Измерения

Онлайн чтение книги Слишком много счастья Too Much Happiness
Измерения

Дори добиралась на трех автобусах: сначала до Кинкардина, оттуда на лондонском и еще в Лондоне{1} …в Лондоне…  – Имеется в виду город Лондон на юго-западе провинции Онтарио в Канаде. – на городском. Она отправилась воскресным утром в девять часов, но преодолела весь путь – чуть более сотни миль – только к двум часам дня. Много времени она провела в ожидании и насиделась не только в автобусах, но и на остановках. Хотя, вообще-то, Дори против этого ничего не имела: всю неделю на работе присесть не удавалось.

Она служила горничной в мотеле «Голубая ель». Мыла ванные комнаты, меняла постельное белье, пылесосила ковры, протирала зеркала. Работа ей нравилась тем, что прогоняла лишние мысли и после нее можно было быстро заснуть. Убирая номера, Дори редко сталкивалась с удручающим беспорядком, хотя ей случалось слышать от других горничных довольно неприятные истории. Все остальные горничные были старше и в один голос твердили, что ей надо поискать занятие получше, с перспективой на будущее. Говорили, что, пока она еще молода и выглядит неплохо, надо выучиться чему-нибудь и потом сидеть за столом в офисе. Но Дори и это место устраивало. Общаться с людьми ей не хотелось.

Никто в мотеле не знал о том, что произошло. А если и знали, то не подавали виду. Могли знать: ведь фотография Дори тогда появилась в газете. Это был тот самый снимок, который сделал он: Дори со всеми тремя детьми. Новорожденный Демитри у нее на руках, а Барбара Энн и Саша смотрят на малыша. В то время она была натуральной шатенкой, с длинными вьющимися волосами, как ему нравилось. Выражение лица – нежное и застенчивое и тоже не столько свойственное ей, сколько предназначавшееся ему.

После случившегося Дори осветлила волосы и сделала короткую стрижку. Она сильно похудела. Сменила имя, точнее, стала представляться своим вторым именем – Флёр. Ну и работу ей помогли подыскать подальше от тех мест, где она жила раньше.

В такую поездку, как сейчас, Дори отправлялась уже в третий раз. В первые два он отказывался от встречи. Если бы и сейчас отказался, она перестала бы пытаться. И даже если бы он согласился встретиться, Дори, наверное, взяла бы большую паузу перед следующей встречей. Тут важно не переборщить. Хотя она и сама толком не знала, как поступить.

В первом автобусе ей было спокойно. Просто ехала себе и рассматривала пейзажи за окном. Она выросла на берегу океана, где весна всякий раз сменяла зиму, а тут вслед за зимой почти сразу приходит лето. Еще месяц назад лежал снег, а теперь так тепло, что можно носить одежду с короткими рукавами. По полям разлились полосы ослепительно сверкающей воды, и солнце мелькает в еще голых ветвях.

Однако, пересев во второй автобус, Дори начала нервничать и невольно думать, не едет ли кто-нибудь из пассажирок туда же, куда и она? В автобусе были одни только женщины, в большинстве весьма прилично одетые. Наверное, специально оделись так, словно собрались в церковь? Те, что постарше, выглядели как прихожанки церквей, куда строгими правилами предписано приходить в юбке, чулках и шляпке определенного фасона. А те, что помоложе, как будто принадлежали к общинам, позволяющим женщине надеть в церковь и брючный костюм, и сережки и сделать прическу.

Дори на их фоне выделялась. За полтора года работы в мотеле она не купила себе ни одной новой вещи. На службе носила гостиничную форму, в остальное время – джинсы. К макияжу она так и не привыкла: раньше он не разрешал, а теперь было ни к чему. Короткие взъерошенные волосы цвета спелой кукурузы не очень шли к ее исхудавшему лицу, но Дори было все равно.

В третьем автобусе она села у окна и постаралась успокоиться, читая вывески и рекламные плакаты. У нее был один трюк, с помощью которого можно заставить себя ни о чем не думать: надо выхватить наугад какое-нибудь слово и начать складывать из его букв другие слова. «Кофейня», например, превращалась в «фею», а затем в «фон» или «фен»; в слове «магазин» таились «маг» и «миг» и еще… секундочку… еще «зима». Слов становилось особенно много на выезде из города: автобус проезжал мимо билбордов, гигантских магазинов, парковок. Попадались даже рекламные воздушные шары, привязанные к крышам.

Дори не рассказала миссис Сэндс про две прошлые поездки. Наверное, не надо говорить и про эту, последнюю. Они беседовали по понедельникам, во второй половине дня, и в последнее время миссис Сэндс говорила, что дела идут на поправку, хотя раньше только повторяла, что нужно подождать и не стоит торопить события. Теперь она говорила, что Дори постепенно начинает восстанавливать силы.

– Я понимаю, что вам до смерти надоело слышать одно и то же, – заметила она. – Но что я могу поделать, если все так и есть.

Миссис Сэндс самой резануло слух слово «смерть», но она решила не усугублять свою неловкость извинениями.


Когда Дори исполнилось шестнадцать – а это было семь лет назад, – она каждый день после школы ходила к матери в больницу. Мама перенесла операцию – как говорили, серьезную и опасную, – и теперь ей был прописан постельный режим. А Ллойд работал санитаром в отделении. У него нашлось много общего с матерью Дори: оба в молодости хипповали (хотя Ллойд немного моложе мамы), и потому всякий раз, когда выпадала свободная минутка, Ллойд заходил к ней в палату поболтать про концерты, про марши протеста, в которых они оба участвовали, про знакомых обалденных чуваков, про кислотные трипы и тому подобное.

Ллойд пользовался у больных большой популярностью, потому что все время шутил и хорошо делал массаж. Приземистый, коренастый, широкоплечий, он говорил так внушительно, что его иногда принимали за доктора. (Кстати, вряд ли ему это нравилось: он считал, что большинство лекарств – обман, а доктора – кретины.) Еще у него была очень нежная розовая кожа, светлые волосы и смелый взгляд.

Однажды он поцеловал Дори, когда они вместе ехали в лифте, и сказал, что она похожа на цветок в пустыне. Потом засмеялся и спросил: «Ну что, здорово сказал?»

– Да ты поэт, хоть сам того не знаешь!{2} Да ты поэт, хоть сам того не знаешь! (You are a Poet and Don’t Know It!..) – название 12-й серии из «Фестиваля искусств Си-би-эс для молодежи», вышедшей в 1976 г. – ответила Дори, чтобы показать, как хорошо к нему относится.

Вскоре мама скоропостижно умерла от закупорки сосуда. У нее было много подруг, которые охотно взяли бы девочку к себе, и у одной из них Дори недолго пожила, но в конце концов предпочла нового друга – Ллойда. К своему следующему дню рождения она была уже беременна, а затем они поженились. Оказалось, что Ллойд никогда раньше не был женат, хотя у него имелось двое детей, про которых он почти ничего не знал. Впрочем, к тому времени его дети должны были уже давно вырасти. С годами жизненная философия Ллойда изменилась: теперь он проповедовал крепкий брак, постоянство и выступал против предупреждения беременности. Он решил уехать с полуострова Сечелт в Британской Колумбии, где они жили, потому что там было слишком много людей из его прежней жизни – и друзей, и любовниц. И они с Дори переехали на другой конец страны – в маленький городок, который выбрали на карте просто по названию: Майлдмэй. Но и в самом городке жить не стали, а сняли дом в деревне поблизости. Ллойд нанялся на фабрику мороженого. Устроили вокруг дома сад. Выяснилось, что Ллойд отлично разбирается в садоводстве, а также в плотницком деле, в дровяных печах и умеет поддерживать на ходу старую машину.

Родился Саша.


– Это вполне естественно, – сказала миссис Сэндс.

– Правда? – спросила Дори.

Дори всегда садилась на стул с прямой спинкой, стоявший у стола, а не на диван с обивкой в цветочек и подушечками. А миссис Сэндс на своем стуле пододвигалась как можно ближе – так, чтобы их не разделяла никакая преграда.

– Я так и думала, что вы туда поедете. Наверное, на вашем месте я сделала бы то же самое.

Год назад, когда они познакомились, миссис Сэндс так не сказала бы. Тогда она была куда осторожнее, зная, как легко взбудоражить Дори одной мыслью, что хоть кто-то – любая живая душа – мог оказаться на ее месте. Но теперь миссис Сэндс знала, что Дори немного успокоилась и воспримет такие слова всего лишь как попытку ее понять.

Миссис Сэндс была не похожа на знакомых Дори. Не особенно стройна и миловидна, хотя и не слишком стара. Примерно столько же лет сейчас было бы матери Дори, только в миссис Сэндс ничего хипповского, разумеется, нет. Короткая седая стрижка, родинка на скуле. Обувь на плоской подошве, узкие брюки и блузки с узором в цветочек. Даже если эти блузки были клубничного или бирюзового цвета, она не выглядела в них так, словно нарочно вырядилась. Скорее, создавалось впечатление, что кто-то ей подсказал: надо бы тебе, милочка, принарядиться – и та послушно отправилась в магазин за чем-нибудь особенным. Весь ее облик – сдержанный, отстраненный и доброжелательный – как бы уравновешивал агрессивную жизнерадостность ее одежды, и Дори это не было неприятно.

– В первые два раза я его вообще не видела, – сказала Дори. – Он просто не вышел.

– Но на этот-то раз вышел?

– Вышел. Но я его едва узнала.

– Постарел?

– Да, конечно. И еще похудел сильно. И потом эта одежда. Роба. Я никогда его не видела ни в чем таком.

– То есть он показался вам другим человеком?

– Да нет.

Дори прикусила верхнюю губу, пытаясь найти слова, которые передавали бы разницу. Ллойд был очень тихий. Раньше она его таким тихим никогда не видела. Не решался сесть напротив нее. Она даже спросила в самом начале: «Ну что, так и будешь стоять?» И он ответил: «А можно сесть?»

– Он был какой-то… неживой, – сказала наконец Дори. – Может, они ему колют что-нибудь?

– Может, и колют, чтобы вел себя спокойно. Трудно сказать. Ну и вы поговорили?


Да как сказать? можно ли это вообще назвать разговором? Она задавала ему какие-то дурацкие вопросы, самые обычные: «Как ты себя чувствуешь?» – «Нормально». – «Как тут кормят?» – «Ничего». – «А выйти погулять можно?» – «Можно, под присмотром. Только разве это прогулка».

– Тебе надо дышать свежим воздухом, – сказала она.

– Да, точно, – ответил он.

Она чуть не спросила, не подружился ли он тут с кем-нибудь. Так расспрашивают ребенка про школу. Если бы ваши дети ходили в школу, вы бы обязательно задавали им такие вопросы.


– Да-да, – закивала миссис Сэндс, подталкивая к ней заранее приготовленную коробку с салфетками.

Дори их не взяла: глаза у нее оставались сухими, но было нехорошо где-то внутри, в животе. Что-то вроде рвотного позыва.

Миссис Сэндс молча ждала. Она знала, что сейчас не надо вмешиваться.


Потом Ллойд, словно угадав, что она собирается спросить, сказал: тут есть психиатр, приходит побеседовать время от времени.

– Но я его предупредил, чтобы он не терял времени, – сказал Ллойд. – Я и без него все знаю.

Это был единственный момент, когда Ллойд показался ей прежним.

Во время свидания сердце у нее сильно билось. Ей казалось, что она вот-вот упадет в обморок или даже умрет. Чтобы взглянуть на него, приходилось преодолевать себя. Делать усилие, чтобы в поле зрения появлялся этот худой, седой, неуверенный в себе, ко всему безучастный, неуклюжий, безотчетно двигающийся человек.

Ничего этого она не стала рассказывать миссис Сэндс. Та могла бы спросить – тактично, разумеется, – кого Дори боялась. Себя или его?

Но она совсем не боялась .


Когда Саше было полтора годика, родилась Барбара Энн. А когда Барбаре исполнилось два, родился Демитри. Имя Саша они выбрали вместе и после этого условились, что в дальнейшем Ллойд будет давать имена мальчикам, а она – девочкам.

Демитри, в отличие от старших, страдал коликами. Дори думала сначала, что, может быть, ему не хватает молока или что молоко у нее недостаточно калорийное. Или слишком калорийное? В общем, с молоком что-то было не так. Ллойд отыскал женщину из «Лиги ла лече»{3} «Лига ла лече» – международная общественная организация для поддержки кормящих женщин и предоставления информации о грудном вскармливании. и поговорил с ней. Что бы ни произошло, сказала эта женщина, нельзя подкармливать малыша из бутылочки. Это шаг в опасном направлении, тогда он очень скоро совсем откажется от груди.

Она не знала, что Дори уже подкармливает малыша. И ему это, похоже, нравилось: все чаще Демитри поднимал крик, когда ему давали грудь. Месяца через три он полностью перешел на искусственное вскармливание, и тогда стало невозможно скрывать это от Ллойда. Дори сказала мужу, что у нее кончилось молоко и потому пришлось давать бутылочку. Ллойд подскочил к ней как бешеный и стиснул ей груди. Пролилось несколько капель. Он назвал ее лгуньей. Они поругались. Он сказал, что она такая же шлюха, как и ее мать.

– Все эти хипповки были шлюхами!

Вскоре они помирились. Но всякий раз, когда Демитри капризничал, или простужался, или пугался Сашиного кролика, или держался за стулья, тогда как его брат и сестра в том же возрасте уже вовсю ходили, – всякий раз припоминалось искусственное вскармливание.


Когда Дори впервые пришла на прием к миссис Сэндс, какая-то посетительница в приемной сунула ей буклет: на обложке золотой крест и слова, напечатанные тоже золотом на лиловом фоне: «КОГДА ТВОЯ ПОТЕРЯ ПОКАЖЕТСЯ НЕВЫНОСИМОЙ…» Внутри оказалось написанное нежными красками изображение Иисуса и какой-то текст мелким шрифтом, который Дори не стала читать.

Руки Дори вцепились в эту книжицу и не отпускали ее. Она села на стул в кабинете и вдруг задрожала всем телом. Миссис Сэндс сама вынула буклет у нее из рук.

– Кто это вам дал? – спросила она.

– Там, – ответила Дори, дернув головой в сторону закрытой двери.

– Вам не нравится это?

– Когда тебе плохо, все начинают доставать, – сказала Дори и тут же осознала, что именно так говорила ее мать, когда женщины с подобными бумажками приходили к ней в больницу. – Они думают, что надо только встать на колени – и все поправится.

Миссис Сэндс вздохнула.

– Да, конечно, – сказала она. – Все не просто.

– Лучше скажите «невозможно», – добавила Дори.

– Ну, может быть, и нет.

В первые встречи они ни разу не заговорили о Ллойде. Дори старалась даже не думать о нем, а если все-таки вспоминала, то как о каком-нибудь ужасном стихийном бедствии.

– Даже если бы я во все это верила, – сказала она, указывая на буклет, – то только потому…

Она хотела сказать, что такая вера была бы очень кстати: можно представить Ллойда горящим в аду или что-нибудь в этом духе. Но она не стала продолжать, потому что глупо говорить об этом. А кроме того, ей в который раз показалось, что у нее в животе словно кто-то стучит молотком.


Ллойд считал, что детей надо учить дома. Это не было связано с религиозными причинами: он не возражал против изучения динозавров, пещерных людей, обезьян и прочего. Просто хотел, чтобы дети оставались поближе к родителям и их можно было подготовить к взрослой жизни осторожно и постепенно, а не бросать сразу в мир, как в воду. «Я просто думаю о том, что это мои дети, – заявлял он. – То есть мои собственные, а не отдела образования».

Дори, скорее всего, не справилась бы сама с их обучением, но оказалось, что отдел образования подготовил на такой случай и инструкции, и планы уроков, и все это родители могли получить в местной школе. Саша был умным мальчиком, он почти без посторонней помощи научился читать, а двое остальных были пока слишком малы, чтобы учить их всерьез. По вечерам и по выходным Ллойд учил Сашу географии, рассказывал об устройстве Солнечной системы, о зимней спячке животных или о том, почему машина ездит. На любой вопрос ребенка следовал отдельный рассказ. Очень скоро Саша стал опережать школьные планы, но Дори по-прежнему получала их в школе и в назначенное время давала ему делать упражнения, чтобы не возникало претензий.

Неподалеку от них жила еще одна женщина, у которой дети учились дома. Звали ее Мэгги, и у нее был минивэн. Ллойд на своей машине каждое утро отправлялся на работу, а Дори так и не научилась водить. Поэтому она была очень довольна тем, что Мэгги раз в неделю подвозила ее до школы, там они отдавали выполненные задания и получали новые. Разумеется, они брали с собой всех детей. У Мэгги было двое мальчиков. Старший страдал аллергией, и матери приходилось строго следить за его питанием, поэтому он и учился дома. А потом Мэгги решила перевести на домашнее обучение и младшего. Тому хотелось играть с братом, и к тому же он был астматиком.

Как радовалась Дори, что у нее все трое здоровы! По мнению Ллойда, это потому, что она родила всех детей, когда была еще молода, а Мэгги ждала чуть не до менопаузы. Он, конечно, преувеличивал возраст Мэгги, но ждала она действительно долго. Она работала оптометристом – подбирала людям очки. Когда-то они с мужем были бизнес-партнерами и откладывали начало семейной жизни до тех пор, пока не купили дом в деревне, чтобы она смогла оставить работу.

Волосы у Мэгги были с проседью, совсем коротко подстриженные. Ллойд называл высокую, плоскогрудую, неунывающую и самоуверенную Мэгги «наша лесби» – но только за глаза, разумеется. Бывало, хохмит с ней по телефону, а потом, прикрыв трубку рукой, говорит Дори: «Это наша лесби». Дори к этому относилась спокойно: она знала, что Ллойд многих женщин так называет. Но она опасалась, что Мэгги сочтет его шуточки слишком фамильярными и просто не захочет терять с ним время.

– Хочешь поговорить со старушкой? Да. Здесь она. Возится со стиральной доской. Да, такой я эксплуататор. Это она тебе сказала?


Взяв в школе бумаги, Дори и Мэгги обычно отправлялись в продуктовый магазин за покупками. Потом иногда заходили в кафе Тима Хортона и отвозили детей в парк на берегу реки. Там мамаши сидели на скамейке, а Саша и сыновья Мэгги носились по детской площадке и карабкались на лестницы, Барбара Энн качалась на качелях, Демитри играл в песочнице. Если было холодно, женщины оставались в машине. Беседовали они по большей части о детях и о кулинарных рецептах, но иногда Дори вдруг узнавала что-то интересное: например, что Мэгги, прежде чем стать оптометристом, объездила всю Европу. Мэгги, в свою очередь, с удивлением узнавала, как рано Дори вышла замуж и как легко она впервые забеременела. А потом долго не получалось, и Ллойд начал ее подозревать: копался в ее ящиках в поисках противозачаточных таблеток, думал, что она их принимает втайне от него.

– А ты не принимала? – спросила Мэгги.

Дори даже не знала, как ответить. Сказала, что никогда бы на такое не осмелилась.

– Ну, то есть это было бы ужасно: пить их, не сказав ему. Я просто пошутила, а он сразу кинулся их искать.

– Ох, – вздохнула Мэгги.


Однажды Мэгги спросила:

– Слушай, у тебя все в порядке? Я имею в виду с мужем. Ты счастлива?

Дори без колебаний ответила «да». Но потом подумала, что не все так гладко. В ее семейной жизни было много такого, к чему она привыкла, а другие этого бы не поняли. Ллойд по любому вопросу имел собственное мнение, такой уж он был человек. И в самом начале, когда она познакомилась с ним в больнице, он уже был такой. Старшая медсестра вела себя очень надменно, и он звал ее «миссис Велитчелл» вместо «миссис Митчелл». Произносил эти слова так быстро, что разница была едва уловима. Ему казалось, что у старшей медсестры есть любимчики, но он к ним не принадлежит. И на фабрике мороженого был человек, которого Ллойд ненавидел, – кто-то, кого он звал «Луис-сосала». Дори так и не узнала настоящего имени этого парня. Но это доказывало, по крайней мере, что не одни только женщины его раздражали.

По мнению Дори, все эти люди были вовсе не так плохи, как считал Ллойд, но спорить с ним не имело смысла. Наверное, мужчины просто не могут жить без врагов, как не могут жить без шуток. Иногда Ллойд подшучивал над своими врагами – точно так же, как иногда посмеивался над собой. И ей разрешалось смеяться вместе с ним – при условии, что не она первая начала.

Она надеялась, что он будет снисходителен к Мэгги. Но временами уже чувствовала, как рушатся ее надежды. А если он запретит ей ездить с Мэгги в школу и в магазин, то это будет крайне неудобно. Но еще хуже то, что придется позориться: выдумывать какие-то глупости, как-то объясняя свои отказы с ней встречаться. А Мэгги бы все поняла – по крайней мере уловила бы ложь и решила, что в семье Дори все гораздо хуже, чем на самом деле. Мэгги тоже была по-своему резковата в оценках.

Тогда Дори спрашивала себя: а почему ее, собственно, заботит то, что подумает подруга? Мэгги почти чужая, с ней даже общаться не очень комфортно. Так Ллойд сказал, и он прав. Истинная связь между ними, мужем и женой, – это то, что недоступно посторонним, и вообще это никого не касается. Если Дори станет бережно относиться к своей семье, то все у них будет хорошо.


Однако дела пошли хуже: общаться с подругой он ей пока не запрещал, но все чаще высказывался критически. Говорил, что Мэгги сама виновата в болезнях сыновей. Он вообще считал, что мать всегда виновата. Ему случалось наблюдать в больнице таких матерей, которые стремятся держать детей под полным контролем. Обычно так поступают слишком умные.

– Но послушай, иногда дети просто рождаются больными, – не подумав, возразила Дори. – Нельзя же во всех случаях винить мать.

– Да ну? А почему это мне нельзя?

– Я не про тебя говорю. Не в том смысле, что тебе нельзя. Я говорю: разве не могут дети родиться больными?

– А с каких это пор ты стала так разбираться в медицине?

– Я и не говорю, что разбираюсь.

– Правильно, не разбираешься.

Плохое сменялось худшим. Он пожелал знать, о чем они с Мэгги разговаривают.

– Не знаю. Так, ни о чем.

– Забавно. Значит, две женщины едут в машине… Первый раз такое слышу. Две женщины едут и ни о чем не говорят. Она решила вбить между нами клин.

– Кто? Мэгги?!

– Я таких баб знаю.

– Каких – таких?

– Таких, как она.

– Не говори глупости.

– Эй, потише! Ты сказала, что я дурак?

– Скажи, пожалуйста, зачем ей это нужно?

– Откуда мне знать зачем? Захотелось, и все. Вот погоди, еще увидишь. Она тебе еще все уши прожужжит о том, какая я сволочь. Погоди немного.


И действительно, все случилось так, как он говорил. Ну, во всяком случае, выглядело именно так в глазах самого Ллойда. Однажды около десяти часов вечера она оказалась у Мэгги на кухне: сидела, хлюпая носом и размазывая слезы, и прихлебывала травяной чай. Когда она постучала в дверь, муж Мэгги открыл и спросил: «Какого черта вам надо?» Он понятия не имел, кто она такая. Дори еле сумела сказать: «Простите, что беспокою…» – а он глядел на нее выпученными глазами. Затем вошла Мэгги.

Дори прошла весь путь до ее дома пешком, в темноте. Сначала по проселочной дороге, у которой они с Ллойдом жили, затем по шоссе. Там приходилось прятаться в канаве всякий раз, когда приближалась машина, и потому шла она очень медленно. Она провожала взглядом машины, боясь, как бы Ллойд не поехал за ней. Ей не хотелось, чтобы он нашел ее сейчас – по крайней мере до тех пор, пока он не испугается собственного безумия. Бывали случаи, когда ей удавалось самой его напугать таким образом: она плакала, выла и даже колотилась головой об пол, приговаривая: «Неправда, неправда, неправда!..» В конце концов он шел на попятную и говорил: «Ну ладно, ладно. Я тебе верю. Ну все, милая, успокойся. Подумай о детях. Ну все, я верю тебе, милая. Только замолчи».

Но сегодня вечером она взяла себя в руки уже в начале представления. Надела пальто и вышла за дверь, а он кричал вслед: «Эй, не вздумай! Я тебя предупредил!»

Муж Мэгги отправился спать, по-прежнему недовольный, хотя Дори все повторяла: «Простите меня! Простите, что врываюсь к вам так поздно!»

– Да замолчи ты! – прикрикнула на нее Мэгги. Вид у нее был хоть и озабоченный, но доброжелательный. – Хочешь вина?

– Я не пью.

– Тогда лучше сейчас не начинай. Я тебе заварю чая. Это успокаивает. С клубникой и ромашкой. С детьми-то все в порядке?

– Да.

Мэгги сняла с нее пальто и протянула ей пачку салфеток – вытереть нос и глаза.

– И не говори пока ничего. Скоро придешь в себя.

Но даже немного успокоившись, Дори не рассказала, как у них обстоят дела, иначе Мэгги решила бы, что подруга сама во всем виновата. Кроме того, ей не хотелось рассказывать про Ллойда. Не важно, что он ее измучил. Все равно ближе его у нее никого нет, и если она начнет на него жаловаться, все сразу рухнет, это будет как измена.

Она объяснила, что они с Ллойдом опять поругались и она так от этого всего устала, что захотела прогуляться. Но это все ничего, пройдет. Они помирятся.

– Ну что ж, со всеми супругами случается, – заметила Мэгги.

Тут зазвонил телефон, и Мэгги сняла трубку.

– Да. Она в порядке. Просто захотела прогуляться, сменить обстановку. Отлично. Ладно, тогда я отвезу ее домой утром. Ничего страшного. Хорошо. Спокойной ночи.

– Это он, – сказала Мэгги. – Ну да ты поняла.

– Какой у него был голос? Нормальный?

Мэгги улыбнулась:

– Ну, я не знаю, как он разговаривает в нормальном состоянии. Во всяком случае, он был не пьян.

– Он тоже не пьет. У нас в доме даже кофе нет.

– Хочешь, поджарю тост?


Рано утром Мэгги повезла ее домой. Муж Мэгги не поехал на работу и остался сидеть с мальчиками.

Мэгги спешила вернуться домой. Разворачивая свой минивэн у них во дворе, она сказала на прощание только:

– Все, пока! Позвони, если захочешь поболтать.

Было холодное весеннее утро, на земле все еще лежал снег, но Ллойд сидел без куртки на ступеньках крыльца.

– Доброе утро, – громко произнес он вежливым и полным сарказма тоном.

Она тоже поздоровалась, сделав вид, что не заметила этого.

Он продолжал сидеть на ступеньках, не пуская ее внутрь.

– Не ходи туда, – сказал он.

Она решила обратить все в шутку:

– Не пустишь? Даже если я очень попрошу? Ну пожалуйста!

Он посмотрел на нее, но ничего не ответил. Только улыбнулся, не разжимая губ.

– Ллойд! – позвала она. – Послушай, Ллойд!

– Лучше не ходи туда.

– Послушай, Ллойд, я ничего Мэгги не рассказывала. Прости, пожалуйста, что я убежала. Мне просто воздуха не хватало.

– Говорю: не ходи.

– Да что с тобой? Где дети?

Он мотнул головой – так, как делал в тех случаях, когда ему не нравилось то, что она говорила. Этот жест заменял средней силы ругательство, что-то вроде «блин».

– Ллойд! Где дети?!

Он чуть подвинулся, чтобы она смогла пройти, если захочет.

Демитри лежал в своей колыбельке, но на боку. Барбара Энн – на полу возле своей кроватки, словно она упала оттуда или ее вытащили. Саша – у двери в кухню: он пытался убежать. Только у Саши были кровоподтеки на шее. Остальных он задушил подушкой.

– Во сколько я вчера звонил? – спросил Ллойд. – Когда звонил, все уже случилось.

Он сказал: «Это ты во всем виновата».


Присяжные постановили, что он находился в помраченном состоянии сознания и не подлежит наказанию. Ллойд был признан невменяемым в отношении совершенного преступления и помещен в специальное учреждение.


Дори выбежала из дому и бродила, спотыкаясь, по двору, взявшись обеими руками за живот, словно он был вспорот и она пыталась удержать внутренности. Такой ее увидела Мэгги, когда вернулась. У нее возникло дурное предчувствие, и она решила развернуться и поехать назад. Сначала Мэгги подумала, что муж избил Дори, ударил ее в живот. Из стонов Дори ничего нельзя было понять. Ллойд, по-прежнему сидевший на ступеньках, вежливо подвинулся, не сказав ни слова, и пропустил ее в дом. Войдя, Мэгги увидела то, что уже ожидала увидеть. Она позвонила в полицию.

В течение некоторого времени Дори набивала себе рот всем, что попадалось под руку. Землей, травой, потом платками, полотенцами и собственной одеждой. Казалось, она хочет подавить не только вопли, которые рвались у нее из горла, но и сам образ той сцены, бесконечно всплывавший в сознании. Ей начали колоть какое-то лекарство, и это помогло. Она стала очень тихой, хотя в кататонию и не вошла. Врачи говорили, что ее состояние стабилизировалось. Когда Дори выписалась из больницы и социальный работник привез ее на новое место жительства, ее взяла под свою опеку миссис Сэндс: нашла ей дом, подобрала работу и еженедельно с ней беседовала. Мэгги приехала было повидаться, но оказалось, что она единственный человек, которого Дори не могла видеть. Миссис Сэндс объяснила, что это естественно: возникает нежелательная ассоциация, и Мэгги ее поймет и простит.


Миссис Сэндс сказала, что, посещать или не посещать Ллойда, должна решать только Дори.

– Понимаете, я ведь здесь не для того, чтобы разрешать или запрещать. Как вы сами думаете, лучше вам станет, если вы его увидите? Или хуже?

– Не знаю.

Дори не могла объяснить, что она встречалась как бы и не с ним. Это было все равно что увидеть привидение. Такой бледный. И одежда на нем широкая и тоже бледная, и туфли такие, что шагов совсем не слышно, мягкие тапочки наверное. Ей показалось, что у него выпадают волосы. А раньше были такие густые, волнистые, цвета меда. Не было теперь ни широких плеч, ни ямки между ключицами, куда она, бывало, склоняла голову.

Полиции он тогда сказал, и это попало в газеты: «Я сделал это, чтобы спасти их от страданий».

Каких страданий?

«Страданий от того, что мать их бросила».

Эти слова горели в мозгу у Дори, и, возможно, она решила повидаться с ним только для того, чтобы заставить его взять их обратно. Заставить его понять и принять события такими, какими они были на самом деле.

«Ты сказал: прекрати спорить или убирайся из дому. Вот я и ушла».

«Я всего лишь пошла переночевать к Мэгги. Разумеется, я собиралась вернуться. Никого я не бросала».

Она очень хорошо помнила, с чего начался спор. Она купила банку спагетти, и на этой банке оказалась вмятина, совсем небольшая. Из-за этой вмятины банка продавалась со скидкой, и Дори обрадовалась, что можно сберечь немного денег, что она поступает разумно. Но мужу, когда он начал задавать вопросы, она про скидку не сказала. Почему-то решила сделать вид, что просто не заметила вмятины.

Ллойд заявил, что ее нельзя не заметить. Мы все можем отравиться. Да что с ней такое? Или она это сделала нарочно? Может, хотела посмотреть, что станет с детьми и с ним самим?

Она сказала: не сходи с ума.

Он ответил: ты сама сошла с ума. Кто, кроме сумасшедшей, станет покупать яд для своей семьи?

Дети наблюдали за ними, стоя в дверном проеме в гостиной. Это был последний раз, когда она видела их живыми.

Вот о чем она думала, когда отправилась к нему, – надо заставить его наконец понять, кто тогда был сумасшедшим.


Когда Дори осознала, с каким намерением едет к нему, ей следовало выйти из автобуса. Пусть даже на последней остановке, вместе с другими женщинами, но не плестись вслед за ними к тюремным воротам, а перейти дорогу и сесть в автобус, идущий назад в город. Наверное, кто-то из приезжавших сюда когда-нибудь так уже поступал. Собрался на свидание, а в последний момент передумал. Возможно даже, такое происходит здесь постоянно.

А может быть, и к лучшему, что она все-таки не ушла и увидела его таким странным, словно выжатым. Теперь некого проклинать и винить. Некого. Этот человек ей как будто приснился.

Ей снились сны. Однажды приснилось, что она выбегает из дому, увидев там их, а Ллойд вдруг принимается хохотать, да так весело, как раньше, а потом она слышит, как смеется у нее за спиной Саша, и тут до нее доходит, к ее огромному облегчению, что они ее просто разыграли.


– Вот вы спрашивали, стало ли мне легче или тяжелее, когда я его увидела. В прошлый раз спрашивали.

– Да-да, – подхватила миссис Сэндс, – ну и как?

– Мне это надо было обдумать.

– Разумеется.

– В общем, я решила, что стало тяжелее. И больше не поехала.

Ей было нелегко сказать это миссис Сэндс. Та в ответ только одобрительно кивнула.

Поэтому, когда Дори решила, что, так и быть, съездит еще раз, она не захотела упоминать об этом в разговоре с миссис Сэндс. А поскольку ей было трудно скрывать события своей жизни, даже совсем незначительные, она позвонила и отменила встречу. Сказала, что собирается в отпуск. Начиналось лето, и значит отпуска становились обычным делом. Уезжаю с подругой, – сказала она.


– А ты сегодня в другой куртке. Не в той, что неделю назад.

– Не неделю.

– А сколько?

– Это было три недели назад. А теперь жарко. Эта курточка полегче, хотя даже она сейчас не нужна. Теперь можно ходить совсем без куртки.

Он спросил, как она доехала, какими автобусами добиралась из Майлдмэя.

Дори ответила, что больше там не живет. Назвала город, в который перебралась, и перечислила автобусы.

– Да, не близко. Ну и как, тебе нравится жить в городе побольше?

– Там легче найти работу.

– Значит, ты работаешь?

Во время последней встречи она уже рассказывала ему и о том, где живет, и об автобусах, и о своей работе.

– Я убираю номера в мотеле. Я тебе уже говорила.

– А да, точно. Забыл. Извини. А в школу не собираешься? В смысле, окончить вечернюю школу?

Она сказала, что думала об этом, но так, не всерьез. Ее и работа горничной устраивает.

После этого им, похоже, стало не о чем разговаривать.

Он вздохнул. Потом сказал:

– Ты извини. Я тут совсем отвык от разговоров.

– А чем же ты занимаешься целыми днями?

– Ну, я читаю довольно много. И типа того… медитирую.

– Вот как.

– Я тебе очень благодарен, что ты приехала. Это для меня очень важно. Но только не надо это делать все время. В смысле, ты приезжай, но только когда действительно захочешь. Если почувствуешь, что надо. В общем, я хочу сказать: уже то, что ты можешь приехать, что ты хоть раз приезжала, это для меня большое дело. Понимаешь?

Она сказала, что да, наверное, понимает.

Еще он прибавил, что не хотел бы вмешиваться в ее жизнь.

– А ты и не вмешиваешься, – ответила она.

– Ты точно это хотела ответить? Мне показалось, ты собиралась сказать что-то другое.

Да, действительно, она чуть не спросила: «Какую еще жизнь?»

Нет, ответила она, ничего. Ничего не собиралась.

– Ну и хорошо.


Через три недели зазвонил телефон. Это была миссис Сэндс – сама, а не кто-нибудь из ее помощниц.

– О, Дори! А я думала, вы еще не вернулись из отпуска. Значит, вернулись?

– Да, – ответила Дори, пытаясь придумать ответ на вопрос, где она была.

– Но вы пока не договорились о нашей следующей встрече?

– Еще нет. Не успела.

– Ничего страшного. Я просто хотела узнать, как вы. Вы в порядке?

– Да, в порядке.

– Отлично. Отлично. Вы знаете, где меня найти, если я вам понадоблюсь. Всегда рада с вами побеседовать.

– Да.

– Ну, всего доброго.

Она не упомянула Ллойда и не спросила, виделась ли Дори с ним снова. Но ведь Дори ей сказала, что больше не собирается туда ездить. Однако миссис Сэндс обычно проявляла недюжинную интуицию, чувствовала, что происходит. И всегда умела ее удержать, понимая, что может сделать это одним вопросом. Дори даже не задумывалась над тем, что она ответила бы, если бы ей задали прямой вопрос: стала бы изворачиваться, лгать или же сразу выдала правду. Она снова поехала к нему – на следующее воскресенье после того, как он сказал, что она может и не приезжать.

Он простудился. Сам не знал, как это вышло.

Скорее всего, был болен еще в прошлую встречу, оттого и казался таким брюзгливым.

«Брюзгливый». Ей уже давно не приходилось иметь дело ни с кем, кто употреблял подобные слова. Это слово показалось ей странным. У него и раньше была привычка так говорить, но тогда подобные выражения ее не удивляли.

– Я кажусь тебе другим человеком? – спросил он.

– Ну, в общем, ты изменился, – осторожно ответила Дори. – А я?

– Ты очень красивая, – ответил он с грустью.

У нее в груди потеплело, но она тут же подавила это чувство.

– А сама ты как? – спросил он. – Сама ты чувствуешь себя другой?

Она ответила, что не знает.

– А ты?

– И я тоже, – ответил он.


На той же неделе ей на работе вручили письмо в большом конверте, которое пришло на адрес мотеля. Внутри было несколько листков, исписанных с обеих сторон. Сначала она и не подумала, что это от него: ей почему-то казалось, что заключенным не разрешают писать письма. Но он был не совсем заключенный. Он вообще был не преступник, а невменяемый.

Ни даты, ни даже обращения «Дорогая Дори». Он сразу взял такой тон, что она подумала: это что-то религиозное.


Люди повсюду ищут решения. Их умы изъязвлены этими поисками. Как много всего теснится вокруг и вредит им. Это видно по их лицам их шрамам и болям. Им тяжело. Они мечутся. Им надо и в магазин и в прачечную и волосы подстричь и на жизнь заработать или пособие получить. Бедняки должны все это делать а богатые ищут способ получше потратить свои деньги. А это тоже работа. Им надо строить самые лучшие дома с золотыми кранами для горячей и холодной воды. И вот у них ауди и волшебные зубные щетки и всевозможные хитроумные изобретения и еще сигнализация чтобы защитить от убийства но и те и (друз) другие богатые и бедные не имеют мира в душах своих. Чуть не написал «друзья» вместо «другие» отчего бы это? У меня тут нет никаких друзей. Там где я сижу люди по крайней мере прошли через испытания. Они тут знают чем владеют и чем всегда будут владеть им не надо даже ничего ни покупать ни готовить. И выбирать не надо. Нет у них выбора.

Все мы здесь сидящие ничего не имеем кроме своих умов.

Вначале у меня в голове все было в пертурбации (не так написал?). Там все время бушевала буря и я колотился головой о бетон надеясь от нее избавиться. Чтобы остановить агонию и прекратить жить. Тогда мне назначили наказание. Поливали из шланга и привязывали и кололи лекарства мне в кровь. Я не жалуюсь потому что понял что тут жаловаться без толку. И никакой разницы с так называемым реальным миром в котором люди пьют и дурят и совершают преступления чтобы избавиться от собственных болезненных мыслей. И их часто бьют и сажают в тюрьму но они вскоре выходят с другой стороны. И что там? Либо полное безумие либо покой.

Покой. Я прибыл сюда в покое и все еще в своем уме. Я представляю каково это читать ты думаешь что я расскажу что-нибудь о Боге Иисусе или хоть о Будде как будто я пришел к религиозному обращению. Нет. Я не закрываю глаза и меня не поднимает ввысь какая-то Высшая Сила. Я об этих делах понятия не имею. Что я Знаю так это Себя. А Познай Самого Себя {4} …Познай Самого Себя…  – надпись на древнегреческом храме Аполлона в Дельфах; девиз сократической философии. – это такое повеление откуда-то может из Библии так что по крайней мере в этом я Христианин. А также Всего Превыше Верен Будь Себе {5} …Всего Превыше Верен Будь Себе … – слова Полония из «Гамлета» Шекспира, обращенные в качестве поучения к сыну – Лаэрту (д. 1, сц. 3; перевод Б. Л. Пастернака). – я пытался поскольку это тоже из Библии. Только не говорится какому себе – доброму или злому надо быть верным так что это не моральное наставление. И Познай Самого Себя не имеет отношения к морали поскольку мы познаем ее в Поведении. Однако Поведение меня не заботит поскольку меня судили правильно как человека которому нельзя доверять судить как он должен себя вести и поэтому я здесь.

Возвращаюсь к Познай из Познай Самого Себя. Говорю совершенно трезво что я себя знаю и знаю худшее на что способен и знаю что совершил. Меня Мир считает Чудовищем и я против этого не возражаю хотя могу заметить что люди которые сыплют бомбы как град или сжигают города или заставляют голодать или убивают сотни тысяч их обычно не считают Чудовищами а осыпают медалями и почетом {6} осыпают медалями и почетом…  – перефразируется название «Медаль почета» (Medal of Honor) – высшая военная награда США. а только кто пошел против небольшого числа людей считается ужасным и преступным. Это все не в оправдание мне а только наблюдение.

Что я Познал в Себе – это мое Зло. В этом тайна моего покоя. То есть я знаю Худшее в себе. Оно может быть хуже чем худшее в других людях но на самом деле мне не надо об этом думать или беспокоиться. Никаких извинений. Я в покое. Чудовище ли я? Мир считает что да и раз так то я соглашаюсь. Но я говорю Мир не имеет для меня никакого значения. Я Верен Себе и никогда не буду другим Собой. Я могу признать что был тогда не в своем уме но что это значит? Не в своем уме. В своем уме. Я не мог изменить свое Я тогда и не могу изменить его сейчас.

Дори если ты дочитала до этого места я тебе хотел сказать что-то важное но не могу написать на бумаге. Если ты решишь еще раз приехать я может тебе скажу. Не думай что я бессердечный. Если бы я мог что-то изменить я бы изменил но я не могу.

Посылаю это письмо тебе на работу потому что помню название гостиницы и город так что мой мозг кое в чем работает отлично.


Она подумала, что надо поговорить с ним об этом письме во время следующей встречи. Перечитала его несколько раз, но так и не знала, как к этому отнестись. Поговорить хотелось только об одном – о том, что он считал невозможным выразить в письме. Но когда они увиделись в следующий раз, он вел себя так, словно ничего не писал. Дори не могла найти темы для разговора и принялась рассказывать об одной фолк-певице, некогда очень известной, которая прожила целую неделю у них в мотеле. К ее удивлению, оказалось, что он знал про эту певицу даже больше, чем она. Выяснилось, что у него был телевизор (или его пускали к общему телевизору) и он постоянно смотрел разные шоу, ну и новости, конечно. Это дало им чуть больше пищи для разговора, но потом она не выдержала:

– Так о чем ты хотел сказать мне лично, не в письме?

Он ответил: лучше бы ты не спрашивала. Сказал, что они пока не готовы к такому разговору.

Дори испугалась: а вдруг речь зайдет о чем-то таком, чего она не может слышать, о чем-то невыносимом, например о том, что он ее до сих пор любит? Она совсем не могла теперь слышать слова «любовь».

– Хорошо, – согласилась она. – Может быть, и правда не готовы.

Но потом передумала:

– А все-таки лучше скажи. Что, если я выйду отсюда и меня собьет машина? Тогда я никогда ничего не узнаю и ты уже не сможешь мне ничего сказать.

– Верно, – кивнул он.

– Ну так о чем речь?

– В следующий раз. В следующий раз. Я иногда совсем не могу говорить. Хочу сказать, но у меня слова не идут из горла.


Я все время думал про тебя Дори с тех пор как ты ушла извини что я тебя разочаровал. Когда ты сидишь напротив я волнуюсь гораздо больше чем наверно кажется извне. А я не имею права волноваться когда ты здесь поскольку у тебя права волноваться гораздо больше чем у меня а ты так хорошо владеешь собой. В общем я даю задний ход возвращаюсь к тому что говорил раньше потому что пришел к выводу что написать тебе будет лучше чем сказать.

Сейчас напишу.

Небеса существуют.

Звучит красиво но в моих устах неправильно поскольку я никогда не верил в Небеса в Ад и все такое прочее. Всегда считал разговоры про это кучей дерьма. Поэтому должно быть дико звучит то что я теперь заговариваю об этом.

Скажу прямо: я видел детей.

Я видел их и говорил с ними.

Там. Что ты сейчас думаешь? Ты конечно думаешь ну вот он и окончательно свихнулся. Или так видел сон и не понял что это сон не может отличить сна от яви. А я тебе говорю сон от яви я отличаю и то что я видел было они существуют. Понимаешь существуют. Я не говорю что они живы потому что жить можно в том Измерении где мы живем а я не говорю что они в нашем Измерении. Их тут нет. Но они существуют и значит есть другое Измерение а может и бесконечное множество Измерений но я знаю только что проник в одно из них то самое где они находятся. Наверно я добрался туда потому что был столько времени в одиночестве и все время думал и думал и думал все об одном. Поэтому после больших страданий и одиночества сошла Благодать и открыла мне это в награду. Мне который меньше всех на свете заслуживает по общему мнению.

Если ты дочитала до сих пор и не разорвала письмо значит ты хочешь узнать кое-что. То есть как они там.

С ними все хорошо. Они очень развитые и счастливые. И совсем не помнят ни о чем плохом. Может быть стали чуть постарше чем были но об этом трудно судить. Похоже они понимают на разных уровнях. Да. Там видно что Демитри научился говорить а раньше не мог. И у них там комната которую я частично узнал. Она как у нас в доме но лучше более просторная. Я спросил их кто за ними присматривает а они рассмеялись и ответили что-то вроде мы сами теперь можем за собой присмотреть. Мне показалось что это Саша ответил. Иногда они говорят отдельно а иногда мне не удавалось разделить их голоса но кто где я понимал ясно и скажу – им там весело.

Только не думай что я сумасшедший. Я этого так боялся что не стал тебе ничего говорить. Я действительно был какое-то время сумасшедшим но поверь мне я сбросил с себя все свое сумасшествие как медведь линяет шкуру. Нет наверно надо сказать как змея меняет кожу. Я знаю что если бы я этого не сделал у меня бы никогда не получилось соединиться с Сашей и Барбарой Энн и Демитри. И мне бы хотелось чтобы у тебя тоже получилось потому что если это зависит от заслуги то ты заслуживаешь гораздо больше. Тебе будет труднее потому что ты живешь в мире гораздо больше чем я но по крайней мере я тебе все рассказал – Истину – и рассказывая что видел их надеюсь что ты почувствуешь облегчение.


Дори попыталась представить, что сказала бы или подумала миссис Сэндс, прочитав это письмо. Она, разумеется, высказалась бы очень осторожно. Не стала бы выносить окончательный приговор – безумие, – но потихоньку, исподволь подвела бы Дори к этому выводу.

Или лучше сказать так: не подвела бы к выводу, а заставила бы Дори саму к нему прийти. И внушила бы, что всю эту опасную чушь – выражение миссис Сэндс – надо выбросить из головы.

Вот почему Дори стала избегать миссис Сэндс.

Нет, на самом деле Дори считала его сумасшедшим. И еще – в том, что он писал, был оттенок бахвальства, присущего ему и раньше. На письмо она не ответила. Проходили дни. Недели. Дори не меняла своего мнения, но в то же время хранила про себя то, что он написал, как хранят тайны. И иногда внезапно – когда брызгала моющим раствором на зеркало в ванной или расправляла простыню на кровати, – внезапно ее посещало странное чувство. Почти два года она не обращала ни малейшего внимания на то, что обычно радует людей: погожий денек, цветы или запах свежего хлеба из булочной. В общем-то, у нее и сейчас не возникало таких спонтанных приливов радости, но она как бы смутно припоминала, что они собой представляют. Причем все это не имело ничего общего ни с погодой, ни с цветами. Она все время думала о том, что дети находятся, говоря его словами, в «их Измерении». Мысль эта преследовала Дори помимо ее воли, и впервые за долгие годы она начинала чувствовать не боль, а облегчение.

С тех пор как все случилось, Дори старалась сразу прогонять любое воспоминание о детях, вытаскивать его поскорее, как нож из горла. Она не могла даже мысленно произносить их имена и если слышала какое-то из их имен, то тоже поскорей его отбрасывала. Даже детские голоса, крики и топот ножек возле бассейна в мотеле отторгались ее сознанием и звучали как бы за воротами, на которые она запирала свой слух. Теперь же у нее появилось убежище, куда можно было спрятаться всякий раз, если рядом возникали подобные опасности.

И кто подарил ей это убежище? Только не миссис Сэндс, это уж точно. Только не долгое сидение возле стола, на котором предусмотрительно поставлена коробка салфеток.

Ей подарил это Ллойд. Ллойд, этот ходячий кошмар, этот изолированный от общества невменяемый.

Хорошо, называйте его невменяемым, если хотите. Но ведь возможно же, что он сказал правду, что он действительно побывал на том берегу? И разве видения человека, который совершил такое и проделал такой путь, – пустой звук?

Такие мысли исподволь проникали ей в голову и оставались там.

А еще она думала, что из всех людей, живущих на свете, Ллойд – единственный, с кем ей следует быть вместе. А для чего еще я нужна на этом свете? – спрашивала Дори воображаемого собеседника, может быть миссис Сэндс. – На что еще я гожусь, кроме как слушать, что он говорит?

Я ведь не сказала «прощаю», – продолжала она мысленно объяснять миссис Сэндс. – И никогда этого не скажу. Никогда.

Но послушайте. Разве я не отрезана от мира точно так же, как и он? Никто из людей, знающих мою историю, не захочет терпеть меня рядом с собой. Я напоминаю людям о том, о чем они не желают помнить, потому что не способны выдержать такой памяти.

И без толку прятаться под чужой личиной. Эта корона из непослушных золотых волос у меня на голове выглядит просто жалко.


Дори очнулась и обнаружила, что снова едет по шоссе на автобусе. Вспомнила, как вскоре после смерти матери тайком бегала на свидания с Ллойдом. Приходилось лгать женщине, у которой она тогда жила. Припомнила даже имя этой маминой подруги: Лори.

А кто, кроме Ллойда, помнит теперь имена ее детей, кто может вспомнить, какого цвета были у них глаза? Миссис Сэндс, когда приходилось о них заговаривать, не произносила даже слова «дети», говорила «ваша семья», словно слепляя их в один комок.

Когда она бегала к Ллойду и лгала Лори, ей не было стыдно. Она подчинялась высшей силе, судьбе. Ей казалось, что она живет на свете только затем, чтобы быть с ним и пытаться его понять.

Ну, теперь-то все не так. Это не то же самое.

Дори сидела впереди, на противоположной от водителя стороне кресел, и смотрела на дорогу сквозь лобовое стекло. Поэтому она и оказалась единственной из пассажиров, не считая шофера, кто видел, как небольшой грузовичок, даже не притормозив, внезапно выскочил с боковой дороги, пересек пустое воскресное шоссе прямо перед носом у автобуса и влетел в придорожную канаву. А потом случилось нечто еще более странное: человек, сидевший за рулем грузовичка, взлетел и пронесся по воздуху – стремительно и как будто замедленно, нелепо и грациозно – и рухнул на гравий на обочине.

Остальные пассажиры поначалу не поняли, отчего водитель автобуса резко ударил по тормозам, заставив их всех качнуться вперед. Дори же в первый момент только удивилась: «Как же он оттуда вылетел?» Совсем молодой человек, мальчишка. Наверное, уснул за рулем. Но как же он так вылетел из машины, так красиво катапультировался?

– Парень там впереди… – объявил шофер по радио. Он старался говорить громко и спокойно, но в голосе чувствовалась дрожь изумления, даже ужаса. – Пролетел через дорогу – и прямо в канаву. Мы возобновим движение, как только сможем. Прошу всех не покидать автобус.

Дори, словно не услышав его или же почувствовав себя именно сейчас нужной, вышла из автобуса первой, даже раньше, чем водитель. Тот не сделал ей никакого замечания.

– Чертов придурок! – ругался он, пока они переходили дорогу, и теперь в его голосе звучали только гнев и раздражение. – Чертов придурок, молокосос! Что наделал, а?

Мальчик лежал на спине, широко раскинув руки и ноги, похожий на вылепленного из снега ангела, только вокруг него был гравий, а не снег. Глаза прикрыты не до конца. Совсем юный: вымахал ростом со взрослого, а еще, должно быть, ни разу не побрился. И наверняка без водительских прав.

Шофер говорил по телефону:

– Примерно миля от Бэйфилда, на двадцать первой. Восточная сторона дороги.

Тонкая розовая струйка показалась из-под головы мальчика, рядом с ухом. Она была совсем не похожа на кровь. Напоминала скорее пенку, которая получается, когда варят клубничное варенье.

Дори опустилась на колени рядом с ним и положила руку ему на грудь. Нет движения. Она наклонилась поближе и приложила ухо. Кто-то совсем недавно погладил ему рубашку – еще чувствовался запах глажки.

Дыхания не было.

Однако ее пальцы сумели нащупать на его гладкой шее пульс.

Дори вспомнила, как ее учили первой помощи. Это был Ллойд. Он говорил, что надо делать, если дети попадут в аварию, а его рядом не окажется. Язык. Если язык западет в горло, он может заблокировать дыхание. Дори положила одну руку мальчику на лоб, а двумя пальцами другой взяла его за подбородок. Придерживать голову за лоб и надавить под подбородок, чтобы открыть путь воздуху. Несильно, но решительно наклонить голову.

Если не начнет дышать, сделать искусственное дыхание.

Дори зажала ноздри, сделала глубокий вдох, а потом впилась ртом в губы мальчика и начала дышать. Два выдоха – пауза. Два выдоха – пауза.

Послышался еще один мужской голос – не шофера. Видимо, остановилась какая-то машина.

– Может, одеяло ему под голову подложить?

Дори чуть покачала головой. Она вспомнила еще одно правило: нельзя двигать пострадавшего, чтобы не повредить спинной мозг. Снова припала ко рту мальчика. Надавила ему на грудь, ощущая теплую гладкую кожу. Выдох – пауза. Выдох – пауза. Лицо ее покрылось легкой испариной.

Шофер что-то говорил, но Дори не могла даже взглянуть на него. И тут она почувствовала наверняка: мальчик задышал. Дори распластала пальцы на коже его груди. Поначалу было трудно сказать, отчего поднимается грудная клетка, – может быть, это дрожь ее собственной руки.

Да! Да!

Это несомненно настоящее дыхание. Проход для воздуха открылся. Мальчик дышал самостоятельно. Дышал.

– Лучше прикройте его сверху, – сказала она мужчине, державшему одеяло. – Чтобы согрелся.

– Он жив? – спросил шофер, наклоняясь к ней.

Дори кивнула. Ее пальцы снова нащупали пульс. Жуткая розовая пенка больше не сочилась. Может быть, в ней и не было ничего страшного. Может быть, это и не из мозга.

– Я из-за вас не могу больше автобус держать, – сказал ей водитель. – Мы уже и так сильно опаздываем.

– Да ничего, поезжайте, – вмешался второй мужчина, – я тут побуду.

Тише, тише, – мысленно обращалась она к ним. Ей казалось, что тишина сейчас совершенно необходима, что все в мире за пределами тела мальчика должно сосредоточиться в едином усилии и помочь этому телу не сбиться, исполнить должное – дышать.

Робко, но равномерно из его горла стал вырываться хрип. Грудь покорно вздымалась. Держись, держись!

– Эй, вы слышали? Этот парень останется здесь и поможет, если что, – говорил шофер. – «Скорая» уже в пути.

– Поезжайте, – ответила Дори. – Я доеду со «скорой» до города, а к вам сяду вечером, когда вы будете возвращаться обратно.

Водителю пришлось наклониться пониже, чтобы ее расслышать. Она говорила еле слышно, не поднимая головы, словно стараясь потратить как можно меньше драгоценного дыхания.

– Вы точно решили? – спросил шофер.

Точно.

– Так, значит, в Лондон вам не надо?

Нет, не надо.


Читать далее

Фрагмент для ознакомления предоставлен магазином LitRes.ru Купить полную версию
1 - 1 09.05.17
Измерения 09.05.17
Вымысел
I 09.05.17
II 09.05.17
Венлокский кряж{15} 09.05.17
Измерения

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть