Онлайн чтение книги Ученик
VI. ГРАФ АНДРЕ

Когда письмо Адриена Сикста пришло в Люневиль, граф Андре, к которому философ обращался с отчаянным призывом и, от которого теперь зависела участь Робера Грелу, находился уже в Риоме, Случаю было угодно, чтобы эти два человека не встретились, так как знаменитый ученый, выйдя из вагона, сел в подвернувшийся — ему омнибус «Коммерческой гостиницы», граф же остановился в конкурирующем с ней «Всемирном отеле». Брат несчастной Шарлотты ходил из угла в угол по комнате с выгоревшими обоями, с полинялыми шторами, заштопанным ковром и старой мебелью. Было утро 11 марта 1887 года, утро того дня, когда должен был начаться процесс Робера Грелу. Медные, позолоченные часы со скульптурной группой на мифологический сюжет, украшавшие номер, пробили двенадцать. Дымивший камин едва обогревал комнату. Над городом нависло свинцовое небо, предвещавшее снегопад. Такая погода не редкость для Оверни, когда с гор дует ледяной ветер.

Денщик капитана, драгун с веселой физиономией, по-военному навел порядок в номере, заказанном еще накануне. Пустив в ход часы и разведя огонь в камине, он поставил на стол, занимавший середину комнаты, два прибора. Время от времени он поглядывал на своего офицера. Граф Андре нервно покручивал усы, кусал губы, хмурился, и на его мужественном лице была написана мучительная озабоченность. Но Жозеф Пура — так звали денщика — в простоте душевной считал, что граф и не может вести себя иначе, когда судят убийцу его сестры. Для него, как, и для всех имевших то или иное отношение к семье Жюсса-Рандонов, виновность Робера Грелу не оставляла никаких сомнений. Однако преданному денщику, знавшему решительный характер офицера, было не совсем понятно, почему он не отправился в суд вместе со старым маркизом. «Мне это слишком тяжело», — сказал граф, и Пура, расставлявший тарелки и вилки, предварительно их протерев, так как благоразумно не доверял чистоплотности гостиничного персонала, подумал при виде озабоченного лица капитана: «Все таки у него доброе сердце, хотя иногда он и резковат.

Как он ее любил!» Казалось, что Андре де Жюсса даже не замечает, что он не один в комнате. Его темные, близко поставленные глаза, некогда поразившие, почти смутившие Робера Грелу своим сходством с глазами хищной птицы, уже не бросали тех горделивых взглядов, которые как бы вонзались в человека и завладевали им. Нет, теперь в этих глазах можно было заметить какую-то неуверенность, почти стыд или даже боязнь выдать свои душевные страдания. Словом, это были глаза человека, у которого засела в голове какая-то мысль и которого жало невыносимого горя разит беспрестанно в самые сокровенные уголки души. Это горе не затихало с той минуты, когда граф получил от сестры ужасное письмо, где она сообщала о намерении покончить с собой. Почти одновременно была получена и телеграмма, извещавшая о смерти Шарлотты, и граф немедленно отправился- поездом в Овернь, сам еще не зная, как открыть, отцу страшную истину, но с твердым намерением отомстить Грелу, как этого требовала справедливость. — Маркиз встретил сына словами: — Ты получил мою вторую телеграмму? Убийца в наших руках… Граф ничего не ответил, хорошо зная, что тут кроется недоразумение. Однако маркиз привел подробности, рассказал, что подозрение пало на гувернера и что молодого человека должны арестовать.

И тут у Андре, обезумевшего от горя, возникла мысль: сама судьба предоставляет ему возможность отомстить, а о мести он только и думал с тех пор, как прочел с такой невыразимой болью в сердце исповедь- сестры, узнал подробности ее несчастной любви, узнал о ее заблуждениях, попытках бороться, о мучительном пробуждении и гибельном решении покончить с собою. Достаточно не показывать письмо," которое хранится в его бумажнике, и подлый соблазнитель понесет заслуженное наказание, будет посажен в тюрьму и, конечно, приговорен к смертной казни. Доброе имя Шарлотты будет спасено, так как Робер Грелу не может доказать характер своих отношений с девушкой. Тогда по крайней мере родители, верящие в чистоту своей дочери и благоговеющие перед ее памятью, не узнают о падении Шарлотты, которое ввергло бы их в еще большее отчаянье, чем самоубийство… И граф Андре решил молчать.

Правда, молчание стоило ему очень дорого. Этот мужественный человек, обладавший от природы волевыми качествами подлинного воина, ненавидел всякие сделки с совестью, вероломство, окольные пути, трусость. Он понимал, что его долг сообщить кому следует о том, что ему известно, чтобы не допустить осуждения невинного. Как он ни уверял себя в том, что Грелу моральный убийца Шарлотты и что это заслуживает кары, как и убийство физическое, — все же софизм, подсказанный ненавистью, не мог заглушить другого голоса, говорившего ему, что недостойно становиться на сторону несправедливости, а осуждение Грелу за отравление нельзя считать справедливым. Одно непредвиденное обстоятельство, казавшееся графу почти чудовищным, окончательно ошеломило его: обвиняемый молчал. Презрение графа к Грелу было бы безграничным, если бы тот стал рассказывать о своем романе с Шарлоттой и спасать собственную жизнь, бессовестно черня доброе имя своей жертвы. Однако по какому-то странному своеобразию характера, которое простодушному человеку должно было казаться совершенно непонятным, преступник неожиданно проявил аристократическое благородство, не произнося ни одного слова, которое могло бы бросить тень на память той, кого он завлек в свою подлую западню. Негодяй держался на суде очень — мужественно, по-своему героически. Во вся ком случае, он вызывал теперь к себе не одно только отвращение. Сначала. Андре объяснял такое поведение особой тактикой, рассчитанной на присяжных, приемом, позволяющим добиться оправдания за недостатком улик. Но, с другой стороны, граф знал из письма сестры о существовании дневника, где история обольщения записана час за часом. Дневник этот мог бы весьма уменьшить вероятность осуждения, и тем не менее Грелу не предъявлял его. Офицер не был в состоянии объяснить себе, почему благородное по ведение врага доводит его порой до бешенства.

В припадках гнева графу иногда хотелось броситься к следователю и рассказать ему все, чтобы обнаружилась истина и чтобы сестра ничем, решительно ни чем не была обязана погубившему ее подлецу. Когда граф представлял себе, что Шарлотта, кроткое существо, любимое им такой мужественной и благородной любовью, любовью старшего брата к хрупкому и слабому ребенку, принадлежала этому хаму, этому учителишке без роду и племени, его охватывало чувство отвращения; он сознавал, что его знатному роду нанесено тяжкое оскорбление, и почти терял сознание от бешенства. Так было с ним, когда ему во время войны пришлось пережить капитуляцию Метца и сдаться в плен. Ему становилось немного легче при мысли, что этот человек сидит на позорной скамье подсудимых, предназначенной для мошенников, воров, убийц, а скоро очутится на эшафоте или на каторге… И он всячески заглушал в себе голос, твердивший: «Ты должен сказать правду!» Боже мой! Какой мукой были для него эти три месяца, когда его беспрестанно раздирали самые противоречивые чувства. Был ли он на маневрах (он снова вернулся в полк), проносился ли карьером» на коне по дорогам Лотарингии, занимался ли при свете лампы в своей комнате, — всюду его преследовал вопрос: «Что же делать?» Проходили недели, а он все еще не мог ответить на него. Но вот настал момент, когда во что бы то ни стало нужно было на что-то решиться, так как через два дня Грелу должен был предстать перед судом, а процессу предполагалось уделить всего, четыре заседания. Граф считал, что гувернера безусловно приговорят к смерти.

Конечно, еще можно будет сделать заявление и после вынесения приговора. Но это означает, что снова разгорится внутренняя борьба. Граф был человеком действия, и всякая неопределенность была для него невыносимой, а между тем именно в таком состоянии жил он целых три месяца, не будучи в силах решиться на что-нибудь. И когда он заглядывал поглубже в свою душу, он видел, что его молчание — еще не окончательное решение вопроса. Он не давал себе слова молчать. Он только откладывал свое заявление. Это и было причиной, помешавшей ему сопровождать отца в суд на первое заседание. Но об этом заседании он надеялся получить подробнейший отчет с минуты на минуту. Часы уже пробили двенадцать. За двенадцатью слабыми ударами сразу же раздался бой часов на колокольне соседней церкви. Старик Жюсса вот-вот должен был прийти.

— Их сиятельство прибыли, господин капитан, — доложил денщик, выглянув в окно, за которым послышался шум подъезжавшего экипажа, — Ну что, отец? — с нетерпением спросил Андре, едва маркиз вошел в комнату.

— Присяжные на нашей стороне, — ответил старик.

Маркиз де Жюсса уже не был тем расслабленным маньяком, над которым так едко насмехался в своих записках Грелу. Глаза его теперь горели, голос и даже движения помолодели. Страстная жажда мести, всецело овладевшая стариком, не только не подорвала его силы, а, наоборот, поддерживала их. Он даже забыл «э своей ипохондрии, и его речь стала оживленной, властной и отчетливой.

— Утром происходила жеребьевка… Выбрали двенадцать присяжных… Я записал фамилии. — Маркиз стал рыться в своих записках. — Из двенадцати присяжных — три крестьянина, два офицера в отставке, врач из Эгперса, два лавочника, два домовладельца, фабрикант и учитель. Все это почтенные люди, семейные, они потребуют, чтобы убийца понес строгое наказание… Прокурор уверен, что Грелу будет приговорен к смертной казни… Ах, негодяй! За три месяца у меня была единственная приятная минута, когда я увидел, как его вводят в зал под конвоем двух жандармов: я понял тогда, что ему уже не вывернуться… От этих не убежишь! Но, представь себе, какая дерзость! Он окинул взглядом зал… Я сидел в первом ряду. Он меня — увидел и даже не отвел взгляда, а, наоборот, пристально, вызывающе посмотрел в мою сторону… Нам нужна его голова! И мы ее получим! В голосе маркиза звучала звериная злоба, и он не заметил, что его слова вызвали на лице сына выражение глубокой горечи. Представив своего врага в в руках жандармов, побежденным государственной властью, как бы раздавленным неумолимыми жерновами безликой и неотвратимой машины правосудия, офицер содрогнулся от стыда. Да, это был стыд человека, который подослал наемных убийц. И в самом деле, он пользуется жандармами и судейскими, как наемными убийцами, как исполнителями того, что он охотно осуществил бы собственными руками, чтобы самому же нести ответственность за это… Конечно, подло не сказать того, что он знает! А взгляд, брошенный подсудимым на отца, — что он означает? Известно ли Роберу, что Шарлотта перед самоубийством написала брату и обо всем рассказала ему? А если он знает об этом, то что он думает сейчас? При одной мысли, что молодой человек догадывается о подлинном положении вещей и презирает их обоих за молчание, у графа Андре закипела кровь.

— Нет, — сказал он сам себе, когда/ маркиз, наскоро позавтракав, отправился на заседание, возобновлявшееся после обеденного перерыва. — Нет! Я не могу молчать. Я им все скажу, Или напишу.

Он присел к столу и машинально стал выводить на листе бумаги официальное обращение: «Господин председатель суда…» Наступил уже вечер, а этот убитый горем человек все еще сидел за столом, сжимая голову руками и так ничего и не написав, кроме первой строки… — Он дождался возвращения отца и стал с волнением слушать подробный рассказ о втором заседании: — О, дорогой мой Андре! Как ты правильно поступил, что не пошел на заседание! Какая низость! Нет, ты подумай только, какая низость! Вот послушай… Допрашивали Грелу… Он применяет все ту же тактику и не отвечает на вопросы. Это бы еще ничего.

Но давали показания эксперты. Сначала наш милый доктор… У него дрожал голос, когда он стал передавать свои впечатления от того, что он увидел, когда вошел в комнату Шарлотты… Потом выступал профессор Арман. Ты не вынес бы этого ужаса — он говорил о результатах вскрытия бедняжки! И все выложил тут же, хотя в зале было по меньшей мере пятьсот человек… Затем выступил химик из Парижа…

Теперь уж не остается никаких сомнений! Пузырек, который был в руках этого чудовища, стоял на столе. Я сам видел его… И потом… Как только у людей поворачивается язык говорить такие вещи! Его адвокат, и — имей в виду — адвокат по назначению, которого не заподозришь в том, что он друг подсудимого… Так этот адвокат… Даже не знаю, как сказать… Он все добивался ответа: умерла ли Шарлотта девственницей, и было ли это обследовано! В зале даже послышался шепот негодования, чувствовалось всеобщее возмущение. Моя девочка! Такая чистая и благородная, почти святая! Мне хотелось дать этому господину пощечину! Даже подсудимый был взволнован, а его, по-видимому, абсолютно ничем не прошибешь. Я смотрел на него. Тут он взялся за голову и заплакал. Ну, скажи, пожалуйста, ведь закон должен запрещать подобные вещи — публично оскорблять жертву преступления! Что подразумевал адвокат? Что у нее был любовник? Любовник! У такой, как она, и любовник! Старик был в таком негодовании, что вдруг разрыдался. При виде этого безысходного горя сын тоже почувствовал, что у него разрывается сердце и слезы душат его. Не произнося ни слова; отец и сын обнялись.

— Надо сказать, — продолжал маркиз, когда снова был в состоянии говорить, — что это самая ужасная сторона судопроизводства, — вот эти публичные обсуждения ее интимной жизни. А она была так целомудренна даже в незначительных проявлениях чувства! Я уже говорил тебе… Уверен, что она всю зиму страдала от разлуки с Максимом… Она безусловно любила его, только не хотела показывать…

Как раз это и возбудило у Грелу ревность. Когда он явился к нам в дом и увидел ее, прелестную, естественную, чистосердечную, он подумал, что может ее соблазнить и жениться на ней. Скажи, пожалуйста, ну как она могла догадываться о чем-нибудь, если даже я при моем знании людей ничего не заметил, ни о чем не подозревал! Маркиз ухватился за эту версию и не переставал говорить в продолжение всего обеда, а потом и целый вечер. Этим он утешал себя. В некоторых случаях жизни вспоминать вслух прошлое — единственная отрада. Но благоговение несчастного отца перед памятью покойной дочери представлялось Андре чем-то трагическим, ибо в эти самые минуты он готовился…

К чему? Неужели он действительно решится нанести старику этот ужасный удар? Андре заперся в своем номере. Вокруг стояла та особенная тишина, какая бывает только в провинциальных городках. Предаваясь размышлениям, капитан еще раз вынул письмо сестры и перечитал его, хотя знал в нем наизусть каждую строчку. От этих строк, начертанных застывшей навеки рукой, веяло таким отчаяньем, такими страданиями и печалью! Иллюзии девушки были столь безрассудны, борьба так искренна, а пробуждение до того горестно, что граф почувствовал, как по его щекам снова потекли слезы. Сегодня он плакал уже второй раз, а ведь с того дня, как умерла Шарлотта, его глаза оставались сухими и были как бы обожжены ненавистью. Он подумал: «Нет такого наказания, которого не заслуживал бы Грелу». Несколько минут он сидел неподвижно.

Потом подошел к камину, где уже догорал огонь, и положил исписанные листки на обуглившееся полено. Он чиркнул спичкой и поднес ее к бумаге. Листки вспыхнули со всех сторон, пламя охватило мелко написанные строчки и превратило это единственное доказательство несчастной любви и самоубийства в горсточку темного пепла. Андре перемешал щипцами остатки бумаги е золой. Затем, ложась спать, он сказал вслух?

— С этим покончено! И он уснул тем тяжелым сном, какой бывает у сильных людей после большого расхода энергии. Так случилось с ним, например, после первого сражения.

Он открыл глаза только в девять часов утра, хотя и имел привычку вставать очень рано.

— Маркиз запретил будить вас, — сказал Пура, когда Андре позвал его и велел открыть ставни.

В то утро небо было радостным и голубым, а не свинцовым, как накануне. Солнце сияло.

— Маркиз ушел уже час тому назад, — докладывал денщик. — Вам известно; что сегодня преступника проведут в суд подземным ходом? Вот до чего народ озлоблен против него!

— Каким подземным ходом? — не понял Андре. — Подземным ходом из тюрьмы в суд. Говорят, им пользуются только для самых больших преступников в тех случаях, когда опасаются, что толпа разорвет злодея на куски. Клянусь, господин капитан, если бы негодяй попался мне под руку, я бы не вытерпел и влепил бы ему пулю в лоб! Бешеных собак не судят, а пристреливают… Ах, забыл в гостиной сегодняшние письма! Через минуту денщик вернулся с тремя конвертами в руках. Бросив взгляд на два первых, Андре сразу же узнал, от кого они. На третьем письме почерк оказался незнакомым. Оно было отправлено из Парижа в Люневиль, а затем переадресовано в Риом. Граф вскрыл конверт и прочел те несколько строк, которые Адриен Сикст набросал перед тем, как отправиться на вокзал. Руки офицера, не знавшего, что такое страх, задрожали. Он побледнел, как лист бумаги, который держал в руке. Пура даже забеспокоился: — Вам нездоровится? — Выйди, — резко приказал граф Андре, — я сам оденусь.

Ему необходимо было остаться наедине с самим собою, чтобы оправиться от неожиданного удара.

Значит, есть еще кто-то, кроме Грелу, кому известна тайна смерти Шарлотты! Графу приходилось видеть почерк Грелу, — письмо написано другой рукой! Это был ужас, который даже очень смелые люди испытывают перед лицом чего-нибудь настолько неожиданного, что оно кажется сверхъестественным. Если бы перед графом вдруг предстала живая Шарлотта, то и тогда он не был бы потрясен больше, чем в минуты, когда читал это письмо. Кто-то знает о самоубийстве, о написанном сестрой письме, а возможно, и обо всем остальном… И что может думать о нем этот таинственный незнакомец, ратующий за истину? Вопросительный знак в конце анонимного письма говорил об этом достаточно красноречиво. Вдруг граф вспомнил, на что он решился вчера вечером. Он мысленно увидел листки, сожженные в камине, и его лицо залила краска стыда… Решение, принятое накануне, решение, после которого он спокойно проспал всю ночь напролет, показалось ему совершенно неприемлемым. Сознание, что есть на свете человек, который имеет основания считать графа де Жюсса подлецом, было для него, так высоко ценившего дворянскую честь, невыносимо. Вчерашние сомнения, с которыми, как он думал, он покончил раз навсегда, снова воскресли в его душе.

Они стали еще мучительнее, когда маркиз вернулся из суда и начал рассказывать о том, что там происходила.

— Сегодня допрашивали свидетелей. Я тоже давал показания. Мне было особенно тяжело сидеть перёд началом заседания в комнате для свидетелей рядом с матерью Грелу. Еще хорошо, что она остановилась не в нашей гостинице, а в «Коммерческой».

Старуха закатила мне сцену и даже позволила себе настаивать, чтобы я посетил ее для переговоров.

Ужасная была сцена! Это зловещее лицо невозможно забыть: черные глаза, в которых сквозь слезы вспыхивает мрачный огонь… Она вцепилась в меня и заклинала заявить во всеуслышанье, что ее сын невиновен. Она говорила, что я сам вполне уверен в этом, что я не имею права выступать против него.

Ужасная сцена!.. Пришлось вмешаться жандарму. Несчастная! Сердиться на нее нельзя, ведь это ее сын. Но странно как-то, что даже у злодея вроде Грелу может быть человек, который его любит, как я любил Шарлотту или люблю тебя… Впрочем, все это пустяки… Теперь. ровно час. После обеда выступит прокурор, а затем защита… Приговор вынесут часов в пять-шесть… О, как я буду ликовать, когда станут читать приговор! Что ж, это сама справедливость. Ты убил? Значит, ты должен умереть! Часов в пять-шесть!.. Когда граф Андре остался наконец один, он снова зашагал из угла в угол, как накануне. Денщик вместе с камердинером маркиза убирал посуду. Позже они рассказывали, что никогда не видели барина в таком возбужденном состоянии, как в течение тех двадцати минут, пока они убирали со стола. Они очень удивились, когда вдруг граф потребовал, чтобы ему приготовили мундир. Через какие-нибудь четверть часа капитан был готов и вышел из гостиницы, хотя в течение трех дней, с тех пор как он был в Риоме, ни разу не показывался на улице.

Одно обстоятельство особенно взволновало бедного Жозефа. Он заметил, что капитан взял с собой револьвер, уже два дня лежавший на ночном столике. Солдат вспомнил собственные рассуждения насчет револьвера и поделился своими страхами с камердинером.

— Если Грелу оправдают, — заметил он, — наш капитан, чего доброго, пустит ему пулю в лоб.

— Может быть, пойти за ним? — предложил лакей.

Но, пока денщик и камердинер обсуждали это событие, граф уже был на главной улице, ведущей к зданию суда. Он хорошо знал ее, так как еще мальчиком неоднократно бывал в Риоме. Этот старинный парламентский город, застроенный особняками из вольвикского камня с высокими окнами, казался еще более пустынным, тихим и мрачным, чем обычно. Но около судебной палаты граф увидел, что всю улицу Сен-Луи, против входа в — зал заседаний, запрудила толпа. Дело Грелу привлекло всех, у кого был хоть час свободного времени. Граф Андре с трудом пробился сквозь плотные ряды крестьян, прибывших из соседних деревень, и мелких лавочников, оживленно обсуждавших процесс. Он остановился перед крыльцом, которое вело в вестибюль. На крыльце распоряжались два солдата, сдерживавшие напор толпы.

Некоторое время граф, видимо, колебался, стоит ли подниматься по ступенькам, потом прошел в дальний конец улицы, и очутился на площадке, обсаженной деревьями, ветви которых уже оголились. С этой площадки, расположенной между мрачными стенами центральной тюрьмы и темным зданием судебной палаты, открывался вид на обширную лиманскую равнину. Под деревьями шумел фонтан, и его нежное журчание можно было уловить, несмотря на гул толпы, доносившийся с соседней уяГицы. Андре опустился на скамью около бассейна. Впоследствии он никак не мог объяснить, почему он просидел здесь полчаса и почему потом поднялся и направился к зданию суда. У входа он написал на визитной карточке несколько слов и вручил ее одному из солдат, чтобы тот передал ее через судебного пристава председателю суда. У Андре было такое чувство, точно он действует помимо своей воли и как бы во сне. Тем не менее решение было им принято окончательно, хотя его и охватывала невыразимая тоска при мысли о том, как он предстанет перед отцом, находящимся среди этих людей со склоненными головами, неподвижными затылками и сутулыми спи нами. Граф испытал некоторое облегчение, когда за ним пришел судебный пристав. Но вместо того чтобы провести посетителя прямо в зал заседаний, пристав повел его по коридору в небольшую комнату, вероятно в кабинет председателя. На столе лежали папки с ка кими-то бумагами, на вешалке висело пальто и шляпа.

Когда они вошли в комнату, судебный пристав сказал:

— Господин председатель выслушает вас, как только прокурор закончит речь…

Какое неожиданное облегчение! Значит, он избежит страшной пытки давать показания в присутствии отца и публики. Однако надежда на такой оборот дела скоро рухнула. Не прошло и десяти минут, как появился председатель — высокий старик с желчным лицом и седыми волосами, которые на фоне его красной мантии казались зеленоватыми. Едва только граф произнес несколько слов о том, что он может представить доказательство невиновности подсудимого, на лице старика появилось выражение крайнего изумления, и он сказал: — В таком случае, граф, я не могу выслушивать вас частным образом. Сейчас заседание возобновится.

Вам придется выступить в качестве свидетеля…

Если только обвинение или защита не заявят об отводе…

Итак, брат Шарлотты должен был пройти все этапы мучений. Он столкнулся с бесстрастной машиной правосудия, которая не считается и не может считаться с человеческими чувствами. Ему пришлось сидеть в комнате для свидетелей, и он вспомнил сцену, которая недавно произошла между его отцом и матерью Грелу. Оттуда граф Андре прошел в зал судебных заседаний. Здесь он увидел на голой стене распятие, как бы царившее над залом, увидел повернувшиеся к нему в крайнем любопытстве головы присутствующих, увидел председателя, снова занявшего место между асессорами, прокурора и товарища прокурора в красных мантиях и присяжных, помещавшихся слева от трибунала. Грелу. сидел справа, на скамье подсудимых, со скрещенными на груди руками, очень бледный, но спокойный. Обширный зал был до отказа набит публикой; люди стояли всюду — на галерее, даже позади судейских кресел. На скамье свидетелей Андре заметил седую голову отца, и у него сжалось сердце; но оно не дрогнуло, когда председатель, осведомившись у прокурора и защитника, не имеют ли они возражений против выступления нового свидетеля, стал задавать обычные в таких случаях вопросы об имени, фамилии и прочем. Затем он предложив капитану принести присягу. Судейские, присутствовавшие при этой сцене, единодушно утверждали потом, что никогда за всю свою практику не наблюдали такого волнения, какое охватило зал, когда выступал этот человек, боевое прошлое которого всем было известно из статей, печатавшихся в связи с процессом. Твердым голосом, в котором чувствовалась невыразимая душевная мука, граф произнес: — Господа присяжные заседатели! Мне нужно сказать вам всего несколько слов. Моя сестра не была убита. Она покончила с собой. Накануне ее смерти я получил от нее письмо, в котором она сообщала о намерении умереть и объясняла мотивы своего решения… Господа, мне казалось, что я имею право скрыть это самоубийство, и я сжег письмо… Впрочем, если человек, которого: вы видите перед собой, — граф указал рукой на Грелу, слегка повернувшись в его сторону, — и не отравил сестру, то он поступил еще хуже… Однако в этом он не подлежит вашему суду и его нельзя судить как убийцу… Он невиновен…

За отсутствием материальных доказательств, ибо я уже не могу их предъявить, я даю вам в этом свою клятву.

Слова падали одно за другим среди всеобщего оцепенения. Вдруг раздался чей-то крик, сопровождаемый стоном: — Он с ума сошел! Не слушайте его, он с ума сошел! — Нет, отец, — продолжал Андре, узнав голос маркиза и повернувшись к старику, рухнувшему на скамейку. — Я не сошел с ума… Я поступаю так, как этого требует честь. Надеюсь, господин председатель, что меня избавят от дальнейших показаний? Последняя фраза звучала такой мольбой, и все так хорошо понимали душевное состояние этого гордого человека, что в зале даже послышался ропот, когда председатель ответил ему:

— К моему глубокому сожалению, сударь, я не могу удовлетворить вашу просьбу… Необычайная важность показаний, которые вы только что сделали, не позволяет правосудию удовлетвориться этим кратким заявлением. Наш долг, как он ни тягостен, предписывает потребовать от вас уточнений…

— Хорошо, господин председатель, в таком случае я тоже выполню свой долг до конца.

В тоне, каким свидетель произнес эти слова, звучала непреклонная решимость. Шепот в зале сразу прекратился, и снова наступила мертвая тишина.

В этой тишине раздался голос председателя: — Вы упомянули о письме, которое написала вам ваша покойная сестра… Позвольте мне заметить, что по меньшей мере странно, что у вас тотчас не явилась мысль сообщить содержание этого письма органам правосудия…

— Письмо заключало тайну, которую я готов был бы скрыть ценой своей жизни…

Впоследствии граф рассказывал своему другу Максиму де Плану, тому, которого он выбрал себе в братья и который вел себя в высшей степени благородно до самого конца трагедии, что эта минута была для него самой тягостной, но что, начиная с этого момента, волнение было как бы подавлено самой его чрезмерностью. Ему пришлось сообщить все ужасающие подробности письма, рассказать о своих собственных переживаниях и признаться в своих мучениях. Что же касается дальнейшего, то, как он сам потом говорил, ему запомнились лишь некоторые совершенно незначительные подробности и физические ощущения, например холодок железных перил, к которым он прислонился, когда ему пришлось сесть на скамью для свидетелей, откуда только что унесли отца, упавшего в обморок при последних его словах… Он обратил также внимание на певучее лотарингское произношение прокурора, который встал и заявил, что отказывается от обвинения… Сколько времени прошло между этим заявлением прокурора, речью защитника, уходом присяжных заседателей в совещательную комнату и их возвращением? Когда был объявлен оправ дательный вердикт? Дать себе в этом отчет Андре не мог. Не мог он рассказать и о том, как он провел вечер, после того как зал опустел и сторож подошел к нему и попросил покинуть помещение. Он запомнил только, что куда-то шел, очень долго и быстро. Обитатели Комбронда, возвращавшиеся после суда, встретили его на улице в своей деревне. Он выходил из трактира, где написал несколько писем: матери, отцу, командиру полка и, наконец, Максиму де Плану. В девять часов вечера Андре постучался в дверь «Коммерческой гостиницы», где, как он знал со слов отца, остановилась мать оправданного, и спросил швейцара, может ли он видеть г-на Грелу. Швейцар слышал рассказ о бурном заседании в суде. По мундиру офицера не трудно было догадаться, Кто стоит в дверях, и у швейцара хватило смекалки ответить, что Грелу еще не возвращался. Но, к несчастью, он почел нужным тут же подняться наверх к молодому человеку. Робер Грелу, час тому назад выпущенный из тюрьмы, находился в обществе матери и Адриена Сикста. — Этот последний не мог отказать отчаянным просьбам вдовы, которая встретила его в коридоре гостиницы и умоляла повлиять на сына.

— Будьте осторожны, сударь, — сказал швейцар Роберу, попросив разрешения переговорить с ним наедине.

— Граф де Жюсса разыскивает вас…

— Где он? — нервно спросил Грелу.

— Вероятно, еще неподалеку, — ответил швейцар, — но я ему сказал, что вас нет…

— Напрасно, — вырвалось у Грелу. И, схватив шляпу, он бросился на лестницу.

— Куда ты? — встревожилась мать.

Молодой человек ничего не ответил. Быть может, он Даже не расслышал вопроса, так поспешно спускался он по лестнице. Мысль о том, что граф может подумать, будто он спрятался из трусости, бросила его в жар. Ему не пришлось долго разыскивать врага.

Граф стоял на противоположном тротуаре и наблюдал за подъездом гостиницы. Робер его узнал и прямо направился к нему.

— Вам угодно что-то сказать мне? — спросил он надменно. — Я к вашим услугам и готов дать вам любое удовлетворение… Я никуда не уеду из Риома, даю вам слово…

— Нет, милостивый государь, — ответил Андре де Жюсса, — с такими, как вы, не дерутся на дуэли, таких пристреливают…

Граф Андре выхватил из кармана револьвер, а молодой человек, вместо того чтобы бежать, стоял на месте и как бы говорил своим видом: «Ну что ж, стреляйте!» И граф выстрелил ему в голову. В гостинице услышали сначала выстрел, потом предсмертный крик, а когда люди прибежали на место происшествия, они увидели, что граф Андре, скрестив руки на груди и отбросив револьвер, стоит прислонившись к стене. Он сказал, показывая на лежавший у его ног труп любовника Шарлотты:

— Я расправился с ним…

При аресте он не оказал никакого сопротивления.

…………………………………………

Вероятно, поклонники «Психологии веры», «Теории страстей», «Анатомии воли» были бы очень удивлены, если бы они видели, что происходило в ночь после этой трагической сцены в третьем номере «Коммерческой гостиницы», и прочли бы мысли своего неумолимого и всемогущего учителя.

У кровати, где с повязкой на лбу лежал Робер, стояла на коленях его мать. Великий отрицатель сидел рядом и смотрел то на молящуюся женщину, то на мертвеца, который был его учеником, а теперь уснул тем Же сном, что и Шарлотта де Жюсса. Впервые почувствовав беспомощность своей доктрины, которая не могла в эти минуты поддержать его, этот аналитик,

наделенный почти сверхъестественной силой, склонился перед непостижимой тайной человеческой судьбы.

Ему приходили на ум слова единственной молитвы, еще сохранившейся в памяти из далекого детства: «Отче наш, иже еси на небесех…» Конечно, он не произнес этих слов и, быть может, никогда не произнесет их. Но если существует небесный отец, к которому великие и малые обращают свои взоры в трудные часы жизни как к единственному источнику помощи, то не заключается ли самая трогательная молитва уже в самой потребности молиться? А если бы небесного отца не существовало, то разве чувствовали бы мы потребность обратиться к нему в такие минуты? «Ты меня не искал бы, если бы уже не нашел…» Благодаря ясности ума, которая не покидает ученых в самые тяжелые дни их жизни. Адриен Сикст вспомнил эти удивительные слова Паскаля из его «Тайны Христа», и, когда мать поднялась после молитвы, она увидела, что философ плачет.

Париж, сентябрь 1888 г. — Клермон-Ферран, май 1889 г.

СОДЕРЖАНИЕ.

Ф. Наркирьер: «Поль Бурже и его роман «Ученик».

I. Современный философ.

II. Дело Грелу.

III. Горе простой женщины.

IV. Исповедь молодого человека нашего времени.

§ 1. — Моя наследственность.

§ 2. — Моя духовная среда.

§ 3 — В чуждой среде.

§ 4. — Первый кризис.

§ 5. — Второй кризис.

§ 6. — Третий кризис.

§ 7. -Заключение.

V. В вихре мыслей.

VI. Граф Андре.