Онлайн чтение книги Том 5. Стихотворения 1923
Коллективное

Вся советская земля

загудела гудом.

Под Нескучным

      у Кремля

выстроено чудо.

Кумача казистого

пламя улиц за́ сто:

Первая из Выставок

Сельского хозяйства.

В небесах —

      моторов стая.

Снизу —

        люди, тискаясь.

Сразу видно —

         не простая,

Всероссийская.

И сейчас

       во все концы

ВЦИКом посланы гонцы

к сентябрю

      на Крымский брод

деревенский звать народ.

Жил в деревне

      дядя Клим,

пахарь,

   работяга.

Клич гонцов услышан им,

Клима тянет тяга.

Чуть в окно забрезжил свет,

Клим встает с полатей,

прибегает в сельсовет:

— Экспонаты нате! —

Экспонаты обсудив,

почесав за кепкой,

молвят:

   — Дивушко из див —

на два пуда репка. —

А за репкой этой им

кажет куру дядя Клим.

Хоть езжай на ней верхом, —

лошадь,

   а не кура.

Видно, Клим умом не хром,

голова не дура.

— Поезжай за всё за это

делегатом сельсовета. —

По рукам!

         Пришла пора

Климу собираться.

Выезжает со двора:

— До свиданья, братцы! —

Примечай.

           Москва зовет

всех на перекличку,

чтобы пашня и завод

укрепили смычку.

Паровоз рванул гужи,

только копоть курится.

Едет к выставке ^* мужик

с репою

      и курицей.

Вот Москва.

             Гремит вокзал.

Клим приплюнул на́ руку.

Репу с курицей связал.

Ходу.

   За Москва-реку!

Ходуном гремит базар,

яркой краской жалясь.

В сто сторон его глаза

мигом разбежались.

Клима всё к себе зовет,

хоть на части тресни.

Тут и хата

         и завод,

музыка

   и песни.

Переполнило добро

чудо-павильоны.

Клима жмут во всё ребро

люда миллионы.

Тут и тканей облака,

тут и фрукты в глянце.

Что коты у молока,

ходят иностранцы.

Зубы их поэтому

на продукты точатся:

торговать с Советами

иностранцам хочется.

Клим в ухмылку:

            — Не таков!

Выучен недаром:

раньше щупали штыком,

а теперь —

           товаром.

Я чем хуже?

             Вот те на! —

Клим ругнулся крепко

и расставил экспонат —

курицу и репку.

По рядам аж шум пошел,

все сбежались живо.

— Это, братец, хорошо!

Репища на диво. —

А на курицу народ

на аршин разинул рот —

в ней усердья без конца:

в сутки по три яица.

Длится выставки осмотр.

Истекает время ей.

На неделе на восьмой

награждают премией.

— Так как Клим у нас герой

не в словах, а в деле,

наградить его

      горой

всяческих изделий. —

Клим в ответ на слово их:

— Сделайте, столичные,

чтоб изделия — свои,

а не заграничные. —

Мчится Клим

      во весь опор

в складочное место.

Получай

   вещей набор

от Резинотреста.

Глянул Клим

               тюку во щель

и застыл довольный.

Видит:

   выводок вещей

с маркой треугольной.

Клим подвесил хорошо

вещи за спиною.

В это время

            дождь пошел

в руку толщиною.

Дождь дорогу замесил.

Люди

   по дороге

выбиваются из сил,

извлекают ноги.

Клим смекает:

      — Путь далек.

Я — шагать не лошадь. —

И немедленно

                извлек

из тюка

   галоши.

— Без галош тяжело ж! —

И пошел довольный

в паре новеньких галош

с маркой треугольной.

Каплет с носа,

      каплет с уха,

а в галошах

           всюду сухо.

Каплет с уха,

              каплет с носа,

а галошам

         нет износа.

Снизу сухо.

           Но зато

сверху

            мочит начисто.

Клим в тючок.

                 А там

                  пальто,

лучшее по качеству.

В это время

            грузовик:

— Землячок!

               Садись-ка!

Городок-то наш велик,

и вокзал не близко —

Только вымолвил, —

                    как вдруг

крякнула машина.

И взвинтила грязь вокруг

лопнувшая шина.

Клим к шоферу

         (тюк в руке):

— Не бранись, дружище.

Покопаемся в тюке —

что-нибудь подыщем. —

Глядь шофер —

          и ну — сиять,

как обжора в полдник:

— Это шинища на ять.

Марка — треугольник. —

Шину живо подвязал.

Сел.

       И в тучах дыма

в две минуты

               на вокзал

он доставил Клима.

Обнялись.

         Один комок.

Чмок шофера в личико

— Ты помог, да я помог,

вот и вышла

             смычка. —

Поезд вьется, что налим,

по дороге ровной.

На деревню едет Клим,

дядя премированный.

По деревне

           гам и гуд.

Изо всех дворов бегут.

Клим

          от гордости разбух,

тюк на плечи —

          да в избу.

На полати,

          на кровать

влезло Климье племя.

Просят тятьку

      открывать

поскорее премию.

Усмехнулся Клим в усы.

Как открыл корзину —

так и брызнуло в носы

запахом резины.

Хоть ты смейся.

          Хоть ты плачь.

Глазу стало больно:

красный мяч, да пестрый мяч,

и большой футбольный.

— Эй, сынки!

      Лови мячи.

В небеса мячи мечи,

подшибай ангелят,

что крылами шевелят. —

Вдруг

   глядит:

      в уголок

малец трубку поволок.

И привычной хваткою

стал крепить рогаткою.

Клим от хохота растаял:

— Ах ты, вобла стиранна!

Эта трубка

           не простая,

а отнюдь клистирная.

Дорогие вещи вот

тащишь

   без разбора.

Эту трубку

           пустим в ход

в случае запора. —

— Эй, девчонки!

           Ваш черед. —

Подошли вострушки.

Из корзины

            Клим

            берет…

Что берет?

          Игрушки.

В восемь пар открытых ртов

взвизгнули девицы.

Куклы,

   звери всех сортов —

и не надивиться.

Каждой — кукла из резины

(а подавишь —

      пискает).

Дали кукле имя Зины,

кукле

          пузо тискают.

— Получай еще новинку,

кто у вас тут школьник.

Для стирания

               резинку

марки «Треугольник». —

Школярам кричит и мать:

— Эй вы,

        голодранцы!

Чтобы книжек не трепать,

получайте ранцы.

Чтоб не видеть

      мне

              у вас

грязной образины,

получите-ка сейчас

губки

          из резины.

Эта губка,

         что метла.

Сор с лица метет дотла. —

— На! Хозяйка!

         Получи

младшему ребенку,

чтоб постель не промочил,

на подстил

          клеенку.

Эх! Куда поденутся

скверные привычки —

в рот совать младенцам

тряпочки-затычки!

Чем беднягушке совать

в рот свои обноски,

есть на свете —

         помни, мать, —

«Треугольник»-соски.

Агрономы же велят

соски взять и для телят. —

Соской

   Клим

              в один присест

оделил ребенка.

— Ну, старша́я из невест,

вот тебе

   гребенка. —

Не гребенка,

              а краса,

вся из каучука.

Я гребенкой волоса

виться научу-ка.

Лягут волосы верней,

хороши собою.

И не будет

         от парней

никогда отбою.

— А тебе,

         мой старший сын,

гребешок кармановый.

Расчеши себе усы,

красоту подманывай. —

Дети кукол теребят.

Весело и дешево.

Только плачет у ребят

драная подошва.

— Ничего! —

                ответил Клим. —

Мой подарок — стойкий.

Из резины слажу им

каблуки-набойки.

Не пробьет их пистолет,

не разносишь в триста лет. —

И с улыбкой на губах

старшенькому

      Мишеньке,

чтобы пот не ел рубах,

подстегнул подмышники.

Клим уселся у стола

и промолвил:

               — Жёнка!

Стол к обеду устилай

скатертью-клеенкой.

Коль прольешь, к примеру, щи,

не волнуйся,

              не пищи.

С нею жить

           сплошной расчет —

сквозь нее не протечет. —

Клим поел.

           Откинул ложки.

Под кровать метнул галошки.

Начал Клим зело сопеть.

Сын же взял велосипед.

Хвастаясь машиною,

гонит новой шиною.

В стойле сыплется овес.

Меринок пирует.

Клим и мерину привез

из резины сбрую.

Вдруг кричат:

                «Горим!

                      Горим!»

Брызнули ребята.

У соседа,

        видит Клим,

загорелась хата.

Не стесняясь никого,

Клим

   на это место

мчит с пожарным рукавом

от Резинотреста.

Был с пожаром бой там.

Двинул Клим брандсбойтом

и зарезал без ножа

начинавшийся пожар.

Обнимают Клима все.

Славят за услугу.

Трепыхается сосед,

стонет с перепугу.

Шел деревней бабий вой —

хуже нету песни ж!

Аж, казалось,

      головой

на две части треснешь.

Головы не арбузы́.

Фельдшер баит:

         — Надо ведь

гуттаперчевый пузырь,

льдом набив, прикладывать.

Только, видно, ищем зря.

Где достанешь пузыря? —

Клим,

   увидевши испуг:

— На! —

        кричит, —

                 отверчивай!

Вот пузырь тебе, мой друг,

самый гуттаперчевый. —

Детвора,

      бородачи,

парни

           и девицы,

псы,

        телята

          и грачи —

все

      пошли дивиться.

Удивился даже боров.

Клим заметил:

      — Эка!

У меня

   таких приборов

целая аптека.

Даже если в теле зуд,

вскипятишь водицы

в гуттаперчевом тазу

в горнице помыться.

Если с грыжей трудно жить,

надевайте бандажи́.

Кость сломал —

          бинтуй излом

гуттаперчевым узлом. —

Климу счастье подошло.

Клим — мужик любимый.

Все родимое село

уважает Клима.

На задворках гул и гам

от игры футбольной.

Парни,

   волю дав ногам,

прыгают довольные.

Что́ ругаться по дворам,

сыпля колотушки?

Заиграла детвора

в разные игрушки.

Попик высох.

      Еле жив.

Храм —

      пустое место.

Все село заворожил

тюк Резинотреста.

— Это что! —

      смеется Клим. —

Дай

        на ноги станем, —

непременно полетим

на аэроплане.

Снарядим его у нас,

выстроим машину.

Подкуём летуна

собственною шиной.

Загранице ни на руб

не давай нажиться.

Живо

           деньги

              удерут

в эту заграницу.

Если ж станем брать свое,

будет нам лафа житье. —

И добавил Клим, ярясь:

— Мы других не плоше.

Через всяческую грязь

проведут галоши.

Если ж враг захочет съесть

нас и нашу ношу,

как бы тем врагам не сесть

в эту же галошу!—

Пришел и грянул октябрьский гром.

Рвал,

   воротил,

      раскалывал в щепки.

И встал

   над бывшим

                 буржуйским добром

новый хозяин —

      рабочий в кепке.

Явился новый хозяин земли.

Взялся за руль рукой охочей.

— Полным ходом!

               Вперед шевели! —

Имя ему —

            советский рабочий.

За всю маету стародавних лет,

что месили рабочих

                  в кровавое тесто, —

пропорол рабочий

                хозяйский жилет,

пригвоздил

           штыком

                 на нужное место.

Где хозяйская спесь?

                   Присмирел, как зайчик,

под рукой рабочих волк-хозяйчик,

Ни шагнуть ему,

           ни орнуть,

                     ни икнуть.

Настал для хозяйчиков

            страшный годик, —

свистнул хозяев,

          и над ними,

                      как кнут,

навис трудовых законов кодекс.

В этом кодексе

         крепкий наказ:

растить

   и беречь рабочий класс.

О рабочем труде

            должен радеть

кодекс законов о труде.

Этот закон

          не объедешь с тылу,

пока рабочая власть жива.

Будем хранить рабочую силу,

будем

            беречь

              рабочьи права.

( статья 1 )

Бился Фадей на всех фронтах.

Фадея на фронт коммуна зовет.

Выпустил

         крови

                    чуть не фонтан.

И вот

          вернулся назад —

              на завод.

Оглядел Москву,

            поглядел на людей.

И в затылке крепко чеснул Фадей.

 Мне, говорит, зарабатывать хлеб,

а как заработаешь,

               ежели нэп?!

Значит, опять

               шапку ломать.

А хозяин возьмет

             да другого наймет.

Ах ты, твоя растакая мать!

Око-то видит,

               да зуб неймет. —

Оборвал его Пров:

               — Плакаться брось!

Чего пересуживать вкривь да вкось?

Нынче

             порядок у нас другой,

наймешь не всякого,

                   кто под рукой.

Никому не взять,

            не взять никогда

с вольного ветра рабочих людей.

Брать их должен с биржи труда! —

— Ишь чудеса, —

              буркнул Фадей.

А Пров опять:

      — Почесывай темя!

Это тебе не старое время.

Тут те

           не барский наем да расправа.

Биржа —

( ст. 5–7 )

        крутая буржуям управа.

Вторая управа —

             профсоюз,

за союзом своим

            ничего не боюсь.

Не возьмут в кабалу,

                   ни в хозяйский плен,

если ты

   профсоюза

                полноправный член.

( ст. 1-56 )

Профсоюз тебе

          и подмога и щит.

От него

   у хозяина

             пузо трещит.

Профсоюз

           от тебя

              не потребует многого.

Гроши — профсоюзный членский взнос,

но зато

   подписал коллективный договор,

а там ходи,

          подымая нос.

Союз

         с хозяином

          подпишет условия

про плату,

         про срок,

                про твое здоровье.

Знай трудись,

( ст. 15–24 )

                да мотай на ус —

де твой интерес

         блюдет союз.

А если б союз

                оплошал в догово́ре,

тоже не дюже большое горе.

В рабочей стране

             никому не приходится

снижать условия ниже кодекса.

Заяви наркомтрудскому органу,

( ст. 19 )

и скверный договор

                 мигом расторгнут.

А чтобы в союз не ходить далёко,

на заводе есть союзное око.

Каждый рабочий с ним знаком,

называется око это —

                     завком.

Во всякой беде,

         во всякой невязке

в завком направляйте шаг пролетарский.

(ст. 156)

Всё запомни, —

           учит Пров, —

вали работать

               и будь здоров! —

Запылал Фадей,

         как червонный туз,

записался на биржу

                 и в профсоюз.

Входит Фадей на заводский двор,

идет

        заключать

      трудовой договор.

Фадей плечами подпер косяк.

Хозяин жмется и так и сяк.

Хозяйские глазки в стороны лезут, —

чтоб такое с Фадея урезать?

Смеется Фадей:

         — Не те времена!

Брось, хозяин, мозги уминать,

верти не верти,

( ст. 27 )

      крутись, как хочешь,

а через кодекс не перескочишь.

Как ни въедлив хозяйский нрав,

не ужмет

        хозяин

           рабочих прав. —

Говорит хозяин:

          — Прямо противно:

договор трудовой,

              да договор коллективный… —

( ст. 28 )

Фадей смеется, сощуря глаз:

— Буржуям противно,

                      а нам как раз!

Нынче

   с рабочих

            не вымотать лишки —

записано всё в расчетной книжке,

не отменишь условий,

                      хоть плачь да вой,

расчетная книжка —

( ст. 29 )

                   свидетель живой. —

— Ну, Фадей,

               теперь на завод! —

Пров лукаво Фадея зовет.

Вошел Фадей,

                растопырил глазища —

куда девалась былая грязища?

Вонь, да пыль, да копоть где?

Всё подмел

            закон о труде.

( ст. 138 )

Клохчут машины, будто наседки,

для безопасности

             скованы в сетки.

Тут и нарочно

                 рукой

                   в привод

даже разиня не попадет.

Раньше завод —

           не завод, а геенна.

Теперь

   по геенне

            прошла гигиена.

Прежде машины кропились кровью,

теперь —

        берегут трудовое здоровье.

Крепки устои рабочих прав,

хозяйская жадность

                раздавлена в пласт.

Прежде,

      знай, налетал на штраф,

теперь не штрафнут,

                   закон не даст.

Раньше выгнать,

           что снять картуз.

Лицом не потрафил —

                       готов расчет.

А теперь

       пообструган хозяйский вкус.

Попробуй погнать,

                попадешь на сучок.

( ст. 43 )

Теперь увольнять

             много круче

и только

      в следующих случаях:

во-первых,

          если закроют завод,

или на месяц работа замрет,

или

       если к труду не годны́, —

в этих случаях —

( ст. 47 )

            требуй выходных.

А если

   работник

          не нужен в деле,

предупредят его

           за две недели.

И пусть хозяин

      орет и бесится,

а должен заплатить

               за полмесяца.

( ст. 88–89 )

Конечно, гонят тех,

                кто зря

вместо работы

                  копает в ноздрях.

Да и то не уволят их,

                  пока

не обсудит дело

          РКК.

Но если

   за дело под суд попал,

или, скажем,

              дня на три без спросу пропал,

иль в месяц ден шесть прогулял гуртом,

тогда

          посидишь с голодным ртом.

— А ежели, скажем, я был нездоров? —

И на это

   Фадею ответил Пров:

— Болен — болей!

               Коль рабочий болен,

2 месяца не будет уволен.

А у бабы

       болезнь и роды

могут тянуться до полгода.

Если ж хозяин,

      разгильдяй и мошенник,

в срок тебе не выплатил денег,

если хозяин

            с тобою груб,

в ругани кажет свой волчий зуб,

перестал о твоем здоровье радеть

и нарушил

          кодекс законов о труде, —

то тебе по закону

            даны права

до срока

      свои обязательства рвать.

Выполняй лишь

          четко и хватко

правила

( ст. 48 )

   внутреннего распорядка.

А в остальном —

            твое слово такое:

— Оставьте, хозяин, меня в покое!

Из правил

          лишь те обязательны мне,

что на видном месте

                  висят на стене.

А если они

           лишь в хозяйском мозгу,

( ст. 50 )

я этих правил

               знать не могу!

Раньше

   душил вопрос проклятый —

это

      размер заработной платы.

За грош

   всю силу рабочую вынь ему,

за грош

   на хозяина шею гни.

Теперь

   по закону

           означен минимум,

ниже которого —

             ни, ни, ни!

Мало того:

          тогда за получкой

ходи, отработав день труда,

нынче

   с этой хозяйской штучкой

( ст. 59 )

покончено навсегда.

Теперь

   производи расчет,

пока рабочий день течет.

А чтобы рабочим

              меньше заботы —

деньги плати на месте работы.

Раньше с отпуском

                одна тоска.

Без копья в кармане иди в отпуска.

( ст. 67 )

Теперь

   пришел другой черед,

за отпуск деньги — давай вперед.

Встарь

   у рабочего власти нет.

Власть — хозяйский кулак да разбой.

А теперь

       изберут тебя в совет —

место и заработок

               за тобой.

( ст. 69 )

Спокоен и ты,

                 и жена,

                    и дети.

Можешь вовсю работать в совете.

А вышел срок,

                 истек мандат —

на прежнее место вертай назад.

Кодекс на этом стоит непреклонно!

Дивится Фадей,

         застыл, как пень.

— Раньше

         не до рабочих закону —

трудись

   на хозяев

            и ночь

              и день.

Теперь

   пять радостных слов:

для рабочих норма

                8 часов.

В целом мире этого нет, —

да из них еще

               полчаса на обед.

А если

   работница

             младенца кормит,

еще додадут по законной норме.

Всем рабочим мира пример

показывает кодекс СССР.

8 часов!

( ст. 98 )

( ст. 134 )

   Выполняйте точно!

К ним не подвесишь работ сверхурочных.

Разве что очень нужда велика,

да и то с разрешенья РКК.

Где ты

   раньше

      на наших заводах

знавал для рабочего долгий отдых?

С завода

      в постель,

( ст. 103 )

( ст. 104 )

              с недосыпа —

                               к труду.

Так

       сплошняком

           и тянул нуду.

Раньше

   насквозь неделю потели,

некогда

   даже

             волос причесать.

А теперь

       рабочему

                раз в неделю

отдых сплошной 42 часа!

Хочешь — на лекцию,

                      хочешь — в кино,

хочешь —

         дома сиди с женой.

Раньше

   праздники всем святым,

( ст. 109 )

чтоб легче

          попам

            тянуть оброк,

на клиросный вой,

               на кадильный дым

рабочих сбирать за церковный порог.

Теперь

   святым не место у нас.

Наша вера —

                рабочий класс.

То-то косятся лабазники

на красные праздники.

Наш праздник —

            новый год.

Солнце,

   на лето ведет поворот.

Наш праздник —

         9-е января,

рабочие впервые разглядели царя.

12-е марта —

( ст. 111 )

               престольник веселый,

мы царя

      поперли с престола.

18-е марта —

               старый, но юный

день рождения Парижской коммуны.

Первое мая —

      рабочий май,

рабочих на всей земле подымай!

7-е ноября —

                трубы не коптят,

пролетарии празднуют Красный Октябрь.

Раньше

   об отпуске —

                    год говори!

Особенно,

          если хозяин скуп.

Хоть год работай,

             хоть два,

                   хоть три,

а не бывать тебе в отпуску.

Бросили воду в ступе толочь.

В кодексе сказано, —

                    молвил Пров, —

пять с половиной месяцев прочь —

и двухнедельный отпуск готов.

А если

   работа на вредном деле,

еще добавляются две недели.

Раньше —

( ст. 114 )

( ст. 115 )

         пройти цеховую науку —

парень терпел многолетнюю муку.

Где раньше

            мальчонку маял мастер

проклятой учебою, злюч и колюч,

теперь

   рабочей стране на счастье

вырос советский фабзаву́ч.

Собирает он

              в уютные стены

( ст. 121 )

молодых гвардейцев для будущей смены.

А у хозяина

            морда моржа —

по закону ему фабзавуч содержать.

Тяжелой работой сводили в могилу,

особенно

        женщин или ребят.

Теперь

   берегут рабочую силу,

законы хозяев весьма теребят.

Старый порядок прошел бесследно.

В работе ночной,

            подземной

                       и вредной

законом

      наложен строжайший запрет

на баб и ребят до восемнадцати лет.

Баба на сносях —

             хозяину что?

А под машиной рожать

( ст. 129 )

              не годится.

Кодекс сказал хозяину:

             — Стоп!

Бабе

        спокойно дай разродиться.

Четырехмесячный отпуск готовь,

по восемь недель

            до и после родов.

— Лишь чистотой рабочий здоров, —

гордо

( ст. 132 )

           Фадею

              заметил Пров. —

Кодекс

   и здесь стоит на посту

и по заводу блюдет чистоту.

Раньше

   работа ли,

             нет ли работ, —

полным ходом бежит привод.

( ст. 138–139 )

Теперь

   в перерыве

              не случится беда,

нынче,

   в обед, молчат привода.

Раньше

   на грязной работе,

                   как зверь,

треплешь свою одежонку.

                   Теперь —

свою

( ст. 140 )

         на заводе

      не стану трепать я —

подавай завод —

           спецодежду-платье.

Кодекс влезает и в щелочки быта.

Им

      ни больница,

          ни клуб не забыты.

Лампы ли в темных проходах погасли,

грязно ли в бане,

( ст. 141 )

            в квартире

                      и в яслях —

всё заприметит,

          везде и всегда

око закона —

               инспектор труда.

Если с хозяином начаты споры,

суд под рукой

                 правый и скорый,

это

( ст. 148 )

      рабочей власти рука —

защита рабочего —

                 РКК.

Недоволен решеньем —

                решенье не камень,

есть пересуд примирительных камер.

( ст. 168–172 )

Там не прошло,

          не копай в носу,

неси протест в третейский суд.

А если хозяин начнет уголовщину,

например,

          фабзавкому работать не даст,

для таких молодцов порядок упро́щенный

завела рабоче-крестьянская власть.

Народного суда трудовая сессия

рассмотрит хозяйские мракобесия.

Суд укротит хозяйский нрав:

хозяину за провинность такую —

год отсидки,

              либо

             тысячный штраф.

А то и всё добро конфискует.

А последнее завоевание —

социальное страхование.

Раньше

   смерть или безработица —

о рабочем

          никто не позаботится.

Либо станешь

                громилой и вором.

( ст. 175 )

Либо

          собакой умрешь под забором.

А теперь

       по кодексу

                 дан наказ:

— кипи работа страховых касс!

Взносы с хозяев

         берутся строго.

Эти взносы —

      рабочим подмога.

Если

         тебя

       постигла болезнь,

вмиг

         за пособием

             в кассу лезь.

Касса

            тебе

           даст и врача,

и денег,

   чтобы лечёбу начать.

Руку отшибло,

                 стал инвалид

закон

          пособие дать велит.

Сел без работы,

          не гляди исподлобья —

в кассу иди,

            получай пособие.

Кормильца ль схоронят

( ст. 176 )

               в семействе рабочем,

касса

          и тут сумеет помочь им. —

— Ишь ты, —

                 на это ответил Фадей, —

кодекс твой,

             ей-ей, чудодей.

Спасибо тебе,

                и будь здоров.

Всё объяснил, товарищ Пров.

Самому бы мне

           нигде,

             никогда

не узнать про эти законы труда. —

Молвит Пров:

      — Погоди, парнишка! —

Порылся за пазухой, вынул книжку.

— Вот он!

         Весь!

         Совсем не длинен.

От корки до корки —

                    час прочесть.

А при нем закон

            и надпись:

                      Калинин. —

Фадей, улыбаясь, ответил:

                   — Есть! —

С тех пор

       у всех Фадеев водятся

эти книжки рабочего кодекса.

Силком не вырвешь,

                   разве пальцы отвалятся.

Такого кодекса

         нет нигде.

Живут Фадеи

                и не нахвалятся

на советский кодекс

                  законов о труде.

Так — недаром прозвучало

сказки старое начало,

про забытый

              древний быт

эта сказка говорит…

Те девицы — перестарки,

хоть и были пролетарки,

несознательностью их

полон сказки легкий стих.

Ну о чем они мечтали?

Ну про что они болтали,

сидя

         ночью

           до поздна

у раскрытого окна?

Речи их подслушал Пушкин:

щебетали те подружки —

как бы,

   сбыв работу с плеч,

спать с царем скорей залечь!

Первой —

          радость только в кухне,

а у третьей

           брюхо пухни

бесперечь хоть каждый год.

(Сказка старая не врет.)

Пред подобным разговорцем

волокно вставало ворсом,

от лучины едкий дым

тмил глаза и разум им.

И — единственно вторая,

даль в окошко озирая,

молвит:

   — Я б на всех одна

наткала бы полотна. —

Эта девушка мудрее —

знать, над ней тогда уж реял,

не касаясь старших двух,

пролетарской воли дух!

За кустарной сидя прялкой,

настоящей пролетаркой

становилася она,

хоть семья была темна.

И Салтану

         и Гвидону

набок сбили мы корону…

До конца ж их покачнем —

сказку новую начнем.

Эта сказка всем знакома:

не сидят ткачихи дома,

а идут,

   закрыв окно,

на работу

        в Моссукно.

Им

      спорей

          работать вместе

за станком в суконном тресте,

заключив

    с недавних пор

коллективный договор.

Старины рассыпься иней

хрупким снегом-серебром!

Не царицу героиней,

а ткачиху мы берем!

От ткачихи

          этой самой

род ткачей идет упрямый;

вишь у ней какая прыть:

тканью

   весь бы мир покрыть.

И она его покроет,

лишь сырья запас утроит…

Думает —

          ночей не спит:

как бы

   нам

           повысить сбыт!

Под ее заботным взглядом

двадцать дочек стали рядом,

не для игр,

          а для работ

завивая хоровод.

Не бывало это в сказках:

двадцать фабрик слилось ткацких,

собралось

         Москвы окрест,

сорганизовавши трест.

Этот трест

          не знает страха,

так как

   та

         седая пряха

в нем осталась навсегда

Героинею Труда.

Спросишь: «Это кто ж такая?»

В ткацких много их мелькает,

в пряхах —

           целые рои

этих самых героинь.

Посмотри —

               стоит у кросен

пряха. Пряхин голос грозен.

Клеймит Керзона хитрого

простая пряха Викторова.

(Керзоны! Не противно ль вам

от гнева беспартийного?)

И Калинина жена —

в ту ж работу впряжена,

тоже бьет разруху в прах

посреди таких же прях.

Не вглядевшись в дело ткачеств,

не опишешь пряхи качеств —

в тысячах рабочих лиц

отразился сказки смысл.

А теперь,

        без переносу,

обратимся

          к мериносу…

Мериносовая шерсть

туго

        лезет

        к нам

         лет шесть!

Тот баран

         пред нашим братом

стал давно аристократом,

и его —

   из-за блокад

не осталось ни клока!

Без него ж в суконном деле

не прожить

           одной недели.

Приуныл суконный трест.

Просто —

         ставь на дело крест.

Снится раз ткачихе старой,

что бесчисленной отарой

тонкорунные стада

направляются сюда.

Впереди

      баран вприпрыжку

сам бежит

          ложиться в стрижку.

И немедля

          у станка —

шерсть, как облако, тонка.

Повернулась пряха на́ бок

сжать барана в пальцах слабых,

только он

        оскалил пасть

да и ну

   ногами прясть.

Отбежав, проблеял веско:

«Без меня — какая ж смеска ^*?!

Все высокие сорта

уплывают изо рта!

Мы решили так:

          пора нам,

заграничным всем баранам,

переждать годок, другой —

к вам

   в Россию

          ни ногой!

Ах, почтенная подружка,

злит меня фабком Петрушкин;

чтоб мою умерить месть,

дайте мне фабкома съесть!»

Пряха сон с лица согнала,

головою покачала

и подумала:

            — Ведь впрямь

дело он испортит нам;

на одном,

        на грубом сорте,

нам машины только портить:

сберегать пора всерьез

пуще золота сырье! —

Всех смутила сном ткачиха:

«Без расчету нам, мол, лихо!

Принимайся ж, млад и стар,

сам учитывать угар ^*!»

Глядь —

      с тех пор

            и вправду в тресте

стал расчет на первом месте.

И великая беда

пронеслася без следа.

Клонит пряхе сон ресницы

и — опять баран ей снится:

хитро кручены рога,

морда глупая строга.

Только стал теперь он франтом —

нэпачом и спекулянтом:

ловко сшит по моде фрак,

на ботинках блещет лак.

Он идет к ней шагом скорым,

хочет в бок боднуть пробором,

блеет:

   «Будешь ты, карга,

мериноса в гнев ввергать?!

Всё равно вас доконаю,

слабость вашу твердо знаю:

ведь на каждом

         на шагу

вас преследует прогул!

Тот запьет,

          а тот закурит,

тот в окно глаза прищурит.

Смотришь —

      каждый полчаса

языки —

       не шерсть — чесал!

Если б так ходили, тычась,

все двенадцать ваши тысяч —

в день ушло бы,

          мне видней, —

тысяча рабочих дней.

Со статистикой не спорьте,

дело здесь совсем не в черте!

Я ж

       нисколько не боюсь

ваших жалоб в профсоюз!»

Пряха встала ранним-рано

и расчет того барана,

что глумился по ночам,

рассказала всем ткачам.

Стонут фабрики от гула:

ни отлучек,

            ни прогула,

все мгновенья на счету, —

производство же в цвету.

Шаг там звонкий слышен чей-то?

Это наша комячейка;

аккуратности мерило

секретарь ее Кириллов!

Без заморских компаньонов

сберегут они тканьё нам:

коли что не так течет —

кличь

           правленье на отчет.

Глядь —

       товар, как из Парижа,

а расценка — даже ниже!

Только этот сон забылся —

пряхе

   в третий раз приснился,

ставши толстым, как гора,

мериносовый баран.

Так пристав к ней, хуже клея,

он

     теперь

        иначе блеял.

Кинув кроткий взгляд окрест,

он жалел суконный трест:

«Ах-ах-ах, какая жалость,

хвост и сердце задрожало!

То ли дело было встарь!

Весь погибнул инвентарь!

Все машины в беспорядке,

на стальных частях заплатки,

ворсовальных шишек нет,

паутина на стене!

А жилища для рабочих!

Где ж уютный уголочек?

Где рояль?

          И где диван?

Даже — нет отдельных ванн!!

То ли дело заграница…

ткач —

   в футляре там хранится.

(Если ж полон весь футляр —

на поддержку есть петля!)

Ах-ах-ах, какая жалость,

хвост и сердце задрожало!

Без меня хотели… Пусть.

Ай-ай-ай, какая грусть!»

Тут ткачиха

           не стерпела,

гневом праведным вскипела,

и,

   безудержно строга, —

хвать барана за рога:

«Утоплю в поганой миске,

перевертень меньшевистский!

Предо мною ты не лей

ядовитый свой елей!

Встречу я тебя по чину!..»

Вдруг —

      бараний голос смолк —

зарычало из овчины

и на пряху прыгнул волк!

Закричала в страхе пряха:

«Провались, исчезни прахом!»

Да рукой —

             к веретену,

вдоль его перетянув.

И проснулась в мелкой дрожи

от проклятой этой рожи.

— Без гримасы — кто ж привык

видеть лик твой, меньшевик?!

Даже самый небрезгливый,

слыша голос твой слезливый,

от твоих слюнявых брызг

вздрогнет вдруг и крикнет: «Брысь»!

Но, оправившись от страха,

наша правильная пряха

не трепала языком —

побежала в фабзавком.

Рассказав свой сон зловещий,

что ей блеял глас овечий,

предложила рассмотреть —

как ей быть со снами впредь?

— Ты, должно быть, обалдела.

Я со снами не знаком!

Это дело женотдела!—

отвечает ей завком.

В женотделе —

         смех до колик:

«Вот привиделся соколик!»

Но, когда замолкнул смех,

забрало раздумье всех.

— Ведь кой-где, и вправду, речи

схожи на́ голос овечий;

ведь кой-кто

             и впрямь шипит

про ухудшившийся быт! —

Секретарь, товарищ Гаша,

говорит:

      «Задача наша —

чем правленье обвинять —

осмотреть наш комбинат!

Со своей администрацьей

нам не дело задираться;

если есть в делах нелад,

скажет нам про то — доклад.

Это раньше:

             взятки-гладки,

на запрос кричали: «Цыть!»

А теперь не те порядки,

есть кого порасспросить!

Без уверток,

            без обманов

разъяснит нам всё Туманов.

У нас директор, кажется, —

свой брат рабочий — Кашинцев.

Заглянув сперва к соседям,

все мы фабрики объедем,

разузнавши без вреда

все условия труда.

Вспомним также, между прочим,

как допрежь жилось рабочим,

чем купецкий капитал

укрывал нас и питал?

Каждый,

      на хозяев крысясь,

облегченья тщетно ждал:

всех давил квартирный кризис

и культурная нужда!

Что ж теперь?

      Всё так же ль тесно?

Так же ль жмется повсеместно

ткач в расхлябанный барак,

где в дыру глядит дыра?»

Так решив,

           пошли обходом

пряха с Гашей по заводам

поглядеть и там, и тут,

как рабочие живут.

На Введенской,

         на Покровской,

на Московско-Озерковской —

не затешется зима

в коммунальные дома.

На Шараповской —

                 знакомым

можно хвастать новым домом.

На Сапроновской —

                   опять

стены кроет конопать.

На Зеленовской —

                постой-ка —

снова новая постройка?

На Свердловской —

                  посмотри,

этажа взлетела в три!

Горя тяжкого отведав

в девятнадцатом году,

«Пролетарская победа» —

возродилась вновь к труду.

Мощь сильна рабочих армий:

на Даниловской —

                в казарме —

без особенных затрат

сделан комнат чистых ряд.

Погляди-ка, Гаша, выше:

прочно выкрашены крыши!

Присмотрись, товарка, здесь:

вишь —

   фундамент новый весь.

Там, где встарь

      от вечной течи

плесень сизая плыла, —

переложенные печи

дышат ласкою тепла…

Там,

         где тусклое болотце

разводило комаров, —

встали

   чистые колодцы,

малярию поборов.

Ох, горька ты, пыль от ткани,

от оческов въедлив прах,

но — повсюду пышут бани,

грязь сводя на всех парах!

Тиф не съест ткачёва сына,

коль на страже медицина.

Чтоб грудные зря не гасли,

матерям на помощь ясли.

Все, кто молод и неглуп,

ходит

           в свой

              рабочий клуб.

Всюду сводим мы заплаты,

их немало наросло.

Получения зарплаты

знаем точное число!

— А теперь, —

         сказала Гаша, —

поглядим на дело наше.

Впрямь ли лучше было встарь?

Расшатался ль инвентарь?

Ты руками не маши нам,

заграничный обормот.

Сами помним,

      что машины

не новеют от работ.

Да не скаль злорадно пасти,

брось ногами семенить.

Мы

   изношенные части

догадались заменить.

Правда,

   многих тяжких хлопот

стоил нам суровый опыт,

но усвоен нами он.

Ты же

   лезешь на рожон.

Например:

          какая ко́рысть

у машин уменьшить скорость?

Раньше

   кто бы то сказал —

просмеяли бы в глаза.

А теперь —

             мы учим глупых,

что для тканей полугрубых —

коли быстро пущен вал,

выход пряжи

              будет мал!

Для успеха ж грубых смесок,

коль делители узки́,

мы без спецов

      и при спецах

спариваем ремешки.

Над такими ремешками

сжали волю мы тисками;

чтобы шерсть не сбилась в клуб,

шьем на бёрдочный их зуб ^*.

А чтоб сорные очески

не носить в своей прическе,

мы —

   про то баран молчок! —

пропускаем сквозь волчок.

Эти мелкие приемы

дружке друг передаем мы,

вывози нас из разрух,

старый Клеин-технорук!

Промыванье,

               краска,

         стрижка, —

без сноровки — всюду крышка,

но тебе мы, меринос,

натянуть сумеем нос.

Не чесать тебе под брюхом,

велика барану честь:

мы твою ордынским пухом

заменить сумеем шерсть!

Чтоб в работе нам окрепнуть,

не потворствуя тебе,

мы свернем свою потребность —

станем ткать товар грубей.

Всё же —

         поздно

            или рано —

спесь собьем

               с того барана.

Много будет перемен там,

и не зря баран сердит;

кто знаком с ассортиментом

с нашим — это подтвердит.

К нам,

   чтоб сорт наш не был ниже,

шлют рисунки из Парижа!

Нынче — и у Муссолини

нет

       в штанах

             изящней линий.

Наши ткани

            не богатым —

обошьешься из зарплаты!

Кто не верит —

         посмотри

в магазине № 3.

Забрели в мага́зин вы бы, —

цены — грош,

      огромный выбор!

Подобрали точка в точку,

и бери товар в рассрочку.

Так уверенно глядели

Гаша с пряхой в женотделе,

возвратясь

          к плечу плечо,

свой закончивши отчет.

«Боевые вы подружки!» —

им сказал завком Петрушкин.

«Молодцы и ловкачи!» —

подтвердили все ткачи!

Кто читает сказку чутко,

для того

   не только шутка,

а и дел величина

между строк заключена.

Старины развейтесь тени,

не гнусите под окном…

Ведь действительно оденет

пряха всех своим сукном.

Встанут стройно фабрик трубы,

ткани будут все тонки́,

и не станут сукон грубых

вырабатывать станки.

А пока, —

          чтоб то случилось,

что сияет впереди,

ты, читатель,

              сделай милость,

сказку —

        в жизни проводи!

Пред зовет завхоза басом:

«Вдрызг конец пришел запасам.

Повторяю в страшной яри я:

в беспорядке канцелярия!»

Прибежал завхоз несчастный

в магазин ближайший, частный,

карандаш, бумагу, штемпель

закупил в ударном темпе.

И в отдел, исполнен важности,

тащит пуд писчебумажности.

Развернул товар — и вмиг

переплеты слезли с книг.

С перьев по три фунта кляксы,

а печать — грязнее ваксы!

Положенье — хоть повеситься,

а замзав кричит и бесится:

«Дура ты, хотя и брав, —

ты б пошел в «Мосполиграф»!

Там конторе купишь вещи —

не порвут гроссбух и клещи.

Карандаш, перо, чернила,

штемпель — дешево и мило.

А обои — загляденье! —

Рад бы клеить каждый день я.

Шрифта — угол непочатый,

всё, что хочешь, напечатай!»

Взвыл завхоз: «Товарищ прав!

Я бегу в «Мосполиграф».