Онлайн чтение книги Том 9. Стихотворения 1928
Стихотворения, 1928

На эфирном океане,

там,

 где тучи-борода,

громко плавает в тумане

радио-белиберда. ^*

Утро.

     На столике стоит труба.

И вдруг

   как будто

       трубу прорвало́,

в перепонку

        в барабанную

              забубнила, груба:

«Алло!

   Алло!!

      Алло!!!

         Алло!!!!»

А затем —

    тенорок

       (держись, начинается!):

«Товарищи,

       слушайте

         очередной урок,

как сохранить

      и полировать яйца».

Задумался,

    заволновался,

          бросил кровать,

в мозгах

      темно,

         как на дне штолен.

— К чему ж мне

           яйца полировать?

К пасхе,

   што ли?! —

Настраиваю

       приемник

            на новый лад.

Не захочет ли

      новая волна порадовать?

А из трубы —

      замогильный доклад,

какая-то

      ведомственная

          чушь аппаратова.

Докладец

    полтора часа прослушав,

стал упадочником

       и затосковал.

И вдруг…

    встрепенулись

          восторженные уши:

«Алло!

   Последние новости!

            Москва».

Но то́тчас

    в уши

       писк и фырк.

Звуки заскакали ^*,

       заиграли в прятки —

это

 широковещательная Уфы

дует

 в хвост

       широковещательную Вятки.

Наконец

   из терпения

         вывели и меня.

Трубку

   душу́,

        за горло взявши,

а на меня

    посыпались имена:

Зины,

   Егора,

      Миши,

         Лели,

          Яши! ^*

День

    промучившись

         в этом роде,

ложусь,

   а радио

         бубнит под одеяло:

«Во саду аль в огороде

девица гуляла».

Не заснешь,

       хоть так ложись,

            хоть ина́че.

С громом

    во всем теле

крою

    дедушку радиопередачи ^*

и бабушку

    радиопочте́лей ^*.

Дремлют штаты в склепах зданий.

Им не радость,

      не печаль,

им ^*

 в грядущем нет желаний,

им…

—  семь с половиной миллионов ! — не жаль!

Труд рабочего,

      хлеб крестьян —

на этих

   двух осях

катится

   время

      на всех скоростях,

и вертится

    жизнь вся.

И если

   вдоволь

      муку меля

советская

    вертится мельница,

тебя —

   свобода,

       тебя —

          земля,

никто

     отобрать не посмелится.

Набег

      дворянства

       не раз повторен:

отбито

   и сожжено —

лишь потому,

      что в сумках

              патрон

с краюхой лежал,

       с аржаной.

Деревня

   пошла

      ходить в сапогах.

(Не лаптем же —

       слякоть хлебать!).

Есть сапоги.

       Но есть…

         пока

рабочему

       есть хлеба́.

Добреет крестьянство

         и дом его,

и засухой

       хлеб

      не покаран.

Так в чем же заминка?

         И отчего

хвосты

   у наших пекарен?

Спокойствие.

      Солнце

         встает на заре,

а к ночи

   садится на домики,

и глядя

   на тишь,

         ковыряют в ноздре

некоторые

    губ-комики.

Зерно

     не посыпется в рот само,

гляди,

      чтоб леность

          начисто смёл —

и голос надобен вкрадчивый.

Работу

    удвой

       на селе,

              комсомол!

Буди,

      помогай,

          раскачивай!

Чтоб каждый понял,

         чтоб каждый налег,

чтоб за семь

       ближайших суток

пошел

   на ссыпные

          сельхозналог,

скользнула

    по снегу

           семссуда.

Несись

   по деревне

       под все дымки́.

— Снимай,

       крестьянин,

          с амбаров замки!

Мы —

   общей стройки участники.

Хлеб —

      государству!

          Ни пуда муки

не ссыпем

     отныне

           у частника!

Помните

    раньше

       дела провинций? —

Играть в преферанс, ^*

         прозябать

             и травиться.

Три тысячи три,

       до боли скул,

скулили сестры,

       впадая в тоску.

В Москву!

    В Москву!!

         В Москву!!!

                 В Москву!!!!

Москва белокаменная,

          Москва камнекрасная

всегда

   была мне

       мила и прекрасна.

Но нам ли

    столицей одной утолиться?!

Пиджак Москвы

       для Союза узок.

И вижу я —

      за столицей столица

растет

   из безмерной силы Союза.

Где во́роны

      вились,

         над падалью каркав,

в полотна

    железных дорог

            забинтованный,

столицей

    гудит

       украинский Харьков ^*,

живой,

   трудовой

       и железобетонный.

За горами угля́

      и рельс

поезда

   не устанут свистать.

Блок про это писал:

         «Загорелась

Мне Америки новой звезда!» ^*

Где раньше

    су́шу

       китов и акул

лизало

   безрыбое море,

в дворцах

    и бульварах

          ласкает Баку —

того,

   кто трудом измо́рен.

А здесь,

    где афиши

         щипала коза,

— «Исполнят

      такие-то арии»… —

сказанием

    встает Казань,

столица

   Красной Татарии.

Москве взгрустнулось.

            Старушка, што ты?!

Смотри

   и радуйся, простолицая:

вылупливаются,

       во все Советские Штаты,

новорожденные столицы!

Славлю,

      от восторга воя,

дядю

    ЭМЭСПЭО я.

Видит дядя:

       вузовцы

в голод

   знанием грузятся.

На голодных вузов глядя,

вдрызг

   расчувствовался дядя.

Говорит,

       глаза коряча:

«Вот вам —

        завтрак разгорячий

Черноморских

      устриц с писком

заедайте

      супом-биском.

Ешьте,

   если к дичи падки,

на жаркое

    куропатки.

Рыбку ели?

    Ах, не ели?

Вот

 на третье вам —

         форели.

А на сладкое

        же

жрите

   это бламанже.

Не забудете

       века

завтрак

   на два червяка ^*!»

Что ж,

   я дядю не виню:

он

 привык к таким меню.

Только

   что-то

      вузовцы

не едят,

   конфузятся.

«Что приуныли?

       Бокалы не пените?!

Жир куропатки

         шампанским полей!»

«Добрый дядя,

         у нас

         стипендий

только всего —

         25 рублей!»

Ты расскажи,

      ЭМЭСПЭО, нам,

чтобы зажить

      с комсомолом в ладах,

много ль

       таких

         расцветает пионом

в расканцелярских

          ваших садах?

Опустили бы,

      мечтатели,

             головки

с поднебесий

      на вонючие столовки.

Из снегового,

      слепящего лоска,

из перепутанных

        сучьев

           и хвои —

встает

   внезапно

          домами Свердловска

новый город:

      работник и воин.

Под Екатеринбургом

         рыли каратики,

вгрызались

     в мерзлые

         породы и ру́ды —

чтоб на грудях

      коронованной Катьки

переливались

      изумруды.

У штолен

     в боках

корпели,

      пока —

Октябрь

   из шахт

          на улицы ринул,

и…

  разослала

      октябрьская ломка

к чертям

      орлов Екатерины

и к богу —

     Екатерины

            потомка.

И грабя

   и испепеляя,

орда растакая-то

прошла

   по городу,

        войну волоча.

Порол Пепеляев ^*.

Свирепствовал Га́йда ^*.

Орлом

   клевался

         верховный Колчак ^*.

Потухло

      и пожаров пламя,

и лишь,

   от него

      как будто ожог,

сегодня

   горит —

        временам на память —

в свердловском небе

         красный флажок.

Под ним

      с простора

            от снега светлого

встает

   новоро́жденный

             город Све́рдлова.

Полунебоскребы

        лесами по́днял,

чтоб в электричестве

         мыть вечера́,

а рядом —

     гриб,

          дыра,

         преисподняя,

как будто

       у города

        нету

            «сегодня»,

а только —

     «завтра»

           и «вчера».

В санях

   промежду

        бирж и трестов

свисти

   во весь

      широченный проспект.

И…

  заколдованное место:

вдруг

      проспект

         обрывает разбег.

Просыпали

        в ночь

        расчернее могилы

звезды-табачишко

        из неба кисета.

И грудью

       топок

         дышут Тагилы,

да трубки

        заводов

        курят в Исети.

У этого

   города

      нету традиций,

бульвара,

       дворца,

        фонтана и неги.

У нас

      на глазах

         городище родится

из воли

   Урала,

      труда

             и энергии!

Я пролетарий.

      Объясняться лишне.

Жил,

    как мать произвела, родив.

И вот мне

    квартиру

           дает жилищный,

мой,

 рабочий,

      кооператив.

Во — ширина!

      Высота — во!

Проветрена,

       освещена

         и согрета.

Все хорошо.

       Но больше всего

мне

 понравилось —

           это:

это

 белее лунного света,

удобней,

      чем земля обетованная,

это —

   да что говорить об этом,

это —

   ванная.

Вода в кране —

холодная крайне.

Кран

    другой

не тронешь рукой.

Можешь

      холодной

       мыть хохол,

горячей —

    пот пор.

На кране

      одном

         написано:

             «Хол.»,

на кране другом —

          «Гор.».

Придешь усталый,

       вешаться хочется.

Ни щи не радуют,

       ни чая клокотанье.

А чайкой поплещешься —

             и мертвый расхохочется

от этого

   плещущего щекотания.

Как будто

        пришел

       к социализму в гости,

от удовольствия —

          захватывает дых.

Брюки на крюк,

         блузу на гвоздик,

мыло в руку

       и…

      бултых!

Сядешь

   и моешься

       долго, долго.

Словом,

      сидишь,

           пока охота.

Просто

   в комнате

       лето и Волга —

только что нету

         рыб и пароходов.

Хоть грязь

    на тебе

       десятилетнего стажа,

с тебя

     корою с дерева,

чуть не лыком,

      сходит сажа,

смывается, стерва.

И уж распаришься,

          разжаришься уж!

Тут —

   вертай ручки:

и каплет

      прохладный

         дождик-душ

из дырчатой

       железной тучки.

Ну ж и ласковость в этом душе!

Тебя

 никакой

        не возьмет упадок:

погладит волосы,

       потреплет уши

и течет

   по желобу

       промежду лопаток.

Воду

    стираешь

      с мокрого тельца

полотенцем,

        как зверь, мохнатым.

Чтобы суше пяткам —

            пол

              стелется,

извиняюсь за выражение,

             пробковым матом.

Себя разглядевши

       в зеркало вправленное,

в рубаху

      в чистую —

         влазь.

Влажу и думаю:

         — Очень правильная

эта,

 наша,

       советская власть.

Помню —

    то ли пасха,

то ли —

      рождество:

вымыто

   и насухо

расчищено торжество.

По Тверской

        шпалерами

              стоят рядовые,

перед рядовыми —

          пристава.

Приставов

    глазами

          едят городовые:

— Ваше благородие,

         арестовать? —

Крутит

   полицмейстер

            за уши ус.

Пристав козыряет:

          — Слушаюсь! —

И вижу —

    катится ландо,

и в этой вот ланде ^*

сидит

      военный молодой

в холеной бороде.

Перед ним,

    как чурки,

четыре дочурки.

И на спинах булыжных,

          как на наших горбах,

свита

     за ним

        в орлах и в гербах.

И раззвонившие колокола

расплылись

       в дамском писке:

Уррра!

   царь-государь Николай,

император

    и самодержец всероссийский!

Снег заносит

      косые кровельки,

серебрит

      телеграфную сеть,

он схватился

      за холод проволоки

и остался

        на ней

           висеть.

На всю Сибирь,

         на весь Урал

метельная мура.

За Исетью ^*,

    где шахты и кручи,

за Исетью,

    где ветер свистел,

приумолк

        исполкомовский кучер

и встал

   на девятой версте.

Вселенную

    снегом заволокло.

Ни зги не видать —

           как на зло̀.

И только

      следы

      от брюха волков

по следу

      диких козлов.

Шесть пудов

        (для веса ровного!),

будто правит

      кедров полком он,

снег хрустит

        под Парамоновым,

председателем

      исполкома.

Распахнулся весь,

роют

    снег

       пимы.

— Будто было здесь?!

Нет, не здесь.

      Мимо! —

Здесь кедр

    топором перетроган,

зарубки

   под корень коры,

у корня,

   под кедром,

         дорога,

а в ней —

    император зарыт ^*.

Лишь тучи

    флагами плавают,

да в тучах

    птичье вранье,

крикливое и одноглавое,

ругается воронье.

Прельщают

    многих

       короны лучи.

Пожалте,

      дворяне и шляхта,

корону

   можно

      у нас получить,

но только

    вместе с шахтой ^*.

«Ку-ль-т-у-р-р-рная р-р-р-еволюция!»

И пустились!

      Каждый вечер

блещут мысли,

      фразы льются,

пухнут диспуты

         и речи.

Потрясая истин кладом

(и не глядя

    на бумажку),

выступал

        вчера

         с докладом

сам

 товарищ Лукомашко ^*.

Начал

     с комплиментов ярых:

распластав

    язык

         пластом,

пел

 о наших юбилярах,

о Шекспире,

    о Толстом ^*.

Он трубил

    в тонах победных,

напрягая

       тихий

      рот,

что курить

    ужасно вредно,

а читать —

    наоборот.

Все, что надо,

      увязал он,

превосходен

        говор гладкий…

Но…

 мелькали,

      вон из зала,

несознательные пятки.

Чтоб рассеять

      эту мрачность,

лектор

   с грацией слоновьей

перешел

      легко и смачно —

на Малашкина

      с луною ^*.

Заливался голосист.

Мысли

   шли,

    как книги в ранец.

Кто же я теперь —

          марксист

или

 вегетарианец?!

Час,

 как частникова такса ^*,

час

 разросся, как года…

На стене

      росла

      у Маркса

под Толстого

      борода.

Если ты —

    не дуб,

       не ясень,

то тебе

   и вывод ясен:

— Рыбу

   ножиком

       не есть,

чай

 в гостях

    не пейте с блюдца… —

Это вот оно и есть

куль-т-у-р-р-ная р-р-революция. —

И пока

   гремело эхо

и ладоши

       били в лад,

Лукомашко

    рысью ехал

на шестнадцатый доклад.

С диспута,

    вздыхая бурно,

я вернулся

    к поздней ночи…

Революция культурная,

а докладчики…

      не очень.

Трибуна

      у нас

      не клирос.

Уважаемые

       товарищи няни,

комсомолец

       изрядно вырос

и просит

       взрослых знаний.

Дрянь адмиральская ^*,

пан

  и барон ^*

шли

  от шестнадцати

разных сторон ^*.

Пушка —

       французская,

а́нглийский танк.

Белым

   папаша

Антантовый стан ^*.

Билась

   Советская

наша страна,

дни

  грохотали

разрывом гранат.

Не для разбоя

битва зовет —

мы

  защищаем

поля

     и завод.

Шли деревенские,

лезли из шахт,

дрались

   голодные,

в рвани

   и вшах.

Серые шлемы

с красной звездой

белой ораве

крикнули:

     — Стой! —

Били Деникина ^*,

били

     Махно ^*,

так же

       любого

с дороги смахнем.

Хрустнул,

     проломанный,

Крыма хребет ^*.

Красная

   крепла

в громе побед.

С вами

   сливалось,

победу растя,

сердце —

     рабочих,

сердце —

     крестьян.

С первой тревогою

с наших низов

стомиллионные

встанем на зов.

Землю колебля,

в новый поход

двинут

   дивизии

Красных пехот.

Помня

   принятие

красных присяг,

лава

  Буденных

  пойдет

   на рысях.

Против

   буржуевых

новых блокад

красные

   птицы

займут облака.

Крепни

   и славься

в битвах веков,

Красная

   Армия

большевиков!

Десять лет боевых прошло.

Вражий раж —

         еще не утих.

Может,

   скоро

          дней эшелон

пылью

   всклубит

          боевые пути.

Враг наготове.

      Битвы грядут.

Учись

   шагать

      в боевом ряду.

Учись

       отражать

         атаки газовые,

смерти

   в минуту

          маску показывая.

Буржуй угрожает.

        Кто уймет его?

Умей

      управляться

        лентой пулеметовой.

Готовится

     к штурму

            Антанта чертова —

учись

     атакам,

        штык повертывая.

Враг разбежится —

           кто погонится?

Гнать златопогонников

              учись, конница.

Слышна

      у заводов

        врага нога нам.

Учись,

   товарищ,

          владеть наганом.

Не век

   стоять

      у залива в болотце.

Крепите

      советский флот,

           краснофлотцы!

Битва не кончена,

        только смолкла —

готовься, комсомолец

         и комсомолка.

Сердце

   республика

           с армией сли́ла,

нету

  на свете

          тверже сплава.

Красная Армия —

        наша сила.

Нашей

   Красной Армии

             слава!

Я в «Рабочей»,

      я в «Газете»

меж культурнейших даров

прочитал

       с восторгом

         эти

биографии воров.

Расковав

       лиризма воды,

ударяясь в пафос краж,

здесь

     мусолятся приводы

и судимости

        и стаж…

Ну и романтика!

Хитры

   и ловки́,

деньгу прикарманьте-ка

и марш

   в Соловки ^*.

А потом:

      побег…

         тайга…

Соблазнен.

     Ворую!

        Точка.

«Славное мо-о-о-ре ^*,

Священ-н-ный Байкал,

Славный кор-р-р-рабль,

Омулевая бочка…»

Дела́,

      чтоб черти ели вас!

Чем

  на работу злиться,

пойду

       вором,

          отстреливаясь

от муров ^*

       и милиций.

Изучу я

   это дельце.

Озари,

   газета,

      лучиком!!!

Кто

  писателем в отдельце —

Сонька

   Золотая ручка ^*?

Впрочем,

       в глупом стиле оном

не могу

   держаться более…

Товарищи,

     для чего нам

эта рокамболия ^*?

Чернеют

      небеса — шалаш.

Меняет вечер краску.

Шел снег.

     И поезд шел.

            И шла

ночь к Новочеркасску.

Туман,

   пятна.

Темно,

   непонятно.

С трудом себя карабкал

по ночи…

     по горе ли…

И что ни дом —

          коробка,

черней, чем погорелец.

Город —

идет в гору.

Но лишь

      взобрался город-оборвыш —

тут тебе —

     площадь,

             ширь —

            собор вишь!

Путь

     до небес

      раздели́ пополам —

дотуда дойдут купола!

А за собором

          средь сора и дерьма,

эдакой медной гирей,

стоит казак,

      казак Ермак ^*,

Ермак —

      покоритель Сибири.

Ермак не один:

из ночи и льдин

встает генерал Каледин ^*.

За ним другие.

      Из снега и тумана,

из старого времени клятого

скачут по улице,

          по улице атамана

Платова ^*.

Мчит на рысях

         «краса Расеева»!

С-под шапок свисают пряди.

Може, едет и дед Асеева ^*,

може, и мой прадед.

Из веков

      испокон,

будто снова

        в огонь,

под бубны

     и тулумбасы —

трется конь о конь,

золотится погон,

и желтеют

     на ляжках

         лампасы.

Электро-глаз

         под стеклянной каской

мигнул и потух…

        Конфузится!

По-новому

     улицы Новочеркасска

черны сегодня —

        от вузовцев.

И вместо звяканья

        сабель и шпор

на дурнях

        с выправкой цапли —

звенит

   комсомольский

            смех и спор

да мысли острее сабли.

Закройся,

       ушедших дней лабаз!

Нет

  шпорного

      диня и дона.

Ушли

      генералы

         в бессрочный запас, —

один на Кубани сияет лампас —

лампас голубой

         Волго-Дона.

Распознать буржуя —

         просто

(знаем

   ихнюю орду!):

толстый,

      низенького роста

и с сигарою во рту.

Даже

    самый молодой —

зуб вставляет

      золотой.

Чу́дно стрижен,

          гладко брит…

Омерзительнейший вид.

А из лы́синных целин

подымается —

      цилиндр.

Их,

 таких,

    за днями дни —

раздраконивал

      Дени ^*.

А буржуй —

        завел бородку

(зря соваться —

         нет причин),

влез,

    как все,

        в косоворотку

и почти

      неотличим.

Вид

 под спе́ца,

         худ с лица —

не узнаешь подлеца.

Он вшой

       копошится

            на вашем теле,

никак

     не лезет

      в тузы,

гнездится

    под вывеской

          разных артелей,

дутых,

   как мыльный пузырь.

Зал

 парадных

      не любит он,

по задворкам

      ищите хвата.

Где-то он

    закупает лен,

где-то

     хлеб

    у нас

      перехватывает.

Он лавку

       украсит

       сотнею ваз…

Куда

    государственным органам!

В такую

   любезность

           обсахарит вас,

что вы

   прослезитесь растроганно.

Не сам

   штурмует,

       тих да хитёр,

сначала

   движется

       парламентёр:

он шлет

      в канцелярский за́мок

своих

   расфуфыренных самок.

Бывает,

   раскиснет партиец иной:

— И мне бы

       влюбиться

             в звезду из кино! —

мечтает,

      ничем не замаран…

А частник

    встает

       за его спиной,

как демон

    сзади Тамары.

«Не угодно ли взаймы?

Что вы?

   Ах!

    Сочтемся мы!..»

И идет

   заказ

       на сии дрова

в артель

   гражданина Сидорова.

Больше,

      Сидоров,

подноси

      даров!

И буржуй,

    от чувства великого,

из уральского камня,

         с ласкою,

им

 чернильницу с бюстом Рыкова ^*

преподнес

    в годовщину февральскую.

Он купил

    у дворника брюки

(прозодежда

        для фининспектора), —

а в театре

    сияют руки

всей игрой

    бриллиантного спектра.

У него

   обеспечены рублики —

всем достояньем республики.

Миллионом набит карман его,

а не прежним

      советским «лимоном» ^*.

Он мечтает

    узреть Романова…

Не Второго —

      а Пантелеймо́на ^*.

На ложу

   в окно

         театральных касс

тыкая

     ногтем лаковым,

он

     дает

   социальный заказ

на «Дни Турбиных» —

            Булгаковым ^*.

Хотя

 буржуй

       и лицо перекрасил

и пузо не выглядит грузно —

он волк,

   он враг

         рабочего класса,

он должен быть

         понят

         и узнан.

Там,

 где речь

        о личной выгоде,

у него

      глаза навыкате.

Там,

 где можно пролезть

          для своих нажив,

там

 его

   глаза — ножи.

Не тешься,

    товарищ,

          мирными днями.

Сдавай

   добродушие

          в брак.

Товарищи,

    помните:

          между нами

орудует

   классовый враг.

Кулака увидеть —

       просто —

посмотри

        любой агит.

Вон кулак:

    ужасно толстый,

и в гармошку сапоги.

Ходит —

       важный,

воло̀сья —

    припомажены.

Цепь лежит

       тяжелым грузом

на жилетке

    через пузо.

Первый пьяница

       кулак.

Он гуляка из гуляк —

и целуется с попами,

рабселькорам на память.

Сам,

 отбился от руки,

всё мастачат

        батраки.

Сам,

 прельщен оконным светом,

он,

 елозя глазом резвым,

ночью

   преда сельсовета

стережет

       своим обрезом.

Кулака

   чернят —

       не так ли? —

все плакаты,

        все спектакли.

Не похож

       на кулачество

              этот портрет.

Перекрасил кулак

       и вид

             и масть.

Кулаков

   таких

      почти и нет,

изменилась

    кулачья видимость.

Сегодня

      кулак

      и пашет,

            и сам

на тракторе

       прет, коптя,

он лыко

      сам

        дерет по лесам —

чтоб лезть

    в исполком

            в лаптях.

Какой он кулак?!

       Помилуй бог!

Его ль

   кулаком назовем?

Он

 первый

    выплатил

         свой налог

и первый

    купил заем.

А зерно —

    запрятано

чисто и опрятно.

Спекульнуть получше

на голодный случай.

У него

   никакого батрачества,

крестьянин

    лучшего качества.

На семейном положеньице, —

чтоб не было

      зря

       расходца,

каждый сын

        весною женится,

а к зиме

      опять расходится.

Пашут поле им

         от семи до семи

батраков семнадцать

под видом семьи.

Попробуй

    разобраться!

Иной

     работник

         еще незрел,

сидит

      под портретом Рыкова,

а сам у себя

       ковыряет в ноздре,

ленясь,

   дремля

      и покрикивая.

То ли дело —

      кулак:

обхождение —

      лак.

Все дворы

    у него,

       у черта,

учтены

   корыстным учетом:

кто бедняк

    и который богатый,

где овца,

      где скот рогатый.

У него

   на одной на сажени

семенные культуры рассажены.

Напоказ,

      для начальства глазастого,

де —

    с культурой веду хозяйство.

Но

 попрежнему —

          десятинами

от трехполья

        веет сединами.

И до этого дня

      наш советский бедняк

голосит

   на работе

       «Дубину»,

а новейший кулак

       от культурнейших благ

приобрел

    за машиной машину.

«Эх, железная,

      пустим ^*.

Деревенщина —

           сама пойдет.

Заплатит, —

        получим

         и пустим».

Лицо приятное,

         ласковый глаз,

улыбка

   не сходит с губ.

Скостит

   на копейку

          задолженность с вас,

чтоб выпотрошить —

         рупь.

Год, другой —

      и вся округа

в кабалу

   затянута туго.

Трут в поклонах

          лбом о́нучи:

«Почет

   Иван Пантелеймонычу».

Он добряк,

    но дочь, комсомолку,

он в неделю

        со света сживет.

«Где была?

    Рассказывай толком!

Набивала

    детьми

       живот?»

Нет управы.

       Размякло начальство

от его

     угощения частого.

Не с обрезом

        идет под ве́чер, —

притворясь,

       что забыл о вражде,

с чаем

   слушает

      радиоречи —

уважаемых вождей.

Не с обрезом

        идет

       такой мужик.

Супротив милиции…

         Где ж им?!

Но врагу своему

          сегодня

          гужи

он намажет

    салом медвежьим.

И коняга,

       страшась медведя,

разнесет

      того, кто едет.

Собакой

      сидит

      на своем добре.

У ямы,

   в кромешной темени,

зарыта

   деньга

      и хлеб, —

          и обрез

зарыт

     до поры до времени.

Кулак орудует,

      нечего спать.

Будем крепче, чем кре́мни.

Никаким обрезом

       обратно и вспять

не повернуть

        советского времени.

Хотя

    кулак

    лицо перекрасил

и пузо

   не выглядит грузно —

он враг

   и крестьян,

          и рабочего класса,

он должен быть

         понят

         и узнан.

Там,

 где речь

        о личной выгоде,

у него

   глаза навыкате.

Там,

 где брюхо

      голодом пучит,

там

 кулачьи

    лапы паучьи.

Не тешься,

    товарищ,

         мирными днями,

сдавай

   добродушие

          в брак.

Товарищ,

       помни:

          между нами

орудует

   классовый враг.

Комната

      проходная

во театре Корша

           (бе).

Ух ты мать…

         моя родная!

Пьеска —

     ничего себе…

Сюжетец —

         нету крепче:

в роли отца —

мышиный жеребчик

с видом спеца.

У папы

   много тягот:

его жена

собой мордяга

и плохо сложена.

(Очевидно,

     автор влип

в положительный тип.)

Целый день семенит

на доклад с доклада.

Как

  змее

      не изменить?!

Так ей и надо.

На таких

      в особенности

скушно жениться.

И папа,

   в меру

      средств и способностей,

в служебное время

           лезет на жилицу.

Тут где ж

       невинность вынести?

И сын,

   в семейке оной,

страдая от невинности,

ходит возбужденный.

Ему

  от страсти жарко,

он скоро

      в сажень вытянется…

А тут уже —

        кухарка,

народа представительница.

Но жить

      долго

нельзя без идеолога.

Комсомолец

         в этой роли

агитнуть ужасно рад:

что любой из граждан

         волен

жить с гражданками подряд.

Сердце не камень:

кухарка

   в ту же ночку

обеими ногами

лезет

     на сыночка.

Но только лишь

         мальчишеских уст

коснулись

     кухаркины уста —

в комнату

     входит

        один хлюст

в сопровождении

        другого хлюста.

Такому

   надо много ли:

монокль в морщине,

и дылда

      в монокле

лезет к мужчине.

Целует

   у мальчика

десять пальчиков.

Пока

     и днем и ночью

вот это длится,

не отстают

     и прочие

действующие лица.

Я сбежал

       от сих насилий,

но

     вполне уверен в этом,

что в дальнейшем

        кот Василий

будет жить

     с велосипедом.

Под потолком

      притаилась галерка,

места у нее

     высоки́…

Я обернулся,

         впиваясь зорко:

— Товарищи,

      где свистки?!

Пускай

   партер

      рукоплещет —

            «Браво!» —

но мы, —

     где пошлость,

           везде, —

должны,

      а не только имеем право

негодовать

     и свистеть.

Пошел я в гости

          (в те года),

не вспомню имя-отчества,

но собиралось

      у мадам

культурнейшее общество.

Еда

 и поэтам —

вещь нужная.

И я

 поэтому

сижу

    и ужинаю.

Гляжу,

   культурой поражен,

умильно губки сжав.

Никто

      не режет

         рыб ножом,

никто

     не ест с ножа.

Поевши,

      душу веселя,

они

 одной ногой

разделывали

        вензеля,

увлечены тангой.

Потом

   внимали с мужеством,

упившись

    разных зелий,

романсы

       (для замужества!)

двух мадмуазелей.

А после

   пучили живот

утробным

    низким ржаньем,

слушая,

   кто с кем живет

и у кого

      на содержании.

Графине

      граф

      дает манто,

сияет

     снег манжет…

Чего еще?

    Сплошной бонтон ^*.

Сплошное бламанже ^*.

Гостям вослед

      ушли когда

два

 заспанных лакея,

вызывается

    к мадам

кухарка Пелагея.

«Пелагея,

       что такое?

где еще кусок

         жаркое?!»

Мадам,

   как горилла,

орет,

    от гнева розовая:

«Снова

   суп переварила,

некультурное рыло,

дура стоеросовая!»

Так,

 отдавая дань годам,

поматерив на кухне,

живет

   культурная мадам

и с жиру

      мордой пухнет.

В Париже

        теперь

           мадам и родня,

а новый

   советский быт

ведет

     работницу

          к новым дням

от примусов

       и от плит.

Культура

       у нас —

           не роман да балы,

не те

    танцевальные пары.

Мы будем

    варить

       и мыть полы,

но только

       совсем не для барынь.

Работа

   не знает

         ни баб, ни мужчин,

ни белый труд

      и не черный.

Ткачихе с ткачом

       одинаковый чин

на фабрике

    раскрепощенной.

Вглубь, революция!

           Нашей стране

другую

   дорогу

      давая,

расти

    голова

       другая

          на ней,

осмысленная

         и трудовая.

Культура

       новая,

         здравствуй!

Смотри

   и Москва и Харьков —

в Советах

    правят государством

крестьянка

    и кухарка ^*.

Сказал

   философ из Совкино:

«Родные сестры —

          кино и вино.

Хотя

 иным

    приятней вино,

но в случае

    в том и в ином —

я должен

       иметь

      доход от кино

не меньше

    торговца вином».

Не знаю,

      кто и что виной

(история эта —

         длинна),

но фильмы

    уже

      догоняют вино

и даже

   вреднее вина.

И скоро

   будет всякого

от них

   тошнить одинаково.

У «Театра

    сатиры»

не было квартиры.

Сатириков этих —

приютили дети.

Приходили тёти,

толще —

      не найдете.

Приходили дяди

смеха ради.

Дяди

    разных лет

покупали билет

смотреть

       на сцену

за хорошую цену.

Пирожное жрут,

смотрят,

      ржут.

В «Театре сатиры»

дяди —

   задиры.

Дяди

    те

прогнали детей —

вышибли

       сатирики

детей из квартирки.

«Марш

   с малышами

в подвал с мышами.

Будет

    немало

вам

 и подвала».

Граждане —

        тише.

Помягше манеры.

Нет детишек,

есть —

   пионеры.

Чего нам бояться

этого паяца?!

Пусть

     чуть свет

гремит война:

«Даешь,

   Моссовет,

театр

    нам!»

Храните

      память

         бережней.

Слушай

   истории топот.

Учитывай

    в днях теперешних

прошедших

       восстаний

            опыт.

Через два

    коротких месяца,

почуяв —

    — Коммуна свалится! —

волком,

   который бесится, —

бросились

    на Коммуну

            версальцы ^*.

Пощады

   восставшим рабочим —

             нет.

Падают

   сраженными.

Их тридцать тысяч —

         пулей

            к стене

пришито

      с детьми и женами.

Напрасно

    буржуева ставленника

молить,

   протянув ладони:

тридцать тысяч

         кандальников

звенит

   по каторгам Каледонии.

Пускай

   аппетит у пушек

              велик —

насытились

       до отвала.

А сорок тысяч

      в плевках

          повели

томить

   в тюремных подвалах.

Погибла Коммуна.

       Легла,

          не сумев,

одной

      громадой

         бушуя,

полков дисциплиной

         выкрепить гнев —

разбить

   дворян и буржуев.

И вот

     выползает

          дворянство — лиса,

пошло,

   осмотревшись,

         праздновать.

И сам

     Галифе ^*

         припустился плясать

на клочьях

    знамени красного.

На нас

   эксплуататоры

         смотрят дрожа,

и многим бы

        очень хотелось,

чтоб мы,

      кулак диктатуры разжав,

расплылись —

      в мягкотелость.

Но мы

   себя

    провести не дадим.

Верны

   большевистскому знамени,

мы

 помним

       версальских

          выстрелов дым

и кровью

        залитые камни.

Густятся

       военные тучи,

кружат

   Чемберлены-во́роны,

но зрячих

    история учит —

шаги

    у нее

    повторны.

Будет

     война

       кануном —

за войнами

    явится близкая,

вторая

   Парижская коммуна —

и лондонская,

      и римская,

          и берлинская.

Дело важное творя,

блещет

   ум секретаря.

«Ко мне,

      товарищи-друзья!

Пошлю,

   работой нагрузя.

Ванька здесь,

         а Манька —

          там!

Вся ячейка по местам».

Чисто,

   тихо,

       скоро,

       мило…

Аж нагрузок не хватило!!!

От удовольствия горя,

блестят

   глаза

      секретаря.

В бюро

   провел

      докладов ряд.

Райком

   надул при случае.

«Моя

     ячейка —

         лучшая».

Райком с бюро

      и горд

         и рад —

одно благополучие!

Иван Петров

        ушами хвор,

мычанье

      путал с музыкой,

а на него

      фабричный хор

навьючили нагрузкой.

По сердцу

    Маше

          «друг детей»,

ей —

     детям

       петь о гусельках,

а по нагрузке

      вышло

         ей —

бороться

      против сусликов.

Попов —

       силач.

         Испустит чих —

держусь на месте еле я.

(Ведет

   нагрузку

         у ткачих

по части рукоделия.)

Ося Фиш —

       глиста наружно,

тощи

    мускулов начатки.

Что

 на тощего

      нагружено?

Он —

      инструктор спортплощадки.

Груза

     много

       на верблюде

по пустыням

        возят люди.

И животное блюдя,

зря

 не мучат верблюдья.

Не заставите

        верблюда

подавать

       в нарпите

          блюда.

Что во вред

       горбам верблюдьим,

то

     и мы

   таскать не будем.

И народ,

       как верблюды́,

разбежался

    кто куды.

Заплативши

        членский взнос,

не показывают

      нос.

Где же

   «мертвые души»

околачивают груши?

Колбаси́на чайная,

водка

     и арии.

Парень

   отчаянно

играет на гитаре.

От водки

       льет

      четыре пота,

а пенье

   катится само:

«Про-о-ща-а-й,

      активная работа,

про-оща-ай,

       любимый комсомо-о-л!»

Комсомолец

        Петр Кукушкин

прет

    в работе

      на рожон, —

он от пяток

       до макушки

в сто нагрузок нагружен.

Пообедав,

    бодрой рысью

Петя

    мчит

    на культкомиссию.

После

      Петю видели

у радиолюбителей.

Не прошел

    мимо

и Осоавиахима.

С химии

      в один прыжок

прыгнул

      в шахматный кружок.

Играть с Кукушкиным —

          нельзя:

он

    путал

   пешку и ферзя. —

(Малюсенький затор!)

Но… Петя

    знал,

         врагов разя,

теорию зато.

Этот Петя

    может

       вскачь

критикнуть

    всемирный матч.

— «Я считаю ^*:

      оба плохи —

Капабланка и Алехин,

оба-два,

      в игре юля,

охраняли короля.

Виден

   в ходе

      в этом вот

немарксистский подход.

Я

   и часа не помешкаю —

монархизмы

       ешьте пешкою!»

Заседания

    и речи,

ходит утро,

    ходит вечер,

от трудов —

        едва дыша,

и торчат

      в кармане френча

тридцать три карандаша.

Просидел

        собраний двести.

Дни летят,

    недели тают…

Аж мозоль

    натер

           на месте,

на котором заседают.

Мозг мутится,

      пухнет парень,

тело

 меньше головы,

беготней своей упарен,

сам

 себя

   считает парень —

разужасно деловым.

Расписал

       себя

       на го̀д,

хоть вводи

    в работу НОТ ^*!

Где вы, Гастев с Керженцевым?!.

С большинством —

           проголоснет,

с большинством —

          воздержится.

Год прошел.

       Отчет недолог.

Обратились к Пете:

— Где ж

      работы

          смысл и толк

от нагрузок этих? —

Глаз

 в презреньи

           щурит Петь,

всех

 окинул

       глазом узким:

— Где ж

       работать мне поспеть

при такой нагрузке? —

Первое Мая.

        Снега доконавши,

солнечный флаг подымай.

Вечно сияй

     над республикой нашей,

Труд,

      Мир,

     Май.

Рдей над Европой!

           И тюрьмы-коробки

майским

       заревом

        мой.

Пар из котлов!

      Заглушайте топки!

Сталь,

   стоп,

        стой!

Сегодня

   мы,

     перед тем как драться,

в просторе улиц

          и рощ

проверим

       по счётам

           шагов демонстраций

сил

  тыщ

   мощь.

В солнце

       не плавится

         память литая,

помнит,

   чернее, чем грач:

шли

  с палачом

      по лачугам Китая

ночь,

     корчь,

     плач.

В жаре колоний

          гнет оголеннее, —

кровью

   плантации мажь.

В красных знаменах

             вступайте, колонии,

к нам,

      в наш

     марш.

Лигою наций

      бьются баклуши.

Внимание, ухо и глаз.

Слушай

   антантовских

         танков и пушек

гром,

     визг,

     лязг.

Враг

     в открытую

        зубья повыломил —

он

  под земною корой.

Шахты расчисть

        и с новыми силами ^*

в сто

  сил

      строй.

В общее зарево

      слейтесь, мильоны

флагов,

   сердец,

      глаз!

Чтобы

   никто

         не отстал утомленный,

нас

  нес

   класс.

Время,

   яму

     буржуям

            вырой, —

заступы

   дней

          подымай!

Время

   зажечь

      над республикой мира

Труд,

      Мир,

     Май!

С новым бытом!

Ну и фокусы:

по нью-йоркским нарпитам

орудуют —

       «Телевоксы».

Должен сознаться,

ошарашен весь я:

что это за нация?

или

 что за профессия?

Янки увлекся.

Ну и мошенники! —

«Те-ле-воксы»

не люди —

    а машинки.

Ни губ,

   ни глаз

      и ни малейших

признаков личны́х.

У железных леших

одно

    ухо

      огромной величины.

В это

    ухо

что хочешь бухай.

Каждый

      может

      наговориться до́сыта.

Зря

 ученьем

        себя не тираньте.

Очень просто

изъясняться

       на их эсперанте ^*.

«До

 ре

      ми» —

это значит —

      — «Посудой греми!

Икру!

     Каравай!

Крой, накрывай».

Машина подходит

       на паре ножек,

выкладывает вилку,

           ложку

             и ножик.

Чисто с машиной.

       Это не люди!

На ложку

       для блеску

           плевать не будет.

«Фа

 соль

      ля,

соль

 ля

   си» —

то есть —

    «аппетиту для

гони рюмашку

      и щи неси».

Кончил.

      Благодарствую.

          «Си

            до» —

вытираю нос,

      обмасленный от съедания.

«Си — до» —

      это значит —

            до

свиданья.

«Телевокс» подает перчатки —

             «Прощай».

Прямо в ухо,

        природам на́зло,

кладу

     ему

       пятачок на чай…

Простите —

       на смазочное масло.

Обесславлен бог сам

этим «Телевоксом».

Брось,

   «творец»,

          свои чины;

люди

     здесь сочинены:

в ноздри

       вставив

       штепселя,

ходят,

     сердце веселя.

Экономия.

    НОТ ^*.

Лафа с автоматом:

ни — толкнет,

ни — обложит матом.

«Телевокс»

    развосторжил меня.

С детства

    к этой идее влекся.

О, скольких

       можно

          упразднить,

             заменя

добросовестным «Телевоксом».

Взять, например,

       бокс, —

рожа

    фонарями зацвела.

Пускай

   «Телевокса»

          дубасит «Телевокс» —

и зрелище,

    и морда цела.

Слушатели спят.

          Свернулись калачиком.

Доклады

       годами

          одинаково льются.

Пустить бы

    «Телевокс»

            таким докладчиком

и про аборт,

       и о культурной революции.

Поставь «Телевоксы» —

          и,

              честное слово,

исчезнет

      бюрократическая язва.

«Телевоксы»

        будут

       и согласовывать

и, если надо,

        увязывать.

И

   совершенно достаточно

одного «Телевокса» поджарого —

и мир

     обеспечен

         лирикой паточной

под Молчанова

         и

           под Жарова.

«Телевокс» — всемогущий.

              Скажите —

                  им

кто не заменим?

Марш, внешторговцы,

         в Нью-Йорк-Сити.

От радости

    прыгай,

          сердце-фокс.

Везите,

   везите,

      везите

изумительный «Телевокс»!

Рабочая

   родина родин —

трудом

   непокорным

           гуди!

Мы здесь,

        мы на страже,

          и орден

привинчен

    к мильонной груди.

Стой,

     миллионный,

незыблемый мол —

краснознаменный

гранит-комсомол.

От первых боев

          до последних

мы шли

   без хлебов и без снов —

союз

    восемнадцатилетних

рабоче-крестьянских сынов.

В бой, мильоны!

Белых —

       в помол!

Краснознаменный,

гордись, комсомол!

Довольство —

      неважное зрелище.

Комсомольский характер

          крут.

Комсомолец —

         это застрельщик

в борьбе

      за чистку

       и труд.

Чтоб веник

    мильонный

старое смёл —

краснознаменный,

мети, комсомол!

Красным

       отчаянным чертом

и в будущих

       битвах

          крой!

Зажгись

   рабочим почетом!

На знамя —

       орден второй!

С массой

       мильонной

сердце само —

краснознаменный,

вперед, комсомол!

Жизнь — фонтан.

        Открывайте и пейте-ка!

Забульбулькало в горлышке узком.

Обнимай

       бутылки,

        поэтика!

Вторьте

   пробкам,

        театр и музыка!

Заучена

   песня

      раньше азов, —

поют,

      кутежами бало́ваны, —

как Аристотель ^*,

         мудрец-филозо̀ф,

про́пил

   свои

        панталоны.

Душу

     пуншем

          и шуткой греючи

над омаром

     с фарфоровых блюд,

ты спроси

     Александр Сергеича:

— Что вы любите? —

         «Я?

           Люблю —

и блеск, и шум, и говор балов,

и в час пирушки холостой

шипенье пенистых бокалов

и пунша пламень голубой ^*».

Прекрасной

        дамы

        тень сквозная

мелькнет

       в бутылочной длине, —

а пьяный

       Блок

      бубнит:

         «Я знаю,

я знаю — истина в вине» ^*.

Пенится

      бокал золоторунный…

Петербурговы буруны

черных

   роз

     намели пучки…

«И тотчас же в ответ что-то грянули струны,

исступленно запели смычки» ^*.

А Северянин

      в эти

разливы струн

      и флейтин

влез

  прейскурантом вин:

«Как хорошо в буфете

пить крем-дэ-мандарин» ^*.

Сдавались

     флейты

        пастушеским дудкам;

колючками рифм,

        как репей,

Сергей Есенин

      пристал к проституткам:

«Пей, выдра, пей!» ^*

Куда пойдешь?!

          И годы назад

Маяковский

        мечтал и мяк,

сидел

      в пролетавших ночах,

            «глаза

уткнув

   в желтоглазый коньяк» ^*.

А «Травиаты»

      из театров,

           из маленьких и больших,

расканареивались

        по воздушной волне…

Пей

  и подпевай,

          безголос и фальшив:

«Налейте, налейте бокалы полней!» ^*

Пока

     заморские

         шипучие три́нкены ^*

лакали

   дворяне,

тянул

      народ,

         забитый и закриканный,

бочки

      разной дряни.

Попы поощряли:

           «Терпите, братие,

пейте,

       причащайтесь, как велит вседержитель.

На Руси

   веселие пити, ^*

не можно

     без водки

         жити» ^*.

И под скрип телег,

        и под луч луны

пили

     и зиму и лето…

Аж выводились

         под Москвою

               белые слоны

и змеи —

        зеленого цвета.

Не нам

   о богатых

           песней казниться.

— Пейте,

     господа!

Услужливо

        греет

        разная Ницца

наследство

     ваших подагр.

Мы там,

      где небо

        взамен потолка,

с тобою,

      нищь и голь.

Тебе

     времена

      в коммуну толкать, —

но встанет четверть —

            и вся недолга́,

и топит

   борьбу

      алкоголь.

Мылом-цифрами

        смойте с водки

поэтический

         грим

        красотки.

Копытом

       по книге

        ступай, вино,

четверкой

     своей

          свиной.

В рабочий подвал,

           вонючий

            и нищий,

прохрюкало

        пьяное

           рыло свинищи:

«Не сетуй

       на жизнь,

           подвалом задушенную, —

построит

       водка

      жилплощадь воздушную.

Зачем

      бороться тебе

           из-за платы,

сивуха

   разделает

           в бархат заплаты.

Чего подыматься,

        расправой грозя им, —

напьешься

     и станешь

         банкир и хозяин».

И вместо того,

      чтоб к винтовке и бомбе, —

к бутылке

       тянули

          руки обе.

Панель

   метет

          бороденка-веник.

Вино —

      творец черепах.

И вдруг

   черепаха

        встает с четверенек,

бутылкой

       громит

          черепа́.

Рвет Ниагарой ^*, —

        слюнявый,

               матовый.

И режет

   визг

         тишину:

на пятерню

     волосенки наматывая,

муж

  ликбе́зит жену.

Посмотрите только —

дети алкоголика.

Будет

      папа

крыть и рвать.

Прячься

      за шка̀пы,

лезь под кровать.

Фонарей сияние.

Телом — клопики,

рты —

   обезьяньи,

узкие лобики.

Олька

       да Колька,

дети алкоголика.

Разлегся…

     распластан рвотною лужею…

Ноздря —

     носорога сдует.

Теперь

   какое он, к черту, оружие —

лежит,

   разряжён вхолостую.

Пожаром губ

         ища глото́к,

храпит

   на весь куток.

А с неба

      убран

      звезд лоток:

— Вставай,

     пора —

            гудок! —

Выспись,

       вытрезвись,

         повремени.

Но ждет

      завод,

      раздымя́сь.

Как в мясорубку,

           тащит

             в ремни

кило

  проспиртованных мяс.

А песня

   хрипит,

         под гармонь сложена́:

«Пей,

   пропивай,

        что пропьем, наживем» ^*.

Завод

      и деньга́,

      пиджак

         и жена, —

словом —

     жизнь

          пропита живьем.

Заглохший

     завод

        обступило репье,

загнали

   в бутыль

        казну и тряпье,

потоплено

     донцем низом…

А што,

   товарищ,

          если

         пропьем,

как брюки,

     и коммунизм?

Всосалась

     в горлышко узкое

братва

   Орехово-зуевская.

Нехватает

     ни платья,

         ни корма,

но пьянее

        дыма —

        Сормово.

От пионеров

          до старцев

пьет,

     выпивает Ярцево.

Царит бутыль

      и орет уже:

— Гоните

     жратву и жертвы! —

четырежды кроет

        пьяный бюджет

нищие

   наши

         бюджеты.

Когда,

   грамотеев

        по школам творя,

надсаживаем

          буквой

             глотки,

встают

   из-за каждого букваря

четыре бутылки водки.

Когда

       четвертной

        на починку мостов

не выудишь

        из кошелька,

любой

   с удовольствием

              тратит сто,

чтоб, ноги ломая,

        валялся пластом

у двери

   пивной

      и шинка.

Пьяному

      водка

      всего превыше.

«Поэма?

      Какая такая?

Как же не пимши?!

           Мы привыкши».

И стих

   отбросил, икая.

Но ты —

       комсомолец,

         и волю твою

не смяла

      болезнь, горька́.

Здоровье на знамя!

           За юность воюй!

Петлей

   врага

          зааркань.

Чтоб коммунизм

          не пропи́ли мы,

победу

   пьянкой развея,

серой

       змеею фильмы

задушим

      зеленого змея.

Разыщем

      животных —

         и двинем на них!

И после

   атак

         и засад

загоним

   белых

      слонов и слоних

в решетчатый

      зоосад.

Кто мчится,

      кто скачет

           такой молодой,

противник мыла

        и в контрах с водой? ^*

Как будто

        окорока ветчины,

небритые щеки

      от грязи черны.

Разит —

      и грязнее черных ворот

зубною щеткой

      нетронутый рот.

Сродни

   шевелюра

        помойной яме,

бумажки

      и стружки

           промеж волосьями;

а в складках блузы

        безвременный гроб

нашел

       энергично раздавленный клоп.

Трехлетнего пота

        журчащий родник

проклеил

       и выгрязнил

         весь воротник.

Кто мчится,

        кто скачет

            и брюки ло́вит,

держащиеся

        на честном слове?

Сбежав

   от повинностей

             скушных и тяжких,

за скакуном

        хвостятся подтяжки.

Кто мчится,

        кто скачет

            резво и яро

по мостовой

         в обход тротуара?

Кто мчит

       без разбора

         сквозь слякоть и грязь,

дымя по дороге,

          куря

         и плюясь?

Кто мчится,

        кто скачет

            виденьем крылатым,

трамбуя

   встречных

           увесистым матом?

Кто мчится,

        и едет,

           и гонит,

                и скачет?

Ответ —

       апельсина

            яснее и кратче,

ответ

      положу

          как на блюдце я:

то мчится

        наш товарищ докладчик

на диспут:

     «Культурная революция».

Культура велит,

          — бери на учет

частных

   чувств

      базар!

Пускай

   Курой

      на турбины течет

и жадность,

        и страсть,

         и азарт!

Лицо

     белее,

     чем призрак в белье,

с противным

      скривленным ртиной,

а в заднем кармане

           всякий билет,

союзный

       или —

          партийный.

Ответственный банк,

         игра —

               «Буль» ^*.

Красное

      советское Монако ^*.

Под лампой,

         сморщинив кожу на лбу,

склонилась

     толпа маниаков.

Носится

      шарик,

         счастье шаря,

тыркается

     об номера,

и люди

   едят

        глазами

            шарик,

чтоб радоваться

          и обмирать.

Последний

     рубль

        отрыли в тряпье.

Поставили,

     смотрят серо́.

Под лампой

        сверкнул

         маникюр крупье.

Крупье заревел:

         «Зер-р-ро!»

«Зеро» —

       по-арапски,

         по-русски —

               «нуль».

Вздохнули неврастеники.

Лопата

   крупье

      во всю длину

в казну

   заграбастала деньги.

Ты можешь

     владеть

           и другим, и собою,

и волю

   стреножить,

           можно

заставить

       труса

         ринуться в бой;

улыбку

   послав

      побледневшей губой,

он ляжет,

       смертью уложенный.

Мы можем

     и вору

        вычертить путь,

чтоб Маркса читать,

            а не красть.

Но кто

   сумеет

      шею свернуть

тебе,

  человечья страсть?

Огромные

     зеленеют столы.

Поляны такие.

      И —

по стенам,

     с боков у стола —

            стволы,

называемые —

      «кии́».

Подходят двое.

      «Здоро́во!»

              «Здоро́во!»

Кий выбирают.

         Дерево —

              во!

Первый

   хочет

          надуть второго,

второй —

        надуть

          первого.

Вытянув

      кисти

      из грязных манжет,

начинает

       первый

           трюки.

А у второго

     уже

         «драже-манже»,

то есть —

        дрожат руки.

Капли

       со лба

         текут солоны́,

он бьет

   и вкривь и вкось…

Аж встали

     вокруг

           привиденья-слоны,

свою

  жалеючи

      кость.

Забыл,

   куда колотить,

         обо што, —

стаскивает

     и галстук, и подтяжки.

А первый

     ему

      показывает «клопштосс»,

берет

   и «эффе»

        и «оттяжки» ^*.

Второй

   уже

     бурак бураком

с натуги

   и от жары.

Два

  — ура! —

      положил дураком

и рад —

   вынимает шары.

Шары

      на полке

      сияют лачком,

но только

       нечего радоваться:

первый — «саратовец» ^*;

              как раз

                на очко

больше

   всегда

      у «саратовца».

Последний

     шар

         привинтив к борту́

(отыгрыш —

         именуемый «перлом» ^*),

второй

   улыбку

      припрятал во рту,

ему

  смеяться

        над первым.

А первый

        вымелил кий мелком:

«К себе

   в середину

        дуплет ^*».

И шар

      от борта

      промелькнул мельком

и сдох

   у лузы в дупле.

О зубы

   зубы

     скрежещут зло,

улыбка

   утопла во рту.

«Пропали шансы…

        не повезло…

Я в новую партию

        счастья весло —

вырву

       у всех фортун».

О трешнице

        только

           вопрос не ясен —

выпотрашивает

         и брюки

           и блузу.

Стоит

       партнер,

      холодный, как Нансен,

и цедит

   фразу

      в одном нюансе:

«Пожалуйста —

          деньги в лузу».

Зальдилась жара.

        Бурак белеет.

И голос

   чужой и противный:

«Хотите

   в залог

      профсоюзный билет?

Не хотите?

     Берите партийный!»

До ночи

   клятвы

      да стыдный гнет,

а ночью

   снова назад…

Какая

      сила

     шею согнет

тебе,

     человечий азарт?!

Мир

  теплеет

        с каждым туром,

хоть белье

     сушиться вешай,

и разводит

     колоратуру

соловей осоловевший.

В советских

        листиках

         майский бред,

влюбленный

         весенний транс.

Завхоз,

   начканц,

         комендант

              и зампред

играют

   в преферанс.

За каждым играющим —

           красный стаж

длинит

   ежедневно

        времен река,

и каждый

       стоял,

         как верный страж,

на бывшем

     обломке

           бывших баррикад.

Бивал

      комендант

          фабрикантов-тузов,

поддав

   прикладом

        под зад,

а нынче

   улыбка

      под чернью усов —

купил

      козырного туза.

Начканц

   пудами бумаги окидан

и все

     разворотит, как лев,

а тут

     у него

     пошла волокита,

отыгрывает

        семерку треф.

Завхоз —

       у него

      продовольствия выбор

по свежести

        всех первей,

а он

  сегодня

     рад, как рыба,

полной

   руке

     червей.

И вдруг

   объявляет

        сам зампред

на весь большевизм

            запрет:

«Кто смел

        паршивою дамой

               бить —

кого?

     — моего короля!»

Аж герб

   во всю

      державную прыть

вздымался,

     крылами орля.

Кого

  не сломил

      ни Юденич, ни Врангель ^*,

ни пушки

       на холмах —

того

  доконала

      у ночи в овраге

мещанская чухлома.

Немыслимый

      дух

        ядовит и кисл,

вулканом —

         окурков гора…

А был же

       — честное слово!! —

                 смысл

в ликующем слове —

         «игра».

Как строить

         с вами

            культурный Октябрь,

деятельной

     лени

          пленные?

Эх,

  перевесть

          эту страсть

           хотя б —

на паровое отопление!

Раньше

   уважали

         исключительно гениев.

Уму

  от массы

      какой барыш?

Скажем,

   такой

      Иван Тургенев

приезжает

     в этакий Париж.

Изящная жизнь,

         обеды,

            танцы…

Среди

       великосветских нег

писатель,

       подогреваемый

           «пафосом дистанции» ^*,

обдумывает

     прошлогодний снег.

На собранные

      крепостные гроши

исписав

   карандашей

            не один аршин,

принимая

     разные позы,

писатель смакует —

         «Как хороши,

как свежи были розы» ^*.

А теперь

      так

делаются

       литературные вещи.

Писатель

       берет факт,

живой

       и трепещущий.

Не затем,

       чтоб себя

        узнавал в анониме,

пишет,

   героями потрясав.

Если герой —

      даешь имя!

Если гнус —

        пиши адреса!

Не для развлечения,

            не для краснобайства —

за коммунизм

      против белой шатии.

Одно обдумывает

        мозг лобастого —

чтобы вернее,

      короче,

         сжатее.

Строка —

        патрон.

            Статья —

                обойма.

Из газет —

     не из романов толстых —

пальбой подымаем

           спящих спокойно,

бьем врагов,

         сгоняя самодовольство.

Другое —

        роман.

           Словесный курорт.

Покоем

   несет

          от страниц зачитанных.

А

   газетчик —

         старья прокурор,

строкой

   и жизнью

        стройки защитник.

И мне,

   газетчику,

           надо одно,

так чтоб

   резала

      пресса,

чтобы в меня,

      чтобы в окно

целил

      враг

        из обреза.

А кто

     и сейчас

      от земли и прозы

в облака

   подымается,

             рея —

пускай

   растит

      бумажные розы

в журнальных

      оранжереях.

В газеты!

       Не потому, что книга плоха,

мне любо

       с газетой бодрствовать!

А чистое искусство —

            в М.К.Х. ^*,

в отдел

   садоводства.

Наши танки

        стопчут

             и стены и лужи,

под нашим наганом,

             белый,

                жмись!

Но самое сильное

        наше

             оружие —

большевистская мысль.

Как никогда,

         сегодня

             сильна

классовой

        мысли

           ковка:

заводы марксистов,

            ленинцев арсенал,

и первый из первых —

             Свердловка.

Когда

      времена велели —

           «Пои́

победу

   рабочей кровью!» —

мы

     первую

     посылали в бои

негнущуюся свердловию.

Победная карта,

         от пункта до пункта,

смертями

        свердловцев

            унизана.

Вы

  бились,

     чтоб рдели

         знамена бунта

знаменами коммунизма.

Теперь

   выходите,

        учебой дожав

белых

      другого свойства:

в хозяйственных блиндажах

бюрократическое воинство.

Иди,

  побеждай российскую дурь!

Против —

     быта блохастого!

Свердловец,

         тебе

        победить бескультурь,

дичь,

     глушь

     и хамство.

Светлоголовая,

вперед, свердловия!

Черт вас возьми,

черносотенная слизь,

вы

  схоронились

          от пуль,

           от зимы

и расхамились —

        только спаслись.

Черт вас возьми,

тех,

  кто —

за коммунизм

      на бумаге

             ляжет костьми,

а дома

   добреет

      довоенным скотом.

Черт вас возьми,

тех,

  которые —

коммунисты

         лишь

        до трех с восьми,

а потом

   коммунизм

           запирают с конторою.

Черт вас возьми,

вас,

  тех,

кто, видя

       безобразие

             обоими глазми,

пишет

   о прелестях

           лирических утех.

Если стих

     не поспевает

           за былью плестись —

сырыми

      фразами

        бей, публицист!

Сегодня

   шкафом

          на сердце лежит

тяжелое слово —

        «жид».

Это слово

     над селами

         вороном машет.

По трактирам

      забилось

             водке в графин.

Это слово —

         пароль

            для попов,

                для монашек

из недодавленных графинь.

Это слово

     шипело

        над вузовцем Райхелем

царских

   дней

         подымая пыльцу,

когда

     «христиане»-вузовцы

               ахали

грязной галошей

          «жида»

             по лицу.

Это слово

     слесарню

         набило до ве́рха

в день,

   когда деловито и чинно

чуть не на́смерть

        «жиденка» Бейраха

загоняла

     пьяная мастеровщина ^*.

Поэт

     в пивной

      кого-то «жидом»

честит

   под бутылочный звон

за то, что

       ругала

         бездарный том —

фамилия

      с окончанием

            «зон».

Это слово

     слюнявит

         коммунист недочищенный

губами,

   будто скользкие

             миски,

разгоняя

      тучи

      начальственной

                тощищи

последним

     еврейским

         анекдотом подхалимским.

И начнет

       громить

        христианская паства,

только

   лозунг

          подходящий выставь:

жидов победнее,

           да каждого очкастого,

а потом

   подряд

      всех «сицилистов».

Шепоток в очередях:

         «топчись и жди,

расстрелян

     русский витязь-то…

везде…

   жиды…

      одни жиды…

спекулянты,

        советчики,

            правительство».

Выдернем

     за шиворот —

одного,

   паршивого.

Рапортуй

       громогласно,

            где он,

               «валютчик»?!

Как бы ни были

         они

           ловки́ —

за плотную

     ограду

        штыков колючих,

без различия

         наций

           посланы в Соловки ^*.

Еврея не видел?

         В Крым!

           К нему!

Камни обшарпай ногами!

Трудом упорным

           еврей

            в Крыму

возделывает

         почву — камень.

Ты знаешь,

     язык

          у тебя

            чей?

Кто

  мысли твоей

          причина?

Встает

   из-за твоих речей

фабрикантова личина.

Буржуй

   бежал,

      подгибая рессоры,

сел

  на английской мели́;

в его интересах

         расперессорить

народы

   Советской земли.

Это классов борьба,

            но злее

               и тоньше, —

говоря короче,

сколько

   побито

         бедняков «Соломонишек»,

и ни один

     Соломон Ротшильд ^*.

На этих Ротшильдов,

         от жира освиневших,

на богатых,

     без различия наций,

всех трудящихся,

           работавших

            и не евших,

и русских

       и евреев —

         зовем подняться.

Помните вы,

         хулиган и погромщик,

помните,

       бежавшие в парижские кабаре, —

вас,

  если надо,

      покроет погромше

стальной оратор,

        дремлющий в кобуре.

А кто,

      по дубовой своей темноте

не видя

   ни зги впереди,

«жидом»

      и сегодня бранится,

            на тех

прикрикнем

        и предупредим.

Мы обращаемся

          снова и снова

к беспартийным,

           комсомольцам,

              Россиям,

                     Америкам,

ко всему

      человеческому собранию:

— Выплюньте

      это

        омерзительное слово,

выкиньте

       с матерщиной и бранью!

Появились

    молодые

превоспитанные люди —

Мопров ^*

   знаки золотые

им

 увенчивают груди.

Парт-комар

    из МКК ^*

не подточит

       парню

       носа:

к сроку

   вписана

         строка

проф —

     и парт —

        и прочих взносов.

Честен он,

    как честен вол.

В место

   в собственное

         вросся

и не видит

    ничего

дальше

   собственного носа.

Коммунизм

       по книге сдав,

перевызубривши «измы»,

он

     покончил навсегда

с мыслями

    о коммунизме.

Что заглядывать далече?!

Циркуляр

       сиди

      и жди.

— Нам, мол,

       с вами

       думать неча,

если

 думают вожди. —

Мелких дельцев

          пару шор

он

     надел

      на глаза оба,

чтоб служилось

          хорошо,

безмятежно,

        узколобо.

День — этап

        растрат и лести,

день,

    когда

    простор подлизам, —

это

 для него

       и есть

самый

   рассоциализм.

До коммуны

        перегон

не покрыть

    на этой кляче,

как нарочно

       создан

          он

для чиновничьих делячеств.

Блещут

   знаки золотые,

гордо

     выпячены

          груди,

ходят

    тихо

       молодые

приспособленные люди.

О коряги

      якорятся

там,

 где тихая вода…

А на стенке

    декорацией

Карлы-марлы борода.

Мы томимся неизвестностью,

что нам делать

      с ихней честностью?

Комсомолец,

        живя

       в твои лета́,

октябрьским

        озоном

           дыша,

помни,

   что каждый день —

               этап,

к цели

   намеченной

           шаг.

Не наши —

    которые

           времени в зад

уперли

   лбов

    медь;

быть коммунистом —

         значит дерзать,

думать,

   хотеть,

      сметь.

У нас

     еще

       не Эдем и рай —

мещанская

    тина с цвелью.

Работая,

      мелочи соразмеряй

с огромной

    поставленной целью.

Летом

   вселенная

        ездит на отдых —

в автомобилях,

      на пароходах.

Люди

      сравнительно меньшей удачи —

те

     на возах

     выезжают на дачи.

Право свое

     обретая в борьбе,

прут в «6-й»,

          громоздятся на «Б».

Чтобы рассесться —

             и грезить бросьте

висните,

      как виноградные грозди.

Лишь к остановке

        корпус ваш

вгонят в вагон,

      как нарубленный фарш.

Теряя галошу,

      обмятый едущий

слазит

   на остановке следующей.

Пару третей

        из короткого лета

мы

  стоим

       в ожиданьи билета.

Выбрился.

     Встал.

           Достоялся когда —

уже

  Черноморья

      растет борода ^*.

В очередях

     раз двадцать и тридцать

можно

   усы отпустить

         и побриться.

В поезде

      люди,

      «Вечорку ^*» мусоля,

вежливо

      встанут

          мне на мозоли.

Мы

  себя

   оскорблять не позволим,

тоже

     ходим

     по ихним мозолям.

А на горизонте,

         конечно, в дымке,

встали —

     Быковы, Лосинки и Химки.

В грязь уходя

         по самое ухо,

сорок минут

         проселками трюхай.

Дачу

     дожди

        холодом о́блили…

Вот и живешь,

      как какой-то Нобиле ^*.

Нобиле — где ж! —

            меж тюленьих рыл

он

  хоть полюс

      слегка приоткрыл.

Я ж,

  несмотря

      на сосульки с усов,

мучаюсь зря,

        не открыв полюсо́в.

Эта зима

       и в июле не кончится;

ради согрева

         начал пингпонгчиться ^*.

Мячик

   с-под шка́фов

         с резвостью мальчика

выковыриваю

      палкой и пальчиком.

Чаю бы выпить,

          окончивши спорт,

но самовар

     неизвестными сперт.

Те же,

      должно быть,

            собачку поранивши,

масло и яйца

         сперли раньше.

Ходит корова

      тощего вида,

взять бы эту корову

            и выдоить.

Хвать бы

       за вымя

        быстрее воров!

Но я

     не умею

      доить коров.

Чаю

  в буфете

         напьюсь ужо, —

грустно мечтаю,

          в сон погружен.

В самом

   походном

        спартанском вкусе

вылегся

   на параллельных брусьях ^*.

Тихо дрожу,

        как в арктических водах…

Граждане,

     разве же ж это отдых?

Модою —

    объяты все:

и размашисто

      и куцо,

словно

   белка в колесе

каждый

   самокритикуется.

Сам себя

      совбюрократ

бьет

 в чиновничие перси.

«Я

     всегда

       советам рад.

Критикуйте!

        Я —

       без спеси.

Но…

 стенгазное мычанье…

Где

 в рабкоре

      толку статься?

Вы

 пишите замечания

и пускайте

    по инстанциям».

Самокритик

        совдурак

рассуждает,

       помпадурясь:

«Я же ж

   критике

          не враг.

Но рабкорь —

      разводит дурость.

Критикуйте!

       Не обижен.

Здравым

       мыслям

       сердце радо.

Но…

 чтоб критик

           был

         не ниже,

чем

 семнадцтого разряда».

Сладкогласый

      и ретивый

критикует подхалим.

С этой

   самой

        директивы

не был

   им

    никто

          хвалим.

Сутки

     сряду

    могут крыть

тех,

 кого

   покрыли свыше,

чтоб начальник,

          видя прыть,

их

     из штатов бы

         не вышиб.

Важно

   пялят

        взор спецы́

на критическую моду, —

дескать —

    пойте,

       крит-певцы,

языком

   толчите воду.

Много

   было

       каждый год

разударнейших кампаний.

Быть

    тебе

       в архиве мод —

мода

 на самокопанье.

А рабкор?

        Рабкор —

           смотрите! —

приуныл

      и смотрит криво:

от подобных

        самокритик

у него

     трещит загривок.

Безработные ручища

тычет

      зря

        в карманы он.

Он —

      обдернут,

          он —

         прочищен,

он зажат

      и сокращен.

Лава фраз —

        не выплыть вплавь.

Где размашисто,

          где куцо,

модный

   лозунг

      оседлав,

каждый —

    самокритикуется.

Граждане,

    вы не врите-ка,

что это —

    самокритика!

Покамест

       точат начальники

демократические лясы,

меж нами

       живут молчальники —

овцы

    рабочего класса.

А пока

   молчим по-рабьи,

бывших

   белых

      крепнут орды —

рвут,

    насилуют

         и грабят,

непокорным —

         плющат морды.

Молчалиных

        кожа

устроена хи́тро:

плюнут им

    в рожу —

рожу вытрут.

«Не по рылу грохот нам,

где ж нам

    жаловаться?

Не прощаться ж

         с крохотным

с нашим

      с жалованьицем».

Полчаса

      в кутке

         покипят,

чтоб снова

    дрожать начать.

Эй,

 проснитесь, которые спят!

Разоблачай

    с головы до пят.

Товарищ,

       не смей молчать!

Фабрикой

     вывешен

           жалобный ящик.

Жалуйся, слесарь,

        жалуйся, смазчик!

Не убоявшись

      ни званья,

           ни чина,

жалуйся, женщина,

           крой, мужчина!

Люди

      бросали

      жалобы

         в ящик,

ждя

  от жалоб

         чудес настоящих.

«Уж и ужалит

      начальство

           жало,

жало

     этих

        правильных жалоб!»

Вёсны цветочатся,

        вьюги бесятся,

мчатся

   над ящиком

        месяц за месяцем.

Время текло,

         и семья пауков

здесь

     обрела

        уютненький кров.

Месяц трудясь

      без единого роздышка,

свили

      воробушки

           чудное гнездышко.

Бросил

   мальчишка,

        играясь ша́ло,

дохлую

   крысу

         в ящик для жалоб.

Ржавый,

      заброшенный,

            в мусорной куче

тихо

  покоится

      ящичный ключик.

Этот самый

     жалобный ящик

сверхсамокритики

        сверхобразчик.

Кто-то,

   дремавший

           начальственной высью,

ревизовать

     послал комиссию.

Ящик,

      наполненный

            вровень с краями,

был

  торжественно

        вскрыт эркаями ^*.

Меж винегретом

        уныло лежала

тысяча

   старых

      и грозных жалоб.

Стлели бумажки,

        и жалобщик пылкий

помер уже

     и лежит в могилке.

Очень

   бывает

      унылого видика

самая

      эта вот

         самокритика.

Положение —

      нож.

Хуже даже.

Куда пойдешь?

Кому скажешь?

Инстанций леса́

просителей ждут, —

разведывай

     сам

рабочую нужду.

Обязанность взяв

добровольца-гонца —

сквозь тысячи

      завов

лезь до конца!

Мандатов —

        нет.

Без их мандата

требуй

   ответ,

комсомолец-ходатай.

Выгонят вон…

Кто право даст вам?!

Даст

  закон

Советского государства.

Лают

      моськой

бюрократы

     в неверии.

Но —

      комсомольская,

вперед,

   «кавалерия»!

В бумажные

         прерии

лезь

  и врывайся,

«легкая кавалерия» ^*

рабочего класса!

Веселый автобус

           то фыркнет, то визгнет.

Пока на Лубянку

          с вокзала свезен,

в солидной

     «Экономической жизни»

читаю:

   «Строительный сорван сезон».

Намокла

       мосполиграфская вывеска.

Погода

   годится

      только для рыб.

Под вывеской,

      место сухое выискав,

стоят

     безработные маляры.

Засохшими пальмами

         высятся кисти,

им

  хочется

     краской обмахивать дом.

Но —

      мало строек,

           и фартучный хвистик

висит

      обмокшим

        собачьим хвостом.

В окраске фасадов

           дождя перебои,

а небо

   расцветкой

        похоже на белку.

На солнце

     сменить бы

            ливней обои,

на синьку сменить бы

         неба побелку!

Но кто-то

        где-то

          кому-то докладывал

«О перспективе,

         о срыве сезона».

А эти собрались

          на месяц и на́ два…

Стоят, голодая,

         бездельно и сонно.

Вращали очками

          по цементо-трестам,

чтоб этот обойщик

           и этот маляр

пришел бы

     и стал бы

         об это вот место

стоять,

   безработной лапой моля.

Быть может,

         орудовали и вредители,

чтоб безработные

        смачно и всласть

ругали в бога,

      крыли в родителей

и мать,

   и душу,

      и время,

            и власть.

Дельцов ревизуют.

        Ярится перо.

Набит портфель.

          Карандаш отточен.

Но нас,

   и особенно маляров,

интересует

     очень и очень:

быть может,

         из трестов

             некая знать

за это

      живет

        в Крыму, хорошея?

Нам очень и очень

        хотелось бы знать,

кому

     за срыв

         надавали по шее?

Мы знаем

     всё

      из газетного звона,

но нас бы

     другое устроило знанье:

раскрыть бы

         дельцов по срывам сезона

и выгнать —

         еще зимою, — заранее!

Мы знаем,

     не сгинет

             враз

           безработица —

разрухи

   с блокадой

        законное чадо,

но

    если

   сезоны

      сознательно портятся —

вредителю

     нет пощады.

Я

   нынешний год

          проживаю опять

в уже

  классическом Пушкино ^*.

Опять

      облесочкана

        каждая пядь,

опушками обопушкана.

Приехали гости.

         По праздникам надо.

Одеты —

       подстать гостью́.

И даже

   один

        удержал из оклада

на серый

       английский костюм.

Одёжным

        жирком

        отложились года,

обуты —

       прилично очень.

«Товарищи»

        даже,

        будто «мадам»,

шелками обчулочены.

Пошли,

   пообедав,

        живот разминать.

А ну,

     не размякнете!

             Нуте-ка!

Цветов

   детвора

      обступает меня,

так называемых —

           лютиков.

Вверху

   зеленеет

         березная рядь,

и ветки

   радугой дуг…

Пошли

   вола вертеть

           и врать,

и тут —

   и вот —

          и вдруг..

Обфренчились

      формы

         костюма ладного,

яркие,

      прямо зря,

все

  достают

        из кармана

             из заднего

браунинги

     и маузера.

Ушедшие

       подымались года,

и бровь

   попрежнему сжалась,

когда

      разлетался пень

         и когда

за пулей

   пуля сажалась.

Поляна —

     и ливень пуль на нее,

огонь

      отзвенел и замер,

лишь

     вздрагивало

        газеты рваньё,

как белое

       рваное знамя.

Компания

     дальше в ка́шках пошла,

рево́львер

     остыл давно,

пошла

       беседа,

          в меру пошла́.

Но —

знаю:

     революция

          еще не седа,

в быту

   не слепнет крото́во, —

революция

     всегда,

всегда

       молода и готова.

Прямо

   некуда деваться

от культуры.

        Будь ей пусто!

Вот

 товарищ Цивцивадзе ^*

насадить мечтает бюсты.

Чтоб на площадях

       и скверах

были

    мраморные лики,

чтоб, вздымая

      морду вверх,

мы бы

   видели великих.

Чтобы, день

       пробегав зря,

хулиганов

    видя

      рожи,

ты,

 великий лик узря,

был

 душой облагорожен.

Слышу,

   давши грезам дань я,

нотки

     шепота такого:

«Приходите

       на свиданье

возле бюста

       Эф Гладкова ^*».

Тут

 и мой овал лица,

снизу

     люди тщатся…

К черту!

      «Останавлица

строго воспрыщаица».

А там,

   где мороженое

морит желудки,

сверху

   восторженный

смотрит Жуткин.

Скульптор

    помнит наш режим

(не лепить чтоб

         два

          лица),

Жаров-Уткин ^*

      слеплен им

сразу

    в виде близнеца.

Но —

     лишь глаз прохожих пара

замерла,

      любуясь мрамором,

миг —

   и в яме тротуара

раскорячился караморой ^*.

Только

   лошадь

      пару глаз

вперит

   в грезах розовых,

сверзлася

    с колдобин

         в грязь

возле чучел бронзовых.

И с разискреннею силищей

кроют

      мрачные от желчи:

«Понастроили страшилищей,

сволочи,

      Микел Анжѐлычи ^*».

Мостовой

    разбитой едучи,

думаю о Цивцивадзе.

Нам нужны,

       товарищ Мѐдичи ^*,

мостовые,

    а не вазы.

Рвань,

   куда ни поглазей,

грязью

   глаз любуется.

Чем

 устраивать музей,

вымостили б улицы.

Штопали б

    домам

       бока

да обчистили бы грязь вы!

Мы бы

   обошлись пока

Гоголем

   да Тимирязевым ^*.

Что пожелать вам,

        сэр Замятин ^*?

Ваш труд

       заранее занятен.

Критиковать вас

          не берусь,

не нам

   судить

      занятье светское,

но просим

     помнить,

            славя Русь,

что Русь

      — уж десять лет! —

            советская.

Прошу

   Бориса Пильняка ^*

в деревне

        не забыть никак,

что скромный

      русский простолюдин

не ест

      по воскресеньям

            пудинг.

Крестьянам

        в бритенькие губки

не суйте

   зря

     английской трубки.

Не надобно

     крестьянам

             тож

на плечи

      пялить макинтош.

Очередной

     роман

        растя,

деревню осмотрите заново,

чтобы не сделать

        из крестьян

англосаксонского пейзана.

Что пожелать

      Гладкову Ф.?

Гладков романтик,

         а не Леф ^*, —

прочесть,

       что написал пока он,

так все колхозцы

           пьют какао.

Колхозца

       серого

         и сирого

не надо

   идеализировать.

Фантазией

     факты

           пусть не засло̀нятся.

Всмотритесь,

          творя

           фантазии рьяные, —

не только

     бывает

        «пьяное солнце» ^*,

но…

  и крестьяне бывают пьяные.

Никулину ^* —

         рассказов триста!

Но —

      не сюжетьтесь авантюрами,

колхозные авантюристы

пусть не в роман идут,

            а в тюрьмы.

Не частушить весело́

попрошу Доронина ^*,

чтобы не было

      село

в рифмах проворонено.

Нам

  деревню

         не смешной,

с-е-р-и-о-з-н-о-й дай-ка,

чтобы не была

         сплошной

красной балалайкой.

Вам, Третьяков ^*,

         заданье тоньше,

вы —

      убежденный фельетонщик.

Нутром к земле!

         Прижмитесь к бурой!

И так

      зафельетоньте здорово,

чтобы любая

         автодура

вошла бы

       в лоно автодорово.

А в общем,

     писать вам

            за томом том,

товарищи,

     вам

      благодарна и рада,

будто платком,

      газетным листом

машет

   вослед

      «Комсомольская правда».

Иван Иваныч —

          чуть не «вождь»,

дана

 в ладонь

         вожжа ему.

К нему

   идет

       бумажный дождь

с припиской —

          «уважаемый».

В делах умен,

      в работе —

          быстр.

Кичиться —

       нет привычек.

Он

 добросовестный службист —

не вор,

   не волокитчик.

Велик

      его

       партийный стаж,

взгляни в билет —

          и ахни!

Карманы в ручках,

       а уста ж

сахарного сахарней.

На зависть

    легкость языка,

уверенно

       и пусто

он,

 взяв путевку из ЭМКА,

бубнит

   под Златоуста ^*.

Поет

    на соловьиный лад,

играет

   слов

    оправою

«о здравии комсомолят,

о женском равноправии».

И, сняв

   служебные гужи,

узнавши,

      час который,

домой

      приедет, отслужив,

и…

 опускает шторы.

Распустит

    он

         жилет…

         и здесь,

— здесь

   частной жизни часики! —

преображается

      весь

по-третье-мещански ^*.

Чуть-чуть

       не с декабристов

              род —

хоть предков

        в рамы рамьте!

Но

 сына

      за уши

      дерет

за леность в политграмоте.

Орет кухарке,

      разъярясь,

супом

   усом

       капая:

«Не суп, а квас,

         который раз,

пермячка сиволапая!..»

Живешь века,

      века учась

(гении

   не ро́дятся).

Под граммофон

         с подругой

              час

под сенью штор

          фокстротится.

Жена

    с похлебкой из пшена

сокращена

    за древностью.

Его

 вторая зам-жена

и хороша,

       и сложена,

и вымучена ревностью.

Елозя

     лапой по ногам,

ероша

     юбок утлость,

он вертит

        по́д носом наган:

«Ты с кем

        сегодня

       путалась?..»

Пожил,

   и отошел,

       и лег,

а ночь

      паучит нити…

Попробуйте,

        под потолок

теперь

   к нему

      взгляните!

И сразу

   он

    вскочил и взвыл.

Рассердится

       и визгнет:

«Не смейте

    вмешиваться

          вы

в интимность

      частной жизни!»

Мы вовсе

        не хотим бузить.

Мы кроем

    быт столетний.

Но, боже…

    Марксе, упаси

нам

 заниматься сплетней!

Не будем

       в скважины смотреть

на дрязги

       в вашей комнате.

У вас

    на дом

       из суток —

             треть,

но знайте

        и помните:

глядит

   мещанская толпа,

мусолит

      стол и ложе…

Как

 под стекляннейший колпак,

на время

       жизнь положим.

Идя

 сквозь быт

      мещанских клик,

с брезгливостью

          преувеличенной,

мы

 переменим

      жизни лик,

и общей,

      и личной.

Прислушайтесь,

         на заводы придите,

в ушах —

навязнет

       страшное слово —

            «вредитель» —

навязнут

       названия шахт.

Пускай

   статьи

      определяет суд.

Виновного

     хотя б

        возьмут мишенью тира…

Меня

     презрение

         и ненависть несут

под крыши

     инженеровых квартирок.

Мы отдавали

         им

          последнее тепло,

жилища

   отдавали, вылощив,

чтоб на стене

      орлом сиял диплом

им-пе-раторского училища.

В голодный

     волжский мор ^*

              работникам таким

седобородые,

      доверясь по-девически,

им

  отдавали

        лучшие пайки:

простой,

      усиленный,

             академический!

Мы звали:

     «Помогите!»

             И одни,

сменив

   на блузу

         щегольскую тройку,

по-честному

        отдали

           мозг и дни

и держат

       на плечах

           тяжелую постройку.

Другие…

       жалование переслюнив,

в бумажник

        сунувши червонцы,

задумались…

         «Нельзя ли получить

                 и с них…

долла́ры

      в золоте

           с приятным,

            нежным звонцем?»

Погладив

        на брюшке

         советский

              первый жир

и вспомнив,

         что жене

         на пасху

                 выйти не в чем,

вносил

   рублей на сто

         ошибок в чертежи:

«Чего

     стесняться нам

             с рабочим неучем?»

А после

   тыкался по консула́м

великих

   аппетитами

             держав…

Докладывал,

          что пущено на слом,

и удалялся,

     мятенький

         долла́рчик сжав…

Попил чайку.

          Дремотная тропа

назад

     ведет

     полузакрытые глаза его…

и видит он —

      сквозь самоварный пар

выходят

   прогнанные

             щедрые хозяева…

Чины и выезды…

        текущий счет…

и женщины

     разро́зились духами.

Очнулся…

     Сплюнул…

         «На какой мне черт

работать

       за гроши

        на их Советы хамьи?!»

И он,

     скарежен

      классовой злобо́ю,

идет

     неслышно

         портить вентилятор,

чтобы шахтеры

         выли,

         задыхаясь по забоям,

как взаперти

         мычат

           горящие телята…

Орут пласты угля́,

        машины и сырье,

и пар

      из всех котлов

             свистит и валит валом.

«Вон —

   обер —

      штаб-офицерьё

генералиссимуса

        капитала!!»

Стара,

   коса

стоит

     Казань.

Шумит

   бурун:

«Шурум…

    бурум…» ^*

По-родному

        тараторя,

снегом

   лужи

        намарав,

у подворья

    в коридоре

люди

     смотрят номера.

Кашляя

   в рукава,

входит

   робковат,

глаза таращит.

Приветствую товарища.

Я

   в языках

    не очень натаскан —

что норвежским,

       что шведским мажь.

Входит татарин:

          «Я

          на татарском

вам

 прочитаю

      «Левый марш».

Входит второй.

      Косой в скуле.

И говорит,

    в карманах порыскав:

«Я —

     мариец.

      Твой

          «Левый»

дай

 тебе

   прочту по-марийски».

Эти вышли.

       Шедших этих

в низкой

       двери

         встретил третий.

«Марш

   ваш —

наш марш.

Я —

 чуваш,

послушай,

    уважь.

Марш

     вашинский

так по-чувашски…»

Как будто

        годы

      взял за чуб я —

— Станьте

    и не пылите-ка! —

рукою

     своею собственной

          щупаю

бестелое слово

      «политика».

Народы,

   жившие

          въямясь в нужду,

притершись

       Уралу ко льду,

ворвались в дверь,

          идя

            на штурм,

на камень,

    на крепость культур.

Крива,

   коса

стоит

     Казань.

Шумит

   бурун:

«Шурум…

       бурум…»

Кому

      в Москве

      неизвестна Никольская ^*?

Асфальтная улица —

         ровная,

            скользкая.

На улице дом —

          семнадцатый номер.

Случайно взглянул на витрины

              и обмер.

Встал и врос

и не двинуться мимо,

мимо Ос —

авиахима ^*.

Под стекло

     на бумажный листик

положены

     человечие кисти.

Чудовища рук

      оглядите поштучно —

одна черна,

     обгорела

         и скрючена,

как будто ее

        поджигали, корежа,

и слезла

   перчаткой

        горелая кожа.

Другую руку

         выел нарыв

дырой,

   огромней

          кротовой норы.

А с третьей руки,

        распухшей с ногу,

за ногтем

       слезает

           синеющий ноготь…

Бандит маникюрщик

         под каждою назван —

стоит

      иностранное

        имя газа.

Чтоб с этих витрин

           нарывающий ужас

не сел

   на всех

      нарывом тройным,

из всех

   человеческих

             сил принатужась,

крепи

      оборону

      Советской страны.

Кто

  в оборону

      работой не врос?

Стой!

      ни шагу мимо,

мимо Ос —

авиахима.

Шагай,

   стомиллионная масса,

в ста миллионах масок.

Семнадцать и двадцать

нам только и лет.

Придется нам драться,

хотим или нет.

Раз!

  два!

   раз!

     два!

Вверх

   го —

     ло —

      ва!

Антантовы цуцики

ждут грызни ^*.

Маршал Пилсудский ^*

шпорой звенит.

Дом,

  труд,

     хлеб

         нив

о —

   бо —

     ро —

      ни!

Дунули газом,

и парень погас.

Эх,

  кабы сразу

противогаз!

Раз!

  два!

   шаг,

     ляг!

Твер —

     же

   шаг

        в шаг!

Храбрость хвалимую —

в сумку положь!

Хитрую химию,

ученый,

   даешь!

Гром

     рот,

      ать,

        два!

Впе —

  ред,

   брат —

      ва!

Ветром надуло

фабричную гарь.

Орудует Тула —

советский пушкарь.

Раз!

  два!

   раз!

     два!

Вверх

   го —

     ло —

      ва!

Выгладь да выровняй

шрапнельный стакан!

Дисциплинированней

стань у станка.

Дом,

  труд,

     хлеб

         нив

о —

   бо —

     ро —

      ни!

Не пехотинцы мы —

прямо от сохи

взмоет нас птицами

Осоавиахим ^*!

Раз!

  два!

   шаг,

     ляг!

Твер —

     же

   шаг

     в шаг!

Войной —

     буржуи прутся,

к лету,

   к зиме ль

смахнет их революция

с ихних земель.

Гром

     рот,

      ать,

        два!

Впе —

  ред,

   брат —

      ва!

Думай,

   товарищ,

          о загранице —

штык у них

     на Советы гранится.

Ухом

     к земле,

         пограничник, приникни —

шпора

   еще

     не звенит на Деникине ^*?

Может быть,

         генерал Шкуро ^*

взводит

   уже

        заржавевший курок?

Порасспроси

      у бывшего пленного —

сладко ль

       рабочим

        в краях Чемберленовых ^*?

Врангель ^*

       теперь

          в компании ангельей.

Новых

   накупит

      Англия Врангелей.

Зря, што ли,

        Англия

            лезет в Балтийское,

грудь-волну

        броненосцами тиская?!

Из-за цветов

         дипломатовых ляс

газом

      не дует ли

          ветер на нас?

Все прикинь,

          обдумай

         и взвесь,

сам увидишь —

          опасность есть.

Не разводить же

          на тучах кадрили

строит

   Антанта ^*

         свои эскадрильи?!

Экспресс капитала

           прет на крушение.

Но скоро ль?

         На скорость —

            надежда слаба!

И наша страна

      пока

            в окружении

заводчиковых

      и банкирских собак.

Чтоб вновь

     буржуями

         не быть обворовану,

весь

  напрягись

      ровнее струны!

Сегодня,

      заранее,

        крепи оборону.

Крепи оборону

      Советской страны.

И Врангель и Колчак ^*

         усопли мирно оба.

Схоронят и других…

            не бог, так время даст.

Но не усопла —

          удесятерилась злоба

Советы окруживших

         буржуазных государств…

Капиталисты европейские,

               хозяева ученых,

купили

   оптом

      знание и разум.

И притаился

        их

         ученейший курчонок,

трудясь над новым

          смертоносным газом.

Республика,

       с тобой грозят

             расправиться жестоко!

Работай так,

        чтоб каждый по̀том вымок…

Крепите оборону,

       инженер и токарь.

Крепи, шахтер,

      газетчик,

          врач

            и химик!

Войну грядущую

           решит

             аэропланов рой.

Чтоб бомбовозы

          города́ Союза

                дырами не взрыли —

летающую мощь

          не прекращая, строй!

Шуми по небесам

       крылами

              краснозвездных эскадрилий.

И день,

   когда

        подымут пушки зык

и поползет

    землей

       смертища газовая, —

встречай умело газ,

           прекраснейший язык

под маской

    смерти

       с удовольствием показывая.

Не знаем мы

        войны годов и чисел;

чтоб не врасплох пришла,

             гремя броней и ковкой,

встречать

        любую смерть

          заранее учись,

учись владеть

      противогазом и винтовкой.

При встрече с нами

           заграничный туз

улыбкой вежливой

          приподымает ус,

но случай

    побороться

         он не проворонит.

Рабочие,

      крестьяне,

          весь Союз —

и день и ночь

      готовьтесь к обороне,

чтоб мог ежеминутно

         наш Союз

на гром оружия

         и на угрозу речью, —

на массу опираясь,

          крикнуть:

            «Не боюсь!

Врага,

      не дрогнувши,

         вооруженный встречу!»

Подымая

       гири

      и ганте́ли,

обливаясь

     сто десятым потом,

нагоняя

   мускулы на теле,

все

  двуногие

         заувлекались спортом.

Упражняются,

      мрачны и одиноки.

Если парня,

     скажем,

           осенил футбол,

до того

   у парня

      мускулятся ноги,

что идет,

       подламывая пол.

Если парень

         боксами увлекся,

он —

      рукой — канат,

         а шеей —

                 вол;

дальше

   своего

      расквашенного носа

не мерещится

      парнишке

              ничего.

Постепенно

        забывает

         все на свете.

Только

   мяч отбей

        да в морду ухай, —

и свистит,

     засвистывает ветер,

справа

   в левое засвистывает ухо.

За такими,

     как за шерстью

           золотой овцы,

конкурентову

      мозоль

         отдавливая давкой,

клубные

       гоняются дельцы,

соблазняя

     сверхразрядной ставкой.

И растет

      приобретенный чемпион

безмятежней

         и пышнее,

             чем пион…

Чтобы жил

     привольно,

            побеждая и кроша,

чуть не в пролетарии

         произведут

                 из торгаша.

У такого

      в политграмоте

           неважненькая си́лища,

От стыда

       и хохота

        катись под стол:

назовет

   товарища Калинина

            «Давид Василичем» ^*,

величает —

      Рыкова ^*

            «Заведующий СТО ^*».

Но зато —

     пивцы́!

        Хоть бочку с пивом выставь!

То ли в Харькове,

        а то ль в Уфе

говорят,

   что двое футболистов

на вокзале

     вылакали

             весь буфет.

И хотя

   они

     к политучебе вя́лы,

но зато

   сильны

      в другом

             изящном спорте:

могут

      зря

      (как выражаются провинциалы)

всех девиц

     в окру́ге

           перепортить!

Парень,

   бицепсом

        не очень-то гордись!

В спорт

   пока

         не внесено особых мен.

Нам

  необходим

      не безголовый рекордист —

нужен

       массу подымающий

              спортсмен.

Фельетонов ягодки —

            рецензий цветочки…

Некуда деваться дальше!

Мы знаем

    о писателях

            всё до точки:

о великих

    и о

      захудалейших.

Внимает

      критик

         тише тли,

не смолк ли Жаров ^*?

           пишет ли?..

Разносят

      открытки

       Никулина ^* вид,

мы знаем,

         что́ Никулин:

как поживает,

      что творит,

не хвор,

   не пьет коньяку ли.

Богемские

    новости

       жадно глотая,

орем —

   «Расхвали,

          раскатай его!»

Мы знаем,

    чем

      фарширован Катаев ^*,

и какие

   формы у Катаева

С писателем

        нянчась

         как с писаной торбой,

расхвалит

    Ермилов ^*

          милого,

а Горбов ^*

       в ответ,

           как верблюд двугорбый,

наплюнет

    статьей

       на Ермилова.

Читатель

       зрачком

       по статье поелозит

и хлопнет

    себя

      по ляжке:

«Зачем

   в такой лошадиной дозе

подносится

    разный Малашкин ^*?!»

Рабочему

       хочется

       держаться в курсе

и этой книги

         и той,

но мы не хотим —

          не в рабочем вкусе —

забыв,

   что бывают

          жареные гуси,

питаться

       одной

          духовной едой.

Мы можем

    распутать

         в миг единый

сложные

       поэтические

            путы,

но черт его знает,

       что едим мы

и в какую

        гадость

       обуты?!

Малашкиным

      и в переплете

            не обуется босой,

но одинаково

      голодный,

          босой

на последний

      двугривенный свой

любит,

   шельмец,

          побаловаться колбасой.

Тому,

     у кого

    от голода слюна,

мало утешительны

          и странны

указания,

       что зато-де —

             «Луна»

у вас

 повисла

      «с правой стороны» ^*.

Давайте

   затеем

      новый спор мы —

сойдитесь,

    критик и апологет,

вскройте,

       соответствуют ли

               сапожные формы

содержанию —

         моей ноге?

Учти,

     за башмаками

          по магазинам лазя,

стоят дорого

        или дёшевы,

крепок ли

    у башмака

         материальный базис,

то есть —

    хороши ли подошвы?

Явитесь,

      критики

       новой масти,

пишите,

   с чего желудок пучит.

Может,

   новатор —

       колбасный мастер,

а может,

      просто

          бандит-попутчик.

Учтя

    многолюдность

         колбасных жертв,

обсудим

      во весь

          критический азарт,

современен ли

      в сосисках

          фарш-сюжет,

или

 протух

    неделю назад.

Товарищ!

       К вещам

       пером приценься,

критикуй поэмы,

       рецензируй басни.

Но слушай окрик:

       «Даешь

          рецензии

на произведения

           сапожной и колбасной!»

Расклокотался в колокол Герцен ^*,

чуть

 языком

       не отбил бочок…

И дозвонился!

      Скрипнули дверцы,

все повалили

      в его кабачок.

Обыватель любопытен —

все узнать бы о пиите!

Увидать

   в питье,

          в едении

автора произведения.

Не удержишь на веревке!

Люди лезут…

      Валят валом.

Здесь

     свои командировки

пропивать провинциалам.

С «шимми»,

       с «фоксами» знакомясь,

мечут искры из очков

на чудовищную помесь —

помесь вальса

      с казачком.

За ножками котлет свиных

компания ответственных.

На искусительнице-змие

глазами

   чуть не женятся,

но буркают —

      «Буржуазия…

богемцы…

    разложеньице…»

Не девицы —

      а растраты.

Раз

 взглянув

       на этих дев,

каждый

   должен

         стать кастратом,

навсегда охолодев.

Вертят глазом

      так и этак,

улыбаются уста

тем,

 кто вписан в финанкете

скромным именем —

         «кустарь».

Ус обвис намокшей веткой,

желтое,

   как йод,

пиво

 на шальвары в клетку

сонный русский льет… ^*

Шепчет дева,

      губки крася,

юбок выставя ажур:

«Ну, поедем…

      что ты, Вася!

Вот те крест —

      не заражу…»

Уехал в брюках клетчатых.

«Где вы те-пе-рь…»

Кто лечит их? ^*

Богемою

       себя не пачкая,

сидит холеная нэпачка;

два иностранца

ее,

     за духи,

выловят в танцах

из этой ухи.

В конце

   унылый начинающий —

не укупить ему вина еще.

В реках пива,

      в ливнях водок,

соблюдая юный стыд,

он сидит

       и ждет кого-то,

кто придет

    и угостит.

Сидят они,

    сижу и я,

по славу Герцена жуя.

Герцен, Герцен,

          загробным вечером,

скажите пожалуйста,

         вам не снится ли,

как вас

   удивительно увековечили

пивом,

   фокстротом

          и венским шницелем?

Прав

    один рифмач упорный,

в трезвом будучи уме,

на дверях

       мужской уборной

бодро

     вывел резюме:

«Хрен цена

вашему дому Герцена».

Обычно

   заборные надписи плоски,

но с этой — согласен!

         В. Маяковский.

Десятком кораблей

          меж льдами

                 северными

                  по́были

и возвращаются

         с потерей самолетов

               и людей…

                   и ног…

Всемирному

       «перпетуум-Нобиле» ^*

пора

 попробовать

       подвесть итог.

Фашистский генерал

         на полюс

                яро лез.

На Нобиле —

      благословенье папское.

Не карты полюсов

       он вез с собой,

                а крест,

громаднейший крестище…

             и шампанское!

Аэростат погиб.

          Спаситель —

               самолет.

Отдавши честь

      рукой

         в пуховых варежках,

предав

   товарищей,

       вонзивших ногти в лед,

бежал

      фашистский генералишко.

Со скользкой толщи

            льдистый

                лез

вопль о помощи:

          «Эс-о-Эс!» ^*

Не сговорившись,

       в спорах покидая порт,

вразброд

       выходят

       иностранные суда.

Одних

   ведет

        веселый

         снежный спорт,

других —

       самореклама государств.

Европа

   гибель

         предвещала нам по карте,

мешала,

   врала,

      подхихикивала недоверчиво,

когда

     в неведомые

       океаны Арктики

железный «Красин» ^*

            лез,

              винты заверчивая.

Советских

    летчиков

           впиваются глаза.

Нашли!

   Разысканы —

         в туманной яме.

И «Красин»

    итальянцев

            подбирает, показав,

что мы

   хозяйничаем

           льдистыми краями.

Теперь

   скажите вы,

          которые летали,

что нахалтурили

          начальники «Италии»?

Не от креста ль

      с шампанским

            дирижабля крен?

Мы ждем

       от Нобиле

           живое слово:

Чего сбежали?

      Где Мальмгрен ^*?

Он умер?

       Или бросили живого?

Дивите

   подвигом

       фашистский мир,

а мы,

в пространство

      врезываясь, в белое,

работу

   делали

      и делаем.

Снова

   «Красин»

           в айсберги вросся.

За Амундсеном ^*!

          Днями воспользуйся!

Мы

 отыщем

    простого матроса,

победившего

        два полюса!

Несся

       крик

     из мира старого:

«Гражданин

        советский —

           варвар.

Героизма

       ждать

      не с Востока нам,

не с Востока

        ждать ума нам.

На свете

      только

         Европа умна.

Она

  и сердечна

      и гуманна».

И Нобиле

        в Ленинграде

не взглянул

     на советские карты.

Но скоро

       о помощи радио

с айсбергов

     слал

          с покатых.

Оказалось —

          в полюсной теми

разбирались

        у нас в Академии.

От «Италии»

         столб дыма.

«SOS»

   рассылает в отчаянии.

Подымят сигарой

        и мимо

проходят

       богачи англичане.

Мы ж

      во льдах

      пробивались тараном…

Не правда ли —

          очень странно?

Еще

  не разобрали

        дела черного,

но похоже

     по тому,

           как себя ведут, —

что бросили

        итальянцы

             шведа ученого,

кстати,

   у раненого

        отняв еду.

Не знаю,

      душа у нас добра ли —

но мы

      и этих фашистов подобрали.

Обгоняя

      гуманные страны,

итальянцев

     спасаем уверенно.

Это —

   «очень странно».

Но…

  совершенно верно.

От смеха

       на заводе —

         стон.

Читают

   листья прокламаций.

К себе

   сектанты

          на чарльстон

зовут

      рабочего

      ломаться.

Работница,

     манто накинь

на туалеты

     из батиста!

Чуть-чуть не в общество княгинь

ты

  попадаешь

      у баптистов.

Фокстротом

        сердце веселя,

ходи себе

       лисой и пумой,

плети

      ногами

         вензеля,

и только…

     головой не думай.

Не нужны

     уговоры многие.

Айда,

     бегом

     на бал, рабочие!

И отдавите

     в танцах ноги

и языки

   и прочее.

Открыть нетрудно

        баптистский ларчик —

американский

      в ларце

         долларчик.

Тверд

     пролетарский суд.

Он

 не похож на вату.

Бывает —

    и головы не снесут

те,

 которые виноваты.

Это

 ясно для любого,

кроме…

   города Тамбова.

Дядя

    есть

        в губисполкоме.

Перед дядей

        шапку ломят.

Он,

 наверное, брюнет —

у брюнетов

    жуткий взор.

Раз —

     мигнет —

         суда и нет!

Фокусник-гипнотизер.

Некто

     сел «за белизну».

Некто

     с дядею знаком.

Дядя

    десять лет слизнул —

как корова языком.

И улыбкою ощерен,

в ресторан идет Мещерин.

Всё ему нравится,

все ему знакомы…

Выпьем

   за здравьице

губисполкома!

А исполкомщик

          спит,

         и мнится

луна

 и месяц средь морей…

«Вчера

   я растворил темницу

воздушной пленницы моей» ^*.

Товарищи,

    моргать нехорошо —

особенно

        если свысока.

От морганий

         пару

       хороших шор

сделайте

      из этого листка!

Советуем

    и вам, судья,

сажать цветы,

      с поста уйдя.

С чем

      в поэзии

      не сравнивали Коминтерна?

Кажется, со всем!

        И все неверно.

И корабль,

     и дредноут,

            и паровоз,

                 и маяк —

сравнивать

     больше не будем.

Главным

       взбудоражена

             мысль моя,

что это —

     просто люди.

Такие вот

     из подвальных низов —

миллионом

        по улицам льются.

И от миллионов

          пришли на зов —

первой

   победившей

            революции.

Историю

       движет

           не знатная стайка —

история

   не деньгой

           водима.

Историю

       движет

           рабочая спайка —

ежедневно

     и непобедимо.

Тих

  в Европах

      класса коло́сс, —

но слышнее

        за разом раз —

в батарейном

      лязге колес

на позиции

     прет

           класс.

Товарищ Бухарин ^*

        из-под замызганных пальм

говорит —

     потеряли кого…

И зал

      отзывается:

        «Вы жертвою пали…

Вы жертвою пали в борьбе роковой» ^*.

Бедой

      к убийцам,

           песня, иди!

К вам

   имена жертв

мы

  еще

   принесем, победив, —

на пуле,

      штыке

      и ноже.

И снова

   перечень

        сухих сведений —

скольких

       Коминтерн

         повел за собой…

И зал отзывается:

        «Это —

            последний

и решительный бой» ^*.

И даже

   речь

     японца и китайца

понимает

        не ум,

          так тело, —

бери оружие в руки

            и кидайся!

Понятно!

       В чем дело?!

И стоило

     на трибуне

         красной звездой

красноармейцу ^*

      загореться, —

поняв

      язык революции,

            стоя

рукоплещут

     японцы и корейцы.

Не стала

      седа и стара —

гремит,

   ежедневно известней

п-я-т-и-д-е-с-я-т-и стран

боевая

   рабочая песня.

Как будто

    чудовищный кран

мир

 подымает уверенно —

по ступенькам

      50 стран

подымаются

        на конгресс Коминтерна.

Фактом

   живым

      встрянь —

чего и представить нельзя!

50

 огромнейших стран

входят

   в один зал.

Не коврами

    пол стлан.

Сапогам

       не мять,

       не толочь их.

Сошлись

       50 стран,

не изнеженных —

       а рабочих.

Послало

      50 стран

гонцов

   из рабочей гущи,

войны

   бронированный таран

обернуть

      на хозяев воюющих.

Велело

   50 стран:

«Шнур

   динамитный

            вызмей!

Подготовь

    генеральный план

взрыва капитализма».

Черный

   негр

        прям.

Японец —

    желт и прян.

Белый —

        норвежец, верно.

50

     различнейших стран

идут

 на конгресс Коминтерна.

Похода времени —

          стан.

Рево́львера дней —

           кобура.

Сошлись

       50 стран

восстанию

    крикнуть:

         «Ура!»

Мир

 буржуазный,

       ляг!

Пусть

     обреченный валится!

Колонный зал

      в кулак

сжимает

      колонны-пальцы.

Будто

     чудовищный кран

мир

 подымает уверенно —

по ступенькам

      50 стран

поднялись

    на конгресс Коминтерна.

Десять лет —

      и Москва и Иваново

и чинились

     и строили наново.

В одном Иванове —

         триста домов!

Из тысяч квартир

        гирлянды дымов.

Лачужная жизнь —

            отошла давно.

На смывах

     октябрьского вала

нам жизнь

     хорошую

            строить дано,

и много рабочих

        в просторы домов

вселились из тесных подвалов.

А рядом с этим

         комики

такие строят домики:

на песке стоит фундамент —

а какая ставочка!

Приноси деньгу фунтами —

не жилкооп,

        а лавочка.

Помесячно

     рублей двенадцать

плати из сорока пяти.

Проглотят

     и не извинятся —

такой хороший аппетит!

А заплатившему

          ответ:

«Зайти…

      через 12 лет!»

Годы долго длятся-то —

разное болит.

На году двенадцатом

станешь —

     инвалид.

Все проходит в этом мире.

Жизнь пройдет —

        и мы в квартире.

«Пожалте, миленькая публика,

для вас

   готов

      и дом и сад.

Из ваших пенсий

        в 30 рубликов

платите

   в месяц 50!»

Ну и сшит,

     ну и дом!

Смотрят стены решетом.

Ветерок

   не очень грубый

сразу —

      навзничь валит трубы.

Бурей —

      крыша теребится,

протекает черепица.

Ни покрышки,

      ни дна.

Дунешь —

     разъедется,

и…

  сквозь потолок видна

Большущая Медведица.

Сутки даже не дожив,

сундучки возьмут —

         и вон!

Побросавши этажи,

жить

     вылазят на балкон.

И лишь

   за наличные

квартирку взяв,

живут отлично

нэпач и зав.

Строитель,

     протри-ка глаз свой!

Нажмите,

     партия и правительство!

Сделайте

       рабочей и классовой

работу

   заселения и строительства.

  Улица —

         меж домами

           как будто ров.

Тротуары

        пешеходов

         расплескивают на асфальт.

Пешеходы ругают

        шоферов, кондукторов.

Толкнут,

       наступят,

           отдавят,

                свалят!

По Петровке ^* —

         ходят яро

пары,

      сжаты по-сардиньи.

Легкомысленная пара,

спрыгнув с разных тротуаров,

снюхалась посередине.

Он подымает кончик кепки,

она

  опускает бровки…

От их

      рукопожатий крепких —

плотина

   поперек Петровки.

Сирене

   хвост

         нажал шофер,

визжит

   сирен

      железный хор.

Во-всю

   автобусы ревут.

Напрасен вой.

      Напрасен гуд.

Хоть разверзайся преисподняя,

а простоят

     до воскресения,

вспоминая

     прошлогоднее

крымское землетрясение ^*.

Охотный ряд ^*.

      Вторая сценка.

Снимают

        дряхленькую церковь.

Плетенка из каких-то вех.

Задрав седобородье вверх,

стоят,

      недвижно, как свеча,

два довоенных москвича

Разлив автомобильных лав,

таких спугнуть

      никак не суйся

Стоят,

   глядят, носы задрав,

и шепчут:

        «Господи Исусе…»

Картина третья.

          Бытовая.

Развертывается у трамвая.

Обгоняя

   ждущих —

           рысью,

рвясь,

       как грешник рвется в рай,

некто

      воет кондуктриссе:

«Черт…

   Пусти! —

        Пустой трамвай…»

Протолкавшись между тетей,

обернулся,

     крыть готов…

«Граждане!

        Куда ж вы прете?

Говорят вам —

         нет местов!»

Поэтому

      у меня,

у старой газетной крысы,

и язык не поворачивается

              обвинять:

ни шофера,

     ни кондуктриссу.

Уважаемые

          дяди и тети !

Скажите ,

         сделайте одолжение :

Чего вы

      нос

          под автобус суете ?!

Чего вы

      прете

         против движения ?!

В меру

   и черны́ и русы,

пряча взгляды,

      пряча вкусы,

боком,

   тенью,

      в стороне, —

пресмыкаются тру́сы

в славной

     смелыми

            стране.

Каждый зав

        для труса —

           туз.

Даже

     от его родни

опускает глазки трус

и уходит

      в воротник.

Влип

     в бумажки

         парой глаз,

ног

  поджаты циркуля:

«Схорониться б

         за приказ…

Спрятаться б

         за циркуляр…»

Не поймешь,

         мужчина,

            рыба ли —

междометья

        зря

         не выпалит.

Где уж

   подпись и печать!

«Только бы

     меня не выбрали,

только б

      мне не отвечать…»

Ухо в метр

     — никак не менее —

за начальством

      ходит сзади,

чтоб, услышав

      ихнье

             мнение,

завтра

   это же сказать им.

Если ж

   старший

         сменит мнение,

он

  усвоит

     мненье старшино:

— Мненье —

      это не именье,

потерять его

        не страшно. —

Хоть грабьте,

      хоть режьте возле него,

не будет слушать ни плач,

              ни вой.

«Наше дело

     маленькое —

я сам по себе

         не великий немой,

и рот

      водою

        наполнен мой,

вроде

      умывальника я».

Трус

  оброс

     бумаг

         корою.

«Где решать?!

      Другие пусть.

Вдруг не выйдет?

        Вдруг покроют?

Вдруг

      возьму

         и ошибусь?»

День-деньской

      сплетает тонко

узы

  самых странных свадеб —

увязать бы

     льва с ягненком,

с кошкой

      мышь согласовать бы.

Весь день

        сердечко

        ужас крои́т,

предлогов для трепета —

           кипа.

Боится автобусов

        и Эркаи,

начальства,

     жены

        и гриппа.

Месткома,

     домкома,

            просящих взаймы,

кладби́ща,

     милиции,

             леса,

собак,

       погоды,

      сплетен,

             зимы

и

показательных процессов.

Подрожит

     и ляжет житель,

дрожью

   ночь

         корежит тело…

Товарищ,

       чего вы дрожите?

В чем,

       собственно,

        дело?!

В аквариум,

        что ли,

           сажать вас?

Революция требует,

            чтобы имелась

смелость,

       смелость

        и еще раз —

с-м-е-л-о-с-т-ь.

Мне неведомо,

          в кого я попаду,

знаю только —

         попаду в кого-то…

Выдающийся

      советский помпадур ^*

выезжает

       отдыхать

        на во́ды ^*.

Как шар,

      положенный

         в намеченную лузу,

он

    лысой головой

        для поворотов —

               туг

и носит

   синюю

      положенную блузу,

как министерский

        раззолоченный сюртук.

Победу

   масс,

      позволивших

            ему

надеть

   незыблемых

            мандатов латы,

немедля

      приписал он

         своему уму,

почел

      пожизненной

            наградой за таланты.

Со всякой массою

        такой

           порвал давно.

Хоть политический,

             но капиталец —

                  нажит.

И кажется ему,

      что навсегда

            дано

ему

  над всеми

      «володеть и княжить» ^*.

Внизу

       какие-то

         проходят, семеня, —

его

  не развлечешь

        противною картиной.

Как будто говорит:

           «Не трогайте

              меня

касанием плотвы

        густой,

           но беспартийной».

С его мандатами

           какой,

             скажите,

              риск?

С его знакомствами

            ему

             считаться не с кем.

Соседу по столу,

           напившись в дым и дрызг,

орет он:

   «Гражданин,

         задернуть занавеску!»

Взбодрен заручками

             из ЦИКа и из СТО ^*,

помешкавшего

      награждает оплеухой,

и собеседник

      сверзился под стол,

придерживая

      окровавленное ухо.

Расселся,

     хоть на лбу

         теши дубовый кол, —

чего, мол,

     буду объясняться зря я?!

Величественно

         положил

           мандат на протокол:

«Прочесть

     и расходиться, козыряя!»

Но что случилось?

        Не берут под козырек?

Сановник

     под значком

             топырит

                 грудью

                    платье.

Не пыжьтесь, помпадур!

           Другой зарок

дала

  великая

         негнущаяся партия.

Метлою лозунгов

        звенит железо фраз,

метлою бурь

         по дуракам подуло.

— Товарищи,

      подымем ярость масс

за партию,

     за коммунизм,

           на помпадуров! —

Неизвестно мне,

          в кого я попаду,

но уверен —

         попаду в кого-то…

Выдающийся

          советский помпадур

ехал

  отдыхать на во́ды,

«Восемь часов для труда,

шестнадцать —

         для сна

            и свободных!» —

гремел

   лозунговый удар

в странах,

     буржуям отданных.

Не только

     старую нудь

с бессменной

      рабочей порчею —

сумели

   перешагнуть

мы

  и мечту рабочую.

Парень

   ум свой

развивает

     до самых я́тей,

введен

   семичасовой

день

  у него

     в предприятии.

Не скрутит

     усталая лень —

беседу

   с газетой водим.

Семичасовой день

у нас

     заведен

          на заводе.

Станок

   улучшаю свой.

Разызобретался весь я.

Труд

     семичасовой —

можно

   улучшить профессию!

Время

   девать куда?

Нам —

   не цвести ж акацией.

После

      часов труда

подымем

       квалификации.

Не надо

      лишних слов,

не слушаю

     шепот злючий.

Семь

     рабочих часов —

понятно каждому —

         лучше.

Заводы

   гудком гудут,

пошли

   времена

      меняться.

Семь часов — труду,

культуре и сну —

        семнадцать.

Всем известно,

       что мною

          дрянь

воспета

   молодостью ранней.

Но дрянь не переводится.

          Новый грянь

стих

 о новой дряни.

Лезет

     бытище

      в щели во все.

Подновили житьишко,

            предназначенное на слом,

человек

   сегодня

          приспособился и осел,

странной разновидностью —

               сидящим ослом.

Теперь —

    затишье.

          Теперь не наро́дится

дрянь

     с настоящим

       характерным лицом.

Теперь

   пошло

      с измельчанием народца

пошлое,

      маленькое,

           мелкое дрянцо.

Пережил революцию,

         до нэпа до́жил

и дальше

       приспособится,

          хитёр на уловки…

Очевидно —

      недаром тоже

и у булавок

       бывают головки.

Где-то

   пули

       рвут

           знамённый шёлк,

и нищий

       Китай

         встает, негодуя,

а ему —

      наплевать.

          Ему хорошо:

тепло

     и не дует.

Тихо, тихо

    стираются грани,

отделяющие

        обывателя от дряни.

Давно

   канареек

          выкинул вон,

нечего

   на птицу тратиться.

С индустриализации

         завел граммофон

да канареечные

         абажуры и платьица.

Устроил

      уютную

           постельную нишку.

Его

 некультурной

       ругать ли гадиною?!

Берет

     и с удовольствием

          перелистывает книжку,

интереснейшую книжку —

              сберегательную.

Будучи

   очень

         в семействе добрым,

так

 рассуждает

      лапчатый гусь:

«Боже

      меня упаси от допра ^*,

а от Мопра ^* —

      и сам упасусь».

Об этот

   быт,

        распухший и сальный,

долго

     поэтам

        язык оббивать ли?!

Изобретатель,

      даешь

           порошок универсальный,

сразу

    убивающий

       клопов и обывателей.

И глупо звать его

        «Красная Ницца»,

и скушно

        звать

      «Всесоюзная здравница».

Нашему

   Крыму

      с чем сравниться?

Не́ с чем

      нашему

          Крыму

             сравниваться!

Надо ль,

   не надо ль,

           цветов наряды —

лозою

   шесточек задран.

Вином

   и цветами

        пьянит Ореанда ^*,

в цветах

      и в вине —

             Массандра ^*.

Воздух —

        желт.

      Песок —

           желт.

Сравнишь —

          получится ложь ведь!

Солнце

   шпарит.

          Солнце —

               жжет.

Как лошадь.

Цветы

   природа

          растрачивает, соря —

для солнца

     светлоголового.

И все это

       наслаждало

         одного царя!

Смешно —

     честное слово!

А теперь

       играет

         меж цветочных ливней

ветер,

       пламя флажков теребя.

Стоят санатории

        разных именей:

Ленина,

   Дзержинского,

             Десятого Октября.

Братва —

     рада,

надела трусики.

Уже

  винограды

закручивают усики.

Рад

  город.

При этаком росте

с гор

     скоро

навезут грозди.

Посмотрите

         под тень аллей,

что ни парк —

      народом полон.

Санаторники

      занимаются

              «волей»,

или

  попросту

         «валяй болом».

Винтовка

       мишень

        на полене долбит,

учатся

   бить Чемберлена ^*.

Целься лучше:

      у лордов

             лбы

тверже,

   чем полено.

Третьи

   на пляжах

        себя расположили,

нагоняют

       на брюхо

        бронзу.

Четвертые

     дуют кефир

         или

нюхают

   разную розу.

Рвало

   здесь ^*

         землетрясение

            дороги петли,

сакли

       расшатало,

        ухватив за край,

развезувился ^*

          старик Ай-Петри ^*.

Ай, Петри!

     А-я-я-я-яй!

Но пока

   выписываю

             эти стихи я,

подрезая

       ураганам

        корни,

рабочий Крыма

          надевает стихиям

железобетонный намордник.

Мы пролетали,

         мы миновали

местности

    странных наименований.

Среднее

      между

      «сукин сын»

и между

   «укуси» —

Сууксу

   показал

      кипарисы-носы

и унесся

       в туманную синь.

Го —

 ра.

Груз.

 Уф!

По —

 ра.

Гур —

 зуф.

Станция.

       Стала машина старушка.

Полпути.

       Неужто?!

Правильно

    было б

       сказать «Алушка»,

а они, как дети —

       «Алушта».

В путь,

   в зной,

крутизной!

Туда,

     где горизонта черта,

где зубы

      гор

       из небесного рта,

туда,

    в конец,

      к небесам на чердак,

на —

    Чатырдаг.

Кустов хохол

         да редкие дерева́.

Холодно.

      Перевал.

Исчезло море.

      Нет его.

В тумане фиолетовом.

Да под нами

        на поляне

радуги пыланье.

И вот

     умолк

       мотор-хохотун.

Перед фронтом

         серебряных то́полей

мы

 пронеслись

      на свободном ходу

и

через час —

         в Симферополе.