Онлайн чтение книги Три солдата
I

Эндрюс с шестью другими солдатами своей части сидел за столиком у входа в кафе против Западного вокзала. Он откинулся на стуле с чашкой кофе в руках и смотрел на каменные дома с многочисленными балконами; пахнущий молоком и кофе пар поднимался из чашки. В ушах Эндрюса гудело от шума экипажей и пощелкивания каблуков по мокрому тротуару. Он некоторое время не слышал, о чем говорили сидевшие с ним товарищи. Они болтали и смеялись, но он задумчиво смотрел вперед, не замечая их мундиров хаки и похожих на лодочки фуражек. Он был одурманен запахом кофе и тумана. Бледный, ржавый солнечный луч падал на столик кафе и на легкий глянец мокрой грязи, покрывавшей асфальт.

В конце аллеи, по ту сторону вокзала, темно-серые дома, с зеленоватым отливом в тени и лиловым на солнце, таяли, обволакиваясь вдали нежной дымкой. Тусклые золоченые решетки поблескивали вдоль черных балконов. На переднем плане быстро шагали мужчины и женщины; холодное утро покрывало им щеки легким румянцем. Небо было бледное, розовато-серое.

Уолтерс говорил:

– Первым делом я хочу видеть Эйфелеву башню.

– А зачем тебе ее видеть? – спросил маленький сержант с черными усами и глазами, впалыми, как у обезьяны.

– Эх, ты! Разве ты не знаешь, что все началось с Эйфелевой башни? Не будь башни Эйфеля, не было бы и небоскребов…

– А как же небоскреб Утюг и Бруклинский мост? Ведь их построили до Эйфелевой башни? – перебил солдат из Нью-Йорка.

– Башня Эйфеля – первый образец сплошной железной постройки во всем мире, – догматично повторил Уолтерс.

– Первое, что я хочу сделать, это отправиться в шантан.[52][lii] Шантан (кафешантан) – ресторан или кафе, где выступают артисты (преимущественно женщины), исполняющие песенки и танцы развлекательного, часто фривольного характера. Я насчет девочек.

– Лучше отложи девочек, Билл, – сказал Уолтерс.

– Я и смотреть-то на них не хочу, – сказал сержант с черными усами. – Довольно я их навидался на своем веку…

– Ты, брат, погоди зарекаться. Вот как уставишь буркалы на настоящую парижаночку – другое запоешь, – сказал плотный, небритый человек с нашивками капрала на рукаве, покатываясь от смеха.

Эндрюс снова потерял нить разговора. Он мечтательно оглядывал сквозь полузакрытые веки длинные прямые улицы, где зеленые, лиловые и коричневые тона сливались на некотором отдалении в однообразную, голубовато-серую мглу. Ему хотелось остаться одному, блуждать по городу куда глаза глядят, мечтательно рассматривать людей и предметы, заводить случайные разговоры с мужчинами и женщинами, погрузить свою жизнь в туманную, сверкающую жизнь улицы. Запах тумана что-то пробудил в его памяти. Он долго доискивался, пока вдруг не вспомнил свой обед с Гэнслоу и лица юноши и молодой девушки, с которыми он говорил на Монмартре. Он должен немедленно разыскать Гэнслоу. Он на секунду почувствовал дикую вражду ко всем этим окружавшим его людям. О Боже! Ему необходимо отойти от них всех. Свобода досталась ему слишком дорогой ценой; он должен насладиться ею до последней возможности.

– Послушай, я хочу примазаться к тебе, Энди, – прервал его мечтания голос Уолтерса. – Я думаю назначить тебя при себе лейб-переводчиком.

Эндрюс засмеялся.

– Ты знаешь дорогу в штаб университетской команды? Лучше всего сесть на подземку.

– Я пойду пешком, – сказал Эндрюс.

– Заблудишься, чего доброго.

– Не рискую этим, к сожалению, – сказал Эндрюс, вставая. – Значит, увижу вас, товарищи, в штабе, как его там… Ну, мое вам!

Эндрюс кинулся в боковую улицу. Он с трудом удержался, чтобы не закричать от восторга, когда почувствовал себя одиноким, свободным, имеющим перед собой много дней для работы и размышлений, с полной возможностью постепенно отучить свои члены от натянутых движений автомата.

Запах улицы и тумана, невыразимо острый, закружился у него в мозгу фантастическими спиралями, как дым какого-то фимиама, возбуждая в нем голод и ослепляя его; руки и ноги его казались ему гибкими и готовыми к наслаждению, как насторожившаяся кошка к прыжку. Его тяжелые сапоги отбивали такт танца, стуча по мокрой панели. Он шел очень быстро, и лишь временами вдруг останавливался, чтобы посмотреть на зеленые, оранжевые и малиновые овощи в тележке, чтобы бросить взгляд на запутанные улицы, чтобы заглянуть в темно-коричневую глубину маленького винного погреба, где рабочие стояли у прилавка, потягивая белое вино. Изящные, продолговатые лица, бородатые лица мужчин, суховатые лица молодых женщин, румяные щеки мальчуганов, морщинистые лица старух, словно схоронившие в своем безобразии всю красоту юности и трагедию пережитого, – лица всех встречных людей волновали его, как звуки оркестра.

После длинной прогулки, при которой он всегда сворачивал на самую привлекательную улицу, он очутился наконец на небольшой площадке, перед статуей какой-то важной персоны на вставшем на дыбы коне. «Площадь побед»,[53][liii] Площадь побед.  – Эта круглая по форме площадь была создана в 1685 г. архитектором Ж.-А. Мансаром для оформления аллегорической статуи Людовика XIV, выполненной по заказу герцога де ла Фояда скульптором Дэжарденом. Статуя была разрушена во времена революции в 1792 г., а в 1822 г. была заменена на новую, выполненную скульптором Бозио. – прочел он на дощечке, и это название развеселило его. Он насмешливо посмотрел на героические черты Короля-Солнца[54][liv] Король-Солнце – Людовик XIV (1638–1715), французский король (с 1643 г.) из династии Бурбонов. Его правление – апогей французского абсолютизма (легенда приписывает ему изречение «Государство – это я»). Многочисленные войны, большие расходы королевского двора, высокие налоги и религиозная нетерпимость вызывали народные восстания. и отошел смеясь.

– Думается, в те дни это удавалось им лучше: высокий штиль, – пробормотал он и с удвоенным удовольствием продолжал толкаться между людьми, изображения которых никогда не появятся верхом на навостривших уши конях, посреди скверов, разбитых в память побед.

Он вышел на широкую прямую аллею; здесь то и дело встречались американские офицеры – он должен был отдавать им честь – и военная полиция. Здесь было много магазинов с большими зеркальными витринами, наполненными блестящими, дорогими предметами. «Тоже, в своем роде, победа», – подумал он и свернул в боковую улицу; голубовато-серая громада Оперы[55][lv] Опера – в настоящее время официально называется Государственной академией музыки и танца. Расположена в самом центре города, где в бульвар Капуцинов вливается широкая авеню де л'Опера. Здание Оперы было построено архитектором Шарлем Гарнье в 1863–1875 гг. с ее величественными окнами и голыми бронзовыми дамами, держащими светильники, осталась в стороне. Он попал на узкую улицу, загроможденную отелями и модными парикмахерскими, откуда исходил аромат международной парфюмерии, казино, бальных зал и дипломатических приемов, и увидел вдруг американского офицера, который шел ему навстречу, слегка покачиваясь. Это был высокий, пожилой человек с красным лицом и носом бутылкой. Он отдал честь.

Офицер остановился, шатаясь из стороны в сторону, и сказал плачущим голосом:

– Сынок, вы не знаете, где тут бар «Анри»?

– Нет, не знаю, майор, – сказал Эндрюс и почувствовал, как его обдало запахом коктейля.

– Вы поможете мне найти его, сынок, не правда ли? Ужасно, что я не могу его отыскать. Я должен встретиться в баре «Анрм» с лейтенантом Треверсом. – Майор укрепился на ногах и положил руку па плечо Эндрюса.

Мимо них прошел штатский.

– Послушайте, – ломаным языком закричал майор ему вслед, – послушайте, моншье, где тут бар «Анри»?

Человек прошел не отвечая.

– Ну не лягушка ли? Собственного языка не понимает, – сказал майор.

– Да вот он бар «Анри», прямо через улицу, – вдруг сказал Эндрюс.

– Бон, бон! – воскликнул майор.

Они пересекли улицу и вошли. В баре майор, все еще цепляясь за Эндрюса, шепнул ему на ухо:

– Я немножко не в порядке с отпуском. Понимаешь? Весь проклятый воздушный флот не в порядке. Выпьем? Ты по набору? Здесь это не играет роли. Плюнь на это, сынок. Демократия обеспечена миру!

Эндрюс только хотел поднести к губам коктейль с шампанским, весело разглядывая толпу военных и штатских американцев, наполнявших маленький, отделанный красным деревом бар, как за ним раздался голос:

– Ах, черт возьми!

Эндрюс обернулся и увидел смуглое лицо и шелковистые усы Гэнслоу. Он предоставил майора его судьбе.

– Боже, как я рад тебя видеть! Я боялся, что ты не сумеешь это провести.

Гэнслоу говорил медленно, слегка запинаясь.

– Я чуть от радости не помешался, Гэнни. Я только что приехал, два часа назад.

Смеясь и перебивая друг друга, они обменивались оборванными фразами.

– Но какими судьбами ты попал сюда?

– С майором, – сказал Эндрюс, смеясь.

– С этим чертом?

– Да. Он поймал меня на улице, – шепнул Эндрюс на ухо своему другу, – и не хотел от меня отцепиться. Угостил меня коктейлем в память блаженной памяти демократии. Но ты-то что тут делаешь? Здесь не так, чтобы уж очень… экзотично.

– Я пришел повидаться с одним человеком; он хотел научить меня, как мне попасть в Румынию с Красным Крестом. Но это подождет. Уйдем отсюда. Боже, я так боялся, что тебе не удастся…

– Мне пришлось ползать на животе и лизать людям сапоги, чтобы это устроить. Боже, что за подлость! Но вот я здесь.

Они вышли на улицу.

– Но зато теперь свобода! Свобода! – закричал Эндрюс.

– Это высокое и гордое чувство… Я здесь уже три дня. Моя часть вернулась восвояси, храни их Господь.

– А что тебе приходится делать?

– Делать? Ничего! – закричал Гэнслоу. – То есть ни черта! Да, в сущности говоря, не стоит и соваться. Тут такая каша, что даже при желании ничего не сделаешь.

– Я хочу пойти поговорить с кем-нибудь в Schula Cantoram.[56][lvi] Академия старинной [церковной] музыки (лат.).

– Успеется. Ничего у тебя не выйдет с музыкой, если начнешь принимать ее всерьез.

– А затем надо где-нибудь раздобыть деньги.

– Вот это дело.

Гэнслоу вытащил из внутреннего кармана своей шинели бумажник тисненой кожи.

– Монако, – сказал он, поглаживая бумажник, на котором был выдавлен узор из мутно-красных цветов. Он выпятил губу, вытащил несколько стофранковых бумажек и сунул их Эндрюсу в руку.

– Дай мне только одну сотню, – сказал Эндрюс.

– Все или ничего. Сотни здесь хватает на пять минут.

– Чертовски много придется отдавать тебе.

– Отдашь на том свете. Бери и заткни глотку! Вероятно, у меня их больше не будет, потому пользуйся случаем. Предупреждаю тебя: к концу недели все будет истрачено.

– Прекрасно. Я умираю от голода.

– Сядем на скамеечку и подумаем, где бы нам позавтракать, чтобы отпраздновать мисс Либертад… Впрочем, не будем так называть свободу: Либертад напоминает Ливерпуль – отвратительное место.

– Так будем называть ее фрейлейн Freiheit,[57][lvii] Свобода, вольность (нем.) – сказал Эндрюс, когда они уселись на плетеных стульях на фоне красновато-желтого солнечного сияния.

– Ах ты, германский шпион!

– Но подумай, дружище, – сказал Эндрюс, – бойня кончилась; и ты, и я, и все остальные скоро снова станут человеческими существами, слишком человеческими.

– Да, больше восемнадцати воюющих стран сейчас не наберется, – пробормотал Гэнслоу.

– Я целую вечность не видел газет. Что ты хочешь этим сказать?

– Сейчас воюют, бьют посуду везде, кроме западного фронта, – сказал Гэнслоу. – Красный Крест только и знает, что рассылает поезда, чтобы бойня продолжалась… Я отправлюсь в Россию, если удастся.

– Ну а как же Сорбонна?

– Сорбонна пусть убирается ко всем чертям!

– Но, Гэнни, я окочурюсь на твоих руках, если ты меня где-нибудь не накормишь.

– Хочешь пойдем в какое-нибудь шикарное заведение с обивкой из малинового плюша или розовой парчи?

– К чему нам эти заведения?

– Потому что пышность и хорошая еда идут рука об руку. Только священнодействующий ресторан поддерживает истинный культ желудка. О, я знаю, мы отправимся в Латинский квартал.[58][lviii] Латинский квартал – район высших учебных заведений, место традиционного обитания и поселения студентов и преподавателей парижских университетов. Расположен в центре Парижа на горе Сент-Женевьев. Центром его являются площадь Сорбонны и бульвар Сен-Мишель. Из достопримечательностей: Пантеон, музей Клюни, дворец Юлиана Отступника, церковь Сен-Жермен. Я познакомлю тебя с одним парнем, который за всю свою жизнь никогда еще не был трезвым.

– Очень рад буду. Я сто лет не видел нового лица. Я не могу жить без разношерстной толпы вокруг меня. А ты?

– Ты это как раз найдешь здесь, на бульваре. Сербы, французы, англичане, американцы, австралийцы, румыны, чехословаки. Существует ли мундир, которого здесь нет! Уверяю тебя, Энди, война была прибыльным делом для тех, кто сумел ею воспользоваться. Взгляни только на их обмотки.

– Я думаю, они и с мира сумеют снять пенки.

– О! Мир будет еще и того лучше… Ну, идем. Будем теплыми ребятами, возьмем таксомотор.

Они пробивали себе дорогу сквозь гущу мундиров, мишуры и ярких красок; толпа двигалась двумя потоками взад и вперед по широкой боковой аллее, между кафе и стволами оголенных деревьев. Они влезли в таксомотор и быстро пронеслись по улицам, где при тусклом солнечном свете серовато-зеленоватые и серо-лиловые тона смешивались с синими пятнами и бледными отсветами, как сливаются краски в перьях на груди голубя. Они проехали мимо безлиственных садов Тюильри;[59][lix] Сады Тюильри – сады в английском стиле; разбиты в 1664 г. архитектором Андре Ленотром; простираются приблизительно на один километр от площади Карусель до площади Согласия. на другой стороне поднимались ярко-красные мансардные крыши и высокие трубы внутренних строений Лувра. Они на минуту увидели реку, тускло-зеленую, как нефрит, и ряд платанов, набросанных коричневыми и желтоватыми мазками вдоль набережной; затем они затерялись в узких, коричневато-серых улицах старинного квартала.

– Вот это Париж! А то был Космополис, – сказал Гэнслоу.

– Я не разбираюсь еще пока что, – весело сказал Эндрюс.

Сквер перед «Одеоном» казался белым пятном, а колоннада – черной тенью; мотор завернул за угол и стал продвигаться вдоль Люксембурга;[60][lx] Люксембург – имеется в виду Люксембургский сад – огромный национальный парк в самом центре Парижа; соседствует с Латинским кварталом (их разделяет бульвар Сен-Мишель). здесь, сквозь черную железную решетку, на коричневом и красноватом фоне между запутанными узорами безлиственных ветвей кое-где мелькали статуи, балюстрады и виднелась туманная даль.

Мотор остановился с резким толчком.

– Это площадь Медичи,[61][lxi] Площадь Медичи – место с восточной стороны Люксембургского дворца, где расположен знаменитый Фонтан Медичи, приписываемый Соломону де Бросу. В центральной нише фонтана изображен Полифем, который застигает Галатею с пастухом Ацисом (произведение Оттэна, 1863), а с обратной стороны находится барельеф де Ванца (1806), представляющий Леду с лебедем. – сказал Гэнслоу.

В конце покатой улицы Пантеон[62][lxii] Пантеон – усыпальница великих людей Франции и один из самых знаменитых архитектурных памятников Парижа. Расположен на возвышенности левого берега Сены, недалеко от университета. На этом месте некогда находилось древнее аббатство Святой Женевьевы, считавшейся покровительницей Парижа. В 1744 г. тяжело заболевший Людовик XV дал обет построить в честь Святой Женевьевы новый храм. Строительные работы по проекту архитектора Ж. Суффло начались в 1758 г. и были закончены только в 1789 г. его учеником Ж. Ронделе. казался сквозь туман совсем плоским. Посреди сквера, между желтыми трамваями и низкими зелеными омнибусами, находился тихий пруд, в котором отражались тени домов.

Они сели у окна, выходящего в сквер. Гэнслоу заказывал.

– Хочешь соль меньёр?[63][lxiii] Одинарный [маленький] коктейль (фр)

– Что попало или, вернее, все что тебе угодно. Возьми уж это на себя… Чепуха… Честное слово, я никогда в жизни не чувствовал себя счастливее… Знаешь, Гэнслоу, в тебе есть что-то такое, что боится счастья.

– Брось меланхолию… На свете только одно настоящее зло; находиться где-нибудь, откуда не можешь уйти. Я спросил пива. Это единственное место в Париже, где его можно пить.

– Я буду посещать все концерты Колонна и Ламурё по воскресеньям… Единственное зло на свете – не иметь возможности слушать музыку или исполнять ее… Эти устрицы достойны Лукулла.[64][lxiv] Лукулл (ок. 117 – ок. 56 г. до н. э.) – римский полководец, сторонник диктатора Суллы. В борьбе против Митридата VI, командуя римскими войсками, в 74–66 гг. добился значительных успехов. Славился богатством, роскошью и пирами («лукуллов пир»).

– Скажи лучше достойны Джона Эндрюса и Боба Гэнслоу… Черт побери, почему нет? Почему призраки бедных старых умерших римлян должны вытаскиваться на свет каждый раз, когда человек ест устрицы? Понять этого не могу. Мы такие же молодцы, как и они. Я не допущу, чтобы меня пережил какой-то старый, обратившийся в прах Лукулл, даже если б я никогда не ел миноги.

– А почему вы должны есть ламповое стекло, Боб? – раздался около него хриплый голос.

Эндрюс увидел над собой круглое, бледное лицо с большими серыми глазами, скрытыми плотными очками в стальной оправе. За исключением глаз, лицо смутно напоминало китайский тип.

– Хелло, Хейн! Мистер Эндрюс, мистер Гейнеман, – сказал Гэнслоу.

– Очень приятно, – сказал Гейнеман добродушным хриплым голосом. – По-видимому, вы, молодцы, собираетесь обожраться, если судить по нагромождению пищи на этом столе?

– А вы присядьте и помогите нам, – сказал Гэнслоу.

– Отлично… Знаете, как я называю этого молодца? – обратился он к Эндрюсу. – Синдбадом!

Он громко пропел этот куплет, размахивая, как дирижерской палочкой, батоном.

– Заткнись, Гейн, или нас выставят отсюда, как в тот вечер из «Олимпии»!

Оба рассмеялись. Они смеялись до слез.

Гейнеман снял очки и протер их. Он обратился к Эндрюсу:

– О, в Париже сейчас лучше всего. Первая нелепость: мирная конференция с ее девятьюстами девяносто девятью разветвлениями. Вторая нелепость: шпионы. Третья: американские офицеры; четвертая: семь сестриц, произнесших обет убийства.

Он снова разразился смехом; его неуклюжее тело каталось по стулу.

– Что это за сестрицы?

– Три из них поклялись укокошить Синдбада, а четыре поклялись ухлопать меня… Но это слишком сложно, чтобы рассказывать за завтраком. Восьмая: здесь есть дамы скоропослушницы – специальность Синдбада. Девятая: здесь есть Синдбад.

– Заткнись, Гейн, ты меня конфузишь, – буркнул Гэнслоу.

пропел Гейнеман. – Но никто мне не предложил выпить – сказал он вдруг взволнованным голосом. – Гарсон, бутылку Маконца для кадета-гасконца! Вы видели эту пьесу? Самая замечательная пьеса в мире. Видел ее два раза в трезвом виде и еще семь раз…

– «Сирано де Бержерак»?

– Вот именно! Я работаю, надо вам сказать, в Красном Кресте… Знаешь, Синдбад, старый Петерсон – молодчинище!.. Предполагается, что я в данную минуту снимаю фотографии с туберкулезных детей… Самая благородная из моих профессий – это художественная фотография… Я взял фотографии напрокат у того, кто снимает рахитиков. Так что могу ничего не делать три месяца и получил пятьсот франков на разъезды. О, дети мои! Моя единственная молитва: наше свидетельство красно-крестного служащего дай нам днесь; а прочее довершит Красный Крест.

Гейнеман так захохотал, что стаканы зазвенели на столе. Он снял очки и протер их с унылым видом раскаяния.

Эндрюс пил кофе медленными глотками, наблюдая из окна за прохожими. Старуха с цветочным лотком сидела на углу на низеньком уродливом стуле. Розовые, желтые, синевато-лиловые тона цветов словно обостряли туманную желтизну и сероватую лазурь зимнего освещения и мрак улиц. Девушка в плотно облегающем черном платье и в черной шляпе остановилась у лотка, чтобы купить пучок бледно-желтых маргариток, а потом медленно пошла мимо окна ресторана по направлению к саду. Ее лицо цвета слоновой кости, ее стройная фигура и очень черные глаза вызвали внезапную дрожь по всему телу Эндрюса, когда он взглянул на нее. Стройная черная фигура исчезла за решеткой сада. Эндрюс неожиданно вскочил.

Мне нужно идти, – сказал он странным голосом. – Я вдруг вспомнил, что меня ждет один человек в учебной части Главного штаба.

Пусть подождет! Как же так? Вы еще не пили ликер! – вскричал Гейнеман.

– Нет. Но где я могу попозже встретить вашу компанию?

– В кафе «Роган» в пять часов, против Пале-Рояля.[65][lxv] Пале-Рояль – королевский дворец, построенный архитектором Лемерсье в 1624–1645 гг. Первоначально был резиденцией кардинала Ришелье, а затем, по завещанию, после его смерти перешел к Людовику XIII. В настоящее время место заседаний Государственного совета Франции.

– Ты никогда его не найдешь.

– Найду, – сказал Эндрюс.

– Пале-Рояль – остановка метрополитена! – закричали они ему вслед, когда он выбежал за дверь.

Он поспешил в сад. Много народу сидело на скамейках в бледных лучах солнца. Дети в ярких костюмах бегали, погоняя серсо. Женщина щеголяла связкой игрушечных шаров, розовых, зеленых, малиновых, которые казались огромной кистью разноцветного винограда, перевернутой над ее головой. Эндрюс разгуливал взад и вперед по аллеям, изучая лица. Девушка исчезла. Он прислонился к серой балюстраде и смотрел на дно пустого пруда, где сохранились следы от попавшего сюда снаряда из «Берты».[66][lxvi] «Берта» («Большая Берта») – немецкое дальнобойное орудие очень крупного калибра. Он говорил себе, что он болван. Даже если бы он нашел ее, он все равно не мог бы с ней заговорить. Из того, что он на день или на два освобожден от военной службы, еще не следует, что золотой век снова вернулся на землю. Улыбаясь этой мысли, он прошел насквозь через сад, побродил по каким-то улицам, со старинными домами, оштукатуренными в белый или серый цвет, с грифельными мансардными крышами и с фантастически-замысловатыми трубами, и, наконец, вышел к церкви с новым фасадом классического стиля; огромные колонны, казалось, налились от собственной тяжести.

Он спросил у газетчицы название церкви.

– Но, месье, это Сен-Сюльпис, – сказала женщина удивленным тоном.

Сен-Сюльпис! В его мыслях промелькнули песенка Манон, сентиментальная меланхолия Парижа восемнадцатого века; игорные дома в Пале-Рояле, где молодые люди покрывали себя бесчестьем в присутствии строгих катонов-отцов; любовные записочки, которые они писали на маленьких золоченых столиках; забрызганные грязью дилижансы, вкатывавшиеся из провинции через Орлеанскую и Версальскую заставы; Париж Дидро, Вольтера и Жана-Жака с его грозными улицами и харчевнями, где ели раковый суп, шпигованных пулярок и суфле; Париж с его заплесневелым позолоченным великолепием, с торжественной скукой прошлого и безумными надеждами на будущее.

Он спустился по узкой, закоптелой улице, загроможденной лавками антиквариев и букинистов, и неожиданно вышел к реке против статуи Вольтера. Он прочел на углу название: «Набережная Малакэ». Эндрюс перешел на другую сторону набережной и долго смотрел вниз, на реку Напротив, за кружевной завесой безлиственных деревьев, поднимались пурпуровые крыши Лувра с их высокими шпилями и бесконечными рядами труб; позади были старинные дома набережной и крыло неизвестного ему здания с куполом, увенчанное балюстрадой с большими урнами из серого камня.

Барки плыли вверх по течению; мутная зеленая вода пенилась под их тупыми носами; их тащил на буксире маленький черный пароход с трубой, отогнутой назад, чтобы проходить под мостами. Буксирный пароход издал тонкий, пронзительный свисток.

Эндрюс решил прогуляться вниз по течению. Он перешел мост на углу Лувра, повернулся спиной к арке, выстроенной Наполеоном, и прошел через Тюильрийский сад, наполненный публикой, гуляющей или сидящей на солнце, детьми, похожими на кукол, няньками в изысканных белых чепцах, лохматыми собачонками на привязи. На него вдруг напала мирная дремота. Он сел на скамейку на солнце и стал следить, почти не видя их, за людьми, которые проходили взад и вперед, бросая длинные тени. Голоса и смех очень слабо доходили до его слуха, покрываемые шумом отдаленного уличного движения. Он несколько минут слышал звуки марша, исполняемого военным оркестром. Бледные, серо-голубые тени деревьев легли на красновато-желтый гравий. Их все время пересекали мелькающие взад и вперед тени людей. Он чувствовал себя очень утомленным и счастливым.

Он вдруг очнулся – он, оказывается, задремал. Он спросил у старика с красиво заостренной белой бородкой дорогу в предместье Сент-Оноре.

После того как он раза два сбивался с пути, он рассеянно поднялся на мраморные ступеньки, где разговаривали много людей в мундирах цвета хаки. Наверху стоял, прислонившись к двери, Уолтерс. Эндрюс, приближаясь, расслышал, как он говорил своему соседу:

– Как же! Эйфелева башня – первый образчик законченной постройки из железа во всем мире. Ее прежде всего должен осмотреть человек, если он сознательный.

– А я скажу, что самое грандиозное зрелище – это Опера, – возразил его ближайший сосед.

– Если там есть вино и женщины, то я не прочь.

– А пения тебе мало?

– Это не так интересно, как Эйфелева башня, – настаивал Уолтерс.

– Послушай, Уолтерс, надеюсь, что ты не меня ждал, – пробормотал Эндрюс.

– Нет, я стоял в очереди, чтобы увидеть этого молодца насчет курсов. Я хочу наладить это дело как следует.

– Я думаю пойти завтра, – сказал Эндрюс.

– Послушай, ты что-нибудь предпринял насчет комнаты? Хочешь, будем друзьями?

– Идет. Но, может быть, ты не захочешь жить там, где я, Уолтерс?

– Где это? В Латинском квартале? Очень даже просто. Почему бы мне не познакомиться с французской жизнью, раз я здесь?

– Да, но сейчас поздно искать комнату!

– Я, во всяком случае, сегодня пойду ночевать к христианским юношам.

– А я попрошу одного знакомого приютить меня… А завтра увидим. Так, значит, до завтра, – сказал Эндрюс, удаляясь.

– Постой, я иду с тобой. Погуляем вместе по городу.

– Ладно, – сказал Эндрюс.

Кролик был довольно бесформенный, очень пушистый; в розовых глазах его с черным зрачком было выражение безумия. Он прыгал, как воробей, по панели; из спины его выходила резиновая трубка, заканчивавшаяся грушей, которую человек сжимал в руке, чтобы кролик прыгал. Все же у кролика был вид живого организма. Эндрюс неудержимо расхохотался, когда впервые его увидал. Продавец, у которого на руке висела корзина, наполненная такими же кроликами, увидел, что Эндрюс смеется, и робко приблизился к столу; у него было розовое лицо с тонкими чуткими губами, несколько напоминавшими кроличьи, и большие испуганные глаза блекло-карего цвета.

– Вы сами делаете их? – спросил Эндрюс, улыбаясь.

Человек с небрежным видом уронил кролика на стол. И неожиданно, крепко нажав грушу, заставил его перекувыркнуться. Эндрюс засмеялся. Продавец кроликов также засмеялся.

– Я делаю их с натуры.

– Подумай только: большой, сильный мужчина зарабатывает себе хлеб таким способом, – сказал с презрением Уолтерс.

– Хелло, Энди!.. Адски запоздали! Виноват, – сказал Гэнслоу, опускаясь на стул рядом с ними.

Эндрюс представил Уолтерса. Продавец кроликов снял шляпу, поклонился компании и ушел, заставляя кролика скакать перед собой по краю панели.

– Что случилось с Гейнеманом?

– Вот он приехал, – сказал Гэнслоу.

Открытый мотор подъехал к тротуару перед кафе. В нем сидел Гейнеман с широкой усмешкой на лице, и рядом с ним женщина в платье цвета сомон, в горностаях и изумрудной шляпе. Экипаж уехал, и Гейнеман, ухмыляясь, подошел к столу.

– Где львенок? – спросил Гэнслоу.

– Говорят, у него воспаление легких.

– Мистер Гейнеман. Мистер Уолтерс.

Усмешка покинула лицо Гейнемана. Он произнес отрывисто:

– Очень приятно. – Кинул злобный взгляд на Эндрюса и уселся на стул.

Солнце зашло. Небо было залито лиловыми, ярко-пурпурными и розовыми тонами. В темно-голубом сумраке загорелись огни, алые уличные фонари, лиловые дуговые, красноватые снопы света, лившиеся из магазинных окон.

– Войдем внутрь. Я адски продрог, – сердито сказал Гейнеман, и они прошли гуськом через вращающуюся дверь; за ними следовал лакей с их напитками.

– Я был в Красном Кресте, Энди. Я думаю, что обработаю эту румынскую историю… Хочешь тоже ехать? – сказал Гэнслоу Эндрюсу на ухо.

– Если я раздобуду где-нибудь рояль и несколько уроков и если концерты будут продолжаться, ты не вытащишь меня из Парижа веревками. Нет, сэр. Я хочу узнать, что такое Париж. Он мне бросился в голову, как вино. Недели пройдут, прежде чем я сумею разобраться, что я о нем думаю.

– Не думайте о нем. Пейте, – пробурчал Гейнеман, корча страшные гримасы.

– Я от двух вещей намерен держаться в Париже далеко: от вина и женщин. Одно не идет без другого, – сказал Уолтерс.

Правильно… Необходимо то и другое, – сказал Гейнеман.

Эндрюс не прислушивался к их болтовне; поворачивая между пальцами высокую рюмку с вермутом, он думал о Царице Савской, соскользнувшей со спины своего слона и волшебно сверкающей драгоценными камнями при свете потрескивающих смоляных факелов. Музыка просачивалась в его мозг, как вода просачивается в яму, вырытую в песчаном берегу. Во всем своем теле он чувствовал напор ритмов и музыкальных фраз, принимающих их форму; их еще нельзя было отчетливо определить; они носились еще на границе сознания. «От девушки на перекрестке, распевающей под уличным фонарем, вплоть до патрицианки, обрывающей лепестки роз с высоты своих носилок. Все образы человеческого желания».

Он думал о девушке с кожей как старинная слоновая кость, виденной им на площади Медичи. Таким представлялось теперь в его фантазиях лицо царицы Савской, спокойное– и непроницаемое. От внезапной радости, звучавшей, как цимбалы, сильно забилось его сердце. Он мог теперь свободно следовать прихотям своей фантазии, целыми днями сидеть за столиком кафе, следить за постоянной сменой двигающихся картин, наполнять свою мысль и все существо свое отзвуками ритмических движений мужчин и женщин, проходящих перед ним на барельефе жизни уже не в виде деревянных автоматов, знающих только вымуштрованные движения, но гибких, разнообразных, полных силы и трагизма.

– Ради всего святого, уберемся отсюда. Это учреждение нагоняет на меня тоску. – Гейнеман ударил кулаком по столу.

– Хорошо, – сказал Эндрюс и встал зевая.

Гэнслоу и Эндрюс пошли вперед, предоставив Уолтерсу и Гейнеману следовать за ними.

– Мы пойдем обедать в «Пляшущую Крысу», – сказал Гэнслоу. – Страшно забавное место! Мы как раз успеем дойти туда, нагуляв аппетит.

Они пошли по длинной, тускло освещенной улице Ришелье до бульвара и немного побродили там вместе с толпой. Горящие огни словно напудрили воздух золотом. Кафе внутри и на улице были переполнены. Запах вермута, кофе, духов и папирос смешивался с запахом бензина от таксомоторов.

– Сумасшествие какое-то, – сказал Эндрюс.

– В семь часов вечера на Больших бульварах вечно карнавал.

Они стали подниматься по крутым ступенькам на Монмартр. На углу они прошли мимо девушки с жестким выражением лица, ярко накрашенными губами и слишком заметно напудренными щеками; она смеялась, повиснув на руке американского солдата со смуглым лицом и мутно-зелеными глазами, сверкавшими в косых лучах фонаря.

У скрещения двух покатых улиц они вошли в ресторан с маленькими окнами, заклеенными красной бумагой, сквозь которые проникал тусклый свет. Внутри были нагромождены дубовые столы, а наверху, вокруг дубовой панели, на полках стояли пепельницы из раковин, пара черепов, несколько треснувших майоликовых тарелок и множество чучел крыс. В кабачке было только двое посетителей: толстая женщина и мужчина с длинными седыми волосами и бородой. Они сидели, серьезно разговаривая, над двумя рюмками посредине комнаты.

Грубоватая на вид служанка в голландском чепце и переднике торчала у внутренней двери, откуда доносился резкий запах рыбы, жарившейся на прованском масле.

– Здешний повар из Марселя, – сказал Гэнслоу, когда они заняли столик для четверых.

– Боюсь, что остальные заблудились, – заметил Эндрюс.

– Вернее, что старый Гейн зашел куда-нибудь выпить, – сообразил Гэнслоу.

– Велим подать пока закуску.

Служанка принесла коллекцию похожих на лодки блюд с красным салатом, с желтым салатом, с зеленым салатом и две деревянных миски с селедкой и анчоусами.

Гэнслоу остановил ее, когда она уходила, и спросил:

– И это все?

Служанка с трагическим видом оглядела свой ассортимент и скрестила руки на широкой груди.

– Ничего не поделаешь, господа. Теперь перемирие.

– Самое большое надувательство во всей этой истории с войной – это мир. Я вам говорю: пока закуска в ресторанах не будет восстановлена в прежнем обилии и разнообразии, я не признаю войну оконченной.

Служанка хихикнула.

– Сейчас не то, что было раньше, – сказала она, возвращаясь на кухню.

В эту минуту Гейнеман влетел в ресторан и так хлопнул дверью, что стаканы зазвенели, а толстая женщина и волосатый мужчина подскочили на своих стульях. Гейнеман плюхнулся на место, широко ухмыляясь.

– А что вы сделали с Уолтерсом?

Гейнеман тщательно протер свои очки.

– Умер, опившись малиновым сиропом… Послушайте, крошка, бургундского! – закричал он служанке. – Потом прибавил: – Ле Ги придет сию минуту, я только что встретил его.

Ресторан постепенно наполнялся мужчинами и женщинами в самых разнообразных костюмах; мелькало много американцев в мундирах и в штатском.

– Боже, как я ненавижу людей не умеющих пить! – вскричал Гейнеман, наливая вино. – Непьющий человек только тяготит землю.

– А что вы будете делать в Америке, где теперь запрещение?

– Уж молчите! Вот Ле Ги! Я не хочу, чтобы он знал, что я принадлежу к нации, запрещающей хорошие напитки. Месье Ле Ги, месье Гэнслоу и месье Эндрюс, – продолжал он, церемонно вставая.

Маленький человек с закрученными усами и бородкой а-ля Ван Дейк занял четвертое место. У него был слегка красноватый нос и маленькие мигающие глазки.

– Я очень рад, – сказал он, выставляя своеобразным движением свои накрахмаленные манжеты, – пообедать в компании. Когда начинаешь стариться, одиночество становится нестерпимым. Только молодость смеет задумываться. Потом думаешь только об одном: о своей старости.

– Всегда есть работа, – сказал Эндрюс.

– Рабство, всякая работа – рабство! Какой смысл в освобождении вашего разума, если все равно приходится продаваться первому же покупателю?

– Вздор, – сказал Гейнеман, наливая из новой бутылки.

Эндрюс обратил внимание на молодую девушку, сидевшую за соседним столом, против молодого бледного солдата в голубом французском мундире, поразительно на нее похожего. У нее были выдающиеся скулы и лоб, на котором сквозь прозрачную, смугловатую кожу просвечивало строение черепа. Ее тяжелые каштановые волосы были свернуты небрежным узлом на затылке. Она говорила очень спокойно и сжимала губы, когда улыбалась. Ела быстро и аккуратно, как кошка.

Ресторан постепенно наполнялся публикой. Служанка и хозяин, полный мужчина с широким красным кушаком, туго завязанным вокруг талии, с трудом двигались между загроможденными столиками. За столиком в углу женщина с мертвенно бледным лицом и расширенными атропином, остановившимися зрачками, прислонившись к стене головой, в шляпе с грязноватыми белыми перьями, заливалась хриплым смехом. Раздавался беспрестанный звон тарелок и стаканов, и распространялся маслянистый угар от пищи, женских платьев и вина.

– Хотите знать, что я действительно сделал с вашим приятелем? – сказал Гейнеман, наклоняясь к Эндрюсу.

– Надеюсь, что вы не столкнули его в Сену?

– Я поступил адски невежливо, но, черт возьми, адски невежливо и с его стороны было отказываться от выпивки… Не стоит тратить время с непьющим человеком. Я привел его в кафе и попросил подождать, пока я позвоню по телефону. Я полагаю, он и до сих пор ждет. Это одно из самых непристойных кафе на всем бульваре Клиши. – Гейнеман заревел от смеха и начал объяснять это на своем носовом французском диалекте месье Ле Ги.

Эндрюс покраснел на минуту от досады, потом расхохотался. Гейнеман снова принялся петь:

Все захохотали. Бледнолицая женщина в углу закричала пронзительным, кошмарным голосом:

– Браво! Браво!

Гейнеман поклонился; его крупное, ухмыляющееся лицо качалось вверх и вниз, как у фарфорового китайца.

– Синдбад! – кричал он, указывая широким жестом на Гэнслоу.

– Угости их еще, Гейн, угости их еще, – сказал Гэнслоу, смеясь.

Все снова зааплодировали. Эндрюс продолжал смотреть на девушку у соседнего стола; ее лицо раскраснелось от смеха. Она прижала платок к губам и повторяла тихим голосом:

– Он такой смешной… он такой смешной!..

Гейнеман взял стакан и помахал им в воздухе, прежде чем осушить. Несколько человек встали с мест и наполнили его из своих бутылок белым и красным вином. Французский солдат за соседним столом вытащил из-под стула фляжку и повесил ее Гейнеману на шею. Гейнеман с багровым лицом раскланивался во все стороны и еще больше, чем всегда, напоминал фарфорового китайца; потом он опять начал петь, на этот раз в самом торжественном тоне:

Его неуклюжее тело качалось в такт. Женщина в углу отбивала темп длинными белыми руками, поднятыми над головой.

– Держу пари, что она укротительница змей, – сказал Гэнслоу.

Гейнеман замахал руками, снова указал на Гэнслоу и опустился на стул, сказав тоном мелодраматического актера:

– Это он – Синдбад.

Девушка спрятала лицо на скатерти, помирая от смеха. Эндрюс расслышал слабый судорожный голос, говорящий:

– Ой, до чего же он смешон!

Гейнеман снял фляжку и вернул ее французскому солдату.

– Благодарю вас, товарищ! – сказал он торжественно.

– Ну, Жанна, пора нам идти! – сказал французский солдат своей девушке.

Они встали. Он пожал руки американцам. Эндрюс поймал взгляд девушки, и оба снова разразились судорожным смехом. Эндрюс заметил ее правильную, грациозную походку, когда провожал ее глазами до дверей.

Компания Эндрюса скоро последовала за ними.

– Мы должны поторопиться, если хотим поспеть к «Бодрому Кролику» до закрытия, а мне надо выпить, – сказал Гейнеман, все еще разговаривая своим театральным, шекспировским тоном.

– Вы были когда-нибудь на сцене? – спросил Эндрюс.

– На какой сцене, сэр? Я теперь на последних ролях, сэр. Я – фотограф-художник, и больше никаких. Моки и я поступим вместе в кино, когда они наконец заключат мир.

– Кто это Моки?

– Моки Хэдж – это дама в платье сомон, – сказал Гэнслоу громким театральным шепотом Эндрюсу на ухо. – У них есть львенок, Бубу.

– Наш первенец, – сказал Гейнеман с приветственным жестом руки.

Улицы опустели. Тонкий лунный луч по временам пробивался сквозь тяжелые тучи, озаряя низкие дома, грубо вымощенные улицы и ряды ступенек с тусклыми лампами, вделанными в стены домов на пути к Монмартру.

Жандарм стоял у входа к «Бодрому Кролику». Улица еще была полна группами только что вышедших оттуда американских офицеров и женщин из Союза христианской молодежи вперемежку с жителями этого района.

– Посмотрите, мы опоздали! – простонал Гейнеман плачущим голосом.

– Не горюй, Гейн, – сказал Гэнслоу. – Ле Ги поведет нас к Клошевиллю, как в прошлый раз. Правда, Ле Ги? – Затем Эндрюс услышал, как он обратился к человеку, которого он до тех пор не видел: – Идем, Обрей, я потом вас представлю.

Они стали подниматься в гору. В воздухе, напоенном ароматом влажных садов, была полная тишина, нарушаемая лишь звяканьем их шагов по мостовой. Гейнеман во главе процессии выплясывал какую-то джигу. Они остановились перед высоким домом мрачного вида и стали взбираться по шаткой деревянной лестнице. Они споткнулись о высокий дверной порог и вошли в большую чердачную комнату с кирпичным полом, где их встретил высокий худощавый человек в коричневом халате, напоминающем монашескую рясу. Единственная свеча заставляла их тени исполнять при каждом движении фантастический танец на косых белых стенах. На одной стороне комнаты было три больших окна с разбитыми стеклами, заткнутыми газетной бумагой; они тянулись от пола до потолка. Против них были две лежанки, с наваленными на них пледами. С противоположной стороны множество холстов были нагромождены друг на друга, прислоненные как попало к покосившейся стене комнаты.

пропел Гейнеман. Все расположились на лежанках. Худощавый человек в коричневом халате вытащил из тени стол, поставил на него несколько черных бутылок и тяжелых стаканов и устроил себе самому складной стул.

– Он так и живет… Говорят, что он никогда не выходит… Сидит здесь и малюет, а когда приходят к нему друзья, угощает их вином и берет с них двойную цену, – сказал Гэнслоу. – Вот он как живет…

Худощавый человек вынул из ящика стола огарки свечей и зажег их. Эндрюс заметил, что его икры и ступни были под бахромой на подоле халата голы. Свеча озаряла разгоряченные лица мужчин и резкие, желтые как бананы и мышьяковые зеленые краски на холстах вдоль стены, на которые горшки с торчащими из них кистями бросали забавные тени.

– Слышал, Гэнни, – сказал Обрей, – говорят, что президент собирается покинуть конференцию, обозвать их всех в лицо мерзавцами и уйти под оркестр, играющий «Интернационал».

– Вот это новости! – воскликнул Эндрюс.

– Если он это сделает, он признает Советскую власть, – сказал Гэнслоу. – Записываюсь в первый же отряд Красного Креста, который отправится спасать голодающую Россию. О! Это великолепно! Я пришлю тебе открытку из Москвы, Энди, если только они не упразднены как буржуазный предрассудок.

– Черт возьми, нет! У меня на пятьсот долларов русского займа, которые мне дала эта девчонка Вера. Но они будут стоить пять миллионов, десять миллионов, пятьдесят миллионов, если царь вернется… Я стою за белого царя-батюшку! – закричал Гейнеман. – Во всяком случае, Моки уверяет, что он жив и его держат взаперти в апартаментах отеля «Ритц»…[67][lxvii] Отель «Ритц» – один из самых престижных отелей Парижа; расположен на Вандомской площади. А Моки знает!

– Моки знает чертовски много, я с этим согласен, – сказал Гэнслоу.

– Но подумайте только, – сказал Обрей, – ведь это означает мировую революцию с Соединенными Штатами во главе. Что вы об этом думаете?

– Моки этого не думает, – сказал Гейнеман. – А Моки знает!

– Она знает только то, что ей говорит ее шайка вояк-реакционеров, – сказал Обрей. – Тот человек, от которого я это слышал – жалею, что не могу вам назвать его имя, – сам слышал это из первых уст от… Ну да вы знаете от кого. – Он обратился к Гэнслоу; тот улыбнулся с понимающим видом. – В настоящую минуту специальная миссия в России заключает мир с Лениным.

– Чертовское безобразие! – закричал Гейнеман и разбил бутылку об стол.

Худощавый хозяин подобрал куски без всяких комментариев.

– Наступает новая эра, друзья, я клянусь вам! – начал Обрей. – Старый порядок разлагается… Идет ко дну под тяжестью нищеты и преступлений… Это будет первым великим движением к новому и лучшему миру – нет другого выхода. Эта возможность никогда не повторится. Мы должны или мужественно шагнуть вперед, или погрязнуть в невероятных ужасах анархии и гражданской войны… Мир – или возврат к каменному веку.

Эндрюс уже некоторое время чувствовал, как на него находит непобедимая дремота. Он завернулся в одеяло и растянулся на свободной лежанке. Голоса, спорившие, переругивавшиеся, произносившие высокопарные фразы, одну минуту звенели у него в ушах. Потом он заснул.

Когда Эндрюс проснулся, его глаза уперлись в треснувшую штукатурку незнакомого потолка. Он несколько минут не мог сообразить, где находится. Гэнслоу спал, закутавшись в другое одеяло, на соседней лежанке. Царила полнейшая тишина. Потоки серебристо-серого света лились сквозь широкие окна, откуда Эндрюс мог видеть небо, покрытое блестящими облаками цвета голубиных перьев. Он осторожно приподнялся. В какую-то минуту среди ночи он снял свою шинель, сапоги и обмотки, которые лежали теперь на полу возле лежанки. Столы с бутылками исчезли, и худощавого хозяина нигде не было видно. Эндрюс подошел к окну в одних чулках. В это утро Париж рисовался грифельно-серой и сизой массой, раскинувшейся, как турецкий ковер; серебристой полоской тумана виднелась река, и башня Эйфеля выступала, точно шагающий человек. Кое-где поднимался спиралями голубой и коричневый дым, чтобы затеряться в бледном облаке коричневого тумана, который повис высоко над домами. Эндрюс долго стоял, прислонившись к оконной раме, пока не услышал за собой голос Гэнслоу:

– «Ах, с того дня, как я ему отдалась…» Ты похож сейчас на Луизу.

Эндрюс обернулся.

Гэнслоу сидел на краю лежанки; волосы его были растрепаны, и он расчесывал свои маленькие шелковистые усы карманной гребенкой.

– Ну и башка у меня, – сказал он. – А язык точно терка для орехов. А у тебя?

– Нет. Я чувствую себя боевым петухом!

– А что ты скажешь, не спуститься ли нам к Сене и не взять ли нам ванну в купальне Бенни Франклина?

– Что же? Это звучит гордо.

– А потом закатим себе здоровеннейший завтрак.

– Это правильный взгляд на вещи. Куда все ушли?

– Старый Гейн пошел к своей Моки, я полагаю, а Обрей отправился, чтобы набраться еще слухов в «Грильоне». Он говорит, что четыре часа утра, когда пьяницы возвращаются домой, самое лучшее время для журналиста.

Улицы были полны мужчин и девушек, спешивших на работу. Все сверкало, казалось только что вычищенным. Они прошли мимо пекарей, откуда доносился густой запах свежевыпеченного хлеба. Из кафе тянуло жареным кофе. Они пересекли рынок, набитый тяжелыми телегами, которые перекатывались взад и вперед, и женщинами, нагруженными корзинками с овощами. Там носился острый запах рубленой капусты, моркови и мокрой глины. На набережной был едкий, колючий туман, от которого кровь бросилась им в щеки, а руки окоченели от холода.

Купальня оказалась огромной баржей, на которой был выстроен павильон в форме ромба. Они перешли туда по маленьким сходням, по бокам которых стояла в горшках герань. Служитель дал им две комнаты рядом на нижней палубе, выкрашенные в серую краску, с покрытыми паром окнами, сквозь которые Эндрюс уловил мелькание быстро бегущей зеленой воды. Он живо скинул свою одежду. Ванна была медная, вылуженная внутри каким-то белым металлом. Вода лилась туда из двух медных кранов. Когда Эндрюс вошел в горячую зеленую воду, в перегородке открылось маленькое окно, и Гэнслоу закричал ему:

– Вот тебе современные удобства! Можно разговаривать во время купания.

Эндрюс весело скоблил себя квадратных куском розового мыла, брызгая вокруг себя водой, как маленький мальчик. Он стоял и обливал себя с головы до ног, потом опустился в воду, которая расплескалась по всему полу.

– Ты воображаешь, что ты тюлень в цирке! – закричал Гэнслоу.

– Все это такая нелепица! – вскрикнул Эндрюс, корчась от смеха. – У нее львенок, по имени Бубу, Николай Романов живет в отеле «Ритц», а революция предсказана на послезавтра в двенадцать пополудни.

– Я наметил бы ее на первое мая, – возразил Гэнслоу среди плеска воды. – Шикарно сделаться народным комиссаром! Можно отправиться революционизировать далай-ламу в Тибете!

– О, это очаровательно до нелепости! – воскликнул Эндрюс, вторично опускаясь в ванну.