Онлайн чтение книги Трудный поиск. Глухое дело
21

Юшенков был человеком слова. В изолятор он поехал. Если бы Игорь Сергеевич увидел его в этих стенах, он не узнал бы любезного помощника прокурора: строго-замкнутое лицо, гневно сжатые губы, начальственный тон. Работники изолятора ему не подчинялись, но он имел право надзора за их деятельностью и в случае каких-нибудь нарушений мог доставить немало неприятностей.

А нарушения обнаружились на первых же шагах. Правда была на стороне Рыжова — его сын сидел в одной камере с двумя ворами и хулиганом.

— Что это значит? — допытывался Юшенков, постукивая костяшками пальцев по табличке с фамилиями заключенных. — Кто это додумался посадить мальчишку-фарцовщика с вором-рецидивистом? Пришел ко мне родитель жаловаться, я его высмеял, а он, оказывается, больше меня знает.

— При рассадке мы учитываем не только статьи, по которым они привлекаются, но их характеры, и степень педагогической запущенности.

— Опять! — сердито оборвал его Юшенков. — Как что, так педагогическая запущенность. Придумали отговорку. Это не педагогическая запущенность, а административная распущенность. Произвол!

— Разрешите пояснить, товарищ Юшенков, — вмешался Анатолий, обменявшись взглядом с Георгием Ивановичем.

— Что тут пояснять, когда нарушение налицо?

— Дело в том, что мы часто сталкиваемся с фактом психологической несовместимости. Казалось бы, по инструкции двум парням надо бы сидеть вместе, а на деле не получается — обязательно перегрызутся или какую-нибудь пакость учинят. Взять хотя бы того же хулигана Серегина. С кем только мы не пробовали его помещать. Сразу же создает в камере нетерпимую обстановку. Мы знали, что нарушаем инструкцию, когда определяем его в камеру, где сидит рецидивист Утин. Но другого выхода у нас не было. Мы пошли на этот шаг в порядке опыта, и не ошиблись. При Утине он стал ниже травы. Потому что сам Утин на переломе. Он и сам о своей судьбе задумался, и соседей по камере думать заставляет. Мы поэтому же из всех возможных вариантов и для Рыжова выбрали камеру Утина.

Юшенков умел неожиданно раздвигать губы и сменять начальственное выражение лица умильной улыбкой этакого многоопытного человека, сочувствующего слабости своих оппонентов.

— Ты стихов не пишешь? — спросил он у Анатолия. — Или за романы возьмись. Развел психологию... Глупость все это! Твое дело изолировать до суда, чтобы не смазать дело. А как изолировать, кого с кем, на то есть инструкция, ясная и точная: воры с ворами...

— Наша задача, как политработников, не только изолировать, но и воспитывать, — как бы немного стесняясь, что приходится такие истины напоминать представителю прокуратуры, сказал Георгий Иванович. — Иначе нас разогнать нужно бы.

Улыбка с лица Юшенкова слетела так быстро, как будто он проглотил ее.

— Воспитывайте! Сколько угодно! А нарушать закон, устраивать цирк Дурова, сажать в одну тележку волков и овец — не позволю! Сегодня же пересадить Рыжова.

— Куда? — спросил Анатолий.

— Думайте! Мое дело указать нарушение, ваше — исправлять.

— В любой другой камере Рыжов окажется в более вредном окружении, а здесь в нем заметны перемены к лучшему.

— Это меня не касается. Пересадить!

Георгий Иванович выразительно посмотрел на Анатолия: «Помолчи». Юшенков поднялся и снова, как фокусник, выпустил улыбку из раздвинутых губ.

— Чего надулись? Я же к вам в помощь приехал. Сами спасибо скажете. Пройдем по камерам.

Разговор о рассадке оказался только затравкой. Когда Юшенков увидел на втором этаже комиссию из заключенных, проверявшую чистоту камер; когда заглянул в класс, где шел урок литературы; когда поговорил с подростками и услышал о соревновании, о пинг-понге и телевизоре, — возмущение его вскипело.

Если неправильное размещение заключенных можно было объяснить легко исправимым недомыслием, то все, что творилось в тюремном корпусе, свидетельствовало о сознательном и продуманном нарушении элементарных требований режима. Нежданно-негаданно Юшенкову попал в руки материал, пригодный для сенсационного доклада прокурору, для громкого расследования, для той административной возни с выделением комиссий, накладыванием резолюций, изданием приказов, которую Юшенков считал самым важным и интересным делом. Как всегда в таких случаях, он прикидывал, как будет выглядеть сам в этой истории, и приходил к выводу, что выглядеть будет хорошо — проницательным, дотошливым ревнителем законности, непримиримым ко всяким отступлениям от установленных порядков. За единичным фактом, о котором просигнализировали сверху, он сумел увидеть широкую картину вопиющих нарушений.

— Кто вам разрешил нарушать изоляцию? — допрашивал он с еще большей строгостью.

Ему уже рассказали и об эксперименте, и о первых успехах, называли имена, цифры, но вдумываться в них он не хотел, и только раздражался все больше.

— Никакого контакта между однодельцами у нас не было и нет, — напоминал Георгий Иванович. — Не было ни одного случая, когда бы новые условия режима отразились на каком-нибудь деле.

— Повезло! Сегодня нет, завтра будут. Да и не об этом я спрашиваю. Есть разработанные и утвержденные инструкции, кто вам позволил их нарушать?

— Инструкции ведь не вечные, — заметил Анатолий. — Практика подсказывает, как их менять, делать лучше. А если мы не будем пробовать, искать... Неужели мы не имеем права на педагогический эксперимент?

— Просите разрешение. А так, если каждый начнет экспериментировать, мы таких дров наломаем...

— Мы обсуждали у себя на методсовете, — сказал Георгий Иванович. — Все тщательно подготовили. И результаты говорят за нас — количество нарушений в камерах резко сократилось.

— Сами ребята заинтересованы, чтобы все было в порядке, — добавил Анатолий. — А закроем соревнование, откажемся от актива, совсем не будем знать, что делается в камерах.

— Ребята! — вскрикнул Юшенков. — Что это за обращение? Вместо «гражданин заключенный» — Петя, Ваня, ребята. Это ж черт знает что!

— Мне нужно к нему в душу залезть, доверие завоевать, как же я завоюю, если буду мальчишку называть «гражданин заключенный»?

— Так и завоевывай, не панибратством, не сюсюканьем, а твердостью, авторитетом. Классы пооткрывали. Разве можно допустить, чтобы учителя общались с заключенными? Разве они сотрудники наших органов?

— Сейчас мы можем устраивать встречи подростков со старыми большевиками, с писателями, — как бы в раздумье сказал Георгий Иванович, — а запрем...

— А народных артистов не приглашали? Ансамбль Моисеева? Или филармонию?

Не обращая внимания на ядовитые интонации в голосе Юшенкова, Анатолий спокойно откликнулся:

— Не плохо бы.

— Безобразие! — вспылил Юшенков. — Либерализм развели. Партия и правительство требуют усилить борьбу с преступностью, а они тут дом отдыха устраивают. Преступник ждет суда, а ему условия создают, книжки подсовывают, кино, телевизор.

— Неверно это, — сказал Анатолий.

— Что неверно?

— Все. Во-первых, неверно, что мы устроили дом отдыха. Режим остался режимом, а изолятор изолятором. Неверно и то, что мы своим экспериментом ослабляем борьбу с преступностью. Есть ведь разница между взрослым рецидивистом и свихнувшимся подростком. Одно и то же требование — усилить борьбу — имеет для них разное значение. По отношению к заматерелому преступнику это значит — сделать режим строже и жестче, никаких поблажек. Для подростков в изоляторе — другое. В запертой камере и при полном безделье они портятся еще больше, еще быстрее скатываются в мир уголовщины. Получается не усиление борьбы, а наоборот — поощрение преступности.

— Ты меня в философию не втягивай, — махнул рукой в его сторону Юшенков.

— Нет, простите, — повысил голос Анатолий. — Разговор слишком серьезный, и я прошу меня выслушать. Вся беда в том, что у нас нет науки о перевоспитании преступников. Поэтому нет и научно обоснованной работы с ними. С одной и той же меркой мы часто подходим и к выродку, у которого руки в крови, и к случайно свихнувшемуся человеку. Мы ждем помощи от ученых, но ждем, не сложив руки, — сами думаем, ищем, экспериментируем. Не случайно сейчас так много говорят о дифференцированном подходе. Самый правильный и мудрый подход. На него и опирается наш эксперимент. И никакие инструкции предусмотреть его не могли.

— Поумней тебя люди продумывали вопрос и составляли инструкции. Твое дело выполнять. Ходи по камерам, беседуй, вправляй мозги.

— Осточертели им эти камерные беседы. Организм подростка требует движения, рукам нужен осмысленный труд, мозгам — пища для мыслей.

— Хватит разводить демагогию. Скажи, что хочешь облегчить себе жизнь. Доходить до каждого в камере, конечно, потруднее, чем обрабатывать всех гамузом.

— Почему же труднее? — удивился Георгий Иванович. — Отбарабанить в камере и закрыть за собой дверь на два оборота — проще всего. Так испокон веку делалось, и никакого толку не добивались.

— Соблюдайте режим, никакого другого толку от вас не требуют.

— Мы сами от себя больше требуем, — сказал Анатолий.

Юшенков строго на него посмотрел. В реплике этого молодого задиристого воспитателя ему послышались те нотки бескорыстной увлеченности, которых он не терпел в служебном разговоре. Не терпел, потому что не верил в их искренность, и еще по той причине, что они вносили в деловую беседу неуместную чувствительность.

— Хватит! Наслушался! Советую немедленно устранить все нарушения. Это в ваших интересах. Приедет комиссия, разберется во всех безобразиях, которые вы натворили. Если убедится, что исправили, оргвыводы будут полегче.

Юшенков распрощался и уехал. Долго молчали. Анатолий встал и сказал почти официально:

— Я, Георгий Иванович, Рыжова не пересажу. И соревнование закрывать не буду. Или увольняйте. Лучше совсем уеду куда-нибудь, но на такое не соглашусь.

— Уехать — не подвиг. Нашел чем пугать... Юшенков, конечно, сила, шуму будет много. Но есть инстанции повыше.

— Всю ответственность перед комиссией могу взять на себя.

— Зачем же так громко? Возьмем вместе.