Онлайн чтение книги Том 5. Воспоминания, сказки, пьесы, статьи
Подростки*

Драматический этюд в одном действии

Большая комната, большой стол. Спиной к публике четыре подростка, сгрудившись у стола, чем-то занимаются: один, сидя, рисует, а другие, окружив его, смотрят, нагнувшись. Иногда раздается веселый взрыв смеха. Пятый подросток, Горя, беспокойно ерзая на стуле и морща лицо, объясняет торопливым говором сидящему против него Алексею.

Явление 1

Горя (говорит, горячо захлебываясь). Нет, видите, Алексей, вот какое у нас, анархистов-коммунистов, отношение к остальным партиям. Основателем нашей партии является Кропоткин и последующие: Жан Грав, Малатеста, Черкезов, Вольский, Ветров. Кроме нас, существуют анархисты-индивидуалисты, их глава Макс Штирнер, предшественник Ницше, а теперь Макай, отчасти Туккер… (Иронически скороговоркой) Ну, это старик: ему сто четыре года, его каждый год уговаривают не выходить из партии. Еще есть анархисты-безначальцы, глава их Романов… Николай Романов… они начали было издавать свой журнал «Безначалье», но вышло всего два номера — закрыли. Собственно, про анархистов-безначальцев Кропоткин так сказал: «Они полны революционного жара, но с полным отсутствием революционного смысла». За границей нет безначальцев, там анархисты-коллективисты, особенно много их в Испании. У нашей фракции вот какое к ним отношение… Я вам приведу пример. Бросил анархист-безначалец бомбу в окно ресторана. Мы бы не бросили, но и бросившего не обвиним. Мы будем рассуждать так: если голодный, которому нечего есть, бросил бомбу в тех, которые вкусно и сладко едят, когда ему, голодному, нечего есть, то не виноват бросивший в том, что голод вызвал в нем такое раздражение, что он бросил бомбу, а те, которые, кушая сладко, не думают, до чего может довести человека голод. Но, собственно, это фракция, мало дающая себе отчет в своих действиях. В Вильне такой, бросивший бомбу в кофейню, на вопрос, почему он бросил, только и мог крикнуть: «Да здравствует анархия!»

Алексей. Конечно, голодный человек на что только не способен! У нас, когда отступали к Мукдену, два дня маковой росинки во рту не было, так, кажись, и вырвал бы из рук, глядя, как офицер за оба уха закладывает. Ест и не подавится.

Взрыв смеха. Горя срывается с места, смотрит через головы на рисунок и тоже смеется.

Горя (возвращаясь к Алексею). Так вот, Алексей, если вы окончательно решили к нам, анархистам-коммунистам, примкнуть, так я вас сведу сегодня вечером…

Алексей. Сегодня, Горечка, я не могу. Так что швейцар будет в отлучке, и должен буду я бессменно находиться на своем месте, иначе в банке внизу никого не останется.

Горя. Ну, тогда в четверг — хотите?

Алексей. В четверг могу.

Горя. Тогда так часам к шести приходите, и мы вместе пойдем.

Алексей. А далече?

Горя. На Галерной гавани.

Алексей. Порядочно!

Горя. Что за порядочно? Ну, можно, если устанете, и на конке.

Алексей. Устану, Горечка, наперед знаю. В походах я завсегда уставал, слабенький ведь я. Так, бывало, устанешь, что ляжешь и лежишь, хоть и знаешь, что сзади идут хунхузы и прирезывают отсталых… Пусть режут, нет сил, подвалит под груди, дыханье перехватит, и уж ни о чем не думаешь… (Вздыхает.)

Горя нетерпеливо слушает.

Ох, тяжело было, миленький Горечка. И сами-то видите, в чем душа только держится, а тут еще сумка, да ружье, да амуниция, да запас сухарей, пуда три всего… Как терпеть? И бросаешь все, что только можно: и шинель, и белье, и сухари… И плетешься, по два дня не евши. А как стали из-под Сайтадзы отступать, тут и ружье бросили: «На тебе, дескать, Куропаткин, ружье, а солдата нет у тебя. больше». И не я один. Как от Мукдена погнали нас, и не стало больше солдат у Куропаткина, только ружья и остались.

Горя (нетерпеливо, протягивая руку). Так, значит, в четверг, Алексей?

Алексей (пожимая руку). Слушаюсь, Горечка.

Алексей подходит к группе, жмет всем руки, еще раз Горе и уходит.

Явление 2

Кранц (подходя к Горе и гуляя с ним по комнате). Ну что, ушел ученик?

Горя (уклончиво, добродушно). Ушел. Он, понимаете, ничего себе, только любит постоянно о своей войне рассказывать. Вы знаете, он говорит, что из офицеров, которыми солдаты не были довольны, назад почти никто не возвратился. Солдаты убивали. Во время сражения в спину стреляли.

Кранц. Так ведь видно же, что стреляли в спину.

Горя. А кто смотреть будет? И пуля все равно насквозь пробьет же.

Кранц. Я думаю, ваш ученик врет много.

Горя. Н-нет, я не заметил этого, да зачем ему врать?

Женя (продолжая рисовать). Нет, Алексей не врун, а ты вот что, Горя, ты обратил внимание, что Алексей остается иногда один в банке? Вот где экспроприацию тебе бы устроить.

Горя. Почему мне? Это предлагай максималистам.

Степа (подлетая, засунув руки в карманы, к Го- ре). Эх, эх, вот так анархисты! А вы сами чуждаетесь, что ли, таких дел?

Горя. Конечно.

Женя. Не ври, Горька.

Горя. Частную экспроприацию наше правое крыло, конечно, не признает.

Женя. А банк — частная? Эх, ты…

Горя (обращаясь к Степе). В таком случае и вы эсеры тоже.

Степа (насмешливо). Не об эсерах идет речь.

Горя. А знаешь, Женя, та, которая отбирала вчера билеты в театре, оказалась эсдечка меньшевичка.

Женя. Откуда ты узнал?

Горя. Я спросил ее.

Женя. Она тебе в морду не дала?

Горя. За что же в морду?

Женя. И за шпиона тебя не приняла? — Горя. Нет, конечно. (Улыбается.) А вот сегодня меня чуть не избили.

Женя. За что?

Горя. Понимаешь! Я покупаю «Русское знамя», вдруг какой-то идиот кричит: «Вот черносотенец», и все побежали за мной. Ну, я, конечно, тоже побежал.

Женя. Жаль, что не догнали.

Горя. Отчего жаль?

Женя. Оттого, что такую дрянь читаешь.

Горя. Должен же я знать, о чем пишут мои враги?

Степа. Нет, а вот со мной, господа, чуть не случилась очень неприятная сегодня история. Иду я с урока латинского языка, и вдруг меня хватают два городовых под руки. На мое счастье какая-то женщина говорит: «Не этот, вот тот!» Ну, они и бросили меня и побежали дальше.

Кранц. Счастье твое, что ты не сопротивлялся.

Степа. Так ведь я и опомниться не успел еще.

Андрюша. Черт возьми, а могла бы скверная ведь штука выйти, если тот, за которым гнались, проделал что-нибудь такое, за что вешают, — теперь бы уже висел!

Женя. Ты говоришь, за что вешают? А за что теперь не вешают?

Звонок.

Кранц (обнимая Горю). Полиция!

Горя (бледнея, испуганно). Ну?!

Явление 3

Входит Сережа.

Горя (Кранцу). Какое идиотство так пугать!

Степа. Дед! (Радостно бросается к Сереже.)

Пока Сережа здоровается, Степа возбужденно говорит.

Слушай, Сережа, вот я сегодня удивился в гимназии. На прошлой неделе нам задали сочинение на тему о влиянии литературной критики на общественную мысль. Я в своем сочинении указал, что общественные идеалы являются существенными факторами эволюции, а критический анализ есть один из факторов общественной идеологии. И так как литература — выражение общественной идеологии, то, следовательно, литературная критика имеет преобладающее значение. Понимаешь, сегодня учитель истории развивает такую мысль: всякое новое движение общественной мысли имеет свою отрицательную предпосылку, — критика предшествовавшего учения, и это самое главное. Не важны учения, учения утопистов, например, Фурье и других сами по себе, но они в высшей степени важны, как критика господствовавших учений. Гений Маркса из этой критики и пришел к своему материалистическому учению. Но и его и Энгельса манифест имеет главнейшее значение, как именно критика всего предшествовавшего. Ты понимаешь? Я слушал свои собственные мысли.

Горя. А нам задана теперь тема: классовый антагонизм в Египте в период упадка.

Степа (вскользь). Собственно, в Египте была со-словно-классовая организация.

Женя. Ты, Горя, расскажи Сереже, как вчера тебя в Народном университете обыскивали.

Горя. Собственно, что ж рассказывать? Я стоял у столика анархистов. Пристав похлопал меня по карманам, а у меня как раз было расписание уроков. Он вынул, прочел — что такое? Это, говорит, слюнявка, ученик четвертого класса… Идиот, почему — слюнявка? Ну, записал меня, а в это время приставу уже собрали, он и ушел. Больше всех собирают наши анархисты: они самые богатые. Теперь, впрочем, так обеднели, что больше не на что покупать литературу. Они просили меня пожертвовать свою библиотеку. Когда я им дал пожертвованные дядей Ваней двадцать пять рублей — они были на седьмом небе.

Степа (иронически). Не высоко же ваше седьмое небо.

Горя мечтательно ходит по сцене. Пауза.

Сережа. Дядя Саша из Маньчжурии приехал.

Женя. Ты его видел?

Сережа. Видел. Он ужасно поражен переменой в России. Говорит: Россия неузнаваемо подвинулась вперед, начиная с его собственных детей. Три года тому назад Ване, когда он ехал на войну, было всего одиннадцать лет, а теперь он и Горьку за пояс заткнет. Крестьяне его поразили, масса новых книг, брошюр, но больше всего убедило его, что в России революция, оперетка в Москве в Солодовниковском театре. Серьезные люди, говорит он, вместо оперы поют в оперетке. Восемь тысяч серьезных москвичей заседают и при каждом намеке на современную политику хохочут, как дети, а там где-то в это время арестовывают, расстреливают, вешают. «Тогда, говорит дядя Саша, я не только понял, но и почувствовал, что в России революция, потому что осмеянное, как оплеванный кусок, никто уже не возьмет в рот, и если б, говорит, у нас теперь появился свой Оффенбах».

Горя. Кто же пропустил бы этого Оффенбаха в печать?

Сережа (подходя к столу). Что это вы нарисовали?

Женя. А это, понимаешь, мы на Степином прошении упражняемся. Видишь, Степа затеял перейти из одной гимназии в другую. Дело за маминым прошением. Вот мама и написала его, а мы разрисовали. (Вешает рисунок на стенку.) Вот видишь написано: «Прошу поместить моих четырех сыновей в восьмой класс».

Сережа. Четырех сыновей? Один же переходит!

Женя. Ну, а мы переделали четырех, портреты коих при сем прилагаются. Вот наверху и помещены эти портреты.

Сережа. Три только?

Женя. Три фигуры, но портретов четыре.

Степа (указывая на одну из фигур). Этот тип…

Женя. Степа, не мешай! Объясню все по порядку…

Горя. Вот видишь, эта веревка означает блок.

Женя. Горька!

Горя смеется, отходит и опять возвращается.

Видишь, каждый из нас означает особую фракцию: я эсдек большевик, Андрюша эсдек меньшевик. Мы с ним представляем одну фигуру, вот эту: одна половина этой фигуры большевик, — видишь, большой глаз, длинная рука, длинная нога, а другая половина — маленький глаз, короткая рука, короткая нога.

Горя (торопливо). А вместе они потому, что они составляют блок, вот видишь — блок и веревка…

Женя (добродушно). Горька, замолчи, а то я тебя под стол посажу. Эта средняя фигура Горька — анархист…

Горя (торопливо, слегка задыхаясь). Эта фигура, как видишь, тоже представляет из себя блок.

Женя. Горька, рот завяжу. Совершенно верно: анархисты-коммунисты, анархисты-индивидуалисты и анархисты-террористы. Одна нога — револьвер, опирающийся на бомбу, другая — ружье, опирающееся на кинжал. Эта сумка — надпись пятьдесят тысяч рублей — экспроприированных, конечно. Последняя фигура — Андрюша — эсер с своим девизом: «В борьбе обретешь ты право свое», а из заднего кармана падают п. н.-с. — партия народно-социалистическая. В этой руке земля, а эта рука тянется к сумке с пятьюдесятью тысячами рублями и подпись м. — максималисты. Все они, как видишь, в блоке. К шее каждого прикреплена веревка и перекинута через два блока. Если толкнуть эту скамейку, то все они и повиснут на этих двух блоках, что, вероятно, и случится в более или менее близком будущем.

Степа (иронически). Ну, уж это сказано, конечно, для украшения стиля.

Женя. Вовсе нет! Читал, что повешен только за принадлежность к партии. В глазах такого суда мы уже заслуживаем смерть, а попадемся такому суду в лапы — и готово…

Кранц. Да, да, дешева жизнь человеческая стала.

Женя. Надо дешевле. Теперь эти списки расстрелянных в газетах и не читаешь. Да в сущности не все ли ведь равно? Прожить двадцать лет, сорок, шестьдесят? Что все это в сравнении с вечностью?

Степа. Ну, все-таки умирать-то страшно!

Горя. Ни капельки не страшно!

Степа. Да, пока здесь стоишь. А ты представь себе, что тебя уже везут на расстрел, что через несколько мгновений ты уже умрешь. Закрой глаза н представь!

Горя (закрывая глаза). Ни капельки не страшно!

Женя. Нет, постой! Давайте, господа, устроим все как следует. Ну, вот вы будете солдаты — ты, Кракц, и ты, Андрюша, становитесь сзади, а Сережа и Степа впереди, ты, Горя, становись в середину. Тебя везут вешать. Я офицер: вперед!

Идут.

Стой! Я читаю твой приговор. (Читает монотонным голосом.) «За принадлежность к партии анархистов, стремящихся к ниспровержению существующего порядка, Гореслав Плеганов приговаривается к смертной казни через повешение».

Горя. Я ведь имею право сказать последнее слово?

Женя. Говори, но коротко, иначе я прикажу бить в барабаны. Кранц, ты садись за рояль и, когда я крикну: «барабан», колоти немилосердно!

Горя. Господа! Вы меня убиваете. Но что я? Я ведь и жить не начинал еще. Убьете еще несколько тысяч таких, как я. Убьете, потому что вы неграмотны, потому что не знаете всемирной истории, потому что сила не во мне и не в них, кого вы убьете, а в идее, которую убить нельзя, потому что… Ну, хотя бы потому, что у нее шеи нет и повесить ее нельзя…

Женя. Довольно! Барабан!

Горя (радостно). Я все равно уже все сказал, кроме того, что вы гнусные, жалкие, подлые наемные палачи!

Женя. Завяжите преступнику глаза и наденьте петлю. Вот эту бечевку… Степа, становись на стол и держи конец бечевки, преступник, становись на эту скамейку.

Горе завязывают глаза и становят на скамейку.

Когда я махну платком, вы толкаете скамейку из-под его ног…

Горя быстро срывает повязку и отходит. Общий смех и голоса: «Ага, струсил!»

Горя. Еще бы! Вы ведь так и в самом деле меня повесите.

Женя. А значит, когда в самом деле начнут вешать, тогда ты струсишь: что и требовалось доказать.

Кранц (садится за рояль). Ну, теперь Горьку повесили и будем петь: «Вы жертвою пали…» (Играет.)

Все поют. Горя тоже поет, отчаянно фальшивя.

Теперь «Вставай, подымайся…» (Играет.)

Женя. Горя, невыносимо фальшивишь!

Горя. Вовсе нет. Сам учитель говорит, что я подаю большие надежды… Я через год буду и петь, и у меня будет отличный слух. Все дело в труде, в энергии к достижению намеченной цели.

Женя. И все-таки у тебя никогда не будет ни слуха, ни голоса.

Горя. Нет, будет. Ну, хочешь пари?

Женя. На что?

Горя. На что хочешь?

Женя. Давай!

Кранц играет кэк-уок. Женя начинает неумело танцевать. Пробует танцевать и Степа.

Горя. Идиотский танец! (Также пробует.)

Звонок. Торопливо входит Рабинов и танцует очень хорошо.

Горя. Ну, мне пора на реферат. (Уходит.)

Горя быстро возвращается, бледный.

Полиция!

Женя. Что?!

Явление 4

В дверях появляется пристав, его помощник, городовые с наведенными револьверами, два штатских и дворники.

Пристав. Ни с места! По распоряжению охранного отделения нам поручено произвести в этой квартире обыск. Где хозяйка квартиры?

Женя (выступая с достоинством). Ее нет дома.

Пристав. Вы кто?

Женя. Я сын ее. Вы можете производить обыск и без нее.

Пристав шепчется со своим помощником. Осматривает с помощником присутствующих.

Пристав (конная). Я прошу вас всех, господа, оставаться здесь и ничего не уничтожать, пока мы будем производить обыск в других комнатах, и не расходиться. Помощник мой будет производить здесь обыск, а я в других комнатах. Абрамов, Семенов, стойте здесь у двери, и вы… (Указывает на штатского.)

Помощник производит обыск.

Рабинов (тихо). Что это значит? У вас есть что-нибудь?

Женя (пожимая пленами). Несколько изъятых теперь брошюр.

Рабинов. А что-нибудь серьезное есть? Оружие? Вот горе меня принесло!

Степа. У меня оружия нет. (Жене.) У тебя тоже?

Женя. Нет.

Степа (к Горе). Как у тебя — нет?

Горя сидит на стуле и молчит.

Женя (быстро). Говори! Что-нибудь придумаем тогда!

Горя (глухо). Нет. У меня ничего нет, а других я не могу же выдавать.

Женя. Никто этого от тебя и не требует, но отчего ты такой бледный? Испугался?

Горя. Что я идиот, что ли, чтобы пугаться?

Кранц подозрительно смотрит на Горю.

Рабинов. Слушайте, Горя, если что-нибудь есть, лучше скажите нам.

Горя молчит.

Женя (настаивая). Горя, да говори же!

Явление 6

Входит пристав, городовые и понятые. У пристава в руках жестяная коробка.

Пристав. Кому принадлежит эта коробка?

Молчание.

Я прошу и советую чистосердечно признаться, иначе все будут мною арестованы.

Горя (делая усилие). А что будет тому, чья эта коробка?

Пристав. Газеты читаете? Если это бомба, вешают хозяев бомб.

Горя (вставая). Все равно: это моя коробка.

Пристав. Что в ней?

Молчание.

Можно бросить ее на землю?

Горя (быстро). Нельзя!

Пристав. Бомба?

Горя (в изнеможении опускается на стул). Да…

Пристав. Ваша или вам принес кто-нибудь?

Молчание.

Я должен вас предупредить, что если вы не скажете, то вас сегодня могут уже повесить…

Молчание.

Рабинов (кричит). Говори же, Горя! Ты видишь, в какое положение ты ставишь нас всех?

Молчание.

Господа, да что ж вы молчите? Разве вы не понимаете, в какое положение этот мальчишка ставит вас и себя?

Женя (тихо, с горечью Рабинову). Ты забываешь, что ты здесь не хозяин…

Горя (твердо). Пускай он кричит, я все равно не выдам. Что ж, мне легче, что ли, будет, если еще кто-нибудь погибнет?

Пристав. Легче, потому что сохраните жизнь.

Горя (широко раскрывает глаза и с горечью, скороговоркой). Жизнь с сознанием, что я подлец… Он не понимает, что предлагает мне худшее, чем даже смерть.

Звонок.

Явление 7

Быстро входит мать.

Мать. Что здесь такое?

Пристав. Позвольте узнать, вы хозяйка квартиры?

Мать. Да.

Пристав. Нам поручено произвести обыск.

Мать. Он произведен?

Пристав. Да, и нашли уже вот эту бомбу.

Мать (в ужасе). Но этого быть не может!

Пристав (показывает на Горю). Ваш сын уже признался.

Мать. Ты?! У тебя?!

Горя (взволнованно). Мама, ты знаешь мои убеждения, ты знаешь, что эта бомба мне не нужна. (Дрогнув, печально.) Но ты понимаешь… Я же не могу ничего сказать больше…

Пристав. А между тем это необходимо, иначе, может быть, сегодня уже вашему сыну грозит смерть. Вы знаете, что это не слова.

Пауза.

Мать (медленно идет к сыну с протянутыми руками, тихим, бесконечно ласковым голосом). Сын мой дорогой, дитятко мое! (Обнимает сына.)

Горя беспомощно, по-детски, уткнувшись в мать, плачет. Мать безумными глазами смотрит перед собой.

Пристав (пошептавшись с помощником). В таком случае я должен арестовать. (Подходит к Горе.)

Мать (точно просыпаясь). Не дам! Вы все сумасшедшие! Я не дам своего сына.

Пристав. Я прошу вас опомниться. Сопротивление повлечет и для вас…

Мать (дико). Го-го! Я вас знать не хочу! Вон!

Пристав. Кончится тем, что я вынужден буду и вас арестовать…

Женя (подходя к приставу). Вы видите, что мать может сойти с ума.

Пристав (растерянно). Но что ж я могу здесь сделать?

Женя. Я пошлю за доктором.

Пристав. Мне некогда ждать. Андреев, Семенов, придержите ее, пока выведут сына.

Два городовых подходят и схватывают под руки мать.

(Теребя за рукав Горю.) Ну, вы ступайте скорей. Горя поднимается и идет.

Женя (догоняя Горю). Горя, прощай! (Целует его на пути.)

Степа (догоняя Горю). Прощай, Горя, у тебя остаются здесь твои братья! (Целует его.)

Андрюша и Сережа. Прощай, Горя! Скоро увидимся! (Целуют его.)

Мать (бьется в руках городовых). Пустите же, пустите!

Горя скрывается в дверях.

А… А!.. Помогите же, помогите!!

Занавес