Онлайн чтение книги Удивительные истории нашего времени и древности
Юй Боя, скорбя о друге, разбивает цитру

Издревле, рассуждая о дружбе, говорят, что не было крепче дружбы Гуань Иу и Бао Шуя. Когда они занимались торговлей и делили прибыль, Иу часто брал больше, но Шуя не воспринимал это как жадность, зная, что друг его беден. И когда случилось, что Иу попал в тюрьму, Шуя вызволил его и помог стать министром в княжестве Ци. Такие друзья — действительно хорошие друзья.

Но понятие «хорошие друзья» может быть передано разными словами. Так, людей, которых сближает благожелательное отношение друг к другу, взаимные услуги и помощь, называют «близкими друзьями»; тех, кто поверяет друг другу свои тайные думы, душу и сердце, называют «сердечными друзьями»; тех же, кто близок по духу, кого связывает общность влечений, мыслей и чувств, называют «понимающими звук». Однако обычно и тех, и других, и третьих называют просто «хорошими друзьями».

Сейчас я расскажу историю Юй Боя. Те из вас, уважаемые, кто желает послушать, приблизьте уши и внимайте, а кто не желает, может поступать, как ему будет угодно, ибо

Итак, во времена *Воюющих царств жил один известный тогда человек, по фамилии Юй, по имени Жуй. *Второе имя его было Боя, а родом он был из Ин, столицы княжества *Чу — города, что в нынешнем округе Цзинчжоу, в Хугуане. И хотя Боя был уроженцем Чу, служебная звезда привела его в княжество Цзинь, где он достиг должности советника. Как-то Боя по повелению властителя Цзинь отправился послом в княжество Чу. Надо сказать, что Боя и сам добивался этого назначения: во-первых, он считал, что «талант не подведет доверия владыки», а во-вторых, хотел воспользоваться случаем, чтобы взглянуть на родные места и, таким образом, «из дела одного извлечь двойную пользу».

Добравшись сушей до Ин, Боя представился князю и доложил о возложенном на него поручении. Князь устроил в честь Боя пир и оказал ему знаки величайшего уважения.

Очутившись в родном городе, Боя, разумеется, побывал на могилах предков и навестил друзей. Но, как говорится, «каждый служит своему владыке», и Боя, помня о своей миссии, не смел долго задерживаться. Как только с делами было покончено, он нанес прощальный визит чускому князю. Тот одарил его золотом, парчой и распорядился, чтобы почетному гостю приготовили колесницу и заложили четверку лошадей. Но Боя, который двенадцать лет назад покинул княжество Чу, мыслью тянулся к великолепию гор и рек родной страны. Чтобы вволю налюбоваться ими, он решил ехать кружным путем по воде и потому сказал чускому князю:

— Слуга ваш, к сожалению, нездоров, ему не перенести езды в повозке и быстрого бега коней. Прошу одолжить вашему слуге лодку, чтобы он мог поехать по воде и за время пути немного окрепнуть.

Князь внял его просьбе и велел снарядить два судна. Одно предназначалось лично для посла цзиньского государства, другое — для слуг и вещей. Это были прочные суда с расписными веслами, парчовыми навесами и высокими парусами. Сановники княжеского двора проводили Боя и расстались с ним у самой реки.

Боя был человеком одаренным, возвышенной души, а потому великолепие природы, прелестные виды гор, рек захватили его полностью. И, плывя под развернутым парусом по скатам лазурных волн, он без конца любовался бирюзою далеких гор и светлым простором спокойных вод. Через несколько дней он достиг Янцзы возле Ханьяна, и было это пятнадцатого числа восьмого месяца, в *день осеннего полнолуния. Вечером внезапно налетел неистовый ветер, поднялись волны и стремительным потоком обрушился дождь. Продвигаться вперед не было уже никакой возможности, и суда пристали к берегу возле утеса. Но вскоре ветер стих, волны улеглись, дождь прекратился, из-за туч выплыла полная светлая луна. Как всегда после дождя, она сияла необыкновенно ярко.

Боя сидел в каюте один и не находил, чем занять себя. «Сыграю что-нибудь на цитре, чтобы развеять душевную тоску», — решил он и велел прислуживавшему отроку возжечь благовонные свечи. Мальчик возжег курения, принес цитру и положил ее на маленький столик. Боя открыл футляр, подкрутил колки, настроил цитру и заиграл. И не успел он закончить мелодию, как под пальцами с резким звуком оборвалась струна. Ошеломленный, Боя приказал мальчику узнать у кормчего, где они остановились. Оказалось, что судно пристало к подножию утеса, что на берегу есть какая-то растительность, деревья, но нигде не видно людского жилья.

— Пустынные горы! — в крайнем изумлении воскликнул Боя и подумал: «Будь здесь город или поселок, можно было бы предположить, что какой-нибудь умный, образованный человек подслушивал мою игру на цитре и потому звук ее вдруг изменился и так странно порвалась струна. Но откуда взяться такому слушателю здесь, возле этого пустынного утеса?.. Ага! Знаю! Вероятно, враги подослали убийцу, или, может быть, это разбойники, выжидающие позднего часа, чтобы проникнуть на судно и ограбить меня». — Эй, люди! — позвал Боя. — Осмотреть берег! Кто-то здесь есть, если не в гуще ив, то в чаще камышей!

Слуги собрали людей и уже готовы были ринуться на берег, как вдруг с берега донесся голос:

— Уважаемый сударь в лодке! Не извольте подозревать чего худого. Я, ничтожный, вовсе не грабитель и не вор, я — дровосек. Я был в лесу, и поздно вечером меня застиг внезапный ливень и страшный ветер. Накидка меня не защищала от дождя, и я укрылся под утесом. Тут я, услышав, как вы заиграли, немного задержался, чтобы внять звукам цитры.

Боя расхохотался:

— Какой-то дровосек — и смеет говорить «внять звукам цитры»! Ну, ладно, правда или ложь в твоих словах, доискиваться я не стану. Люди! Пусть идет прочь!

Но человек не уходил.

— Сударь, вы не правы, — сказал он громко. — Вам разве не известно, что «в селении из десяти дворов всегда найдется человек и преданный, и честный», что «если в доме благородный человек, к нему извне придет достойный»! И если вы с презреньем говорите, что в горной глуши некому цитре внимать, то у пустынного берега в этот час ночной и играть, казалось бы, некому было на цитре.

Боя обратил внимание, что человек этот говорит не просто, и подумал: «А кто его знает, может быть, он действительно понимает музыку и на самом деле слушал мою цитру?»

— Ладно, оставьте его! — сказал тогда Боя слугам, а сам подошел к дверям каюты и тоном, в котором уже не было гнева и звучала приязнь, спросил: — Господин, находящийся на берегу! Если вы задержались только для того, чтобы послушать цитру, то, может быть, и знаете, что за мелодию я исполнял?

— Если бы не знал, то вряд ли стал бы слушать, — отвечал человек. — То, сударь, что вы играли, — «Скорбь *Конфуция по *Янь Хуэю». Слова же песни таковы:

Но на этой фразе струна оборвалась, и вы не успели сыграть последнюю строку. Я помню ее:

Услышав это, Боя пришел в восторг.

— Уважаемый! Да вы на самом деле не из невежд простых. Однако вы — на берегу, я — здесь, на судне; так разговаривать нам неудобно, — сказал он и распорядился: — Эй, положите сходни, приготовьте поручни и просите господина подняться на судно.

Слуги положили сходни, и когда человек поднялся на судно, все увидели, что это действительно дровосек: на голове плетеная шляпа, на плечах травяной плащ, в руках *коромысло, за поясом топор, а на ногах соломенные сандалии. Где там было слугам разбирать по его речи, кто он и что он. Они видели перед собой самого обычного дровосека, смотрели на него свысока и даже прикрикнули на него:

— Ты, дровосек! Пойдешь в каюту к нашему господину. Смотри, будет что спрашивать, отвечай как следует! Особа важная!

Но дровосек попался какой-то странный.

— Уважаемые, — сказал он, — не нужно быть такими грубыми. Позвольте оправить одежду, а уж потом представиться.

Дровосек снял плетеную шляпу — голова его оказалась повязанной синим платком; скинул дождевой плащ — на теле длинная рубаха из грубой темно-синей ткани, поверх нее широкий пояс, стягивающий талию; холщовые штаны. Не торопясь, сложил он у двери плащ, шляпу, топор и коромысло, снял сандалии, стряхнул с них грязь и, надев их снова, спокойно вошел в каюту.

На столе перед хозяином ярко горели свечи. Дровосек низко поклонился, не став, однако, на колени, и сказал:

— Приветствую вас, высокопочтенный сударь.

Но что мог значить в глазах Боя, знатного сановника княжества Цзинь, человек в простой рубахе и грубых штанах? Сойти с места и ответить приветствием? Это значило бы утратить подобающее сану приличие. Выгнать — неудобно: ведь сам пригласил. И Боя, не зная, как быть, чуть приподнял руку.

— Прошу без этикета, почтенный друг, — сказал он и велел отроку подать табурет.

Мальчик принес табурет, поставил его в стороне от стола, не на почетном месте, и Боя, не считаясь с должными приличиями гостеприимства, скривил губы, взглянув в сторону табуретки, и сказал:

— Присядь-ка.

В обращении на «ты» уже проявилось все пренебрежение Боя к гостю. Но дровосек спокойно сел на табурет без обычных учтивостей и церемоний.

Видя, что тот уселся без единого слова вежливого самоуничижения, Боя проявил некоторое раздражение и недовольство. Поэтому, не осведомляясь о фамилии и имени гостя, не приказывая слугам подать чай, он долго сидел молча и наконец, удивленный, спросил:

— Так это ты с берега «звукам цитры внимал»?

— Нескромно говоря, конечно, — ответил дровосек.

— Так вот я хочу спросить тебя, — сказал Боя. — Ты говоришь, что задержался, чтобы послушать цитру. Если так, то, может быть, ты знаешь о происхождении ее? Может быть, знаешь, кем она сделана, что хорошего в ее игре?

В это время явился кормчий.

— Ветер благоприятный, — доложил он. — Луна. Светло, как днем. Можно отчаливать.

— Подождите, — ответил Боя.

Но дровосек сказал:

— Высокопочтенный сударь, вы изволили удостоить меня, ничтожного человека, вопросом. Однако я боюсь, что невразумительными и многословными рассуждениями могу задержать вас и вы упустите попутный ветер.

— А я боюсь, что ты не знаешь основ игры и устройства цитры, — усмехнулся Боя. — Но, окажись в твоих сужденьях смысл, лишиться сана сочту за дело небольшое, а уж о том, раньше или позже пуститься в путь, беспокоиться тем более не стану.

— Если так, — ответил дровосек, — тогда я могу позволить себе нескромность начать. Цитра впервые была выточена древним *Фу Си. Он видел, как животворное начало великих звезд пало в полете на древний платан и как парою фениксы слетели на дерево это. А феникс — царь среди птиц. Обитает он на платане, вкушает лишь плод бамбука и пьет из источников сладких. Фу Си знал, что платан — одна из отменных пород дерева. А теперь, когда платан воспринял животворное начало природных сил, он становился вполне пригодным для выделки музыкального инструмента. И Фу Си повелел срубить его. Высотой дерево было в тридцать *чи, что соответствовало *небу тридцати трех. Фу Си рассек его на три части соответственно трем созидательным силам в природе — небу, земле и человеку, затем ударил по верхней части и прислушался. Звук был слишком звонок. Фу Си счел эту часть легкой и отверг. Он ударил по нижней части — звук был слишком глухим. Фу Си нашел эту часть тяжелой и от нее тоже отказался. Тогда он ударил по средней части — звук подходил по звонкости и чистоте. Он положил этот кусок в вечнотекущую воду и вымачивал его семьдесят два дня сообразно *семидесяти двум периодам года. Потом он вынул дерево и высушил его в тени. Выбрав *счастливый день и час, он с помощью искусного мастера Лю Цзыци разрезал дерево и выточил из него цитру. И так как это был музыкальный инструмент *Яшмового пруда, то Фу Си назвал его янтарной цитрой. Длиной цитра была в триста шестьдесят один *фэнь, что соответствовало тремстам шестидесяти одному градусу окружности неба. Передний конец ее был шириной в восемь *цуней, соответственно *восьми периодам года, задний — шириною в четыре цуня, сообразно четырем временам года. Толщиной цитра была в два цуня сообразно двум началам природы — земле и небу. И было основание цитры в виде головы *Золотого отрока, середина — в виде талии *Яшмовой девы, а конец — в виде чела бессмертного гения. И были на ней *«пруд дракона» и «бассейн феникса», колки из яшмы и золотые перекладины. Перекладин было двенадцать по числу двенадцати месяцев в году, и была еще одна перекладина, соответствовавшая *високосному месяцу.

Сначала на цитре было пять струн. Число их соответствовало пяти элементам: металлу, дереву, воде, огню, земле и *пяти музыкальным тонам: гун, шан, цзюэ, чжи, юй. На пятиструнной цитре часто играли *Яо и Шунь, напевая *стихи о южном ветре, и в мире тогда царил великий порядок.

Затем, когда князь *Вэнь-ван находился в заключении в Юли, он, оплакивая сына своего Бо Икао, добавил одну струну, и полились чистые звуки глубокой печали и безысходной тоски. Струну эту назвали струною Вэнь. Когда же *У-ван шел походом на Чжоу, то песнь раздавалась в войсках и ликование было в народе. И вот тогда добавлена была еще одна струна, и родились мощные звуки взлета чувств, звуки боевого подъема. Струну эту назвали струною У. Таким образом, к первоначальным пяти струнам добавились еще две, и называть эту цитру стали семиструнной цитрой со струнами Вэнь и У.

Цитра эта требует соблюдения шести запретов, семи воздержаний и обладает восемью совершенствами.

Шесть запретов — это: не подвергать сильному холоду, большой жаре, бушующему ветру, бурному ливню, треску грома и обильному снегу. Семь воздержаний — это: по мертвым плачут — не играй; играют, слышишь — не играй; хлопочешь, занят — не играй; без омовения — не играй; одет небрежно — не играй; не возжег курений — не играй; непонимающим — не играй.

А восемь совершенств — это непревзойденная выразительность звуков цитры, в которых бесподобны: чистота, звучность, таинственность, изящество, грусть, величие, тоска, размеренность.

И когда искусной игрой на такой цитре достигается высшая красота ее звучания,

Вот в этом и сказывается сила *классической музыки!

Боя видел, как свободно и легко дровосек говорит о цитре, но все еще сомневался, не овладел ли он этими знаниями понаслышке. «А если и так, — подумал он, — все-таки надо отдать ему должное!» И Боя решил еще раз испытать дровосека.

Теперь, обращаясь к нему уже не на «ты», как раньше, а на «вы», Боя спросил:

— Раз вы знаете, высокоуважаемый, основы музыки, то скажите. Как-то раз, когда Конфуций играл на цитре, к нему пришел Янь Хуэй. Еще с улицы Янь Хуэй уловил что-то мрачно-тяжелое в звуках цитры. Ему почудилась в них жажда убийства. Удивленный, Янь Хуэй спросил об этом учителя. Конфуций ответил: «Когда я сейчас играл, я заметил, что кошка ловит мышь. Мне хотелось, чтобы кошка схватила ее, и я боялся, что она ее упустит. Вот в звуках цитры и выразилась эта жажда убийства». Из этого видно, в какие тонкости музыки углублялась школа мудрого философа. Так вот скажите, если бы я, чиновник скромный, стал играть и в сердце моем были бы думы о чем-то, смогли бы вы, высокоуважаемый, уловить их в звуках цитры?

Дровосек ответил:

— В *«Песнях Мао» сказано:

Попробуйте, высокопочтенный сударь, сыграйте, а я, ничтожный, буду отгадывать, как подскажет чувство. Но если не угадаю, благоволите не прогневаться.

Боя натянул порвавшуюся струну и погрузился в думу. Мысль его устремилась к горным высотам, и он тронул струны.

— Да! Хорошо! — воскликнул дровосек. — Возвышенно, величественно!.. Ваши мысли в высоких горах.

Боя ничего не ответил. Он опять сосредоточился, представил себе текущие воды и снова ударил по струнам.

— Да! Красиво! — с восхищением отозвался дровосек. — Струящаяся плавность! Ваши мысли в текущей воде.

В этих двух ответах каждый раз угадывались сокровенные мысли Боя. Пораженный, Боя отстранил цитру и встал, приветствуя гостя, как подобает хозяину.

— Простите! Простите! — восклицал он. — Да, это тот случай, когда в камне сокрыта бесценная яшма. И если бы по внешнему виду судили о людях, то сколько талантов было бы в мире загублено. Сударь, ваша уважаемая фамилия и ваше благородное имя?

Дровосек склонился и ответил:

— Я, ничтожный, ношу фамилию Чжун, имя мое — Хуэй, второе имя — Цзыци.

— Итак, значит, господин Чжун Цзыци, — произнес Боя, сложив для приветствия руки.

— А ваша высокая фамилия и место вашего почетного назначения? — в свою очередь осведомился Цзыци.

— Скромный чиновник Юй Жуй, — ответил Боя. — Служу при цзиньском дворе и прибыл в вашу уважаемую страну посланником от цзиньского князя.

— Оказывается, передо мной высокопочтенный господин Боя, — произнес Цзыци.

Теперь Боя усадил Цзыци на почетное место гостя, а сам занял место потчующего хозяина и приказал мальчику подать чай. После чая, велев принести вина, он сказал:

— Хочу воспользоваться вином как предлогом, чтобы продлить беседу с вами. Прошу не пренебречь ничтожностью простого угощения.

— Смею ли! — отозвался Цзыци.

Мальчик убрал цитру, и они сели за вино.

— По говору вы, конечно, уроженец Чу, не знаю только, в какой именно местности находится ваша почтенная обитель, — начал Боя.

— Неподалеку отсюда, — отвечал Цзыци. — Деревня *Цзисянь, в горах Мааньшань, и будет та самая глушь.

— Деревня Цзисянь, — повторил Боя и одобрительно кивнул головой. — Действительно, «собрание талантов». А каково же ваше благородное занятие?

— Рубкой дров я занимаюсь, — ответил Цзыци.

Боя усмехнулся.

— Господин Цзыци, — обратился он к гостю, — я простой чиновник и в своих словах не должен был бы выходить за пределы дозволенного, но разрешу себе нескромность заметить, что на вашем месте я не избрал бы себе такой участи. Почему бы вам с вашими дарованиями, с вашими знаниями не добиваться почестей и славы, не занять должного места при дворе и не оставить в истории своего имени? Почему, напротив, вы ограничиваете свои стремления и мечты лесами и ручьями, допускаете, чтобы следы ваши терялись среди следов простых дровосеков и пастухов, почему пропадаете здесь в безызвестности?

— По правде говоря, — сказал Цзыци, — в семье нашей лишь престарелые родители мои да я. Живу я жизнью дровосека, чтобы провести возле отца и матери остаток лет их, и на должность, будь она сопряжена со всеми почестями княжеского званья, не согласился б променять и дня забот о стариках.

— Такая сыновняя почтительность поистине редка! — воскликнул Боя.

Так за разговором шло время. Гость и хозяин, то один, то другой, поднимали чарки и любезно потчевали друг друга. Цзыци, как говорится, был «равно спокоен и при унижении, и при возвеличении», и Боя все больше и больше проникался к нему симпатией и уважением.

— Которая же это весна в цветущей вашей молодости? — спросил он у Цзыци.

— Попусту прожил уже двадцать семь лет.

— Я на десять лет старше вас, но если б вы не отказались скрепить союзом братским эту встречу и братьями впредь называться, то это было бы подлинной дружбой людей, понимающих звук.

Цзыци рассмеялся:

— Нет, высокопочтенный сударь, вы изволите заблуждаться. Вы — знаменитый вельможа высокой страны, я же — ничтожество какое-то из глухого края. Мне ли до вас тянуться так высоко и подвергать вас унижению, хотя бы самим снисхождением ко мне.

Боя ответил на это:

— «Знакомых всяких полон свет, но много ль близких нам друзей?» Скромный чиновник, я в заботах мечусь в мире сует и возможность близкой дружбы с человеком высокой души и большого таланта поистине считаю величайшим счастьем всей моей жизни. И если при этом вы говорите о богатстве и знатности, о бедности и простоте как о препятствиях к дружбе, то к какому же тогда разряду людей вы причисляете меня, Боя?

И, приказав отроку сменить свечи и вновь воскурить ароматы, они с Цзыци тут же, в каюте, преклонили колена. Боя как старший, Цзыци как младший торжественно поклялись отныне и впредь называться братьями и ни в жизни, ни в смерти не изменять этой дружбе.

Боя велел снова подать вина. Теперь уже Цзыци настоятельно предлагал Боя занять почетное место. Уступив Цзыци, Боя наконец переставил чарки, переложил палочки, и Цзыци занял место младшего. Обращаясь друг к другу, как брат к брату, они вели задушевную беседу. А ведь,

Увлеченные разговором, они не заметили, как побледнела луна и поредели звезды. Начало светать. Люди на судне уже были на ногах — они налаживали паруса и снасти, готовясь в путь. Цзыци стал прощаться. Боя поднес другу чарку вина, взял его за руку, вздохнул и сказал:

— Дорогой брат, почему так поздно встретились мы с вами и почему должны так быстро расстаться!

У Цзыци невольно скатилась в чарку слеза. Он залпом выпил до дна, налил ответную чарку и поднес ее Боя. Оба чувствовали душевное влечение и привязанность друг к другу, и им жаль было расставаться.

— Душа остается с неудовлетворенными чувствами, — сказал Боя, и хочется вас удержать, чтобы вместе попутешествовать хоть несколько дней. Скажите, возможно ли это?

— Мне очень хотелось бы сопровождать вас, но что поделаешь — родители мои стары, а ведь сказано: *«Покуда отец и мать живы, не уезжай далеко».

— Коль скоро ваши почтенные родители живы, — ответил Боя, — то возвращайтесь домой и сообщите им, что едете в *Цзиньян проведать меня. Это будет совсем как сказано дальше: «А коль уедешь, пусть знают, где ты».

— Не смею легкомысленно обещать вам и в конце концов не оправдать доверия, — ответил Цзыци. — Пообещав вам, брат мой, я должен буду выполнить уговор. Но представьте, что я не получу согласия родителей. Ведь я тогда заставлю вас где-то там, за тысячи *ли напрасно дожидаться меня и буду чувствовать себя еще более виновным перед вами, чем теперь.

— Да, вы действительно человек благородной и искренней души. Ну ладно, тогда я сам приеду навестить вас в будущем году.

— А когда именно, дорогой брат? — спросил Цзыци. — Скажите, чтобы я мог знать заранее и встретить вас.

Боя стал считать по пальцам:

— Прошлая ночь была праздником осеннего полнолуния, нынче будет шестнадцатое число восьмого месяца. Значит, приезд мой, дорогой брат, придется опять на самую середину осени, на пятнадцатый или шестнадцатый день месяца, вот тогда я и явлюсь с визитом к вам. Но если пройдет двадцатое и я не приеду, не явлюсь и в первых числах *последнего месяца осени, тогда считайте, что я не сдержал слова и перестал быть порядочным человеком.

Боя тут же велел занести в дневник название места, где живет Цзыци, а также день свидания с ним.

— В таком случае, — сказал Цзыци, — непременно буду в те дни стоять на берегу и почтительно ждать вас. Однако уже совсем рассвело, и я прошу позволить мне откланяться.

— Постойте, брат мой! — сказал Боя и велел отроку принести два *и золота.

Просто, ни во что не обернув слитки, Боя поднес их Цзыци и сказал:

— Скромный дар этот пусть будет на какое-нибудь лакомство почтенным вашим родителям. Мы люди духовно близкие и ныне побратимы, а потому пренебрегать ничтожностью этого подарка вы не должны.

Отказаться Цзыци не посмел. Он принял золото, вновь откланялся и с полными слез глазами вышел из каюты. Взяв коромысло и шляпу, он заткнул за пояс топор, накинул плащ и по сходням перебрался на берег.

Боя, провожая Цзыци, стоял на носу судна и, роняя слезы, прощался с другом.

Не будем говорить о том, как возвратился домой Цзыци, а продолжим рассказ о Юй Боя. Удар гонга возвестил об отплытии, и судно отчалило. Но теперь Боя было уже не до того, чтобы любоваться величественною красотою гор и рек: на всем остальном пути он с тоскою в сердце вспоминал душевного друга.

Еще несколько дней плавания, и Боя покинул судно. Далее он следовал по суше. Там, где он проезжал, становилось известным, что едет советник княжества Цзинь, и никто не решался допускать промедления или пренебрежения: всюду его ждали повозки и кони. Так он добрался до самого Цзиньяна и явился с докладом к своему повелителю.

Время летело. Миновала осень, миновала и зима, как-то незаметно ушла весна и наступило лето; Боя не переставал думать о Цзыци. И вот наконец мысль, что близок праздник полнолуния, заставила его просить властителя княжества Цзинь разрешить ему на время оставить дела, чтобы съездить на родину. Князь изъявил свое согласие. Боя собрался в дорогу и решил снова отправиться кружным водным путем. Вступив на судно, он сразу же приказал кормчему докладывать о названии каждой бухты или стоянки.

Случилось, что как раз ночью пятнадцатого числа восьмого месяца кормчий доложил, что они подъезжают к Мааньшаню. Боя с трудом узнал место прошлогодней стоянки, где они встретились с Цзыци, и велел причалить. И вот

Ночь была ясная, светлая. В каюту сквозь бамбуковый занавес у входа падал лунный луч. Боя велел мальчику поднять занавес, вышел из каюты и стал на носу.

Взирая на рукоять созвездия Ковша, глядя на отражение этого сердца небесного в глубинах вод и созерцая бесконечность неизмеримого пространства, ярко освещенного вечерним светилом, он вспомнил о прошлогодней встрече с другом, когда вдвоем они сидели при луне после бурного ливня.

«И вот я снова здесь, и опять великолепная выдалась ночь. Но он обещал ждать на берегу. Почему же никого не видно? Неужели он пренебрег обещанием? Ну да, понятно, — подумал Боя немного погодя. — Ведь мимо этих берегов проходит немало судов, а я в этот раз плыву на другом судне, откуда же ему знать, что я уже здесь? Надо сыграть. В прошлом году я привлек его игрою на цитре. Сыграю и нынче какую-нибудь мелодию. Если брат услышит, непременно придет».

Боя приказал мальчику поставить столик на нос судна, принести цитру и возжечь курения. И вот Боя достал из футляра цитру, стал подворачивать колки и настраивать струны. Но едва он провел рукою по струнам, как уловил звуки скорби и печали в тоне струны шан. Боя прекратил игру. «Какая унылая грусть и печаль в этих звуках! Не иначе как у брата дома горе. Ведь в прошлом году он говорил, что родители его в почтенном возрасте. Может быть, умер отец или скончалась мать. Как сын, с большим почтением относящийся к своим родителям, он, решая, что важнее, конечно, скорее нарушит слово, данное мне, нежели в такое время оставит дом. Поэтому, наверно, он и не пришел. Завтра с утра я непременно сам отправлюсь к нему и все разузнаю».

Тут Боя велел мальчику убрать цитру и столик и, спустившись к себе, лег.

Всю ночь Боя не спал. Он с нетерпением ждал, когда рассветет, но, как назло, не рассветало, ему хотелось, чтобы скорее занялась заря, но она все медлила. Он смотрел, как луна смещалась с бамбукового занавеса и как в конце концов из-за гор показалось солнце. Боя встал, умылся, причесался, оделся и велел отроку с цитрой сопровождать себя. На всякий случай Боя взял с собой десять и золота.

«Если брат в трауре, это будет поминальным подарком», — подумал он при этом. Сопровождаемый мальчиком, Боя сошел по сходням на берег и двинулся вперед узкой дорожкой. Пройдя около десяти ли, они вышли из ущелья. Здесь Боя остановился.

— Почему вы не идете дальше, господин? — почтительно спросил мальчик.

— На юг и на север тянутся горы, а с востока на запад проходит дорога. По ней можно направиться в любую сторону: и в ту, и в другую, — дорога большая, проезжая. Но, как знать, в какой стороне деревня Цзисянь? Подождем кого-нибудь из здешних, расспросим толком, тогда и пойдем дальше.

Боя присел на камень передохнуть, а мальчик стал позади него.

Через некоторое время слева на дороге показался старик. Борода его свисала нитями яшмовой белизны, и волос завивался серебристым шелком. В соломенной шляпе, в грубой одежде, с посохом в левой руке, с бамбуковой корзинкой в правой, старик медленно шел по дороге.

Боя встал, оправил платье и шагнул ему навстречу с приветствием.

Старик, не торопясь, опустил на землю корзину, подняв руки, поприветствовал Боя и спросил:

— Что изволите приказать, сударь?

— Разрешите узнать у вас, в какую сторону надо идти по этой дороге, чтобы попасть в деревню Цзисянь?

— И в ту и в другую сторону дорога ведет к деревне Цзисянь; но по левую руку отсюда будет Верхняя Цзисянь, а по правую — Нижняя. От одной до другой тридцать ли по большому проезжему тракту. Если вы выйдете из долины, то окажетесь как раз на полпути от обеих деревень: в одну сторону пятнадцать ли и в другую — пятнадцать. Не знаю, в какую из этих деревень вам угодно попасть.

Боя молчал. «Брат ведь умный человек, — думал он про себя, — а поступил так бестолково. Ведь знал же, что здесь две деревни Цзисянь, значит, точно нужно было сказать — Верхняя или Нижняя».

Боя все стоял в нерешительности. Тогда старик сказал:

— Вы так задумались, сударь: по всей вероятности, вам не объяснили, что здесь две деревни Цзисянь, так что вы теперь не знаете, в какую из них вам идти.

— Именно так, — ответил Боя.

— Видите ли, — начал старик, — в одной деревне всего лишь десять семей и в другой десять, и почти все они удалились от житейской суеты, скрываются от мира. Я прожил здесь много лет, а, как говорится,

Так что все эти семьи если не родня мне, то уж друзья непременно. Вы, сударь, вероятно, направляетесь в деревню Цзисянь к какому-нибудь другу. Так назовите только фамилию и имя того, кого вы разыскиваете, и я вам скажу, в какой деревне он живет.

— Скромному ученику вашему, — ответил Боя, — нужно было бы попасть в дом Чжунов.

Когда старик услышал слова «дом Чжунов», из его подслеповатых глаз закапали слезы, и он проговорил:

— К кому-нибудь другому идти вы можете, а к Чжунам уж не стоит.

— Это почему? — в изумлении спросил Боя.

— Скажите, сударь, а кого именно разыскиваете вы из дома Чжунов?

— Я ищу Цзыци.

Старик вдруг громко разрыдался.

— Цзыци!.. Чжун Хуэй!.. Это ведь сын мой! — воскликнул он. — В прошлом году, пятнадцатого числа восьмого месяца, он возвращался поздно вечером из леса, и случай свел его с советником цзиньского княжества господином Юй Боя. Они долго беседовали и обнаружили общность мыслей и чувств, которая влекла их друг к другу. При расставании Юй Боя подарил сыну два и золота, и сын мой, накупив книг, стал усиленно заниматься. Я же, тупой неуч, не удерживал его, и вот целыми днями он в лесу рубил дрова, а по вечерам занимался, не щадя себя. Но силы его истощились, он заболел, и в несколько месяцев его не стало...

У Боя внутри словно все оборвалось, хлынули слезы. С воплем он упал наземь и лишился чувств.

В недоумении и испуге, сам в слезах, старик Чжун стал поднимать Боя.

— Кто этот господин? — спросил он, обращаясь к мальчику.

Тот шепнул ему на ухо:

— Это и есть сам господин Боя.

— Так это, значит, друг сына моего!

Тем временем Боя пришел в себя. Сидя на земле, Боя бил себя в грудь и неудержимо рыдал.

— Брат, дорогой мой! — сокрушался он. — А я еще вчера, причаливая к берегу, говорил, что ты пренебрег обещанием. Но ты, оказывается, был уже духом бесплотным в глубинах подземных потоков. Ты так одарен был! И так мало ты прожил!

Престарелый Чжун, утирая слезы, увещевал Боя.

Сдерживая рыдания, Боя поднялся и снова приветствовал старого Чжуна низким поклоном, не смея, однако, называть его почтенным дедом, а обращаясь к нему как к дяде, желая этим показать, что братские отношения его с Цзыци распространяются на дом, на всех членов семьи.

— Почтенный дядюшка, тело вашего сына все еще дома или его уже похоронили?

— В двух словах и не высказать всего, — ответил тот. — Перед самой кончиной сына я со старухой своей сидел у его постели, и вот что он говорил, прощаясь с нами: «Долог или короток век — воля небес. Увы, при жизни я не смог выполнить сыновнего долга по отношению к родителям, но я хочу сдержать обещание, данное другу... Я связан словом с цзиньским советником, почтенным Боя. Так прошу после моей смерти зарыть меня на берегу у горы Мааньшань...» Я не мог не исполнить последнего желания моего сына, — продолжал старый Чжун. — Холм свежей земли, справа от той узкой тропинки, где вы сейчас проходили, — это и есть могила моего сына. Сегодня сотый день после его кончины. Я шел сейчас к нему — вот взял с собой связку *бумажных денег, чтобы предать их огню перед его могилой, — и так неожиданно встретил вас.

— В таком случае прошу позволения пойти вместе с вами поклониться ему у его могилы, — сказал Боя и велел мальчику нести бамбуковую корзину старца.

Престарелый Чжун двинулся вперед, показывая дорогу, а Боя с мальчиком пошли следом. Они снова вошли в ущелье и слева от дорожки увидели холм свежей земли. Боя оправил платье и опустился на колени.

— Брат мой, ты мудрый был при жизни, а после смерти ты светлым духом стал, и, недостойный брат твой, я с этим поклоном, можно сказать, навеки прощаюсь с тобой!

И, кланяясь, Боя снова разрыдался. Плач этот потревожил жителей окрестных мест, и тот, кто мимо проходил, кто был поодаль иль вблизи, — все, услышав скорбный плач, пришли узнать, в чем дело. Люди столпились возле могилы, и когда они узнали, что это придворный сановник прибыл почтить память Чжун Цзыци, то каждый из них старался протиснуться вперед, поглядеть. Боя, не имевший при себе никаких жертвенных подношений, которые могли бы послужить выражением его чувств, велел мальчику вынуть из футляра цитру. Положив ее на жертвенный камень, он сел перед могилой, подобрав под себя ноги, и, обливаясь слезами, заиграл.

Когда собравшиеся услышали звуки цитры, они захлопали в ладоши, расхохотались и разошлись.

Сыграв мелодию до конца, Боя спросил:

— Дядюшка! Играя на цитре, я с бесконечной скорбью в душе оплакивал сына вашего и брата моего. Так почему же они смеялись?

— Жители деревенской глуши не понимают тонкости музыки. Услыхав звуки цитры, они сочли игру за развлечение и потому рассмеялись.

— Вот как! — проговорил Боя. — А вы не знаете, дядюшка, что я сейчас играл?

— Когда-то в молодости я и сам неплохо играл, — ответил престарелый Чжун. — Но стар нынче я, пять органов чувств моих теперь не те, смешалось как-то все, и я давно уже не разбираюсь в этом.

— Повинуясь сердцу, рука моя перебирала струны, и в песне этой я плакал о Цзыци. Я вам спою ее.

— Да! Я желал бы ее услышать, — сказал Чжун. И Боя запел:

Тут Боя выхватил нож, рванул по струнам и, подняв цитру, со всей силой ударил ее о жертвенный камень — разлетелись золотые подставки, яшмовые колки.

— Зачем вы разбили цитру?! — воскликнул ошеломленный Чжун.

Боя ответил:

— Как все это грустно, как грустно, — проговорил старый Чжун.

— Но скажите, дядюшка, ваш высокочтимый дом находится все-таки в Верхней или в Нижней Цзисяни? — спросил Боя.

— Убогая хижина моя в деревне Верхняя Цзисянь, восьмым домом будет. Но к чему вы снова теперь спрашиваете об этом?

Тогда Боя сказал:

— С горем и болью в сердце своем я не решусь уже последовать за вами в почтенный дом ваш. С собою у меня десять и золота. Половину этих денег позвольте за сына вашего преподнести вам на какое-нибудь лакомство; другая — пусть пойдет на несколько *му жертвенной земли, и будет у вас хоть что-то на должный уход за могилой. Когда я вернусь ко двору, я подам прошение, чтобы мне разрешили оставить службу, и тогда заберу вас с тетушкой в свой скромный дом, где вы проведете положенные вам от неба годы жизни. Я — это Цзыци, Цзыци — это я! Поэтому не считайте меня чужим и не отвергайте мою просьбу.

Тут же, приказав отроку достать золото, Боя собственноручно поднес его престарелому Чжуну и, рыдая, склонился пред ним. Чжун ответил поклоном. Долго еще не могли они расстаться.

Рассказ этот называется «Юй Боя, скорбя о друге, разбивает цитру». Впоследствии, восхищаясь этой дружбой, кто-то написал следующие стихи: