Онлайн чтение книги Убийство на острове Марты
Глава 20

— Миссис Барлоу? Это говорит Эстелла. Эстелла Перкинс.

Первую минуту я онемела от изумления.

— Я знаю, что вы будете удивлены, даже шокированы, — продолжала она. — Но мне надо с вами встретиться.

В ее голосе звучали страх и слезы, однако я должна признаться, что они не вызвали во мне сочувствия: мало ли почему может плакать такая неуравновешенная девушка, как Эстелла.

— А в чем дело? — поинтересовалась я.

— Я не могу сказать вам по телефону, миссис Барлоу. Это… это слишком запутанная история. Можно мне приехать к вам? Ну, пожалуйста… Я знаю, вы меня не любите, но мне надо обязательно с кем-то поговорить, а вы — единственный человек, кому я доверяю.

Я, хотя и неохотно, начала перестраиваться. Она, несомненно, переступила через свою гордость, прежде чем позвонить мне, если только она не законченная негодяйка и притворщица. Я остановилась на первом своем предположении: в ее голосе звучал неподдельный страх. Помимо всего, я, надо сказать, любопытна.

— Можешь сказать хотя бы приблизительно?

Поколебавшись немного, она ответила:

— Речь идет о письме Грейс Чедвик к моей матери. Я нашла его вчера, когда разбирала ее вещи.

— Письмо? — переспросила я, стараясь не обнаружить охватившее меня любопытство. Если действительно найдено письмо и она звонит по этому поводу не кому-нибудь другому, а мне, это может оказаться важным.

— Когда оно написано? — спросила я.

— Пять лет тому назад. Его написала настоящая Грейс.

Услышав это, я еще более удивилась и насторожилась.

— Как понимать твои слова, Эстелла?

— Вы должны знать, — возразила она. — Мне говорили, что сегодня утром полиция вскрыла могилу Алисы Уэбб. Они думают, что в ней была захоронена Грейс, а та, которая выдает себя за нее, вероятно, и есть убийца.

Откуда, черт возьми, она знает все это? Прежде чем я успела задать ей этот вопрос, она объяснила:

— Мне сказала Сюзи Симмонс — я видела ее в кондитерской. А ей сказал Лен Тернер.

Если воспринимать это как городские сплетни, это еще можно понять. И тем не менее я не сразу приняла на веру слова Эстеллы. Что бы сказал Тернеру Фишер, узнав о таких вольных разговорах?

— Пожалуй, я смогу к тебе приехать, — сказала я. Мне не улыбалось принимать ее у себя в доме. Чего доброго приведет на хвосте Фрэнсиса или «Итальянские плавки» с его двуполой подругой.

— О, миссис Барлоу, мне не хотелось бы утруждать вас…

Однако я была непреклонна.

— Я приеду после ленча.

Она рассыпалась в изъявлениях благодарности. Недослушав ее, я повесила трубку и осталась стоять, не отрывая глаз от аппарата. Что происходит, хотела бы я знать? Тысячи предположений роились в моем мозгу: Эстелла знает подробности убийства своей матери, но не хочет сообщать их полиции; Эстелла знает, кто убийца; она сама так или иначе участвует в некотором заговоре. Я даже додумалась до того, что убийца был Фрэнсис, а Эстелла не знает, как к этому отнестись.

Когда я сказала Хедер, что хочу поехать в Чилмарк, она встревожилась и начала меня отговаривать.

— На этот раз она, кажется, не лукавит, — сказала я.

— Мне до нее нет дела. Из того, что ты сейчас рассказала, я поняла одно — у нее есть проблемы, и значит, этот визит добром не кончится.

Я обняла и поцеловала Хедер.

— Храни тебя Господь, милая Хедер. Что касается меня, я думаю, все обойдется.

— Я поеду с тобой, — настаивала она.

Я заколебалась. Тревога Хедер передалась и мне. А что, если она права и Эстелла задумала недоброе? Мне припомнилась старая пословица о леопарде, который так и умрет с пятнышками на шкуре. Но потом я подумала, что старые пословицы не всегда оправдываются и что Эстелла — не леопард, а просто глупая, избалованная девчонка, едва вышедшая из подросткового возраста. Кроме того, кто-то должен остаться с детьми. Если Хедер поедет со мной, надо брать и их, а мне этого не хотелось — мало ли что могло случиться.

Я уговорила Хедер остаться дома и спустя час уже была на пути в «Руккери». Две поездки в Чилмарк было многовато для одного дня; оставалось надеяться, что визит к Эстелле вряд ли будет таким тягостным, как мероприятие, проведенное Фишером на кладбище в такой час, когда добрые люди еще только садятся за первый завтрак.

Как выяснилось, я ошибалась. Мне следовало послушаться Хедер и остаться дома, но что проку сожалеть о том, чего изменить нельзя? Что сделано, то сделано.

Ехать мне пришлось недолго, минут двадцать. Снова я очутилась в Битлбанг-Корнерсе, где встречаются две магистрали — из порта и из Эдгартауна. Сразу за перекрестком я выехала на Мидл-роуд, и в скором времени свернула на длинную, обсаженную кленами подъездную дорожку, ведущую к низкому, покрытому серой дранкой особняку. Это и был «Руккери».

«Альфа-ромео», небольшой автомобиль с откидным верхом, принадлежавший Эстелле, стоял у парадного входа. Выходя из своего автомобиля, я увидела стоящий в гараже «кадиллак». Тем не менее меня не покидало ощущение заброшенности этого дома, как если бы населявшие его люди вдруг все покинули его разом.

Вокруг была полная тишина, изредка нарушаемая немолчным воркованием голубки где-то вдалеке. Утренняя буря ушла, но по радио передавали, что ожидается гроза, и воздух был тяжелый и горячий. Я опасливо направилась к парадному входу; мои шаги на гравийной дорожке, казалось мне, производили невероятно много шума, сразу же выдававшего мое приближение. Я позвонила и прислушалась к тому, что происходит за дверью.

Эстелла не заставила себя долго ждать. Дверь распахнулась почти сразу, и на пороге появилась молодая хозяйка. На этот раз она была в платье, косметики на лице было значительно меньше, чем обычно, — наверное, она хотела угодить мне. Меня удивили ее глаза: веки припухли, под глазами темные круги. Было видно, что она мало спала и много плакала.

Она встретила меня детски радостной улыбкой.

— О, миссис Барлоу, большое спасибо, что приехали!

Когда я вошла в дом, Эстелла поспешно захлопнула за мной дверь. Она будто опасалась, что кто-то ворвется внутрь следом за мной, выследив нас из-за угла.

— Пойдемте к бассейну, — сказала она, и я последовала за ней, как и тогда, в первое мое посещение.

В доме стояла такая же тишина, как и вокруг него. Мы пересекли гостиную, вышли через балконную дверь на заднюю веранду и сели на стулья, у покрытого стеклом металлического стола, стоявшего рядом с бассейном.

— Могу я предложить вам что-нибудь выпить? Чай, кока-кола или что-нибудь другое?

Я отказалась: меня настораживала эта внезапная перемена в ее манерах. В то же время я отметила про себя, что бассейном в тот день не пользовались.

Перехватив мой взгляд, Эстелла сказала:

— Здесь никого нет, мы одни. — Я ничего ей на это не сказала. — Фрэнсис уехал пару дней назад, все остальные тоже.

— Почему?

— Оказалось, что я получила не такое богатое наследство, как думали. Роза промотала большую часть своего состояния. Она планировала заложить имение под большие проценты, чтобы выкупить «Марч Хаус». Уяснив это, Фрэнсис нашел, что Анна Альфреда подходит ему больше.

К моему удивлению, в ее тоне было больше сарказма, чем горечи. Она сказала это почти весело. Я не удержалась, чтобы не съязвить:

— Так, значит, это из-за него она дала расчет своим двум молодым жеребцам?

— Я догадываюсь, что так. — Девушка устало улыбнулась. — Когда я видела их в последний раз, они уже были с Мари-Лу.

От расспросов об обладателе итальянских трусов я воздержалась: он, без сомнения, тоже был в нижнем доме, в свите Анны Альфреда. Про себя я подивилась, как может жалкая гермафродитка, вроде Мари-Лу, привлечь внимание какого бы то ни было мужчины, не говоря уже о том, чтобы совратить двоих, даже троих мужчин одновременно, если только эти трое не двуполые, как и она сама. Постельные оргии в уродливом «современном» доме Анны Альфреда, должно быть, не поддаются описанию. Чем можно удивить таких людей?

— Тебя это не трогает? — спросила я девушку.

— Еще вчера трогало, а сегодня уже нет, — ответила она с невыразимой грустью в голосе. Голова ее упала на грудь, сцепленные пальцы обхватили колени. — Вы думаете, что я конченый человек, и вы, наверное, правы. Сама не знаю, как я оказалась в компании таких людей. А ведь оказалась…

Невзирая на ее очевидное раскаяние, я не испытывала сочувствия к ней. Впрочем, если быть честной, она, я видела это, сочувствия не искала, и потому я невольно прониклась к ней уважением. Несколько менее ледяным тоном я произнесла:

— У тебя, несомненно, есть личные проблемы, Эстелла, но ведь не за этим же ты меня звала?

Она, это было видно, постаралась взять себя в руки.

— Простите, — сказала она и взяла со стола старый, пожелтевший от времени конверт. — Я нашла его на дне ящика письменного стола, в комнате матери. Не понимаю, как вышло, что полиция его не заметила. Это письмо объясняет многое. Правда, показывая его вам, я нарушаю волю написавшей, которая просит сохранить его содержание в тайне.

— Тогда зачем это делать? — спросила я.

С минуту она молчала, преодолевая неловкость.

— Я страшно нуждаюсь в помощи и совете, миссис Барлоу. Вам трудно, почти невозможно поверить после всего, что было между нами, что вы — единственный человек из моих знакомых, кому я могу доверять и с чьим мнением считаюсь. Помогите мне, прошу вас. Пожалуйста.

Я взглянула на конверт, который она мне протягивала. Каково бы ни было содержание письма, я не видела, каким образом она могла впутать меня во что-то неприятное, если я того не захочу. Что касается нарушения условия, предписывающего соблюдать тайну, это проблема Эстеллы, а не моя. Меня никто не просил соблюдать тайну, в том числе и Эстелла. После прочтения я сама решу, обязательно ли мне молчать об этом.

С конверта я перевела взгляд на Эстеллу. Она ждала, как я поступлю. Лицо у нее было отчаянное. Я взяла письмо в руки. Четким женским почерком, как было принято писать в старину, на нем было написано следующее:

Открыть в случае моей смерти.

Эстелла посмотрела мне прямо в лицо и тихо произнесла:

— Кажется, Грейс Чедвик приходилась мне бабушкой…

На какой-то момент я застыла на месте, пораженная, но уже в следующую секунду удивительная ясность и понимание хода событий родились в моей голове. Такое переживает время от времени каждый человек: «И как это я раньше не сообразил?» Я внезапно поняла, что именно привлекло мое внимание на старых фотографиях Грейс Чедвик и ее семьи, висевших в углу ее спальни, рядом с кроватью. Я отметила, что она держит молоток для гольфа в левой руке, что она — левша. Но это было не все.

На фото была снята красивая молодая женщина, чье лицо, я теперь понимала, показалось мне странно знакомым. Сейчас я видела перед собой то же лицо.

Я улыбнулась Эстелле Перкинс и сказала так небрежно, как только смогла:

— Да, в этом легко можно убедиться. — Потом я вынула из конверта два сложенных листа почтовой бумаги, исписанных тем же почерком, которым была сделана подпись на конверте.

Я взглянула на Эстеллу: она устремила взор куда-то вдаль, поверх бассейна; руки по-прежнему сцеплены на коленях; в глазах стоят слезы.

Письмо было датировано пятью годами раньше.

«Моя дорогая Роза, я должна открыть тебе свою тайну, и я горячо надеюсь, что ты исполнишь мою последнюю волю и не разгласишь содержание моего письма — никому и ни под каким видом. Однажды ты сказала, что твои приемные родители признались, что удочерили тебя, но сами не знают, кто твои настоящие отец и мать, — это противоречило бы правилам той конторы, которая занимается усыновлением и удочерением детей. Сказав тебе эту неправду, они соблюли непреложное условие, поставленное им моими отцом и матерью, тем самым мои родители смыли с себя ужасный позор, которым я покрыла себя и свою семью, будучи еще несовершеннолетней.

Я родила внебрачного ребенка. Имя отца, которого я любила больше жизни, я унесу с собой в могилу. Ребенок этот — ты.

Вероятно, уже поздно просить у тебя прощения за то, что я сознательно избегала общения с тобой все эти годы. Теперь, когда близится мой конец, я сожалею об этом. Но у меня не хватало мужества встречаться с тобой чаще, и я это делала от случая к случаю. Я хотела забыть о тех муках, которые я вынесла за год твоего рождения, когда меня так безжалостно разлучили с любимым и разбили мне сердце, заставив отречься от комочка живой плоти, напоминавшего мне о первой и единственной в моей жизни любви.

Я продала «Марч Хаус», чтобы уплатить по счетам, потому что у меня не было других денег, кроме тех, которые я получала по условиям опеки, назначенной по просьбе моего отца. После моей смерти дом и все остальное должно перейти в благотворительные фонды. Но то, что в доме, я завещаю тебе. Ты можешь это продать, если захочешь, за исключением содержимого сейфа. Поскольку деньги у тебя есть, я хочу, чтобы ты передала все, что лежит в сейфе, моей внучке Эстелле. Там ты найдешь не слишком ценные ювелирные изделия, она сохранит их как память о бабушке. Там лежат и ценные бумаги, которые дал мне мой дядя, они, надеюсь, не утратили ценности и сейчас.

Когда умерли мои родители, я заняла угловую спальню и превратила примыкающую к ней уборную в детскую. Мысль о том, что ты могла играть в ней, если бы у меня была возможность взять тебя к себе, облегчала мои страдания. Подними коврик под плетеной корзиной с игрушками. Он закрывает сейф, шифр к нему написан на клочке бумаги, спрятанном в голове коричневого медвежонка, который сидит в детской кроватке.

Не говори об этом Артуру Хестону. В качестве опекуна, назначенного согласно завещанию моего отца, он сделался моим злым гением, притесняющим меня на каждом шагу. Сначала он хотел заполучить «Марч Хаус», когда я умру, а теперь надеется завладеть по меньшей мере моим старым автомобилем, мебелью и содержимым сейфа. Прошу тебя, сожги его детские фотографии. Я подозреваю, что он каким-то образом узнал о моем позоре, обнаружив однажды детскую, и попытался использовать мою материнскую боль, чтобы утвердить себя в моем сердце. Как будто снимки уродливого мальчишки могли заменить мне мою девочку, которую я так любила и которую была вынуждена отринуть.

Моя дорогая Роза, я прошу у тебя прощения. Прими мою вечную любовь.

Твоя мать Грейс Чедвик ».

Я возвратила письмо со словами:

— Мне нет нужды разглашать прочитанное. Никто никогда не узнает от меня об этом письме.

Благодарю вас, — сказала девушка. — Мне стало много легче от ваших слов.

Я думала о Розе, пытавшейся выкупить «Марч Хаус» и вернуть усадьбу Грейс, чтобы та сделала завещание на ее имя. Теперь ее побудительные мотивы прояснились. Я спросила:

— Роза никогда не намекала тебе на это?

Она засомневалась, потом сказала:

— В прямой форме нет. Но теперь, оглядываясь назад, я вижу много другого, помимо желания выкупить «Марч Хаус». Например, были сердитые высказывания по адресу «этой старой дуры», продавшей усадьбу Элджеру Микелю, тогда как раньше Роза практически не упоминала о Грейс. Затем мама начала делать попытки встретиться с Грейс, а та ее избегала, буквально доводя до бешенства. Тогда это казалось мне странным, но теперь я все понимаю.

— Наверное, ее ранило то, что Грейс не хотела общаться с ней напрямую?

— Ранило, говорите? Нет, я так не считаю, — раздумчиво сказала Эстелла. — Я не думаю, что Розу вообще могло что-то ранить. А вы как думаете? Только честно.

Вспомнив Розу, ее недалекость, ее стремление казаться светской львицей, я ничего не сказала, но про себя решила, что Эстелла, пожалуй, права.

Будто прочитав мои мысли, девушка сказала:

— Грейс, родившая Розу вне брака, не соответствовала ее представлениям о себе как о важной общественной деятельнице, подвизающейся в масштабах Острова, устраивающей приемы в саду и живущей на широкую ногу. Может, она и переживала раньше, но только не в последние годы, когда Грейс превратилась в эксцентричную затворницу. — Тут Эстелла улыбнулась. — Мне кажется, что я понимаю гораздо лучше, чем Роза, что довелось вынести Грейс. Отдать ребенка в чужие руки и все эти долгие тоскливые годы жить среди игрушек, постоянно напоминающих ей о дочери. Можете вы это понять до конца? Вероятно, она уже была наполовину сумасшедшей, но мне все равно безумно ее жаль. Может, это потому, что я сейчас в том возрасте, когда она родила.

«Или потому, что ты похожа на нее характером», — подумала я. Если кто-то и был ранен, так это она, Эстелла, а ранила ее собственная мать. Я пристально посмотрела на девушку. Было в ней какое-то новое для меня спокойствие. Может, произошел тот катаклизм, который я считала необходимым для ее исправления? Во мне появилась снисходительность к вызывающему поведению несносной девчонки, которую я была вынуждена «привести в чувство» и заставить дать необходимую мне информацию. Это было всего неделю назад. Если в ней и осталось что-то от прежней грубиянки, это не было заметно. Кто дал мне право судить ее так строго? — подумала я. Сомневаюсь, что я в ее возрасте была самой примерной дочерью. Меня коробит ее половая распущенность? Ну а что сказала бы моя мать, наверняка остававшаяся целомудренной до первой брачной ночи с моим отцом, если бы она узнала, что я потеряла невинность в семнадцать лет? Это произошло, когда меня отпустили одну кататься на лыжах в уик-энд. А через полгода я совершила, не делая из этого особого секрета, десятидневную поездку в Париж с женатым мужчиной, годящимся мне в отцы. Эстелла — такой же продукт окружающей среды: школа, кино, журналы, телевидение, — каким была я в ее годы, формируясь под влиянием других факторов.

— Какой помощи ты ждешь от меня? — спросила я.

— Я хочу знать ваше мнение касательно исполнения последней воли покойной: насколько это важно, особенно если ее трудно исполнить. Бабушка хотела, чтобы я взяла себе ее украшения, которые, она считает, не имеют большой цены, а также ценные бумаги, которые, как я подозреваю, стоят гораздо больше. Но это не суть важно, меня интересует не их стоимость. Главное то, что она хотела оставить их мне. Однако, если я пойду в полицию или заявлю свои права через адвоката, мне придется показать это письмо и открыть ее тайну. А если я поеду в усадьбу тайком, меня могут схватить и обвинить Бог знает в чем — в воровстве, например, или даже заподозрить во мне убийцу. Стоит ли последняя воля умершей такого риска?

Я представила в мыслях «Марч Хаус» и те опасности, которые могли в нем таиться. Эстелла не упомянула об убийце, я же не могла думать ни о чем другом. В любом случае исчезновение «Грейс» делало ситуацию еще более угрожающей. Когда там жила хозяйка, будь то настоящая или поддельная, по крайней мере было известно, что она там. А где она сейчас? И кто скрывается под ее личиной? Полиция, которая могла схватить нежданных гостей в «Марч Хаусе», представлялась мне гораздо менее опасной.

Все демоны вернулись вновь — все те страхи и весь ужас, которые я пережила в тот памятный мне день и во время ночных кошмаров. Я отогнала их, заставив себя думать только о последней воле умершей. Почему ее исполнение так уж обязательно? Выходит, желания покойного более важны для его близких, чем те, которые он выказывал при жизни? Я думаю, это потому, что в конце жизненного пути любой человек заслуживает какой-никакой награды, оценки, что ли. Умирающий должен знать, что все будет так, как того хочет он, и в кои-то веки радуется и успокаивается при мысли, что его вера в людей не будет обманута.

Я думала об этом, вспоминая Грейс Чедвик, бедную страдалицу, замурованную пожизненно в узком мещанском мирке, который уже отжил свое; жизнь была для нее сплошным беспросветным несчастьем, без радости, без награды. Я ответила Эстелле так:

— Чего бы она ни пожелала, это стоит риска. Ее волю надо исполнить.

Эстелла обратила на меня взор, исполненный невыразимого облегчения, ее глаза снова заблестели слезами. Она схватила меня за руку.

— О, благодарю вас, миссис Барлоу! Ваши слова так много для меня значат. Мне было необходимо убедиться, что я думаю правильно.

— Впрочем, я не знаю, как ты сможешь это сделать, — сказала я. — «Марч Хаус», конечно, заперт и надежно охраняется.

Эстелла весело рассмеялась.

— О, в этом можно не сомневаться: все двери и все окна заперты, на воротах и на парадной двери приклеены грозные предупреждения, написанные красными чернилами, и Отис Крэмм сидит в джипе, на подъезной дорожке. Но я уже все продумала. — Она вновь стала серьезной. — И тем не менее мне страшно. Нет, это не то, о чем думаете вы. Я не боюсь, что кто-то все еще шныряет вокруг усадьбы. Мне будет страшно открыть бабушкин сейф и забрать его содержимое. Это делает факт смерти непреложным, а смерть пугает меня.

— Она пугает каждого, — сказала я, вставая с места. — Итак, ты решилась?

— Вы не поедете со мной? — Расширенные глаза Эстеллы буквально впились в меня.

— Ты этого хочешь?

— О да, миссис Барлоу! Я не смела вас просить…

— Я думаю, одной тебе ехать не стоит. — Мой голос прозвучал решительно. — Я бы хотела назначить день…

— О, спасибо вам, миссис Барлоу!

Выражение благодарности на лице Эстеллы перевесило мой страх перед демонами, во всяком случае в тот момент. А ее признательный поцелуй в щеку снял неприятный осадок, оставшийся после нашей предыдущей встречи, когда мне пришлось надавить на нее.

Через пять минут мы уже сидели в ее машине, увозившей нас в направлении к Мидл-роуд, а также к концу моего рассказа.