Онлайн чтение книги Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927
Стихотворения, 1927

После боев

     и голодных пыток

отрос на животике солидный жирок.

Жирок заливает щелочки быта

и застывает,

     тих и широк.

Люблю Кузнецкий

        (простите грешного!),

потом Петровку,

          потом Столешников;

по ним

   в году

      раз сто или двести я

хожу из «Известий»

           и в «Известия».

С восторга бросив подсолнухи лузгать,

восторженно подняв бровки,

читает работница:

        «Готовые блузки.

Последний крик Петровки».

Не зря и Кузнецкий похож на зарю, —

прижав к замерзшей витрине ноздрю,

две дамы расплылись в стончике:

«Ах, какие фестончики!» ^*

А рядом,

    учли обывателью натуру, —

портрет

    кого-то безусого:

отбирайте гения

        для любого гарнитура, —

все

  от Казина ^* до Брюсова.

В магазинах —

      ноты для широких масс.

Пойте, рабочие и крестьяне,

последний

     сердцещипательный романс

«А сердце-то в партию тянет!» [1]Ноты Музторга. Музыка Тихоновой. Слова Чуж-Чуженина. ( Прим. автора .)

В окне гражданин,

        устав от ношения

портфелей,

     сложивши папки,

жене,

     приятной во всех отношениях,

выбирает

     «глазки да лапки» ^*.

Перед плакатом «Медвежья свадьба» ^*

нэпачка сияет в неге:

— И мне с таким медведем

            поспать бы!

Погрызи меня,

      душка Эггерт. —

Сияющий дом,

      в костюмах,

           в белье, —

радуйся,

    растратчик и мот.

«Ателье

мод».

На фоне голосов стою,

стою

  и философствую.

Свежим ветерочком в республику

               вея,

звездой сияя из мрака,

товарищ Гольцман

         из «Москвошвея»

обещает

    «эпоху фрака» ^* [2]Стр. 12 № 2 «Экрана». ( Прим. автора .).

Но,

  от смокингов и фраков оберегая охотников

(не попался на буржуазную удочку!),

восхваляет

     комсомолец

         товарищ Сотников

толстовку

     и брючки «дудочку».

Фрак

     или рубахи синие?

Неувязка парт- и советской линии.

Меня

      удивляют их слова.

Бьет разнобой в глаза.

Вопрос этот

     надо

        согласовать

и, разумеется,

      увязать.

Предлагаю,

     чтоб эта идейная драка

не длилась бессмысленно далее,

пришивать

     к толстовкам

           фалды от фрака

и носить

    лакированные сандалии.

А чтоб цилиндр заменила кепка,

накрахмаливать кепку крепко.

Грязня сердца

      и масля бумагу,

подминая

     Москву

        под копыта,

волокут

   опять

      колымагу

дореволюционного быта.

Зуди

  издевкой,

      стих хмурый,

вразрез

   с обывательским хором:

в делах

   идеи,

     быта,

        культуры —

поменьше

     довоенных норм!

  

Если б

   в пальцах

        держал

           земли бразды я,

я бы

  землю остановил на минуту:

                 — Внемли!

Слышишь,

     перья скрипят

           механические и простые,

как будто

     зубы скрипят у земли? —

Человечья гордость,

            смирись и улягся!

Человеки эти —

        на кой они лях!

Человек

   постепенно

         становится кляксой

на огромных

     важных

         бумажных полях.

По каморкам

      ютятся

         людские тени.

Человеку —

     сажень.

            А бумажке?

              Лафа!

Живет бумажка

         во дворцах учреждений,

разлеглась на столах,

         кейфует в шкафах.

Вырастает хвост

          на сукно

           в магазине,

без галош нога,

      без перчаток лапа.

А бумагам?

     Корзина лежит на корзине,

и для тела «дел» —

           миллионы папок.

У вас

  на езду

     червонцы есть ли?

Вы были в Мадриде?

         Не были там!

А этим

   бумажкам,

        чтоб плыли

            и ездили,

еще

  возносят

      новый почтамт!

Стали

  ножки-клипсы

         у бывших сильных,

заменили

    инструкции

         силу ума.

Люди

   медленно

        сходят

           на должность посыльных,

в услужении

      у хозяев — бумаг.

Бумажищи

     в портфель

         умещаются еле,

белозубую

     обнажают кайму.

Скоро

      люди

     на жительство

              влезут в портфели,

а бумаги —

     наши квартиры займут.

Вижу

     в будущем —

        не вымыслы мои:

рупоры бумаг

      орут об этом громко нам —

будет

     за столом

      бумага

         пить чаи́,

человечек

     под столом

         валяться скомканным.

Бунтом встать бы,

        развить огневые флаги,

рвать зубами бумагу б,

         ядрами б выть…

Пролетарий,

     и дюйм

         ненужной бумаги,

как врага своего,

          вконец ненавидь.

  

На сотни эстрад бросает меня,

на тысячу глаз молодежи.

Как разны земли моей племена,

и разен язык

     и одежи!

Насилу,

   пот стирая с виска,

сквозь горло тоннеля узкого

пролез.

   И, глуша прощаньем свистка,

рванулся

    курьерский

         с Курского ^*!

Заводы.

    Березы от леса до хат

бегут,

  листками вороча,

и чист,

   как будто слушаешь МХАТ,

московский говорочек.

Из-за горизонтов,

        лесами сломанных,

толпа надвигается

        мазанок.

Цветисты бочка́

          из-под крыш соломенных,

окрашенные разно.

Стихов навезите целый мешок,

с таланта

    можете лопаться —

в ответ

   снисходительно цедят смешок

уста

  украинца хлопца.

Пространства бегут,

         с хвоста нарастав,

их жарит

    солнце-кухарка.

И поезд

   уже

     бежит на Ростов,

далёко за дымный Харьков.

Поля —

   на мильоны хлебных тонн —

как будто

    их гладят рубанки,

а в хлебной охре

        серебряный Дон

блестит

   позументом кубанки.

Ревем паровозом до хрипоты,

И вот

  началось кавказское —

то го́ловы сахара высят хребты,

то в солнце —

      пожарной каскою.

Лечу

  ущельями, свист приглушив.

Снегов и папах седи́ны,

Сжимая кинжалы, стоят ингуши,

следят

   из седла

      осетины.

Верх

     гор —

     лед,

низ

  жар

   пьет,

и солнце льет йод.

Тифлисцев

     узнаешь и метров за́ сто:

гуляют часами жаркими,

в моднейших шляпах,

         в ботинках носастых,

этакими парижа́ками.

По-своему

     всякий

        зубрит азы,

аж цифры по-своему снятся им.

У каждого третьего —

         свой язык

и собственная нация.

Однажды,

     забросив в гостиницу хлам,

забыл,

   где я ночую.

Я

 адрес

   по-русски

        спросил у хохла,

хохол отвечал:

      — Нэ чую. —

Когда ж переходят

        к научной теме,

им

  рамки русского

        у́зки;

с Тифлисской

      Казанская академия

переписывается по-французски.

И я

  Париж люблю сверх мер

(красивы бульвары ночью!).

Ну, мало ли что —

        Бодлер,

            Маларме ^*

и эдакое прочее!

Но нам ли,

     шагавшим в огне и воде

годами

   борьбой прожженными,

растить

   на смену себе

         бульвардье ^*

французистыми пижонами!

Используй,

     кто был безъязык и гол,

свободу советской власти.

Ищите свой корень

           и свой глагол,

во тьму филологии влазьте.

Смотрите на жизнь

           без очков и шор,

глазами жадными цапайте

все то,

   что у вашей земли хорошо

и что хорошо на Западе.

Но нету места

      злобы мазку,

не мажьте красные души!

Товарищи юноши,

        взгляд — на Москву,

на русский вострите уши!

Да будь я

    и негром преклонных годов,

и то,

  без унынья и лени,

я русский бы выучил

         только за то,

что им

   разговаривал Ленин.

Когда

   Октябрь орудийных бурь

по улицам

     кровью ли́лся,

я знаю,

   в Москве решали судьбу

и Киевов

     и Тифлисов.

Москва

   для нас

      не державный аркан,

ведущий земли за нами,

Москва

   не как русскому мне дорога,

а как огневое знамя!

Три

  разных истока

        во мне

           речевых.

Я

 не из кацапов-разинь.

Я —

  дедом казак,

        другим —

            сечевик,

а по рожденью

      грузин.

Три

  разных капли

        в себе совмещав,

беру я

   право вот это —

покрыть

    всесоюзных совмещан.

И ваших

    и русопетов.

  

Не то грипп,

не то инфлуэнца.

Температура

     ниже рыб.

Ноги тянет.

     Руки ленятся.

Лежу.

      Единственное видеть мог:

напротив — окошко

         в складке холстика —

«Фотография Теремок,

Т. Мальков и М. Толстиков».

Весь день

    над дверью

         звоночный звяк,

а у окошка

     толпа зевак.

Где ты, осанка?!

        Нарядность, где ты?!

Кто в шинели,

      а кто в салопе.

А на витрине

      одни Гамле́ты,

одни герои драм и опер.

Приходит дама,

      пантера истая —

такая она от угрей

        пятнистая.

На снимке

     нету ж —

слизала ретушь.

И кажется

     этой плоской фанере,

что она Венера по крайней мере.

И рисуется ее глазам уж,

что она

   за Зощенку

           выходит замуж.

Гроза окрестностей,

         малец-шалопай

сидит на карточке

        паем-пай:

такие, мол, не рассыпаны,

              как поганки по́ лесу, —

растем

   марксизму и отечеству на пользу.

Вот

  по пояс

     усатый кто-то.

Красив —

     не пройдешь мимо!

На левых грудях —

           ордена Доброфлота ^*,

на правых —

      Доброхима ^*.

На стуле,

   будто на коне кирасир,

не то бухгалтер,

      не то кассир.

В гарантию

     от всех клевет и огорчений

коленки сложил,

        и на коленки-с

поставлены

     полные собрания сочинений:

Бебель ^*,

   Маркс

      и Энгельс.

Дескать, сидим —

        трудящ и старателен, —

ничего не крали

      и ничего не растратили.

Если ты загрустил,

        не ходи далеко́ —

снимись по пояс

        и карточку выставь.

Семейному уважение,

         холостому альков.

Салют вам,

     Толстиков и Мальков —

фабриканты оптимистов.

   Саратов

  

Россия — всё:

      и коммуна,

           и волки,

и давка столиц,

      и пустырьная ширь,

стоводная удаль безудержной Волги,

обдорская темь ^*

      и сиянье Кашир ^*.

Лед за пристанью за ближней,

оковала Волга рот,

это красный,

     это Нижний,

это зимний Новгород.

По первой реке в российском сторечьи

скользим…

     цепенеем…

         зацапаны ветром…

А за волжским доисторичьем

кресты да тресты,

        да разные «центро».

Сумятица торга кипит и клокочет,

клочки разговоров

        и дымные клочья,

а к ночи

не бросится говор,

        не скрипнут полозья,

столетняя зелень зигзагов Кремля,

да под луной,

      разметавшей волосья,

замерзающая земля.

Огромная площадь;

           прорезав вкривь ее,

неслышную поступь дикарских лап

сквозь северную Скифию

я направляю

     в местный ВАПП ^*.

За версты,

     за сотни,

        за тыщи,

            за массу

за это время заедешь, мчась,

а мы

  ползли и ползли к Арзамасу

со скоростью верст четырнадцать в час.

Напротив

     сели два мужичины:

красные бороды,

        серые рожи.

Презрительно буркнул торговый мужчина:

— Сережи! ^* —

Один из Сережей

        полез в карман,

достал пироги,

      запахнул одежду

и всю дорогу жевал корма́,

ленивые фразы цедя промежду.

— Конешно…

      и к Петрову́…

            и в Покров…

за то и за это пожалте про́цент…

а толку нет…

     не дорога, а кровь…

с телегой тони, как ведро в колодце…

На што мой конь — крепыш,

            аж и он

сломал по яме ногу…

         Раз ты́

правительство,

      ты и должо́н

чинить на всех дорогах мосты. —

Тогда

      на него

      второй из Сереж

прищурил глаз, в морщины оправленный.

— Налог-то ругашь,

        а пирог-то жрешь… —

И первый Сережа ответил:

            — Правильно!

Получше двадцатого,

         что толковать,

не голодаем,

     едим пироги.

Мука́, дай бог…

      хороша такова…

Но што насчет лошажьей ноги…

взыскали про́цент,

        а мост не проложать… —

Баючит езда дребезжаньем звонким.

Сквозь дрему

      все время

           про мост и про лошадь

до станции с названьем «Зимёнки».

На каждом доме

      советский вензель

зовет,

      сияет,

     режет глаза.

А под вензелями

        в старенькой Пензе

старушьим шепотом дышит базар.

Перед нэпачкой баба седа

отторговывает копеек тридцать.

— Купите платочек!

         У нас

           завсегда

заказывала

     сама царица… —

Морозным днем отмелькала Самара,

за ней

   начались азиаты.

Верблюдина

     сено

        провозит, замаран,

в упряжку лошажью взятый.

Университет —

        горделивость Казани ^*,

и стены его

     и доныне

хранят

   любовнейшее воспоминание

о великом своем гражданине.

Далёко

   за годы

      мысль катя,

за лекции университета,

он думал про битвы

         и красный Октябрь,

идя по лестнице этой.

Смотрю в затихший и замерший зал: ^*

здесь

   каждые десять на́ сто

его повадкой щурят глаза

и так же, как он,

        скуласты.

И смерти

     коснуться его

           не посметь,

стоит

   у грядущего в смете!

Внимают

     юноши

        строфам про смерть,

а сердцем слышат:

        бессмертье.

Вчерашний день

        убог и низмен,

старья

   премного осталось,

но сердце класса

        горит в коммунизме,

и класса грудь

      не разбить о старость.

  

Я тру

   ежедневно

        взморщенный лоб

в раздумье

     о нашей касте,

и я не знаю:

     поэт —

         поп,

поп или мастер.

Вокруг меня

     толпа малышей, —

едва вкусившие славы,

а во́лос

   уже

     отрастили до шей

и голос имеют гнусавый.

И, образ подняв,

        выходят когда

на толстожурнальный амвон,

я,

 каюсь,

   во храме

        рвусь на скандал,

и крикнуть хочется:

           — Вон! —

А вызовут в суд, —

         убежденно гудя,

скажу:

   — Товарищ судья!

Как знамя,

     башку

        держу высоко,

ни дух не дрожит,

        ни коленки,

хоть я и слыхал

        про суровый

              закон ^*

от самого

     от Крыленки ^*.

Законы

   не знают переодевания,

а без

  преувеличенности,

хулиганство —

         это

           озорные деяния,

связанные

     с неуважением к личности.

Я знаю

   любого закона лютей,

что личность

      уважить надо,

ведь масса —

      это

        много людей,

но масса баранов —

         стадо.

Не зря

   эту личность

         рожает класс,

лелеет

   до нужного часа,

и двинет,

    и в сердце вложит наказ:

«Иди,

     твори,

     отличайся!»

Идет

  и горит

     докрасна́,

         добела́…

Да что городить околичность!

Я,

 если бы личность у них была,

влюбился б в ихнюю личность.

Но где ж их лицо?

        Осмотрите в момент —

без плюсов,

     без минусо́в.

Дыра!

   Принудительный ассортимент

из глаз,

   ушей

      и носов!

Я зубы на этом деле сжевал,

я знаю, кому они копия.

В их песнях

     поповская служба жива,

они —

   зарифмованный опиум.

Для вас

   вопрос поэзии —

           нов,

но эти,

   видите,

      молятся.

Задача их —

      выделка дьяконов

из лучших комсомольцев.

Скрывает

     ученейший их богослов

в туман вдохновения радугу слов,

как чаши

    скрывают

        церковные.

А я

  раскрываю

      мое ремесло

как радость,

     мастером кованную.

И я,

  вскипя

     с позора с того,

ругнулся

      и плюнул, уйдя.

Но ругань моя —

        не озорство,

а долг,

   товарищ судья. —

Я сел,

   разбивши

      доводы глиняные.

И вот

      объявляется при́говор,

так сказать,

     от самого Калинина ^*,

от самого

     товарища Рыкова ^*.

Судьей,

   расцветшим розой в саду,

объявлено

     тоном парадным:

— Маяковского

         по суду

считать

   безусловно оправданным!

  

Слух идет

     бессмысленен и гадок,

трется в уши

     и сердце ёжит.

Говорят,

      что воли упадок

у нашей

   у молодежи.

Говорят,

что иной братишка,

заработавший орден,

         ныне

про вкусноты забывший ротишко

под витриной

      кривит в унынье.

Что голодным вам

        на зависть

окна лавок в бутылочном тыне,

и едят нэпачи и завы

в декабре

     арбузы и дыни.

Слух идет

     о грозном сраме,

что лишь радость

        развоскресе́нена,

комсомольцы

      лейб-гусарами

пьют

     да ноют под стих Есенина.

И доносится до нас

сквозь губы́ искривленную прорезь:

«Революция не удалась…

За что боролись?..»

И свои 18 лет

под наган подставят —

           и нет,

или горло

     впетлят в ко́ски.

И горюю я,

     как поэт,

и ругаюсь,

     как Маяковский.

Я тебе

   не стихи ору,

рифмы в этих делах

         ни при чем;

дай

  как другу

      пару рук

положить

     на твое плечо.

Знал и я,

    что значит «не есть»,

по бульварам валялся когда, —

понял я,

   что великая честь

за слова свои

      голодать.

Из-под локона,

      кепкой зави́того,

вскинь глаза,

      не грусти и не злись.

Разве есть

     чему завидовать,

если видишь вот эту слизь?

Будто рыбы на берегу —

с прежним плаваньем

         трудно расстаться им.

То царев горшок берегут,

то

 обломанный шкаф с инкрустациями.

Вы — владыки

      их душ и тела,

с вашей воли

      встречают восход.

Это —

   очень плевое дело,

если б

   революция захотела

со счетов особых отделов

эту мелочь

     списать в расход.

Но, рядясь

     в любезность наносную,

мы —

   взамен забытой Чеки ^*

кормим дыней и ананасною,

ихних жен

     одеваем в чулки.

И они

   за все за это,

что чулки,

     что плачено дорого,

строят нам

     дома и клозеты

и бойцов

     обучают торгу.

Что ж,

   без этого и нельзя!

Сменим их,

     гранит догрызя.

Или

  наша воля обломалась

о сегодняшнюю

         деловую малость?

Нас

  дело

    должно

      пронизать насквозь,

скуленье на мелочность

           высмей.

Сейчас

   коммуне

        ценен гвоздь,

как тезисы о коммунизме.

Над пивом

     нашим юношам ли

склонять

      свои мысли ракитовые?

Нам

  пить

    в грядущем

         все соки земли,

как чашу,

    мир запрокидывая.

  

Даже

     мерин сивый

желает

   жизни изящной

            и красивой.

Вертит

   игриво

хвостом и гривой.

Вертит всегда,

      но особо пылко —

если

  навстречу

      особа-кобылка.

Еще грациозней,

        еще капризней

стремится человечество

           к изящной жизни.

У каждого класса

        свое понятье,

особые обычаи,

         особое платье.

Рабочей рукою

      старое выжми —

посыплются фраки,

           польются фижмы.

Царь

  безмятежно

        в могилке спит…

Сбит Милюков ^*,

         Керенский ^* сбит…

Но в быту

     походкой рачьей

пятятся многие

         к жизни фрачьей.

Отверзаю

     поэтические уста,

чтоб описать

      такого хлюста.

Запонки и пуговицы

         и спереди и сзади.

Теряются

     и отрываются

           раз десять на́ день.

В моде

   в каждой

        так положено,

что нельзя без пуговицы,

           а без головы можно.

Чтоб было

     оправдание

         для стольких запонок,

в крахмалы

     туловище

         сплошь заляпано.

На голове

     прилизанные волоса,

посредине

     пробрита

         лысая полоса.

Ноги

  давит

     узкий хром.

В день

   обмозолишься

         и станешь хром.

На всех мизинцах

        аршинные ногти.

Обломаются —

         работу не трогайте!

Для сморкания —

        пальчики,

для виду —

     платочек.

Торчит

   из карманчика

кружевной уголочек.

Толку не добьешься,

         что ни спроси —

одни «пардоны»,

        одни «мерси».

Чтоб не было

      ям

        на хилых грудя́х,

ходит,

   в петлицу

        хризантемы вкрутя.

Изящные улыбки

        настолько то́нки,

чтоб только

     виднелись

         золотые коронки.

Коси́тся на косицы —

         стрельнуть за кем? —

и пошлость

     про ландыш

           на слюнявом языке.

А

 в очереди

     венерической клиники

читает

   усердно

      «Мощи» Калинникова ^*.

Таким образом

      день оттрудясь,

разденет фигуру,

          не мытую отродясь.

Зевнет

   и спит,

излюблен, испит.

От хлама

    в комнате

        тесней, чем в каюте.

И это называется:

        — Живем-с в уюте! —

Лозунг:

   — В ногах у старья не ползай! —

Готов

      ежедневно

        твердить раз сто:

изящество —

     это стопроцентная польза,

удобство одежд

      и жилья простор.

  

Царя вспоминаю —

         и меркнут слова.

Дух займет,

     и если просто «главный».

А царь —

     не просто

         всему глава,

а даже —

     двуглавный.

Он сидел

    в коронном ореоле,

царь людей и птиц…

         — вот это чин! —

и как полагается

        в орлиной роли,

клюв и коготь

      на живье точил.

Точит

   да косит глаза грозны́!

Повелитель

     жизни и казны.

И свистели

     в каждом

         онемевшем месте

плетищи

      царевых манифестин.

«Мы! мы! мы!

Николай вторы́й!

двуглавый повелитель ^*

         России-тюрьмы

и прочей тартарары,

царь польский,

      князь финляндский,

принц эстляндский

           и барон курляндский,

издевающийся

      и днем и ночью

над Россией

        крестьянской и рабочей…

и прочее,

    и прочее,

        и прочее…»

Десять лет

прошли —

     и нет.

Память

   о прошлом

        временем гра́бится…

Головкой русея,

— вижу —

     детям

        показывает шкрабица ^*

комнаты

      ревмузея.

— Смотрите,

        учащие

         чистописание и черчение,

вот эта бумажка —

        царское отречение.

Я, мол,

   с моим народом —

            квиты.

Получите мандат

        без всякой волокиты.

Как приличествует

его величеству,

подписал,

     поставил исходящий номер —

и помер.

И пошел

    по небесной

         скатерти-дорожке,

оставив

   бабушкам

        ножки да рожки.

— А этот…

     не разберешься —

            стул или стол,

с балдахинчиками со всех сторон?

— Это, дети,

     называлось «престол

отечества»

     или —

        «трон».

«Плохая мебель!» —

как говорил Бебель ^*.

— А что это за вожжи,

         и рваты и просты́? —

Сияют дети

     с восторга и мления.

— А это, дети,

      называлось

           «бразды

правления».

Корона —

     вот этот ночной горшок,

бриллиантов пуд —

         устанешь носивши. —

И морщатся дети:

        — Нехорошо!

Кепка и мягше

      и много красивше.

Очень неудобная такая корона…

Тетя,

     а это что за ворона?

Двуглавый орел

         под номером пятым.

Поломан клюв,

      острижены когти.

Как видите,

     обе шеи помяты…

Тише, дети,

     руками не трогайте! —

И смотрят

     с удивлением

           Маньки да Ванятки

на истрепанные

         царские манатки.

  

Мне б хотелось

         вас

           воспеть

            во вдохновенной оде,

только ода

     что-то не выходит.

Скольким идеалам

смерть на кухне

         и под одеялом!

Моя знакомая —

        женщина как женщина,

оглохшая

    от примусов пыхтения

              и ухания,

баба советская,

      в загсе ве́нчанная,

самая передовая

        на общей кухне.

Хранит она

     в складах лучших дат

замужество

     с парнем среднего ростца;

еще не партиец,

         но уже кандидат,

самый красивый

        из местных письмоносцев.

Баба сердитая,

      видно сразу,

потому что сожитель ейный

огромный синяк

        в дополнение к глазу

приставил,

     придя из питейной.

И шипит она,

      выгнав мужа вон:

— Я

  ему

    покажу советский закон!

Вымою только

      последнюю из посуд —

и прямо в милицию,

         прямо в суд… —

Домыла.

   Перед взятием

            последнего рубежа

звонок

   по кухне

         рассыпался, дребезжа.

Открыла.

    Расцвели миллионы почек,

высохла

    по-весеннему

         слезная лужа…

— Его почерк!

письмо от мужа. —

Письмо раскаленное —

           не пишет,

               а пышет.

«Вы моя душка,

      и ангел

            вы.

Простите великодушно!

           Я буду тише

воды

  и ниже травы».

Рассиялся глаз,

      оплывший набок.

Слово ласковое —

        мастер

           дивных див.

И опять

    за примусами баба,

все поняв

     и все простив.

А уже

  циркуля письмоносца

за новой юбкой

         по улицам носятся;

раскручивая язык

        витиеватой лентой,

шепчет

   какой-то

        охаживаемой Вере:

— Я за положительность

           и против инцидентов,

которые

    вредят

      служебной карьере. —

Неделя покоя,

      но больше

           никак

не прожить

     без мата и синяка.

Неделя —

     и снова счастья нету,

задрались,

     едва в пивнушке по́были…

Вот оно —

     семейное

         «перпетуум

мобиле» ^*.

И вновь

   разговоры,

        и суд, и «треть» ^*

на много часов

      и недель,

и нет решимости

        пересмотреть

семейственную канитель.

Я

 напыщенным словам

           всегдашний враг,

и, не растекаясь одами

            к восьмому марта,

я хочу,

   чтоб кончилась

         такая помесь драк,

пьянства,

    лжи,

      романтики

           и мата.

  

В нашем хозяйстве —

         дыра за дырой.

Трат масса,

     расходов рой.

Поэтому

    мы

у своей страны

      берем взаймы.

Конечно,

    дураков нету

даром

       отдавать

      свою монету.

Заем

  поэтому

      так пущен,

что всем доход —

        и берущим

            и дающим.

Ясно,

  как репа на блюде, —

доход обоюден.

Встань утром

      и, не смущаемый ленью,

беги

  к ближайшему

        банковскому отделению!

Не желая

    посторонним отвлекаться,

требуй сразу

      — подать облигаций!

Разумеется,

     требуй

        двадцатипятирублевые.

А нет четвертного —

         дело плевое!

Такие ж облигации,

        точка в точку,

за пять рублей,

      да и то в рассрочку!

Выпадет счастье —

участвуешь в выигрыше

           в пятой части.

А если

   не будешь молоть Емелю

и купишь

    не позднее чем к 1-му апрелю,

тогда —

   от восторга немеет стих —

рассрочка

    от четырех месяцев

            и до шести.

А также

   (случай единственный в мире!)

четвертные

     продаются

         по 24,

а пятерка —

     по 4 и 8 гривен.

Словом:

   доходов — ливень!

Этот заем

     такого рода,

что доступен

     для всего трудового народа.

Сидишь себе

     и не дуешь в ус.

На каждый рубль —

         гривенник плюс.

А повезет,

     и вместо денежного поста —

выигрываешь

      тысяч до полуста.

А тиражей —

      масса,

         надоедают аж:

в год до четырех.

        За тиражом тираж!

А в общем,

     сердце радостью облей, —

разыгрывается

      до семнадцати миллионов рублей.

На меня обижаются:

         — Что ты,

              в найме?

Только и пишешь,

        что о выигрышном займе! —

Речь моя

    кротка и тиха:

— На хорошую вещь —

           не жалко стиха. —

Грядущие годы

      покрыты тьмой.

Одно несомненно: на 27-й

(и то, что известно,

        про то и поём)

— выгоднейшая вещь

         10% заем!

  

Знай

  о счастии своем.

Не сиди, как лодырь.

Мчи

  купить себе

        заем

нынешнего года.

Пользу

   в нынешнем году

торопитесь взвесить.

Деньги

   вам

     процент дадут

ровно рубль

     на десять.

Зря копейку не пропей-ка.

— Что с ней делать? — спро́сите.

В облигации

     копейка

в непрерывном росте.

Про заем

    несется гул,

он-де

      к общей выгоде,

выиграв

    себе

      деньгу,

вы

 хозяйство двигаете.

Выше,

   звонче голос лей,

в небе

  надо

     высечь:

выигрыш

    от ста рублей

до

 полсотни тысяч.

Чуть наступят тиражи —

не волнуйся,

     не дрожи.

Говорил

   про наш тираж

с человеком

     сведущим:

ра́з не взял —

      не падай в раж,

выиграешь

     в следующем.

Тыщу выиграл

      и рад,

от восторга млею.

Ходят фининспектора,

обложить не смеют.

По заводам

     лети,

песенная строчка:

если

  купит коллектив,

то ему

   рассрочка.

Как рассрочили

         платеж

на четыре месяца —

по семье

   пошел галдеж:

все

  с восторга бесятся.

Шестьдесят копеек есть,

дальше

   дело знаемо:

в коллектив спешите внесть

в счет

      покупки займа.

Чтоб потом не плакать

            год,

не расстроить нервы вам,

покупайте

     с массой льгот

до

 апреля первого.

В одиночку

     и вдвоем

мчи

  сквозь грязь

         и лужицы.

Это —

   лучший заем

для советских служащих.

Пойте,

   в тыщу уст оря,

радостно и пылко,

что заем

    для кустаря —

прибыль

    и копилка.

Лучших займов

      в мире нет.

Не касаясь прочего,

он

 рассчитан

     по цене

на карман рабочего.

  

Стекались

     в рассвете

         ра́ненько-ра́ненько,

толпились по десять,

         сходились по сто́.

Зрачками глаз

      и зрачками браунингов

глядели

   из-за разведенных мостов.

И вот

      берем

     кто нож,

         кто камень,

дыша,

   крича,

      бежа.

Пугаем

   дома́,

      ощетинясь штыками,

железным обличьем ежа.

И каждое слово

      и каждую фразу,

таимую молча

      и шепотом,

выпаливаем

     сразу,

в упор,

   наотмашь,

        оптом.

— Куда

   нашу кровь

        и пот наш деваете?

Теперь усмирите!

        Чёрта!

За войны,

    за голод,

        за грязь издевательств —

мы

  требуем отчета! —

И бросили

     царскому городу

плевки

   и удары

      в морду.

И с неба

    будто

      окурок на́ пол —

ободранный орел

        подбитый пал,

и по его когтям,

      по перьям

           и по лапам

идет

  единого сменившая

           толпа.

Толпа плывет

      и вновь

         садится на́ мель,

и вновь плывет,

         русло

         меж камня вырыв.

«Вихри враждебные веют над нами…» ^*

«Отречемся от старого мира…» ^*

Знамена несут,

      несут

         и несут.

В руках,

   в сердцах

        и в петлицах — а́ло.

Но город — вперед,

            но город —

              не сыт,

но городу

     и этого мало.

Потом

   постепенно

пришла степенность…

Порозовел

     постепенно

         февраль,

и ветер стихнул резкий.

И влез

   на трон

      соглашатель и враль

под титулом:

     «Мы —

         Керенский ^*».

Но мы

       ответили,

      гневом дыша:

— Обратно

     земной

        не завертится шар.

Слова

   переделаем в дело! —

И мы

     дошли,

     в Октябре заверша

то,

  что февраль не доделал.

  

Немногие помнят

        про дни про те,

как звались,

     как дрались они,

но память

    об этом

        красном дне

рабочее сердце хранит.

Когда

      капитал еще молод был

и были

   трубы пониже,

они

  развевали знамя борьбы

в своем

   французском Париже.

Надеждой

     в сердцах бедняков

               засновав,

богатых

    тревогой выев,

живого социализма

         слова

над миром

     зажглись впервые.

Весь мир буржуев

        в аплодисмент

сливал

   ладонное сальце,

когда пошли

     по дорожной тесьме

жандармы буржуев —

          версальцы ^*.

Не рылись

     они

      у закона в графе,

не спорили,

     воду толча.

Коммуну

    поставил к стене Галифе ^*,

французский

     ихний Колчак.

Совсем ли умолкли их голоса,

навек удалось ли прикончить? —

Чтоб удостовериться,

         дамы

              в глаза

совали

   зонтика кончик.

Коммуну

    буржуй

        сжевал в аппетите

и губы

   знаменами вытер.

Лишь лозунг

     остался нам:

           «Победите!

Победите —

     или умрите!»

Версальцы,

     Париж

        оплевав свинцом,

ушли

  под шпорный бряк,

и вновь засияло

         буржуя лицо

до нашего Октября.

Рабочий класс

      и умней

         и людней.

Не сбить нас

     ни словом,

           ни плетью.

Они

  продержались

        горсточку дней —

мы

  будем

     держаться столетья.

Шелками

    их имена лепеча

над шествием

      красных масс,

сегодня

   гордость свою

         и печаль

приносим

     девятый раз.

  

Аудитория

     сыплет

        вопросы колючие,

старается озадачить

            в записочном рвении.

— Товарищ Маяковский,

           прочтите

               лучшее

ваше

     стихотворение. —

Какому

   стиху

     отдать честь?

Думаю,

   упершись в стол.

Может быть,

     это им прочесть,

а может,

    прочесть то?

Пока

  перетряхиваю

        стихотворную старь

и нем

  ждет

     зал,

газеты

   «Северный рабочий»

            секретарь

тихо

  мне

    сказал…

И гаркнул я,

     сбившись

         с поэтического тона,

громче

   иерихонских хайл:

— Товарищи!

      Рабочими

           и войсками Кантона ^*

взят

  Шанхай! —

Как будто

     жесть

        в ладонях мнут,

оваций сила

      росла и росла.

Пять,

     десять,

     пятнадцать минут

рукоплескал Ярославль.

Казалось,

    буря

      вёрсты крыла,

в ответ

   на все

      чемберленьи ноты

катилась в Китай, —

         и стальные рыла

отворачивали

      от Шанхая

           дредноуты.

Не приравняю

      всю

        поэтическую слякоть,

любую

   из лучших поэтических слав,

не приравняю

      к простому

           газетному факту,

если

  так

   ему

     рукоплещет Ярославль.

О, есть ли

     привязанность

           большей силищи,

чем солидарность,

        прессующая

              рабочий улей?!

Рукоплещи, ярославец,

         маслобой и текстильщик,

незнаемым

     и родным

         китайским кули ^*!

  

Рынок

   требует

      любовные стихозы.

Стихи о революции?

         на кой они черт!

Их смотрит

     какой-то

         испанец «Хо́зе» —

Дон Хоз-Расчет.

Мал почет,

     и бюджет наш тесен.

Да еще

   в довершенье —

           промежду нас —

нет

  ни одной

      хорошенькой поэтессы,

чтоб привлекала

        начальственный глаз.

Поэта

   теснят

      опереточные дивы,

теснит

   киношный

        размалеванный лист.

— Мы, мол, массой,

         мы коллективом.

А вы кто?

     Кустарь-индивидуалист!

Город требует

      зрелищ и мяса.

Что вы там творите

        в муках родо́в?

Вы

  непонятны

      широким массам

и их представителям

         из первых рядов.

Люди заработали —

         дайте, чтоб потратили.

Народ

   на нас

      напирает густ.

Бросьте ваши штучки,

         товарищи

              изобретатели

каких-то

    новых,

      грядущих искусств. —

Щеголяет Толстой,

         в истории ряженый,

лезет,

   напирает

        со своей императрицей ^*.

— Тьфу на вас!

      Вот я

         так тиражный.

Любое издание

      тысяч тридцать. —

Певице,

   балерине

        хлоп да хлоп.

Чуть ли

   не над ЦИКом

         ножкой машет.

— Дескать,

     уберите

           левое барахло,

разные

   ваши

      левые марши. —

Большое-де искусство

         во все артерии

влазит,

   любые классы покоря.

Довольно!

     В совмещанском партере

Леф ^*

  не раскидает свои якоря.

Время! —

     Судья единственный ты мне.

Пусть

  «сегодня»

      подымает

           непризнающий вой.

Я

 заявляю ему

      от имени

твоего и моего:

— Я чту

   искусство,

        наполняющее кассы.

Но стих

   раструбливающий

              октябрьский гул,

но стих,

   бьющий

        оружием класса, —

мы не продадим

          ни за какую деньгу.

  

Возможен ли

        социализм

           в безграмотной стране?

— Нет!

Построим ли мы

        республику труда?

— Да.

Чтоб стройка

      не зря

         была начата́,

чтоб не обрушились

         коммуны леса —

надо,

     чтоб каждый в Союзе

            читал,

надо,

     чтоб каждый в Союзе

            писал.

На сделанное

      не смотри

           довольно, умиленно:

каждый девятый

        темен и сер.

15,

 15 миллионов

безграмотных

      в РСФСР.

Это

  не полный счет

еще:

льются

   ежегодно

        со всех концов

сотни тысяч

     безграмотных

            юнцов.

Но как

   за грамотность

         ни борись и ни ратуй,

мало кто

    этому ратованию

           рад.

Сунься

   с ликвидацией неграмотности

               к бюрократу!

Бюрократ

подымет глаза

      от бумажных копаний

и скажет внятно:

        — Катись колбасой!

Теперь

   на очереди

        другие кампании:

растрата,

    хулиганщина

         с беспризорностью босой.

Грамота

    сама

      не может даться.

Каждый грамотный, ты, —

ты

 должен

     взяться

        за дело ликвидации

безграмотности

         и темноты.

Готов ли

    ты

     для этого труда?

— Да!

Будут ли

   безграмотные

         в нашей стране?

— Нет!

  

Сидит милка

      на крыльце,

тихо

   ждет

      сниженья цен ^*

да в грустях

     в окно коси́тся

на узор

   рублевых ситцев.

А у кооператива

канцелярия —

      на диво.

У него

   какой-то центр

составляет

     списки цен.

Крысы канцелярские

перышками ляскают,

и, зубами клацая,

пишет

   калькуляция.

Вперили

    очков тарелки

в сонмы цифр,

      больших

           и мелких.

Расставляют

     цифры в ряд,

строки

   цифрами пещрят.

Две копейки нам,

        а им

мы

 нулечек округлим.

Вольной мысли

         нет уздечки!

Мало ль что —

      пожары,

           ливень…

На усушки

     и утечки

набавляем

     восемь гривен.

Дети рады,

     папа рад —

окупился аппарат.

Чтоб в подробность не вдаваться,

до рубля

    накинем двадцать.

Но —

  не дорожимся так;

с суммы

    скинули пятак.

Так как

   мы

    и множить можем,

сумму

   вчетверо помножим.

Дальше —

     дело ясненькое:

набавляем

     красненькую.

Потрудившись

      год,

        как вол,

объявил,

    умен и зорок:

рубль и сорок —

        итого

получается два сорок.

— Где ж два сорок? —

            спросишь вра́ля.

Ткнет

      рукою

     в дробь: смотри!

— Пиво брали?

         — Нет, не брали.

— Ах, не брали?!

        Значит — три. —

Цены ситцев,

      цены ниток

в центрах

     плавают, как рыбы.

Черт их знает,

      что в убыток!

Черт их знает,

      что им в прибыль!

А результат один:

        цена

копеечного ростика

из центров

     прибывает к нам

с большим

     пушистым хвостиком.

А в деревне

     на крыльце

милка

      ждет

     сниженья цен.

Забрать бы

     калькуляции

да дальше

     прогуляться им!

  

Тактика буржуя

      проста и верна:

лидера

   из союза выдернут,

«на тебе руку,

      и в руку на»,

и шепчут

    приказы лидеру.

От ихних щедрот

        солидный клок

(Тысячу фунтов!

        Другим не пара!)

урвал

  господин

      Вильсон Гевлок ^*,

председатель

      союза матросов и кочегаров.

И гордость класса

        в бумажник забросив,

за сто червонцев,

        в месяц из месяца,

речами

   смиряет

        своих матросов,

а против советских

        лает и бесится.

Хозяйский приказ

        намотан на ус.

Продав

   и руки,

      и мысли,

           и перья,

Вильсон

   организовывает Союз

промышленного мира

         в Британской империи.

О чем

  заботится

      бывший моряк,

хозяина

   с рабочим миря?

Может ли договориться раб ли

с теми,

   кем

     забит и ограблен?

Промышленный мир? —

           Не новость.

                  И мы

приветствуем

      тишину и покой.

Мы

  дрались годами,

        и мы —

            за мир.

За мир —

     но за какой?

После военных

      и революционных бурь

нужен

   такой мир нам,

чтоб буржуазия

         в своем гробу

лежала

   уютно и смирно.

Таких

      деньков примирительных

              надо,

чтоб детям

     матросов и водников

буржуя

   последнего

        из зоологического сада

показывали

     в двух намордниках.

Чтоб вместо

     работы

         на жирные чресла —

о мире

   голодном

        заботиться,

чтоб вместе со старым строем

            исчезла

супруга его,

     безработица.

Чтобы вздымаемые

           против нас

горы

  грязи и злобы

оборотил

    рабочий класс

на собственных

         твердолобых.

Тогда

   где хочешь

        бросай якоря,

и станет

    товарищем близким,

единую

   трубку мира

         куря,

советский рабочий

        с английским.

Матросы

    поймут

        слова мои,

но вокруг их союза

           обвился

концом золотым

        говорящей змеи

мистер

   Гевлок Ви́льсон.

Что делать? — спро́сите.

Вильсона сбросьте!

  

Веселое?

    О Китае?

        Мысль не дурна.

Дескать,

    стихи

      ежедневно катая,

может, поэт

     и в сатирический журнал

писнёт

   стишок

      и относительно Китая?

Я —

  исполнитель

        читательских воль.

Просишь?

     Изволь!

О дивной поэме

        думаю

           я —

чтоб строились рядом

         не строки,

              а роты,

и чтоб

   в интервентов

         штыков острия

воткнулись

     острей

        любой остро́ты.

Хочу

     раскатов

      пушечного смеха,

над ними

     красного знамени клок.

Чтоб на́бок

     от этого смеха съехал

короны Георга ^*

      золотой котелок.

Хочу,

      чтоб искрилась

         пуль болтовня, —

язык

  такой

     англичанам ясен, —

чтоб, болтовне

      пулеметной

            вняв,

эскадры

   интервентов

         ушли восвояси.

Есть

  предложение

        и относительно сатиры —

то-то

     будет

     веселье и гам —

пузо

  буржуазии

      сделать тиром

и по нем

    упражняться

         лучшим стрелкам.

Англичане

     ублажаются

           и граммофоном сторотым,

спускают

    в танцах

        пуза груз.

Пусть их

    в гавань

        бегут фокстротом

под музыку

     собственных

           урчащих пуз.

Ракетами

    англичане

         радуют глаз.

Я им

     пожелаю

      фейерверк с изнанки,

чтоб в Англии

      им

        революция зажглась

ярче

  и светлей,

      чем горящий На́нкин ^*.

Любят

   англичане,

        покамест курят,

рассловесить

      узоры

         безделья канвой.

Я хочу,

   чтоб их

      развлекал, балагуря,

выводящий

     из Шанхая

         китайский конвой.

Бездельники,

      любители

           веселого анекдота —

пусть им

    расскажут,

        как от пуль

при луне

    без штанов

         улепетывал кто-то, —

дядя Сам ^*

     или сам Джон Буль ^*.

И если б

    империалист

         последний

              умер,

а предпоследний

        задал

            из Китая

              дёру —

это было б

     высшее

        веселие и юмор

и китайцам,

     и подписчикам,

            и самому «Бузотеру» ^*.

  

Бывают события:

        случатся раз,

из сердца

     высекут фразу.

И годы

   не выдумать

           лучших фраз,

чем сказанная

      сразу.

Таков

     и в Питер

      ленинский въезд

на башне

    броневика.

С тех пор

    слова

      и восторг мой

            не ест

ни день,

   ни год,

      ни века.

Все так же

     вскипают

         от этой даты

души

     фабрик и хат.

И я

  привожу вам

        просто цитаты ^*

из сердца

    и из стиха.

Февральское пламя

           померкло быстро,

в речах

   утопили

        радость февральскую.

Десять

   министров капиталистов

уже

  на буржуев

      смотрят с ласкою.

Купался

    Керенский

            в своей победе,

задав

     революции

        адвокатский тон.

Но вот

   пошло по заводу:

           — Едет!

Едет!

     — Кто едет?

        — Он!

«И в город,

     уже

      заплывающий салом,

вдруг оттуда,

     из-за Невы,

с Финляндского вокзала

по Выборгской

      загрохотал броневик».

Была

      простая

      машина эта,

как многие,

     шла над Невою.

Прошла,

   а нынче

        по целому свету

дыханье ее

     броневое.

«И снова

     ветер,

        свежий и крепкий,

валы

     революции

        поднял в пене.

Литейный

     залили

        блузы и кепки.

— Ленин с нами!

        Да здравствует Ленин!»

И с этих дней

      везде

           и во всем

имя Ленина

     с нами.

Мы

  будем нести,

         несли

         и несем —

его,

  Ильичево, знамя.

«— Товарищи! —

        и над головою

              первых сотен

вперед

   ведущую

         руку выставил.

— Сбросим

     эсдечества

            обветшавшие лохмотья!

Долой

   власть

      соглашателей и капиталистов!»

Тогда

      рабочий,

      впервые спрошенный,

еще нестройно

      отвечал:

           — Готов! —

А сегодня

     буржуй

        распластан, сброшенный,

и нашей власти —

        десять годов.

«— Мы —

     голос

        воли низа,

рабочего низа

      всего света.

Да здравствует

      партия,

            строящая коммунизм!

Да здравствует

      восстание

           за власть Советов!»

Слова эти

     слушали

        пушки мордастые,

и щерился

     белый,

        штыками блестя.

А нынче

      Советы и партия

              здравствуют

в союзе

   с сотней миллионов крестьян.

«Впервые

     перед толпой обалделой,

здесь же,

    перед тобою,

         близ —

встало,

   как простое

        делаемое дело,

недосягаемое слово

         — «социализм».

А нынче

    в упряжку

        взяты частники.

Коопов

   стосортных

         сети вьем,

показываем

     ежедневно

         в новом участке

социализм

     живьем.

«Здесь же,

     из-за заводов гудящих,

сияя горизонтом

        во весь свод,

встала

   завтрашняя

        коммуна трудящихся —

без буржуев,

        без пролетариев,

            без рабов и господ».

Коммуна —

     еще

      не дело дней,

и мы

  еще

    в окружении врагов,

но мы

   прошли

      по дороге к ней

десять

   самых трудных шагов.

  

Встаньте, товарищи,

         прошу подняться.

От слез

    удержите глаза.

Сегодня

    память

         о павших

           пятнадцать

лет назад.

Хуже каторжных,

        бесправней пленных,

в морозе,

    зубастей волков

           и люте́й, —

жили

      у жил

     драгоценной Лены

тысячи

   рабочих людей.

Роя

  золото

     на пятерки и короны,

рабочий

   тощал

      голодухой и дырами.

А в Питере

     сидели бароны,

паи

  запивая

     во славу фирмы.

Годы

     на тухлой конине

мысль

   сгустили

         простую:

«Поголодали,

      а ныне

больше нельзя —

        бастую».

Чего

  хотела

     масса,

копачей

    несчетное число?

Капусты,

    получше мяса

и работы

    8 часов.

Затягивая

     месяца на́ три,

директор

    что было сил

уговаривал,

     а губернатора

слать

     войска

     просил.

Скрипенье сапог…

        скрипенье льда…

Это

  сквозь снежную тишь

жандарма Трещенко

         и солдат

шлет

     губернатор Бантыш.

А дальше?

    Дальше

        рабочие шли

просить

    о взятых в стачке.

И ротмистр Трещенко

         визгнул

               «пли!»

и ткнул

    в перчатке пальчик.

За пальцем

     этим

        рванулась стрельба —

второй

   после первого залпа.

И снова

    в мишень

        рабочего лба

жандармская

     метится

         лапа.

За кофием

     утром рано

пишет

  жандарм

      упитан:

«250 ранено,

270 убито».

Молва

   о стрельбе опричины

пошла

   шагать

      по фабричным.

Делом

   растет

      молва.

Становится

     завод

        сотый.

Дрожит

    коронованный болван

и пайщики

     из Лензоты ^*.

И горе

   ревя

     по заводам брело:

— Бросьте

     покорности

            горы

            нести! —

И день этот

     сломленный

           был перелом,

к борьбе перелом

        от покорности.

О Лене память

      ни дни,

         ни года

в сердцах

     не сотрут никогда.

Шаг

  вбивая

     победный

         твой

в толщу

    уличных плит,

помни,

   что флаг

         над головой

и ленскою кровью

        облит.

  

Британская мощь

        целиком на морях, —

цари

  в многоводном лоне.

Мечта их —

     одна:

        весь мир покоря,

бросать

   с броненосцев своих

            якоря

в моря

   кругосветных колоний.

Они

  ведут

     за войной войну,

не бросят

     за прибылью гнаться.

Орут:

      — Вперед, матросы!

              А ну,

за честь

   и свободу нации! —

Вздымаются бури,

        моря́ беля,

моряк

   постоянно на вахте.

Буржуи

   горстями

        берут прибыля

на всем —

     на грузах,

         на фрахте.

Взрываются

     мины,

        смертями смердя,

но жир у богатых

        отрос;

страховку

    берут

      на матросских смертях,

и думает

    мрачно

         матрос.

Пока

  за моря

     перевозит груз,

он думает,

     что на берегу

все те,

   кто ведет

      матросский союз,

копейку

    его

     берегут.

А на берегу

     союзный глава,

мистер

   Гевлок Вильсо́н ^*,

хозяевам

    продал

        дела и слова

и с жиру

    толстеет, как слон.

Хозяева рады —

        свой человек,

следит

   за матросами

         круто.

И ловит

   Вильсон

        солидный чек

на сотню

    английских фунтов.

Вильсон

    к хозяевам впущен в палаты

и в спорах

     добрый и миленький.

По ихней

    просьбе

        с матросской зарплаты

спускает

    последние шиллинги.

А если

   в его махинации

           глаз

запустит

    рабочий прыткий,

он

 жмет плечами:

        — Никак нельзя-с:

промышленность

        терпит убытки. —

С себя ж

    и рубля не желает соскресть,

с тарифной

     иудиной сетки:

вождю, мол,

     надо

        и пить, и есть,

и, сами знаете,

      детки.

Матрос, отправляясь

         в далекий рейс,

к земле

   оборачивай уши,

глаза

  нацеливай

      с мачт и рей

на то,

  что творится на суше!

Пардон, Чемберлен ^*,

         что в ваши дела

суемся

   поэмой этой!

Но мой Пегас,

      порвав удила,

матросам

    вашим

      советует:

— В обратную сторону

           руль завертя,

вернитесь

     к союзным сонмам

и дальше

      плывите,

        послав к чертям

продавшего вас

      Вильсона! —

За борт союза

      в мгновение в одно!

Исчезнет —

     и не был как будто:

его

  моментально

        потянет на дно

груз

  иудиных фунтов.

  

К пишущему

     массу исков

предъявляет

     машинистка.

— Ну, скажите,

      как не злиться?..

Мы,

  в ком кротость щенья,

мы

  для юмора —

        козлицы

отпущенья.

Как о барышне,

      о дуре —

пишут,

   нас карикатуря.

Ни кухарка-де,

      ни прачка —

ей

 ни мыть,

     ни лап не пачкать.

Машинисткам-де

        лафа ведь —

пианисткой

     да скрипачкой

музицируй

     на алфа́вите.

Жизнь —

     концерт.

        Изящно,

            тонно

стукай

   в буквы «Ремингтона».

А она,

   лахудрица,

только знает —

      пудрится

да сует

   завитый локон

под начальственное око.

«Ремингтон»

     и не машина,

если

  меньше он аршина?

Как тупит он,

      как он сушит —

пишущих

    машинок

        зал!

Как завод,

     грохочет в уши.

Почерк

   ртутью

      ест глаза.

Где тут

   взяться

      барышням!

Барышня

    не пара ж нам.

Нас

  взяла

    сатира в плети.

Что —

   боитесь темы громше?

Написали бы

      куплетик

о какой-нибудь наркомше! —

Да, товарищ, —

      я

        виновен.

Описать вас

     надо внове.

Крыльями

     копирок

        машет.

Наклонилась

     низко-низко.

Переписывает

      наши

рукописи

     машинистка.

Пишем мы,

     что день был золот,

у ночей

    звезда во лбу.

Им же

   кожу лишь мозолят

тысячи

   красивых букв.

За спиною

     часто-часто

появляется начальство.

«Мне писать, мол,

        страшно надо.

Попрошу-с

     с машинкой

            на дом…»

Знаем женщин.

      Трудно им вот.

Быт рабынь

     или котят.

Не накрасишься —

        не примут,

а накрасься —

      сократят.

Не разделишь

      с ним

         уютца —

скажет

   после краха шашен:

— Ишь,

    к трудящимся суются

там…

     какие-то…

      пишмаши… —

За трудом

     шестичасовым

что им в радость,

        сонным совам?

Аж город,

    в гла́за в оба,

            сам

опять

      работой буквится, —

и цифры

    по автобусам

торчат,

   как клавиш пуговицы.

Даже если

     и комета

пролетит

    над крышей тою —

кажется

    комета эта

только

   точкой с запятою.

Жить на свете

      не века,

         и

время,

   этот счетчик быстрый,

к старости

     передвигает

дней исписанных регистры.

Без машин

     поэтам

        туго.

Жизнь поэта

     однорука.

Пишет перышком,

        не хитр.

Машинистка,

      плюнь на ругань, —

как работнице

      и другу

на́

 тебе

   мои стихи!

  

В газетах

     пишут

        какие-то дяди,

что начал

    любовно

        постукивать дятел.

Скоро

       вид Москвы

        скопируют с Ниццы,

цветы создадут

      по весенним велениям.

Пишут,

   что уже

      синицы

оглядывают гнезда

        с любовным вожделением.

Газеты пишут:

      дни горячей,

налетели

    отряды

        передовых грачей.

И замечает

     естествоиспытательское око,

что в березах

     какая-то

         циркуляция соков.

А по-моему —

      дело мрачное:

начинается

     горячка дачная.

Плюнь,

   если рассказывает

           какой-нибудь шут,

как дачные вечера

        милы,

           тихи́.

Опишу

хотя б,

   как на даче

        выделываю стихи.

Не растрачивая энергию

           средь ерундовых трат,

решаю твердо

      писать с утра.

Но две девицы,

      и тощи

         и рябы́,

заставили идти

      искать грибы.

Хожу в лесу-с,

на каждой колючке

           распинаюсь, как Иисус.

Устав до того,

      что не ступишь на́ ноги,

принес сыроежку

        и две поганки.

Принесши трофей,

еле отделываюсь

        от упомянутых фей.

С бумажкой

     лежу на траве я,

и строфы

    спускаются,

         рифмами вея.

Только

   над рифмами стал сопеть,

              и —

меня переезжает

          кто-то

         на велосипеде.

С балкона,

     куда уселся, мыча,

сбежал

   во внутрь

        от футбольного мяча.

Полторы строки намарал —

и пошел

   ловить комара.

Опрокинув чернильницу,

           задув свечу,

подымаюсь,

     прыгаю,

         чуть не лечу.

Поймал,

    и при свете

         мерцающих планет

рассматриваю —

        хвост малярийный

               или нет?

Уселся,

   но слово

        замерло в горле.

На кухне крик:

      — Самовар сперли! —

Адамом,

    во всей первородной красе,

бегу

  за жуликами

        по василькам и росе.

Отступаю

    от пары

        бродячих дворняжек,

заинтересованных

        видом

           юных ляжек.

Сел

  в меланхолии.

В голову

    ни строчки

        не лезет более.

Два.

Ложусь в идиллии.

К трем часам —

        уснул едва,

а четверть четвертого

         уже разбудили.

На луже,

    зажатой

        берегам в бока,

орет

  целуемая

      лодочникова дочка…

«Славное море —

        священный Байкал,

Славный корабль —

         омулевая бочка» ^*.

  

В газету

    заметка

        сдана рабкором

под заглавием

      «Не в лошадь корм».

Пишет:

   «Завхоз,

      сочтя за лучшее,

пишущую машинку

           в учреждении про́пил…

Подобные случаи

нетерпимы

     даже

        в буржуазной Европе».

Прочли

   и дали место заметке.

Мало ль

   бывает

      случаев этаких?

А наутро

уже

  опровержение

        листах на полуторах.

«Как

  смеют

     разные враки

описывать

     безответственные бумагомараки?

Знают

   республика,

        и дети, и отцы,

что наш завхоз

      честней, чем гиацинт.

Так как

   завхоз наш

        служит в столице,

клеветника

     рука

в лице завхоза

      оскорбляет лица

ВЦИКа,

   Це-Ка

      и Це-Ка-Ка.

Уклоны

    кулацкие

        в стране растут.

Даю вам

    коммунистическое слово,

здесь

  травля кулаками

         стоящего на посту

хозяйственного часового.

Принимая во внимание,

           исходя

              и ввиду,

что статья эта —

        в спину нож,

требую

   немедля

        опровергнуть клевету.

Цинизм,

    инсинуация,

         ложь!

Итак,

     кооперации

        верный страж

оболган

    невинно

        и без всякого повода.

С приветом…»

      Подпись,

         печать

            и стаж

с такого-то.

День прошел,

      и уже назавтра

запрос:

   «Сообщите фамилию автора»!

Весь день

    телефон

        звонит, как бешеный.

От страха

     поджилки дрожат

            курьершины.

А редакция

     в ответ

        на телефонную колоратуру

тихо

  пишет

     письмо в прокуратуру:

«Просим

    авторитетной справки

о завхозе,

    пасущемся

         на трестовской травке».

Прокурор

    отвечает

        точно и живо:

«Заметка

    рабкора

        наполовину лжива.

Водой

   окатите

      опровергательский пыл.

Завхоз

   такой-то,

        из такого-то города,

не только

     один «Ундервуд» пропил,

но еще

   вдобавок —

         и два форда».

Побольше

     заметок

        любого вида,

рабкоры,

    шлите

      из разных мест.

Товарищи,

     вас

      газета не выдаст,

и никакой опровергатель

           вас не съест.

  

У Петровой

     у Надежды

не имеется одежды.

Чтоб купить

     (пришли деньки!),

не имеется деньги́.

Ей

 в расцвете юных лет

растекаться в слезной слизи ли?

Не упадочница,

      нет!

Ждет,

      чтоб цены снизили.

Стонет

   улица

      от рева.

В восхищеньи хижины.

— Выходи скорей, Петрова, —

в лавке

   цены снижены.

Можешь

    в платьицах носиться

хошь с цветком,

      хошь с мушкою.

Снизили

    с аршина ситца

ровно

      грош с осьмушкою.

Радуйтесь!

     Не жизнь —

           малина.

Можете

    блестеть, как лак.

На коробке

     гуталина

цены

     ниже на пятак.

Наконец!

    Греми, рулада!

На тоску,

    на горечь плюньте! —

В лавке

    цены мармелада

вдвое снижены на фунте.

Словно ведьма

      в лампах сцены,

веником

    укрывши тело,

баба

  грустно

     смотрит в цены.

Как ей быть?

      и что ей делать?

И взяла,

    обдумав длинно,

тряпку ситца

      (на образчик),

две коробки гуталина,

мармелада —

      ящик.

Баба села.

     Масса дела.

Баба мыслит,

      травки тише,

как ей

  скрыть от срама

         тело…

Наконец

    у бабы вышел

из клочка

     с полсотней точек

на одну ноздрю платочек.

Работает,

    не ленится,

сияет именинницей, —

до самого коленца

сидит

  и гуталинится.

Гуталин не погиб.

Ярким светом о́жил.

На ногах

    сапоги

собственной кожи.

Час за часом катится,

баба

  красит платьице

в розаны

    в разные,

гуталином вмазанные.

Ходит баба

     в дождь

        и в зной,

искрясь

   горной голизной.

Но зато

   у этой Нади

нос

  и губы

     в мармеладе.

Ходит гуталинный чад

улицей

   и пахотцей.

Все коровы

     мычат,

и быки

   шарахаются.

И орет

   детишек банда:

— Негритянка

      из джаз-банда! —

И даже

   ноту

     Чемберлен

прислал

    колючую от терний:

что мы-де

     негров

        взяли в плен

и

 возбуждаем в Коминтерне.

В стихах

    читатель

        ждет морали.

Изволь:

   чтоб бабы не марались,

таких купцов,

      как в строчке этой,

из-за прилавка

      надо вымести,

и снизить

    цены

      на предметы

огромнейшей необходимости.

  

Гляди, товарищ, в оба!

Вовсю раскрой глаза!

Британцы

     твердолобые

республике грозят.

Не будь,

    товарищ,

слепым

   и глухим!

Держи,

   товарищ,

порох

      сухим!

Стучат в бюро Аркосовы,

со всех сторон насев:

как ломом,

     лбом кокосовым

ломают мирный сейф.

С такими,

     товарищ,

не сваришь

     ухи.

Держи,

   товарищ,

порох

      сухим!

Знакомы эти хари нам,

не нов для них подлог:

подпишут

     под Бухарина

любой бумажки клок ^*.

Не жаль им,

     товарищи,

бумажной

     трухи.

Держите,

    товарищи,

порох

      сухим!

За барыней,

     за Англией

и шавок лай летит, —

уже

  у новых Врангелей

взыгрался аппетит.

Следи,

   товарищ,

за лаем

   лихим.

Держи,

   товарищ,

порох

      сухим!

Мы строим,

     жнем

        и сеем.

Наш лозунг:

     «Мир и гладь».

Но мы

   себя

     сумеем

винтовкой отстоять.

Нас тянут,

     товарищ,

к войне

   от сохи.

Держи,

   товарищ,

порох

      сухим!

  

Сегодня я,

     поэт,

         боец за будущее,

оделся, как дурак.

        В одной руке —

венок

  огромный

      из огромных незабудищей,

в другой —

     из чайных —

           розовый букет.

Иду

  сквозь моторно-бензинную мглу

в Лувр ^*.

Складку

   на брюке

        выправил нервно;

не помню,

     платил ли я за билет;

и вот

  зала,

     и в ней

        Венерино

дезабилье.

Первое смущенье.

        Рассеялось когда,

я говорю:

     — Мадам!

По доброй воле,

      несмотря на блеск,

сюда

     ни в жизнь не навострил бы лыж.

Но я

  поэт СССР —

        ноблес

оближ ^*!

У нас

  в республике

        не меркнет ваша слава.

Эстеты

   мрут от мраморного лоска.

Короче:

   я —

     от Вячеслава

Полонского.

Носастей грека он.

        Он в вас души не чает.

Он

 поэлладистей Лициниев и Люциев,

хоть редактирует

      и «Мир»,

           и «Ниву»,

               и «Печать

и революцию» ^*.

Он просит передать,

         что нет ему житья.

Союз наш

     грубоват для тонкого мужчины.

Он много терпит там

         от мужичья,

от лефов и мастеровщины.

Он просит передать,

         что, «леф» и «праф» костя́,

в Элладу он плывет

            надклассовым сознаньем.

Мечтает он

     об эллинских гостях,

о тогах,

   о сандалиях в Рязани,

чтобы гекзаметром

        сменилась

            лефовца строфа,

чтобы Радимовы

        скакали по дорожке ^*,

и чтоб Радимов

         был

         не человек, а фавн, —

чтобы свирель,

      набедренник

            и рожки.

Конечно,

    следует иметь в виду, —

у нас, мадам,

     не все такие там.

Но эту я

    передаю белиберду.

На ней

   почти официальный штамп.

Велено

   у ваших ног

положить

     букеты и венок.

Венера,

   окажите честь и счастье,

катите

   в сны его

        элладских дней ладью…

Ну,

  будет!

     Кончено с официальной частью.

Мадам,

   адью! —

Ни улыбки,

     ни привета с уст ее.

И пока

   толпу очередную

           загоняет Кук ^*,

расстаемся

     без рукопожатий

           по причине полного отсутствия

рук.

Иду —

   авто дудит в дуду.

Танцую — не иду.

Домой!

   Внимателен

           и нем

стою в моем окне.

Напротив окон

      гладкий дом

горит стекольным льдом.

Горит над домом

        букв жара́ —

гараж.

Не гараж —

     сам бог!

«Миль вуатюр,

      дё сан бокс».

В переводе на простой:

«Тысяча вагонов,

        двести стойл».

Товарищи!

     Вы

      видали Ройльса ^*?

Ройльса,

    который с ветром сросся?

А когда стоит —

кит.

И вот этого

     автомобильного кита ж

подымают

     на шестой этаж!

Ставши

   уменьшеннее мышей,

тысяча машинных малышей

спит в объятиях

        гаража-коло̀сса.

Ждут рули —

      дорваться до руки.

И сияют алюминием колеса,

круглые,

    как дураки.

И когда

   опять

      вдыхают на заре

воздух

   миллионом

        радиаторных ноздрей,

кто заставит

     и какую дуру

нос вертеть

     на Лувры и скульптуру?!

Автомобиль и Венера — старо̀-с?

Пускай!

   Поновее и АХРРов ^* и роз.

Мещанская жизнь

        не стала иной.

Тряхнем и мы футурстариной.

Товарищ Полонский!

         Мы не позволим

любителям старых

        дворянских манер

в лицо строителям

        тыкать мозоли,

веками

   натертые

        у Венер.

  

В любом учрежденье,

         куда ни препожалуйте,

слышен

    ладоней скрип:

это

  при помощи

         рукопожатий

люди

     разносят грипп.

Но бацилла

     ни одна

        не имеет права

лезть

     на тебя

      без визы Наркомздрава.

И над канцелярией

           в простеночной теми

висит

      объявление

        следующей сути:

«Ввиду

   эпидемии

руку

  друг другу

      зря не суйте».

А под плакатом —

        помглавбуха,

робкий, как рябчик,

           и вежливей пуха.

Прочел

   чиновник

        слова плакатца,

решил —

     не жать:

        на плакат полагаться.

Не умирать же!

      И, как мышонок,

заерзал,

   шурша

      в этажах бумажонок.

И вдруг

   начканц

         учреждения оного

пришел

   какой-то бумаги касательно.

Сует,

  сообразно чинам подчиненного,

кому безымянный,

        кому

           указательный.

Ушла

  в исходящий

        душа помбуха.

И вдруг

   над помбухом

         в самое ухо:

— Товарищ…

      как вас?

         Неважно!

              Здрасьте. —

И ручка —

     властней,

         чем любимая в страсти.

«Рассказывайте

         вашей тете,

что вы

   и тут

     руки́ не пожмете.

Какой там принцип!

Мы служащие…

         мы не принцы».

И палец

    затем —

        в ладони в обе,

забыв обо всем

      и о микробе.

Знаком ли

     товарищеский этот

            жест вам?

Блаженство!

Назавтра помылся,

        но было

            поздно.

Помглавбуха —

         уже гриппозный.

Сует

  термометр

      во все подмышки.

Тридцать восемь,

        и даже лишки.

Бедняге

   и врач

      не помог ничем,

бедняга

   в кроватку лег.

Бедняга

   сгорел,

      как горит

           на свече

порхающий мотылек.

Я

 в жизни

     суровую школу прошел.

Я —

  разным условностям

           враг.

И жил он,

    по-моему,

         нехорошо,

и умер —

     как дурак.

  

Вынув бумажник из-под хвостика фрака,

добрейший

     Федор Иваныч Шаляпин

на русских безработных

           пять тысяч франков

бросил

   на дно

      поповской шляпы.

Ишь сердобольный,

            как заботится!

Конешно,

    плохо, если жмет безработица.

Но…

  удивляют получающие пропитанье.

Почему

   у безработных

         званье капитанье?

Ведь не станет

      лезть

         морское капитанство

на завод труда

      и в шахты пота.

Так чего же ждет

        Евлогиева паства,

и какая

   ей

    нужна работа?

Вот если

    за нынешней

         грозою нотною

пойдет война

      в орудийном аду —

шаляпинские безработные

живо

     себе

     работу найдут.

Впервые

    тогда

      комсомольская масса,

раскрыв

    пробитые пулями уши,

сведет

   знакомство

        с шаляпинским басом

через бас

     белогвардейских пушек.

Когда ж

    полями,

        кровью поли́тыми,

рабочие

   бросят

      руки и ноги, —

вспомним тогда

        безработных митрополита

Евлогия.

Говорят,

    артист —

        большой ребенок.

Не знаю,

    есть ли

         у Шаляпина бонна.

Но если

   бонны

      нету с ним,

мы вместо бонны

        ему объясним.

Есть класс пролетариев

           миллионногорбый

и те,

  кто покорен фаустовскому тельцу́.

На бой

   последний

        класса оба

сегодня

   сошлись

        лицом к лицу.

И песня,

    и стих —

        это бомба и знамя,

и голос певца

      подымает класс,

и тот,

      кто сегодня

        поет не с нами,

тот —

   против нас.

А тех,

      кто под ноги атакующим бросится,

с дороги

    уберет

      рабочий пинок.

С барина

    с белого

        сорвите, наркомпросцы,

народного артиста

        красный венок! ^*

  

Вопит

   за границей

        газетный рой,

что летчик Линдберг ^* —

           герой!

Бездельник!

     Из Нью-Йорка

              в Париж

перелетел на пари.

Кто поверит?

      Какие дети?

Где у него свидетель?

Я лично,

    не будучи вовсе дитем,

не верю этой мороке.

Должно быть,

      летел

         коротким путем

да и отдыхал по дороге.

И вот

      за какой-то там перелет

венками голову кроют.

Горячие люди!

      А русские —

            лед,

нельзя развернуться герою.

А в нашем Союзе,

        если поскресть,

почище герои есть.

Возьмем Иванова.

        Герой Вхутемаса ^*.

Я

 этим пари покорен:

он съел

   в течение

        получаса

пять фунтов макарон!

Пари без мошенства:

         сиди и жри!

А сверху

    стоит жюри.

Когда он

    устал

      от работы упорной

и ропот

    в кишке

        начался́,

жюри

      стояло…

      у дверей уборной

добрых

   полчаса.

Уже

  Иванов

     в сомненье скорбит:

победа и честь —

        или крах?

Вылазят глаза у него из орбит,

и страшен

     рожи

        распухший вид —

горит,

  как солнце в горах.

Минута…

    Скорей!

        Замирает зал…

Герой

   губою одной

последние

     две макароны

           всосал

и хлопнул

     ложкой

        о дно.

«Ура!» — орут

      и север

         и юг.

Пришли

   представители прессы.

Снимают,

     рисуют,

        берут интервью,

на пузо

   ставят компрессы.

«Ура!»

   Победил российский спорт,

на вуз

   не навел конфуза…

И каплет

    на пол

      кровавый пот

с его трудового

      пуза.

Но я

  хладнокровен к радости их.

Не разделяю пыл.

Что может вырасти

           из вот таких?

Пьянчуги,

     обжоры, попы?

А если

   в тебе

      азартная страсть,

ее

 не к жратве вороти —

возьми на пари

      и перекрась

пяток

   рабочих квартир.

Не лопнешь ты

      и не треснешь.

Полезнее

    и интересней ж!

А то

  и вуз

     разложится весь,

с героем обжорки цацкаясь.

Пора

     из наших вузов известь

такие нравы

     бурсацкие.

Не думай,

    что всё,

        чем живет Вхутемас,

проходит,

     бездарностью тмясь.

Бывало,

    сюда

      в общежитие ткнись —

ноги

  окурки ме́сят,

висит паутина

      и вверх

         и вниз…

Приди,

   посмотри

        и повесься!

А тут еще

    плохие корма́ —

есенинский стих

        и водка

и неудавшийся роман

с первой вертлявой молодкой.

И вот

   ячейка ЛКСМ,

пройдя

   по этому омуту,

объявляет

     по вузу

        всем —

конкурс

    на лучшую комнату.

Помыли полы,

      и скатерть на стол —

и дом

      постепенно о̀жил,

и стало

   «самоубийства гнездо»

радостью молодежи.

Боритесь

    за чистый стол и стул!

Товарищи,

     больше попыток

ввести

   электричество и чистоту

в безрадостность нашего быта!

  

Я до путешествий

        очень лаком.

Езжу Польшею,

        по чехам,

            по словакам ^*.

Не вылажу здесь

        из разговора вязкого

об исконном

      братстве ^*

         племени славянского.

Целый день,

     аж ухо вянет,

слышится:

     «словянами»…

           «словян»…

               «словяне»…

Нежен чех.

     Нежней чем овечка.

Нет

  меж славян

      нежней человечка:

дует пивечко

      из добрых кружечек,

и все в уменьшительном:

           «пивечко»…

               «млечко»…

Будьте ласков,

пан Прохаско…

пан Ваничек…

      пан Ружичек…

Отчего же

     господин Крамарж

от славян

    Москвы

        впадает в раж? ^*

Дело деликатнейшее,

         понимаете ли вы,

как же на славян

        не злобиться ему?

У него

   славяне из Москвы

дачу

  пооттяпали в Крыму.

Пан Крамарж,

      на вашей даче,

            в санатории,

лечатся теперь

      и Ванечки

           и Вани,

которые

пролетарии, конечно…

         разные,

            и в том числе славяне.

  

Сегодня

    пулей

      наемной руки

застрелен

     товарищ Войков.

Зажмите

    горе

      в зубах тугих,

волненье

    скрутите стойко.

Мы требуем

     точный

         и ясный ответ,

без дипломатии,

        го̀ло:

— Паны за убийцу?

           Да или нет? —

И, если надо,

     нужный ответ

мы выжмем,

     взяв за горло.

Сегодня

    взгляд наш

           угрюм и кос,

и гневен

    массовый оклик:

— Мы терпим Шанхай…

           Стерпим Аркос… ^*

И это стерпим?

      Не много ли? —

Нам трудно

     и тяжко,

         не надо прикрас,

но им

      не сломить стальных.

Мы ждем

    на наших постах

              приказ

рабоче-крестьянской страны.

Когда

  взовьется

      восстания стяг

и дым

   борьбы

      заклубится,

рабочие мира,

      не дрогните, мстя

и на́нявшим

     и убийцам!

  

Читаю…

    Но буквы

        казались

мрачнее, чем худший бред:

«Вчера

   на варшавском вокзале

убит

  советский полпред».

Паны воркуют.

      Чистей голубицы!

— Не наша вина, мол… —

           Подвиньтесь, паны́,

мы ищем тех,

      кто рево́львер убийцы

наводит на нас

      из-за вашей спины.

Не скроете наводчиков!

За шиворот молодчиков!

И видим:

    на плитах,

        что кровью намокли,

стоит

  за спиной

      Чемберлен ^* в монокле.

И мы

     тебе,

    именитому лорду,

тебе

  орем

     в холеную морду:

— Смотри,

     гроза подымается слева,

тебя

  не спасет

      бронированный щит.

Подняв

   площадями

        кипение гнева,

народ

      стомильонный

         от боли рычит.

Наш крик о мире —

            не просьба слабых,

мы строить хотим

        с усердьем двойным!

Но если

    протянутся

         ваши лапы

и нам

      навяжут

      ужас войны —

мы Войкова красное имя

и тыщи других

      над собой

как знамя наше подымем

и выйдем

     в решительный бой.

  

Раскрыл я

     с тихим шорохом

глаза страниц…

И потянуло

     порохом

от всех границ.

Не вновь,

     которым за́ двадцать,

в грозе расти.

Нам не с чего

      радоваться,

но нечего

     грустить.

Бурна вода истории.

Угрозы

   и войну

мы взрежем

     на просторе,

как режет

    киль волну.

  

Теперь

   к террору

        от словесного сора —

перешло

    правительство

           британских тупиц:

на территорию

       нашу

         спущена свора ^*

шпионов,

    поджигателей,

           бандитов,

               убийц.

В ответ

   на разгул

        белогвардейской злобы

тверже

   стой

     на посту,

         нога!

Смотри напряженно!

         Смотри в оба!

Глаз на врага!

      Рука на наган!

Наши

     и склады,

      и мосты,

         и дороги.

Собственным,

      кровным,

            своим дорожа,

встаньте в караул,

        бессонный и строгий,

сами

  своей республики сторожа!

Таких

      на охрану республике выставь,

чтоб отдали

     последнее

         биение и дых.

Ответь

   на выстрел

         молодчика-монархиста ^*

сплоченностью

         рабочих

           и крестьян молодых!

Думай

   о комсомоле

        дни и недели!

Ряды

     свои

     оглядывай зорче.

Все ли

   комсомольцы на самом деле?

Или

  только

     комсомольца корчат?

Товарищи,

     опасность

         вздымается справа.

Не доглядишь —

        себя вини!

Спайкой,

    стройкой,

        выдержкой

               и расправой

спущенной своре

        шею сверни!

  

Динь, динь, дон,

динь, динь, дон,

день кошачьих похорон.

Что за кошки —

      восторг!

Заказал их Госторг.

Кошки мороженые,

в ящики положенные.

Госторг

    вез, вез,

прошел мороз,

привезли к лету —

кошек и нету.

Рубликов на тыщу

привезли вонищу.

Зовут Курбатова,

от трудов горбатого.

— На́ тебе

     на горб

дохлятины короб!

Нет такой дуры,

чтоб купила шкуры.

Подгнили они.

Иди, схорони! —

Динь, динь, дон,

динь, динь, дон,

все в грустях от похорон.

От утра

    до темноты

плачут кошки и коты.

У червонцев

         тоже

слеза на роже.

И один только рад

господин бюрократ.

Динь, динь, дон,

динь, динь, дон,

кто виновник похорон?

   

В радио

    белой Европы

лезьте,

   топот и ропот:

это

  грозит Москва

мстить

   за товарища

           вам.

Слушайте

     голос Рыкова —

народ его голос выковал —

стомиллионный народ

вам

  «Берегись!»

      орет.

В уши

      наймита и барина

лезьте слова Бухарина.

Это

  мильон партийцев

слился,

   чтоб вам противиться.

Крой,

  чтоб корона гудела,

рабоче-крестьянская двойка.

Закончим,

     доделаем дело,

за которое —

     пал Войков.

  

В любом учреждении

         есть подхалим.

Живут подхалимы,

        и неплохо им.

Подчас молодежи,

        на них глядя,

хочется

   устроиться —

         как устроился дядя.

Но как

   в доверие к начальству влезть?

Ответственного

       не возьмешь на низкую лесть.

Например,

     распахивать перед начальством

                 двери —

не к чему.

    Начальство тебе не поверит,

не оценит

     энергии

        излишнюю трату —

подумает,

    что это

        ты —

            по штату.

Или вот еще

     способ

        очень грубый:

трубить

   начальству

        в пионерские трубы.

Еще рассердится:

        — Чего, мол, ради

ежесекундные

      праздники

           у нас

               в отряде? —

Надо

     льстить

     умело и тонко.

Но откуда

    тонкость

        у подростка и ребенка?!

И мы,

  желанием помочь палимы,

выпускаем

     «Руководство

           для молодого подхалимы».

Например,

     начальство

         делает доклад —

выкладывает канцелярской премудрости

                 клад.

Стакан

   ко рту

      поднесет рукой

и опять

   докладывает час-другой.

И вдруг

   вопль посредине доклада:

— Время

    докладчику

         ограничить надо! —

Тогда

      ты,

    сотрясая здание,

требуй:

   — Слово

        к порядку заседания!

Доклад —

     звезда средь мрака и темени.

Требую

   продолжать

           без ограничения времени! —

И будь уверен —

        за слова за эти

начальство запомнит тебя

              и заметит.

Узнав,

   что у начальства

           сочинения есть,

спеши

   печатный отчетишко прочесть.

При встрече

     с начальством,

            закатывая глазки,

скажи ему

     голосом,

        полным ласки:

— Прочел отчет.

       Не отчет, а роман!

У вас

     стихи бы

      вышли задарма!

Скажите,

    не вы ли

        автор «Антидюринга» ^*?

Тоже

     написан

      очень недурненько. —

Уверен будь —

       за оценки за эти

и начальство

     оценит тебя

           и заметит.

Увидишь:

    начальство

         едет пьяненький

в казенной машине

           и в дамской компанийке.

Пиши

   в стенгазету,

         возмущенный насквозь:

«Экономия экономии рознь.

Такую экономию —

         высмейте смешком!

На что это похоже?!

         Еле-еле

со службы

     и на службу,

            таскаясь пешком,

начканц

    волочит свои портфели».

И ты

  преуспеешь на жизненной сцене —

начальство

     заметит тебя

           и оценит.

А если

   не хотите

        быть подхалимой,

сами

     себе

     не зажимайте рот:

увидев

   безобразие,

        не проходите мимо

и поступайте

        не по стиху,

           а наоборот.

  

Хожу,

   гляжу в окно ли я —

цветы

   да небо синее,

то в нос тебе

     магнолия,

то в глаз тебе

      глициния.

На молоко

     сменил

        чаи́

в сияньи

    лунных чар.

И днем

   и ночью

       на Чаир ^*

вода

  бежит, рыча.

Под страшной

      стражей

         волн-борцов

глубины вод гноят

повыброшенных

        из дворцов

тритонов и наяд.

А во дворцах

      другая жизнь:

насытясь

    водной блажью,

иди, рабочий,

      и ложись

в кровать

    великокняжью.

Пылают горы-горны,

и море синеблузится.

Людей

   ремонт ускоренный

в огромной

     крымской кузнице.

  

Товарищ Иванов —

         мужчина крепкий,

в штаты врос

      покрепше репки.

Сидит

   бессменно

        у стула в оправе,

придерживаясь

      на службе

           следующих правил.

Подходит к телефону —

           достоинство складкой.

— Кто спрашивает?

         — Товарищ тот !

И сразу

   рот

     в улыбке сладкой —

как будто

    у него

       не рот, а торт.

Когда

  начальство

        рассказывает анекдот,

такой,

   от которого

        покраснел бы и дуб, —

Иванов смеется,

       смеется, как никто,

хотя

  от флюса

      ноет зуб.

Спросишь мнение —

         придет в смятеньице,

деликатно

     отложит

        до дня

           до следующего,

а к следующему

       узнаете

           мненьице —

уважаемого

     товарища заведующего.

Начальство

     одно

        смахнут, как пыльцу…

Какое

      ему,

     Иванову,

        дело?

Он служит

     так же

        другому лицу,

его печёнке,

     улыбке,

        телу.

Напялит

    на себя

       начальственную маску,

начальственные привычки,

           начальственный вид.

Начальство ласковое —

           и он

            ласков.

Начальство грубое —

         и он грубит.

Увидя безобразие,

        не протестует впустую.

Протест

    замирает

        в зубах тугих.

— Пускай, мол,

       первыми

           другие протестуют.

Что я, в самом деле,

        лучше других? —

Тот —

   уволен.

      Этот —

         сокращен.

Бессменно

     одно

      Ивановье рыльце.

Везде

  и всюду

      пролезет он,

подмыленный

      скользким

           подхалимским мыльцем.

Впрочем,

    написанное

         ни для кого не ново —

разве нет

    у вас

      такого Иванова?

Кричу

   благим

      (а не просто) матом,

глядя

     на подобные истории:

— Где я?

    В лонах

        красных наркоматов

или

  в дооктябрьской консистории ^*?!

  

Мороз повел суровым глазом,

с таким морозом быть греху, —

мое пальто подбито газом,

мое пальто не на меху.

Пускай, как тряпки, полы реют

и ноги пляшут тра-та-ты…

Одни мечты мне сердце греют —

такие знойные мечты!

Мороз. Врачом я скоро буду,

уж чую в воздухе банкет.

Я скоро-скоро позабуду

пору стипендий и анкет.

Нужды не будет и помину,

тогда пойдет совсем не то.

Уж скоро-скоро я покину

тебя, дырявое пальто!

Одену шубу подороже,

одену шляпу набекрень,

и в первый раз без всякой дрожи

я выйду в первый зимний день.

Затем — семейная картина.

Вернусь я вечером домой,

и будем греться у камина

вдвоем с молоденькой женой.

Я буду пользовать бесплатно

иль за гроши крестьянский люд.

Обедать буду аккуратно —

обед из трех приличных блюд.

А там… пойдут, как надо, детки.

Глядишь — я главврачом зовусь.

Окончат детки семилетку,

потом поступят детки в вуз.

Что ж!

   Напишу и я про то же.

Я

 все мечтательное чту.

Мне хочется

     слегка продолжить

поэта-вузовца « мечту ».

Вузовец вырос.

       Уже главврачом.

Живет, как в раю,

        не тужа ни о чем.

Супружницы ласки

           роскошны и пылки.

Бифштексы к обеду —

         каждому фунт.

На каждого —

       пива по две бутылки.

У каждого —

      пышная шуба в шкафу.

И дети,

   придя

      из различнейших школ,

играют,

   к папаше воссев на брюшко…

Рабочий не сыт.

       Крестьянин мрачен.

Полураздетая мерзнет страна.

Но светятся

     счастьем

         глазки главврачьи:

— Я сыт,

    и дело мое —

            сторона. —

И вдруг

   начинают приказы взывать:

«Ничем

   от войны

        не могли схорониться.

Спешите

    себя

      мобилизовать,

враги обступают Советов границы».

Главврач прочитал

        и солидную ногу

направил обратно

        домой,

           в берлогу.

— Авось

    они

      без меня отобьются.

Я —

  обыватель

       и жажду уютца. —

А белые прут.

      Чего им лениться?!

И взяли за ворот

       поэта больницы.

Товарищ главврач,

        на мечтательность плюньте!

Пух

  из перин

     выпускают ножницы.

Жену

     твою

     усастый унтер

за ко́сы

   к себе

      волочит в наложницы.

Лежит

   плашмя

      на пороге дочка.

Платок —

     и кровь краснее платочка.

А где сынишка?

       Высшую меру

суд

  полевой

     присудил пионеру.

Пошел

   главврач

       в лоскутном наряде

с папертей

     с ихних

        просить христа-ради.

Такой

   уют

     поджидает тех,

кто, бросив

     бороться

         за общее лучше ,

себе самому

     для своих утех

мечтает

    создать

        канарейный уютчик.

Вопрос

   о личном счастье

           не прост.

Когда

      на республику

         лезут громилы,

личное счастье —

        это

         рост

республики нашей

        богатства и силы.

Сегодня

    мир

     живет на вулкане.

На что ж

    мечты об уюте дали́сь?!

Устроимся все,

       если в прошлое канет

проклятое слово

        «капитализм».

  

Хотя

  по Варшаве

        ходят резво́ ^*,

ни шум не услышишь,

         ни спор,

одно звенит:

     офицерский звон

сабель,

   крестов

      и шпор.

Блестят

   позументы и галуны…

(как будто не жизнь,

            а балет!),

и сабля

   ясней молодой луны,

и золото эполет.

Перо у одних,

      у других тюльпан,

чтоб красило

      низкий лоб.

«Я, дескать, вельможный,

           я, дескать, пан,

я, дескать, не смерд,

         не холоп!»

Везде,

      исследуйте улиц тыщи,

малюсеньких

      и здоровенных, —

идет гражданин,

       а сзади —

            сыщик,

а сзади —

     пара военных.

Придешь поесть,

       закажешь пустяк,

а сбоку

   этакий пялится.

И ежишься ты,

       глаза опустя,

и вилку

   стиснули пальцы.

Других прейскурантов мерещится текст

и поле

   над скатертью стираной.

Эх,

  ткнуть бы

      другую вилку в бифштекс —

вот в этот бифштекс

         размундиренный!

Во мне

   никакой кровожадности нет,

и я

  до расправ не лаком,

но пользы нет

      от их эполет

ни миру,

    ни нам,

       ни полякам!

Смотрю:

    на границе,

         на всякий случай,

пока

  от безделья томясь,

проволока

     лежит колючая

для наших штанов

        и мяс.

А мы, товарищ?

       Какого рожна

глазеем

   с прохладцей с этакой?

До самых зубов

       вооружена

у нас

     под боком

       соседка.

  

Саксонская площадь;

         с площади плоской,

парадами пропылённой,

встает

    металлический

           пан Понятовский —

маршал

    Наполеона ^*.

Штанов нет.

     Жупан с плеч.

Конь

     с медным хвостом.

В правой руке

      у пана

         меч,

направленный на восток.

Восток — это мы.

        Восток — Украина,

деревни

    и хаты наши.

И вот

  обратить

      Украину

         в руины

грозятся

    меч и маршал.

Нам

  драться с вами —

         нету причин,

мы —

   братья польскому брату.

А будете лезть,

       обломаем мечи

почище,

    чем Бонапарту.

Не надо нам

     вашего

           ни волокна.

Пусть шлет вас

      народ,

         а не клика, —

и, сделайте милость,

         пожалуйте к нам,

как член

    Всесоюзного ЦИКа.

А если вы

     спец

       по военной беде,

под боком —

      врагов орава,

ваш меч

    оберните

        на Бельведер ^*,

градусов на девяносто

         вправо.

Там маршал

     и лошадь

         с трубою хвоста

любого поляка

      на русского

за то,

  что русский

       первым восстал,

оттуда

   будут

     науськивать.

Но в Польше

     маршалов

            мало теперь.

Трудящихся —

      много больше,

и если

   ты

     за Польшу,

         тебе

придется

    с нами стоять теперь

вдвоем

   против панской Польши.

А памятники

      есть и у нас.

Это —

   дело везения.

И брюки дадим

       из чугуна-с;

заслужишь

     и стой…

        До видзения!

  

Бубнит

   вселенная

        в ухо нам,

тревогой напоена́:

идет война,

     будет война,

война,

   война,

      война!

На минское поле,

        как мухи на блюдце,

поляки,

    летчики,

        присели уже!

Говорят:

    «заблудились!» ^* —

               небось не заблудятся,

не сядут

    в Париже

        на аэродром Бурже.

Едут

  англичане

       к финнам в гости,

пристань

    провожает,

         кишит твердолобыми.

Едут

  не в поезде

       с цилиндром да с тростью —

на броненосцах,

       с минами,

              с бомбами.

Румыния

    тоже

      не плохо бронирована.

Министрик

     три миллиарда

            ровно

спер

  себе

    и жене на наряды.

Если

  три

    миллиарда

         уворовано,

то сколько ж

     тратилось

         у них

            на снаряды?

Еще

  готовятся,

      пока —

         не лезут,

пока

  дипломатии

        улыбка

           тонка.

Но будет —

     двинут

        гром и железо,

танками

    на хаты

       и по станкам…

Круг сжимается

       у́же и у́же.

Ближе,

   ближе

      в шпорах нога.

Товарищ,

    готовься

        во всеоружии

встретить

     лезущего врага:

в противогаз —

       проворный

            и быстрый,

саблю выостри

       и почисть наган.

Уже

  эполеты

      и шпоры надели

генералы

     да бароны.

Жизнь,

   от сегодня

        будь «неделя» —

сплошная

     «Неделя обороны».

  

Рабочий Москвы,

        ты видишь

            везде:

в котлах —

     асфальтное варево,

стропилы,

     стук

       и дым весь день,

и цены

   сползают товаровы.

Союз расцветет

       у полей в оправе,

с годами

    разделаем в рай его.

Мы землю

     завоевали

         и правим,

чистя ее

    и отстраивая.

Буржуи

    тоже,

      в кулак не свистя,

чихают

   на наши ды́мы.

Знают,

   что несколько лет спустя —

мы —

   будем непобедимы.

Открыта

    шпане

       буржуев казна,

хотят,

      чтоб заводчик пас нас.

Со всех сторон,

       гулка и грозна,

идет

  на Советы

       опасность.

Сегодня

    советской силы показ:

в ответ

   на гнев чемберленский

в секунду

    наденем

        противогаз,

штыки рассияем в блеске.

Не думай,

    чтоб займами

         нас одарили.

Храни

   республику

        на свои гроши.

В ответ Чемберленам ^*

         взлетай, эскадрилья,

винтами

     вражье небо кроши!

Страна у нас

      мягка и добра,

но землю Советов —

         не трогайте:

тому,

     кто свободу придет отобрать,

сумеем

   остричь

       когти.

  

Писатель

    Иван Иваныч Гонорарчиков

правительство

      советское

           обвиняет в том,

что живет-де писатель

            запечатанным ларчиком

и владеет

    замо̀к

       обцензуренным ртом.

Еле

  преодолевая

        пивную одурь,

напевает,

    склонясь

        головой соло́вой:

— О дайте,

     дайте мне свободу ^*

сло̀ва. —

Я тоже

   сделан

      из писательского теста.

Действительно,

      чего этой цензуре надо?

Присоединяю

      голос

         к писательскому протесту:

ознакомимся

     с писательским

            ларчиком-кладом!

Подойдем

     к такому

        демократично и ласково.

С чего начать?

Отодвинем

     товарища

         Лебедева-Полянского ^*

и сорвем

    с писательского рта

            печать.

Руки вымоем

и вынем

    содержимое.

В начале

    ротика —

пара

  советских анекдотиков.

Здесь же

      сразу,

от слюней мокра́,

гордая фраза:

— Я —

   демократ! —

За ней —

     другая,

длинней, чем глиста:

— Подайте

     тридцать червонцев с листа! —

Что зуб —

     то светоч.

         Зубовная гниль,

светит,

   как светят

        гнилушки-огни.

А когда

    язык

      приподняли робкий,

сидевший

     в глотке

        наподобие пробки,

вырвался

     визг осатанелый:

— Ура Милюкову,

        даешь Дарданеллы! —

И сразу

   все заорали:

           — Закройте-ка

недра

  благоухающего ротика! —

Мы

  цензурой

      белые враки обводим,

чтоб никто

     не мешал

         словам о свободе.

Чем точить

     демократические лясы,

обливаясь

     чаями

        до четвертого поту,

поможем

    и словом

        свободному классу,

силой

   оберегающему

         и строящему свободу.

И вдруг

   мелькает

        мысль-заря:

а может быть,

      я

      и рифмую зря?

Не эмигрант ли

       грязный

           из бороденки вшивой

вычесал

    и этот

      протестик фальшивый?!

  

Никто не спорит:

летом

      каждому

      нужен спорт.

Но какой?

Зря помахивать

       гирей и рукой?

Нет!

  Не это!

С пользой проведи сегодняшнее лето.

Рубаху

   в четыре пота промочив,

гол

  загоняй

     и ногой и лбом,

чтоб в будущем

       бросать

           разрывные мячи

в ответ

   на град

       белогвардейских бомб.

Нечего

   мускулы

       зря нагонять,

не нам

   растить

      «мужчин в соку».

Учись

   вскочить

       на лету на коня,

с плеча

   учись

      рубить на скаку.

Дача.

     Комсомолки.

        Сорок по Цельсию.

Стреляют

     глазками

           усастых проныр.

Комсомолка,

     лучше

        из нагана целься.

И думай:

    перед тобой

         лорды и паны́.

Жир

  нарастает

      тяжел и широк

на пышном лоне

        канцелярского брюшка.

Служащий,

     довольно.

         Временный жирок

скидывай

     в стрелковых кружках.

Знай

  и французский

           и английский бокс,

но не для того,

      чтоб скулу

           сворачивать вбок,

а для того,

     чтоб, не боясь

           ни штыков, ни пуль,

одному

   обезоружить

         целый патруль.

Если

     любишь велосипед —

тоже

  нечего

     зря сопеть.

Помни,

   на колесах

        лучше, чем пеший,

доставишь в штаб

        боевые депеши.

Развивай

    дыханье,

        мускулы,

           тело

не для того,

     чтоб зря

         наращивать бицепс,

а чтоб крепить

      оборону

         и военное дело,

чтоб лучше

     с белым биться.

  

Вена.

     Дрожит

        от рева медного.

Пулями

   лепит

      пулеметный рокот…

Товарищи,

     не забудем

         этого

            предметного

урока.

Просты

   основания

        этой были.

Все ясно.

    Все чисто.

Фашисты,

     конечно,

         рабочих убили ^*, —

рабочие

    бросились на фашистов.

Кровью

    черных

        земля мокра,

на победу

     растим надежду!

Но

 за социал-демократом

           социал-демократ

с речами

    встали

       между.

— Так, мол, и так,

        рабочие,

           братцы… —

стелятся

    мягкими ковёрчиками.

— Бросьте забастовку,

         бросьте драться,

уладим

   все

     разговорчиками. —

Пока

  уговаривали,

        в окраинные улицы

вступали

    фашистские войска, —

и вновь

    револьверное дульце

нависло

    у рабочего виска.

57 гробов,

     а в гробах —

убитые пулями

       черных рубах ^*.

Каждый театр

      набит и открыт

по приказу

     бургомистра,

           эсдека Зейца,

Дескать,

    под этот

        рабочий рыд

лучше

      еще

    оперетты глазеются.

Партер

   сияет,

      весел и чист,

и ты,

     галерочник,

        смотри и учись.

Когда

      перед тобою

        встают фашисты,

обезоруженным

       не окажись ты.

Нечего

слушать

   рулады

      пенья эсдечьего.

Во всех

    уголках

        земного шара

рабочий лозунг

       будь таков:

разговаривай

        с фашистами

              языком пожаров,

словами пуль,

     остротами штыков.

  

Комсомольцев —

        два миллиона.

              А тираж?

На сотне тысяч замерз

         и не множится.

Где же

   организация

           и размах наш?

Это ж

   получаются

        ножницы.

Что же

   остальные

        миллион девятьсот?

Читают,

   воздерживаясь от выписки?

Считают,

    упершись

        в небесный свод,

звезды?

   Или

     читают вывески?

Газета —

     это

      не чтенье от скуки;

газетой

   с республики

         грязь скребете;

газета —

    наши глаза

            и руки,

помощь

   ежедневная

         в ежедневной работе.

Война

   глядит

      из пушечных жерл,

буржуи

   раскидывают

         хитрые сети.

Комсомольцы,

      будьте настороже,

следите

   за миром

        по нашей газете.

Мало

      в газете

      читать статьи, —

подходи

    с боков иных.

Помогай

    листам

        к молодежи дойти,

агитируй,

    объясняй,

           перепечатывай в стенных.

Вопросы

    и трудные,

        и веселые,

            и скользкие,

и в дни труда

      и в дни парадов —

ставила,

   вела

     и разрешала

           «Комсомольская

правда».

Товарищи Вани,

       товарищи Маши,

газета —

    ближайшая

         ваша

           родня.

Делайте

    дело

     собственное

           ваше,

лишний

    номер

       распространя.

Все —

   от городов краснотрубых

до самой деревушки

         глухой и дальней,

все ячейки

     и все клубы,

комкомитеты,

      избы-читальни,

вербуйте

    новых

       подписчиков тыщи-ка,

тиражу,

   как собственному

           росту,

              рады,

каждый комсомолец,

         стань

              подписчиком

«Комсомольской правды»!

  

Блюет напившийся.

            Склонился ивой.

Вулканятся кружки,

           пену пе́пля.

Над кружками

      надпись:

            «Раки

            и пиво

завода имени ^* Бебеля ^*».

Хорошая шутка!

       Недурно сострена́!

Одно обидно

        до боли в печени,

что Бебеля нет, —

        не видит старина,

какой он

    у нас

      знаменитый

           и увековеченный.

В предвкушении

       грядущих

           пьяных аварий

вас

  показывали б детям,

           чтоб каждый вник:

— Вот

   король некоронованный

              жидких баварий,

знаменитый

     марксист-пивник. —

Годок еще

     будет

       временем слизан —

рассеются

     о Бебеле

           биографические враки.

Для вас, мол,

      Бебель —

           «Женщина и социализм» ^*,

а для нас —

     пиво и раки.

Жены

      работающих

        на ближнем заводе

уже

  о мужьях

      твердят стоусто:

— Ироды!

     с Бебелем дружбу водят.

Чтоб этому

     Бебелю

        было пусто! —

В грязь,

   как в лучшую

         из кроватных ме́белей,

человек

   улегся

      под домовьи леса, —

и уже

     не говорят про него —

            «на-зю-зю-кался»,

а говорят —

     «на-бе-бе-лился».

Еще б

  водчонку

   имени Энгельса,

         под

           имени Лассаля блины, —

и Маркс

    не придумал бы

           лучшей доли!

Что вы, товарищи,

        бе-белены

объелись,

    что ли?

Товарищ,

    в мозгах

        просьбишку вычекань,

да так,

   чтоб не стерлась,

           и век прождя:

брось привычку

       (глупая привычка!) —

приплетать

     ко всему

         фамилию вождя.

Думаю,

   что надпись

         надолго сохраните:

на таких мозгах

       она —

         как на граните.

  

Товарищ,

    вдаль

       за моря запусти

свое

  пролетарское око!

Тебе

  Вильсона покажет стих,

по имени —

     Гевло́ка.

Вильсон

    представляет

         союз моряков.

Смотрите, владыка моря каков.

Прежде чем

     водным лидером сделаться,

он дрался

     с бандами

         судовладельцев.

Дрался, правда,

       не очень шибко,

чтоб в будущем

       драку

         признать ошибкой.

Прошла

   постепенно

           молодость лет.

Прежнего пыла

       нет как нет!

И Ви́льсон

в новом

    сиянии

       рабочим явился.

На пост

   председательский

           Ви́льсон воссел.

Покоятся

    в креслах ляжки.

И стал он

    союз

      продавать

           во все

тяжкие.

Английских матросов

         он шлет воевать:

— Вперед,

     за купцову прибыль! —

Он слал

   матросов

        на минах взрывать, —

и шли

      корабли

      под кипящую водь,

и жрали

    матросов

        рыбы.

Текут миллиарды

        в карманы купцовы.

Купцовы морды

       от счастья пунцовы.

Когда же

    матрос,

        обляпан в заплаты,

пришел

    за парой грошей —

ему

  урезали

     хвост от зарплаты

и выставили

     взашей.

Матрос изумился:

        — Ловко!

Пойду

   на них

      забастовкой. —

К Вильсону —

      о стачке рядиться.

А тот —

    говорит о традициях!

— Мы

   мирное счастье выкуем,

а стачка —

     дело дикое. —

Когда же

    все,

     что стояло в споре,

и мелкие стычки,

        и драчки,

разлились

     в одно ^*

        огромное море

всеобщей

     великой стачки —

Гевлок

   забастовку оную

решил

       объявить незаконною.

Не сдерживая

      лакейский зуд,

чтоб стачка

     жиреть не мешала бы,

на собственных рабочих

           в суд

Вильсон

      обратился с жалобой!

Не сыщешь

     аж до Тимбу́кту ^*

такого

   второго фрукта!

Не вечно

    вождям

        союзных растяп

держать

   в хозяйских хле́вах.

Мы знаем,

     что ежедневно

           растет

крыло

      матросов левых.

Мы верим —

      скоро

           английский моряк

подымется,

     даже на водах горя,

чтоб с шеи союза

        смылся

мистер

   Гевлок Ви́льсон.

  

Как днище бочки,

        правильным диском

стояла

   луна

     над дворцом Ливадийским.

Взошла над землей

        и пошла заливать ее,

и льется на море,

        на мир,

           на Ливадию.

В царевых дворцах —

         мужики-санаторники.

Луна, как дура,

      почти в исступлении,

глядят

   глаза

     блинорожия плоского

в афишу на стенах дворца:

              «Во вторник

выступление

товарища Маяковского ^*».

Сам самодержец,

        здесь же,

              рядом,

гонял по залам

      и по биллиардам.

И вот,

   где Романов

        дулся с маркёрами,

шары

     ложа́

     под свитское ржание,

читаю я

    крестьянам

            о форме

стихов —

     и о содержании.

Звонок.

   Луна

     отодвинулась тусклая,

и я,

  в электричестве,

         стою на эстраде.

Сидят предо мною

        рязанские,

            тульские,

почесывают бороды русские,

ерошат пальцами

        русые пряди,

Их лица ясны,

      яснее, чем блюдце,

где надо — хмуреют,

         где надо —

              смеются.

Пусть тот,

       кто Советам

            не знает це́ну,

со мною станет

       от радости пьяным:

где можно

     еще

      читать во дворце —

что?

  Стихи!

     Кому?

        Крестьянам!

Такую страну

      и сравнивать не с чем, —

где еще

   мыслимы

        подобные вещи?!

И думаю я

     обо всем,

         как о чуде.

Такое настало,

      а что еще будет!

Вижу:

      выходят

      после лекции

два мужика

     слоновьей комплекции.

Уселись

    вдвоем

       под стеклянный шар,

и первый

    второму

        заметил:

              — Мишка,

оченно хороша —

эта

  последняя

      была рифмишка. —

И долго еще

     гудят ливадийцы

на желтых дорожках,

         у синей водицы.

  

Из тучки месяц вылез,

молоденький такой…

Маруська отравилась,

везут в прием-покой.

Понравился Маруське

один

  с недавних пор:

нафабренные усики,

расчесанный пробор.

Он был

   монтером Ваней,

но…

  в духе парижан,

себе

  присвоил званье:

«электротехник Жан».

Он говорил ей часто

одну и ту же речь:

— Ужасное мещанство —

невинность

     зря

       беречь. —

Сошлись и погуляли,

и хмурит

    Жан

      лицо, —

нашел он,

     что

      у Ляли

красивше бельецо.

Марусе разнесчастной

сказал, как джентльмен:

— Ужасное мещанство —

семейный

     этот

      плен. —

Он с ней

    расстался

        ровно

через пятнадцать дней,

за то,

     что лакированных

нет туфелек у ней.

На туфли

    денег надо,

а денег

   нет и так…

Себе

  Маруся

     яду

купила

   на пятак.

Короткой

     жизни

        точка.

— Смер-тель-ный

        я-яд

         испит…

В малиновом платочке

в гробу

   Маруся

      спит.

Развылся ветер гадкий.

На вечер,

     ветру в лад,

в ячейке

    об упадке

поставили

     доклад.

В сердце

    без лесенки

лезут

     эти песенки.

Где родина

     этих

        бездарных романсов?

Там,

  где белые

      лаются моською?

Нет!

  Эту песню

      родила масса —

наша

     комсомольская.

Легко

     врага

     продырявить наганом.

Или —

   голову с плеч,

         и саблю вытри.

А как

     сейчас

     нащупать врага нам?

Таится.

   Хитрый!

Во что б ни обулись,

         что б ни надели —

обноски

   буржуев

       у нас на теле.

И нет

      тебе

     пути-прямика.

Нашей

   культуришке

         без году неделя,

а ихней —

     века!

И растут

    черные

дурни

      и дуры,

ничем не защищенные

от барахла культуры.

На улицу вышел —

           глаза разопри!

В каждой витрине

        буржуевы обноски:

какая-нибудь

        шляпа

         с пером «распри»,

и туфли

   показывают

        лакированные носики.

Простенькую

      блузу нам

и надеть конфузно.

На улицах,

     под руководством

            Гарри Пилей ^*,

расставило

     сети

       Совкино, —

от нашей

    сегодняшней

         трудной были

уносит

   к жизни к иной.

Там

  ни единого

       ни Ваньки,

              ни Пети,

одни

  Жанны,

     одни

        Кэти.

Толча комплименты,

         как воду в ступке,

люди

     совершают

       благородные поступки.

Всё

  бароны,

     графы — всё,

живут

      по разным

       роскошным городам,

ограбят

   и скажут:

        — Мерси, мусье, —

изнасилуют

     и скажут:

         — Пардон, мадам. —

На ленте

    каждая —

           графиня минимум.

Перо в шляпу

      да серьги в уши.

Куда же

    сравниться

         с такими графинями

заводской

     Феклуше да Марфуше?

И мальчики

     пачками

стреляют за нэпачками.

Нравятся

     мальчикам

в маникюре пальчики.

Играют

   этим пальчиком

нэпачки

    на рояльчике.

А сунешься в клуб —

         речь рвотная.

Чешут

  языками

      чиновноустые.

Раз международное,

         два международное,

но нельзя же до бесчувствия!

Напротив клуба

       дверь пивнушки.

Веселье,

    грохот,

       как будто пушки!

Старается

     разная

        музыкальная челядь

пианинить

     и виолончелить.

Входите, товарищи,

            зайдите, подружечки,

выпейте,

    пожалуйста,

         по пенной кружечке!

Крою

     пиво пенное, —

только что вам

      с этого?!

Что даю взамен я?

Что вам посоветовать?

Хорошо

   и целоваться,

         и вино.

Но…

вино и поэзия,

      и если

         ее

хоть раз

   по-настоящему

           испили рты,

ее

 не заменит

     никакое питье,

никакие пива,

      никакие спирты.

Помни

   ежедневно,

        что ты

           зодчий

и новых отношений

            и новых любовей, —

и станет

    ерундовым

         любовный эпизодчик

какой-нибудь Любы

         к любому Вове.

Можно и кепки,

       можно и шляпы,

можно

   и перчатки надеть на лапы.

Но нет

   на свете

       прекрасней одежи,

чем бронза мускулов

         и свежесть кожи.

И если

   подыметесь

        чисты́ и стройны́,

любую

   одежу

      заказывайте Москвошвею,

и…

  лучшие

     девушки

           нашей страны

сами

  бросятся

      вам на шею.

  

Слышал —

     вас Молчанов ^* бросил,

будто

      он

    предпринял это,

видя,

     что у вас

      под осень

нет

  «изячного» жакета.

На косынку

     цвета синьки

смотрит он

     и цедит еле:

— Что вы

     ходите в косынке?

да и…

   мордой постарели? ^*

Мне

  пожалте

      грудь тугую.

Ну,

  а если

     нету этаких… ^*

Мы найдем себе другую

в разызысканной жакетке. —

Припомадясь

      и прикрасясь,

эту

  гадость

     вливши в стих,

хочет

     он

    марксистский базис

под жакетку

     подвести.

«За боль годов,

за все невзгоды

глухим сомнениям не быть! ^*

Под этим мирным небосводом

хочу смеяться

и любить».

Сказано веско.

Посмотрите, дескать:

шел я верхом,

      шел я низом,

строил

   мост в социализм,

недостроил

     и устал

и уселся

    у моста́.

Травка

   выросла

       у мо́ста,

по мосту́

    идут овечки,

мы желаем

     — очень просто! — ^*

отдохнуть

     у этой речки.

Заверните ваше знамя!

Перед нами

     ясность вод,

в бок —

    цветочки,

        а над нами —

мирный-мирный небосвод.

Брошенная,

     не бойтесь красивого слога

поэта,

   музой венча́нного!

Просто

   и строго

ответьте

    на лиру Молчанова:

— Прекратите ваши трели!

Я не знаю,

     я стара ли,

но вы,

   Молчанов,

        постарели,

вы

  и ваши пасторали.

Знаю я —

     в жакетах в этих

на Петровке

     бабья банда.

Эти

  польские жакетки

к нам

      провозят

       контрабандой.

Чем, служа

     у муз

        по найму,

на мое

   тряпье

      коситься,

вы б

  индустриальным займом

помогли

    рожденью

        ситцев.

Череп,

   што ль,

      пустеет чаном,

выбил

   мысли

      грохот лирный?

Это где же

     вы,

       Молчанов,

небосвод

     узрели

        мирный?

В гущу

   ваших ро́здыхов,

под цветочки,

      на́ реку

заграничным воздухом

не доносит гарьку?

Или

  за любовной блажью

не видать

     угрозу вражью?

Литературная шатия,

успокойте ваши нервы,

отойдите —

     вы мешаете

мобилизациям и маневрам.

  

Сложны

    и путаны

        пути политики.

Стоя

     на каждом пути,

любою каверзой

        в любом видике

англичанка мутит.

В каждой газете

       стоит картинка:

на шее у Бриана ^*

        туша Детердинга ^*.

Зол и рьян

мусье Бриан,

орет благим,

      истошным матом:

«Раковский,

     Раковского,

           Раковскому уйти! ^*

Он

  никакая

     не персона грата», —

это

  Бриана

     англичанка мутит.

И если

   спокойные китайцы

в трюмах

     и между котлами

на наших матросов

           кидаются

с арестами

     и кандалами,

цепь,

     на один мотив гуди:

китайца мозги

      англичанка мутит.

Если держим

      наготове помпы

на случай

     фабричных

         поджогов и пожаров

и если

   целит револьверы и бомбы

в нас

     половина земного шара —

это в секреты,

      в дела и в бумаги

носище сует

     английский а́гент,

контрразведчик

       ему

         титул,

его

  деньгой

     англичанка мутит.

Не простая англичанка —

           богатая барыня.

Вокруг англичанки

        лакеи-парни.

Простых рабочих

не допускают

      на хозяйские очи.

Лидер-лакей

услуживает ей.

Ходят Макдональды ^*

         вокруг англичанки,

головы у них —

        как пустые чайники.

Лакей

   подает

      то кофею, то чаю,

тычет

   подносы

        хозяйке по́д нос.

На вопросы барыньки

         они отвечают:

— Как вам, барыня, будет угодно-с. —

Да нас

   не смутишь —

         и год мутив.

На всех маневрах

        в марширующих ротах

слышу

   один и тот же мотив:

«Англичанка,

      легче на поворотах!»

  

Прожив года

      и голодные и ярые,

подытоживая десять лет,

рапортуют

     полтора миллиона пролетариев,

подняв

   над головою

         профсоюзный билет: ^*

— Голосом,

     осевшим от железной пыли,

рабочему классу

       клянемся в том,

что мы

   по-прежнему

         будем, как были, —

октябрьской диктатуры

           спинным хребтом.

Среди

   лесов бесконечного ле́са,

где строится страна

         или ставят заплаты,

мы

  будем

     беречь

       рабочие интересы —

колдоговор,

     жилье

        и зарплату.

Нам

  денег

     не дадут

        застраивать пустыри,

у банкиров

     к нам

        понятный холод.

Мы

  сами

    выкуем

        сталь индустрии,

жизнь переведя

       на машинный ход.

Мы

  будем

    республику

         отстраивать и строгать,

но в особенности —

утроим,

    перед лицом наступающего врага,

силу

  обороноспособности.

И если

   о новых

       наступающих баронах

пронесется

     над республикой

            кровавая весть,

на вопрос республики:

            — Готовы к обороне? —

полтора миллиона ответят:

            — Есть! —

  

Между писателем

        и читателем

              стоят посредники,

и вкус

   у посредника

         самый средненький.

Этаких

   средненьких

         из посреднической рати

тыща

     и в критиках

        и в редакторате.

Куда бы

    мысль твоя

         ни скакала,

этот

  все

    озирает сонно:

— Я

  человек

      другого закала.

Помню, как сейчас,

           в стихах

            у Надсо̀на ^*…

Рабочий

    не любит

        строчек коротеньких.

А еще

   посредников

         кроет Асеев ^*.

А знаки препинания?

         Точка —

              как родинка.

Вы

  стих украшаете,

           точки рассеяв.

Товарищ Маяковский,

         писали б ямбом,

двугривенный

      на строчку

           прибавил вам бы. —

Расскажет

     несколько

         средневековых легенд,

объяснение

     часа на четыре затянет,

и ко всему

     присказывает

           унылый интеллигент:

— Вас

   не понимают

         рабочие и крестьяне. —

Сникает

    автор

      от сознания вины.

А этот самый

      критик влиятельный

крестьянина

     видел

        только до войны,

при покупке

     на даче

         ножки телятины.

А рабочих

     и того менее —

случайно

     двух

       во время наводнения.

Глядели

    с моста

       на места и картины,

на разлив,

     на плывущие льдины.

Критик

   обошел умиленно

двух представителей

         из десяти миллионов.

Ничего особенного —

            руки и груди…

Люди — как люди!

А вечером

     за чаем

        сидел и хвастал:

— Я вот

    знаю

      рабочий класс-то.

Я

 душу

   прочел

      за их молчанием —

ни упадка,

     ни отчаяния.

Кто может

     читаться

         в этаком классе?

Только Гоголь,

      только классик.

А крестьянство?

       Тоже.

         Никак не иначе.

Как сейчас, помню —

         весною, на даче… —

Этакие разговорчики

         у литераторов

               у нас

часто

      заменяют

       знание масс.

И идут

   дореволюционного образца

творения слова,

       кисти

         и резца.

И в массу

     плывет

        интеллигентский дар —

грезы,

   розы

     и звон гитар.

Прошу

   писателей,

        с перепугу бледных,

бросить

    высюсюкивать

           стихи для бедных.

Понимает

     ведущий класс

и искусство

     не хуже вас.

Культуру

    высокую

        в массы двигай!

Такую,

   как и прочим.

Нужна

   и понятна

        хорошая книга —

и вам,

   и мне,

      и крестьянам,

            и рабочим.

  

Я взял газету

и лег на диван.

Читаю:

   «Скучает

Молчанов Иван» ^*.

Не скрою, Ванечка:

скушно и нам.

И ваши стишонки —

скуки вина.

Десятый Октябрь

у всех на носу,

а вы

  ухватились

за чью-то косу.

Люби́те

   и Машу

и косы ейные.

Это

  ваше

дело семейное.

Но что нам за толк

от вашей

    от бабы?!

Получше

    стишки

писали хотя бы.

Но плох ваш роман.

И стих неказист.

Вот так

   любил бы

любой гимназист.

Вы нам обещаете,

скушный Ваня,

на случай нужды

пойти, барабаня.

Де, будет

    туман ^*.

И отверзнете рот

на весь

   на туман

заорете:

    — Вперед! —

Де,

  — выше взвивайте

красное знамя!

Вперед, переплетчики,

а я —

   за вами. —

Орать

   «Караул!»,

попавши в туман?

На это

   не надо

большого ума.

Сегодняшний

      день

возвеличить вам ли,

в хвосте

    у событий

о девушках мямля?!

Поэт

  настоящий

вздувает

    заранее

из искры

    неясной —

ясное знание.

   

Выходи,

    разголося́

песни,

   смех

     и галдеж,

партийный

     и беспартийный —

              вся

рабочая молодежь!

Дойди,

   комсомольской колонны вершина,

до места —

     самого сорного.

Что б не было

      ни одной

           беспризорной машины,

ни одного

     мальчугана беспризорного!

С этого

   понедельника

ни одного бездельника,

и воскресение

      и суббота

понедельничная работа.

Чините

   пути

      на субботнике!

Грузите

    вагоны порожненькие!

Сегодня —

     все плотники,

все

  железнодорожники.

Бодрей

   в ряды,

      молодежь

комсомола,

     киркой орудующего.

Сегодня

    новый

       кладешь

камень

   в здание будущего.

  

Десять прошло.

       Понимаете?

            Десять!

Как же ж

    поэтам не стараться?

Как

  на театре

      актерам не чудесить?

Как

  не литься

      лавой демонстраций?

Десять лет —

      сразу не минуют.

Десять лет —

      ужасно много!

А мы

     вспоминаем

        любую из минут.

С каждой

    минутой

        шагали в ногу.

Кто не помнит только

переулок

    Орликов?!

В семнадцатом

       из Орликова

выпускали голенькова.

А теперь

    задираю голову мою

на Запад

    и на Восток,

на Север

    и на Юг.

Солнцами

     окон

       сияет Госторг,

Ваня

     и Вася —

иди,

  одевайся!

Полдома

    на Тверской

(Газетного угол).

Всю ночь

     и день-деньской —

сквозь окошки

       вьюга.

Этот дом

     пустой

орал

  на всех:

— Гражданин,

      стой!

Руки вверх! —

Не послушал окрика, —

от тебя —

     мокренько.

Дом —

   теперь:

      огня игра.

Подходи хоть ночью ты!

Тут

  тебе

   телеграф —

сбоку почты.

Влю —

     блен

     весь —

       ма —

вмес —

      то

    пись —

      ма

к милке

   прямо

шли телеграммы.

На Кузнецком

      на мосту,

где дома ^*

    сейчас

       растут, —

помню,

   было:

пала

  кобыла,

а толпа

   над дохлой

голодная

    охала.

А теперь

    магазин

горит

      для разинь.

Ваня

     наряден.

Идет,

     и губа его

вся

  в шоколаде

с фабрики Бабаева.

Вечером

    и поутру,

с трубами

     и без труб —

подымал

    невозможный труд

улиц

     разрушенных

        труп.

Под скромностью

        ложной

            радость не тая,

ору

  с победителями

         голода и тьмы:

— Это —

     я!

Это —

   мы!

  

Все хочу обнять,

        да не хватит пыла, —

куда

  ни вздумаешь

        глазом повесть,

везде вспоминаешь

           то, что было,

и то,

     что есть.

От издевки

     от царёвой

глаз

  России

     был зарёван.

Мы

  прогнали государя,

по шеям

    слегка

       ударя.

И идет по свету,

       и гудит по свету,

что есть

    страна,

       а начальствов нету.

Что народ

     трудовой

           на земле

            на этой

правит сам собой

        сквозь свои советы.

Полицейским вынянчен

старый строй,

      а нынче —

описать аж

     не с кого

рожу полицейского.

Где мат

   гудел,

      где свисток сипел,

теперь —

     развежливая

           «снегирей» ^* манера.

Мы —

   милиционеры.

Баки паклей,

      глазки колки,

чин

  чиновной рати.

Был он

    хоть и в треуголке,

но дурак

    в квадрате.

И в быт

    в новенький

лезут

     чиновники.

Номерам

     не век низаться,

и не век

    бумажный гнет!

Гонит

   их

     организация,

гнет НОТ ^*.

Ложилась

     тень

      на все века

от паука-крестовика.

А где

     сегодня

      чиновники вер?

Ни чиновников,

        ни молелен.

Дети играют,

      цветет сквер,

а посредине —

      Ленин.

Кровь

   крестьян

        кулак лакал,

нынче

   сдох от скуки ж,

и теперь

    из кулака

стал он

   просто — кукиш.

Девки

   и парни,

помните о барине?

Убежал

   помещик,

раскидавши вещи.

Наши теперь

      яровые и озимь.

Сшито

   село

     на другой фасон.

Идет коллективом,

        гудит колхозом,

плюет

  на кобылу

       пылкий фордзон ^*.

Ну,

  а где же фабрикант?

Унесла

   времен река.

Лишь

      когда

     на шарж заглянете,

вспомните

     о фабриканте.

А фабрика

     по-новому

         железа ва́рит.

Потеет директор,

        гудит завком.

Свободный рабочий

         льет товары

в котел республики

           полным совком.

  

Были

  у папочки

дети —

   гимназистики.

На фуражке-шапочке —

серебряные листики.

В гимназию —

       рысью.

Голова —

     турнепсом.

Грузит

   белобрысую —

латынью,

     эпосом.

Вбивают

     грамматику

в голову-дуру,

мате-ма-тику

и

литературу:

«Пифагоровы штаны

на все стороны равны…» ^*

«Алексей,

     Гордей,

        Сергей,

Глеб,

   Матвей

       да Еремей…» ^*

Зубрят

   Иловайских ^*,

           приклеив к носу,

про Барбароссов ^*

        и

        про Каноссу ^*.

От новых

    переносятся

         к старым векам,

перелистывают

       справа налево;

дескать,

    был

     мусью Адам,

и была

   мадам Ева.

В ухо —

    как вода,

из уха —

    как водица,

то,

 что никогда

и никому не пригодится.

В башку

    втемяшивают,

годы тратя:

«Не лепо ли

      бяше,

братие…» ^*

Бублики-нули.

      Единицы ле́са…

А сын

  твердит,

      дрожа осиной:

«Пой,

   о богиня,

       про гнев

           Ахиллеса,

Пелеева сына» ^*.

Зубрит —

     8 лет! —

         чтобы ему дорасти

до зрелости

     и

      до премудрости.

Получит

    гимназистик

аттестат-листик.

От радости —

      светится,

напьется, как медведица.

Листик

   взяв,

положит

    в шкаф,

и лежит

    в целости

аттестат зрелости.

И сказки

    про ангелов,

         которых нет,

и все,

  что задавали

        — до и от —

и все,

  что зубрили

        восемь лет, —

старательно

     забывают

         в один год.

И если

   и пишет

       — ученый и прыткий, —

то к тете,

    и только

        поздравительные открытки.

Бывшие гимназисты —

           в дороге,

              в и́збранной,

кому

  понадобился

        вздор развызубренный?!

Наши

  не сопели

       ни по каким гимназиям,

учились

    ощупью,

        по жизни лазая,

веря

  в силу

     единственной науки —

той,

  что облегчает

        человечие руки.

Дисциплина машин,

         электричество,

               пар

учат

  не хуже

     учебников и парт.

Комса́

       на фабрике

        «Красная нить»

решила

   по-новому

        нитки вить ^*.

Ночами

   она

     сидит над вопросом:

как лучше

     укладывать

         нитки по гроссам?

Что сделать,

     чтоб ящики

           с ниткой этой

текли

      по станку

       непрерывной лентой?

На что

   по селам

        спрос настоящий —

большой продавать

         или маленький ящик?

С трудом

     полководя

         чисел оравою,

считают

    и чертят

        рукою корявой.

Зубами

   стараются

в гранит вгрызаться,

в самую

    в «раци —

онализацию».

И вот,

   в результате

         грызенья гранита —

работы меньше

         и

        больше ниток.

Аж сам

   на комсомолию эту

серебряным

     глазом,

           моргая сквозь смету,

глядит

   пораженный

рубль сбереженный.

Остались

    от старого

           ножки да рожки,

но и сейчас

     встречается дядя

такой,

   который

       в глупой зубрежке

науки

      без толку

      долбит, как дятел.

Книга — книгой,

а мозгами

     двигай.

Отжившие

     навыки

        выгони, выстегав.

Старье —

     отвяжись!

Долой

   советских гимназистиков!

Больше —

     строящих

         живую жизнь!