Онлайн чтение книги Том 6. Стихотворения, поэмы 1924-1925
Летающий пролетарий*

В « Правде »

     пишется правда.

             В « Известиях » —

                 известия.

Факты.

     Хоть возьми

           да положи на стол.

А поэта

     интересует

          и то,

               что будет через двести

лет

       или —

     через сто.

Когда

   перелистываем

         газетный лист мы,

перебираем

      новости

         заграницы болотной,

натыкаемся —

      выдумали

            ученые империалистовы:

то газ,

   то луч,

      то самолет беспилотный.

Что́ им,

   куриная судьба горька?

Человечеству

      помогают,

              лучи скрестя?

Нет —

   с поднебесья

         новый аркан

готовят

   на шеи

      рабочих и крестьян.

Десятилетие ^*

      страницы

            всех газетин

смерть начиняла —

         увечья,

            горе…

Но вздором

      покажутся

         бойни эти

в ужасе

   грядущих фантасмагорий.

· · ·

Небо горсти сложило

         (звезды клянчит).

Был вечер,

          выражаясь просто.

На небе,

   как всегда,

         появился аэропланчик.

Обычный —

      самопишущий —

               «Аэророста».

Москва.

   Москвичи

         повылезли на крыши

сорокаэтажных

         домов-коммун.

— Посмотрим, что ли…

              Про что пропишет.

Кто?

   Кого?

      Когда?

         Кому? —

Летчик

   открыл

      горящий газ,

вывел

   на небе

      раму.

Вывел

   крупными буквами:

         А потом —

                  телеграмму :

Рапорт .

      Наблюдатели.

            Берег восточный.

Доносим:

«Точно —

без пяти восемь,

несмотря

       на время раннее,

враг

   маяки

      потушил крайние».

Ракета.

   Осветились

         в темноте

приготовления —

         лихорадочный темп.

Крыло к крылу,

         в крылья крылья,

первая,

   вторая,

      сотая эскадрилья.

Еще ракету!

      Вспыхнула.

            Видели?

Из ангаров

          выводятся истребители.

«Зашифровали.

      Передали

            стам

сторожевым

      советским постам.

Порядок образцовый.

         Летим

            наперерез,

в прикрытии

      газовых завес».

За рапортом —

         воззвание:

            «Товарищи,

                    ясно!

Угроза —

        Европе

           и Азии красной.

Америка —

      разбитой буржуазии оплот —

на нас

   подымает

           воздушный флот.

Не врыть

   в нору

         рабочий класс.

Рука — на руль!

          Глаз — на газ!»

Казалось,

        газ,

      смертоносный и душненький,

уже

      обволакивает

         миллионы голов.

Заторопились.

      Хватали наушники.

Бросали в радио:

            «Алло!

               Алло!!»

Мотор умолк,

      тревогу отгаркав.

Потух

   вверху

      фосфорический свет.

А люди

   выводили

              двухместки из ангариков,

летели —

        с женой —

         в районный совет.

Долетевшим

      до половины

встречались —

      побывавшие в штабе.

Туда!

   Туда!!

      Где бомбы

            да мины

сложил

   арсенальщик

         в страшный штабель.

— Товарищи!

      На митинг! —

            радио кликал.

Массы

   морем

      вздымало бурно.

А с Красной

      площади

         взлетала восьмикрылка —

походная

        коминтерновская трибуна.

Не забудется

      вовек

         картина эта.

В масках,

       в противогазном платье

земля

   разлеглась

         фантастическим макетом.

А вверху —

      коминтерновский председатель:

— Товарищи!

      Сегодня

         Америка

Союзу

   трудящихся

         навязывает войны! —

От Шанхая

           до ирландского берега —

фразы

   сразу

      по радиоволнам.

Сегодня

   забыли

      сон и дрёму.

Солнце

   искусственное

         в миллиард свечей

включили,

          и от аэродрома

            к аэродрому

сновали

   машины

          бессонных москвичей.

Легкие разведчики,

         дредноуты из алюминия…

И в газодежде,

      мускулами узловат,

рабочий

      крепил

         подвески минные;

бомбами —

        летучками

            набивал кузова.

Штабные

        у машин

         разбились на группки.

Небо кроили;

      место свое

отмечали.

        Делали зарубки

на звездах —

      территории грядущих боев.

Летчик.

   Рядом — ребятишки

            (с братом)

шлем

   помогали

      надеть ему.

И он

        объяснял

      пионерам и октябрятам,

из-за чего тревога

            и что — к чему:

— Из Европы выбили…

              из Азии…

               Ан,

они — туда

      навострили лыжи, —

в Америку, значит.

         В подводках.

               За океан.

А там —

   свои.

      Буржуи.

         Кулиджи ^*.

Мы

      тут

   забыли и имя их.

Заводы строим.

         Возносим трубы.

А они

   не дремлют.

У них —

       химия.

Воняют газом.

      Точат зубы.

Ну, и решили —

          дошло до точки.

Бомбы взяли.

      С дом — в объем.

Камня на камне,

           листочка на листочке

не оставят.

          Побьют…

         Если мы не побьем. —

Одна

   машина

      выскользнула плавно.

Снизилась,

           смотрит…

         Чего бы надо еще?

Потом рванулась —

            обрадовалась словно —

сигнализировала:

            «Главнокомандующий.

Приказываю:

      Пора!

Вперед!!

       И до Марса

         винт отмашет!»

Отземлились,

      подняли рупора.

И воздух

      гремит

         в давнишнем марше.

Буржуи

   лезут в яри

на самый

       небий свод.

Товарищ

      пролетарий,

садись на самолет!

Катись

   назад,

      заводчики,

по облакам свистя.

Мы — летчики

республики

      рабочих и крестьян.

Где не проехать

         коннице,

где не пройти

      ногам —

там

      только

        летчик гонится

за птицами врага.

Вперед!

   Сквозь тучи-кочки!

Летим,

   крылом блестя.

Мы — летчики

республики

      рабочих и крестьян!

Себя

   с врагом померьте,

дорогу

   кровью рдя;

до самой

      небьей тверди

коммуну

      утвердя.

Наш флаг

       меж звезд

         полощется,

рабочью

      власть

      растя.

Мы — летчики,

         мы — летчицы,

рабочих и крестьян!

Сначала

   разведчики

         размахнулись полукругом.

За разведчиками —

         истребителей дуга.

А за ними

         газоносцы

         выстроились в угол.

Тучи

   от винтов

      размахиваются наугад.

А за ними,

         почти

          закрывая многоокий,

помноженный

      фонарями

            небесный свод,

летели

   огромней,

           чем корабельные доки,

ангары —

        сразу

      на аэропланов пятьсот.

Когда

   повороты

         были резки́, —

на тысячи

        ладов и ладков

ревели

   сонмы

      окружающих мастерских

свистоголосием

          сирен и гудков.

За ними

   вслед

      пошли обозы,

маскированные

         каким-то

            цветом седым.

Тихо…

   Тебе — не телегой о́б земь!..

Арсеналы,

         склады

            медикаментов,

               еды…

Под ними

        земля

         выгибалась миской.

Ждали

   на каждой

         бетонной поляне.

Ленинская

          эскадрилья

            взлетела из-под Минска…

Присоединились

            крылатые смоляне…

Выше,

   выше

      ввинчивались летчики.

Совсем высоко…

           И — еще выше.

Марш отшумел.

         Машины —

            точки.

Внизу — пощурились

         и бросили крыши.

Проверили.

      Есть —

         кислород и вода.

Еду̀

   машина

      в минуту подавала.

И влезли,

       осмотрев

         провода и привода,

в броню

   газонепроницаемых подвалов.

На оборону!

      Заводы гудят.

А краны

      мины таскают.

Под землю

   от вражьего газа уйдя,

бежала

   жизнь заводская.

Летели.

Птицы

   в изумленьи глядели.

            Летели…

Винт,

   звезда блестит в темноте ли?

               Летели…

Ввысь

   до того,

      что — иней на теле.

               Летели…

Сами

   себя ж

      догоняя еле,

         летели.

С часами

      скорость

         творит чудеса:

шло

в сутки

      двое сполна;

два солнца —

      в 24 часа;

и дважды

        всходила луна.

Когда ж

      догоняли

            вращенье земли —

сто мест

      перемахивал

         глаз.

А циферблат

      показывал

            им

один

   неподвижный час.

Взвивались,

      прорезавши

            воздух весь.

В удушьи

        разинув рот,

с трудом

       рукой,

         потерявшей вес,

выструивали

      кислород.

Вреза́лись

      разведчики

            в бурю

               и в гром

и, бросив

        громовую одурь,

на гладь

   океана

      кидались ядром

и плыли,

       распенивши воду.

Пловучей

        миной

           взорван один.

И тотчас

      все остальные

заторопились

      в воду уйти,

сомкнувши

      брони стальные.

Всплывали,

      опасное место пройдя,

стряхнувши

      с пропеллеров

            капли;

и вновь

   в небосвод,

         пылающ и рдян,

машин

   многоточие

         вкрапили.

            Летели…

Минуты…

        сутки…

         недели…

            Летели.

Сквозь россыпи солнца,

               сквозь луновы мели

                  летели.

Начальник

         спокойно

         передвигает кожаный

на два

   валика

      намотанный план.

Все спокойно.

      И вдруг —

            как подкошенный,

камнем —

         аэроплан.

Ничего.

   И только

          лучище

вытягивается

      разящей

         ручищей.

Вставали,

        как в пустыне миражи,

сто тысяч

        машин

          эскадрильи вражьей.

Нацелив

      луч,

      истребленье готовящий,

сторон с десяти

          — никак не менее —

свистели,

        летели,

            мчались чудовища —

из света,

      из стали,

            из алюминия.

Качнула

      машины

            ветра река.

Налево

   кренятся

          по склону.

На правом

         крыле

          встает три «К»,

три

      черных

          «К» —

         Ку-клукс-клана ^*.

А ветер

   с другого бока налез,

направо

   качнул огульно —

и чернью

       взметнулась

         на левом крыле

фашистская

      загогулина.

Секунда.

      Рассмерчились бешено.

И нет.

   Исчезли,

      в газ занавешены.

На каждом аэро,

      с каждого бока,

как будто

       искра —

         в газовый бак,

два слова

        взрывало сердца:

            «Тревога!

Враг!»

Не различить

      горизонта слитого.

Небо,

   воздух,

      вода —

         воедино!

И в этой

      синеве —

         последняя битва.

Красных,

       белых

         — последний поединок.

Невероятная битва!

         Ни одного громыханийка!!

Ни ядер,

   ни пуль не вижу мимо я —

только

   винтов

      взбешенная механика,

только

   одни

      лучи да химия.

Гнались,

       увлекались ловом,

и вдруг —

         поворачивали

                назад.

Свисали руки,

      а на лице

              лиловом —

вылезшие

        остекленелые глаза.

Эскадрильи,

      атакующие,

            тучи рыли.

Прожектор

          глаз

      открывает круглый —

и нету

   никаких эскадрилий.

Лишь падают

      вниз

         обломки и угли.

Иногда,

   невидимые,

         башня с башнею

сходились,

          и тогда

         громыхало одно это.

По старинке

      дрались

         врукопашную

два

      в абордаже

      воздушные дредноута.

Один разбит,

      и сразу —

             идиллия:

беззащитных,

      как щенят,

в ангары

      поломанные

         дредноуты вводили,

здесь же

   в воздухе

         клепая и чиня.

Четырежды

           ночью,

         от звезд рябой,

сменились

          дней глади,

но все

          растет,

      расширяется бой,

звереет

   со дня на́ день.

В бою

   умирали

      пятые сутки.

Враг

        отошел на миг.

А после

   тысяча

      ясно видимых и жутких

машин

   пошла напрямик.

В атаку!

   В лучи!! —

         Не свернули лёта.

В газ!!! —

         И газ не мутит.

Неуязвимые,

   прут без пилотов.

Всё

      метут

       на пути.

Командав нахмурился.

            Кажется — крышка!

Бросится наш,

      винтами взмашет —

и падает

   мухой,

      сложивши крылышки.

Нашим — плохо.

           Отходят наши.

Работа —

        чистая.

           Сброшена тонна.

Ни увечий,

          ни боли,

         ни раны…

И город

      сметен

         без всякого стона

тонной

   удушливой

         газовой дряни.

Десятки

   столиц

      невидимый выел

никого,

   ничего не щадящий газ.

К самой

   к Москве

           машины передовые

прут,

   как на парад,

         как на показ…

Уже

       надеющихся

           звали вра́лями.

Но летчики,

           долг выполняя свой,

аэропланными

      кольцами —

            спиралями

сгрудились

      по-над самой Москвой.

Расплывшись

      во все

         небесное лоно,

во весь

   непреклонный

         машинный дух,

враг летел,

          наступал неуклонно.

Уже —

   в четырех километрах,

                в двух…

Вспыхивали

      в черных рамках

известия

      неизбежной ясности.

Радио

   громко

трубило:

      — Революция в опасности! —

Скрежещущие звуки

корежили

        и спокойное лицо, —

это

      завинчивала люки

Москва

   подвальных жильцов.

Сверху

   видно:

      мура —

так толпятся;

      а те —

в дирижаблях

      да — на Урал.

Прихватывают

      жен и детей.

Растут,

   размножаются

         в небесном ситце

надвигающиеся

         машины-горошины.

Сейчас закидают!

      Сейчас разразится!

Сейчас

   газобомбы

             обрушатся брошенные.

Ну что ж,

       приготовимся

              к смерти душной.

Нам ли

   клониться,

             пощаду моля?

Напрягшись

      всей

         силищей воздушной,

примолкла

          Советская Земля.

И вдруг… —

      не верится! —

            будто

               кто-то

машины

      вражьи

          дернул разом.

На удивленье

      полувылезшим

            нашим пилотам,

те скривились

      и грохнулись

            наземь.

Не смея радоваться —

         не подвох ли?

снизились, может,

         землею шествуют? —

моторы

   затараторили,

         заохали,

ринулись

       к месту происшествия.

Снизились,

      к земле приникли…

В яме,

   упавшими развороченной, —

обломки

      алюминия,

         никеля…

Без подвохов.

      Так. Точно.

Летчики вылезли.

         Лбы — складки.

Тысяча вопросов.

         Ответ —

            нем.

И лишь

   под утро

          радио-разгадка:

— Нью-Йорк.

      Всем!

         Всем!

            Всем!

Рабочих,

      крестьян

         и лётные кадры

приветствуют

      летчики

         первой эскадры.

Пусть

   разиллюминуют

Москву

   в миллион свечей.

С этой минуты

      навек мину́ют

войны.

   Мы —

      эскадра москвичей —

прорвались.

      Нас

         не видели.

Под водой —

      до Америки рейс.

Взлетели.

        Ночью

           громкоговорители

поставили.

          И забасили

         на Нью-Йорк, на весь.

«Рабочие!

        Товарищи и братья!

Скоро ль

      наций

      дурман развеется?!

За какие серебренники,

             по какой плате

вы

     предаете

      нас, европейцев?

Сегодня

      натравливают:

              — Идите!

Европу

   окутайте

         в газовый мор! —

А завтра

      возвратится победитель,

чтоб здесь

   на вас

          навьючить ярмо.

Что вам

   жизнь

      буржуями да́рена?

Жмут

   из вас

      то кровь,

         то пот.

Спаяйтесь

   с нами

           в одну солидарность.

В одну коммуну —

         без рабов,

            без господ!»

Полицейские —

          за лисой лиса —

на аэросипедах…

           Прожѐктора полоса…

Напрасно! —

      Качаясь мерно,

громкоговорители

         раздували голоса

лучших

   ораторов Коминтерна.

Ничего!

   Ни связать,

         ни забрать его —

радио.

Видим,

   у них —

         сумятица.

Вышли рабочие,

          полиция пятится.

А город

   будто

      огни зажег —

разгорается

      за флагом флажок.

Для нас

   приготовленные мины

миллиардерам

      кладут под домины.

Знаменами

          себя

         осеня,

атаковывают

      арсенал.

Совсем как в Москве

         столетья назад

Октябрьская

      разрасталась гроза.

Берут,

   на версты

          гром разбаси́в,

ломают

   замков

      хитроумный массив.

Радиофорт…

      Охраняющий —

            скинут.

Атаковали.

          Взят вполовину.

В другую!

        Схватка,

         с час горяча.

Ухватывают

      какой-то рычаг.

Рванули…

        еще крутнули…

            Мгновение, —

и то чересчур —

          мгновения менее, —

как с тыщи

          струнищ

         оборванный вой!

И тыща

   чудовищ

          легла под Москвой.

В «ура» содрогающимся

              ртам еще

хотелось орать

      и орать до́сыта, —

а уже

   во все небеса

         телеграммищу

вычерчивала

      радиороста:

«Мир!

   Народы

      кончили драться.

Да здравствует

      минута эта!

Великая

   Американская федерация

присоединяется

          к Союзу советов!»

Сомнений —

      ни в ком.

Подпись:

   «Американский ревком».

Утром

   с запада

      появились точки.

Неслись,

       себя

      и марш растя:

«Мы — летчики

          республики

            рабочих и крестьян.

Недаром

      пролетали —

очищен

   небий свод.

Крестьянин!

      Пролетарий!

Снижайте самолет!

Скатились

         вниз

      заводчики,

            по облакам свистя.

Мы летчики —

      республики

            рабочих и крестьян!

Не вступит

      вражья

         конница,

ни птица,

        ни нога.

Наш летчик

   всюду гонится

за силами врага.

Наш флаг

       меж звезд полощется,

рабочью власть растя.

Мы — летчицы,

мы — летчики

      рабочих и крестьян».

Комната —

      это,

         конечно,

            не роща.

В ней

   ни пикников не устраивать,

               ни сражений.

Но все ж

      не по мне —

         проклятая жилплощадь:

при моей,

        при комплекции —

            проживи на сажѐни!

Старики,

      старухи,

           дама с моською,

дети

   без счета —

         вот население.

Не квартира,

      а эскимосское

или киргизское

         копченое селение.

Ребенок —

      это вам не щенок.

Весь день —

      в работе упорной.

То он тебя

         мячиком

         сбивает с ног,

то

    на крючок

      запирает в уборной.

Меж скарбом —

          тропинки,

            крымских окольней.

От шума

      взбесятся

         и самые кроткие.

Весь день —

      звонки,

            как на колокольне.

Гуртом,

   в одиночку,

         протяжные,

               короткие…

И за это

   гнездо —

         между клеток

               и солений,

где негде

       даже

      приткнуть губу,

носишься

        весь день,

         отмахиваясь

            от выселений

мандатом союзным,

         бумажкой КУБу ^*.

Вернешься

          ночью,

         вымотан в городе.

Морда — в пене, —

         смыть бы ее.

В темноте

         в умывальной

               лупит по морде

кем-то

   талантливо

         развешенное белье.

Бр-р-р-р!

Мутит

   чад кухонный.

         Встаю на корточки.

Тянусь

   с подоконника

         мордой к форточке.

Вижу,

   в небесах —

         возня аэропланова.

Приникаю

         к стеклам,

         в раму вбит.

Вот кто

   должен

      переделать наново

наш

       сардиночный

         унылый быт!

Год какой-то

      нолями разну̀лится.

Отгремят

       последние

         битвы-грома.

В Москве

       не будет

         ни переулка,

               ни улицы —

одни аэродромы

           да дома.

Темны,

   неясны

      грядущие дни нам.

Но —

   для шутки

изображу

       грядущего гражданина,

проводящего

      одни сутки.

Восемь.

   Кричит

         радиобудильник вежливый:

«Товарищ —

      вставайте,

             не спите ежели вы!

Завод —

       зовет.

Пока

   будильнику

         приказов нет?

До свидания!

      Привет!»

Спросонок,

      но весь —

         в деловой прыти,

гражданин

          включил

         электросамобритель.

Минута —

          причесан,

         щеки —

            даже

гражданки Милосской

            Венеры глаже.

Воткнул штепсель,

         открыл губы:

электрощетка —

           юрк! —

            и выблестила зубы.

Прислуг — никаких!

         Кнопкой званная,

сама

        под ним

      расплескалась ванная.

Намылила

         вначале —

и пошла:

      скребет и мочалит.

Позвонил —

      гражданину

            под нос

сам

      подносится

      чайный поднос.

Одевается —

      ни пиджаков,

            ни брюк;

рубаха

   номерами

           не жмет узка.

Сразу

   облекается

           от пяток до рук

шелком

   гениально скроенного куска.

В туфли —

      пару ног…

В окно —

         звонок.

Прямо

   к постели

          из небесных лон

впархивает

      крылатый почтальон.

Ни — приказ выселиться,

         ни — с налогом повестка.

Письмо от любимой

         и дружеских несколько.

Вбегает сын,

      здоровяк —

            карапуз.

— До свидания,

          улетаю в вуз.

— А где Ваня?

— Он

   в саду

      порхает с няней.

Сквозь комнату — лифт.

            Присел —

                     и вышел

на гладь

      расцветоченной крыши.

К месту

   работы

      курс держа,

к самому

      карнизу

         подлетает дирижабль.

По задумчивости

         (не желая надуть)

гражданин

          попробовал

            сесть на лету.

Сделав

   самые вежливые лица,

гражданина

      остановила

            авиомилиция.

Ни протоколов,

         ни штрафа бряцания…

Только —

        вежливенькое

         порицание.

Высунувшись

      из гондолы,

            на разные тона

покрикивает

      знакомым летунам:

— Товарищ,

      куда спешите?

            Бросьте!

Залетайте

        как-нибудь

         с женою

               в гости!

Если свободны —

         часа на пол

запархивайте

      на авиобол!

— Ладно!

        А вы

      хотите пересесть?

Садитесь,

        местечко в гондоле есть! —

Пересел…

         Пятнадцать минут.

               И вот —

гражданин

          прибывает

         на место работ.

Завод.

   Главвоздух.

              Делают вообще они

воздух

   прессованный

         для междупланетных сообщений.

Кубик

   на кабинку — в любую ширь,

и сутки

   сосновым духом дыши.

Так —

   в век оный

из «Магги»

      делали бульоны.

Так же

   вырабатываются

            из облаков

искусственная сметана

            и молоко.

Скоро

   забудут

      о коровьем имени.

Разве

   столько

      выдоишь

            из коровьего вымени!

Фабрика.

       Корпусом сорокаярусным.

Слезли.

   Сорок —

            в рвении яростном.

Чисто-чисто.

      Ни копотей,

            ни сажи.

Лифт

   развез

      по одному на этаж.

Ни гуда,

   ни люда!

Одна клавиатура —

         вроде «Ундервуда» ^*.

Хорошо работать!

             Легко — и так,

а тут еще

       по радио —

         музыка в такт.

Бей буквами,

      надо которыми,

а все

   остальное

           доделается моторами.

Четыре часа.

      Промелькнули мельком.

И каждый —

      с воздухом,

            со сметаной,

                  с молоком.

Не скукситесь,

      как сонные совы.

Рабочий день —

           четырехчасовый.

Бодро, как белка…

      Еще бодрей.

Под душ!

   И кончено —

         обедать рей!

Вылетел.

   Детишки.

         Крикнул:

            — Тише! —

Нагнал

   из школы

           летящих детишек.

— Куда, детвора?

            Обедать пора! —

Никакой кухни,

      никакого быта!

Летают сервированные

             аэростоловые Нарпита.

Стал

и сел.

Взял

и съел.

Хочешь — из двух,

хочешь — из пяти, —

на любой дух,

на всякий аппетит.

Посуда —

        самоубирающаяся.

            Поел —

               и вон!

Подносит

        к уху

      радиофон.

Буркнул,

      детишек лаская:

Дайте Чухломскую!

         Коммуна Чухломская?..

Прошу —

       Иванова Десятого! —

— Которого?

      Бритого? —

            — Нет.

               Усатого!.

— Как поживаешь?

         Добрый день.

— Да вот —

      только

         вылетел за плетень.

Пасу стадо.

А что надо? —

— Как что?!

      Давно больно

не видались.

      Залетай

         на матч авиобольный. —

— Ладно!

   Еще с часок

         попасу

и спланирую

      в шестом часу.

Может, опоздаю…

             Думаю — не слишком.

Деревня

   поручила

            маленькое делишко.

Хлеба́ —

      жарою мучимы,

так я

   управляю

      искусственными тучами.

Надо

сделать дождь,

         да чтоб — без града.

До свидания! —

Теперь —

        поучимся.

         Гражданин

               в минуту

подлетает

   к Высшему

         сметанному институту.

Сопоставляя

      новейшие

            технические данные,

изучает

   в лаборатории

         дела сметанные…

У нас пока —

      различные категории занятий.

Скажем —

          грузят чернорабочие,

            а поэзия —

               для духовной знати.

А тогда

   не будет

         более почетных

               и менее…

И сапожники,

      и молочницы —

                 все гении.

Через час —

      до́ма.

         Отдых.

            Смена.

Вместо блузы —

           костюм спортсмена.

В гоночной,

      всякого ветра чище,

прет,

   захватив

      большой мячище.

Небо —

   в самолетах юрких.

Фигуры взрослых,

         детей фигурки.

И старики

        повылезли,

         забыв апатию.

Красные — на желтых.

             Партия — на партию.

Подбросят

         мяч

      с высотищи

            с этакой,

а ты подлетай,

      подхватывай сеткой.

Откровенно говоря,

         футбол —

               тоска.

Занятие

   разве что —

         для лошадиной расы.

А здесь —

         хорошо!

         Башмаки — не истаскать.

Нос

      тебе

   мячом не расквасят.

Все кувыркаются —

         надо,

            нет ли;

скользят на хвост,

             наматывают петли.

Наконец

      один

      промахнется сачком.

Тогда:

   — Ур-р-р-а!

         Выиграли очко! —

Вверх,

   вниз,

            вперед,

         назад, —

перекувырнутся

          и опять скользят.

Ни вздоха запыханного,

              ни кислой мины —

будто

   не ответственные работники,

               а — дельфины.

Если дождь налетает

         с ветром в паре —

подымутся

         над тучами

         и дальше шпарят.

Стемнеет,

        а игры бросить

            лень;

догонят солнце,

         и — снова день.

Наконец

      устал

      от подбрасывания,

               от лова.

Снизился

        и влетел

         в окно столовой.

Кнопка.

   Нажимает.

         Стол чайный.

Сын рассказывает:

         — Сегодня

               случайно

крыло поломал.

         Пересел к Петьке,

а то б

   опоздал

      на урок арифметики.

Освободились на час

         (урока нету),

полетели

       с Петькой

         ловить комету.

Б-о-о-о-льшущая!

            С версту — рост.

Еле

       вдвоем

           удержали за хвост.

А потом

      выбросили —

             большая больно.

В школу

   кометы таскать

             не позволено. —

Сестра:

   — Сегодня

         от ветра

скатился клубок

         с трех тысяч метров.

Пришлось снизиться —

              нитку наматывать.

Аж вся

   от ветра

      стала лохматовая. —

А младший

          весь

      в работу вник.

Сидит

   и записывает в дневник:

«Сегодня

       в школе —

         практический урок.

Решали —

         нет

      или есть бог.

По-нашему —

      религия опиум.

Осматривали образ —

         богову копию.

А потом

   с учителем

         полетели по небесам.

Убеждайся — сам!

Небо осмотрели

         и внутри

            и наружно.

Никаких богов,

      ни ангелов

            не обнаружено».

А папаше,

        чтоб не пропал

                ни единый миг,

радио

   выбубнивает

         страницы книг…

Звонок.

   — Алло!

          Не разбираю имя я…

А!

    Это ты!

        Привет, любимая!

Еду!

       Немедленно!

            В пять минут

небо перемахну

         во всю длину.

В такую погоду

      прекрасно едется.

Жди

        у облака —

         под Большой Медведицей.

До свидания! —

Сел,

        и попятились

             площади,

            здания…

Щека — к щеке,

         к талии — талией, —

небо

   раза три облетали.

По млечным путям

         за кометной кривизной,

а сзади —

        жеребенком —

            аэроплан привязной.

Простор!

       Тебе —

           не Петровский парк,

где все

   протерто

          задами парок.

На ходу

рассказывает

      бывшее

         в двадцать пятом году.

— Сегодня

           слушал

         радиокнижки.

Да…

       это были

      не дни, а днишки.

Найдешь комнатенку,

         и то — не мед.

В домком давай,

          фининспектору данные.

А тут — благодать!

         Простор —

            не жмет.

Мироздание!

Возьмем — наудачу.

Тогда

          весной

      тащились на дачу.

Ездили

   по железной дороге.

Пыхтят

   и ползут понемножку.

Все равно,

         что ласточку

            поставить на но́ги,

чтоб шла,

       ступая

         с ножки на ножку.

Свернуть,

        пойти по ле́су —

нельзя!

   Соблюдай рельсу.

А то еще

      в древнее время

            были,

так называемые

         автомобили.

Тоже —

   мое почтеньице —

способ сообщеньица!

По воздуху —

      нельзя.

По воде —

          не может.

Через лес —

      нельзя.

Через дом —

      тоже.

Ну, скажите,

      это машина разве?

Шины лопаются,

           неприятностей —

               масса.

Даже

   на фонарь

      не мог взлазить.

Сейчас же —

      ломался.

Теперь захочу —

           и в сторону ринусь.

А разве —

   езда с паровозом!

            Примус!

Теперь

   приставил

         крыло и колёса

да вместе с домом

              взял

            и понесся.

А захотелось

      остановиться —

вот тебе — Винница,

         вот тебе — Ницца.

Больным

       во время оное

прописывались

         солнечные ванны.

Днем

   и то,

      сложивши ручки —

жди,

        чтобы вылез

            луч из-за тучки.

А нынче

   лети

      хоть с самого полюса.

Грейся!

   Пользуйся!.. —

Любимой

        дни ушедшие мнятся.

А под ними

           города,

         селения

проносятся

           в иллюминации —

ежедневные увеселения!

Радиостанция

      Урала

на всю

   на Сибирь

            концерты орала.

Шаля,

   такие ноты наляпаны,

что с зависти

      лопнули б

             все Шаляпины.

А дальше

       в кинематографическом раже

по облакам —

      верстовые миражи.

Это тебе

      не «Художественный» ^*

                  да «Арс» ^*,

где в тесных стенках —

             партер да ярус.

От земли

       до самого Марса

становись,

         хоть партером,

            хоть ярусом.

Наконец —

      в грядущем

            и это станется —

прямо

   по небу

      разводят танцы.

Не топоча,

         не вздымая пыль,

грациозно

         выгибая крылья,

наяривают

          фантастическую кадриль.

А в радио —

      буря кадрилья.

Вокруг

   миллионы

            летающих столиков.

Пей и прохлаждайся —

             позвони только.

Безалкогольное.

         От сапожника

                и до портного —

никто

   не выносит

         и запаха спиртного.

Больному —

      рюмка норма,

и то

       принимает

      под хлороформом.

Никого

   не мутит

          никакая строфа.

Не жизнь,

        а — лафа!

Сообщаю это

к прискорбию

      товарищей поэтов.

Не то что нынче —

         тысячами

            высыпят

на стихи,

       от которых дурно.

А тут —

   хорошо!

          Ни диспута,

ни заседания ни одного —

            культурно!

Пол-двенадцатого.

         Радио проорал:

— Граждане!

      Напоминаю —

            спать пора! —

От быстроты

      засвистевши аж,

прямо

   с суматохи бальной

гражданин,

      завернув

         крутой вираж,

влетает

   в окно спальной.

Слез с самолета.

          Кнопка.

            Троньте!

Самолет сложился

              и — в угол,

                как зонтик.

Разделся.

       В мембрану —

              три слова:

— Завтра

       разбудить

         в пол-восьмого! —

Повернулся

      на бок

         довольный гражданин,

зевнул

   и закрыл веки.

Так

      проводил

      свои дни

гражданин

          в XXX веке.

Крылатых

         дней

         далека дата.

Нескоро

   в радости

         крикнем:

            — Вот они! —

Но я —

   грядущих дней агитатор —

к ним

   хоть на шаг

         подвожу сегодня.

Чтоб вам

       уподобиться

         детям птичьим,

в гондолу

        в уютную

         сев, —

огнем вам

         в глаза

           ежедневно тычем

буквы —

       О.Д.В.Ф. ^*

Чтоб в будущий

         яркий,

         радостный час вы

носились

       в небе любом —

сейчас

   летуны

      разбиваются насмерть,

в Ходынку ^*

          вплющившись лбом.

Чтоб в будущем

          веке

         жизнь человечья

ракетой

   неслась в небеса —

и я,

      уставая

      из вечера в вечер,

вот эти

   строки

      писал.

Рабочий!

       Крестьянин!

         Проверь наощупь,

что

      и небеса —

      твои!

Стотридцатимиллионною мощью

желанье

   лететь

      напои!

Довольно

        ползать, как вошь!

Найдем —

          разгуляться где бы!

Даешь

   небо!

Сами

   выкропим рожь —

тучи

   прольем над хлебом.

Даешь

   небо!

Слов

   отточенный нож

вонзай

   в грядущую небыль!

Даешь

   небо!