Онлайн чтение книги Угрюм-река
23

Раба божия Мария преставилась во Христе, но без покаянья.

Бодрая, без всякой думы о смерти, она уехала к умирающей сестре своей. Но волею судьбы сестра воскресла, Марья же Кирилловна пережила знойный май, грозу, любовную речь Ильи Сохатых и, нечаянно убитая неумелым и жестоким человечьим словом, возвращается домой белыми майскими снегами в тихом гробу своем. И сквозь крышку гроба дивится тому, что совершилось.

Таков скрытый путь жизни человека. Но этого не знает, не может вспомнить человек. И — к счастью.

По завету древних, — так уж искони положено, — каждому достойному покойнику валят на гробовую колоду кедр. Если б в силе был Петр Данилыч, он, вместе с сыном, выбрал бы самое смолистое, прямое дерево и в два топора свалили бы его на землю. Этим делом заняты теперь двое крестьян по найму и церковный сторож Нефедыч.

Из одного кедра можно бы наделать десяток домовин. Но Марья Кирилловна знатная покойница — ей уготован в жертву целый кедр. Второе же дерево — для праха когда-то обольстительной Анфисы. Может быть, не прогневается она, царство ей небесное, ежели из ее кедра сделают и третью домовину для безвестного покой-пика.

Следствие не могло в точности установить, кто третий сей мертвец. Следствие установило только, что в огневую, снежную ту ночь исчез Аркадий Шапошников. Возможно, что он воспользовался суматошными событиями последних дней и бежал, как бегут многие из ссыльных. Возможно, что он исчез не как простой политик, а как презренный разбойник: убил Анфису за отвергнутую любовь свою и скрылся. Возможно также, что не кто иной, а он спалил дом, Анфису и себя.

А вот неоспоримый факт в протокол предварительного следствия почему-то не попал. Арестованный злосчастный караульный на допросе будто бы клялся и божился, что поджигатель убежал, что он, караульный, стрелял в него два раза, глотку перекричал оравши: «Держи, держи его!» — и никто ему на помощь не пришел. На вопрос же: как поджигатель мог проникнуть в дом? — караульный, после нескольких ударов в зубы, будто бы сказал, что одет он, караульный, был по-летнему — жаркая пора стояла, — а этак с полуночи ударила снежная метель, он дрожал-дрожал, да и пошел домой тулуп надеть, а как воротился, «дом внутрях огнем взнялся».

Да, довольно темная история.

Да и все пока темно и скрыто. Ясен голый факт: в развалинах пожарища обнаружены два густо обгорелых трупа. Человеческого мало осталось в них. Где ж гордая краса Анфисы? Нечто скрюченное, жалкое. И удивительное дело: в остывшем тлене видно, что четыре руки, воздевшись в смертных муках, спаяли мертвецов в одно: трупы лежали на боку, лицо в лицо и как бы обнимались. Загадка эта держалась в памяти народа много лет и, наконец, как все, забылась.

И еще странная случайность: пожар съел все, только часы с кукушкой сорвались со стены, упали в подпол и нетленно уцелели. Кукушка распахнула дверку, хотела, видимо, лететь, но испугалась пламени. Стрелки указывали три часа двадцать три минуты. Следователь занес время в протокол. Часы же, на память об Анфисе, пожелал взять пристав.

К вечеру на чистый нежный снег рухнул первый кедр, краса тайги. Его вершина упала в позеленевший куст боярки. Под кустом — бугристый, похожий на могилу сугроб. Церковный сторож Нефедыч колупнул сугроб ногой:

— Братцы, что это? Птицы!

В разрытом снегу нашли двух погибших лебедей, самца и самку. Они плотно прижались друг к другу, головы спрятали под крыло, да так и замерзли. Лебеди недавно прилетели из теплых стран, но внезапная, вчерашняя метель не пощадила их. Эта редкая находка точно так же породила в народе много вздорных толков.

Привезли прах Марьи Кирилловны и поставили прямо в церковь, рядом с прахом убиенныя Анфисы. Отец Ипат отпел панихиду. Народу было много. Марью Кирилловну все любили и жалели, немало пролито было хороших слез.

О смерти матери Прохору сказали не сразу. Петр Данилыч, узнав, перекрестился: рука хотя с трудом, но стала действовать, язык кой-как пролепетал;

— Жа-жа-жа-лко…

По приезде в город, Илья Сохатых послал телеграмму Якову Назарычу Куприянову. Пришел ответ:

Иннокентий Филатыч Груздев, — тот самый, что встретился с Прохором на пловучей ярмарке в селе Почуйском, — остановился в «Сибирских номерах». Илья Сохатых, украсив оба рукава траурным крепом, разыскал купца в обеденное время.

— Честь имею рекомендоваться: коммерсант Илья Петрович Сохатых при фирме «Громовы и компания». Вот депеша от купца Куприянова и, кроме нее, несколько трагических несчастий. Инцинденты один другого хуже, что можете усмотреть даже из этого печального траура, — он показал на креп, отвернулся, замигал и, сокрушенно махнув рукой, приложил к глазам шелковый платок.

— Вот что, полупочтенный… Садись, говори толком… Я эти финтифлюшки не люблю, — оборвал купец.

Илья Сохатых тяжело передохнул и сел на подоконник.

— Петра Данилыча изволил паралич разбить. Марья Кирилловна скоропостижно приказала долго жить на моих руках. Прохор Петрович слегли-с. Анфиса Петровна — красотка такая была у нас — убита чрез выстрел из ружья-с. Ибрагим арестован-с. Подозрение также могло упасть на Прохора. Петровича. Вот в чем суть-с.

— С делами управился здесь?

— Так точно-с.

— Лошадей!

До отъезда Илья Сохатых успел кое-куда сбегать и кое-что купить. Путники ехали быстро, «по веревочке», от дружка к дружку на перекладных.

Доктор прибыл в Медведеве на сутки раньше. У него собственный метод лечения. Он дал Прохору сильное слабительное, потом лошадиную дозу брома, на ночь два стакана горячего красного вина и массаж тертой редькой со скипидаром. Больной трижды в ночь сменил мокрое белье и утром встал почти здоровым.

С Петром Данилычем было так. Доктор подошел к нему, грозный, чернобородый, насупив брови и глядя из-под дымчатых очков.

— Подымите-ка левую руку! Подымите правую! Так, все в порядке. Которая нога не действует? Эта? Подымите! Так. Выше не можете поднять? Так. Скажите: до-ро-га…

Петр Данилыч замигал и задудил по-толстому:

— До-о-оо…

— Ну, ну… Так… Ро-оо.

— Ро-о-оо…

— Га!

— Три! — крикнул Петр Данилыч и засмеялся.

— Встаньте! — приказал доктор.

Больной посмотрел на него растерянно-умоляюще., — Ну, ну… Живо!.. Встать!

Больной свесил ноги с кровати. Доктор пособил ему подняться.

— Идите! Нечего дурака ломать. Вы здоровы. Идите! Волоча больную ногу, Петр Данилыч двинулся к креслу, дошел до него и сел.

— Скажите: но-га… — Но-оо-оо…

— Ну, ну… Не тяните… Га!

— Три! — крикнул Петр Данилыч и опять засмеялся. Доктор неодобрительно покачал головой, сказал: «Массаж», — сбросил куртку, засучил рукава рубахи и, уложив больного, массировал его ногу целый час. Проверил секундомером пульс, выслушал сердце. Потом спросил фельдшера:

— Банки есть?

— Есть.

— Принесите-ка! Надо бросить кровь. Полнокровный очень.

Третьего дня мороз держался на пяти градусах — настоящая зима легла. Вчера был нуль. А сегодня жарко засияло солнце, к обеду весь снег пропал, из влажной земли струился пар, как на морозе от потной кобылицы. В полях и в лесу мальчишки стали находить трупы замерзших перелетных птиц.

По размокшей в кисель дороге прикатили, наконец, Иннокентий Филатыч Груздев с Ильей Сохатых. И омертвевший было громовский дом сразу получил живую жизнь.

Плотный, быстрый, с седой подстриженной круглой бородой, Иннокентий Филатыч сразу же прошел в комнату Прохора Петровича. Прохор лежал на кровати вниз животом и плакал.

— Что ты?! — крикнул купец бодрым голосом. — Ворона ты, а не орленок! Что? Мамаша умерла? Эко какое диво! На то смерть ходит по земле. Схороним, поминальный обед устроим, бедным с сотняжку раздадим… Вставай, вставай, вставай!.. Батька захворал? Ерунда, поправится и нас с тобой переживет. Кралю пристрелили? Ну, что ж… Дуракам закон не писан… — купец обнимал сидевшего теперь Прохора за плечи и почувствовал, как при слове «краля» Прохор содрогнулся весь. — Сейчас, сейчас… — Купец сорвался с места, ударил ногой дверь, куда-то побежал и тотчас же явился с бутылкой водки.

— Ну-ка! Смирновочки… Здесь нет такой. Свеженькая, с собой привез. — Он шлепнул ладонью в дно бутылки, пробка вылетела ракетой, вино забулькало в стакан.

— А ну-ка пей!.. Где у тебя тряпка-то? Сморкайся… Так… Рожу-то утри… Эх ты… елеха-воха… Чижик!

Прохору стало хорошо от такого гостя, он улыбнулся, — но брови его были хмуры, — и взял стакан.

— С приездом, Иннокентий Филатыч… Какими судьбами вы? Я очень рад… Помните, я говорил вам на ярмарке-то: мол, еще встретимся?.. Вот и…

— Известно, помню! А водяные паруса-то помнишь?

Пей.

Купец приподнял бутылку, отмерил ногтем порцию, перекрестился и прямо из горлышка забулькал:

— Эх, горлышко к горлышку!.. Одно замочу, другое высушу… Благослови, Христос!

Варвара летала по хозяйству как угорелая: Иннокентий Филатыч торопил — давай, давай! Еще усердно помогали попадья и местная учительница. Илья Сохатых отсутствовал. Он, измазанный сажей, черный, как арап, рылся на пожарище, старательно разыскивая хоть какой-нибудь предмет на память об Анфисе, сувенир.

— Все погорело, — печально говорил он. — Даже рыжики.

Иннокентий Филатыч порядочную закатил ему распеканцию, приказал немедленно же добыть воз можжевельнику для похорон, забрал все ключи от лавки, от кладовок, сундуков и убежал.

Вскоре его старанием прах Марьи Кирилловны, переложенный в новую колоду, был перенесен в родимый дом. Колода с прахом Анфисы Петровны осталась в церкви.

Третья же колода с безвестным мертвецом стояла в съезжей избе, рядом с каталагой, где томился Ибрагим.

Ибрагима-Оглы еще не допрашивали: следователь надбавил себе простуды на пожаре — слег.

Похороны назначены на следующий день. Рыли четыре могилы: вблизи кладбищенской часовни почетная могила, на отшибе, у стены, в углу, могила для праха убиенной, третья — за кладбищенской стеной, на всполье, для безвестного покойника. И четвертую копала в своем огороде старая Клюка для двух погибших лебедей.

Иннокентий Филатыч настаивал — похоронить на кладбище и безвестного покойника, однако священник поупорствовал:

— Откуда ж я знаю, что это человек? Может — баран, а нет, так и того хуже… Нельзя.

Из города прибыли дьякон и пять молодых монашен-певчих.

С утра жгло солнце, заливались уцелевшие от вьюги скворцы.

Последняя панихида с отпеваньем была торжественна. К монашенкам присоединился кое-кто из местных певунов, составился недурной хор. В хоре держал басовую партию и любитель пения — доктор. Отец Ипат проникся особым благочестием по двум причинам: уважение к христианским доблестям почившей рабы божией Марии, а также ожидание немалых благ земных за свои пастырские печали и труды. Поэтому служил он не спеша и благолепно. Даже и подобающее слово он на бумажке сочинил, но, в великой суете, забыл, к сожалению, бумажку дома.

Молодой рыжебородый дьякон, с удлиненной, как кринка, головой, щеголял на все село прекрасным басом. Пол усыпан можжевельником, зеркало завешено белой простыней, изголовье почившей убрано зелеными ветками и бумажными цветами. Восковое лицо покойницы как бы прислушивалось ко всему и благодарно улыбалось. По комнате плавал ароматный дым, и радостно крутились у потолка только что ожившие мухи.

Петр Данилыч сидел тут же, в кресле, возле возгробья покойной, и тихо плакал. Прохор часто опускался на колени, лицо его сосредоточенно-спокойно, и свеча в руке — пряма. Расторопный Иннокентий Филатыч успевал молиться, снимать со свечей нагар, подкладывать в кадило уголья и подпевать за хором. Но, подпевая, он немилосердно врал. Лицо Варвары утомилось от сплошных гримас горестной печали, красные глаза припухли; возле нее, на крашеном полу — ручейки из слез: плакать, плакать надо Варваре неутешно — умерла Марья Кирилловна, Ибрагим вконец засыпался, попал в беду.

Сзади всех молящихся стоял сторож сему дому, десятский Ерофеев, а возле двери в коридор — Илья Сохатых.

Весь вид приказчика — растерянный и жалкий: спина его гнется, голова уныло пикнет. Но вдруг он резко встряхивает надушенным кудрявым коком, гордо отставляет ногу, по-наполеоновски складывает руки на груди и вызывающим взором окидывает всех молящихся. Пред концом панихиды он стал что-то бормотать, улыбаться и взмахивать руками. Его бормотанье становилось все громче, присутствующие начали оглядываться на него, он подмигнул монашке и присвистнул чуть. К нему подошел Иннокентий Филатыч:

— Ты, полупочтенный, пьян?

— Я не пьян, — попятился от него Илья, прикрывая рот рукой. — Я несчастлив до корней всех волос. Я от горя могу помешаться в рассудке.

Вот крепко загудел голос дьякона, и все, кроме Ильи, опустились на колени. Илья же уперся в стену лбом, трагически жевал лацкан сюртука и скулил, пуская слюни.

Окна были настежь, и «вечная память» с громогласными раскатами доплыла до каталаги Ибрагима. Ибрагим стал кричать, с размаху бить каблуками в дверь:

— Шайтан! Выпускай, шайтан!.. Марьей дозволь прощаться, пожалуйста.

А возле двери в каталагу, на скамье, лежал в колоде незнаемый мертвец.

Последнее целование было с воем, с плачем. Затем гробовую колоду понесли.

Впереди двигался большой воз можжевельника. На возу сидели горбун Лука и кухаркин племянник Кузька. Лука усыпал траурный путь ветками можжухи, Кузька швырял на дорогу из мешка овес, чтобы было чем помянуть покойницу и птицам. Начался унылый перезвон колоколов.

Остановились возле церкви, совершили литию, вынесли Анфисин гроб, пошли дальше.

Илья Сохатых вдруг вынырнул из толпы к гробам.

— Анфиса Петровна! Марья Кирилловна!.. До скорого свиданья… Адью! Адью!.. — пропавшим голосом крикнул он, с яростью растерзал ворот рубахи и побежал домой, размахивая руками.

Потом вынесли третьего покойника и — дальше, к кладбищу.

Хор дружно пел «святый боже»; позади шествия, заламывая руки, истошно вопила, вся в слезах, Варвара:

Чрез загородку неистово орал черкес:

— Прощай, Марья, прощай!..

Пристав взглянул на безвестный третий гроб и подозвал письмоводителя:

— Все ли деревни оповещены о побеге Шапошникова?

— Как же… все-с…

Печальный перезвон умолк, глаза обсохли, земля в земле.

Божие окончилось, человеческому приспело время; у всех скучали по сытным поминкам животы.

Много было званых и незваных. Во всех покоях старанием проворного Иннокентия Филатыча накрыты длинные столы.

Навстречу возвращающейся толпе мчались из села мальчишки и кричали:

— Илья Петрович застрелился!.. Илья Петрович!..

Народ враз надбавил шагу. Иные припустились к селу вскачь. Пристав, благо отсутствовала занемогшая жена его, шел козырем с красивенькой монашкой, говорил ей небожественное: монашка Надя оглядывала зеленые поля с лесами и тихонько хохотала в нос.

— Ну, еще один! — услыхав печальное известие, помрачнел вдруг пристав. — Совсем? Смертельно? — спросил он босую детвору.

— Навылет! В бок!.. Только что не умер! Корчится! — наперебой галдели ребятишки.

Доктор с фельдшером спешно сели в громовские дрожки, сзади примостились четверо ребят.

Илья Петрович Сохатых умирал в своей комнате. Он выстрелил в себя среди руин Анфисина пожарища. Крестьяне подняли его бережно, перенесли домой. Теперь возле него Клюка и двое удивленных стариков. Вот уж поистине не знал никто, что разудалый Илюха мог на себя руки наложить. Эх, тяжкая наша жизнь, постылая!

А по селу шел в этот час плач и стоны: оплакивая нового покойника, разливались горькими слезами три девахи — Дарья, Марья и Олена, плакала взахлеб нестарая вдова Ненила, выли в голос две мужние молодки Проська и Настюха, неутешно рыдала толстым басом ядреная пятидесятилетняя вдовица Фекла. Вот что наделал этот Илюха окаянный, бедная-бедная его головушка кудрявая!

Илья охал, лицо его побелело, глаза страдальчески закрыты, штаны расстегнуты, с правого бока выбилась окровавленная, с растерзанным воротом, рубаха.

— Теплой воды, живо! — крикнул доктор. — Льду! Он быстро достал из походной аптечки губку, марлю, шприц, морфий, сулему и зонд.

Илья Сохатых открыл глаза, облизнул сухие губы, прошептал:

— Доктор, голубчик… Умираю…

Клюка на коленках громко, чтоб все слышали, молилась в переднем углу.

Доктор запер дверь, надел халат, обнажил Илью Петровича до пояса, обмыл губкой рану и вскинул на лоб очки;

— Гм… Странно. Два раза стреляли в бок?

— Два. Первый осечка. Второй в цель… Фактически, — простонал, заохал, закатил глаза Илья Петрович.

— Гм… Странно, странно. Ну, ладно, потерпите… Сейчас прозондируем… Но почему в правый бок? Ежели будет больно, орите как можно громче, это облегчает. Ежели будет невыносимо, придется впрыснуть морфий… Ну-с… — доктор вынул из сулемы зонд и наклонился над умирающим.

Илья Петрович глянул на блестевший зонд и заорал неистово.

— Очень преждевременно, — сказал доктор. — Я еще не начал… Ну-с, — и осторожный зонд стал нащупывать в боку ход пули.

— Гм… — снова сказал доктор и стал вставлять зонд в другую рану.

Илья орал.

Гости нетерпеливо ждали у дверей появления доктора. Жестокие крики самоубийцы привели некоторых в полуобморочное состояние, отец Ипат осенял себя крестом, шептал:

— Господи, прими дух раба твоего Ильи с миром… Зело борзо!.. Прости ему вся вольные и неволь… Крики страдальца затихли.

— Умер, — решили все, глубоко вздохнув и устремляя взоры к иконам.

Доктор отшвырнул зонд, близоруко нагнулся к ране, и веселая улыбка вспахала его мрачное лицо.

— Ничего, — сказал он. — Рана навылет, чистая. Пули нет. Одевайтесь, пойдемте за стол покойницу поминать, — и вышел.

— Что, что? Что?!

— Ерунда, — объявил доктор гостям. — Он, каналья, оттянул кожу на боку и в эту кожу выстрелил… Но почему на правом боку?

Доктор шагнул в комнату Ильи:

— Скажите, вы левша?

— Так точно, из левых, — бодро улыбнулся Илья и, обращаясь к все еще молившейся Клюке, сказал:

— Бабушка, не убивайся… Господь отнес. Сердце с легкими в сохранности.

Отец Ипат выразительно молился со всеми вместе:

— Очи всех на тя, господи, уповают, и ты даешь им пищу во благовремении, отверзаеши щедрую руку свою, исполняеши всяко животное благоволение, — размашисто благословил яства; все уселись за трапезу.

Посреди стола, возле почетных гостей и Прохора, стоял большой графин с миндальным молоком.

Красивенькая монашка Надя бросала шариками хлеба в Прохора Петровича. Но Прохор суров и мрачен.

Косые красноватые лучи заката наполнили нетленным вином опустошенные до дна бутылки.

Печальный запах растоптанного каблуками можжевельника говорил живым, что кого-то больше нет, кто-то навсегда покинул землю.

Бокал Прохора упал на пол и разбился. Прохор сдвинул брови. В соседней комнате протяжно застонал его отец.

— Анфису Петровну Козыреву убил Прохор Громов. Услыхав эти страшные слова, Иннокентий Филатыч отъехал вместе со стулом от сидевшего против него следователя, и улыбавшееся лицо его вдруг стало удивленным и серьезным.

— Да, да, да… — нагнулся к нему следователь, вытягивая шею. — Прохор Громов — убийца.

И несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу. Взгляд следователя уверенный и твердый.

Иннокентий Филатыч тихо, на цыпочках, поскрипывая смазанными сапогами, отошел в темный уголок, приложил к тремстам еще две сотни и вернулся к столу.

— Это что?

— Пятьсот.

Следователь смахнул со стола деньги на пол. Иннокентий Филатыч, ползая по полу, смиренно подобрал их, положил в бумажник и т) т же приготовил на всякий случай две по пятьсот, с изображением Петра Великого.

— Какие же суть главные улики против Прохора Петровича? — тенорком спросил Иннокентий Филатыч Груздев и снова сел на краешек раскаленного, как кухонная плита, стула.

— Главная улика — это логика, — сказал следователь; он надолго закашлялся и вставил подмышку термометр. — Вы, милейший, сами подумайте, кому была выгодна смерть Анфисы Петровны? Отцу Ипату не нужна, приставу не нужна, нам с вами тоже не нужна. Теперь так: ни для кого не секрет, что старик Громов хотел жениться на Анфисе Петровне и что она требовала перевести на ее имя все имущество и весь капитал, в том числе и капитал Прохора. Это доподлинно известно следствию.

Известно также следствию и то, что Прохор Петрович хотел чрез женитьбу на дочери купца Куприянова приумножить свои капиталы и заняться промышленностью в широком масштабе. А вы знаете, какие у Прохора Петровича глаза? Нет, вы знаете? У Анфисы ж Петровны был припрятан какой-то документик один важный. Учитель показал, что он сопровождал Анфису в город, — она ехала с этим документом к прокурору, но их догнал Прохор Петрович, и поездка к прокурору не состоялась. Не знаю, добыл ли Прохор Петрович тот документик у Анфисы, но мне совершенно ясно, что он документика того весьма боялся. Вы понимаете, по какой причине? Боялся шантажа со стороны Анфисы Петровны. Понятно?

— Яснее ясного, — опасливо и хитровато улыбнулся Иннокентий Филатыч. — Теперь дозвольте вас по-приятельски спросить: кто видел этот Анфисин документ? Учитель видел? Вы видели?

— К сожалению, ни учитель, ни я документа не видели.

— Ну, значит, его и не было; бабьи запуги это, сказки… Анфиса выдумала.

При этом Иннокентий Филатыч тотчас же с тысячи скостил в уме пятьсот рублей. А следователь опять закашлялся. Потом сказал хриплой фистулой:

— Я не утверждаю, что мадам Козырева убита Прохором Петровичем лично. Он мог для этого дела приспособить и другого кого-нибудь, например Ибрагима.

Иван Иваныч Голубев, следователь, жил один. Два его сына служили в Москве и Томске, жена умерла давно. Сам он три года тому назад был — с понижением — переведен сюда из города Крайска: вышли какие-то служебные размолвки с прокурором. В Крайске он водил хлеб-соль и с семейством Куприяновых и с Иннокентием Филатычем.

— Чайку? — предложил хозяин.

Кирпичный чай, вскипевший на керосинке, ароматичен, крепок. Гость положил в стакан два больших куска сахару, сказал:

— А по-моему, вы, любезный мой Иван Иваныч, не правы. Ей-богу, не правы. Ни черкесец, ни Прохор Анфису не убивали. Убил ее тот, что сгорел. Может быть, хахаль ее, царство ей небесное. А может, и не он; может, каторжник какой, бродяга из тайги. Мало ль их тут шляется. И убил с целью ограбления. Попомните-ка это. А ежели так, то — фють! — концы в воду, и все чище чистого обелятся сразу, и вам, окромя нижайшей от Громовых благодарности, никакой канители. Подержите-ка, говорю, вы это в уме, зарубите-ка это на носу. — Иннокентий Филатыч даже сглотнул слюну от удачно пришедшей ему мысли и заерзал на стуле. — Ну, а скажите, ради бога, вы тщательно производили обыск у покойницы между ее смертью и пожарищем, будь ему неладно? — настораживаясь и побалтывая ложечкой в стакане, спросил купец.

— Что это, допрос? Прошу вас, Иннокентий Филатыч, без допросов… И вообще… Я не должен бы вам…

— Какой, к шуту, допрос… Что вы, что вы! — замахал на него клетчатым платком купец и облегченно по-сморкался. — А просто так….

Черные глаза его сегодня на особицу лукавы: в них горел купеческий хитрый ум. Белая борода аккуратно подстрижена. Румяные пухлые щеки в густой серебряной щетине. Седая голова не причесана, вихраста, на толстой шее бронзовая медаль. Пальцы рук коротки, но зорки и блудливы. Перстень с бирюзой. Поношенный сюртук. Сапоги бутылками ловко начищены ваксой «молнией».

— Так как же? Был перед пожаром обыск-то? Следователь отхлебнул чаю, убавил огонь в лампе и уставился взглядом в угол, в тьму:

— По правде вам сказать, я, к сожалению, дал маху. Обыска пред пожаром не было… Да и кто мог предвидеть пожар?

— Не было?! — привскочил купец с обжигающего стула и из пятисот рублей мысленно отбавил еще двести.

Следователь вынул из-за рубахи термометр и стал его внимательно разглядывать.

— В сущности, — сказал он, — производить обыск было бессмысленно: об имуществе убитой осведомлен лишь Петр Данилыч, ну, еще, пожалуй, его сын. И только. А они оба больны. Так что путем обыска вряд ли предварительное следствие могло установить факт похищения имущества у пострадавшей… Тридцать восемь шесть десятых — Опять вверх пошла.

— А документик?! — вновь подскочил купец. — Ведь тот документик мог в лапы вам попасть. Вот в чем суть-с.

Следователь неприятно сморщился и промолчал. Потом сказал, слегка ударяя ладонью в стол:

— Только имейте в виду: этот разговор между нами. И чтоб никому ни-ни… Поняли?

— Понял, понял… И, выходит, значит, так. — Иннокентий Филатыч встал, со всех сил потер кулаками поясницу, выпрямился и мелкими шажками пробежался взад-вперед по комнате, чуть задержавшись на ходу у неряшливой кровати следователя. Оправив смятую подушку, он сказал:

— Выходит так. Убийца грянул из ружья и убежал — кто-то помешал ему: не удалось обворовать. А потом, на следующую ночь взял да и залез опять… Караульного подпоил, конечно, или обманул, уж я не знаю как… может, поделиться обещал…

— Караульный арестован.

— Значит, залез с отмычкой и стал второпях хозяйничать… Богатства много, а страшновато: покойница лежит, отмщения просит, жуть на душу наводит. Он, для храбрости — к шкафу, а в шкафу вин, наливок сколько душе желательно, а жулик — пьяница. Вот и дорвался… Тут ему башку-то и ошеломило — сразу, как баран, округовел. Здесь сундук, там гардероб, темно, снял лампу с керосином, да и кувырнул ее… Вот и… А тут покойница из гроба поднялась, держит его, не пускает. Ну, может, сам к ней приполз — медальоны с нее разные снимать… А огонь пуще, дым, смрад… Тут грабителю и карачун… Вот и все… Так или не так? Давай руку! Видишь, я тебе убийцу разыскал… — и старик вопросительно захохотал, поблескивая желтыми зубами.

— Да, правильно… — раздумчиво проговорил следователь. — Может быть, и так. Сейчас, сейчас… Кверху, дьявол, идет.

— Кто идет?

— Температура. Сейчас, сейчас… — следователь отметил на графике точку и провел синим карандашом черту; руки его дрожали. — Тридцать восемь шесть десятых… Ну-с?

— И он поднял болезненно раскрасневшееся серьезное лицо свое на собеседника.

— Вы слышали, что я говорил-то?

— Конечно, слышал. Ну-с?

— Вот так и действуй. А мы тебе…

— Я, возможно, так и стал бы действовать. Возможно… Но вот в чем дело… — Следователь, торжествующе играя густыми бровями и морщинами на лбу, достал с этажерки старенький портфель. — Вот видите, газета без уголка. Я взял ее у Прохора Петровича, при допросе. А вот и уголочек.

— Ну, что ж из этого?..

— Его нашел я в комнате потерпевшей. Он был в качестве пыжа в ружье убийцы… Видите, обгорел с краев. Значит? — и следователь поджал губы в уничтожающей гримасе.

— Ну что ж из этого?..

— Значит!

— Ну что ж из этого?.. — мямлил, толокся на месте язык купца. Всерьез испугавшись, он мысленно прибавил к тремстам рублям еще пятьсот, еще пятьсот и тыщу. Вдруг уши, его покраснели, жилки забились в висках, зрачки расширились и сузились. — Гляди, гляди! — резко вскричал он, приподнимаясь, и ткнул перстом в окно, за которым мутнел поздний вечерний час. — Отец Ипат… Пьяный!..

— Нет, кажется, не он, — повернулся, уставился в окно и следователь. Его крепко лихорадило.

— Нет, он… Нет, не он… Это дьякон…

— Какой дьякон? — спросил следователь, протирая глаза.

— На поминках, из города выписывали… И с монашкой!..

— С какой монашкой?

— На поминках… Видишь, видишь, что он разделывает? Кха-кха-кха…

Меж тем пальцы купца работали с проворством талантливого шулера. Он быстро глотал чай, давился, перхал, кашлял, глотал остывший чай, давился, крякал.

Следователь круто отвернулся от окна.

— Вот я и говорю, — перехваченным голосом сказал купец, как гусь вытягивая и втягивая шею. — Вот я и…

— Где?! — будто из ружья выпалил следователь, и охваченные дрожью руки его заскакали по столу. — Бумага, клочок, пыж?! — Одной рукой он сгреб купца за грудь, другой ударил в раму и закричал на улицу:

— Десятский! Сотский! Староста!..

— Иван Иваныч, друг… Ты сдурел. Я тебе тыщу, я те полторы, две…

— Эй, кто-нибудь!.. За приставом!..

— Да что ты, сбесился, что ли? Пожалей старика… Что ты, ангел… Лихоманка у тебя. Тебе пригрезилось… Три тыщи хочешь?

Ребятишки молниями полетели по селу. Первым прибежал урядник. За ним — сотский и двое крестьян. За ними — доктор.

Самый тщательный обыск никаких результатов не дал. Иннокентия Филатыча раздели донага, перетрясли всю одежду — пропажи не нашли.

Иннокентий Филатыч падал на колени, плакал, клялся и божился, призывая на седую голову свою все громы, все невзгоды. Какой документ? Какой пыж? И за что так позорят его незапятнанное имя? Его сам губернатор знает, он с преосвященнейшим Варсонофием знаком… Да чтобы он… да чтоб себе позволил?! Что вы, что вы, что вы!.. Господин урядник, господин доктор, будьте столь добры иметь в виду!.. А следователь невменяем, он же совершенно нездоров; нет, вы взгляните, вы взгляните только, который градус у него в пазухе сидит…

Однако Иннокентий Филатыч был арестован и заперт в узилище бок о бок с Ибрагимом-Оглы.

Следователя доктор уложил в кровать. Температура больного подскочила на сорок и три десятых. Следователь бредил:

— Я, я, я… Марью Авдотьевну сюда подать! Наутро пристав получил от Прохора Петровича из рук в руки пятьсот рублей задатку.

— Федор Степаныч, вы пока имеете за мной еще пятьсот рублей. Не оставляйте меня…

Я один ведь… И не считайте меня, пожалуйста, преступником. Я чист, клянусь вам.

Пристав выходил через кухню. Десятский бросил ложку, стиснул набитый кашей рот, быстро вскочил из-за стола, одергивая рубаху.

— Карауль… В оба гляди за мальцом!..

— Сл…ш…юсь… Кха, чих!

Утром же, через час после полицейского визита к Прохору, Иннокентий Филатыч Груздев был освобожден. Пристав даже извинился перед ним: конечно же, тут явное недоразумение, мало ль что следователь мог выдумать в бреду… Ну, допустим, уголочек неприятной бумажки, правда, был, так ведь следователь мог во время пароксизма бросить его в печь или, извините за выражение, взять, да и… тово.

Иннокентий Филатыч вполне согласился с резонными доводами пристава, по-приятельски простился с ним, оставив в начальственной ладони сто рублей, и заспешил в отдаленность в укромное местечко, в лес: его желудок издавна привык к регулярной работе по утрам. Освободившись от некужностей, он тщательно исследовал их. Никаких остатков окаянного пыжа не оказалось, пыж за ночь переварился целиком. Вот и хорошо.

В качестве злостного свидетеля оставался еще учитель Пантелеймон Рощин. Иннокентий Филатыч, толстенький, веселый, в бархатном купеческом картузике, пошел после обеда к учителю для дружеских переговоров. Что произошло там — неизвестно, только священник с дьяконом, вместе проходя мимо учительской квартиры, видели, как Иннокентий Филатыч катом катился по лестнице и прямо вверх пятками — на улицу.

— А, отец Ипат! Отец дьякон… Мое вам почтение, — встав сначала на карачки, а потом и разогнувшись, весело воскликнул Иннокентий Филатыч, даже бархатный картузик приподнял.

Духовные лица хотели было рассмеяться, но, видя явную растерянность Иннокентия Филатыча, оба прикусили губы.

— Вот они народы какие паршивые, эти должники!.. — На ходу выбивал купец пыль из сюртука, вышагивая рядом с духовными особами. — Тридцать два рубля должен, тварь. Третий год должен. И хоть бы копейку возвратил, шкелет! А тут стал я спускаться с лестницы да со слепу-то и оборвался.

— Да, — пробасил дьякон, сияя рыжей бородой. — Сказано в писании: «лестницы чужие круты».

Через неделю следователь поправился. Ему давно хотелось купить первоклассное бельгийское ружье и чистокровную собаку. Теперь имелась полная возможность эту мечту осуществить. Может быть, он обнаружил у себя под подушкой тысячу рублей, ловко подсунутую в тот вечер Иннокентием Филатычем, и, по болезненному состоянию своему, случайно принял эти деньги за свои. Возможно также, что честный следователь, обладающий собственными трудовыми сбережениями, об этой подлой взятке и не знал. Так ли, сяк ли, но он решил: по окончании судебного процесса взять отпуск и ехать в Москву иль Петербург.

Предварительное следствие с допросом Ибрагима-Оглы велось почему-то не так уж энергично, как того требовали бы интересы дела. Общее же заключение по следствию было неопределенно и расплывчато: живые кандидаты в подсудимые — Ибрагим-Оглы и Прохор Громов — лишь подозревались в преступлении, явных же улик на них не возводилось. В параллель с этим было выдвинуто измышление, что доподлинный убийца мог быть и политический преступник Аркадий Шапошников, находившийся в связи с Анфисой и бесследно исчезнувший на другой же день после убийства, а может статься, и сгоревший вместе с ней. И в конце концов красочно изложена была версия, навеянная Иннокентием Филатычем: дескать, потерпевшая застрелена каким-нибудь бродягой с целью ограбления, но в момент убийства ему, дескать, кто-то помешал; он пришел грабить в другое время, подпоил караульного, забрался в квартиру, наткнулся в буфете на вино, напился, в пьяном состоянии устроил нечаянно пожар и сам сгорел. К сожалению, мол, следствию не удалось извлечь пули из черепа сгоревшей Анфисы Козыревой, и поэтому следствие принуждено лишь строить те или иные предположения, но ни в коем случае не утверждать. История с пропажею криминального лоскута газеты была тоже как бы смазана, замята.

В заключение следователь ссылался на свою тяжелую, засвидетельствованную городским врачом болезнь и просил суд, приняв к сведению это печальное обстоятельство, провести судебное следствие по всей строгости закона, чтоб восторжествовал принцип незыблемой и светлой правды-истины, на алтарь которой следователь приносил весь свой опыт, все знания, все порывы своей души.

Вообще же бумага была составлена если и недостаточно убедительно, то вполне красноречиво.