Онлайн чтение книги У Белого Яра
ГЛАВА ПЯТАЯ. КАМЕРА № 17

В центре города — тюрьма, крепкая, каменная. Она построена на сто человек, но арестантов в ней неизменно около трехсот.

Какие только узники не побывали в ней!

Еще Павел I ссылал в Курган ненавистных ему людей; сюда русское самодержавие высылало польских повстанцев, декабристов; по этапу была пригнана большая партия солдат — участников военных бунтов в Старой Руссе. А потом, сменяя друг друга, появились народники, организаторы первых революционных кружков в Петербурге и Москве, герои пятого года, мятежные солдаты империалистической войны...

Нет числа тем, кто, звеня кандалами, прошел через Курган на страшную сибирскую каторгу!

...Снова забиты камеры курганской тюрьмы, древние стены которой испещрены потускневшими от времени надписями чуть ли не на всех языках народностей царской России. В душные каменные мешки бросают все новые и новые жертвы.

Тюрьма спит чутким, тревожным сном. Но вот в разных концах коридора гулко задребезжали колокольчики: то подают сигнал утренней побудки. Во всех дверях вмиг открылись волчки, в их крохотные отверстия хрипло кричат часовые:

— Поднима-а-йсь!

По коридору с бранью бегают надзиратели, звеня связками ключей; гулко щелкают замки, скрипят дверные засовы. Арестанты, сгибаясь под тяжестью, выносят из камер зловонные параши.

На втором этаже, в самом конце коридора, находится семнадцатая камера. В ней как всегда раньше, чем в других, произведена уборка. В ожидании завтрака заключенные курят, лениво переговариваются. И удивительно, как эти люди, пережившие ночные кошмары, способны еще двигаться, разговаривать, шутить.

Лица их вытянулись, осунулись, побледнели. Заметнее других изменился Лавр Аргентовский, страдавший бессонницей. Глаза его глубоко запали и лихорадочно блестят, резко обострившиеся скулы отливают болезненной желтизной. Он стал покашливать.

— Да перестань же дымить, Лавр! — с упреком говорит Евгений Зайцев, пытаясь отнять у Аргентовского козью ножку. — У тебя же с легкими неблагополучно.

— Курение, говорят, освежает голову, — шутливо звучит глуховатый простуженный голос Аргентовского. — А в нашем положении ясная голова важнее всего. Ну, а что касается легких... это у нас наследственное.

— Зря распускаешь себя, Лавр!

— Ну, хорошо, бросаю курить! — миролюбиво соглашается тот, сделав глубокую затяжку, гасит окурок и бережно кладет его в нагрудный кармашек гимнастерки.

Александр Климов и Владимир Губанов, наблюдающие за перебранкой друзей, которая повторяется каждое утро, смеются. Зайцев не на шутку сердится. Тогда Аргентовский переходит в наступление:

— Признаюсь, я виноват, беречь здоровье надо... даже в тюрьме. Ну, а ты сам-то что делаешь?

— Я? Не понимаю...

— Ага!.. А кто по ночам не спит? Думаешь, не вижу. Вот и сегодня опять читал.

— Ну, читал...

— Знаете, что он читает? Библию!

— Библию?! — в один голос восклицают удивленные Климов и Губанов.

Их недоуменные взгляды Зайцев встречает улыбкой, подмигивает, приглашая подвинуться поближе. Все четверо усаживаются в углу камеры, и Зайцев взволнованно шепчет:

— Мне кажется, смотритель... может нам пригодиться для связи с городом. Человек он старый, верующий... Вот и надумал я поначалу брать у него библию. Это и у тюремной администрации не вызовет подозрений — религиозные книги разрешено давать заключенным. Ну, а дальше, когда завоюю расположение надзирателя, сами понимаете... можно начать действовать...

Это было так неожиданно, что никто не нашелся, что ответить. А Зайцев с хитринкой посматривает то на одного, то на другого.

В коридоре слышится отдаленный шум, он быстро нарастает, приближается. Грохочет замок, дверь распахивается, молоденький надзиратель, сменивший после ночного дежурства старика, волоком втаскивает человека и бросает его у порога.

— Принимайте пополнение, — пьяно хихикает надзиратель и, не оглядываясь, выходит из камеры.

Заключенные вскакивают с нар и молча толпятся около человека, распростертого на полу. Его лицо вспухло от кровоподтеков и глубоких ссадин. Аргентовский и Зайцев с трудом поднимают бесчувственное тело, осторожно переносят его на нары. Лавр внимательно всматривается в обезображенные черты.

— Да ведь это Андрей, брат Пичугина! — восклицает он. — С отрядом моревских дружинников он участвовал в обороне Кургана.

Лавр смачивает тряпку, опускается на колени около Андрея и, приподняв его голову, обмывает, забинтовывает и подкладывает под нее ватник.

Андрей застонал, открыл глаза.

— Очнулся! — радостно восклицает Аргентовский.

Со всех сторон сыплются вопросы: что с ним случилось? Где Дмитрий? Удалось ли ему спастись?

Андрей видит над собой добрые лица, ласковые глаза, и на сердце у него становится так хорошо, как бывало в детстве, когда к нему прикасались нежные руки матери.

— Дмитрий выбрался из Кургана... в Моревской власть захватили кулаки...

Андрей силится сказать еще что-то, делает попытку приподняться, но тут же беспомощно опускается, теряя сознание.

— Бедняга совсем обессилел от потери крови, — тихо говорит Лавр, поднимаясь с колен. — Нужна срочная помощь врача, иначе он погибнет.

— Его необходимо перевести в тюремный госпиталь, — живо отзывается Климов. — Но как это сделать?

— Известно как! — запальчиво крикнул Губанов. — Устроить такой тарарам, чтобы в камеру явился начальник тюрьмы!

— Это нам не к лицу, — решительно возражает Зайцев и с укором смотрит на Губанова. — Мы не уголовники...

— Надо же что-то предпринять! — не сдается тот.

Наступает тягостное молчание. Первым его прерывает Зайцев:

— Вот что я предлагаю: объявим голодовку! Так всегда поступали политические у нас в Петрограде.

— Правильно! — горячо одобряют товарищи.

В минуты возвращения сознания Андрей смутно припоминает все, что с ним произошло.

...Со стороны Кургана донеслись приглушенные расстоянием выстрелы. В городе начался бой. Дружина, которой командует Андрей, занимает рубеж у железнодорожного моста через Тобол. Врасплох из города напасть не могут: впереди, на расстоянии с полкилометра, разобран путь, выставлены дозорные. И вдруг случилось непредвиденное: с тыла, с разъезда Камчиха, откуда Андрей врага не ждал, застрочил пулемет. Отряд начал отступать к деревне Мало-Чаусово, навстречу двигались вражеские солдаты, наступавшие из города под прикрытием медленно двигавшегося паровоза. Попав под губительный кинжальный огонь, дружинники короткими перебежками стали отходить к лесу.

...В Моревскую возвратились в сумерках. Андрей остановился у околицы и долго всматривался в темнеющий силуэт здания волисполкома: во дворе его, над пожарной вышкой, Попов должен вывесить красный флаг — условный знак, что на селе спокойно.

Флаг смутно виднеется в вышине, и все же Андрей, распустив бойцов по домам, приказал в случае опасности, не дожидаясь сигнала, собраться у «Дикого болота».

Андрей пробрался домой огородами. Через узкую калитку проник во двор, в котором был необычный беспорядок: около амбара валялась упряжь; крышка с погреба, где хранился запасенный на лето лед, лежала на земле; у приземистого колодезного сруба сбились незагнанные куры...

Андрею это показалось подозрительным, он колебался: вернуться или повидаться с родителями? Нащупав в кармане маленький браунинг, перебежал двор и, неслышно ступая на носках, осторожно заглянул в сени. Из открытой двери кухни доносились всхлипывания. Мать!.. Он переступил порог. Обернувшись, Ульяна Ивановна увидела сына, испуганно попятилась, замахала руками, подавая Андрею какие-то знаки, и вдруг вскрикнула: на Андрея навалилось несколько человек. На голову ему накинули мешок, руки связали.

...От сильного толчка в спину Андрей больно ударился головой о притолоку низкой двери волостного правления, перелетел через порог, но на ногах удержался.

— Ха-ха! Еще одного кота в мешке приволокли, — раздался оглушительный взрыв смеха; среди голосов Андрей узнал бас Марьянинова. — А ну, показывайте, что там за зверь!

Когда с Андрея сдернули мешок, он увидел отца со связанными за спиной руками.

— Ого! Славная добыча! Сам комиссар удрал, так хоть братца подцепили, — торжествующе крикнул Савва, и его бородка, подстриженная клинышком, вскинулась кверху. — Ну, что, безбожник, не знаешь, где твои сынки? — подавшись вперед всем тучным телом, Савва с силой ткнул в бок Егора Алексеевича концом зонта, с которым не расставался при любой погоде.

Андрей шагнул к отцу. Споткнувшись обо что-то мягкое, взглянул и попятился: на полу лежал в бессознательном состоянии Попов. Изувеченное лицо председателя волисполкома трудно было узнать: безобразно вспухшая верхняя губа, над которой были выдерганы усы, представляла собой кровавую массу.

— И с тобой то же будет, б-большевик! — глаза Марьянинова злобно уставились на Андрея. — А пока твоим батькой займемся... Последний раз спрашиваю: где Митрий?

Егор Алексеевич презрительно посмотрел на Марьянинова.

— А ну, ребята, развяжите ему язык! — злобно прохрипел тот.

— Обожди, Иван Трофимович, — нараспев проговорил Савва, грузно поднимаясь из-за стола, — может, мы с Егором Алексеевичем по-хорошему договоримся... Как-никак односельчане, оба крест носим.

Только сейчас Андрей увидел на широкой Саввиной груди медную цепочку и на ней круглую блестящую бляху с надписью: «Волостной старшина». Остановившись у края стола, Савва громко хлопнул в ладоши. Неслышно раскрылась створчатая дверь соседней комнаты, и в канцелярию вошел писарь. В руках он держал темно-синий гвардейский мундир с красным нагрудником, по кромкам окантованным серебром.

— Узнаешь? — хихикнул Савва. — Сей мундир младшего унтер-офицера лейб-гвардии Измайловского полка. Твово Митрия мундир... Простой он мужик, наш, деревенский, а был удостоен служить в Санкт-Петербурге и допущен нести караул в царском дворце. Корону Российской империи был призван защищать. — Савва толстым коротким пальцем погладил металлическую пряжку ремня с потускневшим на ней изображением двуглавого орла. — Это понимать надо, Егор Алексеевич!.. А что с этим мундиром сделал твой Митрий?

Тяжелой походкой Савва подошел к Егору Алексеевичу, выжидательно остановился.

— Опоганил царский мундир!.. Красным комиссаром стал! — исступленно закричал Марьянинов, срываясь со стула. — Пусть ответит старик за обоих сынов!

— Дать баню! — злобно прошипел Савва и, сбычив голову, наотмашь ударил старика по лицу.

Андрей рванулся, но в этот миг что-то тяжелое обрушилось ему на затылок. Оглушенный, он навзничь повалился к ногам отца.

...Лениво шагает Рыжка по песчаной лесной дороге. Возчик, моревской солдат Никандр, беспрестанно поворачивается к Андрею и Попову, поправляет сползающий с них изодранный полог, которым он прикрыл их тела, когда проезжал мимо своей сторожки. Из Моревской выехали вечером, вот уж и ночь на исходе, а оба арестованных все еще не пришли в себя. Глядя на них, старик сокрушенно качает головой: «Ах, звери! Так измываться над людьми... Повесить хотели, да хорошо — казенный пакет пришел в волость: «Всех коммунистов доставить в Курган на допросы». Что-то с ними будет?». Тяжело вздыхает старик, оглядываясь на растянувшиеся по дороге подводы с другими арестованными.

На рассвете показался Курган. При въезде на городское шоссе телегу сильно встряхнуло, и Андрей очнулся. Никандр, сдерживая Рыжка на выбоинах, заговорил:

— У Саввы с твоим батькой, сам знаешь, старые счеты... Маслозавод-то раньше принадлежал Савве... Ох, и обсчитывал же он мужиков! За пуд цельного молока платил по девять гривен, а один месяц рассчитал по полтиннику... Сказывали, что Савва проиграл в карты купцу в Кургане три тысячи рублей, вот и решил, сукин сын, за счет сельчан дела поправить. Только мужики не согласились, сход собрали. Савва поломался, да и продал свой завод обществу. Стал завод, значит, артельным, а Егора Алексеевича мужики избрали своим доверенным. Вот Савва и таил злобу против твово батьки.

Андрей плохо усваивал смысл слов. Голос старика доносится все глуше и, наконец, обрывается совсем, словно проваливается.

...Целый день Андрей находился в полузабытье. К вечеру стал бредить, метаться в жару. Его мучила жажда, но дать ему воды было невозможно: челюсти свела судорога, губы были плотно сжаты. Не в силах больше смотреть на страдания Андрея Аргентовский порывисто кинулся к двери и что есть силы забарабанил руками. В ту же секунду рядом очутился Зайцев.

— Умей себя сдерживать! — строго сказал он.

— Ждать больше нельзя! Мы погубим Андрея...

— Да пойми же, горячая головушка: тут шумом ничего не добьешься! Нас обвинят в беспорядках и отправят в карцер.

В бессильной ярости Лавр отошел от двери, уселся около Андрея.

— Не надо отчаиваться, — продолжал убеждать Зайцев, — раз камера объявила голодовку, тут хочешь не хочешь, а администрации тюрьмы придется вмешаться. От завтрака и обеда мы отказались, и пожалуйста: нас лишили прогулки... Ручаюсь, что еще сегодня к нам прибудет сам начальник тюрьмы, черт бы его побрал. Т-с-с!

Зайцев прислонился к двери: в конце коридора раздался быстро приближающийся топот нескольких ног.

— К нам!.. Ну, друзья, не сдаваться!

Едва Зайцев отпрянул от двери, как она с шумом распахнулась. В камеру вошел часовой и, отступив в сторонку, замер на месте. За ним как-то боком вошел смотритель и подобострастно повернулся к двери. В ней показался странного вида человечек: маленький, почти карлик, на кривых рахитичных ножках; на кособокой фигуре с заметным брюшком мешковато топорщился суконный казенный костюм; на уродливо вытянутой, как гриб-поганец, голове торчала фуражка с квадратным лакированным козырьком.

— Фь-ю-и... — выдавил из себя человечек и осклабился, обнажив бескровные десны; надутые щеки, как проткнутые мячи, опали, лицо сморщилось, стало дряблым.

— Встать! Перед вами господин начальник тюрьмы! — взвизгнул смотритель.

Зайцев, а за ним и другие заключенные нехотя поднялись. Начальник тюрьмы еще больше нахохлился и сердито указал сухоньким пальцем в сторону Андрея.

— Поднять!..

Надзиратель угодливо подскочил к начальнику тюрьмы, зашептал что-то ему на ухо, перевязанное черной лентой. Начальник тюрьмы понимающе кивал головой.

— Ах, этот!.. А ну, проверим, не притворяется ли...

Оттопырив «заячью», раздвоенную губу, он засеменил в угол камеры, где на нижних нарах лежал Андрей. Наперерез ему шагнул Аргентовский, заслонил собой больного.

— Что... бунт?

Начальник тюрьмы гневно вскинул голову. Сверху на него насмешливо смотрел Лавр.

— Если заключенный тяжело болен, его обязаны положить в тюремный госпиталь, — спокойно сказал Аргентовский. — Вам это должно быть хорошо известно по собственному опыту.

— Это еще что за штучки? — воскликнул начальник тюрьмы, невольно отступая от Аргентовского.

— Вот именно штучки! — засмеялся Лавр. — Фокусы-мокусы... Отмычки, крапленые карты, короче — «малина»... Как говорится, был кошелек ваш, стал наш.

При этих словах Лавр перед самым носом опешившего начальника тюрьмы ловко манипулировал руками, поочередно изображая взлом замка, картежную игру и вспарывание кармана.

— Так, что ли, Петька-Рваное ухо? — спросил Лавр.

— Так, что ли, Петька-Рваное ухо? — спросил Лавр.

Начальник тюрьмы схватился за повязку, растерянно огляделся по сторонам. Аргентовский, не давая ему опомниться, продолжал:

— Вспомнили?.. Да, да, мы с вами уже однажды встречались! Я тот самый начальник милиции, который полгода назад арестовал вас за кражу. Вам, кажется, удалось тогда избежать наказания? Х-ха! Известный вор-рецидивист Петька-Рваное ухо в роли начальника тюрьмы! Это действительно фокус-мокус...

Начальник тюрьмы попятился и, смешно подпрыгивая, выбежал из камеры. Уже за дверью прозвучал его визгливый голос:

— Больного — в госпиталь!.. А этого — в карцер! Держать до особого распоряжения!

Сжав огромные кулачищи, Аргентовский направился к двери. Когда он проходил мимо надзирателя, тот втянул голову в плечи, словно защищаясь от удара. На пороге Лавр, подталкиваемый дулом винтовки часового, остановился, повернулся к камере:

— Друзья, не вешайте головы!