Онлайн чтение книги Входят трое убийц Tre mördare inträda
Глава седьмая. Члены детективного клуба второй раз посещают виллу Лонгвуд

1

Люченс быстро оделся и поспешил к дому норвежца, чтобы узнать подробности. Но он опоздал, поэт уже ушел. Впрочем, поскольку дома была Женевьева, доцент явился не зря. Благодаря своим связям на рыбном рынке источником сведений была именно Женевьева, а она не принадлежала к числу тех, кто откажет томящемуся жаждой ближнему в глотке воды из этого источника.

Накануне вечером старая миссис Ванлоо легла в обычное время после мирного ужина в кругу семьи. Как большинство пожилых людей, спала она очень чутко, просыпалась обычно в шесть и звонила, чтобы ей принесли утренний кофе. В это утро звонок не раздался, но слуги, полагая, что она утомлена тягостными событиями последних дней, не обратили на это внимания, решив дать ей поспать подольше. Но когда прошел час, ее долгий сон начал казаться им странным, а через полтора часа слуги не без ужаса вспомнили то утро, когда не проснулся Артур Ванлоо… Горничная постучала, сначала негромко, потом сильнее. Не получив ответа, она решительно открыла дверь, которая была не заперта. Услышав звуки, доносившиеся с кровати, она сразу поняла, что дело неладно: звуки напоминали не столько дыхание спящего, сколько предсмертный хрип. Горничная раздвинула занавеси и испустила крик. Миссис Ванлоо лежала на кровати, полуоткрыв рот. На оклики она не отзывалась. Горничная бросилась к телефону и, по счастью, дозвонилась доктору Дюроку. Тот явился необычайно быстро. Первое, что он заметил, был стакан на ночном столике с остатками какого-то питья. Значит, миссис Ванлоо накануне принимала снотворное? Насколько горничной было известно, нет. Перед тем как лечь спать, мадам обычно сама готовила себе стакан апельсинового сока с сахаром и водой, который она пила, если просыпалась ночью. Она никому не разрешала делать себе это питье. Когда накануне вечером горничная пожелала хозяйке спокойной ночи, та уже засыпала. Доктору не понадобилось проводить сложный анализ, чтобы убедиться: в стакане с апельсиновым соком, разбавленным водой, было и кое-что другое. Дюрок приложил все старания, чтобы привести пациентку в чувство, и наконец ему это удалось. Вызвав сиделку, доктор пожелал поговорить с членами семьи. О чем шла речь, Женевьева, конечно, знать не могла, что отнюдь не помешало ей высказать множество фантастических домыслов насчет возможного содержания разговора: накануне похороны, ночью несчастный случай — такого не бывает в семьях, где все идет как положено. Хозяин Женевьевы, очевидно, придерживался на сей счет такого же мнения, потому что, едва выслушав новости, написал записки банкиру и доценту и умчался в город… «А вот и он», — заключила Женевьева свой произнесенный на гренландском диалекте монолог, потому что у садовой калитки показался Эбб.

День был жаркий, Эбб был в испарине. Но может, капли пота на его висках были вызваны не лучами весеннего солнца? Он снял шляпу, откинул светлые волосы со лба и рухнул на стул. Однако если Женевьева надеялась услышать дополнительные новости, то ей пришлось разочароваться. Кристиан просто отдал ей несколько распоряжений насчет ланча, побудивших ее с ворчанием удалиться.

— Ну что скажете? — спросил поэт доцента, в первый раз взглянув ему в глаза.

— Я только что беседовал с Женевьевой, — ответил доцент, — и знаю то, что знает она. Но поскольку мне известно, как приукрашивают сообщения в прессе даже в странах, наиболее свободных от цензуры, я предпочел бы услышать вашу версию случившегося, Эбб!

— Которую Трепка, несомненно, назовет еще более приукрашенной! — заметил поэт. — Я полагаю, что Женевьева рассказала нам обоим одно и то же, и могу только добавить, что мои сведения подтверждают ее рассказ. Старуху нашли сегодня утром в глубоком обмороке, вызванном сильнодействующим снотворным, очевидно вероналом. Она никогда не принимает веронал, потому что для ее возраста сон у нее прекрасный. Судя по словам горничной, она не принимала снотворного и вчера вечером. И, однако, в ее апельсиновой воде оказалась изрядная доля этого лекарства. Что скажете?

Доцент молчал.

— Она никогда не запирала дверь в свою спальню, — заметил Эбб.

— Но кто?  — помолчав, спросил Люченс.

— Ну, тут у нас широкое поле для предположений!

Возникла новая пауза. В памяти доцента всплывал то визит к месье Терону, то посещение кондитерской. Должен ли он рассказать Эббу, что он там узнал? Он решил пока промолчать. Следующие слова поэта укрепили его в этом намерении.

— Я только что от мадемуазель Титины. Как источник новостей она заткнет за пояс и Женевьеву и агентство Гавас.[44]Агентство Гавас — французское информационное агентство в 1935–1940 гг. Знаете, что она сообщила, взяв с меня обещание молчать; полагаю, такое обещание она берет со всех, кому она это сообщает. Муж прекрасной мадам Деларю и Аллан Ванлоо вчера днем подрались в саду казино. Накануне мадам побывала в Ницце, якобы чтобы примерить платье у какой-то неизвестной портнихи, которую она там нашла, — «настоящее чудо». Но приятель мужа видел как раз в это время в Ницце Аллана Ванлоо… Бедняга музыкант, которому известны все сплетни, от горя и злобы совершенно потерял над собой власть и, наткнувшись в парке на Аллана Ванлоо, пустил в ход кулаки, хотя тот возвращался прямо с похорон… «Чудо, что весь город не услышал их криков», — сказала Титина. Но в общем, строго говоря, слышала ли их одна Титина или весь город — это одно и то же. Я просил мадемуазель Титину в доказательство ее любви к человечеству обо всем молчать, она пообещала, но…

«Прямо с похорон» — звучало в мозгу доцента.

— Я забыл еще одно, — добавил Эбб. — Месье Деларю заметил вчера на руке жены кольцо с бриллиантом, которое при его появлении она поворачивала камнем внутрь. Он не без оснований предположил, что это кольцо имеет отношение к ее поездке в Ниццу. Мадам Деларю это признала, но уверяет, что его ей дал просто «примерить» один ювелир, который готов в любую минуту взять его обратно…

Доцент вспомнил кресло-качалку, на котором сидел смуглый господин. Смуглый господин держал на коленях смуглую девочку и яростно раскачивался, крича: «Когда вы встретите вашего друга Аллана Ванлоо, скажите ему, чтобы он не забыл про двадцатое текущего месяца». До двадцатого оставалась неделя. Нет, об этом Люченс пока ничего не станет говорить Эббу. Пока можно побеседовать о других делах.

— После вашего первого визита на виллу, — обратился Люченс к поэту, — вы показали нам отпечатки следов, которые нашли под окнами Артура Ванлоо. Продолжили вы — гм! — ваши изыскания в этом направлении?

— Да, продолжил.

— И пришли к какому-нибудь результату?

— В известной мере. Отпечатки принадлежат молодой девице, она член того левого кружка, с которым общался Артур. Но потом мы узнали результаты вскрытия, и я решил, что этим делом заниматься не стоит. А вы случайно не встречали Жаннину?

— Так ее зовут Жаннина? Позавчера днем я заглянул в парк. Я ведь прежде не видел его при дневном свете. Там было безлюдно, но вдруг я заметил девушку с лицом как у кошки, она бродила поблизости от окон покойного Артура Ванлоо. Шляпы на ней не было — очевидно, она не принадлежит к числу домочадцев. И я сразу подумал, не она ли оставила замеченные вами следы.

— Не слишком ли смело такое предположение?

— Да нет, отчего же. Отпечатки, которые вы нам показали, явно принадлежат женщине. А вы рассказывали, что Артур имел обыкновение по ночам принимать гостей. И обнаружив на том самом месте, где разыгралась драма, молодую женщину, смахивающую на анархистку, я счел, что выводы напрашиваются сами собой. Добавлю, что теория моя почти тотчас же подтвердилась; каким образом — я предпочел бы не говорить. Но что вы думаете об этом?  — И он протянул Эббу клочок бумаги, найденный в зарослях цинерарий.

Эбб вынул из чековой книжки собственную находку и сравнил два бумажных обрывка.

— Гм, похоже, они связаны друг с другом! Во всяком случае, и качество бумаги, и шрифт на этикетке почти одинаковы. А где вы нашли этот клочок?

— Там же, где вы нашли свой, — на клумбе с роскошными цинерариями. Скажите, говорят ли вам что-нибудь буквы LENC?

— Ничего. А вам?

— Тоже ничего.

Эбб попытался соединить две бумажки. Но ничего не получалось, края на месте обрыва были неровные. Он указал на это своему шведскому коллеге.

— Вы правы, края не совпадают. И все же, думаю, каждый из нас нашел обрывок одной и той же бумаги. Я предлагаю вам сохранить мой обрывок вместе с вашим. Быть может, настанет час, когда мы разберемся что к чему, удалось же в конце концов расшифровать вавилонскую клинопись!

В это мгновение комнату сотряс взрыв. Не замеченный коллегами, датский представитель детективного клуба вошел в дом через садовую калитку и теперь стоял в кабинете Эбба, негодующе фыркая. Он затягивался сигарой и яростно выписывал тростью замысловатые круги, а из его презрительно скривившегося пухлого рта изливались горькие слова:

— Ничто не в состоянии отвлечь вас от расчетов и умозаключений. Случись при вас штурм Сиракуз, вы бы его не заметили.[45]Намек на Архимеда, погибшего при взятии Сиракуз в 212 г. до н. э. Вчера в соответствии с составленным по всем правилам медицинским заключением состоялись похороны, а сегодня…

— А сегодня едва не состоялись еще одни похороны, — закончил фразу Эбб. — Значит, вы не получили записку, которую я послал вам утром?

— Нет, — ответил директор банка, — не получил. Я сидел на телефонной станции в ожидании разговора с Берлином. А что было в вашей записке? Один из оставшихся братьев убил другого? Или они убили друг друга?

— Скажите, однако, милейший Трепка, — пробормотал доцент, — разве в вашем отеле нет телефона? Администрация уверяла, что он обеспечен всеми современными удобствами! И цены…

— Конечно, в отеле есть телефон, что за детский вопрос! Но что было в записке Эбба?

— И все же, черт возьми, почему вы не звоните по телефону из отеля? — настаивал доцент. — Это же гораздо удобнее, чем сидеть на неуютной центральной станции и…

— А если человеку надо поговорить об интимных делах и он не желает, чтобы его подслушивала прислуга? — зарычал банкир. — Вы что, собираетесь учинить перекрестный допрос по поводу моих частных дел? Но могу я узнать или нет, что же все-таки было в записке Эбба? У вас, быть может, нет других забот, как сочинять сказки в духе «Тысячи и одной ночи», а у меня дела в Ницце!

В тоне банкира звучала уже не насмешка, а злость. Удивленно на него глядя, поэт в нескольких словах изложил, что произошло утром на вилле Лонгвуд. При каждой очередной фразе Трепка делал затяжку и стряхивал пепел в медную пепельницу.

— По выражению вашего лица, — сказал Эбб, — я вижу, что, по-вашему, все идет как положено и вообще все к лучшему в этой лучшей из республик.

— К лучшему? Что вы имеете в виду? Старые дамы за восемьдесят лет не должны иметь свободного доступа к наркотикам!

— Она никогда не принимала снотворных!

— Это она утверждает теперь, чтобы вызвать к себе интерес.

— Она ничего не утверждает, потому что ее еще не могли допросить. Это говорит ее горничная. И доктор говорит, что никогда не выписывал ей веронала.

— Здесь, во Франции, веронал можно купить без рецепта в любой аптеке. Я сам вчера его купил.

— Вам понадобилось снотворное? А мне-то казалось, что у вас нет никаких забот.

— По крайней мере, я не создаю себе искусственных забот, — прорычал Трепка. — Куда вы гнете? Вы что, всерьез утверждаете, будто на вилле бесчинствует серийный убийца и он настолько безумен, что совершает второе покушение в день похорон первой жертвы?

— Иногда человек не властен над своими поступками… или сроками, когда приходится их совершать. Некоторые люди утверждают, что каждый поступок — это звено в цепи, которая прирастает ими и в конце концов замыкается ловушкой. Но позвольте, я расскажу вам последние новости из бара Титины.

Эбб изложил их, напряженно вглядываясь в лицо датчанина. Когда речь зашла об эпизоде с бриллиантовым кольцом, поэту показалось, что у Трепки дернулась верхняя губа. Может быть, банкир что-то выведал? А может, Эббу почудилось. Так или иначе, подергивание прекратилось так же внезапно, как и началось, и когда поэт окончил свой рассказ, единственным комментарием его коллеги было продолжительное фырканье.

— Все это меня не интересует! Вы наверняка помните, что сказал Наполеону Талейран после казни герцога Энгиенского? «Это хуже, чем преступление, это глупость!» Если на вилле существует серийный убийца, то он не преступник, а дурак!

— Все преступники совершают ошибки.

— А частные детективы совершают их еще чаще, особенно если они при этом пишут стихи.

— Все ваши возражения, — закричал Эбб, начиная сердиться, — сводятся к одному: доказать, что все в мире плоско, как ваша страна!

— Ах вот как! Вы говорите это о Дании! — прошипел банкир. — А что в таком случае представляет собой Норвегия? Болезненная попытка создать наибольшее вертикальное расстояние между двумя точками?

— Господа! — взмолился настойчивый голос. — Господа!

— А что такое Швеция, — заревел банкир, круто повернувшись к Люченсу, — как не датская колония, отпущенная на волю на триста лет раньше срока? — И с этими яростными словами банкир скрылся в саду.

— Это что, серьезно? — спросил Эбб. — Это 1905 год детективного клуба?

— Конечно, нет, — успокоил его доцент. — В такую ярость впадает лишь тот, кто играет комедию. Он вернется! Но извините, дорогой Эбб, у меня дела в Ницце, в точности как у нашего датского друга. Всего наилучшего!

2

Уходя от своих коллег по детективному клубу, Трепка вовсе не был так разгневан, как изображал. В то самое утро он получил телеграмму из Берлина, где ему предлагали позвонить в фирму Шюттельмарка на Берен-штрассе в связи с делом, по поводу которого он вступил с фирмой в переписку. В первой телеграмме фирма сообщила ему сведения о размерах состояния семейства Ванлоо и условиях, на которых оно завещано. В ответ Трепка телеграммой предоставил фирме carte blanche , чтобы она сообщила ему, откуда произошло состояние семьи Ванлоо и все этапы истории этого богатства. Трепка знал, что в выяснении и этих вопросов фирма Шюттельмарка не знала себе равных в Европе. Трепку очень долго не могли соединить с Берлином, а когда наконец разговор начался, он с трудом смог убедить телефонисток, что еще продолжает говорить со своим собеседником. В результате разговор обошелся Трепке более чем в 300 франков, оставив в его душе такое раздражение, что, во-первых, сначала он поссорился со своими коллегами, а во-вторых, почувствовал, что ему необходимо снова съездить в библиотеку Ниццы и дать выход своим чувствам.

Первые сведения о состоянии Ванлоо, сказал по телефону представитель фирмы Шюттельмарка, восходят к 1826 году. Тогда некий господин Ванлоо привлек к себе внимание в Англии, купив за две тысячи фунтов скаковую лошадь, которая вскоре после этого выиграла скачки в Дерби. Предыстория этого была агентству Шюттельмарка неизвестна.

Зато о том, что было после, фирма могла сообщить кое-какие подробности; Трепка занес их в записную книжку, они и привели его в раздражение, о котором говорилось выше. Так или иначе, два обстоятельства были для него теперь несомненны: семья Ванлоо появилась в Европе вскоре после ссылки Наполеона на остров Святой Елены и, хотя ее члены были натурализовавшимися англичанами, в основном они жили на вилле Лонгвуд в Ментоне.

Разве это не подтверждало справедливость слов миссис Ванлоо и сплетен Пармантье? Пожалуй, подтверждало. Но ни один из источников, с которыми был знаком директор банка, не упоминал, что на острове Святой Елены существовала семья по фамилии Ванлоо. Не оставалось ничего другого, как еще раз побывать в библиотеке и поискать там какой-нибудь забытый томик, в котором окажутся нужные сведения.

Видно, Трепке суждено было во время поездок из Ментоны в Ниццу каждый раз наталкиваться на одного из членов семьи, так неотступно занимавшей его мысли. В прошлый раз был Аллан, на сей раз — Мартин. Мартин сел в автобус в районе Карноле, очень далеком от того места, где он жил. Интересно, почему? — спросил себя банкир. Не хочет, чтобы его заметили, или экономит деньги на билет? Вид у славного Мартина был такой, словно он в последнее время плохо спал: пухлые щеки обвисли, и весь он казался одутловатым и бледным. В порядке ли у него сердце? — подумал директор банка. Конечно, он любит выпить, но в его годы это не должно было бы на нем отражаться! «Брат умер от сердечного приступа, — нашептывал банкиру внутренний голос, — таков диагноз доктора Дюрока…» Директор банка заставил внутренний голос умолкнуть. Казалось, Мартин был погружен в глубокое раздумье, он выпятил губы, опустив уголки губ, как делают многие, когда напряженно думают. И вдруг директору банка пришла в голову удивительная мысль: а ведь он похож на бога благоденствия, бюст которого стоит на столе у Эбба, но только на бога, у которого неприятности!

И вправду! Мартину с его пухлыми щеками, добродушным, хотя и жадным ртом и короткими черными волосами, казалось, недоставало только подходящего костюма, купленного на каком-нибудь восточном базаре, чтобы в любую минуту сыграть бога Пушана на карнавалах Ривьеры.

По прибытии в Ниццу Трепка потерял Мартина из виду, но вскоре заметил его у витрины какого-то магазина. Заложив руки за спину, Мартин в глубоком раздумье разглядывал витрину. И что же в ней было выставлено? Банкир с трудом удержался от смеха. Не что иное, как снаряжение фокусника. Надо быть бездельником-англичанином, подумал банкир, чтобы иметь досуг заниматься подобным вздором! И Трепка поспешил дальше, оставив Мартина в раздумье у витрины.

В библиотеке банкир еще раз проштудировал список литературы о Наполеоне. Вооружившись несколькими томами, которых до сих пор не читал, — «Воспоминаниями» лорда Холленда, «Письмами со Святой Елены» капитана Дакра и «Фактами, касающимися Наполеона» Хука, он устроился в углу читального зала и углубился в книги.

И вдруг ему пришлось вернуться с небес на землю. Боковым зрением он приметил знакомый силуэт. Так и есть — подняв глаза, он увидел, что к прилавку выдачи книг направляется доцент Люченс. Что ему здесь понадобилось? Неужели он идет по тому же следу? Будет очень неприятно, если, заказав книги о Наполеоне, он узнает, что их уже взял господин, который сидит за столиком в углу. Ведь Трепка всячески подчеркивал, что знает о Наполеоне все, а теперь, почти как школьник за партой, изучает книги, которые должен был бы знать наизусть! Вот какие мысли проносились в голове банкира. Но к счастью, его опасения не оправдались; доцент заказал и получил два толстых тома и устроился с ними в другом углу читального зала.

Трепка продолжал читать. Около часу дня он почувствовал, что у него сосет под ложечкой, и понял: настало время ланча! Он украдкой покосился в ту сторону, где сидел Люченс, и увидел, что тот с головой ушел в свои фолианты. Соблюдая величайшую осторожность, Трепка тихонько выбрался из библиотеки, нашел на углу ресторанчик и заказал ланч. Поглощая еду, он улыбался, довольный, что ему удалось ускользнуть от внимания шведского коллеги.

Между тем, обладай Трепка телепатическим даром, его улыбка, весьма возможно, не была бы столь самодовольной. Люченс обнаружил датчанина сразу, как вошел в зал, хотя предпочел сделать вид, будто ничего не заметил. Но в голове доцента сразу возник вопрос: что здесь делает Трепка? И как только датчанин отправился перекусить, Люченс решил осторожно исследовать книги, лежащие на столе коллеги. При виде книг, которыми был завален стол, брови Люченса недоуменно поползли вверх. Святая Елена! Наполеон! Ему казалось, что об этом Трепка знает все! И тем не менее датчанин сидел в библиотеке и читал книги по своей «специальности». Может, это было связано с тем, что как раз в эти дни он познакомился с семьей, приехавшей с острова в Атлантике? Взгляд доцента упал на раскрытую страницу, и он прочитал:

Люченс провел рукой по лбу. Что-то поразило его в прочитанном отрывке, что-то не имевшее непосредственного отношения к героической войне. Что же это было? Ага, теперь он понял. Это было слово «китайцы». Стало быть, на Святой Елене были китайцы? Он раскрыл еще один из томов, взятых директором банка, и, полистав его, нашел официальный поименный список мужского населения острова. Сомнений не оставалось. Среди представителей различных рас, обитавших на острове в южной части Атлантического океана, насчитывалось немало китайцев, чистокровных и полукровок, которые были привезены сюда в качестве рабочей силы, конечно, то была более изощренная форма работорговли. На вилле Лонгвуд было двое китайских слуг, да еще иногда к работе в саду под верховным надзором императора привлекали представителей этой расы. Была знаменитая гравюра на дереве, где Наполеон в огромной, защищающей его от солнца соломенной шляпе орудует лопатой в своем саду и ему помогают рабочие-китайцы…

Вздрогнув, доцент бросил взгляд на часы. Датский коллега не должен застать его на месте преступления! К тому же и ему давно пора перекусить. Он выскользнул из зала. В его мозгу, все утро занятом другими вещами, начала назойливо жужжать какая-то мысль, словно попавшее в голову насекомое. Но каждый раз, когда он пытался поймать это насекомое, чтобы рассмотреть повнимательнее, оно ускользало. Он возвращался к другим мыслям — жжж! насекомое опять начинало жужжать… В чем дело? Он что-то видел? Что-то прочитал? Или прочитал кто-то другой? Черт возьми! Люченсу никак не удавалось в этом разобраться!

Когда директор банка после ланча возвратился в читальный зал, его шведского коллеги в зале не было. Трепку охватило страстное желание посмотреть, что читает швед. С самым непринужденным видом он направился к столику, за которым работал Люченс, и заглянул во взятые доцентом книги. И едва удержался от смеха. Что же такое изучал доцент? То, что он должен был бы знать наизусть, — «Погребальные обряды Дальнего Востока». Разве не это было его научной специальностью? Именно это!

Тихо посмеиваясь, Трепка прокрался на свое место и погрузился в чтение…

Оба члена детективного клуба вернулись из Ниццы порознь, но, как это часто случается на забитых транспортом дорогах, в Ментону они приехали почти одновременно. К своему удивлению, Люченс увидел, что из того же автобуса, что и Трепка, вышел Мартин Ванлоо. Вид у Мартина был отсутствующий, и он тотчас направился в сторону своей виллы. С важностью римского авгура доцент осведомился у своего датского коллеги, хорошо ли тот провел время в Ницце. Директор банка подтвердил это таким же серьезным тоном и спросил, обратил ли внимание шведский коллега, что один из подозреваемых с виллы Лонгвуд тоже ездил в Ниццу.

— И знаете, где я видел его сегодня в полдень? Я скажу вам, если вы дадите мне честное слово, что дальше это не пойдет!

Доцент дал слово.

— У витрины фокусника! — прошептал банкир.

— Вот как? — тем же тоном отозвался доцент. — У лавки фокусника? Вы уверены?

— Уверен! Но вы обещаете мне не арестовывать его? — умоляюще спросил Трепка. — Обратили ли вы внимание, что он похож на бога благоденствия, бюст которого стоит на столе у Эбба? А сажать бога благоденствия на хлеб и воду…

Он не успел закончить. Доцент вдруг хлопнул себя по лбу, словно его осенила гениальная идея.

— Вы правы! Он похож на бога благоденствия! Быть может, в этом разгадка! Да, вся разгадка!

С этими словами он пожал руку Трепке и исчез за пеленой весеннего дождя, потому что вдруг начался дождь. Директор банка сердито смотрел ему вслед, он не мог взять в толк, подшутили над ним или нет, а это ощущение раздражает датчан больше всего на свете. К тому же он не мог причислить минувший день к удачным. Все попытки обнаружить на острове Святой Елены какого-нибудь Ванлоо по-прежнему ни к чему не привели. Как же согласовать это со сведениями, полученными от фирмы Шюттельмарка? Эбб предавался фантазиям на тему «тайна Ванлоо». Тайна и впрямь существовала, и ее-то Трепка пытался раскрыть с помощью фирмы с Беренштрассе, но тайна оставалась тайной, и казалось, разгадать ее невозможно.

3

В то же утро третий член детективного клуба не без оснований сказал себе, что его оттесняют на второй план.

Трепка внес свой негативный вклад в дело, опровергая все выдвинутые теории, Люченс — позитивный, предпринимая расследования, характер которых Эбб представлял себе очень смутно. Он же после столкновений с хозяевами аптеки и левыми в долине Карреи не сделал вообще решительно ничего.

И вот теперь пришло новое страшное сообщение с виллы Лонгвуд. Предположить, что первый и последний эпизоды никак не связаны между собой, противоречило законам логики и правдоподобия. А стало быть, кто-то действует в темноте и уже совершил два покушения, одно полностью удалось, другое удалось отчасти. Похоже, что именно так — вопреки мнению доктора! Но кто этот человек? И что надо сделать, чтобы его разоблачить?

Вот какой вопрос задавал себе Эбб, и вскоре ему показалось, что перед ним брезжит ответ. Его поразила одна подробность в рассказе доцента — его встреча с Жанниной. Видимо, она вернулась к тому месту, где разыгралась первая драма. Так, согласно старинной поговорке, поступают все преступники. Зачем она вернулась? Чтобы сказать последнее прости покойному другу, считал доцент. Но Эбб этого мнения не разделял. Тон, которым Жаннина говорила об Артуре, был очень далек от любовного: «буржуйский сынок, без гроша в кармане, который захотел примазаться к левым»… С другой стороны, они, несомненно, были близкими друзьями, на это намекали ее приятели-мужчины. Нетрудно было представить, что со стороны девушки эти отношения строились на расчете, и ей льстило, что среди ее поклонников есть «сынок из богатой семьи». Потом она обнаружила, что позолота на Артуре не столь основательна, как она предполагала, — это можно было заключить из ее слов — и, возможно, она все высказала ему напрямик во время их последнего ночного свидания. Но что она делала на вилле, когда ее там увидел доцент?

Ответ напрашивался сам собой: она искала то, что там забыла, а следствие могло использовать это нечто в качестве улики.

Эбб знал, как должен поступить — надо еще раз навестить мадемуазель Жаннину. На первый взгляд подозрения скорее падали на Аллана. Он странно вел себя наутро после смерти брата, и у него была связь, которая грозила ему неприятностями. Но Кристиан Эбб не напрасно в течение многих лет читал детективные романы. Он знал, что тот, на кого в первую очередь падают подозрения, чаще всего оказывается невиновным. Вот почему он решил на время забыть об Аллане и сосредоточить свое внимание на Жаннине.

В штабе левых в долине Карреи в этот раз не оказалось никого, кроме особы, которую Эбб искал. Было еще слишком рано как для игры в шары, так и для революционной деятельности. Жаннина встретила его улыбкой, в сравнении с которой самое кислое деревенское вино могло бы показаться патокой. Эбб пригладил свою светлую челку и обнажил в улыбке все свои белоснежные зубы — тщетно!

— Что желаете, месье?

— Полбутылки шампанского и два бокала.

— Вы кого-то ждете?

— Нет, мадемуазель Жаннина, я думал, что вы…

— Я пить не собираюсь. Я не пью.

— Тогда полбутылки и один бокал.

Она поставил на столик вино и стакан, глядя при этом в сторону. Эбб вынул портсигар.

— Позвольте предложить вам сигарету, мадемуазель Жаннина? У меня есть «капораль», американская и турецкие сигареты. Но если вы предпочитаете сигары, у меня есть гаванские.

Она в растерянности уставилась на него.

— Вы что, думаете, я курю гаванские сигары? Куда вы гнете? Чего вам от меня надо?

— Всего лишь небольшое разъяснение. В пятницу на прошлой неделе в некой комнате на вилле Лонгвуд обнаружили окурки гаваны, «капорали», американской и турецкой сигарет. И в этой же комнате нашли труп. А что курите вы, мадемуазель Жаннина? «Капораль», американские, турецкие сигареты или гаванские сигары?

Она отступила на шаг. Глаза на кошачьем личике метали искры.

— А-а! Теперь понимаю!

— Под окнами упомянутой комнаты я нашел два следа и снял с них отпечатки. В тот же день я впервые нанес вам визит. Вы так разгневались, что топнули вашей очаровательной ножкой. И я позволил себе сделать на память и этот отпечаток. И знаете, что я обнаружил, сравнив этот отпечаток со следами под окнами Артура Ванлоо? Они походили друг на друга как две капли воды.

— Вы…

— Можете обзывать меня как вам угодно, я человек закаленный. Позавчера один из моих друзей посетил виллу, и его поразило одно обстоятельство. Он увидел, как вы бродили вокруг жилища покойного. Что вы там делали?

Она так вспыхнула от ярости, что Эббу казалось, он чувствует, как раскалена ее кожа (но ведь он был поэт). Однако он пресек поток слов, готовый сорваться с ее губ, способом, которому (по мнению Эбба) позавидовал бы и лорд Питер. Кристиан сунул руку в карман и заявил:

— Я скажу, что вы делали на вилле! Вы искали что-то, что там забыли. Уж не это ли вы искали?

И театральным жестом протянул ей обрывки оберточной бумаги, найденные им и Люченсом; при этом он держал улики на расстоянии, чтобы она не могла выхватить их у него. Но она вовсе не проявляла такого намерения, она смотрела на обрывки бумаги с недоверием, которое мало-помалу сменилось иным выражением. Что было в этом выражении? Растерянность? Беспокойство? Беспокойство, решил Эбб.

— Оберточная бумага? — наконец пробормотала она. — Pharmacie? Да с какой стати я буду искать оберточную бумагу из аптеки? Чего вам надо, да вы просто…

— Обзывайте меня как угодно, но в тот вечер, когда Артур Ванлоо умер, в одиннадцать он был еще совершенно здоров. А на другое утро я нашел ваши следы под его окнами. Не думаете ли вы, что пора объясниться начистоту?

Она разразилась презрительным, почти истерическим смехом.

— Все знают, что прежде чем его похоронить, ему делали вскрытие.

— Верно, но сегодня ночью кто-то прокрался в спальню его бабушки и подсыпал снотворное в ее стакан. Еще немного, и она бы никогда не проснулась! Что вы делали в парке, когда мой друг вас увидел? Может, изучали обстановку?

На сей раз Эбб, несомненно, добился эффекта. Слова, которыми она характеризовала его до сих пор, были просто изысканными комплиментами в сравнении с теми, что теперь полились из ее уст.

— Так это я, что ли, пробралась в комнату старухи и отравила ее? Вы это хотите сказать… эдакий!

— Не находите ли вы, что ваши ругательства становятся однообразными? Я пока еще не показал полицейским ваши отпечатки. Но поверьте, они их очень заинтересуют!

— С какой стати я стану подсыпать старухе снотворное?

— Потому что она запретила внуку с вами встречаться! Я, кстати, не показал полицейским оберточную бумагу.

— Показывайте им что хотите! — крикнула она, но в этот раз глаза ее заморгали, и в них ясно выразилась тревога. — Ваша обертка — просто старый хлам! Артура вскрывали, прежде чем похоронить!

— Но старая миссис Ванлоо выжила! В этот раз покушение не удалось. Я хочу знать, что происходило на вилле в тот вечер, когда умер Артур!

— Спросите тех, кто живет на вилле, — зло рассмеялась она. — Им лучше знать.

— Кому из них? Мартину? А может, Аллану? Или юному Джону?

Она опять моргнула. Но на какое из этих имен она среагировала? Этого Эбб заметить не успел. Напрасно люди думают, будто вести допрос с пристрастием легко! Теперь ее лицо превратилась в упрямую маску.

—  Débrouillez-vous! Докапывайтесь сами, если можете! — зло смеялась она. — Но упаси вас Бог, — кошачья мордочка склонилась над ним, а голос перешел в шипение, — явиться сюда, когда поблизости будет кто-нибудь из моих друзей!

На глиняной площадке остался новый великолепный отпечаток ее ноги. Поэт ни на мгновение не усомнился в серьезности ее угрозы, а также в том, что в настоящее время с большим успехом может проявить свои таланты в другом месте… Он бросил на стол несколько монет, которые она не удостоила взглядом, и медленно, как того требовало чувство собственного достоинства, удалился. Одно было несомненно: она что-то знала. И она беспокоилась. Но за кого, за себя или за кого-то другого? За Мартина, Аллана или юного Джона? Услышав одно из этих имен, она заморгала. Но чье это было имя?

Теперь козырной картой Эбба была оберточная бумага! LENC, PHARMAC, РО. Каким образом можно сложить вместе эти три фрагмента, чтобы получилось внятное целое? Может, пойти в Pharmacie Polonaise и попробовать выпытать правду у фармацевта, который явно что-то хотел сказать ему в прошлый раз? Но Кристиан заранее предвидел результат: аптекарша и ее дочери заткнут бедняге рот. Или дождаться, когда аптека будет закрыта, и перехватить провизора на улице? Такая возможность не исключалась. Но кто поручится, что фармацевт не живет «в семье» у своих работодательниц или что он не настолько их боится, чтобы выложить правду в свободное от работы время? И вдруг Кристиану пришла в голову мысль: справочник Дидо-Боттена! Как он не подумал об этом раньше! Эбб поспешил обратно в город, зашел в первое же кафе, в окне которого красовалась надпись: «Здесь можно посмотреть справочник Дидо-Боттена», сделал заказ и схватил один из лежащих на столе толстых томов — знаменитый дидо-боттеновский адрес-календарь всей Франции.

В справочнике было две части: в первой сведения о частных лицах, во второй — об учреждениях. Эбб открыл раздел Pharmacies , «Аптеки», и просмотрел его от первой до последней буквы алфавита. Эта адская работа отняла у него два часа, но когда закончил, то не продвинулся ни на шаг: он не нашел того, чего искал.

И Эбба, и доцента удивляло одно — на разорванной этикетке РО стояло перед PHARMAC. Но если РО, как они предположили, было началом слова POLONAISE, тут было явное нарушение правил французского языка, потому что прилагательное должно стоять после существительного, к которому относится. Конечно, РО могло быть началом имени собственного… Но похоже, фамилии, начинающиеся на РО, были весьма непопулярны среди сословия французских аптекарей — постойте, постойте! Как это не пришло ему в голову раньше!

Взгляд Эбба скользнул дальше по страницам толстого тома Дидо-Боттена, и что же он увидел на следующих страницах? Да не что иное, как продолжение раздела Pharmacies , который назывался Produits Pharmaceutiques .[46]Аптекарские товары (фр.). И что же здесь было написано черным по белому?

Poulenc & Cie. Produits Pharmaceutiques, 19 rue Caulincourt, Paris.

Все сходилось, все стало на место: и РО, и LENC, и PHARMAC. Кристиан решил загадку оберточной бумаги, в первый раз его расследования принесли ощутимый результат! Кто-то вхожий на виллу Лонгвуд имел в своем распоряжении аптекарские товары парижской фирмы «Пулан». И кто-то выбросил обертку от этих товаров. Что это доказывало?

Во-первых, упомянутое лицо не поленилось выписать эти товары из Парижа, вместо того чтобы приобрести их непосредственно в Ментоне. Во-вторых, упомянутое лицо постаралось уничтожить следы покупки, потому что место, где Эбб нашел обрывки обертки, было таким укромным, что обнаружить их там можно было только совершенно случайно. В-третьих… Внутренний голос шепнул ему: фирмы, которые производят аптечные товары, не имеют обыкновения посылать их кому попало, тем более если речь идет о ядах… и тем более если покупатель занимает такое общественное положение, как Жаннина… Если же кто-то «вхожий на виллу Лонгвуд» случайно приобрел товар, который не был ядом, это не слишком интересовало Эбба в его ипостаси частного детектива…

Черт возьми! Только почувствовал, что на верной дороге, и вот… Ремесло детектива — тяжкое ремесло! Девяносто процентов разочарований и один процент зыбкого торжества — вот о чем говорил опыт Эбба.

Эбб расплатился и вышел на улицу. Он знал, что ему следует предпринять. Он посетит виллу Лонгвуд, чтобы справиться о здоровье миссис Ванлоо. Он так и сделал. Встретил его тот же слуга. От него Эбб узнал, что пациентка на удивление быстро поправилась. Доктор прислал сиделку, но миссис Ванлоо отослала ее обратно, попросив передать доктору, что старая женщина, которая выхаживала мужа, детей и троих внуков, достаточно сведуща в медицине, чтобы позаботиться о самой себе, даже если ей и пришлось выпить дозу снотворного! Ночью горничная будет спать в соседней комнате — вот и все, что ей нужно. И доктору пришлось с этим смириться.

— Надеюсь, горничная проследит и за тем, чтобы на вилле не было непрошеных гостей, — сказал Эбб. — Они уже нанесли один визит, но это вовсе не значит, что они не явятся снова.

Старого слугу передернуло так, словно он услышал какую-то непристойность.

— Мы так мало знаем… — пробормотал он. — Мы не знаем ничего. Это просто непонятно, ночью никто ничего не слышал!

— Гости, которые угощают вероналом, стараются не производить лишнего шума, — заметил Эбб. — Входная дверь в комнаты миссис Ванлоо была, надеюсь, заперта?

— Заперта, конечно, заперта, — заверил его старик. — Она всегда заперта. Я сам запираю ее каждый вечер. Молодые господа живут ведь в другом флигеле.

И там, подумал Эбб, двери на ночь не запираются, по крайней мере дверь в комнаты покойного Артура… В тот флигель может войти кто угодно, любой, кому известно расположение комнат. А попав туда…

— А как насчет дверей между комнатами миссис Ванлоо и тем флигелем? — внезапно спросил Эбб. — Их вы запираете?

— Конечно! — заверил старик. — Их нельзя открыть со стороны флигеля, только изнутри, из комнат старой госпожи.

— Вчера вечером вы их заперли?

— Я — я запер, — поспешил уверить Эбба старик, но его веки с красными прожилками задрожали, и Эбб вовсе не был уверен, что старик говорит правду. Поэт оставил визитную карточку, выразив миссис Ванлоо сочувствие от имени членов детективного клуба, и удалился.

Гипотезы можно было строить по-прежнему. Однако поле их, без сомнения, сужалось. Тот, кто нанес визит старой даме, безусловно, проник к ней через флигель, где жили ее внуки. А Жаннина знала, как туда пройти…

Эбб вздрогнул. Между стволами деревьев в парке протянулись синие тени. Но ему показалось, что среди них он различает какую-то фигуру. Жаннина? Стараясь не шуметь, Эбб подкрался ближе.

Это была не Жаннина, а Мартин Ванлоо. И увидев, чем он занят, Кристиан так удивился, что начисто забыл о девушке с кошачьим личиком. Сняв с себя пиджак, Мартин положил его на каменный стол, стоявший в тени под пальмой. Он что-то прикрепил к плечу, снова надел пиджак и стал проделывать какие-то странные манипуляции. Раз за разом он клал на стол различные предметы, которые потом исчезали у него в рукаве. Неужели Мартин учился делать фокусы? Похоже на то. Но почему он занимался этим в укромном уголке парка? Ответ мог быть только один — заниматься этим в доме невозможно. А по какой, собственно, причине невозможно? Ответить на это можно было по-разному, но каждый из ответов был не к чести Мартина. Эббу вдруг вспомнился его первый визит на виллу: Мартин стоял рядом с баром на колесиках, раздавая напитки направо и налево, и казалось, эти напитки возникали из ничего, так ловко жонглировал Мартин стоящими на столике разноцветными бутылками… А на другой день Артур, политическая деятельность которого вызывала раздражение Мартина, умер…

Чепуха! Безумные фантазии! — воскликнул про себя Кристиан. Во всяком случае, миссис Ванлоо коктейлей не пила! — но тут же осекся. Коктейлей она не пила, но апельсиновую воду пила… И действительно ли дверь между ее комнатами и флигелем была накануне вечером заперта?

Мартин закончил представление и зашагал к вилле. Эбб вышел из боковой аллеи.

— Привет, Мартин! — окликнул он. — Я только что заходил на виллу справиться о здоровье вашей бабушки. Слава богу, она как будто в порядке, даже отказалась от сиделки. Вам надо следить, чтобы по ночам больше не являлись непрошеные гости!

Мартин дрожал так, словно увидел привидение.

— Привет, Эбб, — наконец выговорил он. — Я только что из Ниццы, походил там по магазинам. Отказалась от сиделки? Очень — гм — неразумно! Но не беспокойтесь, мы будем следить. «И мы увидим, глубока ль могила…» Впрочем, я болтаю вздор. Вы меня напугали. Я не слышал, как вы подошли! До свидания, встретимся у Титины! — И он исчез.

4

Последующие дни прошли спокойно. Эбб почти не виделся с коллегами по детективному клубу и занимался тем, что перебирал в уме различные гипотезы. Он выстраивал их одну за другой и одну за другой отбрасывал. Главным действующим лицом или, лучше сказать, главным мотивом оставалась Жаннина. У нее с Артуром Ванлоо был роман, потом Артуру это надоело, а Жаннина не могла смириться с тем, что ей дали отставку, как какой-нибудь наскучившей буржуазке. И она отомстила. Или: старая миссис Ванлоо запретила Артуру поддерживать эту связь, Артур, как истинный буржуа, которым он в глубине души оставался, подчинился запрету («буржуйский сынок, без гроша в кармане, который примазался к левым»), она решает ему отомстить, но ей этого мало, она хочет отомстить и миссис Ванлоо… Но в то время как Кристиан строил эти гипотезы, он не мог забыть увиденного на вилле: Мартин проделывает фокусы у каменного стола в парке… Что это значило? Что, черт возьми, это значило?

Пока Эбб проводил время таким образом, директор банка Трепка то раздраженно вышагивал взад и вперед перед своим отелем, то понуро сидел в холле перед остывшим грогом. И в том и в другом случае его мысли были заняты одним: он тщетно ждал звонка из Берлина. Вообще, вести важные разговоры по телефону там, где этот разговор могли подслушать, противоречило его принципам. Но на центральной телефонной станции Ментоны удобства были слишком примитивными! И никто не мог заранее сказать, как долго придется ждать разговора. На все вопросы об этом фирма Шюттельмарка с Беренштрассе отвечала одно: «Baldmöglichst». Как только сможем! Ха! Чем это лучше знаменитого испанского mañana?[47]Завтра. По мнению директора банка Отто Трепки — ничем! Вот почему он, раздраженно фыркая, расхаживал взад и вперед перед отелем или, изнемогая от ярости, падал на один из стульев в холле в ожидании телефонного звонка, которого все не было, а он надеялся, что этот звонок наконец даст ответ на поставленный им вопрос: каким образом семья, без сомнения, никогда не существовавшая, вдруг возникла из тьмы истории, владея состоянием, которое, по-видимому, возникло из ничего!

Коллеги по детективному клубу не подавали о себе вестей. Наверно, думал банкир, сидят себе дома и сочиняют новые теории в духе детективных романов или рыщут вокруг в поисках новых оберток или следов! И это невзирая на вскрытие, произведенное доктором Дюроком, и его категорический вывод! Правда, с тех пор кое-что случилось, старой даме пришлось пережить неприятные минуты. Но это объясняется самым естественным образом — строить какие-то другие предположения просто смешно. Старуха сама насыпала в воду снотворное и, как это не раз случалось и еще не раз случится с другими, перестаралась с дозой. Вот и все. Сомнений тут быть не может.

В один прекрасный день директор банка, неприкаянно слонявшийся перед отелем и в холле, пережил самое настоящее потрясение. Какой-то человек с ним рядом — это был один из сомелье — сказал несколько слов другому человеку, одному из младших портье; слух банкира эти слова уловил, мозг их зафиксировал, но прошло несколько минут, прежде чем Трепка осознал их смысл. Он бросился за сомелье, повторил его слова и спросил, не ослышался ли он. Выяснилось, что не ослышался! Трепка так глубоко задумался, что сомелье, деликатно покашляв, вынужден был напомнить ему о своем существовании. Трепка сунул руку в карман, выудил оттуда серебряную монету, вручил ее сомелье и опустился на стул, чтобы обдумать услышанное.

Итог его размышлений свелся к следующему: если сомелье был прав и если на мгновение допустить, что нелепые теории Эбба и Люченса обоснованны, нет почти никаких сомнений в том, кто станет следующей жертвой на вилле Лонгвуд, и в том, кто стоит за предыдущими покушениями!

Пока директор банка проводил время таким образом, доцент занялся тем, чем раньше занимался Трепка: он сидел в библиотеке в Ницце, склонившись над грудой книг, и библиотекари, которые не могли не обратить внимание на то, что он читает, недоумевали, чем вызван внезапный интерес скандинавов к Наполеону и острову Святой Елены. Сначала некий директор банка из Копенгагена заказал всю имеющуюся у них по этой теме литературу. И вот приходит швед, который сидит над этими книгами с утра до вечера. Причем любопытная деталь: этот швед — специалист по истории религии и, кстати сказать, вначале читал книги, посвященные именно этому вопросу. И вдруг его обуял интерес прямо противоположного свойства. Очень странно!

Да, хотя доцент до сих пор полагал, что весьма основательно знаком с историей Наполеона, он снова уселся на школьную скамью, и причиной тому были несколько строк, случайно увиденные в одном из томов, заказанных Трепкой. Но чем больше он читал, тем сильнее разгорался его интерес к теме, на которую он случайно набрел. А под конец он уже просто не мог оторваться от этих книг.

И в самом деле, было ли когда-нибудь на свете существо более странное, чем этот поверженный император, каким его описывали люди из его окружения? Он суеверен, как все итальянцы. Когда во Франции все уже потеряно, он долго колеблется, стоит ли ему бежать в Америку на датском или американском корабле, который готовы предоставить в его распоряжение. Как раз в разгар споров по этому вопросу в его окно влетает птица, которую выпускают на волю, и она летит направо, в ту сторону, где стоит английский крейсер «Беллерофон». «Авгуры сказали свое слово», — молвит император и добровольно сдается англичанам. Он дальтоник — не различает зеленый и синий цвета. Он невероятно болтлив, порой способен рассказывать своей полумертвой от усталости, но почтительно слушающей свите о себе и о своей карьере до трех часов утра. Он охотно играет в вист и шахматы, но не может удержаться, чтобы не сплутовать; если ему везет, он с удовольствием забирает свой выигрыш, но если вдруг обнаруживается, что он передернул, он впадает в неистовство и, вскочив из-за стола, бросает игру. Дни и ночи напролет он диктует свои мемуары и всякого рода прошения; иногда после диктовки остаются такие груды бумаги, что члены свиты, которые не очень-то любят переписывать их набело, отдают надиктованное императором китайским слугам, чтобы те зарыли бумаги в саду…

И Наполеон скучает, смертельно скучает! Проходят дни, проходят годы, а он все строит и строит различные планы: вернуться во Францию, бежать в Америку, добиться освобождения от английского правительства. Верит ли он в эти планы? Едва ли. Главное, чего он ждет от будущего, — чтобы его реабилитировали и сын его стал императором. Но он знает (хотя не хочет этого знать), что и того и другого одинаково трудно добиться.

Что он думает о людях из своего окружения, о людях, которые добровольно последовали за ним в заокеанскую ссылку и уже много лет делят с ним заключение? Ценит ли он их преданность? Убежден ли в искренности их чувств? Куда там! У него слишком много доказательств, что они умеют искусно сочетать идеалы с выгодой. Все они получают отнюдь не маленькое жалованье. Так, Монтолону выплачивают две тысячи франков в месяц — кругленькая по тому времени сумма. Все ищут возможности заработать еще больше, одни требуют подарков, другие хотят быть упомянутыми в его завещании. Стоит ему оказать одному из них какую-нибудь милость, остальные устраивают дикие сцены ревности… И все они, ему это известно, записывают каждое его слово, чтобы потом, после его освобождения или после его смерти, извлечь из этого выгоду. «Стоит мне открыть рот, как начинают строчить перья», — замечает он однажды. А в другой раз, обнаружив очередное доказательство их корыстолюбия, вне себя от ярости кричит: «На острове Святой Елены есть только один бонапартист — это я! А вы, сборище проклятых роялистов, думаете лишь о том, как бы продаться Людовику Восемнадцатому!»

Так что же, неужели он не делает попыток связаться с верными ему людьми в Европе? Конечно, делает — некоторые его попытки засвидетельствованы, насчет других имеются предположения. Не приходится удивляться, что губернатор Хадсон Лоу пребывает в вечной тревоге, как бы его пленник не сбежал, как с острова Эльба. В один прекрасный день из Лонгвуда до Лоу доходит слух, что генерал Гурго, самый вспыльчивый из наполеоновского окружения, поссорился с императором и хочет вернуться домой. Генералу без большого труда дают на это разрешение, потому что Лоу поверил в его враждебные чувства к Наполеону. Но стоило Гурго вернуться в Европу, как он публикует привезенный с собой документ, который вызывает такую бурю, что генералу приходится спешно бежать в нейтральную страну. В другой раз Лоу разрешает уехать ирландскому лейб-медику Наполеона О'Мире — повторяется та же история: стоило лекарю ступить на землю Англии, как он вызвал сенсацию своими «разоблачениями» того, что происходит на Святой Елене… И наконец, Сантини, корсиканец, как и сам император, который так слепо предан Наполеону, что сутками бродит с ружьем в лесах острова, чтобы одним выстрелом убить наповал губернатора, — узнав об этом, император просит не оказывать ему этой медвежьей услуги! Сантини уезжает тоже, но уезжает особенным образом. В его рубашку зашит лоскут шелка с тайным посланием. «При твоей внешности простачка у тебя все получится!» — говорит ему на прощание император. Сторожевой корабль доставляет Сантини в Капстад, где его досматривают, но он благополучно проходит досмотр и прибывает в Лондон, куда привозит послание императора, и оно вызывает бурю в обществе. Кончено. С этого дня каждого уезжающего с острова Святой Елены, как и его багаж, обыскивают сверху донизу. С этого дня каждое отправленное с острова письмо вскрывают и прочитывают. Расходы на содержание двора в Лонгвуде долгое время были предметом споров между Хадсоном Лоу и генералом Бертраном. Но когда Бертран предлагает оплачивать все расходы из собственных средств узника при условии, что тот сможет отправлять запечатанные письма своим адресатам в Европе, Хадсон Лоу ледяным тоном отклоняет это предложение.

— Каждое письмо, каждое сообщение будет проходить через мои руки, — заявляет он. — С контрабандными сюрпризами покончено!

5

Директор банка Отто Трепка, как обычно, сидел в холле отеля, безнадежно ожидая телефонного звонка, когда увидел входящего в отель шведского члена детективного клуба. Взгляд доцента выражал смесь задумчивости с иронией, что немедленно пробудило все дурные стороны характера его датского коллеги.

— Где вы проводите время? — без обиняков поинтересовался Трепка. — По-прежнему штудируете книги в Ницце?

— По-прежнему? А какие у вас основания предполагать, что я вообще штудирую книги в Ницце?

Трепка язвительно рассмеялся.

— Да я собственными глазами видел вас в библиотеке! А что бы там ни говорили, свидетельство очевидца — дело самое верное, тогда нет нужды строить замысловатые теории. Но вы с Эббом, конечно, с этим не согласитесь.

— Наоборот, — дружелюбно отозвался Люченс, — в этом у нас разногласий нет. Но дело не только в том, чтобы видеть, но и понимать, что ты видишь. А в этом пункте нам будет трудно понять друг друга, дорогой Трепка.

Директор банка громко фыркнул.

— Возможно! Во всяком случае, вы, надо полагать, обнаружили изъян в ваших познаниях о погребальных обычаях различных народов, ведь вы штудировали в библиотеке книги именно на эту тему.

— Высшая мудрость состоит в том, чтобы знать, что ты ничего не знаешь. Вы никогда об этом не слышали?

Банкир снова фыркнул.

— Быть может, вы обнаружили на Ривьере находку, которую следует внести в каталог открытий? — иронически спросил он.

Люченс промолчал в ответ.

— Могу сообщить вам новость, которую как раз сегодня услышал от здешнего сомелье, — продолжал Трепка, сменив тактику нападения. — Муж прекрасной мадам Деларю, по слухам, вчера утром официально подал прошение о разводе. Надо полагать, развод не обойдется без неприятностей для месье Аллана Ванлоо! Понимаете, что это означает?

— Нет. И что же это означает?

— Что на вилле Лонгвуд неизбежно опять кто-то умрет, и это так же неоспоримо, как дважды два. А разве нет? Разве не таков неизбежный вывод из ваших с Эббом умозаключений?

— Не неизбежный, но весьма возможный, — уточнил Люченс.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — рассмеялся банкир, дергаясь на стуле так, что чуть не опрокинул свой грог. — Вы неисправимы! Стало быть, мы должны обдумать, кто будет следующей жертвой! Или Мартин, или бабка! А может, оба сразу! Не так ли? Ведь это Аллана вы с Эббом…

— Месье Трепку к телефону вызывает Берлин! — пропищал тонким голоском мальчик-слуга в самое ухо директора банка, и тот, словно его укусил тарантул, сорвался с места и кинулся к телефонной кабинке. На столике рядом со стаканом грога остался листок бумаги, на котором были нацарапаны какие-то заметки. Вспомнив, что за ним, оказывается, шпионили в библиотеке, Люченс счел, что может позволить себе взглянуть на записку. Большую часть сокращений разгадать было невозможно, но вверху страницы стояло:

«Ванлоо, 1-й р. забег в Дерби 1826, пот. почти только Франция (Ментона). Имя первого влад. Хуан В. »

Доцент решил, что не обязан дожидаться возвращения датского криминалиста, тем более что его отсутствие затягивалось. Люченс потихоньку вышел из отеля. И на другой день его работа в Ницце затянулась тоже, поскольку поле его штудий расширилось, и из библиотеки он перебрался в исторический архив города. Да, он засиделся в Ницце так поздно, что решил даже переночевать в местном отеле. Когда он наутро вернулся в Ментону, то с удивлением увидел, что возле его отеля прохаживается Кристиан Эбб. У норвежского поэта был такой странный вид, что Люченса пробрала легкая дрожь.

— Что случилось? — спросил он. — У вас есть новости?

— Вас вчера не было, — ответил Эбб. — Насколько я понял из слов Трепки, вы с утра до вечера сидите в библиотеке Ниццы и читаете книги по своей специальности. Три пары глаз лучше, чем две, в особенности, когда одна из двух пар не хочет видеть!

— Вы говорите загадками, друг мой. Что вы имеете в виду?

— А вот что, — ответил поэт, — вчера днем мы получили приглашение от престарелой миссис Ванлоо. Она благодарила нас за участие, проявленное во время ее «болезни», — насколько я понимаю, мы все трое послали ей цветы — и просила прийти на виллу к шести. Мы с Трепкой оставили вам сообщение, чтобы вы присоединились к нам, и отправились на виллу.

— Наверно, ваше письмо дожидается меня у портье отеля, — сказал Люченс. — Мне пришлось заночевать в Ницце. Ну и как же чувствует себя почтенная дама?

— Она все еще немного слаба, но в общем она выздоровела. Мы провели очень приятный вечер. В половине одиннадцатого мы откланялись, и Аллан Ванлоо немного проводил нас с банкиром. А сегодня утром его обнаружили мертвым у него в комнате.