Онлайн чтение книги Том 7. Эхо
«Я буду в море лунной полосой…»

Из всех писем, которые я получаю, 9/10 от женщин всех возрастов. Нет, не о знакомстве или подаянии просят. Просто обрушивают свои каракули в космическое пространство — вопль одиночества. Количество женского одиночества, включая замужних, в России запредельно и никем не считано.

Виктор Викторович!

Вот было у Вас так в жизни: допустим, что в детстве Вам был близок и дорог какой-то человек, но потом вы его забыли напрочь, а он через бездну лет вдруг является во сне как живой? Вот и явился сегодня ко мне дедушка Ленок (это прозвище, а звали его Ефим). Жил он одиноким бобылем на самом краю села в ветхой избенке. Он был нелюдим, и мы, детвора, его побаивались. Даже Санька, мой брат, предводитель всех деревенских хулиганов и озорников, не позволял никаких вольностей по отношению к Ленку. Нас с ним сблизила моя всепоглощающая страсть к чтению. Когда по всей округе все книги были прочитаны мной и я сидела скучная, уставясь в окно, мама сказала мне: «Сходи к Ленку, уж у него-то есть книжки». Поборов свою робость, я пошла к нему. Вошла в избу, и меня поразила чистота и запах свежей земляники (дело было зимой). На стене висел большой портрет очень красивой молодой женщины, показавшейся мне знакомой. Сам Ленок сидел на скамейке и плел корзину. «Дедушка Ленок, — сказала я, — у вас есть какие-нибудь книжки?» Ласково усмехаясь, он сказал, что и не Ленок он вовсе, а у него есть имя человеческое. «А книги есть, девонька, проходи и открывай шкаф, бери, читай, только домой ни-ни. Раздевайся, Лида, и лезь на лежанку, а я тебе угощеньица приготовлю — приглянулась ты мне, вон в глазах звезды какие горят, как в осеннюю темную ночь». Я открыла шкаф, и никакие силы в мире не могли оторвать меня от этого сказочного богатства. А дедушка Ленок оказался милым, добрым и совсем не злым человеком. И началась наша необычная дружба. Иногда я просила его спеть и в процессе пения задавала глупые вопросы. Например, когда он пел про Стеньку Разина и доходил до слов «одну ночь с ней провозжался», я спрашивала: «Что, он всю ночь связывал ее вожжами, чтобы она не убежала в Персию?» Теперь мне понятна его ухмылка и чесание затылка, а тогда я сердилась, думала, что он не имеет никакого сочувствия к княжне. Но, когда он запевал «Люблю я цветы полевые», наша дружба торжествовала. Но самое главное, он мне часто рассказывал про Питер. «А какую я там музыку слышал — „Лунная соната“ называется. Шабаш, да и только. Как будто ты уже и не человек, а ангел божий и возносишься к небесам». И печально смотрел на портрет женщины.

Однажды я открыла журнал «Нива», дореволюционный, и увидела портрет очень милого человека с добрыми и умными глазами. Внизу стояла подпись «Александр Александрович Пушкин — сын великого поэта». А мы как раз проходили по литературе биографию Пушкина, и ни слова о его сыне не было сказано.

В ту ночь я увидела сон, который я как будто вижу и сейчас. Я увидела Пушкина, когда он восклицал: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» Видела его сына — молодого блестящего генерала — и совсем неожиданно Наталью Николаевну. Лицо ее было печально; она с такой нежностью и любовью смотрела на мужа, что я вмиг поняла, что душа ее так же прекрасна, как и ее лицо. Да разве могло быть иначе?

Да, но я ведь про «Лунную сонату». Второй раз я услышала о ней в жестокие для нас всех дни войны. Через наше село шли и шли беженцы из разных городов. Но особую любовь и заботу мы проявляли к ленинградцам. Долгими осенними и зимними вечерами мы вязали из овечьей шерсти носки, варежки, шапочки, свитера и одевали их, чтобы согреть их измученные тела. И вот у нас жила женщина, больная ленинградка. Я очень привязалась к ней, ее звали Александра, попросту тетя Шура. Не знаю, с чем это связано, но я очень люблю это имя. У меня и сын Александр, Саня, Сашенька. Так вот она очень много рассказывала про Ленинград. «Вот кончится война, — говорила она, — ты, Лида, приедешь ко мне, и мы пойдем слушать „Лунную сонату“». Когда она выздоровела и ушла, я долго тосковала о ней, с какой-то надеждой ждала письма (она обещала писать), но так и не дождалась.

Прошло много-много дней. Уже в Москве я как-то гладила белье, включила приемник и остолбенела: из него лились дивные, неземные звуки. Я забыла обо всем, от какого-то восторга полились слезы. В это время вошел муж, зло посмотрел на меня и переключил на другую программу. Там пели частушки. Я не против них, но тогда мне было легче умереть, чем их слушать.

Я музыкально неграмотна, но эта музыка звучала во мне день и ночь, только потом я случайно узнала, что слышала «Аппассионату» Бетховена. Она меня спасла от одного неверного поступка.

Дело в том, что я чуть не вышла замуж за старика. Он работает у нас в Главке. Как-то я оказалась у него дома. И он встретил меня в безукоризненном черном костюме, а на груди и животе — ослепительной белизны фартук.

Ничего лучшего он не мог придумать, чтобы отвратить от него мое сердце, раз и навсегда, совсем. Я подумала, что вдруг и он будет запрещать мне слушать мою музыку, а еще хуже — запрещать читать мои любимые книги. Да и не могу я, и все тут. И во мне звучала та музыка, но как-то светло и радостно, как будто одобряла мое решение.

Только вот жжет меня вопрос сына: «Кому нужна была в жизни твоя блаженность?»

А дедушка Ленок трагически погиб, он замерз в реке осенью, а потом сгорела его изба, где я провела столько счастливых часов. Жаль, что не сбылось его пророчество: «Счастливая ты будешь, девонька», — говорил он. А то, что он души во мне не чаял, исполнял каждое мое желание, выяснилось позже: та женщина на портрете, которой он посвятил жизнь, была родная сестра моего деда.

А ленинградцев, которых мы спасали от голода и холода, мы до сих пор помним, а вот ни один из них не вспомнил никогда то безвестное село, которое приютило их в лихую годину. Такова жизнь.

Л. Б

1981

Виктор Викторович! Сейчас я прочитала в своем альбоме вот такие стихи: Скажи, зачем тот парус белый Я часто видела во сне, И чей-то образ, образ смелый, Причастен был к моей судьбе. Скажи, зачем тоскою нежной Он разрывает душу мне, Когда я вижу тот мятежный, Тот белый парус на волне. Скажи, зачем мотив высокий Любви моей ты оборвал, Но белый парус одинокий Моей душе чужим не стал. Мою печаль река уносит. Скажи, зачем же до сих пор Тот белый парус бури просит, Как жизни тайный приговор. Ах, брошу грусть, возьму гитару. Скажи, зачем мне тосковать? Со мною лермонтовский парус Тихонько будет напевать.

Написано: «Посвящается…» Тогда я еще не знала, кому посвящается, а теперь знаю, уверена в этом — это Вашему «Я». Именно тот образ, который создали Вы в своих книгах, был всегда моим идеалом. Пусть Вы не такой, но Вы причастны к этому образу, и потому Вы стали для меня очень дорогим человеком. И если я исчезну из Вашей жизни — не думайте, что я предала Вас. Я всегда буду с Вами. Я буду с Вами бешеной вьюгой зимой, я буду теплым ветром и солнечным зайчиком весной, я буду проливным дождем жарким летним днем, я буду прощальным криком журавлей и золотом осенних дней, я буду в море лунной полосой и в небе сверхновой звездой…

Меня часто спрашивают, почему я, всегда имевшая успех у мужчин, ни за кого не хотела выйти замуж второй раз. Значит — думают они — я любила первого мужа. И никем не хочу его заменить. Я отмалчиваюсь по этому поводу, пусть думают, что хотят.

Нет, любить того человека я не могла.

Однажды во сне я увидела Лермонтова, проснулась, и мне так захотелось почитать его стихи. Я знала многие наизусть и среди них мою любимую «Ветку Палестины». И я вслух начала: Скажи мне, ветка Палестины: Где ты росла, где ты цвела? Каких холмов, какой долины Ты украшением была?

«Ты что, ненормальная? — повернулся ко мне муж. — Два часа ночи, а она про какую-то ветку бормочет…» Вы понимаете, «про какую-то». Я молча ужаснулась.

Я очень люблю зимнюю вьюгу. Однажды я стояла у окна и с радостью наблюдала за бешеной вьюгой, и мне так захотелось побыть с ней вдвоем, как в детстве. Я оделась и вышла, и, Боже мой, какое счастье я испытала, бегая и валяясь в снегу. Конечно, меня никто не видел — был поздний вечер. Часа через два, радостная и возбужденная, я вбежала в комнату и бросилась к мужу. С перекошенным от злобы лицом он с силой оттолкнул меня и сказал: «Отряхни снег со спины, проститутка!» — я молча отвернулась. Я перестала читать стихи, выходить на улицу, улыбаться.

В какой-то серенький день я пошла к реке, вопреки строжайшему запрету мужа. Я стояла на берегу, и ко мне подошел какой-то человек в морской форме. Мы мало говорили, но он заставил меня улыбнуться. Можете представить себе лицо моего мужа, который прибежал за мной и увидел мою счастливую рожицу.

Что было потом — страшно вспомнить. Меня спас на третий день от мучительной пытки соседский парень, с которым мы часто играли в шахматы по вечерам. Я попросила его никому ничего не говорить. Я молчала и только на суде, когда нас разводили (муж был против развода), я тихо попросила: «Разведите нас, пожалуйста, этот человек мне совсем чужой».

А сегодня какой-то тип, очень модно одетый, обозвал меня чучелом, когда я покупала в газетном киоске стержни для авторучки и ему показалось, что я долго выбираю их. Взглянув на мое побледневшее лицо, продавец сказал ему: «А вы — Ванька недоразвитый». Я шла домой и плакала…

Л. Б

1981

Виктор Викторович!

Хотите, я Вас поразвлекаю и опишу, откуда есть пошли на Руси всякие прозвища, клички и т. п. непотребные названия.

Ну, начну с себя и моего брата. Меня дразнили «глазастая», в особо опасных случаях — «глазастая ведьма», а Сашку — «всесветный идол» (заметьте: не всемирный, а всесветный).

Я имела манеру ходить ночью на речку. Примерно 1,5–2 км. Проходить приходилось мимо мест, где пасся табун лошадей и располагался пастух — дядя Ваня, молодой и здоровый мужик. Как-то я засиделась допоздна и бежала домой сломя голову. От быстрого бега коса моя растрепалась, ветер раздувал белое платье. Дядя Ваня заорал благим матом: «Караул, спасите!» — и дал стрекача к селу. Гуляющие в селе парни и девки окружили его, и он рассказал, как русалка прыгнула ему на шею. Парни и девки попадали на землю от хохота, когда увидели, что вслед за дядей Ваней бежала я с разлохмаченной косой. Утром все обитатели нашего села, хватаясь за животы, читали вдохновенные строки, написанные моим братом на воротах дяди Вани. Дядя Ваня молодой Хаз-Булат он удалой. От русалки он бежал И полны штаны наклал.

Хотя дядя Ваня на другой день приходил ко мне и просил меня подтвердить публично, что я видела, как русалка прыгала ему на спину, кличка «Хаз-Булат» прилипла к нему, как банный лист, на всю жизнь.

Всем на селе было известно, что я не люблю свое прозвище. Когда я прибегала домой в слезах, то Сашка говорил: «Подумаешь, цаца какая, ее дразнили! Не вой, лупоглазая жаба, как дам раза!»

Мой отец носил редкое имя — Дементий, был человеком до чудачества справедливым, но вспыльчивым, как порох. Мама звала его ласково Дема, а так его звали все Дема-порох.

Жил в селе дядя Павлуха. Ну, Павлуха и Павлуха, только с некоторой особенностью: в любом разговоре, в дело и не в дело, он вставлял «всесветный». Жена у него была «всесветная дьяволица», дети — «всесветные замухрышки», все остальные — «всесветные недоумки». По его милости Сашка носил кличку «всесветный идол». У него дома рос очень красивый, могучий дуб, естественно, всесветный, и Сашка не остался в долгу и прозвал его «всесветной дубиной». Меня почему-то всегда тянуло к этому могучему дубу, и я часто бегала полюбоваться им. Всегда, увидя меня, дядя Павел весело подмигивал и спрашивал: «Ну, как поживают наши всесветные глазки?» Я сразу улавливала намек на мое прозвище, отбегала на расстояние, высовывая язык до пределов возможного, и, прыгая на одной ноге, орала во все горло: «Всесветная дубина».

Но вот на второй год войны пришла похоронка на дядю Павла, и его жена пришла к нам. Сначала тихо сказала: «Всесветная дубина приказала долго жить». Потом схватила себя за волосы, грохнулась на пол, зарыдала в голос. Я, валяясь с ней рядом на полу, причитала: «Дядя Павел, дядя Павел, ты не „всесветная дубина“, ты умный, добрый, хороший, даже красивый». Каждый раз, приезжая в село, мне очень хотелось встретить дядю Павла и услышать такой веселый, такой доброжелательный вопрос: «Ну, как поживают наши всесветные глазки?» Думаю, я не стала бы дразнить его, а ответила бы в тон ему: «Да не так уж чтобы очень, но и не хуже, чем у всех „всесветных недоумков“». Как бы мы весело посмеялись.

Иногда, бывает, ляжешь спать, закроешь глаза и поплывет перед ними картина вечера в деревенском доме, даже в красках. И слышу папин голос: Судьба играет человеком, Она изменчива всегда — То вознесет его высоко, То бросит в бездну навсегда!

«Папа, — спрашивала я, — а кто это — судьба?» Сашка немедленно реагировал: «Судьба — это Хаз-Булат, когда он тебя бросил в „гиенну огненну“ (это страшная яма с крапивой)».

Я потом, может быть, напишу, как Сашка отомстил Хаз-Булату, напустив на него рой пчел (казнь была достойна преступления), и про то, как тот же мой брат оборудовал в сарае хирургический кабинет по прокалыванию ушей и как мы в связи с этим потеряли бабушкины бриллиантовые сережки, а дедушка сказал ей, плачущей: «Ничто вещи жалеть — решетом воду носить. Душу надо живую жалеть, особливо дитячью…»Л. Б

1982

Здравствуйте, Виктор Викторович!

Я все ждала, когда заболею шизофренией, и дождалась, когда пошла в отпуск. На Иссык-Куль я не улетела, а полетела в сон. Две недели я была в каком-то умопомрачительном сне — мне снился Страшный суд. На этот раз я пишу правду и только правду без всяких фантазий.

Началось с того, что у меня незадолго до этого стала мелькать мысль: «А не предложить ли мне кому следует, чтобы меня заразили раком». У меня здоровые ткани, и я уверена, что мой организм справился бы с этой поганой болезнью. Радиоприемник у меня стоит у изголовья. Я люблю радио. И вот мне показалось, что я вижу в приемнике много людей, которые очень доброжелательно смотрят на меня, и я сказала без всякого там геройства, чтобы меня заразили, кто-то же должен быть первым. Кто-то сказал: «Вперед!», и я ответила: «Фрам»?.

Потом ночью, когда я была уверена, что я уже больна, мне внушили, что Вас тоже заразили и от меня зависит, выздоровеете Вы или нет. Должна сказать, что в медицине я абсолютно невежественна и совсем не интересуюсь ею.

Я почему-то знала, что для лечения нужен голод и движение, а у меня как раз болели ноги. Надо было долго ходить. Я уже изнемогала, но тут я поняла, что Вам тоже плохо, и я обратилась к Вам со словами: «Ты отдохни, а я еще похожу». Потом опять кто-то внушил мне, что надо голодать, 5 или 7 дней.

Потом начались испытания страхом. Я проснулась ночью, полпервого, охваченная каким-то чувством ужаса, посмотрела в окно, света ни у кого нет, на небе ни тучки, ни облаков и ни одной звездочки. Везде стали показываться странные в своей реальности зловещие лица. Я почувствовала вопрос: «Можете сейчас пройти в соседнюю комнату, там детей ваших нет, а вся она заполнена злыми духами?» Нигде не было слышно ни одного живого звука. Я пошла. Сыновья спали там. Я дотронулась до обоих и тут услышала родной и обычный Сашин голос: «Ты что не спишь, мама?» — и весь страх ушел.

На другую ночь был голос и вопрос: а смогла бы я пойти на кладбище одна ночью, если бы это понадобилось для Вашего спасения. Я сказала, что нет.

Много еще разных вопросов мне задавали. И вот что интересно, я ведь верила, что все это правда. Только вот сейчас поняла, что тот сон, когда мне показалось, что Вы приезжали ко мне и мы разговаривали, на самом деле сон. Вы мне так ни разу и не написали.

Когда в 1978 году я написала вам в первый раз, мне был сон, что мы летаем в воздухе совершенно свободно, только Вы в своей толпе, а я в своей.

Я пришла к выводу, что у меня какое-то странное заболевание мозга, которое давно известно медицине, но неизвестно мне.

И еще про камень, который я нашла на речке Локсе. Кроме Вашего изображения я вижу на нем много людей, немного насмешливых, но неизменно милых и добрых. Я и сама ума не приложу, что думать по этому поводу. Выбросить этот камень я не в силах. Он мне очень дорог. Тут какая-то тайна, в которой я не могу разобраться…

Л. Б

1982

Виктор Викторович!

Слишком много случайностей, удивительных совпадений произошло за это время, чтобы подумать, что я ненормальная. Я уж купила себе справочник по психиатрии. Ничего не подходит. А так с виду я немного уставшая, пожилая женщина. А внутри целая Вселенная.

Я очень обрадовалась, когда узнала, что следующий век будет веком биологии. Да, слишком мало мы знаем о человеке и его психике. Не надо отмахиваться от непонятных явлений, а постараться объяснить их, ведь столько еще не открыто. Громадную роль в жизни человека играет гипофиз, много даже страшного. Любовь вечна и нетленна, как и красота Вселенной.

А созвездие, которое мне подарили на день рождения, находится на южной стороне неба. Это три звездочки. Они очень ровно располагаются друг от друга. Я их заметила два года назад. Почему я их раньше не замечала? А в тот день, когда мне их подарили, они выстроились как на парад. Я открыла занавеску, и они прямо мне в глаза.

Л. Б.

1983

Здравствуйте, Виктор Викторович! Вечер был, сверкали звезды, На дворе мороз трещал, Шел по улице малютка Посинелый, весь дрожал…

Почему-то у меня это стихотворение связывается с блокадой Ленинграда. Наверное потому, что в то далекое страшное время мама чаще других говорила нам этот стих.

Очень ясно мне запомнился день, когда вошел дедушка и сказал мне: «Молись, девонька, за Ленинград, молитва праведна и чиста». И я молилась горячо и искренне. Ведь подумать страшно было, что происходило в Ленинграде. И вот прошло 40 лет. Как быстро прошло время.

Виктор Викторович, а Вы были в Ленинграде во время блокады? Так хочется побольше знать о Вашем детстве.

Вот Вы думаете, что я сумасшедшая или у меня навязчивая идея. Но нет. Я сама по-всякому рассуждала, что же произошло со мной? Я часто спрашиваю себя, стыдно ли мне, что я пишу Вам. По всем правилам логики, должно быть стыдно. А я пишу, значит, мне не стыдно. Правда, когда я пишу письмо, мне всегда кажется, что оно будет последним, но проходит время и я снова пишу. Значит, это что-то вроде алкоголизма, да?..

Теперь я напишу Вам о том сне, который я приняла за действительность. Со мной и раньше так случалось, что я путала то и другое. Начну с того, что я выпила целый стакан портвейна (это такая мразь). Стою в прихожей. Звонок. Входят двое мужчин. Один говорит: «Да она пьяная». Меня пошатывало. Я с криком: «Я знала, знала, что узнаю вас!» — и бросилась к Вам. «Что такое?» — сказали Вы и оттолкнули меня плечом. Я обиделась и убежала в ванную. Вы подошли к двери и насмешливо спросили: «Это вы-то худенькая и миниатюрная?» Я пригласила Вас на кухню. Другой мужчина исчез. «Это такой успех вы у мужчин имеете?» — тихо сказали Вы, давая мне понять, что я пьяная. Я закурила. Потом провела вас в комнату, велела Вам сесть на диван, сама села на другой его конец и закинула ногу на ногу. Вы были очень маленького роста, в темном костюме и смотрели в пол. Потом мы подошли к окну. «Это на тот дом Вы по ночам смотрите? — опять спросили Вы. — А где тот камень?» Я ответила: «Вот он, нашла на Локсе». А Вы сказали: «Я был на Локсе». Повернулись и пошли к двери. Я прислонилась к косяку. Вы взяли меня за руку, долго смотрели на нее, потом поцеловали. Это уж слишком. Я сказала: «Будете в Москве, заходите». Вы: «А вы пишите мне письма, адрес знаете».

Представляете, когда я проснулась, то была близка к отчаянью. Ведь я думала, что это было на самом деле.

Я сейчас ничего не читаю, так только, кое-что. Смотрели ли Вы по телевизору «Россия молодая»? Очень уж мне понравились Сильвестр Петрович и Митенька, и вообще все.

Сейчас глубокая ночь, а я все хожу по комнате и безостановочно твержу: «Вечер был, сверкали звезды…» А вечером плакала навзрыд над звуками полонеза Огинского. Господи, какая музыка!

Л. Б

1984

Здравствуйте, Виктор Викторович!

Мне так много надо написать Вам, так много у меня событий и всевозможных ситуаций происходило и происходит сейчас. Я Вам уже писала, что меня кто-то всесторонне проверяет. Кто? Я этого не знаю. Иногда мне кажется, что это люди, но потом я убеждаюсь, что люди сейчас пока не знают мгновенной и всесторонней передачи мыслей на расстояние, на огромные расстояния. Люди не знают, что было с человеком (я имею в виду себя) в прошлом, вплоть до его самых мельчайших интимных переживаний. Они знают все, даже то, что я, наверное, забыла. Иногда мне кажется, что я больна, потому что слишком непостижимо то, что со мной происходит. В одном я убеждена, что меня учат хорошему. Им известно все. Люди пока так не могут. А я иногда думаю, что я чья-то стереосистема, потому что понимаю вдруг то, что мне не дано понимать. Тут участвуют все, даже всех и не перечислишь: о Боге я уже писала, наука, жизнь, здравоохранение, палеонтология, филология, поэзия, художники, природа в целом и, самое главное, — любовь. Когда у нас с ними шла беседа на эту тему, я спросила: «Вы проверяете, настоящая ли у меня любовь? Я говорю — настоящая». Они ответили: «Что и требовалось доказать». Я не знаю, для чего им это требовалось.

Когда я не работала, они помогли мне бороться с грязью, во всех ее проявлениях. Покончили с моим пьянством навсегда, о курении — потом.

Если бы мне все записать, хотя бы главное из того, что со мной происходит, получилась бы необычайная книга: связь жизни с реальной фантастикой.

Они научили меня относиться с настоящей любовью к больному сыну и старой матери, любви к Родине.

Виктор Викторович, может ли нормальный человек не спать 8 дней и при этом оставаться трудоспособным, покупать продукты, готовить пищу?

Они зовут меня просто Лидой и сказали: «Мы легких путей не выбираем». Все описать невозможно, ибо каждую секунду я разговариваю с ними, они поддерживают меня во всем, хотя мне не очень-то легко приходится.

Они подарили мне созвездие, открыли мне красоту Луны и снега на ветке шиповника, красоту Большой Медведицы, прелесть незаметной березки. О чем мы только не разговаривали. Обо всем! Но, видимо, я нарушаю какие-то законы земного бытия, сама того не сознавая.

Я работаю и чувствую себя хорошо.

Л. Б

1985

Здравствуйте, Виктор Викторович! У меня тут чудеса продолжаются. Вы, наверное, уже поняли, что то, о чем я Вам пишу в последних письмах, — этим не шутят.

Опишу Вам чудесные видения. Как-то я прилегла днем отдохнуть (я работаю через день), закрыла глаза и увидела, как будто откуда-то издалека плыл по воздуху ко мне образ «Сикстинской Мадонны» Рафаэля. Спокойный, немного улыбающийся взгляд, неповторимо прекрасное лицо было так рядом, что все во мне замерло. Образ Мадонны тихо плыл ко мне по пространству, потом как будто засверкал какими-то необычными лучами, и зазвучала музыка. Я закричала. Я слушала музыку про то, что краски звучат, музыкой был охвачен весь образ. Что со мной творилось? Я вскочила, бегала по комнате, зажимала себе рот, удивление было настолько сильным, что сердце рвалось на части. А я только повторяла: «Мама, мамочка моя родная, да как же это, да что же это?» Я долго не могла успокоиться. Даже сейчас, когда я это пишу, я волнуюсь и меня пробирает дрожь. Я представила, как Рафаэль тихо открыл картину и как все упали на колени.

Потом, спустя некоторое время, я увидела портрет самого Рафаэля. Сначала перед моими глазами заискрился, закружился какой-то большой черный камень с бриллиантами, и он превратился в автопортрет Рафаэля. Этот чудный, немного вопросительный взгляд. Я только сейчас поняла, до меня дошло, что мне показали не на словах, а на деле обаяние личности. Я была потрясена этим.

Мне показали много прекрасных лиц, в частности, мне улыбнулся неповторимой улыбкой римский юноша, похожий чем-то на Вас, Нефертити мне открыто улыбалась и девушка, лучше которой я нигде не видела, только разве что у себя на камне. Я еще многого Вам не написала.

Л. Б

1986

Здравствуйте, Виктор Викторович!

Я давно Вам не писала. Не знаю, хорошо это или плохо. Я сейчас в отпуске, и у меня есть свободное время.

Должна сказать, что необычное состояние, в котором я нахожусь вот уже больше двух лет, продолжается. Я, как обычный человек, работаю, делаю все домашние дела, а в голове по-прежнему идет напряженное мышление, и я все так же с кем-то разговариваю. Иногда мне надоедают, и я говорю: «Найдите какого-нибудь ученого, вот с ним и разговаривайте». Тогда мне дают разрядку. Всего не опишешь. И особенно тайное остается тайным.

Однажды мне показали одного молодого человека. Я терялась в догадках: «Кто бы это мог быть?» Помог случай. Пришла ко мне старушка соседка и, как обычно, начала жаловаться на врачей: как она сунула врачу в карман десятку («Мало», — сказал кто-то рядом). Я прыснула в кулак и больше не могла разговаривать. Потом на кухне я вспомнила про клятву Гиппократа и мысленно говорю: «Милый мой Гиппократ, тебя же предают на каждом шагу!»

Я не хожу к врачам, не проверяюсь. А у меня, видимо, болела поджелудочная железа. Кто это испытал, тот знает, какая это боль, ни сесть, ни лечь. У меня было два приступа. И вот я опять почувствовала приближение третьего. Боль была ужасной. И вдруг у меня в голове: «Обезболивающий укол». И было сделано одно приятное движение именно в том месте, где боль чувствовалась сильнее всего. И мгновенно вся боль прошла. Что это такое? Я сама не знаю.

А сколько смешных случаев — не сосчитать. Я только удивляюсь, если бы мне все записывать, то «записки сумасшедшей» были бы изумительны. Как-то я иду в магазин, зашел разговор про Цезаря. Мне сказали какую-то колкость, а я говорю: «Отстаньте от меня, следите лучше за своей женой». И осеклась: все-таки это Цезарь, и я где-то читала, что жена Цезаря вне подозрений.

А как они комментируют передачи по телевидению — я ухожу в другую комнату, не могу же смеяться без передышки при своих ребятах. Пример. Репортер спрашивает в кафе у молодой женщины: «А чем вы занимаетесь дома после работы?» Она: «С работы придешь, телевизор посмотришь, деньги пересчитаешь, и как это получается?» Она же не могла так сказать?!

Все-таки больше несерьезных разговоров. Они пользуются моей впечатлительностью. Если это болезнь, то болезнь из ряда вон выходящая…

Л. Б

1987

Здравствуйте, Виктор Викторович!

Я взглянула в окно и вдруг увидела синее-синее небо и медленно плывущие белые-белые облака, как будто улыбающиеся. Какое-то восхищение, смешанное с радостью и печалью, сладкой тоской и болью заполнило мою душу и вместе с тем великая благодарность тому, кто все это создал, дал всем людям все необходимое для жизни и не забыл о прекрасном. А мы рвем, топчем, губим. Какое же надо терпение, просто можно поражаться!

Я очень люблю бабочек и божьих коровок. Они приносят счастье и радость. «А слеза катилась на улыбку…»

Осеннему дождю посвящается: Младший братик стихии весенней, Радость тихую людям даря, Я люблю тебя, мелкий осенний, Не грусти, что не любят тебя. Струйки тихие нежность разбудят, Ты не скучен, мой маленький дождь. Почему тебя люди не любят? Ты им вечную песню поешь. В этой песне грустинка немая Неизведанность дарит любя. Ты прости их, бесценность земная, За то, что не любят тебя.

Л. Б.

1990

Февралю. Месяцу моего рождения: Солнце нам поутру улыбнется, А снежинка росой заблестит, А потом все закружит-завьется И метель нам веселье дарит. А зима теплым ветром повеет. Задержись у меня под окном! Вьюга снежная Землю согреет, Мою душу согреет теплом. А морозные зори красивые — Прости, что любили не мы. Тебе низкий поклон от России, Без тебя не бывает зимы.

Л. Б