СПАЛЬНОЕ МЕСТО № 226

Онлайн чтение книги Убийство в спальном вагоне
СПАЛЬНОЕ МЕСТО № 226

Рене Кабур вот уже восемь лет носил одно и то же пальто из мартингала. Большую часть года он не снимал шерстяных вязаных перчаток, фуфайку с рукавами и большой шарф, который сковывал его движения.

Кабур был мерзляком, быстро заболевал, и с наступлением холодов его обычно дурное настроение портилось еще больше.

Каждый вечер, после 17.30, он покидал рабочее место в филиале «Прожин» («Прогресс на вашей кухне») в южной части города. Хотя автобусная остановка находилась напротив «го конторы на площади Алезия, он отправлялся на конечную станцию 38-го маршрута — Порт д'Орлеан, чтобы наверняка ехать сидя и на всем пути до Восточного вокзала не отрывать глаз от газеты. Читал он обычно «Монд».


В этот вечер, не похожий на другие, ибо он лишь утром вернулся из командировки, первой за последние десять лет, Кабур отступил от некоторых своих привычек. Во-первых, забыв в ящике стола перчатки, решил плюнуть на них и не возвращаться, поскольку спешил вернуться домой, где скопилась пыль за целую неделю. Затем — чего с ним никогда не случалось — зашел в пивную на Порт д'Орлеан и выпил за стойкой кружку. С момента выезда из Марселя ему все время хотелось пить. В купе он спал одетым, потому что вместе с ним ехали женщины, и еще оттого, что не был уверен в свежести своей пижамы. Выйдя из пивной, он заглянул по дороге в три газетных киоска. «Монд» среди вечерних выпусков не оказалось, и он купил «Франс-суар». К тому же надо было поспешить: автобус его уже прибыл на остановку.

Сев где-то в середине, подальше от колес и около окна, он машинально перевернул первую страницу. Более серьезные внутренние полосы не так портили ему настроение. Он не любил шума, громкого смеха, соленых шуток. Такое же впечатление производили на него и крупные заголовки.

Кабур чувствовал себя усталым, глаза словно песком засыпаны, похоже, что назревал грипп. В купе он спал на верхней полке, с которой боялся упасть, и лежал, уткнувшись в сложенный пиджак, потому что с подозрением относился к железнодорожным подушкам. Он спал, но слышал, как поезд постукивает на стыках, и мучился от духоты. До него доносились голоса вокзальных дикторов и не покидали глупые страхи: катастрофа, порча отопления, кража бумажника из-под головы и еще бог знает что.

Из Лионского вокзала он вышел без шарфа, в смятом пальто. В Марселе всю длинную неделю стояла почти летняя погода. И сейчас он вспоминал залитую солнцем улицу Каннебьер в тот день, когда шел пешком к старому порту, щурясь и наблюдая за фланирующими женщинами. Ему всегда становилось не по себе от их покачивающихся бедер. А теперь он в довершение всего еще подхватил грипп.

Он и сам не знал, почему подумал: «в довершение всего». Из-за девушек, вероятно, возможно из-за своей застенчивости, из-за своих тридцати восьми холостяцких лет. Из-за своего полного зависти взгляда, которого он стыдился, но от которого ему не всегда удавалось избавиться, когда сталкивался с молодой, счастливой и богатой парой. Из-за совершенной глупости и той боли, которую теперь от этого испытывал.

Он вспомнил Марсель, где мучения его были еще горше, чем всегда весной в Париже, и еще об одном из вечеров там двое суток назад. Кабур с чувством стыда поднял глаза. С детских лет он инстинктивно старался убедить себя, что никто не догадывается о его мыслях. Тридцать восемь лет.

На сиденье перед ним молодая женщина читала «Монд». Он огляделся, понял, что они доехали до Шатле, и заметил, что не прочитал ни строчки в своей газете.

Он ляжет пораньше. Вечером, как обычно, поужинает в ресторане «У Шарля» в нижнем этаже своего дома. Уборку же отложит на завтра. Для этого ему хватит воскресного утра.

В газете, которую он, по-прежнему не читая, лишь бегло просматривал, ему вдруг бросилась в глаза собственная фамилия. Однако сначала, не задержавшись на ней, он по-настоящему стал читать лишь тогда, когда понял, что речь идет о знакомом ему вчерашнем поезде и о номерах мест в его купе.

Сначала Кабур прочитал ничего для него не значащую фразу о том, что в купе «Марсельца» что-то случилось минувшей ночью. А двумя строчками выше, наконец, что некто Кабур занимал в этом купе одну из полок.

Ему пришлось вытянуть руку, чтобы сложить газету и вернуться на первую полосу, где начиналась заметка. Потревоженный сосед недовольно подвинулся.

Однако еще до того, как он прочел заголовок, Кабур с болью в сердце узнал женщину на фотографии. Несмотря на плохое качество снимка, она показалась ему нереальной, словно случайно встреченный на углу улицы человек, казалось бы, навсегда тебя покинувший.

Сквозь черно-серую типографскую краску он снова увидел цвет ее глаз, густую шапку волос, блеск улыбки, решившей все и породившей у него в те жалкие четверть-первого ночи глупые надежды. До него будто донесся не слишком понравившийся ему запах ее духов, он вспомнил, как женщина, стоя рядом с ним, слегка повысила голос и повернулась, поводя плечами точно так же, как это делает на ринге боксер, заметив промах противника.

Какой-то комок подкатил к его горлу, и сердце застучало с такой силой, что он дотронулся пальцами до шеи.

Машинально повернувшись к окну и увидев в стекле свое отражение, он понял, что автобус уже следует по Страсбургскому бульвару и подъезжает к его остановке. Прочитав подпись под фотографией и несколько строк из начала заметки, он отложил газету.

В автобусе осталось несколько человек. Кабур сошел последним, держа в правой руке кое-как свернутые листы «Франс-суар».

Пересекая площадь перед Восточным вокзалом, он заново ощутил запахи, которые сопровождали его в поездке, и будто впервые услышал привокзальный шум, хотя проходил здесь каждый день, никогда ничего не замечая. Позади освещенного здания засвистел подошедший поезд, отходили и прибывали другие поезда.

Задушенную женщину нашли в купе после прибытия поезда на вокзал. Ее звали Жоржеттой Тома. Накануне она была для него только золотой буквой «Ж» на сумочке, женщиной с низким, глуховатым голосом, мило предложившей ему сигарету «Винстон», когда они обменялись несколькими фразами в проходе вагона. Он не курил.

На другой стороне площади он уже не мог сдержать свое нетерпение и прямо на тротуаре развернул газету. Вблизи не оказалось фонаря, и он с газетой в руке открыл дверь пивной, но едва не отступил перед пахнувшим на него теплым воздухом и шумом. Однако, сощурившись, все же вошел, пересек полный зал и отыскал свободное место на диванчике рядом с тихо разговаривавшей парой.

Не раздеваясь, Кабур сел и положил газету на блестящий красный столик, для чего ему пришлось сдвинуть в сторону две большие кружки, стоявшие на мокрых картонных кружочках.

Сидевшие рядом недовольно покосились на него. Им было лет по сорок, мужчине, пожалуй, больше. Они выглядели помятыми, немного грустными людьми, которые встречаются лишь на часок после работы. Кабур нашел, что пара некрасива, более того — неприятна ему, потому что оба были немолоды, у женщины появился второй подбородок, и, вероятно, дома ее ждали муж и дети вот почему.

Подошедший официант вытер маленький столик. Рене Кабуру пришлось поднять газету. Мокрая тряпка оставила следы, которые тут же исчезли. Он заказал себе кружку пива, как и на Порт д'Орлеан, как и утром, перед работой, когда, оставив дома вещи, зашел в бистро на углу улицы.

Его мучила жажда, но он не заметил, как принесли пиво. Погрузившись в чтение, Кабур смутно сознавал, где находится. Протянув руку, он взял, не отрывая глаз от газеты, кружку со стола, сделал глоток, и капли пива оставили пятна на газете.

Женщина представляла какую-то фирму по продаже модных товаров. Она сама ему об этом сказала. Как и о том, что провела в Марселе четыре дня. Бусы ее он тоже вспомнил, потому что замочек был совсем рядом, когда он наклонился, прежде чем сделал то самое.

Ее нашли лежащей на спине, с открытыми глазами. Одежда была в беспорядке. Эта картина все время возникала у него перед глазами, пока он читал заметку. В ней было много всяких подробностей: задранная юбка, черные лодочки на тонких каблуках, следы разорванных бус на шее.

Убитая жила близ площади Пигаль в маленькой двух комнатной квартирке. Уже переговорили с консьержкой. «Вытирая глаза платком, — говорилось в заметке, — консьержка сказала, что очень уважала свою жиличку: всегда такая улыбчивая, а ведь была не слишком счастлива — в двадцать пять лет уже разведена. Но трудилась честно. Господи боже, таких разве встретишь в этом районе, где так легко встать на скользкий путь!» Конечно, у нее бывали мужчины, но консьержка считала, что это ее личное дело, она ведь была свободна, бедняжечка.

И Рене Кабур представил себе комнату с опущенными шторами, лампу под красным абажуром. Только одно светлое пятно в окружающей темноте. Шепот. Красивого мужчину с фатоватой улыбкой любимца женщин. И ее. Снимающую юбку между светом и тенью. Блеск обнаженного тела, изгиб бедра или плеча. Ее личная жизнь.

Он кончил пить, и снова капли пива упали на газетный лист. Черные лодочки. Та самая женщина, которая со спокойной улыбкой предложила ему, стоя в проходе, сигарету. И тотчас перед ним возник затравленный взгляд терпящего поражение боксера на «Центральном». Итак, какие-то мужчины раздевали ее, бросали на скомканную постель. Их грубые руки прикасались к ее бедрам, плечам. Куда уж ему с ними тягаться! Кабур вспомнил свою глупость однажды вечером в Марселе и то невыносимое желание, охватившее его, когда он помог ей снять чемодан, а затем весь словно нереально проведенный день после того, как он вышел с Лионского вокзала. И вот теперь эта газета.

Он сказал самому себе, что просто счастлив, узнав о ее смерти, что ее нашли мертвой.

Когда вышла газета, расследование только началось. В заметке был список и остальных пассажиров купе. Полиция, очевидно, надеялась, что они сами явятся в префектуру или районный комиссариат и расскажут подробности, в частности, о том, что произошло до убийства. Пока существовало убеждение, что оно было совершено после прибытия поезда на вокзал, во время сутолоки, обычно возникающей в конце поездки. Поскольку грабеж, судя по всему, не являлся мотивом преступления, комиссар Таркэн и его заместители по уголовному розыску рассчитывали быстро обнаружить виновного. И все.

Рене Кабур же знал, что по прибытии поезда не было никакой сутолоки. Стоя в проходе с вещами, пассажиры по одному мирно выходили на перрон. По мере приближения к выходу с перрона поток людей ширился. Все вытягивали шеи, пытаясь увидеть встречающих.

Кабура никто не встречал. Он это знал и стремился поскорее покинуть купе, поезд, вокзал. Он вышел из купе первым, из вагона в числе первых, из вокзала его вынесла первая волна тех, кого никто не ожидал.

Он в четвертый раз прочел список пассажиров купе, пытаясь вспомнить их лица по именам и номерам мест. Риволани? Вероятно, мужчина в кожаной куртке, с редкими волосами, с маленьким фибровым чемоданчиком с потертыми и грязными уголками. Даррэс? Молодая девушка, севшая в Авиньоне и вышедшая в коридор, когда он ночью болтал с женщиной, у которой на сумочке была буква «Ж». Нет, это была не она. Тома, жертва, имела место на два номера дальше, поскольку четные полки находились справа, а не четные — слева. Он совсем запутался и проверил номер собственного места.

Нет, все верно. Слева внизу лежал мужчина в кожаной куртке, то есть Риволани. Справа внизу — Даррэс, белокурая женщина лет сорока, изрядно накрашенная, в пальто из леопарда или из того, что ему показалось леопардом. Слева на средней полке спала молодая девушка, севшая в Авиньоне. Тоже белокурая, лет двадцати или немногим более, на ней было светло-синее пальто, легкое платье с бантом из шали спереди. На средней полке справа находилась Жоржетта Тома, и Рене Кабур снова вспомнил ее ноги и приподнявшуюся юбку, когда она стала снимать чемодан. Слева на верхней полке было место Гароди. Тут Рене Кабур ничего не мог вспомнить. Он не успел обратить внимания. То есть не совсем так. Это место оставалось незанятым, когда он после полуночи вытянулся на своей полке справа наверху. Голос он услышал много позднее.

Он поднял глаза на официанта, стоявшего перед ним. Тот заканчивал смену и просил рассчитаться.

Вынимая из кармана деньги, Рене Кабур обнаружил жетон для телефона-автомата. Он вспомнил дождливый вечер, тесную вонючую кабину автомата в бистро на Страсбургском бульваре, недалеко отсюда, когда он две недели назад тщетно пытался дозвониться до товарища по работе, который сказал ему, что любит бокс. Телефон молчал.

Получая деньги, официант сказал что-то о зимних субботних вечерах, покачал головой и, держа салфетку на сгибе руки, удалился походкой человека, который достаточно набегался за день.

Рене Кабур быстро взглянул на фотографию женщины е первой полосы, затем аккуратно свернул газету и кинул на диванчик.

Кружка его была пуста. Он положил рядом на картонный кружок жетон от автомата. Электрические часы над стойкой показывали около 7 часов вечера. Пара, сидевшая рядом за столиком, ушла.

Рене Кабур откинулся на спинку диванчика и поморщился от яркого света неоновых ламп.

Это движение, вероятно, и побудило его к действиям. Он устал, он чувствовал, что все воскресенье будет маяться со своим гриппом, бегая между неубранной постелью, газовой плиткой, давно уже требовавшей ремонта, с чашкой, которую он не станет мыть и которая так и останется грязной после нескольких порций грога. Ему уже не хотелось сразу же возвращаться домой. Вот именно. Ему хотелось поговорить с кем-то, кто выслушал бы его, кто хоть несколько минут посчитал бы его достаточно интересной особой, чтобы выслушать.

Он взял жетон в правую руку, встал и начал искать глазами в зале, где вдруг стало шумно, телефон.

Кабур спустился по лестнице. В рассчитанной на несколько человек кабине с покрытыми рисунками стенами он вдруг осознал, что не знает, кому звонить. В газете говорилось: Уголовной полиции или в районный комиссариат.

Он поискал номер телефона в справочнике с разодранной обложкой. Нашел префектуру. Вспомнил ноги убитой, фотографию в газете. Там говорилось о черных лодочках, о бусах. Он пытался сосредоточиться на том, что делает. Интересно, первый ли он из пассажиров звонит туда?

Когда Кабур произнес «алло», голос его был хриплым, так что пришлось прокашляться. Он сказал, что является пассажиром «Марсельца» из купе, о котором пишут в «Франс-суар», зовут его Кабур. Помимо своей воли он произнес последнюю фразу столь категорически и столь напыщенно, что на том конце провода сказали: «Ну и что из того?»

Там были не в курсе дела. Обождите, мол, надо выяснить. Не вешайте трубку. Он звонит не по тому телефону. Кабур ответил, что не знал этого.

Облокотившись о полочку под аппаратом, он стал ждать, положив подбородок на руки. Трубка потрескивала около уха. Он уже начал жалеть, что позвонил.

Теперь Кабур тщетно пытался не отвлекаться, необходимо думать о поездке, о том, что надо сказать. И вспоминал только улыбку малышки, которая села в Авиньоне, как же ее там зовут? Забыл.

Он приехал к поезду за полчаса. Был ли уже кто-нибудь в купе? Никого. Впрочем, нет. Парень лет пятнадцати. Белокурый, грустный, одетый в поношенный твидовый костюм. Не совсем в их купе, около двери. Видно, из соседнего купе.

Рене Кабур тотчас снял пальто и положил на свою полку наверху справа. Мужчина в кожаной куртке и крашеная блондинка пришли в ту минуту, когда он соскочил на пол, и ему стало неловко, что они сделают замечание, ведь он встал в ботинках на нижнюю полку.

Жоржетта Тома появилась значительно позднее, за минуту или две до отхода поезда. Он стоял в коридоре. Ему было нелегко пропустить ее в купе, потому что проход был забит прощавшимися через окна пассажирами. Он почувствовал запах ее духов. Подумал, что раз в купе едут женщины, то нельзя будет раздеться. И еще о чем-то другом, таком глупом, что сам про себя отметил: «как глупо», и постарался забыть.

— Я о вас не забыл, — протрещал голос в ухо. — Еще секунду, и вас соединят. Не вешайте трубку.

Видимо, другие пока не прочитали газету и не звонили. Ему вспомнилась атмосфера купе, то, что всегда при этом так нравилось наблюдать, как каждый по-своему готовится к совместной поездке. Возможно, всех их соберут в качестве свидетелей, для очной ставки. Они будут сидеть вместе немного встревоженные на скамье в небрежно выкрашенной комнате.

— Слушаю, — раздался голос.

Репе Кабур повторил, что является одним из пассажиров «Марсельца», что его имя упомянуто в «Франс-суар».

Раздался короткий, резкий щелчок, отчего ему стало больно в ухе. И совсем другой голос произнес: «Комиссар Таркэн не вернулся, трубку возьмет инспектор Грацциано». Рене Кабур вспомнил, что был такой американский боксер среднего веса во времена Сердана. У инспектора была фамилия боксера.

Как раз над полкой, о которую он опирался обоими локтями, был нарисован неприличный рисунок. Малограмотная надпись гласила, что некто Ж. Ф. двадцати двух лет назначал здесь свидание ежедневно в 16 часов. Повернув голову, он убедился, что такого рода надписи были тут в изобилии.

— Инспектор Грацциано?

Это был он. Да, ему все известно. Назвал его господином Кабуром, как поступали клиенты, с которыми он разговаривает ежедневно по телефону в своем кабинете на площади Алезиа. Голос был густым, низким, как у диктора радио. Кабур представил себе человека с суровым лицом, широкоплечего, в рубашке с закатанными рукавами, уставшего после целого дня работы.

Инспектор с фамилией боксера сказал, что только возьмет чем писать. Потом, что слушает. Но заговорил сам: «Имя, фамилия, возраст, адрес, профессия?»

— Кабур, Рене. 38 лет. Инспектор по продаже хозяйственных машин. «Прожин». «Прогресс…» Да, именно так, «Прожин». Нет, я в пивной напротив Восточного вокзала. Живу на улице Синор, здесь рядом. Едва я прочитал в «Франс-суар»… Так вот, ничего, конечно, особенного, но я подумал, что должен вам позвонить…

Он правильно сделал. Итак, это он занимал полку, как там ее номер, 226, не так ли?

— Да, верхнюю, справа при входе, точно

— Вы сели на поезд в Марселе?

— Точно. Вчера вечером.

— Вы не заметили во время поездки ничего особенного?

У него едва не вырвалось, что он не так уж часто бывает в поездках и поэтому ему многое казалось «особенным», но ответил:

— Нет, ничего.

— Когда вы сошли с поезда?

— По прибытии. Я хочу сказать, почти сразу.

— Когда вы покидали купе, вы не заметили ничего особенного?

Теперь ему захотелось глупо засмеяться, это слово звучало уж слишком нелепо. Он ответил:

— Нет, ничего, но может заверить, что в ту минуту жертва была еще жива.

— Вы знаете жертву?

— Вы хотите сказать, понимаю ли я, о какой женщине идет речь? Я видел ее фото…

— Были ли еще женщины в купе?

Они этого не знали. Значит, никто еще не звонил. Эта мысль произвела на него странное впечатление: он первым приехал к поезду, первым вышел из вагона, стал первым свидетелем.

— Да, еще две. В общем те, кого я видел.

— У меня в списке только имена, — сказал инспектор Грацциано, — и вы первый из пассажиров купе, кто нам звонит. Вы можете описать других?

Рене Кабур сказал: конечно. Он оставил газету в зале на диванчике. И теперь злился сам на себя.

Но одновременно испытывал разочарование. Он не думал, что допрос будет вестись по телефону, из этой кабины, где он вспотел, разглядывая неумелые рисунки, от которых уже не мог оторвать глаз.

— Послушайте, а не лучше ли мне приехать к вам?

— Сейчас?

Наступило молчание, затем голос в трубке сказал, что это очень любезно, но уже больше семи часов вечера, что у него еще немало работы по другому делу. Лучше всего, если инспектор заедет к нему послезавтра утром или, если ему не трудно, пусть он сам приедет завтра на Кэ часам к десяти утра. Это удобно?

Кабур ответил, что не очень, затем ему стало стыдно, и он, спохватившись, сказал, что постарается перенести назначенную встречу.

— Хорошо. Называю вам имена других пассажиров и их места в купе. Постарайтесь вспомнить. Риволани, слева внизу. Мужчина или женщина?

— Мужчина. Он был в кожаной куртке, кажется, зеленой. При нем был дешевый чемоданчик, старый. В общем, потертые углы, понимаете? Неразговорчив. Тотчас же лег одетый и, вероятно, уснул.

— Сколько лет?

— Лет сорок пять — пятьдесят. Похож на рабочего, механика, что-то в этом роде. Сегодня утром, по прибытии, пока я ходил умываться в туалет, он еще спал. Там была очередь. Сами знаете, как бывает. Признаюсь, после я его не видел.

Инспектор сказал, что это все прекрасно. Даррэс, справа внизу.

— Женщина лет сорока. Может быть, больше. Трудно сказать из-за румян. Пальто из шкуры леопарда или искусственного меха. Я никогда не разбирался в мехах. Блондинка, сильно надушенная, с голосом, к которому невольно прислушиваешься. Голос человека, как бы это сказать… (он не знал, поймут ли его в полиции, если он скажет «претенциозного»), который из себя чего-то строит, понимаете? Через час после отправления она пошла в туалет переодеться на ночь. И вернулась в розовом халатике, надетом прямо на розовую пижаму. Сосала карамельку, наверное, из-за больного горла и даже предложила конфету жертве.

Он явно говорил лишнее, потому что никогда не умел сосредоточиться на главном. Поэтому сказал, что это все. Одновременно вспомнил, что блондинка говорила о кино, о съемках на Лазурном берегу, о театре. Утром она встала первой, ибо, поднявшись, он увидел ее уже одетой, готовой к выходу, с вещами. В конце концов Кабур сообщил и эти детали. Инспектор сказал хорошо. Вечером были уже обнаружены следы некой Элианы Даррэс, актрисы, видимо, той самой.

— Бомба, средняя полка слева.

— Молодая девушка, не очень высокая, красивая, лет двадцати. Села в Авиньоне, именно так. Похожа на конторскую служащую, нашедшую себе место в Париже. Говорит слегка нараспев. Небольшой южный акцент.

— Гароди, наверху слева.

Он не знал. Полка была пустая.

Инспектор спросил — разве? Все билеты были закомпостированы, и место это, согласно отчету Отдела опознаний, который лежит перед ним, считается занятым.

Рене Кабур сказал, что его не повяли, что он просто не видел пассажира, что полка, когда он лег на свою, еще пустовала.

— Который был час?

По глупости, сам не зная отчего, он солгал:

— Одиннадцать. Одиннадцать с четвертью, не помню. Позднее я услышал голос. У меня очень чуткий сон, я не спал.

— Итак, вы услышали голос пассажира с соседней полки, Гароди, не так ли?

— Так. Думаю, что это был тот самый голос. Полагаю даже, что она наклонилась к девушке внизу и они некоторое время поболтали.

— Почему вы говорите «она»?

Он хотел было сказать «она» — особа, но это все равно ничего не изменило бы.

— Потому что, мне кажется, что это была женщина.

— Почему вы так думаете?

— Голос был нежный, совсем не мужской. И потом, трудно это объяснить, сон у меня легкий, и я ощущал ее присутствие, когда она двигалась. Это была женщина.

— Вы хотите сказать, из-за производимого ею шума?

— Именно так.

Его спросили о жертве. У Рене Кабура снова пересохло в горле. Ему хотелось открыть дверь кабины, где теперь явно не хватало воздуха. Рубашка его прилипла к телу, капли пота стекали по вискам на скулы.

Он немного поболтал тогда с Жоржеттой Тома в проходе вагона. Она сказала ему только об одном: что была представительницей фирмы. Себя не назвала. Еще, что провела четыре дня в Марселе. Что это ее третья поездка туда в этом году. Нет, была очень спокойна, очень раскованна.

Утром еще оставалась в купе, когда он покинул его. Все они еще были там. Нет, кроме Гароди, ее и впрямь не было. Он сказал так потому, что сам не видел ее, словно она не являлась частью этого купе.

— Вот так.

Он назвал номер своего дома на улице Синор, номер телефона на работе, обещал быть завтра в 10 утра на Кэ д'Орфевр. Комната 303 на третьем этаже.

Голос на том конце провода потонул в благодарностях, но щелчок отбоя не принес облегчения Рене Кабуру.

Он прочел еще одну надпись над выходом из кабины и некоторое время неподвижно постоял на свежем воздухе.

А разве в поезде он вел себя лучше? Нет, он был таким же пакостником, способным в четверть первого ночи пачкать стены всей этой мерзостью. Впрочем, нет, он не пачкал стены, но это было одно и то же.

Грацциано. Подняв воротник, Рене Кабур шел по вечерней площади Восточного вокзала, задавая себе вопрос: успеет ли инспектор до завтрашнего утра допросить других пассажиров из его купе, и не сочтет ли он его пачкуном и сексуальным маньяком?

Напрасно он солгал по поводу часа, когда лег спать. К чему? Другие, вероятно, слышали, как она повысила голос, почти закричала. Скажут, что в коридоре у них была ссора, каждый постарается представить ее по-своему, и, конечно же, все вспомнят время. Это произошло после, а не до проверки билетов. И контролеры подтвердят.

Ложь. А раз он солгал однажды, ему уже больше никто не поверит. Подумают, если он скрыл время, значит, ссора имеет для него значение. Все увидят в этом озлобленность больного человека, какой-то мотив. Легко будет установить и причину их препирательства. И это даст повод для объяснения его поведения. Он мог спокойно выйти из поезда, затем вернуться, застать женщину в черных лодочках одну в купе и наброситься на нее. А так как она отбивалась, то ой удушил ее, чтобы не были слышны крики.

Да нет же!

Стоя перед зеркалом в туалете своей квартиры на шестом этаже, в мансарде, где все было разбросано — одежда, цветы в горшках, посуда, — Рене Кабур принял две таблетки лекарства против гриппа и стал уговаривать себя, что завтра ничего не случится.

Во-первых, он мог невольно ошибиться относительно часа, когда лег спать. Главное теперь — раньше других самому рассказать об инциденте как о чем-то незначительном.

Он представил себе, какими жестами будет сопровождать свой рассказ, небрежный вид при этом. Об инциденте он скажет как бы ненароком, с улыбкой покачивая головой: «Ох, уж эти женщины…»

Нет, скажет: «Ой, уж эти бабы». И поведает, как они стояли одни в проходе, и она себя вела так, что он… Известно ведь, как это бывает. Такое чувствуешь кожей. Что с того, ну, пощупал ее немного. Сами понимаете, как. Конечно, жаль, что прикончили такую красотку… Словом, она взъерепенилась, и я отправился спать.

И быстро сменит тему. Все поймут его шутку и оценят ее по-мужски.

Глядя на свое отражение в зеркале с тем же вниманием, с каким незадолго до этого рассматривал неприличный рисунок, он внезапно почувствовал себя необычайно одиноким. И понял, что не сможет сыграть эту роль, сказать нужные слова. А если и скажет, это будет выглядеть еще глупее, потому что произнесет их так жалко, что всем за него станет неловко). Он смутится, покраснеет, может быть, даже заплачет. Тогда ему помогут надеть пальто, вытолкают на улицу, не зная, как успокоить, а после ухода вздохнут с облегчением. Жалкий тип.

Рене Кабур снова надел пальто и застегнулся. Он не останется дома, а пойдет куда-нибудь поужинать. Увидев на неубранной с прошлой субботы постели свой чемодан, решил было надеть майку, взять другую пару перчаток. Но раздумал и вышел, погасив лишь верхний свет. Тот, что горел в туалете, остался светить в пустое зеркало.

У дверей ресторанчика «У Шарля» Кабур замешкался. Было почти девять часов. Через витрину ему был виден хозяин за кассой. В помещении находился только один клиент, молодой блондин с раскрытым ртом в который отправлял кусок бифштекса. Блондин поднял голову и посмотрел на него. Рене Кабур пошел дальше, подняв воротник пальто и засунув руки в карманы.

Продолжая идти, он опять вспомнил женщину, длинноногую, в нейлоновых чулках, в изящном костюме, ее фотографию в «Франс-суар». И пожалел, что забыл газету на диванчике в пивной. Ему захотелось перечитать заметку, еще раз взглянуть на фотографию.

Какого черта он позвонил в полицию? В этом мрачном городе, который так и не стал ему родным, много десятков Кабуров. Его бы никогда не нашли.

Грацциано напомнил ему о боксере, боксер — о «Центральном», «Центральный» — о субботнем вечере. Был как раз субботний вечер.

И Кабур подумал, что за последние годы «Центральный» стал единственной отдушиной в его жизни.

Кабур решил было поехать туда на метро, но затем мысленно послал эту идею к черту. Было уже начало месяца, а к Рождеству его ожидала прибавка. Он почти бегом спустился к Восточному вокзалу и стал ловить такси.

У самого вокзала он уже бежал по-настоящему. Кто-то, видимо, опаздывавший к поезду, бежал за ним следом. Кабур задел проходившую мимо пару, извинился, открыл дверцу такси и крикнул шоферу:

— В «Центральный», на бокс!

Он задыхался. Было девять часов вечера. Матч, вероятно, начался. Первый бой, пожалуй, уже пропустил. Он пристрастился к боксу на субботних встречах любителей, по три раунда. В пятьдесят седьмом году… Февральским вечером. Боксировали двое в весе петуха — по 53 кило каждый, оба небольшого роста, с лицами зверюшек.

Тогда Кабур пошел в «Центральный», чтобы доставить удовольствие бывшему однокашнику, который приезжал на неделю в Париж и снова уезжал в департамент Жиронды, где Кабур и сам когда-то родился. В тот вечер они наблюдали, как два маленьких боксера мрачно колошматят друг друга. М не только это. Когда один из них, поднявшийся на ринг с простым полотенцем на плече, упал под ударами противника на канаты, потеряв равновесие и прижав руку к телу, а рефери еле оттащил другого в сторону, раздалась крики, захлопали сиденья, толпа поднялась, подобно волне. Тогда-то с ним это и случилось. В ту самую минуту.

Рене Кабур тоже вскочил, он орал вместе со всеми, пытаясь разглядеть конвульсии упавшего боксера, услышать пыхтение победителя. И только потом, почувствовав от хлопков боль в руках и придя в себя, снова стал человеком из толпы.

В следующий раз он пошел в «Центральный» уже один, а потом еще и еще. Познакомился с завсегдатаями, в перерыве в соседнем бистро нередко обменивался с ними прогнозами, испытывая радость от пребывания тут, думал о том, что после пустой недели вновь наступит субботний вечер.

Выйдя из такси у «Центрального», Кабур решил, что приехал последним. Но нет. Позади остановилось еще одно такси, и из него вышла брюнетка, напомнившая ему женщину из купе.

Он уступил ей очередь у кассы. Она была молода, но уже потрепана жизнью. Одета в короткое черное пальто. Сумочку держала, прижав к груди, словно боясь потерять. Он увидел ее красные, словно от стирки, руки. Похоже, жена боксера, который выступает сегодня. После матча будет ждать его в раздевалке, мечтая о большом гонораре, хорошей квартире, звании чемпиона, внезапной удаче.

Кабур просмотрел три любительских боя, не испытывая ни малейшего удовольствия. Он думал о своих вечерах в Марселе, о небольшом отеле на авеню Репюблик. Комната была дешевенькая, потому что приходилось считать деньги, но постель пахла лавандой. И еще вспомнилась пара, занимавшая соседний номер, их препирательства и то, что за ними следовало. Однажды он только вернулся домой, набитый бумагами портфель еще был в его руках, да так и остался сидеть на постели в пальто, затаив дыхание и прислушиваясь к долгим жалобным стонам женщины совсем рядом за стеной. Можно было даже различить отдельные слова, за которыми следовали короткие, острые, звериные вскрики.

Он долго сидел так, может, два, а может, и три часа, слыша, как они смеются, догадываясь, что они лежат обнаженные на смятых простынях. И узнал о ней такое, что предназначалось только для ее любовника. Что она не сняла жемчужное ожерелье, купленное в Париже. Что у нее густые длинные волосы. Они смеялись. Они ласкались. Затем снова наступила тишина, раздавался ее смешок и возобновлялись стоны, шепот. Остальное рисовало его воспаленное воображение.

Кабур так и не увидел эту женщину. Он вышел из отеля и отправился бродить по пустынным улицам. А когда вернулся, их больше не было слышно. Они ушли…

Вокруг него болельщики медленно поднимались со своих мест. Объявили перерыв. Он не смел взглянуть на соседей. Спустился в туалет, смочил разгоряченное лицо холодной водой и подумал, что напрасно вышел из дома. Его явно лихорадило. Видимо, он заболевает.

Завтра он пойдет к инспектору в кабинет № 303 на третьем этаже и просто расскажет, что случилось. Расскажет, что одинок, некрасив, что всегда был таким, что в Марселе одна женщина назвала его ублюдком. Просто так. Потому что обожала делать вещи, которые, как ему казалось, бог знает отчего следует делать только из чувства долга или ради денег. Затем он долго ходил по марсельским улицам и даже плакал, захлебываясь от слез, сидя где-то на скамейке ночью. Он признается, что никогда не понимал смысла того, что так нравилось делать другим, чему они научились где-то, почем ему знать, где. Скажет, как сел в поезд, как все ему казалось внове и «особенным», а некая брюнетка продемонстрировала свои колени, снимая с полки чемодан, где лежало лекарство — флакончик аспирина, которым она, кстати, потом так и не воспользовалась. А он, идиот, вообразил, что аспирин был предлогом, поводом начать разговор. Что она была красива, красивее любой женщины, которую он когда-либо раньше видел. И стояла так близко, что был ощутим запах ее духов и виден замочек от модных бус. Что эти бусы напомнили ему нечто другое, чего он никогда не видел. И что в тот момент, когда она, смеясь, высунулась в окно поезда, говоря что-то, он и повел себя как человек, не знающий правил игры, как настоящий ублюдок.

Рене Кабур не слышал, как сзади него открылась дверь туалета. И в тот самый момент, когда он, стоя в расстегнутом пальто, склонился над потрескавшимся грязным умывальником, поливая из крана лицо и волосы холодной водой, на его голову, чуть пониже затылка обрушился страшной силы удар. Выстрела он не услышал, не заметил и пламени, даже не увидел кого-либо в пустом туалете. Прошло уже четверть часа, как кончился перерыв.

Сначала Кабура качнуло к зеркалу, висевшему над умывальником, и он не понял, отчего лицо его вдруг приблизилось к нему. Еще не испытывая боли, он продолжал думать, что расскажет завтра. Затем пошатнулся, и галстук попал под струю воды. Да, он все скажет им. Как она наклонилась, после чего он и сделал это. Нет, не облапил, ничего такого, что, вероятно, следовало бы проделать. И пока голова его медленно погружалась в раковину, а сам он уже почти опустился на колени, его охватило чувство восхитительной надежды. Да, он положил ей руку на плечо, на ее плечо. Ему показалось, что это единственная во всем мире женщина, способная его понять. Однако та резко развернулась, как боксер, увидевший открывшегося противника, быть может, чтобы посмеяться над ним. Но по лицу его поняла, что все куда серьезнее, и прочла в его глазах, вероятно, нечто такое, отчего взвилась и закричала.

Кабур медленно осел на пол. Лицо его было мокрым, глаза закрыты. Еще повторяя про себя — да, моя рука была на ее плече, он снова подумал: что же такое прочла она в моих глазах, отчего ей стало так нестерпимо страшно? Но еще раньше, чем все понял, его мертвое тело распростерлось на плитках туалета.



Читать далее

СПАЛЬНОЕ МЕСТО № 226

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть