3. Кремовые туфли

Онлайн чтение книги Ученица. Предать, чтобы обрести себя Educated: A Memoir
3. Кремовые туфли

Моя мама, Фэй, была дочерью почтальона. Она выросла в городе, в желтом домике за оградой из белого штакетника. Вдоль их забора росли фиолетовые ирисы. Мать ее была швеей, по мнению многих, лучшей в долине, поэтому в юности Фэй прекрасно одевалась. Наряды сидели на ней идеально, будь то бархатные жакеты и брюки из полиэстера или шерстяные костюмы и габардиновые платья. Она посещала церковь, участвовала во всех школьных и местных мероприятиях. Жизнь ее была абсолютно нормальной, упорядоченной и безупречной во всех отношениях.

За безупречностью семейной жизни строго следила мама Фэй. Детство моей бабушки, Ларю, пришлось на 1950-е годы. После Второй мировой войны наступила эпоха идеалистической лихорадки. Отец Ларю был алкоголиком – в то время никто не говорил о зависимости и сочувствии, а алкоголиков называли просто пьяницами. Бабушка выросла в «неправильной» семье, но семья эта жила в благочестивой мормонской общине, где, как и во многих общинах, грехи отцов перекладывали на детей. Ни один уважаемый мужчина в городе никогда не женился бы на ней. Бабушка познакомилась с моим дедом, хорошим юношей, только что вернувшимся после службы на флоте. Они поженились. И бабушка решила все силы приложить к тому, чтобы создать идеальную семью – или, по крайней мере, видимость идеальной семьи. Она считала, что так защитит дочерей от социального презрения, мучившего в детстве ее саму.

Отсюда и взялась ограда из белого штакетника и шкаф, полный красивой одежды. Но у бабушкиных усилий был и другой результат: ее старшая дочь вышла замуж за довольно неприятного молодого человека с черными как смоль волосами и склонностью к весьма нетрадиционному поведению.

А вот моя мама с готовностью подчинилась всем бабушкиным требованиям. Она росла послушной, безупречной девушкой. Бабушка хотела подарить дочери то, чего никогда не было у нее самой: маму должны были считать девушкой из хорошей семьи. Но Фэй этого не хотела. Мама не была революционеркой в душе, даже на пике своего бунта она сохранила мормонскую веру и главным для себя считала семью и материнство. Но социальные вихри 1970-х годов все же на нее повлияли: она не хотела белой ограды и габардиновых платьев.

Мама часто рассказывала мне о своем детстве, о том, как бабушка была недовольна социальным статусом старшей дочери, о правильных фасонах своих пикейных платьев и безупречном оттенке синего цвета бархатных брюк.

Эти истории почти всегда заканчивались появлением моего отца, после чего бархат сменился на синие джинсы. Одна такая история особенно четко врезалась мне в память. Мне было семь или восемь лет. Мы собирались в церковь. Я взяла влажную тряпку и изо всех сил стала тереть лицо, руки и ноги – все открытые участки. Мама наблюдала, как я через голову натягиваю хлопковое платье, – я выбрала его из-за длинных рукавов, так можно было полностью не мыть руки. Я заметила в маминых глазах грусть.

– Если бы ты была бабушкиной дочкой, – сказала она, – тебе пришлось бы проснуться до рассвета, чтобы красиво уложить волосы. Все утро мы выбирали бы туфли: белые или кремовые? Для нее всегда было важно произвести правильное впечатление.

Мамины губы искривила неприятная улыбка. Она пыталась шутить, но воспоминания были окрашены горечью.

– Даже когда в конце концов выбирались кремовые, мы могли опоздать, потому что в последнюю минуту бабушка впадала в панику и мчалась к кузине Донне, чтобы взять кремовые туфли у нее , поскольку у них каблук пониже.

Мама посмотрела в окно и погрузилась в воспоминания.

– Белые или кремовые? А разве это не один и тот же цвет? – удивилась я.

У меня были единственные туфли для церкви. Они были черными, по крайней мере, когда принадлежали моей сестре.

Натянув платье, я повернулась к зеркалу и стерла серую грязь с шеи. Я думала о том, как повезло маме, что она вырвалась из мира, где белый и кремовый – это разные цвета и разница между ними может испортить чудесное утро, которое можно провести, блуждая по папиной свалке в сопровождении козла Люка.


Мой отец, Джин, был одним из тех молодых людей, которые, взрослея, ухитряются стать одновременно и серьезными, и плутоватыми. Внешность у него была поразительной: черные волосы, резкие черты лица, тонкий, острый, словно стрела, нос, глубоко посаженные глаза. Губы его часто складывались в насмешливую улыбку, словно он смеялся над всем миром.

Мое детство прошло на той же горе, что и у него. Он, как и я, мыл свиней в том же железном корыте. Но о его детстве я почти ничего не знала. Он никогда не говорил об этом, поэтому мне приходилось довольствоваться крупицами информации, полученными от мамы. Мама говорила, что раньше Дед-под-холмом был очень жестоким и вспыльчивым. Мне всегда было смешно это слышать – дед остался таким до самой старости. Мгновенно выходил из себя, и это знали все, кто жил в нашей долине. Жизнь потрепала его и снаружи, и изнутри. Дед был таким же жилистым и выносливым, как лошади, которых он держал в горах.

Ба-под-холмом раньше работала в городе, в фермерском бюро. Когда отец вырос, у него сформировалось твердое мнение относительно работы женщин – радикальное даже по меркам нашей сельской мормонской общины. «Место женщины дома», – твердил он каждый раз, когда видел замужнюю женщину, которая работала в городе. Теперь я стала старше, и мне порой кажется, что такой пыл отца был связан скорее с его собственной матерью, чем с доктриной в целом. Думаю, ему просто хотелось, чтобы она была дома и ему не приходилось проводить долгие часы рядом со вспыльчивым и жестоким отцом.

Все детство отец работал на ферме. Сомневаюсь, чтобы он когда-нибудь думал о колледже. Но, как говорила нам мама, в те времена отец был человеком энергичным, веселым и жизнерадостным. Он водил голубой «фольксваген-жук», носил необычные костюмы из ярких тканей и с гордостью демонстрировал свои модные пышные усы. Они познакомились в городе. Фэй работала официанткой в боулинге, куда Джин как-то забрел в пятницу вечером с парой друзей. Фэй никогда прежде его не видела, поэтому сразу поняла, что он не местный. Она подумала, что он спустился с гор, окружавших долину. Сельская жизнь оставила отпечаток на Джине, он не был похож на других молодых людей: очень серьезный для своего возраста, гораздо более крепкий физически, с собственной точкой зрения.

Жизнь в горах дает человеку ощущение самостоятельности, уединения, даже господства. По этим бескрайним просторам можно часами блуждать в полном одиночестве, среди сосен, трав и камней. Эта необъятность рождает поразительное чувство покоя. Она успокаивает самими своими масштабами, рядом с которыми человек кажется незначительной букашкой. Джин формировался под влиянием горы, ее драматизма и величия.

Фэй в долине изо всех сил старалась не прислушиваться к обычным для маленького города сплетням, но те проникали в дом сквозь щели в окнах и дверях. Мама говорила, что всю жизнь старалась кому-то угодить. Она просто не могла не думать, какой хотят видеть ее окружающие, и изо всех сил старалась стать такой, пусть даже против собственной воли. Она жила в респектабельном доме в центре города. Рядом стояли еще четыре дома, так близко, что можно было видеть друг друга через окна и шепотом давать советы. Фэй чувствовала себя в ловушке.

Я часто представляла себе тот момент, когда Джин взял Фэй с собой на вершину Оленьего пика и она впервые оказалась в одиночестве. Она впервые не видела лиц и не слышала голосов жителей города. Они остались внизу. Далеко внизу. Карлики по сравнению с горой, листья на ветру.

Вскоре после этого они объявили о помолвке.


Мама часто рассказывала одну историю из своей жизни до свадьбы. Она была очень близка со своим братом Линном, поэтому решила познакомить его с мужчиной, который, как она надеялась, станет ее мужем. Это произошло летом, на закате. Двоюродные братья отца вернулись с работы и устроили дома шутливую потасовку. Линн приехал и увидел целую комнату кривоногих головорезов, которые орали, потрясали в воздухе кулаками и колотили друг друга. Линну показалось, что он попал в сцену из фильмов с Джоном Уэйном. Ему даже захотелось вызвать полицию.

– Я велела ему прислушаться, – говорила мама, утирая слезы от смеха.

Она всегда рассказывала эту историю одинаково, и это было ее любимое место – стоило ей хоть чуть-чуть отклониться от текста, мы сразу же начинали ей подсказывать.

– Я велела ему послушать, что они кричат. Гул стоял как в осином гнезде, но на самом деле они просто болтали друг с другом. Нужно было прислушаться к тому, что они говорят, не обращая внимания на то, как они это делают. Так я ему и сказала. Просто Вестоверы разговаривают вот так!

Мы понимали, что разрушение маминой семьи стало рождением нашей. Сосуществовать рядом они не могли. Она могла принадлежать только одному миру.

Когда мама заканчивала эту историю, мы уже катались по полу от смеха. Мы хохотали до рези в животе, представляя себе, как наш сдержанный дядя-профессор впервые увидел буйных отцовских родственников. Линну все это так не понравилось, что он больше никогда у нас не бывал. За всю свою жизнь я ни разу не видела его на горе. Впрочем, это было правильно. Он не пытался вернуть маму в мир габардиновых платьев и кремовых туфель. Мы понимали, что разрушение маминой семьи стало рождением нашей. Сосуществовать рядом они не могли. Она могла принадлежать только одному миру.

Мама никогда не говорила нам, что ее родственники были против помолвки, но мы знали. Следы этого не изгладились десятилетиями. Мой отец почти не бывал в доме Ба-из-города, а когда приезжал к ней, то сидел молча, не отрывая взгляда от дверей. В детстве я почти не видела своих тетушек, дядьев и кузенов с материнской стороны. Мы редко их навещали – я даже не знала, где многие из них живут. Еще реже они приезжали на гору. Единственным исключением была моя тетя Энджи, младшая мамина сестра. Она жила в городе и старалась видеться с мамой.

О помолвке моих родителей я слышала лишь урывками, чаще всего от мамы. Я знала, что кольцо она получила до того, как отец отслужил в миссии – это долг всех мужчин-мормонов. Два года он проповедовал во Флориде. Линн воспользовался его отсутствием, чтобы познакомить сестру со всеми перспективными женихами, каких только мог найти в наших краях, но ни одному не удалось вытеснить из ее памяти сурового фермера, правившего собственной горой.

Джин вернулся из Флориды, и они поженились.

Ларю сшила свадебное платье.


Я видела лишь одну фотографию со свадьбы. Родители позировали фотографу на фоне тюлевого занавеса цвета слоновой кости. На маме традиционное платье из шелка и венецианского кружева, расшитого бусинами. Выреза почти нет – платье закрывает ключицы. На голове невесты вышитая вуаль. На отце кремовый костюм с широкими черными лацканами. Молодожены буквально излучают счастье: мама спокойно улыбается, на лице отца широченная улыбка, которую не скрывают даже пышные усы.

Мне трудно поверить, что этот спокойный молодой человек на фотографии – мой отец. В моей памяти он навсегда останется мужчиной средних лет, полным страха и тревог, одержимым запасами еды и оружия.

Не знаю, когда человек с фотографии превратился в моего отца. Возможно, это произошло не сразу. Отец женился, когда ему был двадцать один год. Мой брат Тони родился через год. В двадцать четыре отец спросил у мамы, не согласится ли она пригласить травницу, чтобы та приняла у нее роды. Мама согласилась. Родился мой брат Шон. Может быть, это был первый сигнал? А может быть, Джин просто стал самим собой, человеком эксцентричным и необычным, старающимся шокировать всех вокруг своим неподчинением законам? Но когда через двадцать месяцев родился Тайлер, маму отвезли в больницу. Когда отцу было двадцать семь, родился Люк – дома. Роды принимала повитуха. Отец решил не получать свидетельства о рождении, то же произошло, когда на свет появились Одри, Ричард и я. Примерно в тридцать отец забрал моих братьев из школы. Я этого не помню, потому что меня еще не было на свете, но думаю, это была поворотная точка. За четыре года отец избавился от телефона и не стал продлевать свои водительские права. Он перестал регистрировать и страховать нашу машину. А потом начал копить еду.

Все это – про моего отца, но не про отца моих старших братьев, каким они его помнят. Когда федералы осадили дом Уиверов, отцу только что исполнилось сорок. Это событие подтвердило его худшие опасения. После этого он оказался на войне, пусть даже война шла только в его голове. Возможно, поэтому Тони на свадебной фотографии видит отца, а я – чужого человека.

Через четырнадцать лет после событий в доме Уиверов я сидела в университетской аудитории и слушала лекцию профессора психологии о биполярном расстройстве. До этого момента я никогда не слышала о психических заболеваниях. Я знала, что люди сходят с ума: начинают носить на голове дохлых кошек или влюбляются в репу. Но мысль о том, что человек, который живет, работает и общается, может быть психически больным, никогда не приходила мне в голову.

Случившееся сейчас произошло гораздо раньше. Мать и дочь расстались во второй раз. Цикл повторился.

Профессор скучным, монотонным голосом перечислял факты: обычно болезнь проявляется в двадцать пять лет, хотя до этого никаких симптомов не бывает.

Ирония заключалась в том, что если отец страдал биполярным расстройством – или любым другим заболеванием, объясняющим его поведение, – то та же паранойя, которая была симптомом болезни, не позволяла поставить ему диагноз и начать лечение. Никто об этом не знал.


Ба-из-города умерла три года назад. Ей было восемьдесят шесть лет.

Я плохо ее знала.

Все те годы, что я провела на ее кухне, она ни разу не говорила мне, каково это – видеть, как твоя дочь запирается в собственном мире, окружает себя призраками и погружается в паранойю.

Когда я вспоминаю ее сегодня, в моей памяти возникает единственный образ – словно слайд в проекторе. Она сидит на скамейке в окружении подушек. Волосы ее завиты тугими локонами, губы растянуты в вежливой улыбке, которая словно приклеена насмерть. Смотрит она доброжелательно, но отстраненно, словно наблюдает за театральным спектаклем.

Эта улыбка преследует меня. Она постоянна, вечна, неизменна, далека, бесстрастна. Теперь я стала старше, но узнать ее могу только через тетушек и дядьев. И я знаю, что она была совсем не такой.

Я была на ее похоронах. Гроб был открыт, и я всмотрелась в ее лицо. Бальзамировщики плохо поработали с ним – легкая улыбка, которую она носила всю жизнь, словно железную маску, исчезла. Я впервые увидела бабушку без этой улыбки. И только тогда мне стало ясно: она была единственным человеком, который мог понять, что со мной происходит. Как паранойя и фундаментализм уродовали мою жизнь, как отдаляли меня от самых дорогих людей, оставляя вместо них лишь степени и сертификаты – нечто респектабельное. Случившееся сейчас произошло гораздо раньше. Мать и дочь расстались во второй раз. Цикл повторился.


Читать далее

Фрагмент для ознакомления предоставлен магазином LitRes.ru Купить полную версию
3. Кремовые туфли

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть