателя Совдепа — Дошеба. Позвали одного, позвали другого. Долго бились с первым — директором правления: все путался, все заминался. Потом, сбитый совершенно, сообщил, что Д. был у него два раза на квартире. Д., как лакей, приходил на квартиру к буржую-директору. Может быть, даже брал взятку, может быть, даже держал контакт— чорт его знает, следствие раскроет. Буржуи дрожали. Насилу подписали свои показания, словно подписывали себе смертный приговор. Глаза их дико блуждали, лица передергивались судорогами, они хватались за голову, привскакивая на стуле, клялись, извинялись, — словом, держали себя подло и унизительно. Слушать их было стыдно и противно. В 4-м часу красноармейцы их увели. Мы снова ушли к самовару. Дали варенья. Допросы весьма интересны и самобытны — необходима рука художника.

* * *

— Во, как чисто работают, указал мне рабочий на разобранный возле мостовой забор.

— Буржуи?

— А то кто же? Каждый день гоняем, — то улицу подметут, то дров наколят, а то и с забором справляются..

В это время подошел и пошел рядом с нами другой рабочий. Он молвил, услышав, о чем говорили:

— А Кирилла-то Матвеевич, пожалуй, лучше всех работает… Усердный.

— Не… Куда ему, вот Сипатра — так работает: как махнет, так и жердь пополам, как секанет, так и бревно на двое…

— Надо бы ему чорту…

Сидя в Ч. К. я услышал свист и скрежет пилы:

— Это кто?

— А дьякон на дворе с прапорщиком древесину разнимают.

— Какой дьякон?

— Ты не знаешь? Это, брат, веселая штука. Он, дьякон, прошлую ночь обыграл этого прапорщика, что с ним пилит, на полторы тысячи. Оба пьяны были смертельно… Повздорили. Дьяче ухватил прапора за бороду, а тот его за гриву. Выбежали ночью на волю и давай кричать, а мимо как раз два армейца… Ну, замели их и представили сюда. У дьяче в кармане нашли кумушку и полторы тысячи кредиту… Невозможно их было оставить вместе, так и кидаются, готовы один другого загрызть… А теперь ничего — пилят за милую душу. Ласковые стали, даже прикуривают один у другого. Мы их подружили сразу…


8 октября 1918 г.

По той же программе 6 октября был проведен съезд в Тейкове. Избрали уездный партийный комитет и председателем зарядили испытанного бойца и любимого Тейковским округом работника Ив. Ив. Короткова.

Вступительное слово я взял себе. И как-то совершенно неожиданно оно отлилось в форму сообщения о международном положении и о тех задачах, которые возлагает на нас изменившаяся ситуация. Германия пробуждается, в Германии грядет рабочая революция. Рабочим Германии, может быть, понадобится наша помощь вооруженною силой, хлебом, сырьем… Мы должны быть ко всему готовы. На партию, сообразно этому, падает новая задача. Напряжение сил должно стать максимальным.

Ни по одному вопросу повестки дня прений не было — были лишь деловые заметки, необходимые вопросы и справки. Заседание продолжалось всего три часа. Тейковцы устроили нам недорогой обед и покормили на славу сыто. За столом приехавшие из деревни товарищи делились с нами, горожанами, привезенным хлебом, вели себя, как настоящие коммунисты. Живое, бодрое, веселое настроение. Ясное, твердое решение — стоять до конца.

7-го — аналогичный съезд в Родниках. Открыли его поздно, в 10-м часу. Народу собралось человек пятьдесят. Товарищи слушали с большим вниманием. Ни единого хлопка, никакой суеты. Родниковцы — публика организованная. У них революционеры работали по округу непрерывно с 1904 г. И теперь партийцы работают довольно интенсивно. Например, только-только началась кооперативная кампания — они уже провели в правление кооператива больше половины своих товарищей. Имеется стремление реорганизовать рабочий клуб таким образом, чтобы в него действительно ходили рабочие, а не являлись бы шумной гурьбой одни лишь конторщики и продавцы. Рабочий — засаленный и грязный — пока что итти туда не рискует. А если и придет — послоняется, потолкается, тем и кончит. Нет человека, который взял бы все дело в свои руки. А клуб рабочих ведь должен быть резервуаром, подготовительной школой, откуда можно было бы постоянно черпать все новые и новые силы…

Теперь идет запись в организацию сочувствующих.

По округу одна за другою вырастают ячейки коммунистов.

Крестьяне оживляются, идут на помощь комитетам бедноты и ячейкам коммунистов.

* * *

Сегодня, 8-го, созываем общее собрание коммунистов по Иваново-Вознесенску. Центральным вопросом стоит тот же вопрос о конференции и задачах партии. Собрание ожидается многолюдное.


25 октября 1918 г.

На общем нашем собрании присутствовало около пятисот человек. Пишу через две с половиной недели. Многое забыл. Многое совершилось так же, как и на уездных съездах по губернии, разве только вопросов было значительно больше, да интерес живее.

17-го был уездный съезд партии в Шуе, непосредственно за уездным съездом комитетов бедноты. Настроение бодрое. Работа несомненно улучшилась, — думаю, что после губернской конференции связь с уездом будет планомерною и постоянною.

20-го прошел уездный съезд партии в Юрьевце. Приехал я туда на день раньше, не получив точных сведений о дне открытия съезда. Но приехал я рано не понапрасну: товарищи использовали меня «до пят». 19-го пришлось в разных местах провести три митинга, а в заключение — партийное комитетское собрание. На следующий день, в перерыве между заседаниям съезда была проведена публичная лекция. Часам к 11-ти вечера был закончен и самый съезд.

21-го, после лекции-митинга, проведено было партийное собрание всей пучежской группы, вместе с сочувствующими. Присутствовало человек до пятидесяти и ни один из них не ушел до самого конца заседания. Здесь несколько хороших работников — Раевский, Орлов, Громов, Муков, Соловьев…

Ячейка еще не утверждена. Настроение прекрасное. В среде местной интеллигенции — перелом в сторону Советов.

23-го состоялась общегородская конференция в Иванове-Вознесенске. Не было почти никого из видных работников, — все заняты и в разъездах. Конференция — довольно вялая, малолюдная, проведена была к тому же неумело.

Долго спорили о продовольствии. Решили отдать картофель фабрично-заводским комитетам, так как городской продовольственный отдел бездействует.


13 ноября 1918 г.

Я — секретарь губернского комитета РКП., т. е. человек, который, по-видимому, должен все знать подробнее, глубже, полнее простых смертных, который должен многое-многое узнавать раньше других. То ли на деле? Нет, не всегда так. Беру пример: по всем телефонным станциям отдан из центра пароль. А я ничего не знаю.

В городе перевыборы Совета. Я узнаю об этом очень поздно, а самый порядок выборов не усвоен мной и до сих пор.

На-днях пришлось проводить митинг на Зубковской мануфактуре. Всего работает там свыше двух с половиной тысяч человек, а на митинге было двести — двести пятьдесят. Как видите — весьма мало. Правда — ситцевая фабрика — денная, кончает она в 4 часа, а митинг был в 2 часа, и все-таки — мало. Да и те, что стояли — разве это «сочувствующие» нам? Нет. Это изголодавшиеся, несчастные бедняки, потерявшие остатки разума, и стоящие за нас лишь потому, что не знают «кем же» нас можно заменить. Хлеба — вот что им надо.

— Когда будет хлеб? — сказала мне одна женщина, когда в конце митинга по обычаю я заявил:

— Ну, товарищи, кто еще о чем хочет спросить?

А я ведь — один из лучших «ораторов». — Что же «дают» и что же «получают» остальные товарищи? Одна скорбь. Мы все вращаемся в кругу партийных, а следовательно дисциплинированных, твердых, лучших товара щей. С гущей у нас сейчас теснейшего общения нет. Судите сами: у Зубкова за все лето, с весны, представители власти и партии были всего два — три раза. И так на большинстве фабрик, только некоторые являются счастливым исключением.

А вы знаете, сколько, например, у Зубкова всех коммунистов? Шестнадцать всего человек. Это на две с половиной тысячи рабочих. Забывать этих фактов нельзя.

Как обрадовались партийные товарищи, когда увидели одного из своих «вождей».

Начали сейчас же сходиться, громко что-то объяснять, о чем-то спорить, чтобы «вождь» ведал и знал, что они «не спят». Жаль их дорогих, бесконечно одиноких. Их мало средь моря голодных, недовольных, обозленных рабочих. И все-таки они держатся крепко. Молодцы, ребята. Мало вас, коммунистов, зато хорошие вы, честные люди и твердо-смелые борцы.


Читать далее

От анархизма к большевизму

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть