ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Онлайн чтение книги Трепет намерения Tremor of Intent
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1. 

Хрипы хлебного магната становились все слабее, он заплывал все дальше в свое черное море. Ха-а-рх. Ха-а-рх. Невзирая на столь очевидное memento mori[106]Помни о смерти (лат.), пассажиры по-прежнему предавались чревоугодию. «Полиольбион» прошмыгнул между Кикладами. Ха-а-рх. Толстые ломти ветчины, вываренные в курином бульоне с мускатом, обсыпанные толчеными каштанами, миндальными орехами, луковым пюре. На них румяные слойки, политые марсальским соусом. Ха-а-рх. Милос, Санторин. Жареный цыпленок «Нерон» с картофелем по-римски. Сифнос, Нарос. Где-то здесь поют нереиды—златоголосые, златоволосые. Говяжье филе с бордоским соусом и трюфелями. Ха-а-рх. У нереид Сикиноса ослиные или козьи копыта. Перченый бифштекс в пылающем бренди. Юный Уолтерс ломает голову над шифровкой. ZZWM DDHGEM. Ха-а-рх. Остров Ариадны[107]Остров Ариадны — Наксос, где влюбленный в Ариадну Дионис похитил ее у Тесея.. Яблоки «Бальбек», Китнос, Сирос, Танос, Андрос. EH IJNZ. Паросский бисквит, вино, масло, анисовый ликер. Ха-а-рх. Дробленая кукуруза. Мороженое с коньяком и гоголь-моголем. OJNMLJ ODWI Е. Ха-а-рх. Северные Спорады. Раковый суп с шерри.

UVU ODVP. Xa-a-px. Телячьи котлеты в сметане. Справа по борту пролив Митилини и за ним—побережье Турции. Xa-a-px. Мисс Уолтерс, возбужденная предстоящими приключениями, успокаивает себя секс-книжицей. «Полиольбион» осторожно пробрался сквозь Дарданеллы. «Чтобы Англия на». Xa-a-px с жареным картофелем и можжевельником. «Месте не топталась» с ха-а-рх и кабачками.

Хильер отсиживался в каюте из-за Клары Уолтерс. Не время высасывать мед из этих сот. Он набивал рот хлебом, сыром, пивом; мучил его русскими звуками, добиваясь естественного произношения. Рист даже забеспокоился—может, ему не по себе? Иногда, когда Хильер ел, Рист усаживался рядом и рассказывал, как работал ассенизатором в Канберре, как отбывал безразмерный срок в аделаидской тюрьме, каких телок можно встретить на сиднейском пляже. Вот так Рист—соль земли! «Месте не топталась». Xa-a-px. Мраморное море. Слева по борту—Стамбул; помашем рукой. «Полиольбион» зайдет туда на обратном пути. Босфор. Справа по борту—Бейкоз. Xa-a-px. В нем все еще теплилась жизнь, в этом чане с булькающими химикалиями. Может быть, дотянет до Стамбула. Оттуда уже не так трудно доставить его в английский крематорий. Корабль уверенно приближался к Крымскому полуострову. Впереди маячила сомнительная ухмылка Ярылыка.

Близилась ночь. Близилась земля. Плисовый небосвод усеян татарскими бриллиантами; воздух нежный и курчавый, как Бородин. Хильеру захотелось поприветствовать приближавшуюся опасность немедленно — в трусах и халате. Его L-образная каюта смотрела прямо на гавань; он видел, как в иллюминаторе над умывальником вырастали портовые сооружения, сам при этом оставаясь невидимым. Хильер пребывал во тьме, в беспросветной тьме. Ужас заключался в том, что у него не было плана. Его ждала неизвестность, толстяков же, хохочущих на палубе,—развлечения. Каждый раз, когда после долгого плавания появляется земля, от нее веет какой-то враждебностью, даже от дома—что бы это слово ни значило. Так больничную тишину прорезает сфорцандо[108]Сфорцандо (муз.) — внезапное и резкое усиление звука. галдящих посетителей, так вспыхивает резкий электрический свет, когда сгущающийся воскресный сумрак, подсвеченный завораживающим огнем из каминной пасти, сменяется вечером и пора собираться в церковь. Вдоль набережной неприкрыто светились лампочки, уродливые пакгаузы зияли выбитыми окнами. Где-то залаяла собака — слава Богу, хоть у нее язык международный. Тамерлан с сыновьями в вылинявших робах уставился на английский корабль. Жестокие татарские лица, под мохнатыми усами тлеют папиросы. Под аккомпанемент выкриков приняты швартовы. Хильер услышал, как спустили сходни. Кое-кто из пассажиров приветствовал это событие. Сквозь горы ящиков, тележки, голыши, выбитые стекла, мерцающее на крыше желтое неоновое ЯРЫЛЫК он пытался разглядеть далекие холмы, кипарисы, оливы, виноград, веселые лица—нетленную, девственную жизнь, безыскусные танцы, пестрые народные гулянья. Тяжело дыша, он всматривался вдаль—поверх одетых в гимнастерки и фуражки дымящих солдат, что, подбоченясь, переминаясь с ноги на ногу, маялись у трапа. По обе стороны шоссе, наверное, зажглись уже для иностранцев и менее официальные огни—на дачах и в домах отдыха. Где-то рядом должны быть лодки и спортивные яхты с флагами. Напротив иллюминатора прогуливались двое военных. Может, эти не такие тертые, как в Москве? Может, здесь что-нибудь напутали с телеграммой Теодореску или не придали ей большого значения? Двое были обыкновенными милиционерами, которых ничего не интересовало, разве что виски в корабельном баре, шариковая ручка, фотоаппарат или сувенирная кукла в старинном шелковом платьице. Не волнуйтесь, сбагрите свою рублевую требуху, свои рублевые отруби британским туристам.

Мимо иллюминатора прошли трое весело тараторящих пограничников—на этот раз славяне, а не татары. По громкоговорителю уже объявили, что все пассажиры, желающие сойти на берег, должны захватить паспорта и собраться в баре нижней палубы. Всех подозрительных, небось, будут раздевать в специальной каюте? Затем набитый битком автобус домчит их до гостиницы «Крым», где туристам предложат крымских устриц, семгу, осетрину, шашлык, спелый инжир и сладкое, как спелый инжир, вино. Хильер вздрогнул: дверь неожиданно приоткрылась, и в каюту проник свет из коридора.—Сидите в темноте,—сказал юный Алан. «Балканское собрание» служило лучшей визитной карточкой. Хильер задернул шторки иллюминатора, и Ярылык исчез.

— Можешь зажечь свет,—сказал Хильер. Алан щеголял добротным синим эспланадно-променадным костюмом и бабочкой в горошек. И тут Хильера осенило, почему он медлил и не одевался: Ярылык даст ему униформу!

— Я нашел ключ к шифру,—сказал Алан.

— Сейчас не до него. Где твоя сестра?

— Она уже почти готова. Через несколько минут будет здесь. Так вот, насчет шифра. Ноябрьская богиня—это Елизавета I. Она взошла на трон в ноябре тысяча пятьсот пятьдесят восьмого года.

— Тысяча пятьсот пятьдесят восьмого?

Тут была какая-то связь с Роупером. Фамильное древо на стене в его манчестерской квартире. Предок, убитый за веру совсем молодым. 1558. Жертва Елизаветы.

— Кажется, я понимаю. Двоичный код, да?

— Да, если вы подразумеваете под этим, что разные буквы закодированы разными способами. Согласно одному, первая буква на самом деле пятая. Согласно другому, пятая буква — восьмая. Так что все оказалось просто. Но я не успел расшифровать до конца. Вас там называют другим именем. Из чего следует сделать вывод, что настоящее ваше имя не Джаггер. Шифровка начинается словами «ДОРОГОЙ ХИЛЬЕ». На английское имя непохоже. Вы действительно были с нами откровенны?—недоверчиво спросил Алан.

— Наверное, опечатка. Они имели в виду «Хильер».

— Дальше я почти ничего не успел. Но и так видно, что они там все время извиняются. И о чем-то очень сожалеют.

— Наверное, о размере моего выходного пособия. Ладно, дочитаю на досуге. Как бы то ни было, спасибо. Из тебя бы вышел неплохой разведчик.

В дверь постучали, и вошла Клара. Выглядела она восхитительно. Хильер подумал, что правильно делает, уходя в отставку, даже если придется перебиваться хлебом, водой и русским языком. Но почему? Этого он еще до конца не понимал. На Кларе было вечернее парчовое платье с серебряными блестками и пелериной, тройное ожерелье из жемчужин в бриллиантовой оправе и серебристые лайковые туфельки. Из-за запаха «взрослых» духов, ударивших в ноздри Хильеру, рот его наполнился слюной. Хильер ощутил нестерпимое желание. Проклятая работа! Проклятая смерть!

— Как он?—спросил Хильер.

— Без изменений.

— А эта сука,—злобно сказал Алан,—собирается на берег со своим накачанным скандинавским кобелем. Чтоб они сдохли оба.

— Алан, что за выражения!—укоризненно сказала Клара.

Она недовольно покачала головой и села на койку рядом с Хильером. Из-под платья выглянули колени, и Хильер почувствовал (стараясь, правда, не показать виду), что еще немного и он за себя не ручается.

— К делу,—торопливо проговорил Хильер.—Мне нужна форма, советская милицейская форма, нужна немедленно. Следовательно, милиционера надо заманить в эту каюту…

Из коридора донесся возмущенный крик:

— Донага раздевают! Оружие, видите ли, ищут! Пусть подавятся своим портом. Лучше я на корабле останусь. Чертовы русские!

Дверь в каюту с грохотом захлопнули. Так, значит, предсказания Теодореску сбываются. Мерзавец, но не глуп.

— Заманить?—спросил Алан.—Каким образом?

— Есть два способа. Если не сработает один, попробуешь другой. Итак, мой мальчик, ты со своим японским аппаратом выходишь на палубу…

— Японским?—удивленно переспросил Алан.

— Конечно, ты же говорил, что Теодореску подарил тебе фотоаппарат. И пусть он будет без футляра…

В дверь постучали. Клара приложила палец к губам.

— Войдите!—отважно воскликнул Хильер. Он встретит пулю, высоко подняв голову—он умел проигрывать. Дверь приоткрылась, и в каюту просунулась голова Риста, а за ней и все остальное. По тому, как он вырядился, сразу было видно, что Рист собирается на берег, и, хотя галстук воспитанника Харроу[109]Харроу — одна из старейших (основана в 1571 г.) престижных мужских школ (разумеется, имитация) совершенно не гармонировал с добротным даже по лондонским меркам серым костюмом, при таких деснах подобные мелочи отступают на второй план.

— Еще не оделись? По-прежнему хандрим? Увидев на койке Клару, Рист бросил на нее плутоватый взгляд—вылитый Лепорелло[110]Лепорелло — слуга Дон Жуана из оперы Моцарта «Дон Жуан»..

— Извиняюсь за вторжение, но между прочим, вами интересовались два каких-то типа в баре.

— Русские?

— Да, но вроде ничего. Веселые такие, шуточки отпускают и довольно прилично болтают по-английски. Они что-то говорили про пишущие машинки.

— И спрашивали про Джаггера?

— У них это звучало скорее как «Яггер». Случайно слышал, когда пришел ставить штамп в паспорте. Но я им ничего не сказал, пообещал только посмотреть, не сошли ли вы уже на берег.

— Как видите, еще не успел. Но им скажите, что меня нет.

— На берег еще никто не спускался. Они заводят наших в каюту, и их там осматривает доктор. Боятся инфекции. Основательные ребята эти русские. Наркотики небось, тоже ищут, потому что даже в жопу заглядывают. Простите, мисс. Тысяча извинений. Я совершенно искренне прошу прощения за свою грубость. Зарапортовался. Приношу свои искренние…

— Вы слышали о промышленном шпионаже? Русские в этом деле доки. Подсыпят мне в рюмку какой-нибудь дури и выудят из меня все секреты. Передайте им,—сказал Хильер, воодушевляясь,—что я покинул корабль вместе с неким мистером Теодореску. Вы же видели вертолет. И все видели. Так им и скажите.

Рист трижды многозначительно потер большим пальцем об указательный.

— Понял,—вздохнул Хильер и достал из тумбочки стодолларовую банкноту.—Только не подведите меня.

— Вас, сэр? Да как можно, мы же с вами приятели! И еще раз тысяча извинений, мисс. Меня иногда заносит.

— А что это за осмотр?—спросил Алан.

— Проверяют, нет ли какой заразы,—важно ответил Рист.—У нас в армии то же самое было, когда из увольнительной возвращались.

— Значит, они всех осматривают?—спросил Хильер.

— В том-то и штука, что не всех. Выбирают как-то. Меня не тронули: и так видно, что чистый.

Он встал в позу и подмигнул. Затем помахал на прощание стодолларовой бумажкой и танцующей походкой вышел в коридор.

— Так что вы говорили о фотоаппарате?—спросил Алан.

— Найди какого-нибудь стоящего на отшибе милиционера и предложи ему аппарат за пять рублей. Конечно, это идиотизм, но тем лучше. Покажи ему пять пальцев и скажи rubl . Он наверняка не устоит перед таким искушением. И обязательно добавь, что у тебя в каюте остался футляр от него и ты отдашь его просто так.

— Как я скажу, я же не знаю русского?

— Я начинаю в тебе разочаровываться: нет, действительно… А жестами ты объяснить не можешь? Он поймет, не волнуйся. Веди его прямо сюда. Пойдет как миленький. Эти своего не упустят. К тому же подростка он ни в чем не заподозрит. В каюте же вместо футляра окажусь я.

— А если ничего не выйдет?

— Тогда мы приступаем к выполнению плана номер два. Вернее, к нему приступает Клара.

— Что от нее требуется?

— Ты предложишь фотоаппарат, Клара предложит себя.

Оба испуганно притихли, превратившись в тех, кем на самом деле и были: в детей. Брат с сестрой смотрели на Хильера круглыми от ужаса глазами.

— Понарошку,—поспешил успокоить их Хильер.—Это всего лишь игра. Маленькая хитрость. Не бойтесь, ничего не случится. Я спрячусь вот здесь, в платяном шкафу.

Однако они по-прежнему испуганно и с укоризной взирали на него, и Хильер поспешил добавить:

— Но я уверен, что с фотоаппаратом все пройдет гладко.

— Что я должна делать?—спросила Клара.

— Неужели вас надо учить? Мне казалось, вы интересуетесь сексом. Требуется лишь многозначительная улыбка и один-два недвусмысленных взгляда,—чтобы, так сказать, соблазнить, этого вполне достаточно. Не противьтесь своей природе, и все получится само собой.

Хильер неуклюже продемонстрировал, что следует делать, но смеха не последовало.

— Хорошо,—уныло произнес Алан.—Я приступаю к плану номер один.

— Желаю успеха.

Алан понуро вышел из каюты.

— Кажется, мои слова его слегка покоробили,—сказал Хильер девушке.—Наш герой оказался не таким уж бравым.

Хильеру хотелось сесть на койку рядом с Кларой, но он нашел в себе силы удержаться от этого и, опустившись на стул, закинул ногу на ногу. Покачивая волосатой ногой, выглянувшей из-под халата, Хильер вспоминал о том, как некоторые женщины уверяли его, что их возбуждают мужские колени. Но Клара смотрела не на колени, а на Хильера.

— У Алана нет фотоаппарата,—сказала она.

— Как это?

— И никогда не было. Он не интересуется фотографией.

— Но ему же подарили фотоаппарат. Он сам говорил.

— Да. Не знаю, зачем он врал. Если бы ему подарили фотоаппарат, он бы мне его показал. Ручаюсь, что он не стал бы его прятать. А подарок этого человека спрятал.

— Господи, почему же он ничего не сказал. Мы должны быть совершенно откровенны друг с другом.

Последние слова Хильера тронули Клару, ей вспомнились не пособия по технике секса, а брошюра «Что такое настоящая любовь?», Хильеру снова захотелось подсесть к ней поближе.

— Зачем вам это?—спросила Клара.—Такая мерзость: убийства, слежка, похищения. И не только взрослых—сколько похищают детей!

— А вы бы хотели иметь много детей?

— К чему такие вопросы? Они бы имели смысл, не будь вы замешаны во всех этих глупостях. У нас было бы восхитительное путешествие.

— Оно еще будет. Как только я выполню задание. Обещаю. Мы будем вместе читать ваши секс-книжки, а по утрам пить крепкий бульон. Или, скажем, вместе выкинем все секс-книжки за борт.

— Вы надо мной смеетесь.

— Нисколько,—сказал Хильер, нисколько не смеясь.—Я смертельно серьезен.

И сразу мелькнуло: серьезно смертелен; состояние серьезное — смертельное; прогноз безнадежный. Он хотел жить. То live. Смена гласной в последнем слове. Вместо тонкой—широкая. То love[111]to live — жить (англ.). To love — любить (англ.).. Кажется, минула вечность, с тех пор как Рист рассказывал о своей сестре-машинистке.

— Я думаю,—проговорил Хильер смертельно серьезно,—что это любовь.

Любой мужчина, произнеся последнее слово (конечно, если это не делается «по срочным показаниям»), неизбежно испытывает смущение. Жуликоватое слово. Однако у женщин, особенно у девушек, реакция на него иная. Клара зарделась и опустила глаза на ковровую дорожку. Хильеру самому хотелось понять, что же он имел в виду. Он предлагал (до сих пор не верилось!) любовь единственно подлинную: кровосмесительную.

— Да, любовь,—сказал Хильер и, словно в подтверждение серьезности своих намерений, прикрыл коленку и торжественно застыл на стуле.

— Как вам не совестно?—сказала Клара.—Не предлагайте мне такие вещи. Мы же совсем не знаем друг друга.

— В ваших книжках толкуют совсем не об этом. Скажи я «оральное возбуждение», вы бы меня сразу поняли. Но я сказал «любовь». Любовь.

— Но у нас такая разница в возрасте. Вы мне, наверное, в отцы годитесь.

— Гожусь. И отец вам скоро понадобится. Но я говорю о другом. О любви.

— Так, значит, я должна буду—как это?—соблазнить его и попытаться заманить в свою каюту,—пробормотала она, не поднимая глаз.—Такой предлог более—как это?—благовидный. А что дальше? Об этом вы подумали? Я понимаю, ваше дело стукнуть его по голове и завладеть мундиром. А потом что? Противный старый мужлан в каюте юной девушки…

— Заманите молодого. Он ее любил. Любил.

— А потом будет вот что: после того как вы уйдете в его мундире, я начну кричать, и когда кто-нибудь прибежит, скажу, что он сам разделся—для чего и так ясно,—но я, усыпив его бдительность, огрела… Чем я его огрела?

— Самой тяжелой из ваших книг.

— Нет, серьезно.—Она нетерпеливо притопнула.—Чем вы его ударите?

— Его собственным пистолетом.

— Ой!—(Авансцена обваливается. Убийца прыгает в зрительный зал.)—Я не подумала, что у него будет пистолет.

— Тут вам не добродушные деревенские полисмены. Но стукну я несильно, только чтобы суметь ввести PSTX. Это вызовет реакцию, напоминающую сильное опьянение. Если от удара он потеряет сознание, то тем лучше—даже укола не почувствует. Придет в себя мертвецки пьяным, раздетым, и тут вы разуетесь и ударите его каблучком—обязательно сделайте это,—а потом…

— Потом я вышвырну его одежду в иллюминатор, что только усугубит его положение. И пистолет тоже выброшу.

Ей не терпелось поскорее начать операцию по совращению незнакомца.

— Вы красивая, соблазнительная, умная, смелая девушка,—изрек Хильер.—Я люблю вас. Где бы я ни был — в тюрьме, в лагере или в соляном карьере — я буду любить вас. Я буду любить вас даже тогда, когда в меня вопьются пули.

Слова его были нелепы. Нелепы, как сама любовь.

— Нет, вы вернетесь. Вы вернетесь, правда? Ответить Хильер не успел, поскольку дверь отворилась и на пороге появился Алан. Вид у него был весьма унылый.

— Ничего не вышло,—промямлил он.—Фотоаппаратом никто не заинтересовался. Я предлагал ручку «Паркер», но оказалось, что и она никому не нужна. Не нашлось покупателей ни на мои рубашки, ни даже на смокинг.

— Сомневаюсь, что русские мальчишки носят смокинги.

— Я старался, как мог!—с обидой воскликнул Алан.—Просто я никогда такими вещами не занимался. Простите.

— Ничего,—ласково сказал Хильер,—Но теперь, надеюсь, ты понял, что в жизни еще есть чему поучиться. Что же, придется за дело взяться нам с Кларой.

— Я собираюсь на берег,—сказал Алан.—К пирсу уже подогнали большой туристский автобус.—Он замолчал, ожидая так и не последовавших советов проявлять

осторожность.—Я буду осторожен,—проговорил он не слишком уверенно.

— Акт второй!—провозгласил Хильер.—Смена декораций. Сцена прежняя, Я выброшу ваши секс-книжки в иллюминатор. Не то кто-нибудь впоследствии станет утверждать, будто вы были с ним заодно.


2. 


Вот и пришло время, когда Хильер мог выказать нежность к продолжению Клары —ее каюте. Но прежде он показал язык ее книжкам, собрал их в кучу и вывалил во тьму, простиравшуюся за правым бортом. Неграмотное море приняло их с безразличием нацистских костров. Затем он начал на цыпочках кружить по каюте, поглаживая лицо и руки Клариной массажной щеткой (колючие мужские поцелуи, но приходится обходиться ими), вдыхая благоухание ее кремов, румян и чересчур «взрослых» духов. Он попытался задушиться лежавшими на стуле чулками цвета вороненой стали и в то же время ловил губами чуть влажноватые ступни. Девятый размер. Он застыл в нерешительности: то ли зарыться лицом в ее белье, лежавшее в выдвижном ящике, то ли набрать воды в видневшуюся под кроватью туфельку (четвертый размер) и сделать из нее глоток. Но война требует хладнокровия. Любовь должна на время превратиться из трепета пальца на спусковом крючке в призыв военного плаката. Пора в шкаф.

Он втиснулся между ее платьями. Будучи проявлениями ее внешнего, публичного «я», они не возбуждали его в той же мере, как то, что прикасалось к ее коже, нежило, увлажняло и наполняло ароматами. И тем не менее, он целовал кромки ее невидимых платьев и—нисколько тому не удивляясь—молился ей, богине, представавшей миру в этих многочисленных изменчивых обличьях, а не дьяволице мисс Деви, похотью истерзавшей его нервы и оставившей их обвисшими и алчущими—терзали их до состояния святости—более возвышенных раздражителей. Дверца шкафа была закрыта неплотно, и сквозь бесконечно малую—прямо-таки в математическом смысле!—щель он видел точно такую же койку, как ту, на которой выстрадал упоительные дравидские наслаждения. На ней он вообразил сидящую в позе лотоса многорукую мисс Деви и вознес благодарения очищающему пламени, сквозь которое лежал его путь к Божественному виденью. Но он постарался, чтобы мисс Деви исчезла до того, как, обретя человеческое естество, она зовуще уляжется на покрывало.

Время шло, и Хильер думал о том, имел ли он право вовлекать солнцеподобную Клару в это—пускай притворное—распутство. Между тем никакие ухищрения многопытной соблазнительницы не волнуют кровь так, как очевидная неискушенность неумело выдающей себя за таковую. Тот, кого она приведет,—несомненно мерзавец и заслуживает своей участи. Хильер размышлял о любви, о том, догадываются ли женщины, как мучаются обижающие их мужчины. Трубадуры и альфонсы залапали все слова, низвели физическую любовь до животного соития. Овладевая телом любимой, ощущаешь себя в борделе. Половой акт не превращается в возвышенное таинство, подобно пресуществлению хлеба во время причастия. Вы можете за завтраком набить рот хлебом и, плюясь крошками, рассуждать о проповеди, однако незадолго до того, отнюдь не для утоления голода, вы клали в рот пресную облатку и бормотали: «Господь Бог мой…» И вы верили, что вас слышат. А в любви вы завтракаете и причащаетесь одновременно и не способны—даже в момент Откровения—воскликнуть: «Госпожа Богиня моя!». А если и воскликнете, то твердо зная, что услышать вас некому.

Зажатый между благоухающими платьями, Хильер почувствовал, что у него немеет тело. Он приоткрыл дверь и собрался было размять конечности, как вдруг из коридора послышались приближающиеся шаги. Он снова втиснулся в набитый шкаф (рот набит хлебом) и буквально услышал, как застучало—не в ногу с шагами—сердце. Дверь отворилась и: Господь Бог мой!—как она чертовски ловко все проделала! Перед Хильером предстала угрюмая милицейская форма , матово поблескивающая кобура, сапоги и—дробящееся на десятки частей, как в глазке стробоскопа, ее усыпанное серебряными блестками платье. Сколько еще это терпеть? Надо, чтобы он снял ремень с кобурой, но сумеет ли она заставить ею расстегнуть пряжку сейчас, пока грубые милицейские лапы не начали ее тискать? Изображение дробилось но звук был отчетливым: хриплое « Razdyevaysya . .. Razdyevaysya …». Хильер чуть приоткрыл дверцу,—то, что он увидел, было уже чересчур: разрываемое на плече платье, славянское насилие над Западом, толстая красная шея, поросшая грубой щетиной, чин. («Черт подери, выбрала кого надо!»—отметил он про себя, глядя на знаки отличия; точное звание он припомнить не мог, но не сомневался, что оно выше лейтенанта. Тупая морда предстала в профиль, и при виде нескольких рядов орденских ленточек Хильер почувствовал презрение к тому, кто так отклонился от своих служебных обязанностей; в то же время он был рад, что русский оказался нормальным человеком, способным на подобные отклонения, но тут же с ненавистью заметил, как тот похотливо—вполне по-человечьи—оскалил покрытые камнем и золотом зубы и заурчал, предвкушая невыносимую для Хильера профанацию. Растрепанная, будто после ночи насильного блуда, она взглянула поверх нависшего над ней плеча на спасительный шкаф. Хильер на мгновение выглянул и выразительно кивнул на кобуру. Клара сразу начала стаскивать с русского китель; тот осклабился, пробормотал « Da , ya dolzhen razdyet ' sya », встал с Клары, сбросил ремень на пол и принялся неуклюже расстегивать пуговицы. Взглянув на девушку, он снова приказал: « Razdyevaysya razdyevaysya …» «Этот глагол ей следует запомнить»,—мелькнуло в голове у скрючившегося в шкафу Хильера. Русский, оставшись в рубашке, полез на Клару, по-борцовски растопырив пальцы, и Хильер решил, что время пришло.

« Nu ka , svinyah , vstavay »,—сказал он, направляя на него пистолет (мощный милицейский «Tigr», одна из последних моделей) и снимая его с тугого предохранителя. Все как тогда, с Westdeutsche Teufel, хотя язык на этот раз более приятный. Русский медленно поднялся, у него, кажется, даже мелькнула мысль попробовать защититься Кларой. Но Хильер, сделав шаг в сторону, гаркнул, чтобы «вонючий кобель» уткнулся «харей и пузом» в « shkaf ». Тот, мрачно ворча и сплевывая, повиновался, однако в его довольно красивых карих глазах угадывалось некоторое удовлетворение: все-таки поймали его не где-нибудь, а в дамском будуаре (символ буржуазности не хуже виски или джаза). «Больно не будет»,—ласково произнес Хильер по-русски и врезал рукояткой пистолета по коротко остриженному затылку. К его удивлению, это не возымело никаких последствий. Хильер ударил сильнее. Русский попытался обнять шкаф и под мелодичный аккомпанемент, извлекаемый восемью ногтями из его боковых панелей, медленно осел.

Хильер повернулся к Кларе. Его душило негодование, к которому примешивалось мерзостное возбуждение: все плечо и часть правой груди были обнажены. Клара уже успела оправиться от испуга.

— Милая,—выдохнул Хильер.—Я куплю вам новое платье. Обещаю.

— Вы его слабо ударили,—сказала Клара.—Смотрите.

Лежавший ничком русский уперся рукой в пол и, постанывая, попытался приподняться. Хильер снова ударил, на этот раз почти что ласково, и удовлетворенно вздохнувшая жертва затихла.

— Надеюсь, вы еще не раз увидите, как я одеваюсь,—сказал Хильер.—Причем в свою одежду. Помогите, пожалуйста, натянуть сапоги. Великоваты, но ничего.

Хильер поднял брюки. В них обнаружились залатанные кальсоны, вызвавшие в нем прилив сострадания. Хильер, пыхтя, натянул на себя униформу.

— Как я смотрюсь?

— Умоляю, будьте осторожны.

— Так, теперь ремень. Где фуражка? А, прямо возле двери повесил. Чувствовал себя как дома.

Брюки оказались широковатыми, но под кителем это будет незаметно.

— Я бы что-нибудь подложил,—сказал Хильер.

Он засунул под китель банное полотенце Клары.

— Вот так.

Он достал из кармашка халата наполненный шприц, пустил в воздух тонкую струйку и вонзил иглу глубоко в предплечье своей жертвы. По волосатой руке заструился тоненький ручеек. И вдруг, к их общему изумлению, русский пришел в себя. Произошло это внезапно, как после поцелуя феи. Он очнулся совершенно пьяным, захлопал глазами, облизнул губы и расплылся в улыбке. Хильер удивленно вслушивался в монолог раскрепощенного русского подсознания: «Батя в кровати мамаша пригрелась замело все говорю самовар-то пустой Юрке в рыло заехали Лукерья в рев слезы мерзнут дай холодного свекольника». Он с умилением посмотрел на Хильера и попробовал приподняться. И тут Хильера осенило.

— Где каюта миссис Уолтерс?—спросил он у Клары.

— Рядом. У нас три каюты подряд.

— А хрыч Николаев как хрястнет школа длины реки не знаю.

— Проверьте, пожалуйста, не заперта ли она. Если да, возьмите у помощника запасной ключ. Только, прошу вас,—побыстрее.

Клара сняла с крючка у двери короткую меховую накидку. Она не могла показаться на людях в разорванном платье. «Я люблю ее»,—подумал Хильер.

— Салгир самая длинная река в Крыму, но короткая. Южные склоны горы очень плодородные.

Он повторил: « Ochin plodorodnyie ». Затем снова попытался встать. Хильер его беззлобно осадил.

— За сараем летом Наташка юбку задрала живот здоровый показывает я не покажу она показывает я не покажу.

«Теперь бы показал»,—подумал Хильер.

— Она показывает я не покажу она показывает и я покажу.

Наконец-то.

— Хрыч Николаев обратно по морде заехал бате наябедничал батя по заднице отстегал.

Эх, крымское детство—все по морде да по морде. В каюту влетела запыхавшаяся Клара.

— Я взяла ключ в конце коридора, там, где кипятят чай. Сама открыла. Правильно?

— Умничка. Умная, восхитительная девочка. Одним движением Хильер поставил улыбающееся, бормочущее существо на ноги.

— Обопрись на меня, дружище. Сейчас пойдем баиньки. Тебе надо проспаться.

— В ее кровати?

— А что? Для нее это будет неплохим сюрпризом. Бормотание перешло в песню:

— Напали на козлика серые волки…

Наверное, песня родилась на севере Крыма,—в южной части, где нет степей, вряд ли могли происходить подобные ужасы. Крым—вязаные шлемы[112]…вязаные шлемы…— в память о Крымской войне подобные шлемы по-английски называются «балаклавскими»., Флоренс Найтингейл[113]Флоренс Найтингейл (1820—1910) — английская медсестра, организовавшая отряд санитарок во время Крымской войны.. В коридоре никого не было. Без особого труда они плюхнули его на койку миссис Уолтерс.

— Мое сердце словно ситко, в нем не держится любовь…

Хильер сразу почувствовал: в каюте миссис Уолтерс все дышало сексом. V nyom ne derzhitsya lyubov . Вскоре пение сменилось зычным храпом.

— Я должен идти,—сказал Хильер.

Она подняла на него глаза. На этот раз человек в униформе был необычайно нежен.


3. 


Разница между хлебом причастия и тем, что предлагает пекарь, оказалась ощутимой. Подобно хлебу, по карманам мундира были рассованы борода и паспорт Иннеса, ампулы, шприц (на иглу надет защитный колпачок), доллары, полученные от Теодореску, рубли, купленные на черном рынке в Пулдже, принадлежавшие милиционеру пачка «Беломора» и удостоверение (С. Р. Полоцкий, тридцати девяти лет, уроженец Керчи, женат, ублюдок). На бедре рычал поставленный на предохранитель «Tigr». Хильер сошел по скрипучему трапу, весело перебросился несколькими словами со стоящим внизу молоденьким милиционером («Все в порядке, сынок. У них там до хрена пива и несколько отпадных баб. Ну что, ничего подозрительного? Я так и думал, надули нас с этой телеграммой. Ладно, понаблюдай еще маленько».) и, шутливо пихнув удивленного парня в грудь, направился к пандусу, спускавшемуся к маленькому морскому вокзалу. Набережная, к счастью, была погружена во тьму, которую с упорством дебила пытались развеять несколько исправных фонарей. В здании оказалось светлее, но в пустом таможенном зале царил полумрак. Буфетчица наливала пиво грузчикам-татарам, в сувенирном киоске томилась продавщица. У выхода скучали, покуривая, несколько милиционеров. Увидев Хильера, они вытянулись, чтобы отдать ему честь, но он приветливо помахал им рукой и, напевая, прошел мимо. Песня была из репертуара Полоцкого — о сереньком козлике; там, где Хильер забывал слова, он вставлял «ла-ла-ла». Один из милиционеров крикнул ему вслед: «Никого не нашли, товарищ капитан?», и Хильер пропел через плечо: « Nikogooo , ложная тревога». Он спустился по лестнице. Во дворе валялись тюки и ящики. Неподалеку стояло несколько грузчиков. Ночь была восхитительной. Пахло клубникой. С «большой земли» тянуло прохладой: напоминание о Кремле, для которого этот маленький южный небный язычок с его теплом и апельсинами — всего лишь субтропические проказы.

У входа на территорию порта было непозволительно темно для места, где производится паспортный контроль. Будь Хильер тем, за кого себя выдавал, он бы навел тут порядок: попробуй разбери в такой темени, что за фотография наклеена в предъявляемой пародии на паспорт. Солдат с винтовкой, одетый в поношенную гимнастерку (реликт крымских баталий?), увидел Хильера и вытянулся по стойке «смирно». В караульном помещении двое резались в карты, один из играющих что-то ворчал по поводу неудачной масти. Игра была довольно бесхитростной: видимо, покер товарищам не потянуть. Третий что-то сыпал в чайник с кипятком. Хильер прошествовал мимо. Он подумал, что где-то поблизости должна быть милицейская машина, но, с наслаждением вдыхая воздух пустынной улицы, уводившей в сторону от доков, решил, что в такую погоду пройтись пешком — одно удовольствие. В темных садах, тянувшихся но обеим сторонам улицы, проглядывали кипарисы, розы и бугенвиллеи. Он взглянул направо и увидел на скамейке в саду робко обнявшуюся парочку. На сердце потеплело. В глубине сада кто-то энергично прочищал горло. Вдалеке залаяла собака, и ее немедленно поддержали. Все это, да и сам воздух, напоенный лимонным ароматом (или он это себе только внушил?), доказывало, что, несмотря на ужасающие различия в языках и системах, жизнь по существу везде одинакова. Хильеру требовалось найти гостиницу «Черное море». Он мысленно поблагодарил Теодореску, проболтавшегося о возможном местопребывании Роупера. Милиционер, конечно, должен знать, где находятся гостиницы. Но, может, его командировали издалека? Вообще-то, чем дальше те края, откуда прислан милиционер, тем большим уважением он пользуется. Хильер уверенно шагал вперед. Вдыхая чистый, незнакомый с автомобильными выхлопами воздух, он думал об убегающих на север плодородных долинах, о возвышающихся за ними холмах. Но в этот момент Хильер увидел в конце улицы движущиеся огоньки, услышал троллейбусное клацканье и какой-то лязг. Ясно: трамваи. Хильер любил трамваи. Автомашин не было, весь транспорт двигался по предписанным ему маршрутам. Благословенная страна! — пьяный может валяться на проезжей чисти без риска быть раздавленным. Хильер дошел до перекрестка, и перед ним открылся красивый, вполне европейский бульвар. Деревья, тихо шелестевшие на ветру, он для себя определил как шелковицы. Хотя было еще не поздно, бульвар выглядел безлюдно, лишь кое-где встречались кучки праздных легко, по-летнему одетых подростков. Несомненно, где-то должна быть эспланада, протянувшаяся вдоль мерцающего огнями моря. Там на витой железной эстраде оркестр, наверное, играет музыку Хачатуряна для Государственного цирка, а толпящийся вокруг народ пьет государственное пиво. Он остановился, раздумывая, в какую сторону двинуться.

Хильер свернул налево и увидел работающий, но безлюдный магазин «Сувениры». В тускло освещенной витрине стояли матрешки, деревянные медведи, дешевые грубые бусы, эмалированные чешские броши. Были там и фарфоровые пивные кружки; Хильер нахмурился, ему почудилось, будто он уже видел нечто подобное, хотя, кажется, не на советской территории. На каждой кружке красовалось грубое женское лицо: сморщенные в старческой улыбке нос и подбородок, собранные в пучок черные волосы, злобные ухмылки. Где же, черт побери, он их видел? Вспомнил: на каком-то итальянском курорте, славящемся слабительными свойствами тамошней минеральной воды (сульфат магния? семиводный гидрат?); горьковатую влагу с улыбочкой наливали в такие же кружки, правда, с них смотрело лицо помоложе, покрасивее, поитальянистее. Да и надпись была Io sono Beatrice chi ti faccio andare[114]Я Беатриче, та, что шлёт тебя (ит.)[115]Я Беатриче…— строка из «Божественной комедии» («Ад», II, 70, перев. М. Лозинского), имеющая по-итальянски и другой смысл — «Я Беатриче, которая прочистит тебе желудок».. Грубоватый каламбур. У Данте она ведет его к звездной славе, и Чистилище—одна из ступеней в восхождении, а не конечная цель. Он чувствовал, что тут есть какая-то связь с ним, Хильером, но какая?—этого он понять не мог.

И вдруг стало ясно: Клара! Воплощение чистоты. Вдохнувшая в него веру после стольких лет безверия, заставившая вспомнить о бессмертной душе. Но не могла же она быть единственным оправданием того, что его грешное тело продирается сквозь чистилище последнего задания, входит в огненную пасть и покидает ее, отягощенное священной ношей? Этого недостаточно: domina, поп sum dignus[116]…dotnina, поп sum digniis — во время католической мессы священник перед тем, как положить в рот облатку, трижды повторяет: «Domine, поп sum dignus, ut intres sub tectum meum; sed tantum die verbo et senabitur anima mea» — «Господи, я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой; но скажи только слово, и выздоровеет душа моя!» (Парафраз слов сотника из Евангелия от Матфея, 8, 8.). Комизм состоит в том, что вместо звательного падежа мужского рода Domine (Господь) употреблена форма женского рода dornina (повелительница, возлюбленная).. Сколько чужих лобковых волосков всех цветов—от меда Балтики до смолы Востока —запуталось в его собственных! Сколько зубов (включая вставные) терзали его тело! Хрюкая от удовольствия, он обжирался, опивался. Ложь, предательства—на что он только не шел для достижения своих сомнительных целей! Покачивая головой, Хильер вспомнил свое неправедное прошлое. Ему хотелось поднатужиться и извергнуть багаж прежнего «я» (заляпанные кровью и пивом дешевые чемоданы, полные барахла, завернутого в старые газеты) в мусорный бак,—звонок по телефону, и кареглазый, бородатый мусорщик подкатит к порогу его дома; от чаевых он с улыбкой откажется («Это моя работа, сэр»). Хильер, поскрипывая, обретал себя.

Он обернулся и оглядел улицу. Из закрытого заведения, именуемого «Ателье», прихрамывая, вышел мужчина в грязной рубашке с расстегнутым воротом и брюках цвета хаки. Еще не старое лицо покрывали морщины. В восточном направлении прогромыхал почти совершенно пустой трамвай. Хильер спросил:

—  Prostite, tovarishch, gde tut Chornoye morye?

— Издеваетесь? Тут куда ни кинь—Черное море. Он широко раскинул руки, словно выпуская море из своей груди.

— Я имел в виду,—рассмеялся Хильер,—гостиницу «Черное море».

Незнакомец, от которого потягивало плодово-ягодным, уставился на Хильера.

— В чем дело? Я в эти игры не играю. Раз вы не знаете, где находится главная гостиница, значит, вы не милиционер. Самозванец, вот вы кто!

Продавщица из «Сувениров» стояла у дверей и внимательно прислушивалась. Хильера распирало раздражение.

—  Tovarishch , вы мараете честь мундира!—взорвался Хильер.—На это есть статья!

— На все есть статья! Нет только на кагэбэшннков, выдающих себя за милиционеров. Еще что придумаете? Так вы меня с ходу и раскололи. Не на того напали!

Он перешел на крик. Высокий светловолосый парень и его маленькая чернявенькая подружка остановились поглазеть на скандал. Девушку это очень забавляло.

— Откуда приехали? Небось, из Москвы! Говор-то нездешний!

— Ишь надрался,—сказал Хильер.—Несет черт знает что!

Он подумал, что с таким лучше не связываться, и поспешно зашагал в западном направлении; там еще догорали последние лучи заката. Сапоги были сильно велики, и немудрено, что Хильер споткнулся о кусок асфальта. Непонятно откуда взявшаяся сопливая девчонка весело захихикала. А в спину неслось:

— Может, и надрался, но когда мне дело шьют, я соображаю. Мне скрывать нечего. Вон, смотрите,—обратился он к собравшимся зевакам,—гостиница ему нужна, как же! Преспокойненько пошел в другую сторону!

Хильер быстро миновал пустую, пахнущую рыбой столовую, закрытый государственный мясной магазин, сберкассу, напоминавшую тюрьму для денег.

— Ищут, кого бы сцапать! Я хочу, чтобы меня оставили в покое!

Я тоже, подумал Хильер. Свернув в темную улочку, круто поднимавшуюся вверх, он понял, что заблудился. В поисках поворота направо он тяжело поднимался по разбитой мостовой. Вдоль улицы стояли обшарпанные домишки, в одном из которых сквозь распахнутое окно можно было наблюдать телевизионную стихомифию[117]Стихомифия — в античной драме быстрый обмен репликами, придававший языку живость и непосредственность. изображения и звука. Остальные дома выглядели совершенно безжизненными, возможно, их обитатели прогуливались сейчас по бульвару. Вот и поворот направо. Хильер свернул в переулок и двинулся по размокшим пачкам из-под сигарет, по склизким очисткам и огрызкам. Он храбро шлепал на восток, откуда доносились визги кошачьей свары. Хильер подумал, что вот-вот должна взойти луна, первая четверть. Слева запахло свежескошенным сеном, где-то неподалеку уже начинались деревни. Поравнявшись с одним из домов, он услышал доносившуюся из глубины двора перебранку. Муж довольно громко настаивал на том, что его жена «kobylа» и «suka» Он свернул вправо, и вскоре улица, окаймленная миниатюрными розовыми палисадничками, вывела его к уже знакомому бульвару. Свежий ветерок по-прежнему шелестел в тутовых кронах. Он подошел к вывеске «Ostanovka Tramvaya», под которой маялись три tovarishcha.

— А-а, — послышался знакомый голос,—выследил все-таки! Вот ведь прилип. Как шпион все равно! И милицией не пригрозишь: сам ментом прикинулся. Это тот самый,—обратился он к стоящей рядом обнявшейся парочке,— samozvanets . Думает обдурить меня своей ментовской формой. Выкуси! Ну и что с того, что я работаю в «Черном море»?—спросил он Хильера.—Сперва с начальством нашим разберитесь, а потом уж цепляйте кухонных сошек вроде меня. Yас там секут—дай Боже! Но я даже, если б и мог чего стянуть, все равно б не стал. Стану я мараться! Постыдились бы подозревать меня!

Ища сочувствия, Хильер взглянул на разинувшую рты парочку и пожал плечами (как он потом заметил, рты были разинуты от того, что парочка жевала американскую резинку). Наконец, прогромыхал сыплющий искрами одноэтажный трамвай.

— А теперь, небось, заявите, что не знаете, сколько платить за проезд?—сказал усевшийся напротив Хильера новый знакомец.—Давайте спрашивайте.

— Да, я не знаю, сколько стоит билет.

— Что я говорил!—торжествующе воскликнул тот, обращаясь к пяти другим пассажирам.—Билет стоит три копейки, и вы это прекрасно знаете.

Кондукторша отвергла попытку Хильера заплатить за проезд. Ага, значит, милиция ездит бесплатно. Кондукторша напоминала румяный пудинг, облаченный в криво сидящую униформу.

— Вот-вот,—сказал повар.—Для власти одни законы, для простых—другие. Москва.—Он усмехнулся. — Когда ж они оставят нас в покое?

Хильер поглубже вдохнул и гаркнул:

— Заткнись!

К его удивлению, тот действительно заткнулся, лишь изредка что-то ворчливо приговаривая себе под нос.

— Тоже в «Черное море»?—спросил Хильер гораздо миролюбивее.—Попутчики, значит.

— Все, больше ни слова,—сказал повар,—И так наболтал лишнего.

Достав из кармана измятый «Советский спорт», он принялся хмуро изучать большую фотографию прыгуна в высоту.

Хильер глянул в окно. Трамвай свернул с бульвара на узкую улочку и покатил мимо украшенных лепниной аккуратных домиков с палисадниками, в которых цвели бугенвиллеи. В свете одного из уличных фонарей отчетливо различались их лилово-красные листья. Снова этот благословенный, лежащий вне политики мир. Трамвай повернул влево, а справа перед Хильером открылось мерцающее огоньками море. Вместо широкой набережной вдоль моря тянулись дома отдыха (везде одни и те же унылые цвета) с огороженными пляжами. В одном из них были танцы: звучала старомодная музыка, труба и саксофон в унисон выводили уже почти забытое «Для тебя это флирт, для меня—любовь». Неужели в России понимают разницу?

Трамвай остановился. Повар засунул газету в карман и сказал:

— Приехали. Будто сами не знаете. Он пропустил Хильера, вынуждая его сойти первым. Возвышавшаяся слева гостиница находилась в стороне от пляжа, но сквозь богатый, хотя и пребывавший в плачевном состоянии парк к морю вела извилистая тропинка. Название гостиницы освещалось прожектором. Строение это было выдержано в добром викторианском стиле и—за исключением разве полосатых навесов от солнца—вполне бы подошло для Блэкпула. Хильер с тревогой поглядел на помпезно-декоративный вход, возле которого прохаживались несколько головорезов в штатском. Наверное, в другое время их бы здесь не было, а сейчас удивляться не приходится: научный симпозиум—крупное событие, государственное дело. Несмотря на то, что в порту никого не обнаружили, комитетчики все равно не зевают. А тут еще этот ублюдок за спиной:

— Вот это я понимаю гэбэшники. Настоящие. Любого насквозь видят. Таких ни один samozvanyets не проведет.

Терпение Хильера лопнуло. Он повернулся и, схватив повара за ворот грязной рубашки, отволок его в боковую аллею, обсаженную кипарисами, миртами и бегониями.

— Видишь этот пистолет?—спросил Хильер.—Думаешь, для красоты болтается? У меня так и чешутся руки всадить в тебя пулю. Не люблю, когда поганые ничтожества вроде тебя путаются под ногами и мешают важному государственному делу.

— Я во всем признаюсь!—затараторил повар.—Всего-то взял два блока. А шеф-повар их загребает обеими руками.

— Английские или американские?

—  Lakki Straiyk . Клянусь—два блока, ни пачкой больше.

— Ладно, марш на кухню. Через служебный вход. И учти, еще одно слово—и я тебя продырявлю.

— А директор, между прочим, занимается часами. Швейцарскими. Если хотите, я вам целый список фамилий представлю.

— Потом, а сейчас ступай на кухню.—Хильер подтолкнул его рукояткой пистолета.—Я никому сообщать не буду. Но если ты еще хоть раз что-нибудь пикнешь про самозванца…

— Опять все, как при Сталине,—хлюпая носом, запричитал повар.—Угрожают, запугивают… То ли дело при Никите было…


4. 


Nichtozhestvo , полный нуль, точнее—худой: наверняка ведь разболтает все на своей кухне или судомойке, а любое сказанное там слово через минуту становится известно Direktsyy . Мол, какой-то мент вынюхивает, кто скупает фирменные сигареты. Может, его и резина интересует. Громила в неказистом костюме (правый карман пиджака оттянут) смерил Хильера не слишком уважительным взглядом и, ворочая челюстями, спросил:

— Какие новости? Так никто и не появился?

Из гостиницы доносились крики и звяканье бокалов: за тебя! за меня! за советскую науку!

— Ложная тревога,—сказал Хильер.

Подошел еще один громила, на вид прибалт. Он уставился на Хильера, словно никак не мог—а собственно, так и было—понять, кто это такой. Хильер сказал:

— Есть тут один англичанин, доктор Роупер…

— Да, Doctor Ropyr, Anglichanin . Что, неприятности?

— Да нет, какие могут быть неприятности?—Хильер предложил комитетчику «Беломор». Потом закурил сам. Он безумно истосковался по настоящему табаку, по своим зловонным бразильским сигарам. Слава Богу, что прихватил с собой парочку. Беседуя с Роупером, он будет попыхивать своими!—Все нормально. Просто необходимо кое-что уточнить в его документах. Обычные формальности.

—  Formalnosti , formalnosti

Громила, пожал плечами, раз такое дело, можно и пропустить. Второй спросил:

Iz Moskvy?

— Из Москвы.

— Странно, говор какой-то немосковский. И не ярылыкский. Ни за что не угадаешь.

— Да англичанин я,—сказал Хильер.—Просто по-русски хорошо болтаю.

Шутка пришлась по вкусу. Они рассмеялись, не вынимая изо рта papirosi , и помахали ему на прощанье.

Безвкусно обставленный холл выглядел довольно убого. Входящего с молчаливым равнодушием приветствовали две безносые, ноздреватые (ноябрьский дождь?) мраморные богини, лишенные даже намека на величие. На ковре зияли большие проплешины, a кое-где и просто дыры. Самая заметная была у входа в мужской tualet . У лифта с табличкой « Nye rabotayet » топтался, пожевывая бороду, старик в ливрее. Стоять на посту—больше от него ничего не требовалось. Обеденный зал был переполнен. «Советские ученые»,—догадался Хильер. Радостные, раскрасневшиеся, довольные, что симпозиум проводится на курорте. Столики—на четверых и на шестерых—украшали флажки союзных республик, но, разумеется, все тут уже давно перемешалось, никто и знать не хотел о каких-то там различиях, кроме разве что ярко выраженных этнических. Щурясь от табачного дыма, Хильер разглядывал бумажные флажки Советских Социалистических Республик (Украинской, Азербайджанской, Грузинской, Узбекской, Казахской, Таджикской, Киргизской, Туркменской) и яркие знамена (несколько) Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Время поджимало. Кухонное ничтожество, наверное, уже делает свое худое дело. Где Роупер? Хильер прочесал взглядом галдящее, тостующее славянско-литовско-молдавско-армянско-кетско-узбекско-чувашско-чеченское скопище в поисках англосаксонского лица. Неудобство состояло в том, что никто не сидел на месте. Появление милиционера не возымело никакого эффекта, ученые продолжали возлияние (пиво, советское шампанское, грузинский мускат, водка, коньяк в стограммовых бутылочках), всем своим видом выражая взаимное расположение: сплетя руки и крепко обнявшись, они пили на брудершафт и потрепывали друг друга по щекам. Некоторые ученые, из тех, что постарше—с бородкой, окаймлявшей влажные губы и немногочисленные зубы (если таковые вообще имелись),—с отрешенными улыбками склонялись над своими рюмками. Куда же, черт возьми, подевался Роупер? Мимо пробегал с мокрым подносом нагловатый молодой официант в белой куртке. Надо лбом у него завивался жесткий черный кок.

—  Gdye Doctor Ropyr ? — спросил у него Хильер.

—  Kto ?

—  Anglichanin .

Официант с улыбочкой кивнул в дальний конец зала. Там виднелась стеклянная дверь, которая, по-видимому, вела в сад.

—  Blyuyot ,—весело уточнил официант. Что ж, похоже на Роупера. Хильер направился к двери.

В гирлянде, натянутой между кипарисами, многие лампочки не горели. Могли бы и получше подготовиться к научному симпозиуму. Но и на том спасибо, иначе было бы совсем темно, луна ведь еще не взошла. Хильер стал шептать по сторонам: «Роупер, Роупер…» Из глубины донеслось специфически российское: ик, ик, ик… Он был где-то, куда не доставал свет из окна. Хильер щелкнул зажигалкой: пока суд да дело, можно выкурить, наконец, свою — крепкую, бразильскую. Лучше, много лучше. «Роупер…» Из темноты показался человек с фонариком. Очередной комитетчик. Хильер затушил сигару. Скользнув лучом по милицейской форме, человек удовлетворенно хмыкнул и осветил бесформенную массу, икавшую на каменной садовой скамейке.

— А-а, говорящий по-русски англичанин,—со смехом проговорил комитетчик.—Вот вам еще один англичанин, не сумевший избавиться от акцента.

— Оставьте нас,—сказал Хильер.—Мне надо с ним поговорить.

Услышав это, бедняга Роупер совсем расклеился.

— Иисус, Мария, Иосиф,—зашептал он по-английски слова молитвы.

—  Amin ,—сказал русский по-русски.—Если надо поговорить, идите лучше вон в тот домик, у нас там массажный кабинет. Подождите, я включу свет. Принести вам крепкий кофе?

— Буду очень признателен,—сказал Хильер, удивляясь, как все легко получилось.

— Ик, ик,—вступил Роупер.

В конце тропинки, из роз и миртов, сверкнул яркий, как во время допроса, свет. Хильер взял Роупера под руку.

—  Kto eto ?—с сильным акцентом выдавил Роупер.

—  Militsia. Proverka documentov .

— Господи!—Роупер перешел на английский.—Я вышел безо всякой задней мысли. Я не могу хлестать, как они. Я не хотел никого обидеть.

—  Chego ?—не понял комитетчик.

—  Nichego . Сучье долбанное, nichego ! Снова, кажется, начинается.

Роупер отрыгнул, но nichego не вышло.

— Думаю, тут нужен не кофе, а уксус,—сказал гэбэшник.

Теперь, когда он стоял у освещенного окна, стало видно, что в лице его не было ничего гэбэшного, напротив—в нем проступало что-то лакейски-угодливое.

— Лучше все-таки кофе,—сказал Хильер.—Благодарю за работу. Но торопиться не надо. Минут, скажем, через десять.

— Ик, ик, ик.

С того момента, как они вышли на свет, Хильер старательно отворачивался от Роупера.

— Ладно, через десять минут буду,—сказал, оставляя их, комитетчик.

— Ну, как себя чувствуешь, Роупер?

Хильер повернулся к нему лицом. Его поразило, насколько Роупер постарел. Слежавшиеся волосы кое-где тронула седина, правый глаз слегка подергивался. Роуперу хватило одного взгляда, чтобы избавиться от икоты.

— Ну и дела,—сказал он.—Как раз на днях вспоминал о тебе.

Покачиваясь, он двинулся к одной из четырех стоявших в комнате армейских коек, на которых, как предположил Хильер, отдыхающим делали массаж после пляжного волейбола. Роупер лег и закрыл газа. Затем, с силой опершись на изголовье, вскочил и заморгал.

— Ножки койки чуть не вырвало,—сказал он.—Слава Богу, хоть она удержалась. Я вспоминал наши экзамены. Канонический перевод «Книги Нова». Вспомнил, как ты сказал—экзамен был не по религии, а по английскому,—что для Нова можно было найти утешителей получше, чем Елифаз, Вилдал и Софар[118]Елифаз, Вилдад и Софар — друзья, пришедшие утешать Иова (Книга Иова, 2, 11)..

— Неужели ты это помнишь?

— В последнее время я многое вспомнил.

— Но странно, что ты помнишь имена. Я их совершенно забыл. Что это за дверь?

В комнате была вторая дверь. Приоткрыв ее, Хильер выглянул наружу. Уже показалась луна, и стало немного светлее. Хильер увидел высокую, изрезанную трещинами каменную стену. За нею било в свои тамбурины Черное море.

— Я часто читаю Библию. Дуэйскую[119]Дуэйская Библия — английский перевод Библии для католиков. Предпринят в XVI —XV4I вв. во французском городе Дуэ, центре английских католиков, оказавшихся в изгнании. Канонический перевод 1611 г. (т. н. «Библия короля Якова») используется в большинстве английских церквей.. Конечно, ее и рядом не поставишь с каноническим переводом. Проклятые протестанты, вечно они делают все лучше нас. — Роупер закрыл глаза.—О, Господи… А все потому, что смешивал… У русских, наверное, луженые желудки,

— Роупер, я пришел, чтобы отвезти тебя домой.

— Домой? В Калинин?—Он открыл глаза.—Ах да, ты ведь теперь, судя по форме, милиционер. Странно, я не сомневался, что тебе предложат работу в разведке. Ох, как мне худо…

— Роупер, не валяй дурака. Проснись. Если ты переметнулся к русским, это не значит, что и я сделал то же самое. Да проснись, идиот! Я работаю там же, где и раньше. Я доставлю тебя в Англию.

Роупер открыл глаза. Его трясло.

— Англия. Поганая Англия. Похитить меня хочешь. Хочешь отправить меня в тюрьму, а потом—суд и виселица. Ты—как там тебя?—ты предатель. Забыл твое имя… Ты тоже участник этого проклятого четырехсотлетнего заговора. Убирайся отсюда, подонок, иначе я позову на помощь.

— Хильер. Вспомнил? Денис Хильер. Попробуй только крикнуть, я тебя… Да пойми ты, Роупер, никто не собирается тебя похищать. Я привез письменные гарантии того, что тебе не грозит никакая опасность. Просто Англия нуждается в тебе — вот и все. В моем кармане фантастические предложения. Но беда в том, что у меня нет времени на рассусоливания. Я должен немедленно убираться отсюда.

Роупер открыл рот, словно собирался крикнуть, но вместо этого рыгнул и зашелся в кашле.

— Твоя вонючая—ках! ках!—сигара! В тот день, вернувшись домой, я сразу почувствовал—ках! ках!—как из каждого угла несет этим мерзким запахом. И сразу после этого—ках! ках!—она ушла из дому. Бедная, несчастная—ках! ках!—девочка.—Роупер был весь мокрый.—Кажется, я хочу…

Хильер смотрел на него безо всякой симпатии: стареющий англичанин с благоприобретенной русской хандрой; заляпанный, потертый синий костюм—советский, мешковатый, безнадежно устаревшего фасона; ничтожество, которое природа наделила сумасшедшим талантом. Напоминавший горгулью разинутый рот Роупера навис над цементным полом. Но у него (из него) ничего не выходило.

— Вдохни поглубже,—сочувственно посоветовал Хильер.—Никто тебя принуждать не собирается. Расскажи, что ты делал все эти годы. Что они делали с тобой.

С видимым усилием Роупер вдохнул поглубже и закашлялся, разбрызгивая слюни.

— Я занимался ракетным топливом. Работал на космос. И русские не делали мне ничего дурного. Ни во что не вмешивались.

— А как насчет промывания мозгов?

— Глупости! Марксизм как наука давно уже устарел. Я им об этом заявил прямо, и возражений не последовало.

— Они согласились?

— Конечно. Это же самоочевидно. Мне вроде немного лучше. Этот тип что-то говорил про кофе.

— Да, скоро принесет. Но если ты разочаровался в марксизме, то какого черта ты здесь делаешь? Что мешает тебе возвратиться на Запад?

— Мне снова хуже. Рано радовался.

— Роупер, оставь свои глупости. Дома тебя встретят с оркестром. Неужели ты не понимаешь, что, помимо прочего, это будет еще и прекрасным пропагандистским спектаклем! И всего-то надо—перемахнуть через эту стену. Я прихватил для тебя фальшивый паспорт и бороду.

— Накладную бороду? Это… Это…—Он снова зашелся в кашле.

— В порту стоит британское судно «Полиольбион». Завтра мы будем в Стамбуле. Давай, Роупер. Перелезть через эту стену ничего не стоит.

— Хильер…—Голос Роупера был совершенно трезвым.—Пойми, Хильер: я никогда не вернусь в Англию, даже если мне предложат сотню тысяч фунтов в год.—Он помедлил, словно предоставляя Хильеру возможность подтвердить, что примерно эта сумма и предлагается в письмах, о которых тот говорил.—Поверь, правительство тут ни при чем. Все дело в истории.

— Господи, Роупер, что за глупости!

— Глупости? Ты считаешь, что это глупости? Английский корабль, как он называется?

— «Полиольбион». Но при чем тут…

— А должен был бы называться «Коварный Полиольбион»[120]«Коварный Полиольбион» — намек на Альбион, поэтическое название Англии. Выражение «коварный Альбион», часто встречающееся в европейской литературе, восходит к строкам Св. Августина Кентерберийского: «Нападем на коварный Альбион в его собственных водах!». Здесь есть прекрасные историки, которые, уверяю тебя, относятся к своему делу гораздо серьезнее, чем их коллеги из Коварного Полиольбиона. Они разобрались в истории моего предка, убитого за веру. Они сказали, что я этого никогда не сумею забыть, и могу поклясться, они правы. Твоя утопающая в цветах—чтоб ей пусто было!—промозглая страна живет по принципу «что прошло, то прошло». А для меня он живой, я—плоть от плоти его, я вижу, как его лижут языки пламени, как он вопит от боли, а вокруг—гогочущая толпа. И ты хочешь, чтобы я об этом забыл, чтобы я сказал, мол, конечно, это была ошибочка, но, право, не стоит ссориться, господа, пожмем друг другу руки, отправимся-ка в ближайший паб и выпьем тепленького английского пивка с шапкой пены!

— Но так и есть, Роупер! Мы не должны ворошить прошлое. Надо избавиться от этого груза. Что мы сможем сделать, если все время будем тащить на хребте своих мертвецов?

— Жертвы истории ей не принадлежат. Часы Эдварда Роупера остановились без двух минут четыре. В тысяча пятьсот пятьдесят восьмом году. Сгорая, великомученики зажигают в людях огонь надежды. Возможно, этот несчастный и заблуждался, но в жизни, а не в мечтах. Ведь мечтал он о всемирном единении, о людях, избавленных от грехов. Он предвидел, что Европа расколется на множество государств, маленьких, нечестивых, ощетинившихся друг на друга; он предугадал все: ростовщиков, капитализм, опустошительные войны. Ему виделись широкие горизонты.

— Уж не русские ли степи?

— Смейся сколько угодно. Ты всю жизнь только и делаешь, что смеешься. Никогда у тебя не было ни одной серьезной мысли. Потому-то ты душой и телом предан подлецам-англичанам.

— Я сам подлец-англичанин. И ты тоже.—Хильер вздрогнул.—Что это за шум?

— Дождь, обыкновенный дождь. Здесь не моросит английский дождичек, не выглядывает худосочное английское солнышко. Здесь все с размахом.

Дождь колошматил по крыше революционными кулаками.

— Прекрасная погода,—сказал Хильер. — Идеальная для побега.

— Вот, вот… Капиталистические интриги, засады, шпионы, войны. Пистолеты и погони. Накладные бороды. Здесь я занимаюсь покорением космоса, а кому это нужно на Западе? Никому! Пыталась когда-нибудь Англия запустить человека в космос? Так что не смеши меня,—закончил Роупер угрюмо.

— Мы не можем себе этого позволить,—крикнул Хильер в ответ.

Дождь сделался просто оглушительным.

— Согласен!—крикнул Роупер. Выглядел он значительно лучше, словно только и ждал дождя.—Но зато вы можете себе позволить состоять в паскудном НАТО, строить баллистические ракеты, засылать шпионов… Вот, читай!—Он пошарил за пазухой и извлек оттуда изогнутую фотокопию какого-то документа. — Как только меня одолевают сомнения, вспоминаются зеленые луга—будь они неладны!—и английские солдаты, нянчащие детишек, и то, что у вас называется законностью, демократией и игрой по правилам; как только я вспоминаю палату общин, Шекспира, собачек королевы,—я перечитываю этот документ. На, прочти, прочти!

— Послушай, Роупер, у нас нет времени.

— Читай, иначе я закричу, и тебя схватят.

— Ты и так кричишь. Сегодня русский дождь работает на меня. Ну, что там у тебя?

— Выдержка из книги Хирна «Страстотерпцы Британии». Я и не слышал никогда об этом исследовании. А у них, в Москве, оно, оказывается, имеется. Читай:

— «Эдварда Роупера привезли на рыночную площадь на телеге,—начал читать Хильер.—Там собралась огромная толпа, в которой было немало детей, приведенных родителями поглазеть на кровавое, огненное зрелище. На Роупере была только рубашка, короткие штаны и рейтузы. При его появлении народ принялся кричать: „Смерть негодяю!“, „Богохульник!“, „Смерть еретику!“, „В огонь его!“. Роупер улыбнулся и поклонился, но это было воспринято как издевка и лишь сильнее разожгло ненависть толпы. Вокруг столба, к которому должны были привязать Роупера, мужчины сваливали хворост; займется он быстро, поскольку последние несколько дней стояла сухая погода. Когда Роупера — по-прежнему улыбающегося — стали подталкивать к столбу, все вдруг услышали его ясный, спокойный голос: „Раз уж мне не суждено уйти от своей судьбы, то я приму ее безо всякого грубого принуждения. «Не дотрагивайтесь до меня“. Не понукаемый палачами, он твердыми шагами приблизился к столбу, ветви древа Христова. Перед тем как его стали привязывать, Роупер выхватил из-под рубашки алую розу и воскликнул: «Не желаю, чтобы эта эмблема Ее Величества и всей Ее династии[121]…и всей Ее династии…— то есть династии Тюдоров; эмблемой Тюдоров была красно-белая роза, поскольку Тюдоры наследовали власть от династии Ланкастеров, в гербе которых была красная роза, христианский символ земного мира, и от династии Йорков, провозгласивших своей эмблемой белую розу, символ чистоты. Последними представителями дома Тюдоров на троне были королева-католичка Мария I (1553—1558), прозванная Кровавой за свои беспощадные преследования протестантов, и Елизавета I (1558— 1603), вернувшаяся к порядкам англиканства, погибла вместе со мной. Я молюсь за то, чтобы ни королеву, ни ее род, ни ее подданных—как бы они ни заблуждались, как бы ни отворачивались от священного света истины—не постигла моя участь». Сказав это, Роупер бросил пышную июньскую розу в толпу. Зрители застыли а замешательстве. Хотя роза и лежала на груди еретика и предателя, но разодрать ее было бы Iеse-majeste[122]Оскорблением величества (фр.). Каждый, стараясь поскорее избавиться от цветка, передавал его соседу, так что он целым и невредимым быстро достиг дальнего конца толпы, где и исчез; говорят, этот символ страстотерпения кто-то засушил между страницами требника, но следы его с течением лет затерялись. Перед тем как бросить горящую головню в хворост, Роупера спросили, не хочет ли он покаяться перед Богом. Он ответил: «Взгляните, как сливается этот огонь с лучами солнца. Грустно, что я его больше не увижу, но я верю: пройдя сквозь испепеляющее пламя, я сольюсь с солнцем, еще более величественным, чем это. И я молюсь за то время, когда, повинуясь Божественной воле, королева и все ее подданные возвратятся к истинной вере, свидетелем которой—грешным, ничтожным, но непоколебимым—я являюсь». В это мгновенье солнце скрылось за тучами, и кое-кто в толпе испуганно принял это за дурное предзнаменование. Но едва солнце опять показалось, глумление и насмешки возобновились. Роупер, привязанный, словно медведь, к столбу, весело воскликнул: «Где же ваш огонь? Если вам суждено будет услышать крики, знайте: то кричит не душа, но тело. Я молю у него прощения, я сострадаю своему бедному телу, как, должно быть, распятый Христос сострадал своему. И да осенит пламя славою истинное свидетельство моей веры. Да благословит вас всех Господь». Он затих в молитве. Вспыхнул хворост, толпа ахнула и разразилась проклятьями, в которых потонул редкий детский плач. Сухой хворост прогорел почти мгновенно, пламя лизнуло поленья и коснулось тела Эдварда Роупера. Послышался отчаянный вопль—это загорелась его одежда, за ней—кожа, за ней —плоть. Вскоре сквозь пламя и клубы дыма люди увидели, как его обезображенная, окруженная огненным нимбом голова безжизненно повисла. К счастью, вскоре все было кончено. На глазах у обливающейся потом толпы—жар шел не только от солнца, но и от костра!—обугленное тело и внутренности (и среди них—огромное сердце) рухнули и зашипели, поджариваясь на углях; на глазах у толпы палач раздробил скелет Роупера. Затем все разошлись, кто—по домам, кто—по делам, и те, чьи крики были громче других, брели теперь в глубоком молчании. Возможно, то были первые всходы мучений страстотерпца, свидетеля истинной веры».

Хильер поднял глаза, все еще находясь под впечатлением прочитанного.

— Ни один русский дождь не погасит этого пламени,—сказал Роупер.

— Его казнили в 1558 году?

— Да, ты это прекрасно знаешь. Дождь несколько приуныл, и кулаки барабанили по крыше уже не так неистово.

— И, похоже, казнь была летом?

— Да. Это видно из текста—роза, солнце, пот. Мерзавцы—англичане, летний день и тот испоганили.

— В таком случае ты законченный кретин! Его казнили не при Елизавете I. Она взошла на трон только в ноябре 1558 года. А твоего предка отправила на смерть Мария Кровавая. Роупер, ты полный идиот! Болван безмозглый, твой предок был протестантом!

— Неправда! Этого не может быть.

Роупер был бледен как полотно, глаз дергался, словно заведенный, и снова началось: ик-ик-ик…

— Ты называешь себя ученым, а у самого не хватило мозгов проверить факты. По-видимому, твои предки перешли в католичество сравнительно недавно, и эта история в искаженном, фальсифицированном виде стала семейной легендой. Ну и кретин же ты!

— Врешь! Где… ик-ик-ик… доказательства?

— В любом учебнике. Можешь завтра проверить, разумеется, если твои русские дружки не переписали ради тебя историю. Впрочем, не все ли равно, какая королева его казнила, протестантская или католическая? Все равно она была мерзкой, поганой англичанкой, не так ли? Ты по-прежнему можешь исходить злобой и заправлять ракеты, нацеленные на гадкий, вероломный Запад. Но тем не менее, ты кретин и неуч.

— Но… ик-ик, но… ик-ик. Но они утверждают, что католицизм был бы всем хорош, если бы не его религиозное содержание. А протестантство они считают капитализмом. Но не мог же он отдать свою жизнь за капитализм. Что-то здесь не то. Врут твои учебники истории.

— Пойми, Роупер, твои дружки к каждому подбирают ключик. И к тебе нашли—вот и все. Они были уверены, что среди твоих научных изданий не найдется ни одного исторического справочника. Впрочем, для тебя и сейчас ничего не изменилось, не так ли? Ты по-прежнему с ослиным упрямством держишься за свои убеждения.

Икота у Роупера неожиданно исчезла, но тик продолжался.

— При желании ты мог бы сказать, что протестантство было первой из всех великих революций,—произнес Роупер.—Надо будет обдумать это на досуге. В какой-то книге, названия не помню, я читал что-то подобное. Там было написано, что всеобщий мир и бесклассовое общество могут появиться только в результате агонии предшествующей системы.

— Господи, я бы мог наговорить тебе чего угодно—тезис, антитезис, синтез и прочий марксистский бред. Социализм придет на смену капитализму! На смену католицизму он не придет, уверяю тебя. Так что можешь и дальше тянуть свою лямку. Эдвард Роупер по-прежнему остается жертвой исторического процесса, который не удалось остановить даже Марии Тюдор! Ладно, Роупер… Оставайся при своих убеждениях. Только не надо говорить мне об интеллектуальной честности и необходимости учета лишь неопровержимых данных. Привело тебя сюда отнюдь не желание сделать мученика из проклятого—и проклятого—Эдварда Роупера. Он явился лишь эмоциональным катализатором. А оказался ты здесь из-за процесса, который начался с той немецкой шлюхи. Тебе требовалась вера, но ты не смог обрести ее ни в религии, ни в том, что называл своей страной. Все логично. Вполне разделяю твои чувства. И все-таки, Роупер, тебе придется последовать за мной. Таково мое задание. Последнее, но все же задание. А я всегда гордился тем, что безупречно выполняю задания.

— Браво!—донеслось со стороны двери. Они и не заметили, когда ее приоткрыли.—Я искренне сожалею, но никто ни за кем не последует. Я тоже безупречно выполняю задания.

Хильер хмуро уставился на одетого в белый плащ человека, небрежно, как бы нехотя наставившего на них пистолет с глушителем. Хильеру показалось, что он узнал его, но все-таки уверенности не было.

— Рист?—изумленно проговорил Хильер.

— Мистер Рист,—усмехнулся вошедший.—Я настаиваю на почтительном обращении. Положение стюарда куда значительней, чем вы предполагаете, мистер Хильер.


5. 


— Я принял вас за человека, который несет нам кофе,—укоризненно сказал Роупер.

— Был такой. Когда несешь кофе, трудно уклониться от удара. Боюсь, я стукнул его чуть сильнее, чем требовалось. Обычно считают, что у русских крепкие черепа, но при этом забывают, что Советский Союз населяют не только русские. Должно быть, среди многонационального советского населения встречаются типы со слабыми черепушками. Как бы то ни было, он заснул — возможно, навеки, кто знает? — в окружении восхитительных роз. Алых роз, мистер Роупер.

Рист улыбнулся.

— Откуда вам известно об алой розе? — спросил Роупер.

— У джентльмена по имени Теодореску — мистер Хильер его неплохо знает —имеется ксерокопия вашей автобиографии. Произведение это не отличается большими литературными достоинствами, однако, с фактической точки зрения небезынтересно. Несмотря на страсть мистера Теодореску к коллекционированию фактов, один из них все-таки ускользнул от его внимания; он так и не узнал, кто я и что делаю на корабле. Прибирая в его каюте, я обнаружил немало интересных вещей. Что же касается вашей автобиографии, мистер Роупер, то я ксерокопировал несколько последних страниц. История мученика с красной розой за пазухой показалась мне весьма трогательной, хотя и не имеющей отношения к моей цели. Целью же было понять причины того, что мне поручено. Меня не устраивает роль бездумного исполнителя. Я всегда хочу знать, почему выбрана именно данная жертва.

— Какая еще автобиография? — спросил Хильер у Роупера.

— Мистер Хильер, я восхищаюсь вами. Любой другой на вашем месте хлопал бы сейчас глазами не в силах произнести ни звука. И точно так же я восхищаюсь мистером Теодореску. Вас обоих не так-то легко вывести из равновесия. Я полагаю, что следует выразить свое восхищение и мистером Роупером — до того, как он растянется среди алых роз. Подобно вам, мистер Хильер, он держится с большим достоинством под дулом моего пистолета. Кстати, о пистолетах. Мистер Хильер, не сочтите за труд — расстегните ваш ремень и бросьте его на пол.

— А что, если я откажусь?

— В таком случае я буду вынужден нанести довольно болезненное, хотя и не смертельное ранение нашему мистеру Роуперу. Думаю, это было бы не совсем справедливо.

Хильер расстегнул ремень, и тот скользнул на пол. Рист подтянул его ногой и, продолжая переводить пистолет с Хильера на Роупера и обратно, быстро нагнулся, вынул «Tigr» из открытой кобуры и положил его в левый карман плаща. Затем дружелюбно улыбнулся и сказал:

— А почему бы нам, собственно, не присесть? Перед тем как выполнить противное сердцу деяние, субъект деяния имеет право хотя бы на минимум комфорта, и таким же правом обладают объекты.

Хильер сел. Рист сел. Роупер и так сидел. Свободной оставалась только одна койка. Хильер внимательно смотрел на Риста. Голос Риста изменился и вполне подходил для его нынешних бесстрастных оборотов, чем-то напоминавших манеру Теодореску. Хильеру подумалось, что в разведчике всегда присутствует нечто педельское. Впрочем, аристократизм, из-за которого сходство Риста и Теодореску еще более усиливалось, отличает речь далеко не каждого педеля. Галстук воспитанника Харроу выглядел теперь довольно убедительно. Риста вполне можно было представить себе распевающим гимны вместе со своим однокашником сэром Уинстоном Черчиллем и размышляющим над тем, зачем он, Черчилль, спас Запад. Во рту у Риста виднелись зубы. Хильер подумал, что никогда еще не встречал вставных зубов, выглядевших столь естественно. Помимо того что они были разной величины, слева, возле верхних коренных, чернела дыра, нижний клык был разъеден кариесом, на верхнем резце поблескивала золотая коронка.

— Похоже, я бросал свои деньги на ветер, — сказал Хильер.

— Они вам все равно не понадобятся там, где вы окажетесь. Или вы верите в загробную жизнь? Я нередко обсуждаю эсхатологические проблемы со своими — эвфемистически выражаясь — пациентами. Большинство из них испытывает страх, иначе бы они так не причитали (а ведь причитают, поверьте, почти что все). Но не может же это быть просто страхом перед потерей жизни — ну, еще несколько кусков семги, ну, часок лишний понежиться на солнышке, ну, еще разок шибанет в нос шампанское, ну, можно попробовать засадить еще какой-нибудь красотке (хотя, простите, конечно, но здесь вы, кажется, даже перестарались). Наверное, большинству из нас, занимающихся международными интригами, шпионажем, скарлетпимпернелизмом[123]Скарлетпимпернелизм — тайная переправка людей через границу — от прозвища героя приключенческого романа «Скарлет Пимпернел» (1905) английской писательницы венгерского происхождения Эммушки Оркси (1865—1947)., убийствами за деньги, жизнь представляется чем-то более глубоким, нежели чредой незатейливых удовольствий (а это наиболее распространенный взгляд на жизнь).

— Я бы не отказался от кофе, — сказал Роупер.

— Искренне сожалею, что оставил вас без причастия перед путешествием. Было бы несправедливо еще и лишать мистера Хильера наслаждения, которое он испытывает от своих омерзительных бразильских сигар. Закуривайте, мистер Хильер, и еще раз продемонстрируйте отсутствие дрожи в руках. Я так не могу: когда я чувствую, что близится момент истины, меня охватывает трепет.

Хильер с благодарностью затянулся. Дождь затих. Хильер ощущал удивительный душевный покой, хотя жалеть ему было о чем (и о ком; главным образом — о Кларе). Если его и убьют, то не сейчас — слишком сладостными были эти мгновения, слишком далекими сделались, наконец, все ею заботы; тянулись секунды, капал мед его жизни, чудное золото чистого бытия. Он взглянул на Риста чуть ли не с нежностью. Ну, конечно же, что-то произойдет, и все образуется, всегда так было. Сам никогда не умираешь, смерть — удел других, по ней как раз и проходит граница, делающая их «другими».

— Мистер Хильер, не стоит понапрасну уповать на то, что в последнюю минуту вас кто-нибудь спасет, очень прошу вис расстаться с этими обнадеживающими и, если угодно, безнадежными мыслями. Ни один из трех охранников уже никогда никому не поможет. Научная пирушка в отеле в самом разгаре, они сейчас пляшут гопака и обсуждают, не стоит ли пригласить горничных разделить общее веселье. Насколько я понимаю, доктор Роупер, у них действительно есть чему радоваться?

— Крупнейшее открытие, связанное с «Планом Бета», — промямлил Роупер.—Послушайте, у меня есть полное право знать, что здесь происходит. То же самое,—добавил он после некоторого раздумья, — относится и к мистеру Хильеру.

— Вы правы, это право у вас имеется. Я здесь для того, чтобы убить вас обоих. При этом, хочу подчеркнуть это особо, я лично не имею к вам совершенно никаких претензий. Как уже было сказано, я — агент или, если воспользоваться одним из мифов вашей общей религии, ангел. Ангел смерти. Я убиваю людей за деньги, но меня неизменно интересует, почему (шекспировская деталь, специально для вас) выбор пал именно на данного человека. Это меня весьма интригует. Итак, мистер Роупер, ваша смерть — всего лишь довесок к смерти мистера Хильера. Мое основное задание — это убить мистера Хильера. Заплатили мне не в рублях и не в долларах — в фунтах, надежных, хрустящих фунтах. Они и сейчас при мне. И вы не догадываетесь, мистер Хильер, кто мне заплатил?

— Как я могу догадаться?

— Можете, но не желаете. Это открытие было бы для вас слишком чудовищным. Но близится момент истины, и что делать, если для вас, мистер Хильер, она оказалась горькой. Вас предали те, кому вы отдали всего себя, те, ради кого вы терпели, когда вас уродовали, резали, прижигали. Это ваше S, какая жестокость! Уж я-то знаю. Я на Соскиса работал. Весь он в этом! Впрочем, за вас, помнится, неплохо отомстили. У меня стало на одного работодателя меньше. Хотя, как сказать, — свято место пусто не бывает. От Грамольда уже поступали заманчивые предложения. Игра продолжается.

Хильер почувствовал, что его начинает подташнивать.

— Вы хотите сказать, что заявку на мою ликвидацию вы получили от моих же коллег?

— Я лично ничего не получал. Заказ был отправлен в наше агентство, в «Панлету». Прекрасное название, не правда ли? И замечательно подходит для рекламы: «Панлета» поглотит ваших врагов!» Изучив данное дело, я не могу сказать, чтобы желание ваших бывших друзей избавиться от вас свидетельствовало об их глупости или неблагодарности. Я даже думаю, что вам был предоставлен шанс спастись. Разумеется, я прочел письмо, которое передал вам после того, как в Венеции вы взошли на борт «Полиольбиона». Я не стал утруждать себя его расшифровкой, но догадаться о содержании не составляло труда. Они просили прощения за то, что должно случиться. Где-то в Англии крепко спят сейчас несколько джентльменов — сей благородный поступок избавил их от угрызений совести. Вам бы следовало все свое время посвятить расшифровке письма, вы же вместо этого решили, так сказать, кутнуть. Как выясняется, в последний раз. Оказалось, вы были правы, ведь я бы все равно до вас добрался, не здесь, так в другом месте. Вы же напоследок отрезали себе увесистый кусок жизни. И это еще мягко сказано, дьявол меня дери, сэр, — добавил Рист голосом стюарда, после чего снова превратился в выпускника Харроу.

— Так что благодарите судьбу.

— Но я так и не понял причину, — произнес покрытый испариной Хильер.

— А я, кажется, догадался, — сказал Роупер. — Ты слишком много знаешь.

— «Слишком» по сравнению с кем?

— Странно, что вы еще не поняли, — сказал Рист. — По сравнению с человеком, которому могут разрешить выйти в отставку. Мистер Роупер совершенно прав. Мне кажется, что вы уже успели продать Теодореску кое-какую информацию. Я о деньгах, которыми вы пытались прикрыть свою наготу, — неужели вы считаете, что я поверил в это нелепое пари! Между прочим, щедрые чаевые только подтверждали, что вас мучили угрызения совести. Так что останься вы в живых, непременно продали бы или разболтали еще что-нибудь. То, что вы получили католическое воспитание, всегда работало против вас. Конечно, вы порвали с церковью, но кто поручится, что, выйдя в отставку, вы не вернетесь в ее лоно? Чем не развлечение на старости лет? Как и мистеру Роуперу, прежние идеалы всегда мешали вам до конца принять те, что пришли им на смену. Вы никогда не были полностью патриотом. Добавьте к этому вашу всем известную чувственность — тоже своего рода эрзац веры, — и вы сами поймете, что имелись более чем веские основания для вашей бесшумной и весьма прискорбной ликвидации. Не так ли, мистер Хильер? Поставьте себя на место британских джентльменов, единственной заботой которых — разумеется, когда они не находятся на площадке для гольфа —является обеспечение безопасности страны.

Хильер выглядел скорее заинтригованным, чем испуганным. Он не скрывал своего восхищения стройностью приведенной Ристом системы доводов.

— Но при чем здесь я? — спросил Роупер.

— Я же уже сказал, что ваша жизнь — всего лишь довесок. По вполне понятным причинам было решено, что лучше, если мистер Хильер найдет свое последнее успокоение на советской территории. Вы, мистер Роупер, никогда не рассматривались иначе, чем предлог для того, чтобы послать сюда мистера Хильера. Понимаю, вам больно это слышать. Но не стройте иллюзий: вы совершенно не нужны Англии, меня уверили в этом на самом высоком уровне.

Несмотря на недавние инвективы в адрес страны, казнившей его предка, Роупер с трудом сдерживал свое негодование.

— Я так не считаю, — сказал он.

— И напрасно. Подумайте сами: пик вашей научной деятельности уже позади. Ученые ведь, как поэты, — рано расцветают, рано увядают. Англии требуются молодые ученые. Избитый детективный сюжет о седом гении, которого тайно переправляют через границу, не имеет ничего общего с действительностью, Да и русским вы нужны скорее как символ. Британия гораздо больше озабочена не тем, как заполучить вас обратно, а как бы переманить на Запад Алексеева.

— Алексеева? Этого сосунка?

— Именно сосунки и требуются, — сказал Рист. Последняя фраза в сочетании с бесстрастностью тона прозвучала в его устах так, словно речь шла о жертвоприношении. Сцена приобретала ритуальный характер. — А что касается моральной оценки вашего бегства, то головы предателя Роупера требует лишь ничтожная кучка парламентских крикунов. Если судить вас за измену, то на страницы газет выплеснется слишком много дерьма. Дерьмо же надо зарывать, а не размазывать.

Роупер побагровел.

— Какое еще дерьмо? — спросил Роупер.

— В детали я не вдавался, — ответил Рист, — но в той части автобиографии, которую я прочел…

— Где этот подонок раздобыл ее? — негодующе воскликнул Роупер. — Этот ваш Тео… как его? Рист пожал плечами.

— По всей видимости, рядом с вами работает двойной агент. Лаборант, уборщица или еще кто-нибудь. Он продал ксерокопию уже завершенных глав человеку, который продал ее другому человеку, тот продал ее третьему, который, в свою очередь, продал ее мистеру Теодореску. Ведь мистер Теодореску — прорва, втягивающая любую информацию. Что же касается первого машинописного экземпляра или любого из последующих, то они никому не нужны, за исключением разве какого-нибудь литератора. За что еще могут заплатить, так это за рукопись. Впрочем, исследователю побудительных мотивов людских поступков или историку, изучающему генезис предательства, ваша автобиография покажется небезынтересной. Беда в том, что написать ее может любой, — ничего, помимо известного воображения, для этого не требуется. Кстати, ваш рассказ прервался — не от страха ли? — на пороге действительно любопытных признаний. Меня же интересует, затем вы вообще взялись за перо.

— Мне предложили изложить на бумаге некоторые мои мысли, — пробормотал Роупер. — Я решил попробовать, тем более что сам хотел кое-что для себя уяснить. Но вы так и не сказали почему…

— Мне кажется, все совершенно ясно. Видите ли, мистер Роупер, мой клиент…

— Послушайте, мне осточертело ваше идиотское «мистер». Я — доктор Роупер, понятно? Доктор, доктор, доктор!

Это напоминало стоический вопль из классической драмы: «Я все еще герцогиня Амальфи!»[124]«Я все еще герцогиня Амальфи!» — цитата из драмы «Герцогиня Амальфи» (1614) английского драматурга Джона Уэбстера (1580— 1625)..

— Увы, мистер Роупер, вас лишили докторского звания. Об этом было публично объявлено, но насколько я понимаю, вас просто не поставили в известность. Ученый совет вашего университета объявил, что обнаружены доказательства плагиата.

— Это гнусная ложь!

— Возможно. Но национальные интересы требовали представить вас мошенником и шарлатаном. Британская общественность могла спать спокойно — стоит ли обращать внимание на то, что к русским переметнулся какой-то проходимец? «Дейли уоркер» не информировала своих читателей о лишении вас докторского звания, и, разумеется, об этом не сообщалось в «Правде». Неудивительно, что вам ничего не известно.

— Мне тоже, — сказал Хильер. — То, что вы говорите, становится все более подозрительным.

— Как вам будет угодно. Но вы, мистер Хильер, перестали поспевать за быстротекущими событиями задолго до того, как подали рапорт об отставке. Ваше чтение ограничивалось строчками меню и родинками на животах у шлюх. Впрочем, это не столь важно. То, что я скажу сейчас, гораздо важнее. Один из министров кабинета был крайне взволнован, услышав во время званого обеда в Олбани[125]Олбани — фешенебельный многоквартирный жилой дом в Лондоне на улице Пиккадилли. о том, что вас, мистер Роупер, собираются насильно вернуть домой. О вашей автобиографии он ничего не знал. Из этого я заключил, что он опасался, как бы во время суда не всплыли компрометирующие его факты. Я догадываюсь, чего он боится. Если бы вы не прервали свою автобиографию, я бы сейчас знал наверняка, какую роль в вашей жизни играла эта важная особа. И все же можно не сомневаться, что, коль скоро дело принимало личный оборот, ему требовалось обезопасить себя от вашего возвращения в Англию. Он и раньше прибегал к услугам «Панлеты». Это было связано с организацией отставки предыдущего правительства. Правительственное большинство в парламенте ограничивалось всего двумя голосами; между тем у одного из депутатов от малозначительного избирательного округа пошаливало сердце. Усилиями «Панлеты» у него началось обострение, и весьма скоро болезнь завершилась безвременной кончиной. Так вот, мистер Роупер, когда вашему недоброжелателю под большим секретом сообщили, что вы вскоре окажетесь в Англии, он снова обратился в «Панлету». Таким образом, оба моих задания никак между собой не связаны и лишь по чистой случайности будут выполнены в одном и том же месте. Агентство «Панлета» дорожит своей репутацией и заботится об удобстве клиентов. К тому же оно берет себе только десять процентов комиссионных, остальное достается исполнителю.

— Значит, вы не собираетесь выполнять второе задание? — повеселев, спросил Роупер. — После того как вы убьете Хильера, он не сможет доставить меня…

Роупер чуть не сказал «домой».

Рист печально покачал головой.

— Нет, так не пойдет.

— Но ведь вам уже заплатили, — сказал Хильер. — Вы сами сказали. Следовательно, можно вообще никого не убивать.

— Я получил только часть денег, — сказал Рист. — К примеру, вы, мистер Хильер, в начале путешествия заплатили мне часть денег и, как я понял, собирались в конце заплатить еще. С моими двумя заданиями — тоже самое. Но перед тем как мне выплатят недостающую сумму — причем это в равной степени касается Департамента Х и мистера Y, — я должен представить доказательства успешного выполнения задания. Обычно я привожу с собой палец…

— Палец?!

— Да. Чтобы проверили отпечаток. Отпечатки пальцев большинства моих пациентов известны. Разведчики, знаменитые ученые и тому подобное — на всех на них заведены досье. Странно: как только на вас заводится досье, к вам начинают относиться, как к потенциальному преступнику. И угроза такого наказания, — он покачал пистолетом, — висит над каждым. Когда вы докурите сигару, мистер Хильер, ястреб устремится вниз.

— Вы могли бы просто отрезать нам пальцы и посчитать, что ваша миссия выполнена, — бесстрастно сказал Роупер, словно речь шла о дереве, которое следует слегка подрезать.

Рист покачал головой еще более печально, чем прежде.

— Подобно хирургу, я всегда доводил операции до конца. А провел я их немало, поверьте. Нет, джентльмены, существуют понятия профессиональной этики и профессиональной чести. Если когда-нибудь обнаружится, что вы весело разгуливаете по свету — без пальца, но при всем остальном, моей карьере придет конец. К тому же существует Инспектор.

— О, Господи, — простонал Хильер.

— Никто не знает его имени. Не думаю, что кому-нибудь удавалось его видеть, порой я даже сомневаюсь в самом его существовании. Возможно, это просто персонификация Чести. Но верить в его существование довольно удобно. Нет, джентльмены, вы делаете мне недостойные предложения. — Он вынул из внутреннего кармана изящную, обитую бархатом шкатулку и приоткрыл крышку. — Новенькая, в первый раз пользуюсь. Видите, внутри углубления для двух пальцев. А в старой помещался только один. К тому же она была такая потертая, что просто неприлично пользоваться. Один из моих коллег, человек, надо сказать, с большими претензиями, пользуется коробочкой из-под сигары, но я нахожу это вульгарным. Шкатулка, которую вы видите, изготовлена специально по моему заказу одним лондонским мастером. Я сказал, что собираюсь хранить в ней ампутированные пальцы, чем его очень рассмешил.

Хильер ничего не мог больше высосать из своей бразильской сигары. В кармане лежало еще пять — жаль, что пропадут.

— Ну что же, — сказал Хильер.

Роупер торопливо грыз ногти, словно не желая, чтобы предмет интереса Риста позорил его, Роупера, пусть даже мертвого.

— Странно, — задумчиво проговорил Рист, снимая оружие с предохранителя. Хильер посмотрел на пистолет: коль скоро интимной близости с ним не избежать, нелишне предварительно хотя бы познакомиться. Это был «Поллок 45». Видно было, что за ним любовно ухаживают. В профессионализме Ристу не откажешь, но у него имелся один существенный недостаток: личный интерес к своим жертвам. Когда-нибудь он поплатится за это жизнью.

— Странно, — повторил Рист. — Через несколько мгновений вы будете удостоены окончательного ответа. Вера в Бога может оказаться несусветной глупостью или, напротив, полностью подтвердиться. И вашим открытием не смогут воспользоваться ни архиепископ Кентерберийский, ни римский папа. Совершенно секретно! Ящик заперт. Сейф сверхнадежен. Что там — рай Кватроченто или готический ад? Почему бы и нет? Где гарантия, что наш рациональный, асептический мир есть отражение подлинной реальности? Может быть, вечным уделом станет пылающая преисподняя с гадами и гогочущими чертями? В такие моменты я всегда взираю на свои жертвы с благоговением. Им суждено узнать нечто, единственно достойное познания. Не желаете ли вы, джентльмены, прочесть молитву?

— Нет! — отважно воскликнул Роупер. — Я в эти бредни не верю!

— Мистер Хильер?

Хильер старался не думать о Кларе. Пусть в мыслях, но он уже осквернил ее образ. Сквозь туман, клубившийся над бескрайней равниной, мимо Хильера S-образно шествовали его шлюхи и его жертвы, указывающие на него трехпалыми руками, безгубые, безносые, с огромными блестящими глазами-светильниками.

— Слова. Не более того, — пробормотал Хильер. Он чувствовал, что покривил душой. Роупер был лучше него.

— Господи, — прошептал Хильер, — прости меня, прими покаяние во всех совершенных мною мерзостях…

— Бредни! Говно церковное! — воскликнул Роупер, по-видимому, решив, вслед за Китом Марло[126]Кит Марло — обвинявшийся в безбожии английский драматург Кристофер Марло (1564—1593). Был убит ударом кинжала наемного убийцы Ингрема Фрайзера., погибнуть с проклятьями на устах. — Россказни для кретинов!

— …потому что я заслуживаю Твоего самого страшного наказания, потому что на грехах своих распял я возлюбленного Спасителя Иисуса Христа…

— Чушь! Прекрати молоть вздор! Человек умирает, и на этом все кончается.

— …а более всего за то, что порочат они Твою безмерную благость. Клянусь, что никогда больше, укрепленный Твоей милостью, не согрешу пред Тобою…

— Гарантирую, что клятва будет исполнена, — изрек Рист.

— …я не оскорблю Тебя.

В дверь чуть слышно постучали. У Хильера подпрыгнуло сердце. Сказано ведь кем-то (отцом Берном?): не старайтесь извлечь из молитвы сиюминутную выгоду. Рист присоединился к потоку роуперовских ругательств (впрочем, без роуперовского энтузиазма), затем сказал:

— Какая обида. Этого я не предвидел.

— Слишком много разговариваете, — сказал Хильер. — В этом ваша беда. Поменьше бы болтали, давно бы уже выполнили задание.

В голосе Хильера звучал неподдельный упрек.

— Третий, — сказал Рист. — Возможно, абсолютно невинный. Жаль. И, кстати, делаю это безвозмездно. Чистая благотворительность.

Продолжая ворчать относительно даровой работы, Рист наставил дуло пистолета на дверь и сказал:

— Войдите.

Дверь отворилась. На пороге стоял мальчишка, закутавшийся от моросящего дождя в большой, взрослый пиджак.

— Зуб даю, что это наш паршивец, мистер Всезнайка, — проговорил Рист, превратившись на мгновение в стюарда. — Мне искренне жаль, сынок, но ничего не поделаешь. Заходи. — Рист сделал приглашающий жест пистолетом. — Как ты нас отыскал?

Хильер строго посмотрел на Алана. Так, наверное, смотрит учитель на чужого ученика, вбежавшего в его класс.

— По дымку от сигары. Почти незаметному. Я вас потерял по дороге, — сказал он, виновато глядя на Хильера.—Заглянул в отель, но там все в стельку пьяные.

— Умничка, — промурлыкал Рист. — Представляю, как порадуется твоя мачеха, узнав, что ты больше не будешь путаться под ногами. Может быть, мне даже имеет смысл намекнуть на скромное вознаграждение.

— Надо же, я тоже обдумывал, как бы от нее избавиться. Похоже, эта страна располагает к убийствам. Но потом я решил, что сначала надо заняться главным. Я ведь знал, что вы такой же стюард, как и я.

— Конечно, конечно. Ты ведь у нас все знаешь, правда? Даже позы, предпочитаемые педерастами.

— А что было делать? Я не видел другого выхода. На свете еще остались мерзавцы, один из них — вы. Кстати, у вас были промахи. Вы мне говорили, что во время войны находились в австралийской тюрьме. А минуту спустя разглагольствовали об армии и о том, как, возвратясь из увольнительной, проходили врачебный осмотр. Я сразу понял, что вам нельзя доверять. Вы же за все требовали деньги.

— Сегодня я работаю бесплатно, — сказал Рист. — Вытащи-ка руки из-под своего пиджачка и стань рядом с этой парочкой. Закрой глазки. Прочти свою детскую молитвочку. Ты будешь первым, а потом уже джентльмены. Так сказать, на закуску. Antipasto, как называют это итальянцы, Теодореску бы понравилось. Давай, малыш, мы и так потеряли много времени.

— Нейтрал проклятый! — воскликнул Алан. — Отправляйся туда, где всем вам, нейтралам, место!

Из пиджака вырвалось тусклое пламя, оставив в нем дымящееся отверстие. Что-то хрустнуло, Рист схватился за запястье, из которого хлестнула кровь. Почти со слезами на глазах он смотрел, как пальцы его выпускают пистолет и тот бесшумно падает на койку. Рука Алана вынырнула из-под пиджака, в ней дымился «Айкен» с глушителем.

— Получай! — крикнул он, целясь сквозь дым, отдававший копченым беконом.

Лицо Риста сделалось изумленно-обиженным. Алан целился в нос, но пуля вошла в правый глаз. Глаз выпрыгнул и повис на канатике, что напоминало сюрреалистический кадр[127]…сюрреалистический кадр — имеется в виду знаменитый сюрреалистический фильм Луиса Бунюэля и Сальвадора Дали «Андалузский пес» (1928), один из первых кадров которого — крупный план разрезаемого бритвой глаза.. Какое-то мгновение еще не наполнившаяся кровью глазница зияла пустотой, затем лицо исчезло под кровавым потоком, низвергавшимся на падающее тело. Губы —уже независимо от развороченного мозга — искривились в изумленном вопле. Пальцы левой руки вцепились в край койки, словно крысы, спасающиеся во время кораблекрушения. Тело Риста опускалось грузно, медленно, как будто пытаясь растянуть последние мгновения. Из треснувших брюк послышалось бульканье. Вместо Риста на полу валялся неодушевленный предмет.

— Меня сейчас вырвет, — сказал Алан. — Должно же хоть кого-то вырвать.

Он стал в угол, словно напроказивший мальчуган. Плечи его подпрыгнули — Алан пытался извергнуть из себя весь современный мир.


6. 


Роупера передернуло.

— Все как тогда, — сказал он, задумчиво разглядывая валявшиеся на полу остатки портновских стараний и претензий на принадлежность к Харроу. Хильер понимал, что сейчас вспомнилось Роуперу. — Никогда не переведутся желающие превратить мир в мясорубку. Он говорил не об Алане. На мальчика Роупер поглядывал удивленно и чуть ли не с симпатией.

— Выйди на свежий воздух, — посоветовал Хильер Алану. — Поблагодарить тебя мы еще успеем. Пока что ограничусь простым «спасибо». Выйди, глотни свежего воздуха.

Алан кивнул — улучив момент, между бесплодными спазмами, — и подошел к двери. Бросив курящийся «Айкен» на койку, он вытер руки, будто касался не орудия убийства, а самого убитого. Алан отворил дверь, и они услышали пьяное пение и звон разбиваемых бокалов.

— Нам нельзя терять ни минуты, — сказал Хильер, когда дверь за Аланом закрылась.

— Нам? Что значит «нам»? Я тут ни при чем.

— Неужели? А кто мне голову морочил? Страстотерпец, розы! — а, оказывается, дело совсем в другом. Что это еще за история с министрами? Ладно, и без тебя все выясню. А пока помоги стянуть с него брюки.

— Значит, он выдавал себя за стюарда? — спросил Роупер, не двигаясь с места.—Поди догадайся… Вот так: тебе приветливо улыбаются, прислуживают, перед тобой расшаркиваются, а на самом деле только и ждут, как бы всадить в тебя пулю. Ик-ик, — это Хильер обнажил левое плечо Риста. — Бррр, — Роупер поморщился, — какого черта… ик-ик-ик… ты это делаешь?

— Я выхожу из игры. Все, кончено. Навсегда. — Он вынул из кармана перочинный нож, глубоко воткнул его в безучастное плечо Риста и вырезал букву S. Затем разжег бразильскую сигару — первую из посмертных! — и блаженно затянулся.

— Не оскверняй труп. Requiescat in pace[128]Да почиет в мире (лат.) — заключительная формула католической заупокойной молитвы; обычная надгробная надпись.. Он уже за все заплатил.

— Не совсем. — Хильер несколько раз глубоко затянулся, пока на кончике сигары не заалел раскаленный уголек. — Не совсем то, что требуется, но сойдет.

К еще не выветрившемуся запаху копченого бекона приметался еще более сильный мясной аромат.

— Да на кой дьявол… ик-ик!..

— Вечером, когда мы окажемся в нашей L-образной каюте, ты сам все поймешь.

— Никуда я не поеду. Какого рожна мне ехать! А ты-то, ты-то куда собрался? Хильер промолчал.

— Да, я не подумал… Как-то не до того было…— Сигара чуть тлела. — Господи, нет… Получается, мы с тобой оба изгнанники. — Он глубоко затянулся и стал по-дирижерски ритмично выпускать дым.

— Нет, я — дома, — сказал Роупер. — Я живу здесь, в Советском Союзе. Почему это я изгнанник? — Он закашлялся от табачного дыма с привкусом жженого мяса. — А вот тебе действительно не позавидуешь.

Хильер взглянул на себя сверху, с деревянного потолка — вот он, в ворованной советской милицейской форме, выжигающий «S» на трупе с обезображенным лицом; его уже поджидают в Саутгемптоне и в лондонском аэропорту — пальчик-то по назначению не прибыл.

— Дом там, где пылятся твои вещи, — проговорил Роупер, — где приходится шарить по ящикам в поисках чего-то нужного, где официант в соседнем кафе здоровается с тобой по имени. И, конечно же, где тебя ждет работа.

— И женщина. Жена или дочь, а то и обе вместе.

— Нет, это я из своей жизни вычеркнул. Я хочу сказать — в том, прежнем смысле. В нашем институте работают симпатичные девчата. Мы иногда устраиваем вечеринки, выпиваем, танцуем. Больше мне ничего не надо.

Хильер закончил прижигание и сдунул обожженные обрезки кожи и волоски. Кряхтя от натуги, он, без помощи со стороны Роупера, с отвращением натянул брюки на Риста и защелкнул подтяжки.

— Плащ пригодится, — сказал Хильер.

— Мало того, что осквернил труп, еще и раздел его. Грязная, однако, у тебя работа, Хильер. Не то что моя.

— Посмотрим-ка…— Хильер вынул из внутреннего кармана Риста туго набитый бумажник. Он подумал, что, в конце концов, имеет на это право. Фунты, его собственные доллары, рубли. — Гляди: рубли, — показал он Роуперу. — Кстати, не надо надеяться, будто дома ты в безопасности. Откуда у тебя уверенность, что Рист не работал на Советы так же, как работал на ублюдков, которых я называл своими друзьями? Ученый-перебежчик застрелен в тот день, когда к причалу пришвартован британский корабль. Последнее время ты читаешь Библию. Может быть, они почувствовали, что ты собираешься вернуться в лоно церкви.

— Никогда! Какая чушь!

— Кто может поручиться за будущее? Да просто за завтрашний день? Кто, например, ожидал от меня раскаяния!

— Мне, по крайней мере, было за тебя стыдно, — сказал Роупер.

— Может быть, через пару дней и ты замараешь свое строго научное мировоззрение христианскими сантиментами. Или с формулами под мышкой сбежишь из России, чтобы приложиться к туфле римского папы.

— Послушай, — вскипел Роупер, — подозревать можно кого угодно и в чем угодно. Ты понял? Я ничем не отличаюсь от тех алкашей. Да, с этим приходится мириться, но тоже самое происходит повсюду. И твоя паршивая Англия не исключение. Кстати, то, что он говорил, — Роупер кивнул на Риста — обезображенного, изрезанного, обчищенного, — сущая правда. Когда я еще был в Англии, этот ублюдок по-настоящему за мной охотился. Здесь он не врал. Что же касается того, что я слишком стар и лишен диплома, то это, конечно, чушь, но про ублюдка он не врал. А теперь я пойду к себе в номер и хорошенько высплюсь. Наверное, придется принять пару таблеток. Я жив, здоров, и это главное.

— Еще немного, и о тебе можно было бы сказать нечто прямо противоположное.

— О тебе тоже. — Роупер улыбнулся, впервые за весь вечер. — Бедняга Хильер. Ну и попал ты в переплет! На вот, держи, может, пригодится. Всех там сразишь одним ударом. — Роупер достал из внутреннего кармана пачку измятых листов, испещренных синими каракулями. — Глава, над которой я сейчас работаю. Но теперь я уже вряд ли продолжу эту затею с мемуарами. Они свою роль выполнили: пока писал, многое для себя уяснил. Не знаю, куда ты направишься, но чтением на дорогу я тебя обеспечил. Кстати, куда ты все-таки двинешься?

— Сначала в Стамбул, а потом посмотрим. К тому же мне надо там кое с кем увидеться. — Хильер взял рукописи. — Так и норовишь подсунуть мне какое-нибудь чтиво! Я тоже мог бы дать тебе кое-что почитать, я ведь привез для тебя письма. Но все это уже из другой жизни. Ладно, нам надо побыстрее сматываться.

— Здорово, что повидались. Столько лет прошло… Знаешь, при желании ты мог бы…— Роупер замялся, — остаться здесь. Думаю, тебе бы нашли применение.

— Нет, все кончено. Я выхожу из игры. Мне разонравилась новейшая история.

— Есть в ней и кое-что интересное. — Роупер кивнул на потолок. — Скажем, космонавтика. Мы вот-вот доберемся до Луны.

— До этой пустой позеленевшей сырной головки? Скатертью дорога!

Дверь распахнулась, и вбежал Алан, с лицом, напоминавшим Луну в представлении Хильера.

— Там ползает что-то хрипучее! Прямо за мной карабкалось.

Роупер схватил с койки «Айкен».

— Твой друг решил удалиться от дел, — сказал он Алану, — так что теперь моя очередь действовать.

Он смело шагнул в ночь, пропитанную ароматами — нет, не новейшей истории, а не обсохших после дождя цветов.

Хильер взглянул на Алана. Еще недавно бесившее его нахальное отродье сейчас вызывало жалость и даже любовь — отсвет другой любви. Может, по-отцовски обнять его, приголубить?

— Я догадываюсь, что там ползает, — сказал Хильер. — Не бойся. Да, втянул я тебя в историю… Наверное, когда садился на корабль в Саутгемптоне, тебе такое и присниться не могло. Я готов извиниться.

— В голове не укладывается… Просто в голове не укладывается…

Хильер помрачнел, представив себе Теодореску, с вожделением разглядывающего мальчика.

— Ты не устоял перед соблазном этого мира. — Хильера передернуло, когда он вообразил, как похотливо сопящая туша Теодореску покрывает хрупкое юное тело.—Должно быть, тебе ужасно хотелось заполучить этот пистолет.

— Клянусь, я не знал, что он ваш. Я просто собирался ее припугнуть.

— В переполненном обеденном зале?

— Нет, я надеялся улучить момент, когда она останется одна. Все это было так глупо… так глупо… Алан всхлипнул. Хильер обнял его за плечи.

— Я позабочусь о тебе. Теперь я за вас отвечаю. За обоих.

Снаружи послышался голос Роупера. Приговаривая на своем ломаном русском, он, похоже, кого-то волочил по траве, Хильер поспешил на помощь. Это был недобитый Ристом комитетчик. Его слипшиеся от крови, засохшие волосы напоминали ермолку. К мокрому мундиру прилипло несколько розовых лепестков.

—  Escho odin , — проговорил Роупер тяжело дыша. Морщась от боли, ничего не понимающий комитетчик обводил Их мутным взором. Челюсть у него отвисла. Он напоминал продавца, незаслуженно обвиненного в обмане покупателя. Что касается лица Риста, то оно еще было наполовину узнаваемо. От этой половины следовало избавиться. Может, поручить Роуперу? Хильеру требовался обезображенный до неузнаваемости человек с выжженным тавром. Комитетчика тянуло на пол.

— Бегите, — сказал Роупер. — Я обо всем позабочусь. Да, Верещагину с Васнецовым теперь не позавидуешь! Тоже мне гэбэшники — пьяны в стельку! Ох, и достанется им за эту бойню! А я вас прикрою. В конце концов, англичанин я или нет? Мы им еще покажем!

— Ну, что я говорил! — воскликнул Хильер.—Передо мною снова старина Роупер.

— Минутная слабость. Кто из нас без греха? Тут на симпозиум один тип приехал, так он утверждает, что москвич не стоит и подметки украинца. Ладно, давайте-ка за дело.

— Я стянул пиджак у человека, спавшего в холле — сказал Алан. — Не могли бы вы его вернуть?

Роупер взял пиджак и достав из его внутреннего кармана несколько старых мятых конвертов.

— Пиджак Врубеля, — усмехнулся Роупер. — Веселенькая будет история. Но на Врубеля мне плевать.

— Надо успеть на трамвай, — сказал Хильер. Его мундир распирало от паспортов и денег. — Надеюсь, после нашего ухода ты все доделаешь…— Жест Хильера означал coup de grace[129]Смертельный, добивающий удар (фр.). Роупер, кажется, его понял.

— Будем считать, что этим ты отомстишь и за меня, — добавил Хильер.

Роупер нехотя возвратил Хильеру «Айкен».

— Хорошая штуковина. Но, кажется, ты больше не собираешься ею пользоваться?

— Какой же ты ученый, если полагаешься на то, что тебе кажется? Нет, есть еще одно, последнее, дело. Лично мое.

— Ну что ж, рад был повидаться, — сказал Роупер так, будто Хильер жил где-то рядом и запросто заглянул вечерком, чтобы по-соседски разделить возлияния, страхи, угрозы и убийства. — Молодец, — сказал он Алану, словно ребенку, который, тихонько пристроившись в уголке с пирожным и лимонадом, весь вечер никому не мешал, и с улыбкой добавил: — Прощайте.

Хильер и Алан еще не успели спуститься по извилистой тропинке, когда позади раздался еле слышный, приглушенный выстрел. Риста больше не было, был человек с выжженной буквой S. Алан вздрогнул. Хильер, пытаясь улыбнуться, сказал:

— Представь себя героем романа Конрада[130]Джозеф Конрад (настоящее имя Юзеф Теодор Конрад Коженёвский, 1857—1924) —английский писатель.. Наверное, он бы написал так: «Боже милостивый! — подумал я. — Что за восхитительное приключение! И я, мальчишка, оказался вдруг в гуще событий!»

— Да, — сказал Алан, — действительно, мальчишка. Но быстро превращающийся во взрослого.

Впереди сверкнула искрящаяся трамвайная дуга, и сквозь шорох моря и перекаты гальки Хильер услышал знакомый лязг.

— Боже милостивый! — воскликнул Хильер, но вспомнился ему не Конрад, а тот вечер в Брадкастере, когда они с Роупером бежали после кино к остановке, боясь, что не успеют на последний трамвай. — Только бы успеть!

Запыхавшиеся, они подбежали к остановке и вскочили в отъезжавший трамвай. Однако у Хильера хватило сил застонать, когда он увидел, кто сидит напротив.

— А, снова вы! Наверное, думаете, чего это я ушел так рано с работы. Можете меня подозревать, если хотите, но все знают, что я себя неважно почувствовал. Нечего было мне угрожать! Значит, только и поймали что мальчишку. Конечно, дело нехитрое: притащи ребенка в милицию — сразу расколется.

— Что он там про меня говорит? — испуганно спросил Алан.

— Все нормально, не волнуйся, — ответил Хильер и, повернувшись к русскому, рявкнул: — Molchat !

— Все, что можете сказать, да? Небось пацану-то не скажете molchi, наоборот, заставите говорить. Ну и что, про меня ему сказать нечего — я его в первый раз вижу. Надо было по верхам поскрести — директора, мэтра, всю эту банду. Все, молчок, опять разболтался.

Он достал все тот же измятый «Советский спорт» и принялся рассматривать фотографию женской сборной по легкой атлетике. Трамвай выехал на бульвар, и Хильер с Аланом приготовились сходить, повар же проворчал напоследок:

—  Samozvanyets !

— Он вас обозвал? — спросил Алан.

— Да, тем же словом, что и ты тогда в баре. Помнишь, когда обнаружил, что я ничего не смыслю в пишущих машинках. Нет, лучше уж быть нейтралом.

— Перестаньте!

— Так, снимаем фуражку, надеваем плащ. Еще немного — и я уже не самозванец!

По влажному асфальту быстро шли в сторону портовых ворот мальчик и мужчина с непокрытой головой, в сапогах и белом плаще. Тишину, которую нарушало лишь воркование матросов и их подружек, внезапно пронзили крики и натужное тарахтенье старого мотора. С ними поравнялся (и даже умудрился обогнать) переполненный серый автобус, утопавший в клубах дыма.

— Наши, — сказал Алан, поежившись. — Пожрали, значит. И эта сука с ними.

— Коли так, надо опять пробежаться. Она не должна оказаться на корабле раньше нас.

— Почему?

— Потерпи — увидишь, — выдохнул на бегу Хильер. Когда они подбежали к воротам, пассажиры с переполненными желудками уже выходили из автобуса. Кто-то сказал: «Предупреждал ведь — не ешь столько инжира», — и подал руку спускавшейся даме (не миссис Уолтерс), которой, судя по цвету лица, было изрядно не по себе. От гогочущих туристов несло водкой.

— Вон она, последняя, — сказал Алан. — И кобель белобрысый тут как тут.

Они вклинились в толпу размахивавших паспортами туристов. Хильер никак не мог отдышаться. Скоро все кончится — лицемерие, коварство, предательства; ему уже виделись сад, погожее, чуть подернутое туманной дымкой осеннее солнце, и он сам —откинувшись в кресле, попыхивает мягкой сигарой. Он полез за паспортом и нашёл сразу несколько. Ему захотелось вытащить первый попавшийся, чей бы он ни был — бородатого Иннеса, покойного Риста, samozvants ' a Джаггера или настоящего, сияющего, выходящего из игры Хильера.

— Ну и отъелись же вы! — воскликнул один из пассажиров и похлопал Хильера по животу, на котором под плащом была спрятана фуражка.

— А какие сапоги! — восхитился другой. — Где раздобыли? Смотри, Алиса, настоящая хромовая кожа.

Все, даже стоявший у ворот пограничник, уставились на сапоги Хильера. Окружающие расступились, чтобы получше рассмотреть экзотический сувенир.

— Не нахожу в них ничего особенного, — сказала дама с болезненным цветом лица.

Хильер юркнул в ворота и показал свой паспорт. Пограничник угрюмо сличил реальность с ее отражением, нехотя кивнул и позволил Хильеру пройти. Они с Аланом немедленно втиснулись в рыгающую толпу, но вынуждены были подчиниться ее неторопливому продвижению в сторону корабля. Им не терпелось поскорее подняться на корабль — подсвеченный, сияющий чистотой, безопасный. Англия! Но Англия теперь уже небезопасна… Дородные мужчины и женщины, отдуваясь, втаскивали по сходням свои плотно набитые черноморской жратвой животы. А где же Клара, почему не встречает, не радуется, что все, наконец, позади? Столпившиеся вдоль борта пассажиры приветственно махали им руками, но Хильер уткнулся носом в карабкавшуюся перед ним жирную спину, словно в благоухающую розу.

— Хорошо отдохнули, сэр? — услышал он, добравшись до конца сходней. Это был напарник Риста. — Еще раз спасибочки за пиво.

— Встретимся в каюте Клары — бросил Хильер Алану и кинулся к ближайшему трапу, ведшему на верхнюю палубу. Пустой корабль, встретивший его гулким эхом, вскоре наполнится толпой, жаждущей получить поскорее что-нибудь посуше, поохлажденнее, поразбавленнее, чем дары Ярылыка. Он ринулся по мягко подсвеченным и асептически благоухающим коридорам. Вот, наконец, и его коридор. А вот и каюта миссис Уолтерс. На почти не смятой простыне безмятежно храпел С. Р. Полоцкий, тридцати девяти лет, уроженец Керчи, женат, ублюдок. Хильер скинул плащ Риста и перед тем, как снять мундир и снова оказаться в своих брюках и рубашке, вытащил из карманов все, что было его собственным или могло теперь по праву таковым считаться, аккуратно повесил мундир С. Р. Полоцкого на стоявший у койки стул и поставил в ногах сапоги. Так, опять надеваем плащ, набиваем карманы и — быстро к себе. Он осторожно приоткрыл дверь в свою каюту — опасностью не пахнет, зато запах духов, слишком взрослых для юной Клары, еще не выветрился. Он плеснул в стакан остатки «Олд морталити» и осушил его до дна. Жаль, что уже больше не позвать услужливого, хотя и алчного стюарда Риста. Хильер вздрогнул: как легко он низвел живое человеческое существо до его корабельной функции. Это и называется быть нейтралом, то есть скорее машиной, чем кукольными подмостками, где происходит борьба со злом или с добром? Он надел невесомый костюм и тщательно повязал галстук. Хильер собирался к Кларе. Учащенно билось сердце. Уже не от страха.

Но все-таки, взявшись за ручку ее двери, он со страхом прислушался: какие-то странные, нечеловеческие завывания, похожие на судорожные рыдания автомата, встречающего хихикающих бездельников у входа в непритязательную «комнату ужасов». Хильер вошел. На койке лежал всхлипывающий Алан. Примостившаяся рядом Клара (волосы спутаны, глаза печальны) утешала брата:

— Ну перестань, перестань, малыш… Все обойдется. Она бросила на Хильера злобно-отрешенный взгляд и воскликнула:

— Это все из-за вас. Я вас ненавижу.

Она накинулась на Хильера со своими крошечными кулачками, со своими не по возрасту яркими ноготками — чем не сцена ярости из школьного спектакля! И Хильер мог бы разрыдаться, и Хильер мог бы излить из себя весь скопившийся на душе ужас. Он, однако, схватил ее за руки и сказал:

— Каждый должен пройти через крещение. Вы оба проделали это героически.

Из коридора донесся вопль, столь пронзительный, что Алану оставалось только позавидовать. Женский, грудной, неистовый. Заплаканный Алан испуганно затих, забыв закрыть рот. Все трое молча вслушивались. Бедняга С. Р. Полоцкий, ублюдок. Вскоре на фоне женских криков послышались мужские голоса, два из них звучали официально и корабельно.

— Ну и трус, — сказала Клара, прислушиваясь к протестующим крикам С. Р. Полоцкого, которого, по-видимому, выставляли из каюты. Кулачки ее разжались,

— Давайте закатим грандиозный ужин, у меня в каюте, — предложил Хильер, — Я сейчас позову… Тьфу, чуть не сказал…

— Наверное, лучше о нем не скажешь, — проговорил Алан. — Некто, которого никто никогда не позовет.


7. 

Из мемуаров Роупера[131]Клара и Алан немного успокоились, но перед сном я дал им по паре таблеток снотворного. «Полиольбион» держит курс на Стамбул. Я послал радиограмму по адресу, оставленному Т.: улица Джумхypucт, 15. По моему вызову прибежал новый стюард. Он сообщил, что Рист почему-то не возвратился на корабль. Передо мной сейчас роуперовские листки, исписанные ярко-синими, неразборчивыми каракулями; рядом полная бутылка «Олд морталити». Ну что ж, Роупер, послушаем, что ты скажешь


Сложность заключалась в том, что Люси хотелось чувствовать себя хозяйкой. Ей требовался статус жены, но жена у меня уже была — где бы она ни находилась, — и еще одну я заводить не собирался. Мне нравилось, что Люси время от времени делала уборку, стирала, угощала меня чем-нибудь необычным. Ее экзотические блюда являли собой, как правило, нечто обернутое в виноградные листья, лозу и тому подобное. К сожалению, те полуделовые вечеринки у меня дома (на что он мне теперь?) прекратились, и Люси уже не была всего лишь одной из работающих над статьей о положении науки в обществе. Иногда после службы я пытался улизнуть от Люси, утверждая, что договорился с кем-то встретиться в городе, но она сразу начинала допытываться, с кем именно. Я не знал, что ответить, поскольку круг моих лондонских знакомых почти целиком состоял из наших общих коллег. Все, чего мне хотелось, это где-нибудь тихо перекусить и затем, если будет настроение, сходить в кино — но непременно одному.

Однако иногда я брал работу на дом, и тогда она заявляла, что не позволит мне тратить время на приготовление ужина и поэтому пойдет ко мне и все приготовит, а потом просто тихонечко посидит с книжкой. Я чувствовал, что надо быть настороже, не то очень скоро окажусь с ней в постели, а это было мне совершенно ни к чему. По крайней мере, с Люси. Почему? Да, несмотря на худобу, она была весьма привлекательна, однако я привык к иному типу женщин, допускаю даже, что к худшему. Но я постоянно твердил себе: не вина Бригитты в том, что она такая. Не будь рядом другой женщины, мне не пришлось бы постоянно, по контрасту, вспоминать Бригитту. Кое-что от нее в доме еще осталось, я говорю о фотографиях, но, если бы не Люси, мне не пришлось бы искать утешения в этих напоминаниях о более счастливых временах: Бригитта, словно Лорелея[132]Лорелея — нимфа, сидящая на утесе на берегу Рейна и увлекающая своими песнями корабли на скалы., сидит на прибрежном валуне, Бригитта в пикантно-декольтированном вечернем платье, скромница Бригитта в обыкновенном платьице. Иногда я брал ее фотографии в постель[133]Роупер! Ты не делал этого даже в колледже!.

Сложности начались с того дня, когда я позвонил в лабораторию и предупредил, что не приду на работу: у меня заболел живот, и я решил отлежаться с грелкой. Думаю, это была желудочная форма гриппа. Я понимал: того, что должно произойти вечером, мне не избежать, но я чувствовал себя слишком плохо, чтобы думать еще и об этом. Словом, она появилась около пяти (отпросилась пораньше с работы, представляю, как там перемигивались и понимающе кивали) и, как обычно, сразу окунулась в свою стихию: принялась флоренснайтингейлничать по дому, почему-то не снимая белого лабораторного халата. Дала мне молока с содой, две грелки (одной из них пользовалась Бригитта, которая ухитрилась отомстить мне даже на расстоянии: грелка потекла и пришлось ее убрать), «отерла бледное чело». Сказала, что не может оставить меня ночью одного, к тому же все равно зашла бы утром проведать, поэтому остается у меня, в гостевой комнате. Я, разумеется, был ей благодарен, но понимал: расплаты избежать не удастся.

Она наступила три дня спустя. Я чувствовал себя значительно лучше и подумывал, что пора бы уже подниматься. Люси была против, она сказала, что если я буду себя прилично чувствовать, когда она придет с работы, то, возможно, мне будет разрешено встать с постели. Дело было в конце ноября, день выдался холодным, и Люси возвратилась совершенно продрогшая. Наверное, мне не следовало предлагать грелку, но я сказал, что мне сна уже ни к чему, и предупредил Люси, чтобы не взяла по ошибке ту, что течет. Но именно ее она и взяла (по ошибке ли? — сомневаюсь) и ночью пришла ко мне в комнату, заявив, что не может уснуть в мокрой постели. Так мы и легли. Рядышком, она — тут, я — тут, словно на шезлонгах, зажатые другими, загорающими на палубе. Вскоре она пожаловалась, что никак не может согреться, и придвинулась ближе. Я сказал, что она рискует заразиться. Она ответила, что есть вещи поважнее. Все началось еще до того, как я успел понять, что происходит. Я хорошенько пропотел, что, как полагаю, приблизило окончательное выздоровление. А потел я долго, поскольку, как ни старался, никак не мог достичь желаемого результата. Я чувствовал себя актером на сцене. Свет уличного фонаря падал на мою школьную фотографию, я смутно различал отца Берна, Хильера, Перейру и всех прочих. Думаю, через час представление стало их утомлять. По крайней мере, моя роль. Ей-то все это нравилось, она безостановочно подвывала «о-о-милый-о-я-не-подозревала-что-такое-возможно-не-останавливайся». Она была в восторге, но я ощущал себя лишним. Я пытался вообразить на месте Люси кого-то другого: пышногрудую, пахнущую кухней и ушной серой секретаршу, всегда приходившую в одном и том же черном свитере; певицу-мулатку, выступавшую по телевизору в платье с таким вырезом, что оператор без труда создавал впечатление полной наготы; толстозадую кассиршу из соседнего супермаркета. Я старательно пытался не думать о Бригитте, но не выдержал и — сработало. Наконец-то! Она громко вскрикнула, потом спросила: милый, тебе было так же хорошо, как и мне?

В какой-то книжке о сексе сказано, что тягчайший грех, который может совершить мужчина в отношении женщины, — это заниматься любовью, представляя на се месте другую. Странно. Кто, кроме тебя самого, может знать об этом? Разумеется, если не впутывать в это дело Бога. О чем действительно следовало сказать, так это о реально существующей опасности спутать имена, назвать имя другой, воображаемой. Но с Люси я этого не боялся. Она мне даже сочувствовала: бедный мой, представляю, как ты ее любил, как тебе было больно. И добавляла: ничего, когда мы будем по-настоящему вместе, ты поймешь, что такого счастья она тебе дать не могла. И я никогда тебя не брошу (Люси имела в виду «когда мы поженимся»). Ведь мы и так уже почти женаты, правда, милый? Конечно, я еще не миссис Роупер, но… у нее даже обручальное кольцо имелось (досталось от покойной матери, так она утверждала), и она собиралась носить его в качестве стимулятора в постели, по-видимому полагая, что замужние женщины носят его именно с этой целью.

Но потеснить Бригитту ей не удалось. Наоборот, из-за Люси я вспоминал Бригитту все чаще. Каждую ночь. Люси же постепенно перенесла ко мне всю свою одежду и прочнее барахло. Вскоре она и вовсе переехала. Но ведь я ни разу не просил ее селиться у меня или делить со мной постель, правда? Она сделала это по своей воле. Однако не мог же я ее выгнать! Как-то раз она сказала, что в Институте ходят всякие разговоры и пора бы мне подумать о разводе. Я ушел и напился. К этому времени я вообще-то бросил пить. Когда Бригитта меня оставила, я стал понемногу прикладываться к бутылке, но Люси это быстро прекратила. На наших вечеринках всем подавалось пиво, мне же — лимонад. Так что для Люси было большой неожиданностью, когда, после закрытия последней пивной, покачиваясь и воняя пивом (пять по поллитра) и виски (пять двойных шотландского и две ирландского — в память об отце Берне), я притащился домой. Почему я вспомнил отца Берна? Возможно, из-за «дьявольской похоти». Возможно, из-за тоски по дому, которого, в сущности, не было[134]Эх, Роупер, всё плачешься, балбес сентиментальный! Помяни мои слова, ты ещё вернёшься в лоно церкви.. Как бы то ни было, когда я, натыкаясь на вещи, ввалился в прихожую, Люси была потрясена. Я вмазался в столик, на котором стояла коричневая фруктовая ваза. В ней вместо фруктов приютился голубой фарфоровый кот. Столик я перевернул, и котикова голова покатилась по полу. Люси разрыдалась и запричитала, что котик достался ей от матери. На что я сказал, что никто не просил тащить его в мой дом, более того, ее тоже никто не приглашал в мой дом, и Люси заголосила еще громче. Она не заявила, что немедленно собирает вещи и уходит, нет, она лишь сказала, что будет лучше, если я лягу сегодня в гостевой комнате, и что завтра, она надеется, меня ждет жуткое похмелье. Так и оказалось.

Отныне я старался не проводить вечера дома. Проклятье! В конце концов, это мой дом (или, по крайней мере, обиталище), мне за него еще платить и платить! Но выгнать Люси я тоже не мог, поскольку (так она считала) воспользовался ею и позволил возлагать на себя определенные надежды, до сих пор, кстати, не осуществившиеся. Вдобавок регулярно совершаемый мною в постели тягчайший грех, на который только способен мужчина, рождал во мне — несмотря на очевидную абсурдность подобных рассуждений — чувство вины в отношении Люси. Для меня она сделалась чем-то вроде поджарой Бригитты, впрочем, моим оправданием могло бы служить то, что инициатором наших ночных бдений неизменно являлась Люси. Поэтому, имея все основания обвинять Люси во вторжении, выгнать ее я не мог. Но жениться на ней — нет уж! У меня была жена. И каждый вечер я отправлялся на ее поиски.

Начал я с Сохо. К этому времени уже действовал закон, запрещавший проституткам открыто фланировать по центральным улицам с собачками на поводке или прогуливаться с расстегнутой сумочкой, поджидая, пока какой-нибудь мужчина, заметив это, подойдет ближе. И хотя законы эти выполнялись не слишком строго, проституток стало значительно меньше. Не сравнить с тем, сколько их было во время войны, когда общество прислушивалось к предпринятым либералами социологическим исследованиям, из коих следовало, что никакой другой работы эти несчастные найти не сумели. Теперь женщины, как правило, приманивали клиентов из парадных и окон или, неожиданно появляясь из темноты, спрашивали: «Красавчик, по-быстрому хочешь?» Я прочесал весь Сохо — Фрит-стрит, Грик-стрит, Уордор-стрит, Олд Комптон-стрит, Дин-стрит, — но Бригитты нигде не было. На какие только объявления не натыкался я в полутемных книжных магазинах и табачных лавках: «Фифи тебя облагородит (кожа высшего качества)», «Ивонна. Позирую для художников и фотографов (40, 24, 38)», «Испанская специалистка по анальному спринцеванию». Ничего, что могло бы навести на след Бригитты (скажем, «Фройляйн демонстрирует немецкие новинки»), не попадалось. Как-то в пивной мне встретился человек, у которого имелся «Дамский справочник», брошюра со всеми телефонами и фотографиями, но и в ней следов Бригитты не обнаружилось. Я даже зашел в полицейский участок и сказал, что разыскиваю жену-немку, которая по неискушенности могла позволить втянуть себя в пьянство и проституцию, однако к моим словам отнеслись с большим недоверием[135]А по-твоему, они должны были оставить свои; дела и броситься ни поиски Бригитты?.

Как обычно и бывает, я отыскал Бригитту совершенно случайно. Однажды вечером я отправился в кинотеатр на Бейкер-стрит (даже не поинтересовавшись, что гам идет, настолько мне все обрыдло), а после зашел пропустить стаканчик виски в бар на Бландфорд-стрит. Спустя некоторое время туда зашла женщина — хорошо одетая, хорошо накрашенная, с хорошим выговором. Она источала искусственный аромат розовых садов[136]Роупер, oткуда столь вычурный стиль!, в голосе у нее была хрипотца, как у Марлен Дитрих. Фред, бутылку джина и сорок сигарет, сказала она хозяину. Сию секунду, душечка, отозвался тот почему-то по-ирландски. Она зашелестела пятифунтовыми банкнотами, которыми была набита ее сумочка. Я недоумевал по поводу ответа хозяина, и вдруг до меня дошло: для английского уха акцент Бригитты звучит как ирландский. Я смотрел на нее в упор, но узнала она меня не сразу (или долго делала вид, что не узнает). Ничего, теперь-то она от меня не уйдет! Бригитта быстро направилась к дверям, я бросился следом. Оставь меня, иначе я позову полицию, сказала она. Нашла чем угрожать! Я ответил: боюсь, в полицию ты обратишься в последнюю очередь. К тому же, насколько мне известно, не существует закона, запрещающего мужу разговаривать с собственной женой. Она сказала, чтобы я выкинул это из головы и поскорее дал ей развод; я ответил, что теперь, узнав ее адрес (она смирилась с тем, что я следовал за ней до дома), я мог бы это сделать, в противном случае пришлось бы ждать, когда пройдут три года с того дня, как мы разъехались, однако, добавил я, как только мы разведемся, ее немедленно вышлют из страны как нежелательную, ненатурализованную иностранку. Не вышлют, бросила она сухо.

Войдя в квартиру, я понял, что деньги у Бригитты имеются. Центральное отопление, в углу бар с вращающимися стульями, подушечки, на стенах эротические картинки (видно, что нацистских времен). На кухне гудел холодильник, из открытой ванны доносились ароматы шампуней, в спальне царил полумрак, виднелась большая кровать с наброшенным на нее шелковым покрывалом. Выпьешь? — спросила она. Сегодня я выходная и собираюсь пораньше лечь. Так что нет, выкладывай, что тебе надо, и ступай.

Наверное, она думала, что я хочу спросить, куда подевался запасной ключ от входной двери нашего дома. При мысли о нашем доме я почувствовал, что к глазам подкатывают слезы. Я хочу тебя, сказал я. Возьми мой телефон, можешь иногда пользоваться, ответила она. Нет! Нет! Я хочу, чтобы ты вернулась! Она улыбнулась;

Warum[137]Зачем? (нем.)? Одного этого немецкого слова, неожиданно прозвучавшего на фоне ее прекрасного английского, хватило, чтобы окунуть меня в прошлое. Я расплакался. Перестань, сказала она. Прошлого не вернешь. Я хочу жить так, как живу. Я не хочу ходить по магазинам и домохозяйничать. У меня появились влиятельные друзья. Я стала леди. Ты стала шлюхой, сказал я (на обоих языках это слово звучит почти одинаково[138]Whore (англ.), Hure (нем.).). Поняла? Проституткой. Это не одно и то же, сказала она. Когда же ты повзрослеешь и трезво взглянешь на мир! — добавила Бригитта. Кроме того, сказал я, у меня имеются определенные супружеские права. Я требую их уважения. Грязная свинья! — воскликнула она. Такой мерзости мне еще никто не говорил! Выметайся отсюда! (Она окатила меня ушатом немецких ругательств.) Если тебе нужна баба, сказала она, так их по Лондону тысячи болтаются. Некоторые даже, несмотря на запрет, прогуливаются с собачками. А ко мне не приставай. Никогда не приставай! Никогда! Я чувствовал себя оплеванным, но злобы к Бригитте не испытывал. К тому же я предвкушал, как ночью овладею Бригиттой, а она об этом даже не узнает. И все-таки меня бесило, что с нею может переспать любой мужчина, кроме меня — мужа. Я старался сохранять внешнее спокойствие и учтивость, хотя внутри все клокотало. Заметив на диване ее расстегнутую сумочку, я сказал: дай выпить, и я уйду. Чего-нибудь похолоднее. Может, в холодильнике найдется пиво. Когда-то у нас всегда было пиво в холодильнике. Хорошо, сказала она, пойди налей себе и убирайся. Бригитта, сказал я, мне хочется получить его из твоих рук, в память о нашем прошлом, не отказывай мне в этом. Пожалуйста. Больше я ничего не прошу. Она пожала плечами, сказала «ладно» и отправилась на кухню. Я знал, что ключи у нее в сумочке. Переложить их в карман не составило труда. Я залпом выпил принесенное Бригиттой пиво. Как свинья пьешь! И ешь так же, сказала она. Я только усмехнулся. Прощальный поцелуй? В память о прошлом. Но она не позволила мне — мужу! — даже этого. Уходя, я сказал: Прощай, моя милая Бригитта. Береги себя. Кажется, ее удивила легкость, с которой удалось меня выпроводить. Я вышел на улицу и не сводил глаз с окон гостиной, пока они не погасли. Затем я отправился домой. На столе меня ждал прекрасный горячий ужин.

Отныне каждый вечер я проделывал одно и то же: прогуливаясь по ее улице, я наблюдал за теми, кто к ней заходил. Судя по автомобилям, клиенты у нее были не бедные. Однажды я вызвал подозрение у полицейского, но, к счастью, сразу нашелся: все в порядке, приятель; такая уж работа у частного детектива, ничего не поделаешь. Удостоверение он у меня попросить не догадался. Удовольствие, которое я испытывал, следовало бы классифицировать как мазохистское. Раньше мне казалось, что такое невозможно, но теперь я убедился в обратном. На голове я чувствовал не шекспировские рога[139]…шекспировские рога…— ср., например, «Как вам это понравится», V, 2: «Носить рога не стыд тебе. / Они давно в твоем гербе» (перев. Т. Щепкиной-Куперник)., а терновые колючки[140]Нет, Роупер, нет! НЕТ!. Но зайти я все никак не решался. Так проходили недели. Люси я сказал, что собираю доказательства для начала бракоразводного процесса, и это наполняло меня ощущением праведника, подвергающего себя утонченным истязаниям. Когда я возвращался домой, она приговаривала: бедняжка, выпей перед сном чего-нибудь горяченького.

Однажды, как обычно прогуливаясь под ее окнами, я увидел, что к дому подъехала скромная машина, из которой, воровато озираясь, выскочил какой-то человек и быстро взлетел по лестнице. Вскоре его профиль показался в освещенном окне гостиной. Где-то я видел это лицо но где? Какая-то знаменитость. Политик? Актер? Проповедник? Может, телекомментатор? Да-да, это уже ближе… Я вспомнил, как однажды мы с Люси сидели перед телевизором и ели с колен горячий суп (я хочу сказать из тарелок, поставленных на колени), заедая хрустящими хлебцами, а этот тип проникновенно вещал с телеэкрана. Что-то связанное одновременно с политикой и телевидением. Агитировал, что ли, за кого-то? Часа через полтора я увидел, как он спускается, пряча за пазуху бумажник. Выглядел он так же воровато, но уже с оттенком самодовольства. Было как раз время окончания вечерних спектаклей, и по улице в сторону Бейкер-стрит спешили такси. Незнакомец еще не сел в свою машину, а я уже остановил такси. Шофер спросил: куда, дружище? (или «куда, приятель?»), и я, стараясь не улыбнуться, сказал: следуйте за той машиной. Она сейчас поедет. Какого хрена тогда она стоит, пусть трогается! Потом добавил: серьезно, что ли, приятель? (или-дружище). Ты, наверное, телик много смотришь. Тем не менее он сделал все, как я просил. Следовать за машиной незнакомца оказалось не просто: между нами постоянно кто-нибудь вклинивался, но в итоге мы оказались где-то неподалеку от Марбл-Арч, и его машина затормозила у большого многоквартирного дома. Не привлекая к себе внимания, мы остановились на противоположной стороне улицы. Приехали. Что сидите? Догоняйте! И поменьше крови, ладно? Я расплатился, и таксист уехал. Выждав некоторое время, я подошел к подъезду, в котором скрылся незнакомец. Как я и предполагал, в холле меня встретил швейцар. Простите, сказал я, это не мистер Барнаби только что зашел? Он подозрительно взглянул на меня и спросил: а вам-то что за дело, приятель? (Вокруг одни «приятели» — пародия на дружелюбие в государстве натужного равенства[141]Роупер, из какой претенциозной телепостановки ты это позаимствовал?) Я вам не приятель, мое имя доктор Роупер. Простите, доктор, сказал швейцар. Нет, это был не Барни — или как вы сказали? — а мистер Корнпит-Феррерз[142]А, сэр Арнольд Корнпит-Феррерз. Роупе, дело, кажется, проясняется. собственной персоной. Настоящий джентльмен. Швейцар пропел дифирамбы восхитительным речам, с которыми тот выступает по телевизору и в палате общин (впрочем, откуда ему, навряд ли посещающему галерею для публики, это знать?). Не преминул он вспомнить и о его щедрости, о неизменной готовности расплатиться полукроной за малейшую услугу. Вот сейчас, к примеру, попросил меня поставить в гараж машину его жены. Он на ней только что приехал, хотя обычно разъезжает на собственном роскошном «бентли». Дав на чай — то ли полкроны, то ли десять шиллингов, — я спросил: так, значит, он женат? Спасибо, сэр. Сэр доктор. Да, у него чудесная жена. И трое детишек, чудесных детишек. Кобель блудливый. Но по крайней мере, теперь стало ясно, как мне вернуть Бригитту. В следующий раз я предстану перед ними — так же, как сделал это когда-то с мордоворотом Вурцелем. Впрочем, не совсем так — тогда я поступил не по-мужски и прибегнул к помощи Хильера.

Всю следующую неделю я караулил его у дома Бригитты, но он ни разу не появился, вероятно, допоздна засиживаясь в палате общин. Зато как-то вечером у дома остановилась чья-то машина, и из нее вылез человек, как две капли воды похожий на другого мерзавца — «Западно-германского дьявола». Он гаркнул водителю что-то идиотское, вроде Кегl[143]Душа-человек (нем.), на что тот, перед тем как отъехать, ответил чем-то вроде Sei gut[144]Всего хорошего (нем.). На этот раз, выждав приличное — слово, впрочем, вряд ли здесь уместное — время, я решил подняться. Я весь горел: прошлое возвращалось — первой червоточиной в яблоке. Добравшись до ее двери, я остановился и, стараясь не шуметь, перевел дыхание. Вдруг я услышал, что они что-то деловито обсуждают по-немецки. Это меня удивило. Я, конечно, предполагал услышать нечто другое, серьезный разговор можно было отложить до встречи совсем иного рода. Я прислушался. Несколько раз до меня донеслось название «Эберсвальде». Эберсвальде? Это же в Восточной Германии. Бригитта пару раз говорила мне о каком-то противном, ненавистном ей родственнике, жившем в Эберсвальде. Несмотря на все свои старания, я мало что понял из их разговора. Быстрая немецкая речь была мне не по зубам, хоть я и состоял в браке с женщиной, которая в минуты страсти и крайнего раздражения переходила на немецкий. Мне почудилось, что Бригитта тихонько всхлипнула. Неужели эберсвальдский родственник и впрямь такой противный? А может, там появился новый родственник —отнюдь не противный? Единственное другое слово, которое я явственно различал, было еще одно имя собственное — Мария. Они повторили его несколько раз. Бригитта, помнится, рассказывала мне о своей племяннице Марии (совсем не противной). И тут она громко воскликнула: но я ничего не знаю! Не успела еще! На что мужской голос тихо возразил: значит, узнаешь. Все узнаешь, если постараешься. Потом добавил: Ich gehe[145]Я пошёл (нем.). Он еще не открыл дверь, как я был внизу и припустил по улице, стараясь отойти подальше от дома.

Что это значило? Непонятно. Возможно, ничего особенного. Но в меня, как и в остальных моих сограждан, крепко вбили понятие «национальная безопасность», и я не мог отогнать от себя мысль, что в нашем свободном Лондоне немецкая проститутка (ужас! — так назвать Бригитту), имеющая родственников в Восточной Германии, представляет собой прекрасный объект для предложений и угроз Другой Стороны. Не то чтобы меня это слишком беспокоило. Ведь мы, ученые социалистической ориентации, как раз работали над благородным проектом международного научного сотрудничества и рассматривали все научные исследования как единое целое, полагая, что все ответы на все вопросы должны быть доступны всем. Войну следовало поставить вне закона, и мы составляли авангард тех, кто за это боролся, поскольку сознавали огромную ответственность ученого, наделенного устрашающим могуществом.

С помощью справочника «Кто есть кто» я обнаружил, что мистер Корнпит-Феррерз является министром без портфеля. Точнее, являлся им три правительства назад. Его нынешний пост я не знал и знать не желал. Он принадлежал — и, возможно, принадлежит до сих пор — к тем, кто пользуется большим уважением, причем не только со стороны своего швейцара, заседает в Комиссиях и Комитетах, включая и тот, который что-то там решал по поводу религиозных телепрограмм для подростков. Лицемер. Но как бы то ни было, скоро я перед ними предстану — день Противостояния надвигался. И все-таки мне пришлось прождать еще три недели, на протяжении которых Бригитта, несчастная испорченная девочка, приняла немало посетителей, и все они были одеты с

иголочки. В ту ночь, когда это произошло, лил дождь, и я уже собрался уходить. Но тут к дому подкатила столь памятная мне машина, из которой выглянуло столь памятное мне лицо (теперь уже не анонимное!) и настороженно, как и в прошлый раз, оглядело мокрую улицу. Корнпит-Феррерз вошел, я последовал за ним пятью минутами позже. Сердце колотилось как бешеное, я с трудом дышал и не был уверен, что смогу говорить. Решительно повернув ключ в замке, я переступил порог. Гостиная оказалась пустой, зато я услышал, как в спальне возятся на шуршащих простынях и с отвратительным наслаждением посапывают. Оказалось, я могу говорить, могу даже кричать. Ну-ка, вы оба, вылезайте оттуда! — гаркнул я. Ублюдки похотливые. Одновременно я проверил содержимое внутреннего кармана, на всякий случай, желая убедиться, на месте ли все, что я взял с собой. Наступила напряженная тишина, потом послышалось перешептывание, но тут я снова крикнул: политикан двуличный, выходи! Выходи и ты, которую у меня язык не поворачивается назвать женой. Они показались в дверях. Она запахивала пеньюар, он — уже в брюках и рубашке — приглаживал волосы. А я-то гадала, куда подевался второй ключ, сказала она. Так, давай выкладывай быстро, что тебе надо. Ему надо, чтобы его хорошим пинком под задницу спустили с лестницы, сказал Корнпит-Феррерз. Кто он такой? Твой сутенер? Мне, между прочим, никогда не приходило в голову, что и такой человек, точнее недочеловек, может быть в окружении Бригитты. Меня слегка повело, и одновременно я почувствовал прилив злобы и обиды. Мистер Корнпит-Феррерз, я муж этой женщины, сказал я. Ах, даже имя мое известно?—сказал он. Прискорбно. Привлечем его за нарушение неприкосновенности жилища, добавил он, обращаясь к Бригитте. Звони в полицию. А, не хотите! (это уже ко мне). Вам такой поворот дела, похоже, не нравится. Эта женщина — моя жена, сказал я. Бригитта Роупер. Вот (я достал из кармана документы) наше брачное свидетельство. А вот (я снова полез в карман) наш общий паспорт. Фотографии не оставляют никаких сомнений.

Он не стал требовать их для тщательного изучения. Опустившись на канапе, он достал сигарету из эмалевого портсигара Бригитты. В таком случае определимся сказал он. Чего вы добиваетесь? Денег? Развода? Я отрицательно покачал головой и сказал: Нет, все, что я хочу, это вернуть свою жену. Бригитта вспыхнула: я к тебе не вернусь, что бы ты, мерзавец поганый, ни делал! Никогда, никогда, никогда! Слышите, что говорит леди?—спросил Корнпит-Феррерз. Вряд ли я сумею помочь вам вернуть ее. Я, между прочим, ничего этого не знал. Так что приношу свои извинения. Вышло недоразумение. А если выяснится, что ее посещают восточногерманские агенты?—спросил я.

Бригитта побледнела; ага, значит, я не ошибся! Я хочу сказать, произнес я, что ее следует депортировать. Насколько я понимаю, отношения с министром внутренних дел у вас вполне дружеские?

Корнпит-Феррерз воскликнул: а при чем тут это, черт возьми! (он с трудом держал себя в руках). Теперь все зависит от Бригитты, сказал я. Мне бы ничего не стоило надавить на вас, чтобы добиться ее депортации. Но если она ко мне вернется, не обязательно сегодня — я сейчас живу не один — а, скажем, на днях, то будем считать, что данного инцидента не было. И я вас никогда не видел. Я сам выполняю ответственную работу и совершенно не собираюсь дискредитировать лицо, занимающее важный пост. Слишком рискованно. До шантажа я тоже не унижусь. Конечно, если меня к этому не принудят. Значит, ваши требования состоят именно в этом? — спросил Корнпит-Феррерз. Я подтвердил. Нельзя сказать, чтобы мои слова не произвели на него впечатления. Что ж, обратился он к Бригитте, то, что он говорит, не лишено смысла. Может, стоит вернуться? Никогда, сказала она. А если ты попытаешься вышвырнуть меня из страны, я расскажу, что ты приходил сюда. И твоей жене расскажу, и премьер-министру. Не так все просто, сказал он. Свидетелей-то нет. Свидетель перед тобой! Мой муж. (Услышав это, я просиял, как последний идиот.) И еще один есть, добавила она. Он неоднократно видел, как ты приходил сюда. Мы с Корнпит-Феррерзом почувствовали, что она, похоже, говорит правду. Вообще-то ни к чему принимать поспешные решения, сказал он. Думаю, нам с вами (это он мне) сейчас лучше удалиться. Мы могли бы где-нибудь посидеть, выпить. А малышка Бриджит пусть все обдумает. Должен сказать (это все он говорил), что вы человек великодушный. Просто восхищаюсь вами. Наверное, это и есть любовь. Благодарю, но пить я не буду, сказал я. Меня мгновенно вытошнит. Если кто-то из вас захочет со мной связаться, найти меня не составит труда.

С этим я и вышел. Но, еще не сделав первого шага по лестнице, я решил вернуться, снова открыл дверь и срывающимся, полным отвращения голосом произнес: Господи, Боже мой, ну и в мерзкую же историю вы оба вляпались!

После чего я действительно ушел. В ту ночь Люси не могла нарадоваться на мое прекрасное настроение и уже не сомневалась (бедняжка!), что ждать осталось недолго.

То, что затем произошло, явилось для меня полной неожиданностью. Как-то утром я получил по почте довольно грязный конверт. Мое имя и адрес были аккуратно отпечатаны, отчего неопрятный вид конверта казался еще более странным. В конверте лежали десять банкнот по одному фунту. Там же была отпечатанная на машинке записка: «Прости, что так долго не удавалось отдать долг». Подписана записка была машинописным инициалом «С». Напрасно я морщил лоб, силясь припомнить, кому одалживал десять фунтов. Когда Люси, накрывая на стол, спросила, что случилось, я ей все рассказал и показал записку.

Она сказала: на голову доппаек свалился, чего хмуриться! (Ее отец был солдатом.) Ты же вечно все забываешь. Мы съели кукурузные хлопья. Конверт и записку я выбросил, а деньги положил в кошелек. В тот же вечер на пороге появились двое в плащах. Сэр, можно вас на пару слов? — сказали они. Я сразу почувствовал, что это из полиции. Миссис Роупер? — спросили они, завидев Люси. Подруга. Мисс Батлер, сказал я. Ах, ну да, конечно, пробормотал тот, что постарше, и они прошли в комнату. Миссис Роупер здесь больше не живет, не так ли? Я ведь не ошибаюсь, сэр? Затем, обращаясь к Люси: мисс, если не возражаете, мы бы хотели поговорить с мистером Роупером наедине. Люси явно взволнованна. Будьте добры, мисс, сказали они. Люси поднялась наверх. У нее не было права ни задавать вопросы, ни спорить, ни жаловаться.

Итак, приступим, сказал старший по званию. Не могли бы мы, сэр, взглянуть на имеющиеся у вас при себе деньги? Я имею в виду банкноты. А, наверное, речь идет об этих десяти фунтах? — спросил я. Совершенно верно, сэр, о десяти фунтах. Мы б хотели увидеть эти десять фунтов. Я предъявил все свои деньги. Младший офицер достал лист бумаги, исписанный какими-то цифрами. Они сличили номера моих банкнот со своим списком. Так, закивали они, так, так. Видите ли, сэр, проговорил старший, жить на средства распутной женщины — весьма серьезное преступление. Я не мог вымолвить ни слова. Наконец, я произнес: какая чушь. Какая дикая чушь. Я получил эти деньги по почте сегодня утром. В самом деле, сэр? — лениво осведомился младший. Надеюсь, вы не станете отрицать, что не так давно несколько раз посещали с определенной целью живущую отдельно от вас миссис Роупер, которая, как известно, занимается проституцией. Я этого не отрицал. Но эти деньги…— начал я. Да, именно эти деньги, сэр. Миссис Роупер взяла их из банка три дня назад. Это все подстроено, сказал я. Против меня фабрикуют дело. С вашего позволения, мы возьмем банкноты с собой, проговорил старший. О дальнейшем ходе дела вас известят.

Они поднялись, собираясь уйти. Значит, вы не предъявляете мне официального обвинения? — спросил я. Мы на это не уполномочены, сказал младший. Но через день-другой вам все сообщат.

Я начал что-то торопливо объяснять. Я даже позвал Люси, я кричал на них, но полицейские лишь улыбнулись и, выходя за порог, приподняли шляпы (которые на протяжении всего разговора так и не удосужились снять).

В течение нескольких следующих дней я почти не мог работать. Когда, наконец, пришла повестка, я ей даже обрадовался. Невысокий дом, куда меня вызывали, располагался неподалеку от Гоулдхоук-роуд. Дверь открыл Корнпит-Феррерз. Рядом с ним стоял человек, судя по виду — иностранец, говоривший, как я вскоре убедился, с акцентом, похожим на славянский. У меня создалось впечатление, что этот неопрятный, скудно обставленный дом принадлежал именно ему. Вместе с тем сам он выглядел ухоженным и одет был вполне респектабельно. Корнпит-Феррерз являл собою саму учтивость.

Насколько мне известно, начал он, вы и несколько ваших коллег работаете над небольшим полемическим сочинением, призывающим к международному сотрудничеству в науке. Я промолчал. Мне кажется, продолжал он, вам предоставляется шанс сделать нечто большее, чем просто разговаривать на эту тему или сочинять какие-то статьи. К чему вы клоните? — спросил я. Да, кстати, это мистер… (имя я не расслышал; так я его и не узнал). Наверное, нет нужды уточнять, в каком посольстве он работает. Он позаботится обо всех формальностях. Доктор Поупер, лучшей возможности у вас не будет. Мы, политики, все разговариваем и разговариваем, но делаем мало. (Уж ты-то делаешь предостаточно! — чуть не съязвил я в ответ.) Вы же находитесь, продолжал он, так сказать, в авангарде движения за реальные действия. И, насколько я понимаю, для вас сейчас самое время покинуть страну. Я прав? В ответ я разразился ругательствами. Что, поставили свой ублюдочный капкан и надеетесь, что я попадусь? Дудки! Ставил не я один, возразил он. Она охотно помогала. Славянин расхохотался. Корнпит-Феррерз также рассмеялся и добавил: он с ней тоже неплохо знаком. Не хуже моего. А что до того, попадетесь вы в капкан — будем использовать вашу терминологию — или нет, то те двое, что к вам приходили, только ждут сигнала, чтобы поделиться с полицией кое-какой информацией. Не знаю уж почему, но для людей, уличённых в подобных делах, закон требует весьма сурового наказания. К тому же, продолжил он, я не понимаю, почему, уезжая из этой страны, вы должны так уж горевать. К Англии вы особой любви не питаете, не так ли? Да и верноподданническими чувствами не слишком обременены. Мне это известно. Вас не тянет к Англии даже в той степени, в какой тянет… сами знаете к кому. Не унывайте, доктор Роупер: она поедет с вами.

Я даже рот раскрыл от изумления. Неужели согласилась? Боюсь, однако, что следует поторопиться, сказал он. Корабль отплывает из Тилбери завтра в одиннадцать утра. В одиннадцать? (он переспросил у славянина; тот кивнул). Сухогруз «Петров-Водкин» доставит вас в Росток. В Варнемюнде вас будут ждать в отеле «Варнов». Можете мне поверить, все будет в порядке. Вы начнете новую жизнь. Ведь здесь карьера для вас закончена, надеюсь, это вы понимаете. Как там у Шекспира? «С одной красоткой уже себя связавший по рукам»[146]«Отелло», актI, сц. 1 (Перев. П. Вейнберга).. Не огорчайтесь. Вам там понравится — много работы и, как я понимаю, много выпивки. Какие вопросы Я никуда не поеду, сказал я. Это не вопрос, сказал он. Распорядиться движимым и недвижимым имуществом (у вас ведь, кажется, свой дом?) вы сможете уже оттуда. Занавес-то хоть и железный, но и в нем есть щели — почтовых ящиков. С этой минуты вас будет опекать присутствующий здесь наш общий друг. Дайте ему ключи от дома, он позаботится, чтобы уложили ваши чемоданы. Ночевать вы будете здесь. И вы называете себя министром Ее Величества! — воскликнул я. Знал я, что Англия прогнила, но и представить себе не мог, что до такой… Она тоже придет сюда? — спросил я. Мы поплывем вместе? Она встретит вас в отеле «Варнов», ответил он. Может быть, вы мне не верите? Боитесь, что это очередной капкан? На этот случай я для вас кое-что приготовил.

Из нагрудного кармашка он извлек конверт, покоившийся за сложенным всемеро платочком, и протянул его мне. Внутри лежала записка, написанная знакомым почерком: «Я была дурой. Мы начнем новую жизнь».

Копий не держим, подлинник, сказал Корнпит-Феррерз. Вот так: дурой она была. Да что там, все мы вели себя глупо. Но жизнь учит. И все же вы вели себя глупее всех. Глупее всех. Глупее[147]Спокойно, Роупер, спокойно..

Что ж, сказал я, хохотушка Англия, будь она неладна, в последний раз предает род Роуперов. Да, да. Как она поступила в 1558-м, так же поступает и сейчас. Снова все уперлось в веру. Англия сама обрекает себя на проклятье. Поджигательница войны, циничная, омерзительная страна. А его свет погас в 15.58 по среднеевропейскому времени[148]Опять зи свое.. Ликуйте, суки. Загрызли мученика.

— Значит, никаких сожалений? — спросил он. Прекрасно. Он стал собираться: котелок, зонтик, серое пальто-реглан. Отменно выбрит, отменно пострижен. Причастился святых даров[149]Вот бы и ты так же!. Его твердый, привлекательный облик вскоре расплывается.

Пусть это будет на вашей совести, сказал я. Моя совесть чиста, я не изменил тому, что некогда ценилось на этой земле. Прекрасно, повторил Корнпит-Феррерз. Итак, международное разделение труда. Заморские перспективы. Предатель, сказал я. Кого? Чего? — спросил он и добавил: мне пора. Сегодня у меня обедают два весьма влиятельных депутата.

Он издевательски отдал честь, коснувшись края котелка, водрузил зонтик на плечо, надув губы, изобразил звук горна, улыбнулся на прощание славянину и вышел. Я плюнул ему вдогонку, за что славянин пристыдил меня на ломаном английском. Он сказал, что это его дом. По крайней мере, снимает его он.

На этом можно кончить. Могу, впрочем, добавить, что в отеле «Варнов» под Ростоком никакой Бригитты не оказалось. Меня это не удивило. В каком-то смысле я даже был доволен. Kpуг предательств замкнулся. Я извлек штуцер из карьера и стал распахивать залежь свалявшихся антифонов, пока не излился бесконечным трубным завыванием белого, млечно-густого, суслообразного, дребежалкого, молисьричардного — никогда доселе плеснешалые ночи древних Телодвижений не вылуплялись столь упоительно (?). Ребята из Варнемюнде оказались веселыми, накачали меня до отказа. Мы, кажется, распевали какие-то песни. Потом откостохрустали койкоспалых до форшсмачного состояния. И понесли белиберду[150]Дверостук. далеко., околесицу и свистели еще, и все прочее <Гдечтоктозачем?>. А наткнешься на пустую скирдокурву, так хоть<Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Послушайте, он yмep. Все кончено. Алана не добудиться.> наполовину залей харчем или блюй себе вверх, где табличка «Мест нет». В отместку<Что такое? Клара в халатике, заплаканная. Она пришла мне сказать, она почти ликует. Он умер. Что мы теперь будем делать?>.


8.


«Что мы теперь будем делать?»— повторил пробудившийся и голодный, как собака, Хильер. Он встал, не обращая внимания на посыпавшиеся на пол листы. Она пошарила по халату в поисках его голой груди, уткнулась в нее, охватила его руками и разрыдалась. «Бедная моя девочка, — пробормотал он, зарываясь в ее волосы, — но мы знали, что это неизбежно случится. Теперь я буду о вас заботиться». Перед его мысленным взором вновь предстал размахивающий свернутым зонтом Корнпит-Феррерз — еще один ублюдок-нейтрал. В них — в нейтралах — и заключен корень зла. Клара продолжала рыдать, лицо ее было по-прежнему скрыто, он чувствовал, как по грудине стекают ее слезы. Она всхлипнула и закашлялась — наверное, в рот попал волосок. Он крепко прижимал ее к груди. Погладил, желая подбодрить. Но тело женщины есть тело женщины, даже если она девушка, даже если она дочь. «Идите сюда, — сказал он ласково. — Сейчас станет легче». Он усадил ее на узкую койку. Она вытирала глаза кулачками, а он, подсев поближе, продолжал ее успокаивать.

— Она просто зашла, — проговорила Клара сиплым от плача голосом. — В мою каюту и… разбудила. Мне показалось, что она была… рада.

— Тоже из них, из нейтралов, — сказал Хильер. — Скоро вы от нее избавитесь. Он поцеловал ее в лоб.

— А потом. Когда сказала. Пошла. Спать.

— Ну успокойтесь, успокойтесь.

А если разобраться, что ей еще оставалось делать, как не идти спать? Зато завтра несчастная, мучимая мигренью вдовушка будет принимать соболезнования. Небось заказала уже для себя что-нибудь элегантно-траурное. Мужчины с неподдельным энтузиазмом будут приносить свои соболезнования. Хильер так и видел, как они — в котелках и с зонтами — вкрадчиво постукивают в ее дверь. Видел, как сам он завтра займется необходимыми формальностями. «Я требую вернуть деньги, — скажет он пассажирскому помощнику. — В конце концов, мистер Иннес не виноват, что не смог сесть в Ярылыке. Бьюсь об заклад, что он и не думал заказывать билеты на другой корабль. Я требую возвратить большую часть денег. Теперь о гробе. Надеюсь, для удобства вы его с самого начала включаете в стоимость тура, так что платить не придется?»

— Завтра у нас много дел, — сказал Хильер. — Она, конечно, досидит на корабле до конца, до Саутгемптона. Вдовушка наша безутешная и лакомая. Я обо всем позабочусь. А сейчас — отдыхать.

На нее навалилась усталость, копившаяся весь вечер. Вечер и впрямь выдался довольно утомительным для всех троих; немудрено, что Алана не добудиться. Проснувшись же, он вспомнит, как ему снилось, что он убивает человека. Затем ему сообщат о смерти отца. Не лучшее начало солнечного утра на борту морского лайнера. Но утреннему известию милосердно предшествовало огромное черное море ночи. «Вот так», — сказал Хильер, нежно приподнимая Клару, и вынимая из-под нее покрывало, одеяло и верхнюю простыню. «Смертельно устала», — подтвердила она кивком и всхлипом. Хильер помог ей снять шелковый, расшитый драконами халатик. Под ним была черная ночная рубашка — без рукавов, с лямочками, хоть и не просвечивающая, но сводящая с ума. Нет, надо взять себя в руки: как-никак — дочь! Она плюхнулась на койку, разметав по сторонам волосы. Хильер придвинул стул, пересел на него и взял девушку за руку. Вскоре кисть ее начала выпадать — палец за пальцем. Безмятежность ее сна явилась наглядным подтверждением благонравных транквилизаторских способностей Хильера. Желания не было он разделся донага и осторожно лег рядом. Не пробуждаясь, она инстинктивно отодвинулась к переборке. Он лежал на самом краю койки, повернувшись спиной к Кларе.

Она чуть слышно всхлипнула во сне. Больше так — спиной к Кларе — продолжаться не может. Он повернулся и обнял ее, старательно избегая тех частей тела, где она могла предстать отнюдь не дочерью. И снова спящее тело откликнулось: она повернулась к Хильеру лицом, которое в конце концов упрятала ему под мышку, согревая легким дыханием его обнаженную грудь. Теперь он мог заснуть. Но спалось беспокойно. То его будил шум моря (такого еще не было), доносившийся сквозь приоткрытый иллюминатор, то какая-то жертва бессоницы принималась бродить по палубе и с кашлем раскуривать предутреннюю сигарету. Вот и Рист заглянул в каюту. Включил светильник у изголовья и, покачивая глазом, свисающим из пустой глазницы на гибком черенке, проговорил:

— Я от вас, сэр, в восторге, в самом что ни на есть восторге. Сэр, в котором часу прикажете утреннюю смерть?

Хильер жестом прогнал Риста (вместе со светильником), но тут на другую койку запрыгнул Корнпит-Феррерз, правда, какой-то совсем миниатюрный, и, взявшись за лацканы, как принято у парламентских старожилов, обратился к членам палаты общин:

— Мой достопочтенный друг красноречиво говорил о долге по отношению к стране в целом, но с точки зрения правительств долг состоит в первую очередь не в осуществлении правления, а в существовании как таковом (Правильно! Правильно!), причем рассматривать его при этом следует не совокупно, а (с галереи для публики донеслось: «Прелюбодей!», и кричавшего выпроводили из зала) индивидуально. Мы можем пасть, даже будучи вместе, как же можно позволить себе разобщенность!

Хильер понял, что находится в палате общин, где поджидает члена парламента от своего округа, чтобы пожаловаться на тех, кто вместо премии уготовил ему смерть. На полу он обнаружил затейливую византийскую криптограмму. Расшифровав ее, он прочел: «Нравственность превыше всего», «Любовь и верность — Отчизне», «Преданность». Затем буквы снова смешались, и ничего больше разобрать не удалось. Вместо члена парламента Хильер увидел своего шефа и коллег — RF, VT, JBW, LJ. Возгласы возмущения. Под грохот салюта спикер заковылял к своему месту. Впереди него вышагивал булавоносец, позади плелся капеллан. «Я апеллирую к „прародительнице парламентов!“— воскликнул Хильер, „Приятель, здесь тебе не Апелляционный суд“,—сказал ему полицейский в фуражке с кокардой в виде опускной решетки. Хильера попросили вести себя прилично и относиться с уважением к серьезной законотворческой деятельности, тем более что вот-вот должно начаться обсуждение. В Хильера всаживали пулю за пулей, и иностранные туристы, игнорируя запреты, фотографировали его бьющееся, извивающееся тело. Он очнулся и увидел, что Клара пытается его успокоить. „Наверное, что-то приснилось“, — сказала она, отирая рукой пот с его лба. Руку она вытирала о верхнюю простыню. Море успокоилось. Стояло раннее, туманное утро. Член парламента… Что там по поводу члена…? В движениях рук, поглаживавших его тело, девичье любопытство мешалось с материнской нежностью. Видимо, она проснулась от его метаний. Рука ее пробиралась все ниже и ниже. Он остановил ее и подумал: „Мог ли я вообразить, мог ли когда-нибудь подумать, что стану ей мешать?“ Но рука, та самая, что переворачивала бесстрастные страницы стольких секс-книжек, проявляла настойчивую заинтересованность. То, чего она коснулась, было теплым, гладким, скорее игрушкой, чем рвущимся вперед монстром. „Нет, — сказал он, — не то. Там есть кое-что другое“. Огромный потогонный агрегат фаллического секса не интересовало, что сейчас не время и что это за девушка. Он осторожно показал ей Он давал, не требуя ничего взамен. Хильеру чудилось, что чьи-то возмущенные лица с потолка шепчут: „Некрофилия“, но с помощью собственной нежности он от них быстро избавился. Устлать ласками ее вхождение в мир избавления и восторга, упредить какого-нибудь хама, циника или эгоиста, способного все безнадежно испортить, — это ли не благодарная миссия для почти что отца? То, что он делал, было актом любви.

Но разве она не была уже наполовину развращена собственным любопытством? И когда после первого крещения она попросила чего-нибудь еще, двигала ею не жажда наслаждения, а тяга к познанию, жадность поскрипывающего карандаша, составляющего инвентарную опись. А это что такое? А вот это? А как еще можно? Перечисленные в атласе названия ей хотелось превратить в осязаемую, поддающуюся фотографированию плоть заграничного путешествия. Но Хильер сказал, что ей надо еще немного поспать, ведь подниматься придется рано: до того как они сойдут в Стамбуле, предстоит сделать множество вещей. Он подарил ей еще одно наслаждение, остановившись на границе, переступив которую, она разбудила бы криком всех соседей. После этого она заснула. Юное упругое тело было покрыто красными пятнами, черные волосы слиплись от пота. Хильер устало взглянул на часы — 6.20. В семь она его растолкала и потребовала то, чего давать ему совсем не хотелось. Некоторое время он еще продержался, но бежали минуты, страсть закипала, уздечка натягивалась — и, закусив удила, он перешел к фаллическому просвещению. И она перестала быть Кларой. Голова его сделалась ясной, нежность исчезла, словно безбилетный пассажир при виде контролера; он смог сказать себе: «Девственниц не осталось; пони и учительницы гимнастики, чем вы там смущенно занимаетесь? Дефлорацией. Со смехом обесцениваете некогда величественный, священный, замешанный на мучении ритуал». В коридоре зазвенели подносы с чаем. Он успел прикрыть ей рот, заглушив вопль оргазма, и, выйдя, добрался до своего, гораздо более скромного. И тотчас окунулся в прозу утра: запер дверь от разносящего чай стюарда, разжег сигару, сказал ей, чтобы накрылась и, как только опустеет коридор, пробиралась в свою каюту. Любовь… Как насчет любви?

— Вы, наверное, считаете, что у меня слишком маленькая грудь? — сказала она.

— Нет-нет, замечательная.

Надевая ночную рубашку и халат, она прямо-таки вся светилась от детского самодовольства.

— А утро обязательно должно начинаться с этого отвратительного дыма? — спросила она.

— Боюсь, что да. Старая привычка.

— Старая привычка, — произнесла она, кивая. — Старая. Жаль, что надо ждать до старости, чтобы чему-то научиться. Вы многое умеете.

— Это умеет любой взрослый мужчина.

— В школе лопнут от зависти, когда я расскажу. Она снова улеглась на койку, подложив руки под голову.

— О нет, — простонал Хильер.

— Они ведь только болтают про это. Обсуждают то, что в книгах вычитают. Нет, я просто умираю от нетерпения!

Хильер был уязвлен. Не дожидаясь урочного часа, он щедро плеснул себе «Олд морталити» с тепловатой содовой. В названии, глядевшем на него с бутылки, казалось, отражался он сам[151]В названии… отражался он сам — название этого вымышленного сорта виски «Олд морталити» буквально переводится как «Давно усопшие». Так звали героя одноименного романа Вальтера Скотта (в русском переводе «Пуритане»), Кладбищенского Старика.. Клара снисходительно покосилась: тоже, конечно, дурная привычка, но хоть не чадит, как сигара.

— А про что расскажете раньше — про смерть отца или про любовника?

Лицо ее болезненно скривилось.

— Зачем вы так, грубо и жестоко? Действительно, зачем?

— Простите, — сказал Хильер. — Я и в самом деле многое знаю, но забыл я еще больше. Забыл бесстрастность молодости, о которой вы мне напомнили. Этакая бесстрастность сельского жеребца. Знаете, раньше было принято, чтобы какой-нибудь видавший виды удалец вводил молоденьких девушек в курс дела. Ни о какой любви, конечно, и речи не шло. Представляю, насколько смешно вам сейчас вспоминать, как я говорил про любовь.

Она шмыгнула носом, по-видимому, вспомнив о своей утрате.

— Ваши слова я не забуду. О таких вещах я девочкам рассказывать не стану.

— Станете.

Во рту сделалось кисло. Он с сожалением подумал: лучше бы лежал себе сейчас один и спокойно дожидался чаю.

— Впрочем, какая разница, — добавил Хильер. — Просто я забыл, что вы еще школьница. Я ведь даже не спросил, сколько вам лет.

— Шестнадцать.

Чуть усмехнувшись, она снова помрачнела.

— Не такая уж и юная, — сказал Хильер. — Я как-то спал с одиннадцатилетней итальяночкой. А однажды мне даже предлагали девятилетнюю тамильскую крошку.

— Да вы просто ужас что за человек!

Но во взгляде ее он прочел вполне нейтральное одобрение. В глубине глаз торжествующе светилось: «жеребец». Между тем на корабле и впрямь был человек, которого с полным правом можно было бы назвать «жеребцом». «Как вы сказали? Что это еще за словечко?»

— Какой я человек — не знаю, — сказал Хильер, — но трупом мне стать не удалось. Я мечтал о возрождении. Но, возможно, для этого действительно необходимо сначала умереть. Глупо было предполагать, что удастся быть отцом и мужем одновременно. Интересно, однако, какая из этих ипостасей протестует против того, чтобы вас бросили на съедение волкам.

— Я смогу о себе позаботиться. Мы можем оба заботиться о нас двоих. В дверь постучали.

— Чай. Наконец-то, — сказал Хильер. — Наверное, вам лучше встать с койки. Наверное, вам лучше сделать вид, что вы только что зашли, чтобы сообщить мне печальное известие.

Она встала и скромно направилась к стулу. Печальное известие… Вот чем отдавало «Олд морталити». Так, глотнем-ка еще «Печальных известий». Хильер щелкнул замком и отворил дверь. Но увидел он не нового, заменившего Риста, стюарда. Увидел он Алана. В халате, с прилизанными волосами, с мундштуком, в котором дымилось «Балканское собрание», Алан выглядел посвежевшим и повзрослевшим.

— Она провела ночь здесь? — спросил он. Хильер поморщился и пожал плечами. Увиливать не имело смысла. Брат совершил убийство, сестра прошла через «жеребца».

— Да, вы действительно показали нам обоим жизнь другой половины, — сказал Алан. — Все прекрасно!

Хильер почувствовал в неуместности последней реплики привкус «Печальных известий».

— Она пришла и разбудила меня, — сказал Алан, — чтобы сообщить о случившемся. Но, по-моему, все не так уж страшно. Надеюсь, мои слова не кажутся бессердечными.

— Византии он достиг первым[152]Византии он достиг первым…— трактовка Византии как символа рая на земле, вечного покоя, гармончи и блаженства восходит к мифопоэтическои системе ирландского noэтa У. Б. Йейтса (1865—1939). См. его программные стихотворения «Византия», «Плавание в Византию»., — преодолевая неловкость, промолвил Хильер и пожалел об этом — Алан хмуро взглянул на него и сказал:

— Романтик, вот вы кто. Поэзия, игры, фантазии…— и, обращаясь к Кларе, добавил:—Она ведет себя именно так, как я предполагал. Всем сообщила и слегла. Голова у нее, видите ли, раскалывается. Бедняжка подавлена горем. Она поручила капитану обо всем позаботиться. Чтобы поскорее удалили труп с корабля. Нечего глаза мозолить. Труп на борту раздражает пассажиров. Они заплатили за веселое путешествие и, чтобы ни случилось, имеют на него право.

— Я обо всем позабочусь, — сказал Хильер. — Вы, наверное, хотите сопровождать его по пути домой. Из Стамбула летают самолеты «Бритиш юропиан эруэйз». Я все устрою. Это меньшее, что я могу для вас сделать. А сейчас я одеваюсь и иду к пассажирскому помощнику. Надо сообщить вашим, точнее, его адвокатам. Они встретят вас в лондонском аэропорту.

— Я знаю, что делать, — сказал Алан. — А вот неисправимые романтики вроде вас в реальных делах навряд ли разбираются. Как я заметил, вы ни словом не обмолвились о том, что полетите в Лондон вместе с нами. Боитесь, да? Вас будут поджидать ваши дружки в плащах и с пистолетами в карманах; тоже большие любители романтических игр. Говорите, что позаботитесь о нас, а сами на английскую землю ступить боитесь.

— У меня дела в Стамбуле, — промямлил Хильер. — Одно дело, по крайней мере. Но очень важное. И потом, я как раз хотел предложить вам встретиться в Дублине, в отеле «Долфин» на Эссекс-стрит. Там бы мы обсудили планы на будущее.

— Наше будущее зависит от решений канцлерского суда. Ведь несовершеннолетние Клара и Алан Уолтерс попадают под его опеку. Закон не обязывает мачеху заботиться о нас. Наверное, вы сейчас начнете говорить, что зато вас к этому обязывает совесть. На деле это означает, что мы втроем будем шнырять по Ирландии, стараясь никому не попасться на глаза. Нейтральная территория. Вышедшая из игры, так вы, по-моему, выражаетесь. Что означает: ИРА[153]ИРА — Ирландская республиканская армия, основанная в 1919 г. военная националистическая организация, которая в своей борьбе за воссоединение Ирландии нередко прибегает к террорисгичегкнм методам., вооруженные бандиты, взорванные почтовые отделения. Нет уж, спасибо. Мы лучше в школу вернемся. Мы предпочитаем учиться постепенно.

Хильер виновато и с грустью посмотрел на этих детей.

— Ты не всегда так рассуждал, — сказал он. — Вспомни-ка: секс-книжки, смокинги, кольца в ушах, коньяк после обеда! Ты утверждаешь, что это я играю в игры…

— Мы всего лишь дети, — проговорил Алан почти что с нежностью. — Вы были обязаны это понять. Дети могут и поиграть. — И тут его гортань гневно, вполне по-взрослому задрожала. — А ваши проклятые игры куда нас завели?!

— Это несправедливо…

— Проклятые нейтралы! Эта сука с ее горем и головной болью, ублюдок Теодореску, скалящийся Рист и вы. Хотя вы-то себя наверняка считаете молодцом и обижаетесь, что с вами несправедливо обошлись.

— Невинных жертв не бывает, — медленно произнес Хильер. — Надо читать то, что напечатано в контракте мелким шрифтом.

— Вот, вы даже это превратили в игру, — ухмыльнулся Алан и достал из кармана халата сложенный в несколько раз листок. — Полюбуйтесь: послание, которое вы просили меня расшифровать.

Хильер взял листок. На нем не было ни слова.

— Возвращение не предусмотрено, — сказал Алан. — Играют они мастерски.

— Чернила, исчезающие на седьмой день, — сказал Хильер. — Я должен был это предвидеть.

— Жаль, что все остальное не исчезает с такой же легкостью. Все их игры и фокусы. Хватит, пора возвращаться в реальный мир. — Он двинулся к двери. — Клара, ты идешь?

— Сейчас приду. Я только попрощаюсь.

— Ладно, увидимся за завтраком.

Он вышел, не попрощавшись с Хильером. Кашель взрослого курильщика сопровождал его по пути в каюту, где, наверное, сменился слезами естественной жалости к самому себе, в одночасье ставшему сиротой. Хильер и Клара взглянули друг на друга. Он сказал:

— Целоваться, наверное, неуместно. Было бы слишком похоже на любовь.

Глаза ее сверкали, словно от глазных капель. Скромно потупившись, она сказала:

— Вы, кажется, не собираетесь сейчас пить чай. Почему бы в таком случае не запереть снова дверь? Хильер удивленно уставился на Клару.

— У нас достаточно времени, — сказала она, поднимая на него глаза.

Сколько раз он видел эти глаза!

— Убирайтесь, — сказал Хильер. — Немедленно вон.

— Я думала, вам понравилось…

— Вон.

— Нет, вы ужас что за человек! — Клара расплакалась.—Сами же говорили, что любите…

— Вон!

Хильер вытолкал ее за дверь, сам не понимая, что делает.

— Скотина! Грязная, мерзкая скотина!

На этот раз путь в каюту — теперь уже Кларину — сопровождался слезами. Слезы же, даже на людях — вещь вполне уместная.

Хильер жалко и жадно припал к бутылке «Олд морталити».


9.

В Стамбуле ему пришлось ждать в течение трех дней. Название его отеля «Баби Хумаюн», то есть «Блистательная Порта»[154]«Блистательная Порта» — бытовавшее в Европе название Османской империи., было не только претенциозным, но и обманчивым, поскольку располагался он в северной части города, у Золотого Рога, а не на юго-востоке[155]…у Золотого Рога, а не на юго-востоке…— у входа в залив Золотой Рог находится главный порт Стамбула. В восточной части европейской половины города сосредоточены посольства, театры, банки и т. д., где находится Старый дворец. Но Хильер был доволен. Для заключительного акта больше подходили вши, вонючие туалеты и гнилые обои в потеках, чем роскошные асептические интерьеры «Хилтона». Комната была темной, да и попахивало в ней чем-то темным. Можно не сомневаться, что его кровать видела немало диких, животных gesta[156]' Телодвижений (лат.)., краска была ободрана мощными звериными когтями горцев, немытыми после того, как их запускали в жирное козье варево. Ночью по полу шаркали сальные шлепанцы бородатых привидений, бормотавших предсмертные напутствия, перед тем как нанести смертельный удар и завладеть мешочком с деньгами, который высовывался из-под распоротого матраса. В предрассветном сумраке на стенах плясали тени кровожадных бандитов. Один из стульев доживал последние дни. На грязном балконе валялись турецкие окурки, на паутине лежал белесый слой пыли. Но Хильер с удовольствием усаживался с утра пораньше на покрякивающий стул, съедал на завтрак йогурт, инжир и пресный хлеб с маслом из козьего молока. Запивал крепким кофе, затягивался своей смердящей бразильской сигарой и устремлял взор на окутанный утренней дымкой Босфор. В халате на голое тело он размышлял о том, сколько наделал ошибок, чересчур полагаясь на свободу выбора, свободу воли и логику людских поступков. Заблуждался он и относительно природы любви.

На улице Джумхуриет он украдкой, словно турок-злоумышленник, наблюдал, как гроб с телом мучного короля загружают в крытый фургон компании «Бритиш юропиан эруэйз», как дети мучного короля, бледные, изысканно одетые сиротки, садятся в автобус вместе с другими пассажирами, летящими 291-м рейсом, и, когда автобус тронулся в сторону аэропорта Ешнлькёй, вяло помахал им вслед. Дом, расположенный по адресу, указанному Теодореску, оказался битком набитым различными офисами. Он осведомился у дежурной, нет ли писем на имя мистера Хильера. Женщина с монголоидным лицом и тронутыми сединой волосами протянула ему конверт. Вложенная в него записка гласила: «Ничего не понял, но приеду». Вместо подписи стояла буква «Т».

Итак, ждать. Завтрак, первая порция раки[157]Раки — турецкая виноградная водка с анисовыми добавками., на ленч — жареная рыба или кебаб и снова раки, раки. Потом можно соснуть или побродить по городу, опрокинуть пару коктейлей в «Кемеле» или «Хилтоне», затем — обед в европейском ресторане, снова небольшой раки-тур и, не дожидаясь вечера, — на боковую. Семь стамбульских холмов —словно Рим попытался воспроизвести себя на другой земле — лишали его душевного равновесия. Тускло отливая византийским золотом, в голове звенели имена архитекторов и султанов: Анфимий, Исидор[158]Анфимий, Исидор — византийские архитекторы, строившие храм Святой Софии в Константинополе., Ахмед[159]Ахмед — распространенное имя султанов Османской династии. Ахмедом I (1590—1617) возведена стамбульская мечеть Султан-Ахмед-джами., Баязид[160]Баязид — распространенное имя султанов Османской династии. Баязидом II (1447—1512) возведена мечеть Баязид-джами., Сулейман Великолепный[161]Сулейман Великолепный — султан Сулейман I Кануни (1520— 1566), по приказу которого построена знаменитая мечеть Султан-Сулейман-джами.. Неутешным птичьим свиристеньем взывали из прошлого Феодосий[162]Феодосий — Феодосий I (ок. 346—395), император Восточной Римской империи (379—395)., Юстиниан[163]Юстиниан — Юстиниан I (482—565), император Восточной Римской империи (527—565). В честь победы полководца Велизария над мятежниками построил храм Святой Софии (532—537). и сам Константин[164]Константин — Константин I Великий (ок. 285—337), римский император (306—337), провозгласивший в 330 г. Константинополь ново» столицей империи.. Мечети кружили голову. Неизбывный изнуряюще-влажный зной, настоянный на шерсти, шкурах и кожах. Под Галатским маяком[165]Галатский маяк — стамбульский маяк на северном берегу залива Золотой Рог. с грохотом и звоном грузят грязное старье и ржавое железо — какой-никакой, но экспорт. Суда, чайки, сверкание моря. Базары, нищие, тощие дети, блестящие зубы, горящие угли, коптящаяся на вертеле требуха, табачная вонь, тучные — разжиревшие на жирах — фланелево-двубортные мужчины.

На третий день Хильер отправился в Скутари[166]Скутари — предместье Стамбула, знаменитое громадным мусульманским кладбищем и многочисленными мечетями XVI—XVII вв. и под вечер возвратился в «Баби Хумаюн» усталый, вспотевший, с головной болью. В холле он обнаружил несколько чемоданов из добротной кожи, и пульс его учащенно забился. Кто-то откуда-то приехал. Кто? Подслеповатого, мучимого желчными коликами портье он спросить не решился. Поднявшись на лифте (металлолом на экспорт) на свой этаж, он вошел в номер, разделся и, перед тем как зарядить «Айкен», проверил и сам пистолет, и глушитель. Затем засунул «Айкен» в верхний ящик комода между чистыми рубашками, которых, кстати, у него уже почти не осталось. Подошел к окну, отхлебнул из бутыли раки. В халате с полотенцем на шее, он направился в душ, ощущая легкую тошноту и головокружение. Он подошел к душевой; пальцы, коснувшиеся дверной ручки, охватил трепет намерения. Хильер знал, что его ждет за дверью.

Под холодным душем стояла мисс Деви. Он смерил взглядом ее нагое тело с той же холодностью, с какой она встретила этот взгляд. По шоколадной спине струились водяные ветви и островки, поблескивал черный, как смоль, кустик. Лицо со спрятанными под шапочкой волосами казалось даже более обнаженным, чем тело. Соски после холодного душа ставшие еще восхитительней, словно два глаза уставились в глаза Хильера.

— Ну что, он здесь? — спросил Хильер.

— Скоро будет. Дела. Ваше послание его весьма озадачило. Не бойтесь, он не готовит никаких трюков. Никаких магнитофонов. У него прекрасная память.

У меня тоже, подумал Хильер. Он вспомнил ночь в каюте мисс Деви, и по телу поползли мурашки. До вожделения ли сейчас? Тогда оно было использовано против него; на этот раз будет иначе. Хотелось разорвать ее детское тело; от ароматов, щекотавших ноздри, от ощущений, прошивающих складки ладоней, можно избавиться лишь с помощью сильнодействующего средства — известного, набухшего, бесстыдного, привычного.

— Начнем прямо сейчас? — спросил Хильер. — Надеюсь, у нас есть время.

— О, время у нас есть. Время на vimanam и akaya-vimanam[167]Небесная колесница (санскр.-тамил.).. На mor[168]Павлин (хинди)., taddinam[169]Ежегодная церемония, связанная с культом предков (санскр.)., и Yaman.

— Yaman? Это же бог смерти…

— Это просто название. У меня сорок седьмая комната. Ждите там.

— Лучше пойдемте ко мне.

— Нет, в моей комнате приспособления, без которых Yaman невозможен. Ждите в сорок седьмой. Я должна совершить троекратное внутреннее омовение.

На стуле, стоявшем возле нее, Хильер заметил небольшой непромокаемый мешочек. Помимо приспособлений, которых требует Yaman, там, вероятно, найдется и кое-что другое. Он отправился в ее комнату. Она оказалась такой же убогой, как и его собственная, но имело ли это значение, если во всем ощущалось незримое присутствие мисс Деви. Ополоснувшись холодной водой из раковины, он быстро обтерся, лег в ее постель (черное накрахмаленное белье, должно быть, ее собственное) и стал ждать. Через пять минут появилась мисс Деви и, скинув у дверей одежду, нырнула к нему в постель.

— Нет, не так, — сказал Хильер, едва начался простейший vimanam. — Мне хочется чего-то более непосредственного, легкого и нежного. Многоголосью оркестра я предпочитаю легкую мелодию. Так уж я устроен.

Она замерла под ним и словно одеревенела.

— Иначе говоря, маленькую англичаночку, — сказала она. — Белокурую, дрожащую, лопочущую о любви.

— О любви она не произнесла ни слова. В отличие от меня.

Мгновенным мышечным усилием она исторгла его из себя. Его это нисколько не огорчило.

— Прошу прощения, — сказал Хильер.

— Убирайтесь, — проговорила она ледяным голосом.—Тем более что мистер Теодореску предупреждал: сначала бизнес, а уже потом ужин. Ждите его в своем номере — вам же туда так хотелось. Он просил меня проследить, чтобы вы заказали выпить. Только не раки. Кстати, он велел передать, что вы можете записать это на его счет. А теперь убирайтесь.

Хильер сидел в своей комнате и ждал. Морское небо — уже не розовое, не мареновое — все больше загустевало. Звезды над Золотым Рогом; его золото во тьме напоминало золото Византии. На столике, стоявшем возле балкона, красовались коньяк, виски, джин, минеральная вода, лед, сигаретница, сигаретная бумага была шелковистой, табак —жжено-кремовым. Хильер снова проверил пистолет и положил его в правый карман своего мойгашелского пиджака[170]мойгашелского пиджака — в североирландском городке Мойгашел производят плотное мягкое полотно.. Теперь оставалось только ждать.

Теодореску вошел без стука. Он был в шелковой рубашке, пиджачной паре и источал ароматы скорее абстрактного Востока, чем подлинной, отдающей гнильцой Азии, начинающейся тут, к востоку от Босфора. Громадный, с лысиной, напоминавшей огромный отполированный камень, учтивый, сердечный.

— Простите, что заставил вас ждать, мой дорогой Хильер. Пришлось завершить кое-какие дела в Афинах. Но, надеюсь, мисс Деви вас немного развлекла? Нет? Какой-то вы сегодня серьезный, чтобы не сказать мрачный. Совсем не тот голый Хильер с «Полиольбиона», которого я знал и уважал.

По обе стороны столика стояли стулья. Теодореску опрокинул в себя целый бокал виски; мелодичными колокольчиками звякнул лед.

— А теперь вы меня не уважаете? — спросил Хильер. — Теперь, когда я собираюсь бескорыстно сообщить вам кое-что. Теперь, когда я собираюсь бескорыстно сообщить вам все.

— Мистер Хильер, я играю по жестким правилам: за все плачу, но и сам ничего не даю бесплатно. Не припомню, чтобы кто-то делился со мной чем-нибудь стоящим, не требуя ничего взамен. Подарки, взятки — это, конечно, другое дело. Но про dona ferentis[171]…timeo Danaos et dona ferentis —…страшусь я дары приносящих данайцев (Виргилий, «Энеида»,II, 49. Перев. С. Ошерова). не зря сказано. Вы желаете мне что-то сообщить. Чего вы за это хотите?

— Освобождения. Освобождения от тяжкой ноши. Не исповедавшись, я не смогу дальше жить. Вы меня понимаете?

— Надеюсь, что да, — сказал Теодореску, сверкнув огромными глазами. — Вы хотите сделать из меня исповедника. Благодарю за честь. Значит, вы хотите взвалить свою ношу на меня. Понимаю. Понимаю. Понимаю, почему вы возражали против магнитофона. Что ж, единственное, о чем я попрошу, — это говорить помедленнее.

— Хоть это и исповедь, но как известно, дареному коню… Говорить я буду как обычно.

— Начинайте. Итак, «благословите, святой отец, меня, грешного…»

Хильер в ответ не улыбнулся, и Теодореску сделался серьезным.

— То, что я скажу, на самом деле предназначено не вам, — сказал Хильер. — Но раз уж так вышло… И он начал:

— «Эвенел»[172]«Звенел» — Мэри Эвенел, героиня романов Вальтера Скотта «Монастырь» (1820) и «Аббат» (1820).— это X. Глинденнинг[173]Глинденншг — намек на Пьера Глинденнинга, героя романа Мелвилла «Пьер, или Двусмысленности» (1852).. Сейтон, Странд-он-зе-Грин, Лондон. Радиостанцией «Авиценна» руководит Абу Ибн Сина[174]Авиценна — латинизированное имя врача и философа Ибн Снны (ок. 980—1037)., багдадской полиции он известен. Группа из трех международных террористов, называющих себя «Адалламиты»[175]«Адалламиты» — отступники; по названию Адалламской пещеры, где Давид со своими сторонниками скрывался от царя Саула (Первая книга Царств, 22, 1)., состоит из Хорзмана, Лоу и Гроувнора. Имена, думаю, выясните сами.

— Разумеется. Какие лицемеры…— Он снова хлебнул виски. — Не останавливайтесь, прошу вас.

— Операция «Прибой» начнется через шесть месяцев неподалеку от Гелливара. X, Дж. Принс, проживающий в графстве Сомерсет, рядом с Бриджуотером, руководит центром подготовки террористов, носящим название «Агапемон»[176]«Агапемон» — коммунистическое поселение, основанное в 1849 г. в английском городе Спаксюн. Обитатели поселения прославились своей безнравственностью.. Карманный телевизионный передатчик, почему-то названный «Hyp аль-Нихар»[177]Дневной свет (араб.), проектируется в центре Эль Махра, на юго-западе от Александрии. К востоку от Беэр-Шевы, в районе границы с Иорданией, почти закончена разработка парных ракет «Ахола» и «Ахолиба». Убийца С. Т. Аксакова вышел на пенсию; он проживает в районе Фрайбурга под фамилией Чичиков (не правда ли, милая подробность?). Торговец Т. Б. Олдрич[178]Т. Б. Олдрич — Томас Бейли Олдрич (1836—1907), американский писатель и редактор. выходит на связь из Кристине-стада, поддерживает контакт с агентом по кличке «Торпедист», действующим в районе Валдайской возвышенности, к югу от Старой Руссы. В городе Кинлох на острове Рам приступили к выполнению плана, известного под кодовым названием «Альмагест»[179]«Альмагест» — энциклопедия астрономических знаний, составленная Птолемеем (ок. 90—ок. 160).. Канал эвакуации агентуры «Гота» начинается в трех милях северо-западнее Кёпеника. План ракетной базы в Сан-Антонио, находящийся в распоряжении так называемой поп-группы «Анархисты», в которую входят Барлоу, Трамбулл, Хамфриз и Хопкинс, хранится на вилле в предместье Хартфорда,

— Вы уверены?

— Ни в чем нельзя быть полностью уверенным. Возможно, у них есть кое-что еще. Налет именно поэтому и был отложен.

— Боюсь, что из всего услышанного я сумею запомнить лишь небольшую часть. Тяжело с вами иметь дело, мистер Хильер.

— Во главе группы кембриджских ученых, разрабатывающих калькулятор типа PRT, стоит насквозь продажный тип К.Баббидж. Нелепая, но потенциально опасная группа камеронцев[180]Камеронцы — последователи шотландского пресвитерианского проповедника Ричарда Камерона (1648—1680), находившиеся в оппозиции к англиканской церкви и дому Стюартов. со штаб-квартирой в Гронингене возглавляется Джоном Бальфуром[181]Бальфур — намек на Артура Джеймса Бальфура (1848—1930), британского премьер-министра, автора декларации (1917) о создании еврейского национального очага в Палестине. из Берли. Криптограмма «Нерон Цезарь» расшифрована в Таранто Ричардом Свитом. Морские испытания «Бергомаска» отложены на неопределенный срок. Внимательно следите за деятельностью группы «Бисмарк» в Фридрихсруэ. «Черные списки» из Адмиралтейства украдены. Не старайтесь понапрасну, лучше сообщите об этом прессе. Рольф Болдревуд[182]Рольф Болдревуд (настоящее имя Томас Алексапдер Браун, 1826—1915) —австралийский писатель, автор авантюрных романов о «золотой лихорадке» в Австралии. изготавливает фальшивые рубли в своем доме на площади Боулт-Корт, неподалеку от Флит-стрит. Во время воздушных учений «Бритомарт» будет осуществляться фотографирование базы в районе Вараздина. Испытания пистолета-распылителя, известного под условным названием «Какодемон»[183]Злой дух (греч.), проводятся в колледже Гонвилл-холл. Французские ядерные исследования разбиты на стадии, согласно месяцам революционного календаря. Заключительная стадия носит название «Фруктидор»[184]«Фруктидор» — двенадцатый, последний месяц французского революционного календаря (18, 19 августа —17, 18 сентября).. По нашим сведениям, сейчас идет работа над «термидорианской гильотинной повозкой».

— Боже мой! Теодореску опустошил уже три четверти бутылки.

— Следите за Португалией. Насколько можно судить, то, что видел Леодогранс, было чертежами межконтинентальной баллистической ракеты «Лусус». Но Леодогранс больше не работает в подземельях Сантарема. Следите за Испанией. Есть сведения, что в Леганесе тайно разрабатываемся так называемая «Паниберийская доктрина». Довольно странные сооружения обнаружены в Бадахосе, Бросасе и в лагерях на юге Понтеведры.

— Это я знаю.

— Это Вы знаете. Зато вы не знаете, что под предлогом покупки мехов Колвин посещал Ленинград. Не знаете вы и того, что некий Эдмунд Керл фабрикует непристойные фотографии с целью скомпрометировать Косыгина. Его лавка находится в Лондоне, на Канонбери-авеню. Наши югославские агенты работают в Приеполе, Митровице, Крушеваце, Нови-Саде, Осиеке, Иваниче и Мостаре. Все они дают частные уроки английского. До первого сентября пароль — «Zoonomia»[185]Физиология (лат.).

— Минуту, какой пароль?

— Долговременный план истощения Израиля, разработанный ОАР, называется так же, как называют в Коране Александра Македонского — «Зуль-Карнайн». Поэтому полевые склады оружия имеют «двурогое» условное обозначение. Иоганн Дёллингер[186]Иоганн Дёллингер — немецкий теолог и историк (1799—1890), отлученный от церкви за свои диссидентские взгляды. недавно исключен из подпольного неонацистского союза «Welteroberung»[187]«Покорение мира» (нем.).. Он с утра до вечера накачивается спиртным и не выходит из своих меблированных комнат на Шаумкамм-штрассе в Мюнхене. К друидическому движению[188]Друидическое движение — движение, возрождающее традиции друидов, полулегендарных кельтских жрецов, выступающих в ирландских и валийских легендах как чародеи и прорицатели., популярному на острове Англси, стоит отнестись серьезно, поскольку оно финансируется Бёлтгером и Кандлером. Последний живет в Дрездене. Лоуренса Осдена видели с африканским мальчиком в Танжере[189]Танжер — марокканский порт, популярный среди гомосексуалистов..

— У меня есть их фотографии.

Уговорив виски, Теодореску взялся за коньяк.

— Плесните мне тоже, — сказал Хильер. Голова его была забита именами. Он выпил. Надо продолжать.

— Миниатюрные атомные подводные лодки «Фоморы»[190]«Фоморы» — морские разбойники из кельтских легенд (букв. — «подводные»), первоначально — божества зла и тьмы. будут тайно спущены на воду с мыса Россан, графство Донегол. Эксперименты по выведению ядовитых сортов трав, к которым готовятся на юге Карсонсити, штат Невада, имеют кодовое название «Габриэль Лажёнесс»[191]«Габриэль Лажёнесс» — герой поэмы Лонгфелло «Эванджелина» (1847).. Джоэл Харрис[192]Джоэл Харрис (1848—1908) — американский писатель, создатель образа дядюшки Римуса., официальный палач объекта J24, живет сейчас в Любеке. Судя по всему, Годолфин все еще на свободе: Ходжсон сообщает, что видел в Сакатекасе человека, приметы которого совпадали с приметами Годолфина.

— Такие мелочи меня не интересуют.

— Понимаю. Но не забывайте, что перед вами целый табун дареных коней.

— Скорее, коняг. Пони. Заезженных кляч. Но я рискую показаться неблагодарным и невежливым. Приношу извинения. — Он взглянул на часы (плоское, поблескивающее « Velichestvo »). — Пожалуйста, продолжайте. Или, если можете, заканчивайте.

— Держите под наблюдением Плауэн, Регенсбург, Пассау. Новые американские ракеты на объекте 405 направлены на Восток. Во время визита Дзержинского в Пловдив туда был послан Инджилоу. Под видом странствующих евангелистов американская военная миссия посещала Калатук и Ширезу. Кашмирский бизнес доживает свои последние дни: в стоящих в Сринагаре контейнерах находятся огнеметы.

— Да, да, да… Но вы же знаете, чего я жду.

— Чего вы ждете, — вздыхая, повторил Хильер. — Вонючий педераст и нейтрал должен был бы и за это сказать спасибо.

— Так вы обращаетесь к священникам? — со смехом спросил Теодореску. — Впрочем, ничего удивительного. Одних профессиональная деятельность возвышает, других портит.

— Корень зла — в нейтралах, в неприсоединении, — процедил Хильер сквозь зубы. — Все из-за этого… А теперь то, чего вы так дожидаетесь. — Теодореску подался вперед.—«Номер первый» по Карибскому бассейну — Ф. Дж. Лэйард. — (Все в Хильере орало: «Заткнись!», «Падай в обморок!», «Вставь кляп!») — Саванна-ла-Мар, Ямайка, Офис — в задних комнатах велосипедного магазина «Ледервудз». Лэйард живет под именем Томаса Норта.

— Это уже ближе к делу.

— «Номер второй» (оперативная работа) — Ф. Норрис[193]Ф. Норрис — Фрэнк Норрис (1870—1902), американский писатель.. Сейчас он в шестимесячном отпуске и проживает у своей тетки в Саутси. Хорнроуд, дом 23. — Оставим Карибский бассейн. Меня интересует Лондон.

Хильер рыгнул и глотнул коньяку.

— Штаб-квартира находится на Пеннант-стрит в «Шенстоун билдингс». Десятый этаж, офис «Томаст эптерпрайсис лимптед». Имя шефа…

— Ну!

— …сэр Ральф Уэвелл. Живет в Олбании и Сассексе — дом «Тримурти» в Батле.

— А, старый индийский волк… Прекрасно. Другие имена меня не интересуют. Дайте мне только частоты, на которых вы работаете.

— 33, 41, 45 по шкале Мертона.

— «Книжные» коды используете?

— Крайне редко.

— Благодарю вас, мой дорогой Хильер. Вы только что говорили, что я являюсь источником зла. Вполне возможно. Но я честен, и вы это знаете. В нашем бизнесе мухлевать нельзя. Когда в Лозанне я кладу на стол конверт и заявляю: «Господа, внутри находится имя шефа контрразведки» или: «Предлагается точное местонахождение службы международного радиоперехвата», то потенциальные покупатели никогда не сомневаются в моих словах. И они уверены что второй раз я эту информацию уже не продам. Я честен и играю по правилам. Вы захотели бескорыстно поделиться со мной всеми этими лакомыми кусочками — и жестковатыми и самыми сочными, повинуясь велению сердца, поэтому я не стану унижать вас и предлагать хотя бы символическое вознаграждение. Но я — не без помощи мисс Деви — кое-что у вас позаимствовал и настаиваю на справедливой оплате. Как вы посмотрите, скажем, на две тысячи фунтов?

Он достал из внутреннего кармана листки с синими Роуперовыми каракулями и помахал ими перед Хильером.

— Она выкрала это, пока вы, мой милый Хильер, ожидали ее в постели в предвкушении наслаждений, воспользоваться которыми вам почему-то не позволила совесть. Вероятно, вы сочтете меня жадным и неблагодарным, но я беру все, что могу, когда могу и как могу.

— Вы знали, что рукопись у меня?

— Ни в коей мере. Просто стандартный обыск. И результат меня порадовал. Ведь в первый раз я услышал о любвеобильном сэре Арнольде Корнпит-Феррерзе от одной молодой особы в Гюстрове. Она захотела продать кое-какую информацию, и ее связали со мной. Так, ничего особенного, обрывки разговоров, засевшие в голове у бывшей лондонской проститутки.

— Бригитта.

Написать Роуперу. Не откладывая.

— Ее так зовут? Хильер, вы просто великолепны. Скажите, есть что-нибудь, чего вы не знаете? Значит, вы тоже интересовались делом Роупера. Впрочем, почему бы и нет — мир тесен. Я всегда испытывал особый интерес к перебежчикам, ведь это высшая форма человеческого падения. Итак, вы не откажетесь взять чек моего швейцарского банка?

— Я тоже буду честен, — проговорил Хильер, доставая бесшумный «Айкен». — Возможно, я и дал что-то бескорыстно, но я нисколько не жалею о том, что собираюсь сделать. Теодореску, вы — враг; вы сидите на карнизе «железного занавеса», и в кармане у вас позвякивают праздничные колокольчики. В отличие от цирюльника Мидаса[194]В отличие от цирюльника Мидаса…— греческий миф повествует о том, что у фригийского царя Мидаса были ослиные уши, которые он прятал под шапочкой. Знавший об этом цирюльник в конце концов не выдержал, вырыл в земле ямку и шепнул туда о своей тайне. я проболтался не в ямку, а в никуда.

Хильер спустил курок.

Безобидный дымок окутал смеющегося Теодореску. Хильер выстрелил еще раз. И еще. Безрезультатно.

— Холостые! — рассмеялся Теодореску. — Мы подозревали, что еще увидим этот очаровательный крохотный «Айкен». Мисс Деви успела заменить патроны, пока вы предавались сладострастному ожиданию. Весьма полезное существо. И к тому же очаровательное. Порой я сожалею, что не подвластен ее чарам. Но мы таковы, какими сотворили нас высшие силы. Все мы в конечном счете беспомощны. Жизнь — страшная штука.

Хильер бросился на Теодореску, но был отброшен небрежным жестом руки. Заливаясь хохотом, Теодореску двинулся к дверям. Хильер вцепился было в него ногтями, но последние оказались на удивление тупыми.

— Не валяйте дурака, — сказал Теодореску. — Не то мне придется обратиться к помощи влиятельных местных друзей. У меня есть еще в Стамбуле кое-какие дела, и я не желаю, чтобы всякая мелюзга путалась под ногами. Будьте умницей — присядьте, выпейте, полюбуйтесь Золотым Рогом. Вы сделали свое дело. Отдохните, расслабьтесь. Сходите к мисс Деви, натура у нее отходчивая. А я пока что схожу пообедаю.

И он со смехом вышел в коридор. Хильер бросился к комоду. Шприц и ампулы лежали там, куда он их засунул — под носовыми платками; похоже, к ним никто не притрагивался. Он вскрыл две ампулы и наполнил шприц. Надо было действовать быстро. Выскочив в коридор, он увидел, что лифт, железновато-ржаво поскрипывая, уже начал спускаться; ему показалось, что изнутри доносится смех Теодореску. Хильер ринулся вниз по лестнице, по скользким залысинам ковровой дорожки, мимо громадных, византийских кадок с мертвыми деревьями, мимо турецкой четы, важно шествовавшей в свой номер, мимо прищелкнувшего языком официанта в грязно-белой униформе. Слегка споткнувшись на бегу, Хильер чертыхнулся. В шахте было видно, как лифт приближается к первому этажу. На крыше кабины валялись фруктовые очистки, окурки и даже несколько презервативов. В голове стучало: «Успеть!»

У дверей лифта на первом этаже сидел человек в полотняной шапочке (вероятно, шофер Теодореску) и хмуро изучал турецкую газету. Хильер оттолкнул его, буркнув «пардон». Теодореску (кроме него, в лифте никого не было) уже открывал тонкую решетчатую дверцу. «Позвольте», — выдохнул Хильер и взялся за ручку. Он позволил двери слегка приоткрыться, с тем чтобы между нею и зарешеченной клеткой образовался не слишком узкий зазор. Теодореску попытался открыть дверь пошире и нетерпеливо просунул в образовавшуюся щель свою мощную, холеную, украшенную перстнями руку. И тут Хильер изо всех сил навалился на дверь, и руку зажало так, что обладатель ее испустил проклятье. Рука требовалась секунд на пять, не больше… Турку в шапочке происходящее не понравилось, и он поспешил прочь. Теодореску напирал с невероятной силой, Хильер развернулся, чтобы удобней зацепиться за решетку, посильнее уперся ногами в истертые кафельные плитки и схватился, наконец, за кованый брус наружной двери. Теперь можно выдохнуть. Зажатая рука, казалось, изрыгала проклятья, перстни сверкали, направляя на обидчика лучи смерти. Хильер вытащил из нагрудного кармана шприц, зубами стянул колпачок с иглы и осадил ее в жирное запястье. Теодореску взвыл. Спускавшиеся по лестнице двое стариков испуганно переглянулись и повернули обратно. Издалека донесся звон посуды, словно официанты побросали подносы и отправились выяснить, что тут происходит. «Совсем не больно», — проговорил Хильер и нажал на поршень. Тягучая жидкость потекла в набухшую вену, смешиваясь с кровью, черные капли которой выступили вокруг иглы. «Хватит», — проговорил Хильер. Он не стал вынимать шприц, и тот торчал в руке подобно бандерилье в белом бычьем боку. Хильер отпустил ручку и выскочил на улицу.

Он притаился возле полутемного входа в отель. Вскоре из холла послышалось пение. Теодореску, которого не могло взять ни одно виски, на этот раз был совершенно пьян. Он распевал гимн второразрядной частной школы: «Парсон был основан много лет назад. Разум здесь всегда делами правил. Вышедших из стен его доблестный отряд честь и славу Англии составил». В органоподобном голосе Теодореску проскакивали какие-то свирельные нотки, хотя прежняя мощь еще чувствовалась. Он попытался вспомнить второй куплет, потом пробормотал: «Ну и наплевать» и стал что-то бессвязно мурлыкать себе под нос. Он возник в дверях отеля, взглянул на круглый светильник, окруженный облачком мошкары, и, расплывшись в идиотской улыбке, обхватил левой рукой выщербленный стояк, словно облепленный леденцами. С правой руки капала кровь. «Ночка что надо, веселись до упада», — заявил он, оглядывая улицу. «Эй, братва, — обратился Теодореску к кучке стоявших неподалеку турок, — айда к пятиклашкам, напишем им на доске что-нибудь неприличное». И, покачиваясь, двинулся вправо, в лабиринт грязных улочек, в царство карманников, тесных закусочных и протекающих посудин. Теперь ему вспомнилась дурацкая песенка старшеклассников: «Мы на школу забиваем, в биллиард с утра катаем. Нам любого обыграть, что два пальца обос…ть». Его вело из стороны в сторону, но Теодореску с мальчишеским гоготом продолжал брести по скользкой булыжной мостовой. Хильер следовал за ним на безопасном расстоянии.

Из окон полуразвалившейся пивной доносились завывания турецкой радиолы: пронзительные звуки свирели, в микротональные мелизмы[195]Микротональные мелизмы — мелодические украшения устойчивой формы со звуковысотными интервалами меньше полутона. которой вплетались (словно из уважения к Моцарту) гонги, колокольчики и цимбалы. Теодореску отреагировал на иностранную музыку презрительно. «Ниггеры недоразвитые,—гаркнул он на всю улицу.—Бонгабонгабонга! Ниггеры и китаёзы!» Как истинного британца его тянуло к морю, благо, Стамбул ограничен морскими стенами с трех сторон, а каменной — только с одной. Мелкие представители низших рас поглядывали на него без страха и неприязни: надрался верзила, да простит его Аллах, да простит его тень Ататюрка[196]Ататюрк — «отец турок», имя, данное Мустафе Кемалю (1881— 1938), основателю и первому президенту Турецкой Республики.. Хильер рассудил, что пришло время помочь Теодореску лечь на нужный курс. Он ускорил шаг, и тут Теодореску внезапно обернулся и поглядел на него, впрочем, вполне добродушно. «А, Бриггз! Только попробуй приспособить мне на спину свою дурацкую записочку — тебе, сучонок, достанется. Я твои фокусы знаю, недоносок ты длинноносый!»

— Никакой я не Бриггз, — сказал Хильер.

— Правда?

Трое маленьких турко-греко-сирийских оборванцев крутились вокруг Теодореску, выклянчивая бакшиш. Теодореску пытался их отогнать, но с его нынешней координацией движений сделать это было непросто. В конце концов, поливая его бранью, они юркнули в темный вонючий переулок.

— Верно, какой же ты Бриггз, — согласился Теодореску. — Ты — Форстер. Ну что, Форстер, война или мир?

— Мир — сказал Хильер.

— Другое дело. Тогда почапали вместе. Да здравствует мир! Руку, Форстер! Двинули!

Хильер зашагал рядом, но от дружеского короткопалого объятья уклонился.

— Говоришь, «мир», — пробурчал Теодореску, семеня по уходившей вниз петлистой улочке, — а сам сказал Ундерспуну, что я паршивый инострашка.

Повсюду валялись рваные афиши давно прошедших турецких увеселений, впрочем, на одной виднелась фотография двух американских кинозвезд, мрачно обнявшихся в окружении ощетинившихся умляутами слов. Газовый фонарь трепетал, словно умирающий мотылек. Из заколоченной лавки внезапно высунулась толстая женщина (судя по цвету лоснящейся кожи — гречанка) и что-то хрипло заорала.

— Просто у меня фамилия такая, а вообще я стопроцентный англичанин, — сказал Теодореску. — В крикет играю… В будущем году Шоу обещал включить меня а дублирующий состав. Знаешь, как я поле вижу! И рука у меня твердая.

Он хотел продемонстрировать свой коронный удар и едва не упал.

— Пошли, глотнем морского воздуха, — сказал Хильер.

Теплый ветерок донес гнилостную вонь стоячей воды. Хильер ткнул Теодореску пальцем, подсказывая, что спускаться следует по широкой улице, вдоль которой тянулись открытые до позднего вечера продуктовые лавки. Радиоприемники разносили разнообразные мелодии, причем каждая старалась доказать свое превосходство перед остальными; сочный голос, чем-то напоминавший черчиллевский, сообщал турецкие новости, пробиваясь сквозь пуканье помех. На жирных сковородах шипели безымянные рыбины и мясо. Теодореску жадно потянул носом.

— Рыбка с картошечкой от «Мамаши Шенстоун», — произнес он, сглатывая слюну.—Лучшая в городе.

Навстречу стали попадаться группы рыбаков. Некоторые спорили о ценах. Хильер готов был поклясться, что видел, как какая-то женщина свесила из окна свое жирное, белое пузо. Кроме яшмака[197]Яшмак — платок, которым мусульманские женщины прикрывают лицо, оставляя лишь тонкую прорезь для глаз. на ней ничего не было. Разве Кемаль Ататюрк не запретил яшмаки? Белое пятно исчезло.

— Тео, ты все-таки свинтус, — проговорил Хильер. — Что ты делаешь с малышами?

— Это все Беллами, — чуть не плача выкрикнул Теодореску. — Беллами так со мной сделал. Они меня заманили в комнату старосты и заперли дверь. Я звал на помощь, но никто не слышал. А они хохотали.

— У тебя привычки вонючего инострашки. Я-то знаю, что ты сделал с тем малышом на хорах.

— Ни с кем я ничего не делал. Честное слово. Теодореску разревелся. Небритый, измазанный в мазуте матрос, стоявший под вывеской «Gastronom», которая венчала вход в продуктовую преисподнюю, отрыгнул — долго и певуче. Теодореску неуклюже побежал.

— Все против меня! — прокричал он, хлюпая носом. — Я хочу только одного — чтобы от меня отцепились.

Он по-чарличаплински завернул за угол. Двое моряков посторонились, уступая дорогу надвигающейся громадине, извергавшей непонятные слова. Хильер догнал его и принялся успокаивать:

— Да будет тебе, Тео, брось. Сейчас дохнешь морского воздуха и полегчает.

Они вышли к небольшому причалу, выложенному щербатым скользким булыжником. На босфорских волнах качались объедки. Двое заросших подростков (один был босым) при свете фонарика орудовали старым железным ломиком, пытаясь вскрыть какой-то контейнер. Заметив Хильера и Теодореску, турки вызывающе рассмеялись и удрали. Под унылыми навесами тянулись упаковочные клети, из которых доносилась крысиная возня. Где-то вскрикнула чайка, словно разбуженная ночным кошмаром.

— Тут можно славно побеситься, — сказал Хильер. — Давай-ка прыгнем в одну из этих лодок.

Вдали плясали мутные огоньки торгового судна. Где-то полным ходом шла вечеринка: до Хильера доносились исступленно-радостные — судя по всему, скандинавские — крики. Хильер подвел Теодореску к скользкому, с прозеленью краю причала.

— Осторожно, осторожно, — сказал Хильер. — Мы ведь не хотим бултыхнуться, правда?

Теодореску засыпал на ходу. Хильер смотрел на его громадную, обвисшую физиономию: от былого тучного благородства не осталось и следа.

— Паршивый инострашка ты, а не британец, — сказал Хильер. — Тебе даже до этой вот баржи не допрыгнуть.

Перед ними покачивалась пустая угольная баржа. Днище ее покрывал слой черной пыли. Выгруженный уголь, сваленный в кучи вдоль мола, поблескивал в лучах поднимавшейся турецкой луны. Порожняя посудина тихо похлюпывала метрах в полутора от причала.

— Не могу, — произнес Теодореску, мутным взором глядя на море. — Ненавижу воду. Холболлз, дурак старый, таскал купаться, а плавать толком не научил. Хочу домой.

— Трусишка, — подзуживал его Хильер. — Инострашка-трусишка.

— Рыбка с картошечкой. «Мамаша Шенстон». Хильер приподнялся на цыпочки и шлепнул Теодореску по левой щеке. Он старался ни о чем не думать. Боже, Боже, Боже. Неужели Теодореску и впрямь такой законченный мерзавец? Мог же просто выслушать все, что ему выложили. Безо всяких вопросов, безо всяких долларов… И имя ему сообщили, и месторасположение. Что он там говорил о свободе воли, о праве решать?

— Решай, Теодореску, — сказал Хильер. — Давай иди сюда. Койка узковата, но ты влезешь.

— Мать здоровый пирог прислала. А Беллами, гад, почти все съел.

— Ну, бьемся на пять шиллингов? Ставлю пять, что я прыгну, а ты сдрейфишь.

— Пять? — Он слегка встрепенулся. — На деньги не спорю. Джим, старый хрыч, орать начнет.

— Смотри, — проговорил Хильер примериваясь. Примерно в полуметре от планшира торчал деревянный выступ. Сойдет. — Внимание: раз-два.

Хильер играючи прыгнул на выступ. Даже дыхание не сбилось. Он смерил взглядом ничтожное расстояние, отделявшее его от причала, на котором нерешительно покачивался Теодореску.

— Давай, трусишка! Ну, давай, вонючка-инострашка. Нейтралишка ублюдочный, не дрейфь!

— Британец…— промямлил Теодореску. Он гордо, вытянулся, словно услышал звуки национального гимна. — Никакой не нейтрал.

И он прыгнул. Море, в которое неожиданно низверглась огромная туша, взметнулось, выражая свой протест, свой бессловесный, кипенный, тающий ужас, в самых курьезных формах: от едва узнаваемых пародий на женские прелести до исламских букв, по размеру годящихся на плакаты, от образчиков кружевной вышивки до крепостных башен, рушившихся под ударами молний. Вода зашипела, словно зашикавшие от возмущения зрители.

Оказавшийся между причалом и некрашеным бортом баржи, Теодореску прохрипел, ловя губами воздух:

— Подлюка! Скотина! Так нечестно. Знал, что не допрыгну.

— Ты забыл отпустить мне грехи, — сказал Хильер. Он вспомнил про рукопись Роупера, Хроника предательств отправится сейчас на дно. А с ней и пачки денег, целое состояние. Тусклые блики перстней сопровождали потуги Теодореску вскарабкаться по мшистой кладке причала. Не в силах удержаться на плаву, он, словно распятый, с воем пытался упереться в обе стенки своего хлябкого, хлюпкого склепа. Но единственное, что ему удалось, — это оттолкнуть баржу. Новый крик о помощи внезапно осекся: рот наполнился грязной водой.

— Беллами… финья… фонючая! — вопил он, задыхаясь.

Но старосты только посмеивались. Господи, взмолился Хильер, прибери его поскорей. Он спрыгнул на дно баржи, но ничего, кроме тяжелой лопаты, там не обнаружилось. Взяв лопату, он полез наверх и по звуку, еще не видя Теодореску, понял, что тот из последних сил цепляется за два склизких отвеса — каменный и деревянный. Хильер представил себе этот каннибальский завтрак: он бьет по черепной скорлупе до тех пор, пока на волнах не закачается алый желток. Нет, так не пойдет. Да и ни к чему —действие PSTX еще не кончилось. Хильеру почудилось, что Теодореску сложил руки подобно стоику, обутому в «испанский сапожок». Потом он произнес что-то на неизвестном Хильеру языке и, кажется, уже по своей воле (глаза закрыты, губы плотно сжаты) решился пойти ко дну. И пошел. Море ответило странной булькающей отрыжкой будто тотчас принялось его переваривать. Затем все успокоилось. Хильер затянулся своей бразильской сигарой и, пуская клубы дыма, засеменил к носу баржи. Прямо перед носом к причалу был прибит истрепанный спасательный пояс, смягчавший удары о камень. Ухватившись за него, Хильер без труда вскарабкался на причал. Теперь, когда с делами покончено (правда, он вдруг вспомнил о Корнпит-Феррерзе: тот показывал нос и издевательски хихикал), можно возвращаться домой. «Вот только где он, этот проклятый дом?»— подумал Хильер, вдыхая вечерние турецкие ароматы.


Читать далее

Энтони БЕРДЖЕСС. ТРЕПЕТ НАМЕРЕНИЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 25.02.16
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 25.02.16
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 25.02.16
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ 25.02.16
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть