Онлайн чтение книги Товарищ маузер
ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой Жорж Шампион вынужден изменить свое представление о Риге

1

Замерли последние бравурные аккорды вальса Штрауса. Толстый капельмейстер, проклиная в душе августовскую жару и свой тесный, в золотых позументах мундир, отер пот со лба и раскланялся перед публикой.

Однако аплодисментам явно недоставало энтузиазма. Дамы вяло щелкали веерами по затянутым в перчатки ладоням; мужчины, страдавшие от жары несравненно сильнее, обмахивали разгоряченные лица шляпами и сложенными газетами. Немного легче было тем, кто слушал концерт, сидя на веранде ресторана. Они тянули из высоких глиняных кружек ледяное пенистое пиво.

Тени гуляющих укоротились. Обрамленные розами солнечные часы показывали ровно двенадцать, когда со стороны улицы Паулуччи в парк вошли два человека. Младший, которому черные усы, степенная походка и трость придавали известную солидность, был одет в непомерно длинное пальто из серого габардина и такого же цвета цилиндр. Поднятый воротник, белый шелковый шарф, бледность лица и лихорадочный блеск черных глаз наводили на мысль, что он, возможно, болен. Со своим спутником, который по годам казался вдвое старше, он беседовал по-французски, правда с весьма заметным акцентом. Его спутник, в клетчатом дорожном костюме, был долговяз и подвижен. Голова этого человека ни секунды не оставалась в покое – он поворачивал ее в разные стороны, и стеклышки пенсне на его тонком с горбинкой носу сверкали, как два маленьких солнца. Стремительные жесты и громкий голос выдавали бьющую через край кипучую энергию.

– Господин Русениек, – говорил он младшему, – ну ради какого дьявола я приехал сюда? Почему в августе тысяча девятьсот пятого года я нахожусь не в Париже, а в Риге? Да потому, что я имел намерение обрушить на своих читателей водопад увлекательных корреспонденции о героической борьбе, о схватках революционеров с полицией, о побегах и погонях, о взрывах. Однако я в этом городе уже полтора часа, а ни по дороге с вокзала в гостиницу, ни теперь не замечаю, чтобы здесь пахло революцией. Нет, господин Русениек, так дела не делают. Я сегодня же должен сообщить в Париж о каком-нибудь значительном событии. Там, где находится Жорж Шампион, не может быть тишины! Я вас спрашиваю, господин Русениек, где революция?

В глазах Русениека вспыхнули огоньки иронии.

– Ну вот и сообщите своим читателям, что на нашей земле мир и благоволение, – усмехнулся он.

– Я чувствую себя обманутым, а вы со своими шутками! – рассердился Шампион. – Все газеты пишут, что в здешних местах пороховая бочка вот-вот взорвется, что число приверженцев революции стремительно растет, что в ближайшее время возможна всеобщая революционная вспышка. А что я вижу? Сонную провинцию! Курорт! Моды, отставшие от Парижа на несколько лет! – Шампион с презрением кивнул на шелковые шляпы с громадными полями, на соломенные канотье и черные котелки. – Ну, а где же революция, я вас спрашиваю? Где? Где знаменитые боевики с бомбами и маузерами? Где жандармы? Я не вижу даже ни одного гар… гор… Как у вас тут называют полицейских?

– Городовой! – засмеялся Русениек. – Ну, тут их сколько угодно… Посмотрите хоть на этого!…

Шампион критически оглядел разморенного жарой толстого полицейского в белой форме, привалившегося спиной к ограде сквера.

– Так это и есть знаменитый кровожадный городовой?! Не будь у меня так грустно на душе, я бы рассмеялся. Я расхохотался бы так, что с этого огородного пугала слетела бы фуражка. Выщиплите ему усы, приделайте крылышки – и вот вам готовый ангел с шашкой на боку!… Пардон, что вы сказали? Чтобы я взглянул туда?

Посмотрев в направлении, куда кивнул Русениек, Шампион увидел солидного господина, внимательно изучавшего концертную программу. Казалось, он был слеп и глух ко всему, что творилось вокруг. Лишь жирные, унизанные перстнями пальцы с несколько нарочитой беспечностью играли золотыми брелоками на цепочке от часов, да сытая равнодушная физиономия никак не гармонировала с беспокойно бегающими глазами.

– Ну хорошо, – возбужденно сказал Шампион, – шпиков и городовых я уже увидел. Однако я все же не вижу, чтобы город был «объят революцией». Одни спят, другие слушают музыку, третьи пробавляются минеральной водицей. Те, что поумнее, пьют пиво. О чем я расскажу своим читателям, черт подери!

2

Русениек еще в Льеже успел привыкнуть к эксцентричному поведению Шампиона.

Их дружба возникла в Бельгии, куда Русениек приезжал закупать оружие по заданию Федеративного комитета рижских революционных организаций. До него в Льеж уже прибыли Давис Пурмалис, известный в подполье под кличкой «Фауст», со своей сестрой Диной. В революционном подполье Фауст считался непревзойденным специалистом по изготовлению бомб. После того как его за политическую неблагонадежность исключили из Рижского политехнического института, он уже шесть месяцев в Льеже изучал химию и успел хорошо ознакомиться с местными условиями.

Когда появился Русениек, Фауст сразу заявил, что без посредника закупить крупную партию оружия не удастся. Дело осложнялось. К счастью, как раз в это время в Льеже находился французский журналист Шампион, человек пламенного темперамента, известный своими симпатиями к революционному движению.

Русениек долго искал путей к Шампиону, стремясь понять, можно ли положиться на этого человека в столь серьезном и важном деле. Поможет ли он? Не будет ли обращение к нему русских революционеров лишь поводом для очередной сенсации? А тем временем события на родине развивались стремительно и бурно.

Весь мир потрясло сообщение о восстании на броненосце «Потемкин». Газеты печатали пространные корреспонденции о забастовках в Петербурге, о крестьянских волнениях, о кровавых стычках народа с полицией.

Каждый день промедления казался Русениеку преступлением. Оружие необходимо – без него не может быть организовано восстание. Нужно действовать, и действовать решительно…

Когда Русениек и Фауст явились в небольшую гостиницу, где жил Шампион, швейцар ворчливо сказал:

– Да, да, господин Маршан у себя! Возможно, он примет вас с распростертыми объятиями, а возможно, выставит. От него все можно ожидать. Первый раз вижу такого человека. Утром послал к нему мальчишку-лифтера со свежими газетами из Парижа. И что вы думаете? Дал бы хоть франк! На телеграммы каждый день тратит сотни, а чаевых «из принципа» не дает. Говорит – они унижают. Зарабатывает большие деньги, а как одет! Поверьте, на его месте мне было бы стыдно на людях показаться. – И швейцар подозрительно поглядел на неглаженый костюм Фауста, сплошь покрытый блеклыми следами различных химикалий.

Мальчик-лифтер указал на дверь, за которой раздавался дробный треск пишущей машинки и время от времени звякал звоночек. Судя по этим приметам, журналист находился у себя в комнате. Но, тем не менее, троекратный стук посетителей оставался без ответа. Фауст растерянно теребил бородку, а Русениек злился. Изо всех сил он забарабанил кулаками в дверь.

– Войдите! Разрази вас гром! – донеслось сквозь треск машинки.

Они вошли и остановились на пороге. Повсюду были раскиданы газеты: на ковре, на столе, на стульях. Из груды окурков в пепельнице торчал дымящийся огрызок толстой сигары. Сквозняк потянул струйку дыма к открытому окну, и синеватые кольца поплыли вокруг склоненной головы хозяина комнаты. Шампион продолжал свое дело, не обращая внимания на вошедших.

Фауст откашлялся.

– Надеюсь, вы извините нас за то, что мы ворвались к вам, – проговорил он.

Ответа не последовало. Гости по-прежнему лицезрели перед собой широкую спину и локти, вздрагивающие в такт трескотне пишущей машинки – механизма, в то время еще редкого.

Наконец Шампион выдернул из машинки листок, сунул его в карман и, вскочив, надел клетчатое кепи с большой пуговицей на макушке. Через мгновение он был бы уже в коридоре, но Русениек преградил ему путь. Шампион пожал ему руку и снова рванулся к двери.

– Господин Маршан, – воскликнул Русениек, удерживая его руку в своей, – вы нам очень нужны!

– Не зовите меня Маршаном, не выношу этого своего имени! – взорвался Шампион. – Читатель меня знает как Жоржа Шампиона – защитника всех униженных и притесняемых! Чтобы убедиться в этом, прочтите в сегодняшнем вечернем «Тан»: «Величайшая афера века! Сенсационные открытия нашего корреспондента Жоржа Шампиона». А кому надо сказать за это мерси? Моему носу, только этому горбатому носу! За тысячу километров я учуял, что в Бельгийском Конго золотыми приисками заправляют мошенники. Они всыпали в землю пару лопат золотого песку, подняли крик на весь мир о богатейших золотых россыпях, выпустили акции, чтобы выудить у людей гроши, заработанные в поте лица… Прочь с дороги! Бегу на телеграф! А вы пока можете здесь почитать мои последние корреспонденции. – И он стремглав выбежал из комнаты, оставив своих посетителей в полной растерянности.

– И это, по-твоему, надежный человек? – уныло проговорил Русениек.

– Да, несколько странный тип! Оригинал… – смущенно ответил Фауст и, сдвинув очки на лоб, начал разглядывать большую карту, висевшую на стене. – Да ведь это наша священная Российская империя! – воскликнул он.

Русениек тоже взглянул на карту.

– Удивительно! – произнес он. – Смотри-ка, красными крестиками помечены все места, где пролетариат всыпал царю-батюшке. Шампион интересуется Россией!

Убедившись, что Шампион внимательно наблюдает за событиями русской революции, друзья стали перелистывать газеты. Почти в каждой попадались корреспонденции Шампиона с полей русско-японской войны. Их кричащие заголовки и сенсационный стиль, казалось, нисколько не отличали эти корреспонденции от обычных репортажей в буржуазных газетах. Однако, чем внимательнее Русениек и Фауст вчитывались в них, тем отчетливее видели, что Шампиону присущ свой собственный взгляд на события. Он не только сочувствует тысячам «мужиков» – так Шампион называл русских солдат, ставших жертвой царского тщеславия и бездарности генералов, – но видит корень зла в насквозь прогнившем политическом строе русского царизма.

– Этот Шампион далеко не такой, каким кажется… – задумчиво проговорил Русениек.

Фауст промолчал. Он собрал в пепельнице недокуренные сигары и набил ими свою внушительную гнутую трубку. Фауст курил редко – не больше двух-трех трубок в день. Его легкие и без того страдали от лабораторных испарений. Трубка, закуренная в нарушение заведенного порядка, свидетельствовала о том, что Фауст чем-то крайне озадачен.

– Сложный человек!… – произнес наконец он.

В этот момент дверь с треском распахнулась, и в комнату ворвался Шампион. Слушая Фауста, который стал излагать причину их визита, он широким шагом прохаживался по комнате. Шампион был сухопарым, даже тощим человеком. Он, как цапля, шагал на своих длинных ногах. Но плечи были удивительно широки, словно он занимался французской борьбой. На орлином носу балансировало золотое пенсне, за которым прятались живые, умные глаза. В бакенбардах, обрамлявших продолговатое лицо, просвечивала седина, но волосы, разделенные прямым пробором, оставались блестящими и черными. Наиболее примечательным в облике Шампиона был его костюм, сочетавший в себе самые непримиримые противоположности. Высокие грубые ботинки на шнурках и плотные темно-синие полотняные брюки подошли бы любому рабочему. А безукоризненно чистый крахмальный воротничок и надушенный платок в наружном карманчике черного пиджака делали его похожим на сельского учителя. Все это придавало ему комичный вид.

Он с полуслова понял, что нужно его неожиданным посетителям, но терпеливо выслушал до конца длинную, пересыпанную витиеватыми выражениями речь Фауста.

– Сердцем и душой я ваш! – сказал Шампион, когда Фауст умолк. – Революции всегда были моей журналистской специальностью. Я, пожалуй, мог бы держать пари, что не опоздал ни к одной из них, если не считать Великую французскую! Россия – моя ближайшая цель, одной ногой я уже там. Но ради того чтобы вам помочь, господа, я готов отложить поездку… Нет, нет, не думайте, что я бескорыстен… Видите ли, мне выгодно поехать вместе с вами. Выгодно!… Ах, что я говорю! Да это неслыханная удача! Вы будете поставлять мне информацию из первоисточника. Я буду свидетелем того, как исполняются пророческие предсказания Энгельса о том, что центр мировой революции переместится в Россию. Я уже смакую заголовки: «Наш специальный корреспондент сообщает с поля боя русской революции: «Маузеры творят историю!», «Из моря крови встает богиня свободы!», «Боевики – слово, которое заставляет содрогаться царскую империю!»

– Однако вы же пишете умные вещи, – не удержался Русениек. – Тогда к чему такой тон ярмарочного зазывалы?

Шампион не обиделся, хлопнул его по плечу и лукаво подмигнул:

– Знаю, знаю! Но, господа, я не Эмиль Золя! Без декораций мне не обойтись! Я пишу для того, чтобы и волк был сыт, и овцы целы. Когда я рассказывал о негритянском мятеже в Уганде, когда я писал о восстании против кровавого диктатора Никарагуа генерала Доминго, когда сообщал о забастовке горняков Уэллса, редакторы думали, что Шампион ищет сенсаций. Им и в голову не приходило заподозрить меня в симпатиях к бунтовщикам! Зато простые люди меня все-таки понимали…

Русениек и Фауст долго просидели у Шампиона. Все, что касалось закупок оружия и дальнейшего сотрудничества, было давно обсуждено, но журналист умел так интересно рассказывать, что хотелось еще и еще слушать о его полных приключениями поездках по Африке, Азии и Южной Америке. Правда, вначале раздражала манера повествования, слишком приглаженные и в то же время крикливые фразы – словно он мысленно читал напечатанный жирным шрифтом репортаж, где в конце каждого предложения стоял вопросительный или восклицательный знак. Но немного погодя Русениек понял, что Шампион просто не может иначе – стремление опередить других корреспондентов приучило его мыслить броскими заголовками и готовыми фразами телеграмм.

Так состоялось их знакомство с французским журналистом.

При первом же разговоре с оружейными фабрикантами Шампиону стало ясно, что оружия русским революционерам они не продадут, независимо от того, кто возьмется посредничать в этой сделке. Бельгийское правительство не желало портить отношения с царским посольством. Задача боевиков неожиданно осложнилась. Фауст уже склонялся к тому, чтобы махнуть рукой на Бельгию и попытать счастья в Швейцарии.

– Экая беда! Нашли от чего вешать нос! – воскликнул Шампион. – Не хотят продавать русским – продадут гаитянцам!

– Тогда уж лучше дикарям с острова Фиджи! – усмехнулся Фауст. – Ведь туземцы, употребившие в пищу капитана Кука, вызовут еще меньше подозрений у бельгийцев.

– Если бы вы, господин Пурмалис, были регулярным подписчиком газеты «Тан», то сейчас вам не пришлось бы вспоминать меню людей, слопавших отважного путешественника, – парировал колкость Фауста Шампион и с торжествующим видом достал из бокового кармана вчетверо сложенную газету. – Читайте!

Заметка в несколько строк сообщала об отъезде в Европу для закупки крупной партии оружия представителей армии Гаити.

– Вы настоящий клад, Шампион! – Русениек сразу понял хитроумный замысел и ухватился за него. – Только поплывем в Европу под флагом другой южноамериканской республики. Неловко получится, если этим гаитянцам взбредет в голову покупать оружие здесь. Ведь Льеж как-никак центр европейской оружейной промышленности.

Опасения Русениека подтвердил дальнейший ход событий. Через двенадцать дней в Льеже появились два полковника из генерального штаба армии Гаити и, как назло, заинтересовались партией винтовок устаревшего образца и потому недорогих, которые за два дня до того отобрали боевики для доблестной кавалерии республики Сальвадор. Русениеку с большим трудом удалось уговорить фабриканта оставить оружие за Сальвадором и не продать его гаитянцам, платившим наличными. Однако срок платежа был значительно приближен по сравнению с первоначальными условиями.

Теперь оставалось самое главное – выкупить оружие.

Надо, не теряя времени, ехать в Ригу и доложить о результатах Федеративному комитету. Отправился в Ригу и Шампион, чтобы не опоздать к началу новых событий в русской революции и разразиться потоком корреспонденции для своей парижской газеты. Вместе с ними покинула Льеж и Дина, сестра Фауста.

3

Попрощавшись на вокзале с Эрнестом и Лампионом, Дина решила пойти домой пешком. Хорошо после долгого отсутствия пройтись по улицам Риги, полной грудью вдохнуть воздух любимого города. Ноша ее была не тяжела – небольшой чемодан с вещами и круглая картонка. Дина везла из Льежа, где обучалась искусству шитья, для хозяйки ателье мадам Герке бальный туалет, отделанный знаменитыми брюссельскими кружевами, бесчисленными рюшами, вышивкой и плиссировкой.

Достигнув берега Даугавы, девушка остановилась. Солнце немилосердно пекло. По реке проворно сновали белые иолы недавно основанного Лифляндского яхт-клуба. Склонившись над бамбуковыми удочками, дремали в своих лодках рыболовы. Мимо проплыл пароходик. Судя по музыке, извергаемой огромной граммофонной трубой, это было суденышко «Хельмсинга и Гримма», на котором за пятиалтынный дачники катались до острова Доле и обратно.

На берегу, между рыночными ларьками, кишела пестрая толпа. Толстые хозяйки рядились о цене с еще более толстыми торговками. Чуть поодаль студенты в суконных мундирах и профессора в черных шелковых шапочках рылись в книгах, в беспорядке разложенных букинистами прямо на мостовой. Хватало тут и простого люда. С давних пор в семьях скудного достатка укоренился обычай в свободные минуты приводить детишек к Даугаве. Здесь всегда было чему подивиться, начиная от заморских парусников и кончая свадебными кортежами, которые после церемонии венчания в одной из городских церквей обычно проезжали вдоль берега реки. Одним словом, вокруг царило обычное воскресное оживление, такое знакомое и близкое Дине.

И все же что-то переменилось. Поначалу девушке казалось, что она просто отвыкла от Риги – вдалеке, за границей, родные места всегда представлялись более милыми сердцу, более красивыми и веселыми. А сейчас все окружающее почему-то воспринималось как театральный спектакль, где актеры механически исполняют свои заигранные роли, скандируют давно опостылевшие слова. Однако вскоре Дина почувствовала, что это яркое зрелище таит в себе огромное напряжение. Достаточно было перенести свой взор вдаль, как заметными становились признаки надвигающейся бури. Многие заводские трубы уже не изрыгали в небо облака черного дыма. Остальные робко курились, словно в предчувствии забастовки, которая в любую минуту может оборвать дыхание фабрики. Возле берега торчала германская канонерка «Гогенцоллерн». Придя с «визитом дружбы», она так и осталась в Риге, готовая при первом сигнале опасности вывезти подданных кайзера Вильгельма из угрожавшего мятежом города.

Дина взглянула на железнодорожный мост, и в ее памяти невольно возникли события страшного дня тринадцатого января…

В тот день мадам Герке велела отнести одной заказчице шляпу. Дина еще сейчас хорошо помнила – лиловую, с золотой парчовой лентой и черным страусовым пером. На Дине было тоненькое демисезонное пальтишко, и она бежала, чтобы не замерзнуть. За углом девушка увидела шествие. У людей были взволнованные лица, слышались гневные возгласы. Впервые она видела, как реют алые, словно пламя пожара, знамена. Минувшим воскресеньем в Петербурге расстреляли мирную демонстрацию, направлявшуюся к царскому дворцу с петицией. Сотни убитых, не счесть раненых…

Зажатая со всех сторон толпой, Дина с трудом продвигалась вперед. Вдруг раздались залпы – один, другой, третий. Повсюду кровь, скорчившиеся тела, стоны раненых, проклятия, плач. И Дина тоже что-то кричала и плакала. Ее схватил жандарм и стал бить, она укусила его за руку. Оказавшийся рядом человек размозжил ему голову. Да, в тот день Дина состарилась на десять лет, да и поумнела на столько же.

Поговорить с братом не удавалось – после январских волнений в политехникуме Фауста разыскивала полиция, и он, даже не попрощавшись, уехал в Льеж продолжать там занятия на химическом факультете.

Дина надеялась, что старый друг детства Робис поможет ей разобраться в мучивших ее вопросах, – он всегда был верным товарищем, перед ним можно было открыть душу. Но оказалось, что он и Фауст словно сговорились всю жизнь смотреть на нее, как на маленькую девочку, которую надо беречь от всяких сквозняков. Дина понимала, что Робис желает ей добра, и все же это причиняло боль и даже обиду… Ну ничего, дорогу в подполье она нашла и без их помощи.

И вот она очутилась в Бельгии, куда мадам Герке отправила ее изучать заграничные моды, познакомилась с Эрнестом, часами обучалась стрельбе в развалинах Льежской крепости, вместе с товарищами ходила по оружейным заводам.

И теперь по Риге шагала уже не молоденькая швея Дина Пурмалис, а товарищ Дайна, такая же, как Эрнест, носивший подпольную кличку «Атаман», как Робис, как многие другие, которые еще недавно представлялись девушке чуть ли не сказочными героями…

К действительности Дину вернула знакомая фигура, шагавшая по понтонному мосту. Это не мог быть никто иной, кроме Грома. Старый, верный товарищ, который так часто приходил к брату.

Дине пришлось догонять его бегом. Забежав вперед, она заглянула в лицо торопливо шагавшему мужчине. Ну конечно, из-под козырька фуражки, сквозь стекла очков на нее взглянули серые глаза Грома. Пухлые губы растянулись в радостную улыбку, приоткрыв, по меньшей мере, восемь блестящих металлических зубов, которые были вставлены взамен выбитых в тайной полиции. Каким бы тяжелым ни бывало его положение, какие бы опасности ему ни угрожали, этот человек никогда не терял бодрости и чувства юмора. Он спокойно ухмылялся, когда мастер ругал его и грозился выгнать с работы, с улыбкой шел навстречу цепи городовых. Рассказывали, что Гром улыбался, когда его в «музее» допрашивал Регус. Это так взбесило начальника тайной полиции, что тот ударил ему рукояткой револьвера по зубам.

– Дина, девочка, как я рад тебя видеть! Ну, как там, в этой Европе? Где Фауст? Когда приедет Атаман?

– Новости хорошие, – ответила Дина. – Атаман уже в Риге, а брат придумал новую бомбу.

– Новую бомбу, говоришь?! Эх, да что там… – Гром вдруг посерьезнел, пропали складки и ямки на щеках, разгладились морщинки в углах глаз. – Чтобы покончить с этими мерзавцами, нескольких бомб не хватит, – проговорил он. – Ну, пошли со мной, я тороплюсь на верфь «Аугсбург», тут, на Балластной дамбе, надо нам с Лихачом встретиться. – И он подхватил Динин чемодан.

Вскоре они дошли до судоверфи. Несмотря на воскресенье, работа шла, как и в будний день. Рабочие старались подработать лишнюю копейку, чтобы после недавней забастовки залатать прорехи в своем бюджете. Кто знает, может, вскоре снова придется останавливать работу? Наклепывали заплату на ржавый корпус вытащенного на берег парохода. Вокруг стоял грохот от молотков, гудели паяльные лампы, охали кузнечные мехи. Виднелся люд и в плавучем доке, где стояло судно без мачт и надстроек.

– Шабашим, пора и перекурить, – сказал, завидев Грома, парень и по стенке дока перебрался на берег.

– Привет, Матрос! Лихач не появлялся?

Рабочий, которого Гром назвал Матросом, отрицательно покачал головой, потом вытащил кисет и предложил отведать самосада – больно уж крепкий да душистый удался.

Гром набил свою глиняную трубку, первый клуб дыма пустил не затягиваясь, второй глубоко вдохнул и выпустил через нос.

– Вот это я понимаю! Старик Рутенберг позеленел бы от зависти, угости ты его таким!

– Я этих чертовых фабрикантов вот чем угощу! – проворчал Матрос и тряхнул стиснутым кулаком.

– Что верно, то верно! – согласился Гром. – Сегодня хозяин «Униона» уже получил угощение.

Матрос вынул изо рта самокрутку и в недоумении поглядел на Грома.

– То есть как? Вы ведь только вчера кончили бастовать.

– Так эти негодяи только того и дожидались! – Гром в сердцах так задымил, что голова его исчезла в синеватом облаке. – Приходим сегодня на работу, как уж заведено в воскресенье. На воротах объявление. Дай, думаю, прочту, не зря в волостную школу бегал. Два раза прочитал, три раза прочитал – все то же самое выходит. Уволено полтораста рабочих, все из забастовочного комитета, и даже такие, кто хоть раз мастеру кукиш показали. Через полчаса народ всю улицу запрудил. Далеко ли от Гризиня и Чиекуркална до «Униона»? Даже жены с детишками прибежали. Все разозлились, орут, кулаками грозят. Ребята, кто похрабрее, уже мостовую разбирают, да и камнями по окнам. Разобрало народ так, что слово скажи – и все пойдут! Хоть на губернаторский дворец, хоть на немецкий дом рыцарей, даже на полицейскую префектуру. Вдруг вижу – казаки скачут! Со стороны Александровской летят черной тучей. Братва попробовала их у Воздушного моста придержать, да не додумала баррикаду устроить. Народ врассыпную, а иные прямо на казаков. Такой бойни, как на Карловой улице, не было, а все же десятка полтора человек осталось лежать на мостовой. Сколько им удалось арестовать – не посчитал. Только из революционеров никто им не достался – нас другие прикрыли, силой заставляли убегать. Понимаете, что это значит? Это значит, что народ нас, партийных, считает своей артиллерией, а пушки ведь никак нельзя сдавать неприятелю…

Гром погрузился в раздумье. Да, назрело время вооружить массы. Сегодня он увидел, что без оружия ничего не добиться – силе должно противопоставить силу. Но разве это исключало другие формы борьбы, разве из-за этого можно было забросить агитацию, разъяснительную работу? Побеждает лишь тот, кто убежден в своей правоте, знает, за что он идет в бой. Правильно поступили, решив организовать в Верманском парке митинг протеста.

– Ну, а теперь к делу, – снова заговорил Гром. – Надо ковать железо, пока горячо. Сразу после полудня в Верманском будет большой митинг. Всех боевиков в охранение! Твои разместятся возле самой эстрады.

– Будем вовремя, можешь быть уверен, – отозвался Матрос. – Все, как один! Только… ты же знаешь, насчет револьверов у нас плоховато, – добавил он, словно извиняясь.

– Вот об этом я и думаю. Возьмешь у меня бомбу. Я буду сидеть у Кунцендорфа на веранде. Всё!… – Гром посмотрел на часы: – Еще одну трубку, и пойду, некогда.

Он набил трубку на этот раз махоркой, выкурил до конца и энергично поднялся.

– Ну, ничего не поделаешь. В случае, если Лихач подойдет, передай ему, пусть шпарит бегом к Черному Петеру. Он знает. Только боюсь – ему уже не поспеть: всего час остался.

– Черный Петер? Это тот маленький жестянщик, что всегда приходил к брату? – поинтересовалась Дина.

– Он самый! Ты ведь его знаешь, и он тебя тоже! Да тебя мне сам бог послал! – обрадовался Гром. – Пойдешь к нему и передашь от меня привет, скажешь: «Не бывать грому без молнии», заберешь от него орехи – там штук шесть будет, навряд ли больше. Черный Петер никого постороннего к себе не впустит, да и не имеет права пускать, а я, сама видишь, еще ребятам все растолковать должен. Ровно в двенадцать жду в Верманском… Но если боишься, так скажи прямо…

Дина не дала ему докончить:

– Где он живет?

– Деревянный домишко в самом конце дамбы. Постучишь в ставень второго окна. – Гром поднялся. – Ну, счастливо!

За пятнадцать минут Дина управилась, забежала домой, оставила там чемодан и теперь шагала по Балластной дамбе с висевшей на руке картонкой. Она еще не чувствовала тяжести бомб, однако на сердце было тревожно. Не прошло и двух часов, как она в Риге, а вот уже выполняет боевое задание. Дине казалось, что она вовсе не покидала этот город, охваченный революционной борьбой. Жизнь в Льеже с ее мелкими невзгодами сейчас представлялась далеким сном, однажды увиденным и исчезнувшим навсегда. Ее настоящее место здесь, в боевом строю рядом с товарищами. Однако несправедливо было бы совсем вычеркнуть из жизни месяцы, проведенные в Бельгии, – там она нашла свою любовь, Эрнеста!

Вспоминая эти неповторимые дни, Дина счастливо улыбалась. Тогда можно было предаваться мечтам… А сейчас она в Риге, выполняет боевое поручение.

Что сказал бы Атаман, знай он о том, что ей предстоит? Дина внезапно почувствовала уверенность, исчезли девичьи тревоги, никчемные сентиментальные мудрствования. Ведь Атаман тоже не стал бы волноваться.

Дине не пришлось долго стучаться у окна. Наверное, Черный Петер через щелку в ставнях узнал сестру Фауста, потому что, не дожидаясь пароля, он отворил дверь и пригласил войти. Девушка осмотрелась и в первый момент почувствовала некоторое разочарование – мастерская как мастерская. На полу валялись старые кастрюли, сковороды, тазы и молочные бидоны, некоторые с серебристыми пятнами свежего олова, иные с прогорелыми дырами. Примуса, жестяные трубы, разные ржавые банки дополняли эту хаотическую картину. И сам жестянщик, невзрачный и заросший щетиной, суетившийся среди всего этого хлама, ничуть не походил на таинственного мастера.

– Есть вести от Фауста? – заговорил Черный Петер неожиданно красивым, звучным голосом, благодаря которому в хоре общества «Аусеклис» он пользовался славой лучшего баритона.

– Я от Грома.

Черный Петер вскочил и засеменил мелкими шажками по захламленной комнате. Только теперь девушка заметила, что он хромает.

Перехватив взгляд Дины, Черный Петер стал ей рассказывать:

– Теперь-то уж совсем хорошо, вчера даже на спевку ходил. Ведь почти целых два месяца в больнице пролежал. А могло дело хуже обернуться, не окажись там хороший лекарь, такой, что язык за зубами держать умеет.

– Как это случилось? В стычке?

– Какое там! Прямо здесь, в моей хибарке, когда бомбы заряжал. Одну начинил, взялся за другую, а она ка-ак ахнет, проклятая… Я написал Фаусту – пускай, не мешкая, шлет новый состав, не то со старым никакого спасу больше нет. Покамест динамитом обхожусь. Да только, известное дело, его тоже просто не добудешь. Что солдатики достанут да притащат, вот и весь мой запас. Вчера, к примеру, лишь на пять орешков хватило…

– И я за тем же самым, – наконец Дине удалось перебить мастера. – Гром просит молнию, сколько есть!

– Забирай, забирай! – со вздохом отозвался Черный Петер. – Всего пять орешков осталось. Кто первый приезжает, тому первому и молоть. Только глядите там, в Верманском, без особой нужды добро не переводите!

4

Оркестр исполнял неизвестное Шампиону произведение, захватившее его своей мелодией. Страдания и тоска звучали в этой музыке. Постепенно лицо Русениека прояснилось, на нем появилось мечтательное и немного грустное выражение, взгляд согрелся. Его стиснутые в кулаки пальцы то сжимались, то разжимались в такт музыке. В эту минуту он словно позабыл обо всем, что его окружает. Зато от внимательного взгляда Шампиона не ускользнуло, что в парке и вокруг него назревают какие-то события. С Елизаветинской, с улиц Тербатас и Паулуччи группами приходили люди, совсем не похожие на гулявшую в парке публику. Из политехникума выбежали студенты и смешались с толпой рабочих и ремесленников.

У Шампиона раздулись ноздри. Его прославленный нос, которому был знаком запах гари пылающих бурских поселков и который вдыхал пороховой дым мятежей в Южной Америке, наконец учуял, что близится одно из тех событий, ради которых он оставил Париж.

Он нетерпеливо дернул Русениека за рукав:

– Что это?

– Эмиль Дарзинь, – ответил Русениек, еще находясь под очарованием музыки. – Молодой, а сколько в нем силы! Когда слушаю его, забываю обо всем!

– Да нет же! Посмотрите, что делается! – волновался Шампион.

– Вам везет, Шампион! – сказал Русениек, оглядевшись отрезвевшим взглядом. – Похоже, что-то серьезное…

Через несколько минут концертная площадка оказалась в центре плотной толпы людей. Звуки вальса резко оборвались. На эстраду вскочили несколько человек. Музыканты побросали инструменты и кинулись кто куда. Капельмейстер, вспомнив о своих офицерских погонах, попытался было протестовать, но несколько сильных рук стащили его вниз. Над толпой вскинулись два знамени. Алое, с надписью: «Долой самодержавие! Да здравствует революция!» – выглядело ветераном многих уличных боев. Зато черное, со словами, написанными белыми буквами: «Слава павшим! Проклятие убийцам!» – казалось совсем новым. На возвышение между знаменами вскочил студент и, распахнув китель, начал взволнованную речь. Казалось, будто страстные, бурливые слова срывались не с губ, а исходили прямо из его переполненного гневом сердца.

В это мгновение очнулся городовой. Пытаясь на бегу вырвать из ножен шашку, он ринулся вперед, в толпу. Однако украшенная перстнями рука, только что игравшая золотой подковкой, подала ему еле заметный знак. Городовой заторопился к выходу из парка.

К своей досаде, Шампион не понимал ни слова. Почему слова студента вызывают у всех такой бурный отклик, что многие даже выскочили с пивными кружками в руках из ресторана? Возгласы негодования заполняют каждую паузу в речи студента!

– Боже мой, да о чем же он говорит?! Господин Русениек, ну переведите же! – умолял Шампион.

Русениек не торопился с ответом. Он слушал, прищурившись, стараясь не пропустить ни одного слова.

– Отвечайте наконец! – рассвирепел Шампион.

Русениек пожал плечами:

– Все о том же, что случается каждый день. Казаки обстреляли забастовщиков на фабрике «Унион».

– Недурно бы посмотреть, как эти страсти выглядят в натуре! – заметил Шампион и вдруг сжал локоть Русениека. – Что это?…

В дальнем конце парка раздался отчаянный крик:

– Казаки!

И стократное эхо тотчас подхватило:

– Казаки! Казаки едут!

Этого было достаточно, чтобы среди бюргеров поднялась паника. Путаясь в своих длинных платьях, их жены и дочки бросились врассыпную, побросав книжки и веера. Одна дама, истерически визжа, залезла под скамейку. Шляпа с яркими перьями съехала ей на глаза, и дама с воплем лупила зонтиком по ногам пробегавших мимо.

– Пошли, Шампион, пока не поздно – сказал Русениек.

Однако Шампион уже почувствовал себя в своей стихии. Упустить такую возможность? Ни за что! Он не раз бывал в переплетах и пострашнее. Свист пуль для его ушей был самым привычным звуком. А своим профессиональным долгом Шампион считал все и всегда видеть собственными глазами… Короткий миг – и суматошный поток бегущих людей разделил их. Шампион оказался затертым толпой. Его несло к выходу, как щепку, подхваченную водоворотом.

Воздух наполнился диким свистом. Свистели всадники, направляя взмыленных коней прямо по газону. Свистели нагайки, настигая то спину бегущего, то замахнувшуюся руку, то искаженное страхом лицо. Что-то обожгло Шампиону лоб – осколки пенсне полетели в траву. Это была самая большая беда, какая только могла с ним случиться. Он почти ослеп. Быть в центре событий и не видеть их! Шампион извергал страшные проклятия. Он даже не замечал крови, которая струилась по его щеке.

Казалось, в этой бешеной атаке конники опрокинут, растопчут, уничтожат все на своем пути. Однако это было всего лишь первое и притом ошибочное впечатление. Оправившись от внезапного нападения, рабочие стали сопротивляться. И не только они. Многих заразила пылкость и мужество студента. Юноша, чью речь на полуслове оборвал казачий налет, все еще стоял на сцене. Но вот он опомнился. Прыгнул со своего возвышения на скакавшего мимо казака, стащил его с седла, вырвал у него из руки револьвер и скрылся в толпе.

За это время демонстранты успели соорудить из садовых скамеек некое подобие баррикады. Напрасно казаки пришпоривали лошадей, пытаясь взять препятствие, – дальше разбега дело не шло, град щебня каждый раз отбрасывал их назад. В ход пошли и увесистые пивные кружки. Их метали прямо с террасы ресторана, оглушая не одного дюжего казака. Настала пора доказать палачам, что рабочий люд не согнет спины под нагайками. Неравная борьба длилась уже несколько минут. И тут бутылка, пущенная чьей-то ловкой рукой, угодила в казачьего сотника. Опешив, он провел рукой по лицу, увидел на своих пальцах кровь и нечеловеческим от ярости голосом взревел:

– Огонь!

Грянули выстрелы. Закричали раненые. Люди бросились за деревья, чтобы укрыться от пуль.

У Шампиона сжалось сердце. Забравшись на чугунную ограду, он до боли в глазах силился разглядеть все происходившее вокруг. Вдруг он заметил, как внизу, у его ног, зашевелились кусты, кто-то бросился вперед, а потом в воздухе промелькнуло что-то круглое и упало в самую гущу всадников.

– Спасайся!…

Крик потонул в оглушительном взрыве, в истошном ржании раненых осколками лошадей. Уцелевшие казаки продолжали стрелять. Но, когда взрывы бомб стали следовать один за другим, когда к их глухому грохоту присоединился треск револьверов, казаки повернули лошадей и рассеялись по боковым улицам.

Поняв, что главное уже позади, Шампион покинул свой наблюдательный пункт и побежал к телеграфу – репортаж во что бы то ни стало должен успеть в завтрашний номер.

– Стой!

Путь ему преградил тот самый усатый городовой, в котором совсем еще недавно Шампион находил сходство с ангелом.

– Это еще что за шутки, сударь? Вы разве не видите, что я тороплюсь? Тороплюсь, как еще никогда в жизни!

– Молчать! – рявкнул городовой, не понявший ни слова по-французски, и недвусмысленным жестом пригрозил, в случае чего, стукнуть рукояткой револьвера по голове.

Подошел жандармский ротмистр.

– Что за шум? – спросил он, оглядев Шампиона с ног до головы.

– Да вот, ваше благородие, никак не пойму. Этот анархист на каком-то собачьем языке говорит, – доложил городовой.

Шампион, на всякий случай, перешел на немецкий:

– Я являюсь французским подданным, корреспондентом газеты «Тан»! – И, вынув документы, он стал совать их в руки офицера.

Ротмистр рассмеялся, будто услышал веселую шутку:

– Знаем мы ваши фокусы, господа революционеры! Позавчера один выдал себя даже за боцмана со шведского парохода!

– Сударь, вы меня оскорбляете! – возмутился Шампион. – Вы знаете, что вам будет за нарушение прав корреспондента… Французского подданного!… Это скандал!…

Тщательно изучив документы, ротмистр ухмыльнулся и спрятал их в карман:

– Ничего не скажешь – великолепная фальшивка! Вы арестованы, господин корреспондент. Или как вас там…

Идя под конвоем полицейского в участок, Шампион вдруг пришел в отличное расположение духа. Его арестовали!… Чудесный подзаголовок: «Царская полиция арестовала нашего корреспондента».

Однако, когда городовой сгреб его за шиворот и втолкнул в извозчичью пролетку, улыбка сползла с лица Шампиона. Если так с ним обращаются на улице, то что же будет в полиции?…

Так Шампион пришел к заключению, что Рига не курорт, а городовые отнюдь не ангелы.