Онлайн чтение книги Входят трое убийц Tre mördare inträda
Глава пятая. Лорд Питер, мистер Френч и отец Браун начинают расследование

1

После ланча, как только друзья Кристиана Эбба откланялись, он отправился в город. У него были кое-какие дела, и он не желал, чтобы доцент, а тем более банкир узнали о них. Что же это были за дела?

Ба! Нельзя безнаказанно баловаться ремеслом сыщика! На этом поприще, как и на поприще уголовном, труден только первый шаг…

Первый визит поэт собирался нанести в аптеку.

Pharmacie Polonaise оказалась совсем небольшим заведением. Принадлежала она вдове аптекаря и двум ее дочерям, а обслуживал клиентов лысый фармацевт средних лет, которым помыкали и которому платили гроши. Когда, толкнув дверь, Кристиан Эбб вошел в пахнущее химикалиями помещение, его встретили три такие ослепительные женские улыбки, что он едва не лишился чувств. Может, это приветствие заслужили его льняные волосы и голубые глаза? Тщеславие пыталось его в этом уверить, но трезвая наблюдательность внесла свои поправки: скорее всего, положение незамужних женщин наскучило хозяйке и ее дочерям. Что это было именно так, становилось все яснее, по мере того как Эбб излагал свое дело. Потому что все три улыбки, как по команде, утратили часть своего ослепительного блеска.

Хозяйка взяла обрывок серовато-коричневой бумаги, которую ей протянул Кристиан, и стала осторожно рассматривать ее в микроскоп.

— Эта бумажка, месье? Вы спрашиваете, не из нашей ли она аптеки? Насколько я могу рассмотреть, вполне возможно. Но почему…

—  Maman!  — выделяя это слово курсивом, прошептала одна из дочерей. — Как ты можешь так говорить? Бумажка, которую тебе дал месье, — это клочок обычной обертки и может принадлежать любой аптеке. Да, у нас есть такая бумага, но точно такая же бумага есть в очень многих аптеках и магазинах! А при твоей близорукости ты не можешь…

Улыбка хозяек уже утратила по меньшей мере пятьдесят процентов своей биржевой стоимости.

— А почему вы спрашиваете об этой бумаге, месье? Вы приобрели у нас какие-нибудь лекарства? Я что-то не помню вашего имени. Как вас зовут?

— Кристиан Эбб из Норвегии, — пробормотал поэт. — Нет, мадам, я не приобретал у вас никаких лекарств!

При таком ответе Эбба остатки того, что напоминало улыбку, исчезли с торгов, точно выметенные понижением котировок.

— Я случайно услышал по радио, — сказал Кристиан, стараясь говорить как можно более самоуверенно, — что один из ваших посыльных потерял пакет. Пакет, который желательно возвратить как можно скорее, потому что в нем опасный яд. Когда я нашел эту бумажку, я счел своим долгом…

— А где вы ее нашли? — спросила хозяйка. Голос звучал пронзительно и отчетливо, как звон металлической посуды.

Сказать где? После минутного раздумья Эбб понял, что это будет совершенно неуместно. Это может породить необоснованные подозрения, у него самого не было веских оснований для таких подозрений, да они и не обрели четкой формы в его сознании.

— К сожалению, я не могу вам этого сказать, мадам. Главное, узнаёте ли вы эту бумагу. Правда, с ней плохо обошлись, но…

Все время, пока Эбб говорил, он чувствовал за своей спиной тяжелое дыхание, дыхание, свидетельствовавшее — а может, это только казалось Эббу — о напряженном интересе. Это дышал лысый фармацевт, который, не проронив ни слова, следил за разговором. И Эбб, не закончив предложение, круто повернулся на каблуках — он считал, что лорд Питер не смог бы сделать это быстрее и неожиданнее, — и сунул свою находку под нос фармацевту.

— А вы, месье! — резко спросил он. — Что можете сказать вы? Вы узнаёте эту бумагу?

Он вперил свой льдисто-голубой взгляд в фармацевта, словно желая принудить того говорить правду.

И не было сомнений, тот уже готов был что-то сказать. Но вдруг взгляд фармацевта поверх очков встретился с чьим-то взглядом — очевидно, взглядом хозяйки, — и выражение его лица сразу изменилось. Вернее, оно утратило всякое выражение, губы застыли.

— Я ничего не знаю, — сухо сказал он.

Эбб снова повернулся на каблуках и отвесил хозяйке поклон, полный иронии; Эббу, во всяком случае, хотелось, чтобы он был полон иронии.

— Благодарю вас! Конечно, меня все это не касается. Я просто хотел, любезные дамы, избавить вас от неудобств допроса в полиции!

Он помедлил на пороге, словно желая предоставить им последний шанс. Но никто этим шансом не воспользовался.

— Нам нечего скрывать от полиции, месье. Мы будем рады ее представителям. Пусть приходят!

Эбб повторил свой иронический поклон и вышел на улицу. За закрытой дверью послышался поистине вавилонский гул голосов. Хозяйка, обе дочери, фармацевт — все, казалось, заговорили разом; впрочем, фармацевт говорил меньше других. Но разобрать слова было невозможно. И все же Эббу казалось, что в одном он убедился: провизор что-то видел, о чем и хотел рассказать Эббу, когда этому помешала хозяйка. Само собой, если полиция его принудит, он заговорит. Но даже если он заговорит и если будет установлено, что бумажка в кармане Эбба имеет отношение к исчезнувшей упаковке с ядом, это ни на шаг не приблизит Эбба к решению главного вопроса: использован ли этот яд против Артура Ванлоо и если да, то кем?

Эбб извлек из кармана два других листка бумаги, добытые во время утренней вылазки, и стал их изучать. Он перебрал в уме всех членов семьи Ванлоо и их ноги, насколько они запомнились ему с того вечера, который он провел на вилле. У коренастого Мартина ступня была короткая и широкая, ступни Аллана соответствовали его худой долговязой фигуре. Отпечаток следа, срисованный Эббом, принадлежал либо женщине, либо мужчине с необычайно изящными ступнями. Может, юному Джону? Определенно ответить на этот вопрос было трудно, но Кристиану не верилось. Старая миссис Ванлоо? Мысль о том, что она может среди ночи стучать в окно внуку, чтобы он впустил ее в дом, была настолько нелепой, что о ней не стоило и упоминать! Чем дольше изучал поэт отпечаток, тем тверже становилась его решимость проверить теорию, которая вызвала такой приступ веселья у директора банка Трепки, теорию, основанную на том, что Артура Ванлоо могли посетить его политические единомышленники…

Отбросив сомнения, Кристиан направил свои стопы в редакцию газеты «Эклерёр», которая помещалась на улице Сен-Мишель. Газета была консервативным печатным органом всей Ривьеры. Она вела ежедневную ожесточенную борьбу со всеми возмутителями общественного спокойствия, среди которых почетное место, конечно, занимали левые. Там наверняка знали, где можно найти представителей того круга, в котором с таким упоением вращался Артур Ванлоо. Эбб не ошибся.

Штаб-квартира упомянутого круга помещалась в долине Карреи. Эбб поинтересовался, слышали ли в газете об Артуре и его деятельности. Кое-что слышали! Месье Ванлоо очень долго был для газеты загадкой и сучком в глазу. Загадкой, потому что было и осталось непонятным, как это богатый англичанин из уважаемой семьи мог удариться в такого рода агитацию. Сучком в глазу, потому что газета, как бы ей этого ни хотелось, не могла рассчитаться с ним по заслугам. Он ведь был англичанин, а спору нет, побережье зарабатывало на англичанах… Ну а находится красный «кружок» в долине Карреи в том же доме, что кафе дю Коммерс.

Кристиан Эбб медленно шел по упомянутой долине. Здесь поднимались вверх светло-зеленые канделябры платанов, здесь пахло розами, апельсиновыми деревьями и сжигаемыми листьями эвкалипта, а посреди долины по серовато-белому известняковому ложу катила свои воды река Карреи. Эбб зашел в кафе дю Коммерс и осведомился, верно ли, что в здешнем доме располагается Центральный комитет компартии Ментоны и ее окрестностей. Комитет и в самом деле располагался в доме, но в настоящую минуту он проводил пленум в другом месте, а именно на площадке для игры в шары, как раз напротив, по другую сторону улицы.

Игра в деревянные шары, которую во Франции называют boules , а в Италии boccie и которая развращает ничуть не больше, чем игра в крокет, происходит на площадке из утоптанной глины. Эбб увидел группу людей в рубашках, с большим или меньшим успехом бросающих шары, за ними с мальчишечьим азартом следили другие игроки. В тени тростникового навеса стояли столики, уставленные бутылками и стаканами. Мгновение спустя Эбб уже сидел за одним из столиков на скамейке рядом с пятидесятилетним возмутителем спокойствия. Поэт заказал бутылку и два стакана у официантки, кстати сказать, редкой красотки…

Знакомство с соседом поэт свел очень быстро. Оказалось, что это ремесленник, разорившийся, во всяком случае по его словам, оттого, что настали плохие времена, и по этой самой причине вступивший в партию, которая обещала в ближайшее же время установить тысячелетнее царство. Узнав, что Эбб норвежец, собеседник выразил готовность дать поэту любую информацию. Ведь партийная газета рассказывала, что Норвегия — а может, Швеция? — совершенно коммунистическая страна, а Копенгаген — а может, Амстердам? — прямой филиал Москвы. Знал ли он Артура Ванлоо? Un brave homme ,[28]Славный малый (фр.). хотя и англичанин, и flls de famille! [29]Здесь: из богатой семьи (фр.). Мало кто в Ментоне сделал для левых столько, сколько он! Выступал на собраниях, расклеивал воззвания прямо перед лицом грязных буржуев! Видана ли подобная преданность? Un brave homme, que j'vous dis! Говорю вам, малый что надо!

Молодой человек с черной челкой, который в паузах между бросками шаров, прислушивался к разговору Эбба с его соседом, вдруг просунул между ними голову.

— Артур? Un brave homme? Да никогда в жизни! Ханжа, как все англичане! Разве в Англии есть левые? Нет! То-то же! Лицемер, а может, шпион — вот и все, que je te dis! говорю тебе.

— Ты преувеличиваешь, Марсель, — сказал бывший ремесленник, испугавшись, что выдал сомнительному клиенту слишком щедрые векселя. — Ты преувеличиваешь, товарищ, — сказал он и огляделся по сторонам, словно боялся, что за ним уже следит глаз Москвы. — Артур был из богатой семьи, но таких хороших коммунистов, как он, мало, que je te dis!

— Xa-xa! — рассмеялся парень с черной челкой. — Не будь Жаннины, думаешь, он потратил бы на нас хотя бы пять минут? Ты как был дураком, так дураком и остался, тебе всякий может внушить что захочет, — que je te dis!

— Ты преувеличиваешь, товарищ, — пробормотал сосед Эбба, оглянувшись, словно боялся, что за ним уже прибыл «черный ворон» ЧК. — Ты преувеличиваешь! И почему бы ему не интересоваться Жанниной? Ты помнишь, что сказано в Программе? «Половые отношения должны выйти из сумрака, куда загнала их буржуазия, и…» У тебя ведь нет единоличного права на Жаннину! — закричал он, когда Марсель замахнулся, словно собираясь полезть в драку.

— Уж не обо мне ли разговор? И что вы, черт возьми, хотите сказать?

Возле них неожиданно оказалась официантка. Да, бесспорно, безусловно хороша собой, отлично сложена, гибкая, черноволосая, с раскосыми глазами, нервная, как кошка, и наверняка столь же коварная по отношению к своей добыче.

— Нет, мадемуазель, — ответил Эбб от имени всего столика, — мы говорим не о вас, а о месье Артуре Ванлоо. Вы его знали?

Ее руки с ногтями, выкрашенными в красный цвет, возможно, из политических соображений, машинально поднялись. Искра, сверкнувшая в черных глазах, навела Эбба на мысль — но он ведь был поэтом — о револьвере, стреляющем в темноте.

—  Mais qu'on me fiche la paix! [30]Да пошли вы все! (фр.) Какое я имею отношение к этому типу? Маменькин сынок, без гроша в кармане, который захотел примазаться к коммунистам! Я спрашиваю вас, — закричала она хриплым голосом, от звуков которого многие из игроков, бросавших шары, промазали, — что в нем может быть интересного? Впрочем, — добавила она с презрительной гримаской, — впрочем, он ведь умер!

— Но когда он был жив, вы были с ним знакомы, мадемуазель? — спросил Эбб прежним светским тоном. — Вы с ним встречались? Или я ошибаюсь?

Забыв о ремесленнике и о парне с челкой, она напустилась на Эбба:

— Что вы, черт побери, хотите сказать? — прошипела она, и голос ее с каждым словом становился все более хриплым. — Встречалась ли я с ним? А что, я для него недостаточно хороша? И знала ли его, когда он был жив? Что вы хотите сказать? Когда же еще я могла его знать?

— Вы правы, — подтвердил Эбб все тем же дурацким учтивым тоном. — Когда же еще вы могли его знать! И поскольку он умер только нынешней ночью…

Продолжить ему не удалось. Треугольное кошачье личико официантки стало медленно опускаться, пока не оказалось на одном уровне с лицом Эбба. Она уперла руки в бока, но у Эбба было тревожное чувство, что ногти в одно мгновение могут изменить дислокацию.

— Черт побери, а кто вы такой? — процедила она сквозь зубы. — И какое мне дело до того, что Артур Ванлоо умер? К чему вы клоните? Говорите — к чему вы клоните?

Игра в шары прекратилась. Все присутствующие уставились на Кристиана Эбба. В сознании норвежского поэта зрело убеждение, что разыгрывать из себя лорда Питера в действительности куда труднее, чем в романах. Или, во всяком случае, это легче делать среди флегматичного английского населения, чем среди неуравновешенных южан. Парень с челкой дышал так бурно, что Эбб без труда мог определить: его последняя трапеза была приправлена чесноком. Еще какой-то парень отбросил в сторону шары и навис над смутьяном. Трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы положение не спас ремесленник. Его беспокойно бегавшие глаза что-то увидели, и он вдруг прошептал хриплым шепотом, магически подействовавшим на присутствовавших:

—  Les flics! [31]Легавые! (фр.)

По другую сторону ограды, которой была обнесена площадка, появились две хорошо знакомые всем фигуры, фигуры суровых мужчин с кобурой на поясе и накидкой на плечах, обеспечивающих во Франции соблюдение порядка. В следующее мгновение игра была в разгаре. Но последнее слово осталось за ней.

— Так я и знала! — закричала она, топнув ногой о глинистую землю. — Так я и знала! Какой-то sale bourgeois [32]Грязный буржуй (фр.). меня оскорбляет, и никто из вас пальцем не шевельнет! Ну погоди, милый Марсель, погоди — ты у меня увидишь… — И она исчезла под камышовой крышей.

Эбб почти не успел прикоснуться к заказанной бутылке, но он явственно почувствовал, что вино лучше отложить до другого раза, а может, даже пожертвовать бутылку Центральному комитету коммунистической партии Ментоны и ее окрестностей… И кроме того, ему прежде всего надо было осуществить план, который только что зародился в его душе. Вот только удастся ли? Так или иначе, стоило рискнуть! Он наклонился как бы для того, чтобы зашнуровать ботинок. А на самом деле под прикрытием плаща извлек одну из визитных карточек муз и карандаш. Все это заняло не больше секунды, и ему показалось, что никто ничего не заметил. Когда Эбб вышел за ограду, встреченный сверлящими его насквозь взглядами полицейских, он подумал о том, что и сам лорд Питер не смог бы более ловко справиться с задачей.

Начало смеркаться. Остановившись у первого фонаря, он вытащил из кармана три тонких листка бумаги. На двух первых виднелись отпечатки ботинок, которые он срисовал с клумбы под окнами Артура Ванлоо. А третью он только что заполнил на площадке для игры в шары. Когда Жаннина со злостью топнула ногой, поэт увидел на утоптанной глине идеальный отпечаток туфли. И теперь, когда Кристиан Эбб сравнил отпечатки, на его лице появилось выражение, увидев которое лорд Питер, вероятно, от души расхохотался бы. Школьник, впервые в жизни самостоятельно решивший алгебраическую задачу, и тот не выглядел бы столь потрясенным, как поэт, уставившийся на три бумажки. Два отпечатка — один из тех, что он принес с виллы, и тот, что Жаннина только что оставила на глине, — тютелька в тютельку совпадали друг с другом… тютелька в тютельку…

А значит… значит…

С другой стороны улицы французские полицейские подозрительно наблюдали за поведением поэта. Но он ничего не замечал.

Его мысли, как заколдованные, кружились вокруг содержимого двух пепельниц на вилле Лонгвуд.

2

Директор банка Отто Трепка был в то утро не совсем искренен со своими коллегами по детективному клубу.

Он кое-что от них утаил. А клятва, которую дают свидетели во всем мире, предписывает им говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды.

Но у директора банка не было недостатка в мотивах, которыми он оправдывал свое поведение. Во-первых, он не знал наверняка, имел ли отношение к делу эпизод, о котором он умолчал. Во-вторых, он решительно оспаривал утверждение, что вообще имеется какое-то «дело». В-третьих, такой фантазер, как Эбб, да, пожалуй, и доцент могли неправильно истолковать упомянутый эпизод… Он промолчал не только в интересах определенной особы (а может, и нескольких особ), но и в интересах своих коллег. Он терпеть не мог, когда люди оказывались в дурацком положении.

О чем же он умолчал?

Это можно сформулировать в нескольких словах, куда более кратких, чем те речи, какими Трепка оправдывал себя перед своим внутренним форумом! Ранним утром, еще до того, как он получил письмо Эбба и узнал о смерти, происшедшей на вилле Лонгвуд, он совершил прогулку в старую часть Ментоны у порта. Начинать день с такой прогулки вошло у него в привычку много лет назад. Как и все порты в мире, невзрачный порт Ментоны был окружен множеством расположенных по соседству незамысловатых кабачков из тех, что французы называют «bistro». Посетители этих бистро обычно бывают под стать самим кабачкам. И все же во время своей утренней прогулки директор банка заглянул в одно из таких бистро, причем не в самое лучшее, и кого же он там увидел? Он увидел Аллана Ванлоо. Обычно столь корректный, молодой англичанин сидел в углу, ссутулившись и уставившись в стакан, полный перно. Перно, а другими словами, абсент — напиток весьма популярный во Франции, но грешно было бы назвать его напитком высших слоев общества, грешно было бы также назвать его напитком, который потребляют с утра, и уж тем более грешно было бы утверждать, что он популярен в качестве напитка, который потребляют с утра высшие слои общества… Тот, кто пьет его в это время суток, — либо представитель самых низов общества, либо горький пьяница, либо человек, переживший сильное душевное потрясение… С зоркостью ясновидца представил себе директор банка, какое выражение появилось бы на лице Эбба, узнай тот, что элегантный Аллан пил абсент в припортовом бистро в половине восьмого утра! Потому-то, именно потому Трепка промолчал о том, что видел.

Но не только потому. У него был план, который он намеревался осуществить. Он хотел раз и навсегда поставить точку в сказке о будто бы существующей на вилле Лонгвуд «проблеме»! Он хотел доказать, что никаких проблем там нет и быть не может, а те, кто утверждает обратное, несут вздор! И чтобы осуществить свой план, директор банка решил прибегнуть к методам, которыми в подобном случае, скорее всего, воспользовался бы мистер Френч из Скотланд-Ярда.

За год до этого банку Трепки, чтобы уладить какой-то связанный с налогами вопрос, возникший между банком и французами, пришлось прибегнуть к услугам одного ментонского адвоката. Кто, как не этот адвокат, поможет теперь директору банка осуществить его замысел? И Трепка явился в контору месье Пармантье на улице Партуно, передал свою карточку, и его сразу же приняли.

— Месье Трепка из Копенгагена? О, как приятно, о, charman! Помню ли я наше прошлогоднее общение? Ну конечно же, дорогой директор, конечно! Какой благоприятный ветер занес вас теперь в Ментону?

Трепка, насколько мог, постарался ответить на любезности адвоката. Он объяснил, что его хобби, история Наполеона, побудило его провести отпуск во Франции, но умолчал о своем новоиспеченном членстве в детективном клубе. Когда после этого, попросив о конфиденциальности, банкир изложил свое дело адвокату, лицо месье Пармантье расплылось в широкой улыбке.

— Великолепно! — воскликнул он. — Тогда вам представляется случай объединить, как нас учили выражаться в школе, utile dulci ,[33]Приятное с полезным (лат.). — или, выражаясь более вульгарно, одним ударом убить двух зайцев!

— Каким это образом? — спросил директор банка, почувствовав, как по спине у него пробежал щекочущий холодок.

— А вот каким, — сказал месье Пармантье, выпрямившись на своем стуле у письменного стола и подняв кверху украшенный кольцом указательный палец, — вот каким, дорогой господин директор! Вы собираете Наполеониану, и вы хотите получить кое-какие сведения о состоянии дел семейства Ванлоо. Так вот, говорят, что основу их семейного состояния заложили дела, связанные с Наполеоном! Так что ваше хобби поистине чудесным образом совпало с вашими деловыми интересами!

Трепка и тут не упомянул о своем членстве в детективном клубе, оставив месье Пармантье в убеждении, что им руководят деловые интересы. Но холодок на спине стал ощущаться явственнее.

— Дела, связанные с Наполеоном! — воскликнул банкир. — Я слышал, будто бы семья Ванлоо приехала с острова Святой Елены и даже что она впервые покинула остров как раз незадолго до смерти императора! Но ведь на острове Святой Елены у нее не могло быть никаких дел с императором!

— А почему нет, дорогой господин директор?

— Да потому что, насколько мне известно, Наполеон имел дело только с одним человеком на острове, а именно с поставщиком по имени Балькомб! А я полагаю, что мне известна вся литература, посвященная Наполеону.

Месье Пармантье умело скрыл желание пожать плечами, но выражение его лица красноречивее всяких слов говорило о том, что он подумал: до чего же эти германцы занудливы во всем, даже в своих развлечениях.

— Конечно, вы правы, дорогой месье, а я, конечно, не прав! Склоняюсь перед вашей ученостью!

— Однако вы сказали, что их состояние берет начало в каких-то делах с низвергнутым императором. На чем основывается ваше утверждение? — упорствовал Трепка, который не мог забыть холодок, пробежавший по спине.

Лицо месье Пармантье приобрело сходство с лицом святого Себастьяна, который чувствует, как в него продолжают вонзаться стрелы.

— Я и в самом деле сказал, что, по слухам, оно берет свое начало в этих делах. Но я не могу поручиться за эти сведения. И честно говоря, — месье Пармантье стал похож на человека, который принимает героическое, хотя и претящее ему решение, — мои слова были всего лишь une boutade ,[34]Шутка (фр.). я сказал это просто чтобы что-нибудь сказать! Я слышал, семейство Ванлоо разбогатело именно таким образом. Но кто пустил этот слух, и уж тем более основателен ли он, я понятия не имею.

И он соединил пальцы обеих рук с видом человека, который выложил карты на стол и теперь со спокойной совестью ждет результата. Ощущение холодка на спине у Трепки пропало.

— Прошу извинить, если я проявил настойчивость, — сказал он, улыбаясь своей самой лучезарной улыбкой. — Нам следует говорить не о делах Наполеона, а о делах семейства Ванлоо!

— Готов служить вам, чем могу, дорогой месье директор…

— Я уверен в этом. Мне необходимо получить сведения о распоряжениях в семейном завещании.

Он еще не окончил фразу, а месье Пармантье вновь стал похож на мученика Себастьяна.

— Дорогой месье директор, вы требуете от меня невозможного! Во-первых, я ничего не знаю о завещании, о котором вы говорите. Во-вторых, нам, адвокатам, запрещено разглашать такие сведения. В-третьих… — И он закончил нерешительным тоном: — Я полагаю, кто-то из молодых господ Ванлоо задолжал вам деньги и вы…

Медленно, словно исполняя религиозный обряд, Трепка извлек из кармана портсигар.

— Разве я произвожу впечатление человека, задающего праздные вопросы? — осведомился он, полузакрыв глаза.

— Конечно, нет! Конечно, нет! — заверил адвокат, перед мысленным взором которого мелькнули приятные колонки цифр — конечный результат их предыдущего сотрудничества, — Но вы же понимаете, дорогой месье директор, — продолжал он, прижимая пять пальцев к левому виску и пять пальцев к правому, — вы же понимаете, есть вещи, которые… — Он не закончил фразы, надеясь, что ее закончит противная сторона: —…которые совершенно вне компетенции бедного адвоката, и кодекс нашей профессии предъявляет известные требования… — Трепка продолжал молчать. — …которыми никак нельзя пренебречь. Вот именно, нельзя! — воскликнул Пармантье, поскольку его гость продолжал неотрывно смотреть на кольца дыма, выпускаемые его сигарой.

— И в моей профессии есть кодекс, который предъявляет незыблемые требования, — послышалось наконец из сигарного облака. — Мне очень жаль, если наше предшествующее общение создало у вас иное представление.

— Но я не могу!  — почти закричал месье Пармантье. Приятные колонки цифр, маячившие перед его внутренним взором, вдруг куда-то испарились. — Ведь не я занимаюсь этим завещанием!

— Но вы знаете, кто им занимается? — послышалось из табачного облака.

Директор банка стряхнул сигарный пепел на блюдечко. Но не успел он застегнуть верхнюю пуговицу пиджака, как адвокат схватил трубку и закричал, словно утопающий, который взывает о помощи:

— 30–26! Нет, не 40–26, а 30–26! Алло, алло! Мадемуазель, позвоните еще раз, там не отвечают! Так вот, значит, как, милейший Аллан пустился в спекуляции… Алло, алло! Это 30–26? Ну, при том образе жизни, что он ведет, можно было… Алло, алло, это 30–26? Говорит Пармантье. Позовите, пожалуйста, месье Корбо. Это вы, дорогой коллега? Как поживаете? А как мадам Корбо? А ваши прелестные детки? Очень рад! Дорогой коллега, я звоню вам, чтобы получить сведения исключительно для моего личного употребления…

Его взгляд искал взгляда Трепки словно для того, чтобы сказать: видите, как далеко я зашел ради вас, я лгу, я совершаю самый тяжкий для человека моего положения грех, я говорю прямую неправду! В глазах Трепки сквозь сигарное облако читался ответ: я слышу и поверьте, никогда этого не забуду. Месье Пармантье продолжал говорить в трубку, но Трепка мало что понял из его ответов, потому что адвокат с величайшей осторожностью подбирал слова. Наконец, со вздохом повесив трубку, месье Пармантье взглянул на гостя.

— Ох! — произнес он. — Ох, этот Корбо! Представьте себе существо, сочетающее простодушие лисицы с общительностью устрицы, и перед вами портрет моего коллеги Корбо!

Трепка понимающе кивнул.

— Само собой, я заплачу самую высокую по сегодняшнему курсу цену за все сведения.

Пармантье отвернулся, словно услышал непристойность.

— Вы не понимаете, что я для вас сделал… но все равно, сведения вы получите! — воскликнул он, схватив блокнот, в котором все это время делал записи. — Ладно, — осадил он самого себя и начал читать. — Итак!

Трепка слушал Пармантье, не перебивая и ничего не записывая, пока адвокат не отложил блокнот.

— Вы довольны? — спросил Пармантье горьким тоном человека, предавшего семью и родину.

Трепка молча кивнул и протянул адвокату две крупные купюры. Они исчезли в ящике стола так же бесследно, как исчезали арестанты в подземных камерах de l'Ancien Régime. [35]При старом режиме (до 1789 г.) (фр.). А директор банка вскоре уже стоял на тротуаре перед домом на улице Партуно.

Был ли он доволен делом, которое только что провернул?

Не вполне. Он надеялся, что полученные сведения раз и навсегда опровергнут безумные теории норвежского поэта. Но получил ли он такие сведения?

Нет. Сведения, которые раздобыл месье Пармантье, в муках преступивший нормы своей морали, скорее как раз указывали на то, что Эбб мог иметь некоторые — пусть недоказанные — основания для своих фантастических построений! Отец троих братьев умер в необычайно молодом возрасте, и, так как в ту пору все трое были еще несовершеннолетними, в завещании было определено, что состоянием семьи будет вплоть до своей смерти распоряжаться бабушка. После ее смерти состояние как фидеикомисс перейдет к старшему из братьев, который, разумеется, будет обязан заботиться об остальных членах семьи. Но ведь известно, как подобные обязательства выполняются на практике, да, к сожалению, Трепка знал это и как банкир, и как человек. Так что, безусловно, можно было представить себе такие обстоятельства, при которых не самый щепетильный из братьев может прибегнуть к не самому щепетильному способу решить дело с наследством в свою пользу… Артур Ванлоо, который так внезапно расстался с жизнью, был старшим братом и в свое время должен был унаследовать семейное состояние. За ним шел Аллан, а за Алланом Мартин.

Директора банка внезапно поразила одна мысль. В мире воздушных фантазий Эбба преступления, безусловно, совершались с необычайной легкостью, но все же мотив для преступления должен быть достаточно серьезен. Как велико семейное состояние Ванлоо?

Об этом Пармантье не сказал ни слова. Возможно, он не мог этого узнать, а может быть, рассчитывал на еще один визит директора банка. Но Трепка полагал, что эти сведения он может добыть более простым и дешевым способом в другом месте… В Берлине на Берен-штрассе существовало справочное агентство Шюттельмарка. Если эта фирма чего-то не знала о состоянии ныне здравствующих людей, значит, эти данные вообще не стоили внимания. При этом фирме было все равно, где живет интересующая вас особа — в Германии, Франции, Америке или на Камчатке. В течение нескольких дней фирма Шюттельмарка предоставит вам все необходимые сведения.

Трепка повернулся и твердым шагом направился к телеграфу. Адвокат Пармантье горестно наблюдал из окна, как тот удаляется. До самой последней минуты он надеялся, что банкир вернется. Но открыть окно и позвать Трепку он не мог — всему есть границы.

3

Доцент Люченс был не вполне откровенен в это утро со своими коллегами из детективного клуба. Кое о чем он умолчал. А ведь клятва, которую дают свидетели во всем мире, предписывает им говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды.

Но у доцента не было недостатка в мотивах, когда он пытался оправдать свое поведение перед самим собой.

Из опыта, приобретенного во время научных исследований в области истории религии, доцент знал, как опасно делиться своими впечатлениями с другими, с какой легкостью их перетолковывают, приходя к новым и неожиданным заключениям! Там, где объективный наблюдатель видит труднообъяснимый феномен, человек, менее критически настроенный, видит чудо. А там, где объективный наблюдатель, может быть, видит чудо, скептик усматривает чистейшей воды мошенничество. Вот почему Люченс умолчал о том, что видел и слышал накануне вечером. Ведь норвежский поэт с его легковозбудимой натурой во много раз преувеличил бы значение наблюдений доцента, а директор банка Трепка объявил бы их вздором.

Что же так поразило доцента?

Прежде всего поведение старой дамы. Хотя ей стоило шевельнуть мизинцем, чтобы прекратить неуместную перепалку внуков, она этого не сделала. Она предоставила им ссориться довольно долгое время, а потом прекратила ссору одним взмахом веера. Почему она не сделала этого раньше? Почему она не сделала этого сразу?

Почему?

Потом Мартин Ванлоо. Если Артур был фанатиком, а Аллан беззастенчивым любителем наслаждений, Мартин, несомненно, желал сойти за этакого дружелюбного представителя богемы. Но был ли он таковым на самом деле? Доцент сомневался в этом. Ссора, разгоревшаяся при появлении на вилле членов детективного клуба, возникла из-за нескольких слов, брошенных Мартином… Перепалка уже затухала, но едва не разгорелась снова, когда он двумя-тремя замечаниями подлил масла в огонь. После чего начал читать стихи и смешивать напитки. И то, и другое занятие отлично вписывалось в роль весельчака из мира богемы. Но одна подробность наводила Люченса на размышления. Мартин, казалось, вкладывал всю душу в меланхолические строки Суинберна, но при этом с необычайным изяществом жонглировал стаканами и бутылками. Выступающий на сцене фокусник непрерывно говорит. Кем же на самом деле был Мартин: страстным любителем поэзии или фокусником? И если он фокусник, в чем состоят его кунштюки?

Было еще третье наблюдение. Бабушка говорила о привычке Аллана принимать снотворное, а Мартин театральным шепотом заметил: «Она еще не знает о его самом изысканном снотворном в упаковке из беличьей шубки!» Что он имел в виду, сомнений не вызывало. Доцент разбирался только в тех одеждах, которые можно найти в захоронениях времен мегалита. И однако у него сложилось впечатление, что современные молодые женщины предъявляли к мехам куда более высокие требования, чем женщины эпохи мегалита. Но бабушка вряд ли принадлежала к числу тех, кто дает деньги на подобные расходы. А стало быть…

Почти в то самое время, когда норвежский поэт пошел на приступ клуба левых Ментоны, а Трепка — к адвокату Пармантье, доцент отправился совершать экономические открытия.

Если получить ответ на два первых его вопроса было трудно, третий, проявив известную хитрость, можно было прояснить.

Вооруженный чековой книжкой, выданной шведским банком, Люченс явился в одно из самых крупных финансовых учреждений Ментоны. Ему указали кабинет, на дверях которого красовалась надпись Service des Etrangers [36]Обслуживание иностранцев (фр.). и где чиновник с любезным поклоном предложил ему стул. Однако, когда Люченс изложил свое дело, тот нахмурился.

— Само собой, мы примем ваш чек, но только к взысканию, потому что у вас нет счета в нашем банке.

— Но на получение денег из Швеции понадобится по крайней мере неделя, — возразил Люченс. — А мне нужны деньги немедленно!

Банковский чиновник развел руками.

— Очень сожалею, но наши правила не позволяют мне поступить иначе!

Доцент мрачно уставился в пол, вертя в руках чековую книжку. Но вдруг лицо его прояснилось.

— Я понимаю вашу точку зрения, — произнес он, — но скажите, в таком большом городе наверняка есть частный банкир, который согласится пойти на риск в надежде получить соответствующие проценты?

Чиновника передернуло.

— Конечно, такие люди есть, — признал он. — Но правду сказать, мы не посылаем к ним наших клиентов.

— Разумеется, я беру всю ответственность на себя, — уверил его доцент беспечным тоном. — Значит, вы полагаете, условия будут жесткими?

— Думаю, да, — пробормотал молодой человек, протягивая Люченсу листок, на котором набросал несколько слов.

— От души благодарю вас, — сказал доцент. — И не беспокойтесь, я выйду из положения.

Чиновник проводил доцента до дверей, но взгляд его явно говорил о том, что он в этом сомневается. «Месье Терон, вилла „Душенька“» значилось на листке. «Душенька» звучало, безусловно, слишком поэтично для господина с ремеслом месье Терона. Да и внешний вид виллы еще менее соответствовал представлениям о жилище ростовщика. Маленький одноэтажный домик на променаде был окружен ухоженным садом, большие окна выходили на море. В одном из окон виден был мужчина в качалке с ребенком на руках.

— Садитесь, пожалуйста, — пробормотал он низким голосом, когда служанка ввела доцента в комнату. — Чем могу быть полезен?

Люченс с трудом убедил себя, что ему это не снится. Ростовщик был маленького роста, зато широк в обхвате; лицо квадратное, черные как угли глаза навыкате, кожа желтовато-коричневого оттенка, который, похоже, был даром природы, потому что у девочки, очевидно его дочери, цвет лица был точно такой же. Люченс ждал, что ребенок удалится, но ростовщик, слушая доцента, излагавшего свое дело, продолжал покачивать дочь на коленях. Быть может, девочку с раннего детства готовили к тому, чтобы она унаследовала ремесло отца.

— Тысяча шведских крон! — пробормотал ростовщик, когда Люченс наконец закончил свой рассказ. — А знаете ли вы, месье, какую сумму это составляет во франках? По нынешнему курсу больше семи тысяч франков! Неужели вы думаете, что я, не зная вас, выдам вам по чеку семь тысяч франков?

— Я понимаю, для вас это некоторый риск, — согласился доцент. — Но я уверен, вы достаточно хорошо знаете людей, чтобы судить о том, что я собой представляю, да и по моему паспорту вы видите, кто я…

— Семь тысяч франков! — повторил месье Терон, погладив дочь по голове. — Я смогу вам дать самое большее четыре тысячи.

— По всему моему чеку? — в ужасе воскликнул Люченс. — Не может быть, месье Терон.

— Может! — уверил доцента мужчина в качалке и ласково потрепал ребенка по черным волосам. — Не забывайте: прежде чем я получу по чеку деньги из Швеции, вы уже будете далеко-далеко.

По его скорбному тону можно было вообразить, что доцент, выйдя за порог виллы, тотчас растворится в воздухе.

— Четыре тысячи! Но это…

— Четыре тысячи франков — очень большие деньги, месье, очень большие. Четыре тысячи франков не валяются на улице, месье.

Несколько секунд доцент сидел, словно парализованный. Потом поднял голову, в глазах его вновь затеплилась надежда.

— А если бы я нашел кого-нибудь, кто поручился бы за меня, кого-нибудь из жителей города?

— А кого из местных вы знаете?

— Я знаю семью Ванлоо, — сказал доцент самым вкрадчивым тоном.

Качалка замедлила движение.

— Семью Ванлоо? Кого именно из этой семьи вы имели в виду? Может, мадам Ванлоо?

— Гм… Нет, собственно говоря, не мадам.

— Стало быть, одного из внуков?

— Да. А разве есть разница? — наивно спросил доцент.

Качалка замерла. Черные глаза смотрели на Люченса без всякого выражения, но с губ месье Терона не сорвалось ни слова.

— Я хочу сказать, — нервно заговорил Люченс, — что для чека на семь тысяч франков наверняка довольно поручительства любого из членов такой богатой семьи. Думаю, месье Аллан подпишет чек, если я его попрошу. Надеюсь, этого достаточно? — спросил он еще более нервно, поскольку месье Терон по-прежнему молчал. — Конечно, достаточно, — ответил он на свой вопрос. — И тогда мы, наверно, сможем выписать чек на немного более крупную сумму, допустим, не на тысячу крон, а на две…

Продолжить ему не удалось. Качалка вдруг пришла в яростное движение, а изо рта месье Терона хлынул поток слов:

— Четырнадцать тысяч франков! Под подпись человека, у которого за душой нет и, скорее всего, не будет ни сантима! На что вам понадобились четырнадцать тысяч франков?

— Мне они нужны, и если месье Аллан Ванлоо подпишет…

Качалка остановилась так резко, что ребенок едва не свалился на пол.

— Теперь я понял! — завопил месье Терон. — Ваша история — чистая выдумка с начала и до конца! Признавайтесь! Вы с ним в заговоре!

— С кем?

— С месье Алланом Ванлоо, который должен подписать чек!

— Как я могу быть с ним в заговоре? Я в городе приезжий и…

— А кто вам дал мой адрес? — торжествующе закричал ростовщик. — Отвечайте! Ваша хитрость не пройдет, мой дорогой месье!

— Я вас не понимаю, — пробормотал доцент. — Месье Аллан Ванлоо даже не подозревает о моем визите к вам. Даю вам честное слово, мой чек в полном порядке! Я…

— Уверяйте в чем хотите! — вопил человек в качалке, а его смуглая рука трясла колокольчик. — Вам меня не провести! И Аллану Ванлоо тоже! Так и скажите ему при встрече! И пусть, прежде чем еще кого-нибудь посылать ко мне за деньгами, вспомнит про двадцатое число! Так и скажите ему, это мое последнее напоминание!

Качалка летала взад и вперед, как обезумевшая катапульта, а тем временем служанка выпроваживала доцента Люченса, чье лицо выражало глубокую скорбь по поводу того, что ему приходится отступать таким жалким образом. Но как только доцент оказался на улице, выражение это изменилось как по волшебству. Вместо разочарования на нем появилось теперь глубокое раздумье.

Аллан Ванлоо оплачивал свои удовольствия, авансом тратя будущее наследство. Доцент вспоминал своих товарищей по университету, которые с помощью векселей и займов добывали средства для развлечений. Потом это дорого обходилось — им самим или другим. А то, что было дорого в Швеции, наверняка было очень дорого на Ривьере. «Скажите ему, пусть вспомнит про двадцатое число». До двадцатого оставалось недолго — немногим больше двух недель. «Человек, у которого за душой нет и, скорее всего, никогда не будет ни сантима»…

Пока что, решил доцент Люченс, два первых вопроса можно оставить без внимания. Третий сулил обильную пищу для размышлений.

4

Доцент медленно шел домой по променаду. На востоке виднелись красные скалы, где когда-то, пятьдесят тысяч лет назад, первобытный человек Homo primigenius заложил славу Ривьеры как места, где можно было перезимовать; на западе высилась гора Tête du chien ,[37]Собачья голова (фр.). охраняющая Монте-Карло. Пятьсот веков… Но так ли уж велика разница между теми, кто разгрызал медвежьи кости, чтобы добраться до мозга, и теми, кто ужинал на серебряной посуде после попыток сорвать банк? И те и другие в равной мере были готовы на все, лишь бы удовлетворить свои потребности и страсти.

Доцент вздрогнул. Кто, как не Мартин Ванлоо, сидел перед баром мадемуазель Титины? На его столике стояла наполовину опорожненная бутылка шампанского, и, судя по виду Мартина, выпитое уже оказало на него свое действие. Он увидел доцента и стал делать энергичные знаки, подзывая его к себе. Люченс отозвался на зов прежде всего из вежливости, то был отклик на вчерашнее гостеприимство. По какому случаю Мартин предавался возлияниям?

Ответ на этот вопрос не заставил себя долго ждать.

— Са-садитесь! — попросил Мартин. — Have one on me… [38]Выпейте стаканчик, я угощаю (англ.). — ясное дело, плачу я, как же иначе! Бокал месье Люченсу! По-вашему, я начал с утра пораньше? Но, скажу вам, нервы мои этого требуют! Сначала эта смерть, а потом этот болван доктор, который потребовал вскрытия! Вскрытие! Смех один! Я с-сказал ему это с-сразу… Думаете, он меня послушал? Вскрытие! Будто Артуру м-могло в голову прийти покончить с с-собой! Или дать себя убить! Смех один! Что ж… я уступил… мы уступили, и вчера днем он провел это свое вскрытие. Конечно, без шума… просто чтобы с-свою с-совесть профессиональную успокоить… Смешно… но чертовски для нас неприятно!

— И что же, — спросил доцент не без легкой дрожи в голосе, — каков результат вскрытия?

Мартин взглянул на Люченса поверх бокала.

— Что за странный вопрос! Неужто вы думали, что Артуру могла прийти в голову мысль покончить с собой? Или дать себя убить? Ev'ything a'right, of course! Ясное дело, все в порядке! Никаких следов стилета, пуль, удушения или яда! Так что послезавтра погребение в семейной часовне.

Доцент схватил полный бокал шампанского и залпом его осушил.

То-то будет смеяться директор банка Трепка! Люченс уже заранее слышал его смех.