Онлайн чтение книги Ударная сила
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Уже спускаясь со своей «голубятни» по скрипучей, пересохшей деревянной лестнице, крутой, точно трап, Коськин-Рюмин запоздало подумал: «А чего вызывает? Зачем понадобился?» Голос замредактора Князева был подчеркнуто официальным: «Зайдите, пожалуйста».

У «секретарской» в проходе толпилось человек пять, кто-то сидел на продавленном, облезлом диване, — была горячая пора подписания полос. Густо пахло свежей типографской краской: полосы висели на стене, загромождали столы «секретарской». Литсотрудники столпились вокруг замответсекретаря, черноволосого, цыганистого Журавина, он что-то рассказывал, к «трепу» его привыкли, слушали, «подливали масла». Коськин-Рюмин завернул сюда: Журавин все знает.

Константин протиснулся ближе, спросил:

— Чего, Федя, понадобился Якову Александровичу?

— Со статьей, старик, застопорилось, — ответил Журавин.

«Еще этого не хватало! Что такое?» Коськин-Рюмин пошел в знакомый затененный коридорчик. На этот раз в приемной дежурила секретарь Ниночка, круглолицая, полная, царственно улыбнулась.

— К Якову Александровичу? Пожалуйста.

Князев поднял глаза. Ничего в них не понять — вымуштрован, вышколен: спокойствие, как у старого опытного бобра, который видит и понимает все. Ну что ж, и ему, Коськину-Рюмину, тоже волноваться нечего.

— Знаете, Константин Иванович. — Голос Князева звучал с привычной дрожью, негромко, точно вот-вот оборвется, и Коськин-Рюмин внезапно подумал: неужели этот человек мог быть грозой, как рассказывал «литраб» Беленький? И оттого, что, наверное, думал об этом, он пропустил, что сказал Князев, но ощущение — сказал плохое — дошло до сознания, и Коськин-Рюмин нетерпеливо переспросил:

— Как вы сказали?

— Я говорю, что мы посылали на отзыв вашу статью о «Катуни»... Отношение отрицательное. Вот профессор Бутаков. — Князев поднял листок со стола. — «Факты статьи не соответствуют действительности. При всей остроте и бойкости пера журналисту не удалось разобраться в сложном существе становления новой техники. Поспешность, поверхностность газетного выступления не будет способствовать усилиям целых научных коллективов...» — Князев читал ровно, бесстрастно, в такт голосу подрагивала вислая кожа на подбородке. — «К тому же трудно понять, что статья адресована коллективу, делам нашего конструкторского бюро, — она грешит эзоповщиной. Что касается случая, описанного с «сигмой», дело не в устарелости «сигмы», как намекает автор статьи, а в другом — высокой мужественности, героизме конструктора инженер-майора У.» Как видите, Константин Иванович...

Князев отложил листок, лицо вяло осветилось подобием улыбки.

Так вот в чем дело! И Коськин-Рюмин, не думая, как это будет воспринято, с сарказмом воскликнул:

— Но... Яков Александрович! Вы же понимаете, послать такую статью на отзыв Бутакову все равно, что послать карася к щуке с жалобой на нее!

— Ну, положим! — протянул Князев, и в этом «ну, положим» прозвучала предупреждающая холодность и уверенность. — Тут есть и другое мнение: «Публикацию статьи не считаю целесообразной».

— Чье? — вырвалось у Коськина-Рюмина.

— Маршала артиллерии Янова.

Коськин-Рюмин молчал: да, его прихлопнули. Прихлопнули, точно куренка, как сказал бы Беленький, просто кепкой.

— Что же мне делать? — спросил глухо.

— Работайте...

— Тогда я буду искать к этой теме другой подход.

— Пожалуйста! — Князев подал рукопись.

Взбешенный, еле сдерживаясь, чтоб не наговорить лишнего, Коськин-Рюмин не заметил, как до того в вяло, равнодушно глядевших под нависшими веками глазах Князева вдруг вспыхнул точно бы иглистый пламень. Вспыхнул и мгновенно погас. Не знал Коськин-Рюмин, рванувшись из кабинета, что замредактора, усмешливым взглядом вперившись в его затылок, думал, пока журналист выскочил за обитую дверь: «Ишь, вещуны революции! Новоявленные мессии... Небось полагает — с небес спустился, чтоб вверх дном всю журналистику поставить! А нам, выходит, что же... место уступать? Мол, пожалуйста? Нет. Мы писали, служили этой древнейшей музе и до вас... Так-то!»

Когда Коськин-Рюмин вернулся к себе в отдел, на «голубятню», в коридорной клетушке ни у дверей в морской отдел, ни у входа к «библиографистам-критикам» никого не оказалось. Обычно «литрабы», как по сговору, выползали сюда из кабинетов — покурить, перемолоть редакционные новости, обменяться анекдотами. Теперь было пусто, только за дощатой перегородкой моряков бойко стрекотала старенькая «Олимпия».

Впрочем, состояние Коськина-Рюмина было таково, что, и находись тут кто-нибудь, он вряд ли бы заметил: бешенство, колотившее его после разговора с заместителем главного редактора, сейчас сменилось апатией, бесчувственностью — так все провалилось! А ведь, чего греха таить, тогда, вернувшись с полигона и садясь за статью, уже предвкушал: выстегает кое-кого сибирским голячком, чувствительно будет...

И хорошо даже, что тут, в клетушке, сейчас безлюдно: начались бы расспросы, — вид у него, верно, тот еще!

Беленький в синей просторной толстовке, вытертой столом у подгрудья, пользуясь отсутствием старшего консультанта Смирницкого, смолил сигаретой вовсю, низко склонившись над столом: корпел над письмами.

Беленький, казалось, не заметил его прихода, однако Коськин-Рюмин только успел сесть, как тот, не отрываясь от дела, спросил:

— Очередной звон литавр?

— В корзину статья! «Работайте...» Черт бы его побрал!

— Стена, старик! — Беленький раздавил костистым пальцем окурок в самодельной, из ватмана, пепельнице.

— Об этом говорить надо!

— Не говорить, а делать.

Коськин-Рюмин не ответил: не хотелось вступать ни в какой разговор. Сработать впустую, «сработать на корзину» — такого у него еще не было! Он просто чувствовал себя оглушенным, раздавленным, будто его мяли, топтали и, измочаленного, бросили.

— Значит, сказал: работайте? Знакомо! Теперь что же — лапки опускать? На то мы и журналисты: выгоняют из одной двери, мы — в другую...

— Впустую, вот что...

— Впустую ничего не бывает! Инженерное образование... Новое несешь в журналистику! Будь у меня... — Беленький вздохнул с такой искренностью, что после всегдашней ядовитости и подковырок это прозвучало жалостливо. — Был бы, может, теперь не журналистом, а инженером.

Коськин-Рюмин раздумывал: «А что, прав Беленький: выгоняют из одной двери, иди в другую... Вот махнуть к Фурашову и не статью, а очерк накатать. Масштаб помельче, но людей показать и идеи ввернуть те же! Приглашал же Алексей в Кара-Суй».

И вслух проговорил:

— Вешаться не собираюсь, а на летучке скажу: новая техника — это общий ребенок, и всем о нем печься!

— У семи нянек дитя без глазу.

— Пусть тогда хоть жалоба на щуку не попадает к щуке, — не сдавался Коськин-Рюмин.

Беленький промолчал. Лицо его саркастически щерилось в дыму — сам дьявол из преисподней.

2

Свадьба была в разгаре, когда Фурашов с Мореновым в воскресенье приехали в Акулино. «Победа» остановилась у чайной, деревянного, с высоким крылечком дома, возле которого толпились деревенские зеваки, мальчишки же, точно мухи, обсеяли крыльцо и окна. Внутри, в доме, вовсю танцевали, через распахнутые окна вырывалась музыка — играл духовой оркестр части, — веселые вскрики, короткие припевки то и дело заглушали музыку.

С крыльца навстречу спускался председатель сельсовета. Фурашов, встречаясь с ним и раньше, в Егоровске, в райкоме, знал, что председатель — бывший майор. Ходил он неизменно в косоворотке. Сейчас на нем поверх заправленной в брюки свежей, чистой рубахи легкий, светлый пиджак, и весь он сиял радушием, молодостью.

— Здравствуйте, дорогие сваты!.. — троекратно, по русскому обычаю, перецеловался с Фурашовым, Мореновым, широко распахнув руки, сияя от щедрости, сказал, тоже чуть впадая в старомодность: — Милости просим в дом! К гостям, к невесте с женихом...

Музыка, голоса в доме оборвались: по цепочке через ребятню передали о приезде командиров. Лишь поднявшись по ступеням в прохладные деревянные сени, Фурашов отметил, что оркестр перестал играть, и обернулся к председателю:

— Чего ж, Иван Акимович, веселье остановилось?..

— Гостей готовятся встретить!

Фурашов хотел уже возразить, мол, зачем обращать внимание, как тут же две девушки, выступив сбоку, без слов надели ему и Моренову через плечо длинные широкие полотенца, расшитые красными петухами. Фурашов ощутил у шеи, у шрама, льняную свежесть, смутился, подумав, что, должно быть, в форме, с полотенцами через плечо, они с Мореновым выглядят смешно, снял фуражку, вошел в зал чайной, окидывая взглядом людей, длинный стол, заставленный едой, сдвинутые с мест стулья, табуретки. Оркестр грянул туш, и Фурашов поднял руку — оркестранты-солдаты перестали играть.

— Извините, товарищи, за опоздание... И потом договоримся: пусть свадьба идет своим чередом. У вас были танцы?.. Пусть будут танцы!

Кивнул оркестру, и старшина в углу вскинул узкую ладонь, оркестр ударил плясовую.

Взяв за локоть Фурашова, председатель повел его к молодым, в передний угол, и Фурашов увидел Метельникова с Варей, увидел, как они напряженно и с радостью смотрели на него, отмечал вокруг незнакомые и знакомые лица: тут было десятка полтора солдат, два-три офицера...

Фурашов глядел на Варю — мила, симпатична, что-то детское, трогательное было в ней, в как бы незащищенном взгляде, в губах, чуть припухших, возможно от поцелуев (верно, много кричали «горько»), в глухой белой кофточке, в тщательном зачесе волос, толстой косе. Метельников — смущенно-красный, и Фурашову вновь, как тогда, когда допытывался после угона машины, пришло: «Отец его, Михаил Метельников, покрепче был, тверже, сказано — рыбак! Но и сын, видно, с характером... Что ж, и машину угнать, и вот Варю отбить...»

Он пожимал руки молодым, поздравлял. Вслед за Фурашовым к невесте и жениху подходил Моренов, а когда закончили церемонию поздравления, с восхищением сказал:

— Молодые — загляденье! Грешен, люблю свадьбу... А вы?

Фурашову не удалось ответить, председатель показал на подходившего к ним старика:

— Калинаев Филимон Кузьмич, дед невесты.

«Вот он какой, дед Вари... Колоритная фигура!» — мелькнуло у Фурашова. Дед пробирался, расталкивая гостей, столпившихся возле жениха и невесты. И хотя он, видно, успел пропустить несколько стопок, отчего замасленная безрукавка-душегрейка была распахнута на плоской узкой груди, однако лицо с носом-картофелиной выглядело тяжело и сурово. Редкая бороденка смазана, блестит.

— Калинаев, значит, Филимон Кузьмич, — отрекомендовался он, подойдя к Фурашову. — Выходит, сватья бесштанные? За женишком-то ни кола, ни двора, ни даже сватов нормальных... По всем статьям...

Тон и слова старика были далеко не дружелюбными.

— А вы кого же считаете небесштанными сватами? — спросил Фурашов жестковато, но тут же подумал: зря, — пересиливая себя, смягчил тон: — Кстати, мы все сваты Петра Метельникова. Вся часть!

Старик недобро произнес: «Эва как!», — но тут же ребята оттерли его, кто-то из них рокотал баском: «Ты вот что, Кузьмич, давай-ка пойдем...»

Музыка надрывалась в плясовой, возле оркестра на небольшом пятачке отплясывали — от дробного чечеточного перестука упруго подрагивали доски пола. Фурашов увидел, как к Моренову, оттиснутому от него и теперь оказавшемуся на виду, подплыла в танце круглолицая, раскрасневшаяся молодица, вся в цветных, струившихся с головы лентах, остановилась, призывно перестукивала каблучками. Моренов — с полотенцем через плечо — как-то весело, отчаянно вертанул головой, словно ища поддержки, мысленно оценивая, как быть, в следующий миг взмахнул руками и, ударив ногой, пошел на молодицу сдержанно, с достоинством, как бы выводя ее по узкому человеческому коридору на простор, на площадку.

В комнате примолкли — от неожиданности и ожидания, что произойдет. Председатель шепнул Фурашову:

— Люба Клунникова, огонь-девка!

Крупная фигура Моренова в кителе и брюках навыпуск была уже на площадке, музыка рванула быструю, залихватскую: «Барыня, барыня... Сударыня, барыня...» — и подполковник, чтобы только взять разбег, прошелся всего шага два-три и вдруг взвился, легко, свободно, опустился на согнутые ноги и пошел, пошел... Руки, ноги, хлопки — все смешалось в стремительном вихре. Завороженный, загипнотизированный Фурашов да и все, кто находился в чайной, смотрели туда, на «пятачок», на площадку возле оркестра. Плотное тело замполита взлетало стремительно, будто в невесомости, ввинчивалось в воздух штопором, опускалось пружинно на пол, в замысловатых коленцах мелькали начищенные ботинки, выше плеч замполита красными петухами трепыхалось полотенце. Партнерша, точно завлеченная этим внезапным вихрем, с застывшей улыбкой на лице разгоряченно ходила по кругу, то наступая на Моренова, то как бы увертываясь, увлекая его.

«Барыня, барыня... Сударыня, барыня...» — торопился-частил оркестр, стараясь попасть в такт вихря, какой он сам породил, но с каким не мог теперь справиться.

«Барыня, барыня... Сударыня, барыня...» Взвившись над полом, Моренов, когда ноги его коснулись пола, отбил негромкую дробь, распрямился, раскинул руки, вздернул голову — все, как вначале перед выходом, — и застыл, точно вкопанный.

Оркестр, как бы тут же запнулся, сразу сбиваясь с такта, но еще по инерции, неслаженно отбил: «Барыня, барыня...»

Председатель первым расколол секундную тишину, металлически резко хлопнул в ладоши. Хлопал и Фурашов — искренне, радостно: еще одной гранью раскрывался для него замполит.

Моренов, все еще в кругу, сняв фуражку, улыбаясь, отирал платком околыш.

— Варя! Товарищи! — раздался басок председателя. — Комсомолия! За стол, за стол! Гостей на сухую держим? Не годится! Не по-русски...

Твердой рукой он повел к столу Фурашова, говорил:

— Тут порядок, товарищи! Не сомневайтесь о дисциплине! Службу знаем... Всем — комсомольские сто граммов за всю свадьбу, и ни грамма больше! Остальное веселье — за счет лимонада, песен, танцев.

Кто-то поставил перед гостями чистые граненые рюмки, в них налили водки. Сдержанные переговоры царили у длинного стола, но все не садились, плотно стояли, точно по негласному уговору ждали чего-то. Фурашов тоже испытывал возбуждение — оно вошло в него, подогрелось всей атмосферой — и думал, что скажет этим молодым да и всем: он догадывался — ему дадут слово.

Председатель поднял рюмку, оглядел всех за столом.

— Я бы хотел, чтоб сейчас слово молодым сказал инженер-подполковник Фурашов, командир части. — Он оглянулся на Фурашова. — По-фронтовому, крепко и точно...

Вобрав воздух и задержав его — слышал, это успокаивает, умеряет возбуждение, — Фурашов постоял секунду-другую и, когда заговорил, действительно ощутил уверенность:

— Что ж, товарищи, вот тут Николай Федорович, — он кивнул на Моренова, — тоже фронтовик, знающий, почем фунт лиха, сказал, что очень любит свадьбу. По-моему, это верно! Свадьба — первый кирпич в фундаменте советской семьи. Это преддверие новой жизни, преддверие потомства, бесконечности человеческого повторения и обновления на земле... Да, это священно. Что может быть священнее жизни, священнее той земли, на которой живем, по которой ходим, чьим воздухом дышим, на которой родимся, любим? И, защищая которую, готовы погибнуть? Такие мы, советские люди, — мы это доказали. — Он перевел дыхание, в поднятой рюмке, радужно окрашенная преломленным светом, плескалась жидкость. — Очень жаль, что нет на этой свадьбе матери Петра Метельникова, его отца, героя войны... Но вспомним о них, давайте вспомним! Я знал, младший сержант Метельников, вашего отца, сержанта Метельникова, он солдат с большой буквы, такие солдаты защитили нас, дали нам всем возможность жить... А мне — конкретно — спас жизнь. Да, Петр Метельников, ваш отец, Михаил Метельников, спас мне жизнь под Зееловскими высотами, а сам погиб спустя три дня... — Голос пресекся, Фурашов с трудом вобрал воздух. — Память его для меня священна... Будьте достойны своего отца, героя. За ваше здоровье, Варя и Петр, за будущее, за хорошую вашу жизнь.

Он подошел, чокнулся с Варей и Метельниковым: тот красный, растроганный, повторял:

— Спасибо, спасибо, товарищ подполковник...

Потом Фурашов разрядил обстановку: с шутками, весело сказал, что часть берет шефство над семьей Метельникова и на первый случай подносит свадебный подарок.

Тюлин, словно по сигналу, блестя и помаргивая разномастными глазами, вкатил через порог в «Чайную» новенькую белую детскую коляску, поскрипывавшую рессорами...

...Уезжали Фурашов и Моренов, когда к чайной подъехали дрожки и пролетки, — председатель сказал: будут катать всю свадьбу. Моренов, усевшись на заднее сиденье машины, со вздохом сказал:

— Мне завидно, Алексей Васильевич: придумать с коляской... Это вы здорово! Вот только в секрете держали до отъезда на свадьбу...

— А вы где этак отплясывать научились? — обернувшись, спросил Фурашов. — Эффект необычайный.

— Утехи комсомольской молодости. Сибирских кержаков надо было чем-то удивлять, призывая их в колхозы.