Онлайн чтение книги Тревожный месяц вересень
5

– Кто из села был в полицаях и скрылся, когда немцы ушли? – спросил я у Глумского.

– А ты не знаешь? – сказал тот, щурясь.

– Меня здесь не было тогда.

– А, ну конечно. Чистенький. А мы тут виноватые. Хорошо быть чистеньким, да, сынок?

Никита Глумский был едкий человек. Хмурый. Неуживчивый. Он до войны не отличался добродушием, а теперь и подавно. Но глухарчане единодушно выбрали его председателем колхоза на первом же собрании после изгнания фашистов. Говорят, Глумский ругался на этом собрании и клял своих земляков, но они только посмеивались. В Глухарах больше не было ни одного мужика, который так хорошо, как Глумский, знал бы, когда сеять, когда жать и все прочее. Неуживчивый характер и упрямство председателю к лицу, так рассуждали глухарчане. Председатель должен справиться с любым районным уполномоченным, если тот приедет командовать и указывать, как жить.

– А вы не злитесь, – сказал я.

– Надоело, когда приходят и расспрашивают. Как будто я сам у фрицев служил. Вы бы обращались прямо к Бандере.

Я только второй день ходил в «ястребках», но Глумский уже причислял меня к надоедливому начальству. К ним.

– Я вот председатель, с револьвером, а боюсь в соседнее село съездить. Где же ваша защита, «ястребки»? – спросил Глумский.

Никакой форы он мне, новичку, не давал. Это было несправедливо, но возразить я не мог.

Он был маленький, Глумский, и сутулый до такой степени, что казался горбатым. Клыки у него выдавались вперед, оттопыривая губы, и от этого создавалось впечатление, что он хочет вцепиться в первого встречного. Природа ему бульдожий прикус подарила. Вообще, мало в нем было приятного для глаза, в Глумском. Вот только руки… Та же скупая природа, вылепливая маленького Глумского, в последнюю минуту расщедрилась и подарила ему руки, предназначавшиеся для какого-нибудь Добрыни Никитича. А может, это они так раздались от работы.

– Вы же сами знаете, некому воевать с бандитами, – сказал я. – Нельзя же раздать оружие подросткам или детям.

Насчет подростков и детей – это я зря ляпнул. Спохватился, когда было уже поздно. Глумский даже потемнел лицом.

– Да, – выдохнул Глумский.

Осенью сорок первого фашисты застрелили у Глумского сына. Все помнили в Глухарах, что в пятнадцать лет это был настоящий парубок – рослый, плечистый, со светлым лихим чубом. Вот уж, наверно, Глумский им гордился… И имя он дал ему подходящее – Тарас. Так вот, Тарас решил подорвать карателей, которые во дворе ощипывали кур. Каратели много поработали за день и решили закусить. Рассказывали, всю Перечиху каратели выжгли за час, а это тридцать дворов. И вот они, чумазые, в копоти, ощипывали кур и гоготали, а Тарас и бросил в них гранату…

Но только пятнадцать лет – это пятнадцать лет: то ли он негодный запал вставил, то ли не выдернул кольцо с чекой. Не взорвалась граната.

– Крамченко был во вспомогательной украинской полиции, – сказал Глумский. – Он ушел. Помнишь Крамченко? Задуй его ветер!..

Я помнил Крамченко. Это был длинный, нескладный мужик-недотепа. Вечно у него в хозяйстве случались какие-нибудь беды. То корова клевера объестся, то куры ни с того ни с сего перестанут нестись.

– Дурень, – продолжил председатель. – Думал, для него легкая, везучая жизнь будет. Из колхозной фермы Розку взял, корову-рекордистку. Так она у него и трех литров не давала. Завидущий его глаз…

– Семья у него здесь осталась?

– Семья – не ответчик, – буркнул Глумский. – Или у вас там по-другому учат?

– Товарищ Глумский! – закричал я, не выдержав. – В школе меня этому не учили, на фронте тоже! Других учебных заведений не кончал!

– Ну ладно! – смилостивился председатель и чуть приоткрыл губу, что должно было изображать улыбку. – Просто не люблю расспрашивателей. Все время расспрашивают, как было да что было. Зачем тебе семья?

– С кем-то из села бандиты поддерживают связь. Кто-то их подкармливает.

– Семья у Крамченко ушла с ним, – сказал Глумский. – Побоялись, дурни… В Европу подались. Там их не хватало.

– Может, дружки остались?

Глумский усмехнулся криво, вытер рукой лицо. Ладонь у него была куда шире лица. По-моему, он мог пальцы на затылке сомкнуть, если бы постарался.

– «Дружки» – опасное слово, – сказал Глумский. – Я, может, тоже до войны Крамченке был дружок. На рыбалку вместе ходили.

Он пристально, изучающе поглядел на меня, как бы решая, стоит ли все выкладывать начистоту. Глумский и так баловал меня сегодня беседой.

– Не сомневаюсь, что это Горелый зверствует, – сказал он наконец. – Был такой здесь полицейский командующий. Он!.. Я ведь привозил Штебленка из Шарой рощи.

– Ну и что?

– У каждого свои привычки, – продолжал председатель. – Вот и у Горелого была привычка: вешать человека, чтобы ноги чуть касались земли. Так он дольше мучается, человек-то. Все хочется ему на землю встать… Дергается он, человек… Я видел, так Горелый в сорок втором партизан вешал.

Он помолчал. И я молчал, а пальцы впились в край стола, точно судорогой свело.

– И еще для этого он применял провод, – сказал Глумский. – Кабель! Он пружинит, и у человека больше надежды. Труднее помирать. Понял, сынок?

Он отвернулся, глядя в окно, а я все сидел, вцепившись в стол. Вот, значит, какой у меня враг… О Горелом я уже слышал от глухарчан. Но теперь все выглядело по-иному.

– У Горелого были счеты со Штебленком? – спросил я. Глумский насупил брови, размышляя.

– Кто знает… Он сам из Мишкольцев, Горелый. Был до войны вроде ветеринаром на участке. Вообще-то самоучка, коновал. Но выдавал себя – вроде ученый. Не успели мы его вывести на чистую воду. Да и трудно такого… Знал, как подмазать, как проехать. Пройдисвит![5]Ловкач, пройдоха. Обирал наших мужиков, пользовался, что ветеринаров настоящих, ученых у нас не было. Сам знаешь, если корова подыхает, у мужика можно полхаты позычить… или бабу на часок. Жадный был до всяких удовольствий, до власти. Эх, не успели мы!.. При немцах подался в начальники вспомогательной полиции. Потом, слышал, к бандеровцам… У тех тоже своя власть была, да ого! Расправа короткая. Темный элемент. Похоже, именно он возле Глухаров бродит. И что ему нужно здесь?

Я пожал плечами. Что ему нужно, Горелому? Колхозная гончарня, рассказывали, при фашистах «отошла» к Горелому, точнее, к его отцу, но отец помер; не могла же удерживать здесь полицая память о былой собственности!

– Говорят, к Нинке Семеренковой он сватался, – нахмурившись, пробормотал Глумский. – Да она, как наши пришли, в Киев уехала. Мало ли что говорят. Вон, говорят, он к Варваре захаживал. Так на то она и Варвара, чтоб захаживали.

Я почувствовал, что краснею. Я изо всех сил старался не допустить этого, но от такого усилия краска разлилась до ушей. Кожу жгло как от огня. Я стал смотреть только на стол, на черные, толстые, похожие на чечевицу ногти Глумского. Ладони председателя лежали на досках как две наковальни.

– Черт его ведает, – Глумский покачал головой. – Вообще-то Штебленок много про него знал. Сталкивались в войну.

– Штебленок?.. Он же нездешний, из Белоруссии.

– Да вот где-то там они и сталкивались. Теперь-то ничего не узнаешь!.. Э, задуй его ветер!..

Мы помолчали. Глумский посмотрел на ходики, которые громко отсчитывали секунды. В сентябре у хозяина каждый день на строгом учете. Я чувствовал себя как рыба, которая попала в вершу: тычется, дуреха, из стороны в сторону, а кругом прутья. И где выход? Ничего я не понимал, надеялся на якось[6]Авось.. Якось прояснится!

– А нужно тебе в это дело лезть? – спросил Глумский. Он с сомнением оглядел мой карабин. – Силенок у вас мало, и вооружение против бандитов слабоватое!

– А вы что хотели бы, самоходку?

– Да хоть что… По-моему, держат вас по деревням вроде пугал. Я бы на их месте Гната вооружил. Он страшнее.

Я встал.

– Ну, ладно. Спасибо за беседу, за приятный разговор.

– Не серчай, не серчай. А насчет оружия – ты ж солдат. Дают солдату котелок, а навар он сам ищет. Знаешь, как солдат из топора борщ варил? Пусть Попеленко ко мне зайдет. Мы в деревне у детишек любого оружия наберем. Они все с полей таскают да по сараям прячут… Очень интересуются оружием. Дурни! – Он странно хмыкнул и отвернулся. – На меня можешь полагаться, если дело дойдет до стрелянины. Все?

– Штебленок у Маляса квартировал? – спросил я.

– А ты не знаешь! – усмехнулся Глумский. – Привычка у ваших — все спрашивать да спрашивать.

Он вышел вслед за мною – выводить Справного на утреннюю прогулку. В приотворенной двери сарая я увидел тонкую удлиненную морду жеребца. Королевская белая, как горностаев мех – я видел такой мех на старых картинах, – полоса, тянувшаяся вдоль храпа ото лба, блеснула в сумраке. Глумский никому не показывал жеребца, боялся дурного глаза. Этого красавца он держал у себя в сарае беспривязно, никому не доверял, сам на нем почти не ездил и особенно тщательно скрывал от районного начальства. Справный был гордостью Глухаров, их честью, наконец, основой колхозного благосостояния.

– Н-не балуй, – выдохнул председатель, и столько любви прозвучало в голосе этого угрюмого, маленького, сутулого человека, что я остановился от удивления. Его ли голос я слышал? Откуда такая воркующая нежность?

Жеребец бил копытом в перегородку, всхрапывал… В колхозе были две лошади, если не считать Лебедки, числящейся за «ястребками», а точнее, за Попеленко, который, как многодетный отец, полагал, что имеет на лошадь особые права. Справный стоил всех трех и еще сотни. Соседние колхозы водили в Глухары своих захудалых кобыл, надеясь улучшить породу. Глумский брал за это с соседей семенами – пшеницей, картошкой. «Семя на семя», – говорил Глумский, показывая свои бульдожьи зубы.

– Все еще меня не признает, нервничает, – пожаловался Глумский. – Вот кто тебе про Горелого рассказал бы! Это его был конь, полицай его откуда-то с племенного завода взял… Н-но, малыш! – прикрикнул он на жеребца, когда тот дернулся, не давая надеть узду.


Читать далее

Фрагмент для ознакомления предоставлен магазином LitRes.ru Купить полную версию
1 - 1 04.08.16
Глава 1 04.08.16
Глава 2
1 04.08.16
2 04.08.16
3 04.08.16
4 04.08.16
5 04.08.16
6 04.08.16
7 04.08.16
8 04.08.16
9 04.08.16
10 04.08.16
11 04.08.16
12 04.08.16

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть