Онлайн чтение книги Уйти, чтобы остаться
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. …И КАЧАЮЩИЙСЯ ПО ВЕТРУ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Нет ничего досадней плохой воскресной погоды. Этот мелкий плаксивый дождичек…

С порывом ветра по стеклу шлепала кривая тонкая ветка. Ипполит давно б ее отломал, если бы не Вадим.

— Помню, по дворам ходил старик. С волшебным ящиком. «Посмотрите знаменитую троянскую лошадь! — кричал старик. — Девушка Даная ожидает Зевса!. Приезд императора Наполеона на остров Святой Елены! Налетай!» За десять копеек любитель мог заглянуть в ящик…

— Ну и что? — Ипполит принялся заводить механическую бритву.

— Я тоже заглядывал. Наполеона не было видно. Толпа каких-то людей смотрела в сторону моря… С каждым приходом старика я платил десять копеек в надежде увидеть наконец Наполеона. А видел все тех же типов.

— Ну и что? — Ипполит придвинул поудобней зеркало.

— В детстве чего-то ждешь и надеешься, что сбудется. И детство кончается тогда, когда начинаешь понимать, что может и не сбыться.

— Полагаю, твое детство, Вадим, в основном определялось интересом к Наполеону. Я бы созерцал «Девушку Данаю» за те же деньги.

— У нас было разное детство.

— Ну и что? — Ипполит принялся за подбородок.

— Старик стащил белье с веревки… Так закончилось мое детство.

— Ты понял, что не дождешься императора?

— Нет, я понял, Ипп, что люди, которые демонстрируют увлекательные картинки, могут стащить с веревки белье.

— У тебя, Дима, с детства развита тонкая наблюдательность. Ты все о Кирееве?

— Скорей о Савицком…

В дверь сильно постучали и крикнули, что Горшенина вызывают к телефону.

Ипполит вышел с журчащей бритвой в руках. Удобная штука. При долгом разговоре можно продолжать бриться у телефона.

Вадим остался один. Он потянулся было к часам, но вспомнил, что забыл их в отделе. Сейчас одиннадцать, не больше. До вечера надо как-то убить время. Вечером его пригласил Бродский на новоселье. Скинулись всем отделом и купили телевизор «Рубин». В подарок…

Ветка шлепала по стеклу с такой торопливостью, будто хотела срочно вызвать его на улицу. Вот летом она была красивая. Ночью. Изумрудная от электричества.

Вадим открыл форточку, поймал ветку и продел ее в скобу. Рука покрылась мелкими капельками, словно держал ее над паром.

…После откровенной беседы в лаборатории они почти с Савицким не разговаривали. Иногда Вадим чувствовал на себе его взгляд. Оборачивался. Однако тот продолжал копаться в своей установке. И, судя по всему, вряд ли смотрел на него. И почему Савицкий должен думать о нем? Жалеет о разговоре при закрытых дверях? Вадим старался не вспоминать этот разговор. Возможно, Савицкий многое преувеличивает. Он не может быть объективным, так много пережив. Даже позицию Киреева в этой истории с кибернетикой он считает уловкой. Конечно, и Савицкого можно понять.

Вадим гнал от себя весь этот разговор. Он ему мешал. Если все принять всерьез, то надо не молчать, надо с кем-то поделиться. Это значило пойти на неприятные осложнения. А Вадим еще надеется, что все обойдется. Надо выждать. Закончить тему Института баллистики, а потом понемногу продолжать работу по Венере… Тихонечко, без громких скандалов вокруг. Это тактика, политика, если угодно… И к черту Савицкого с его делами. Раз и навсегда! Хоть один раз надо поступить твердо, без колебаний…

Или — с Киреевым, а значит, иметь возможность довести как-то тему до конца, или… Второго «или» быть не должно! Все, что рассказал Савицкий, — это их личное дело. Еще не известно, что на месте Киреева предпринял бы сам Савицкий. И хватит об этом…

За дверью послышалось нарастающее жужжание. Через секунду на пороге появился Ипполит. Казалось, его приводит в движение комариный моторчик механической бритвы «Спутник».

— Между прочим, к телефону просят Родионова.

— Меня?!

— Кто мог подумать, что женским голосом вызывают не Горшенина? — тети Жениным тоном произнес Ипполит.

Вадим разыскивал под кроватью комнатные туфли. Один, как всегда, оказался под шкафом, другой — под столом. Удивительно, как они туда залетают…

— Неплохо бы и штаны надеть. Ты не на пляже, — Ипполит швырнул серые спортивные рейтузы. — Манера — валяться в постели все утро.

Вадим молчал. Чепуха какая-то. Ну, не звонила четыре дня, позвонила на пятый. Сколько раз он, Вадим, был возле телефона и даже не вспоминал о ее существовании. Она исчезла. К ней не тянуло. Единственное, что он помнил, — это «туриста Семенова», деловито шагающего среди ног покупателей… И вдруг это непонятное волнение.

Вадим взял рейтузы и, не торопясь, принялся продевать ноги. Затем так же медленно стал надевать рубашку, аккуратно застегивая каждую пуговицу.

— Сборы на собственные похороны, — произнес Ипполит, утюжа щеки. — Или ты догадываешься, кто звонит?.. Наверняка тетя Женя дала отбой.

— И очень хорошо, — Вадим вышел из комнаты.

Трубка терпеливо лежала на краю стола. Большая тусклая пиявка. Тетя Женя пила чай из фарфоровой кружки и рассматривала журнал «Советский экран». По обложке расползлась улыбка какой-то кинозвезды.

— Доброе утро. Меня, что ли? — небрежно произнес Вадим. Тетя Женя ничего не ответила.

— Слушаю вас.

— Привет. Ну и копуха ты…

— Ирина?!

— Ты удивлен? Разве Ипполит тебе не сказал, что я звоню?

— Я слушаю, Ира.

И тут Вадим почувствовал, как сильно он ждал другого звонка. Вдруг! Резко, как короткий удар…

Ирина просила проводить ее к Бродскому. Если Вадиму не трудно. Она плохо ориентируется в новостройках. Он что-то промямлил. Мол, он не знает, когда выберется. И пойдет ли вообще. Ирина принялась уговаривать. Неудобно. Эдька обидится. Ты ведь знаешь Эдьку… Вадим согласился. Торопливо и внезапно… Ирина сказала, что будет ждать в павильоне астрографа. Часов в семь. И положила трубку…

А Вадим продолжал стоять. Он согласился проводить Ирину — единственный способ поскорее освободить телефон. Теперь же он не решался набрать номер Вероники. Диск аппарата словно широкое лицо. А кружочки цифр разбегаются в светлые веснушки. Точно такие, как у Вероники.

— Телефон задерживаете. Комендант ругается, — произнесла тетя Женя. Она подогнула журнал, и протянутая через обложку киноулыбка превратилась в ехидную гримасу. Вадим положил трубку. Еще не хватало разговаривать с Вероникой при тете Жене.

— …Сколько можно полировать физиономию?! — Вадим сбросил комнатные туфли и повалился на кровать. — И почему не предупредил, что звонит Ирина?

— Сюрприз, — промычал Ипполит, натягивая кожу над верхней губой. — Слушай, Вадим. Я все собираюсь тебя спросить, — Ипполит выключил бритву. — В каком состоянии была земная атмосфера во время твоих основных наблюдений?

— Небольшие магнитные возмущения, — Вадим протянул руку и достал из кармана пиджака записную книжку. — А почему это тебя интересует?

— Я просматривал твои записки. Из любопытства. Ну, и возникли кое-какие вопросы… К Эдьке пойдем вместе?

— Нет? Я обещал Ирине. Ты не знаешь, есть кто-нибудь в отделе? Я там оставил часы.

Ипполит не ответил. Он уперся языком в щеку и погладил кожу. Пальцы нащупали колючие корешки, и бритва вновь застрекотала.

2

У последних щитов виднелись фигурки антенщиков. Они заканчивали перестановку инструмента. Яся Глушковский налаживал облучатель, или, как его называли, «бочку». Бочка располагалась в фокусе радиотелескопа на двух рельсах. Студенты, аспиранты, сотрудники отдела заняли своей аппаратурой каждое свободное местечко на бочке.

Яся ругался. Вадим даже отсюда слышал его голос: «Нельзя поставить ногу, чтобы не наступить на чей-нибудь блок. Безобразие…»

Усилитель, с которым работал Вадим, тоже притулился на бочке.

— Знаешь, я, пожалуй, возьму свой «самовар» в отдел, — небрежно произнес Вадим, поздоровавшись с Ясей. Но равнодушия не получилось. Голос Вадима сорвался, выдавая волнение. Еще бы! Самовар уносили в отдел по двум причинам — или что-то не ладилось, необходимо довести в лаборатории, или заканчивали тему и данная конструкция себя исчерпала.

У Вадима была третья причина — ему запретили наблюдать.

— Так я возьму свой усилитель в отдел, — повторил Вадим.

— Торопились-запылились, — ответил Яся. — После вчерашней беседы я сам снес его в отдел.

— После какой беседы?

— А ты не знаешь!?

— Я с утра уехал в Институт баллистики.

— Тогда спроси Киреева. Или Горшенина.

— Ипполита?

— А то…

Яся застыл в трудной позе, отвинчивая от козырька бочки какой-то болт. Вадим понял, что ничего больше не добьется. Яся занят. Это его вывело из себя.

— Лишнего слова из тебя не выдавишь. Я всегда был уверен, что ты туповат.

— Еще бы. Когда имеешь дело с таким руководителем темы, как ты! — прокричал в ответ Яся, не оборачиваясь. Яся знал себе цену.

Обмен любезностями состоялся. Вадим зашагал в сторону отдела.

Почему Ипполит ничего не сказал об этой… какой-то беседе. Наверняка ничего хорошего, иначе Яся не убрал бы с бочки усилитель Вадима. В спешном порядке…

Воскресный день приглушил обычный ритм. Никто не стоял с папиросой у лестницы, никто не читал стенгазету «Отраженная волна», никто не перетаскивал из комнаты в комнату аккумуляторы, никто не изображал на вестибюльной доске подозрительные интегралы…

Воскресенье. По коридору гуляли сквозняки. Дежурная проветривала помещение. На подоконнике стояла электроплитка с кастрюлей. А весь отдел казался расслабленным и уютным. На вешалке висели плащи антенщиков и засаленный халат Глушковского. Они закончат подготовку радиотелескопа к наблюдениям и уйдут домой.

Вадим по привычке взглянул на расписание наблюдений.

— И Петр Александрович пришел. Только вот, — произнесла дежурная.

Вадиму не хотелось видеть Киреева. О визите в Институт баллистики можно рассказать и в рабочее время, завтра, в понедельник. Или вообще не рассказывать. И не обязательно встречать Киреева. Жаль, что свою резиденцию Киреев перенес из главного здания в отдел. Сидел бы у себя в роскошном синем кабинете… Однако надо взять часы. Ради этого он пришел в отдел.

Вадим поднялся на второй этаж и вошел в лабораторию. Часы он оставил, у крана, когда мыл руки после возни с компрессорной установкой. Так и есть…

Он уже собирался выйти, как увидел в углу Киреева. Через экран осциллографа плыли замысловатые кривые. Петр Александрович просматривал узел в установке Савицкого. Было непонятно — заметил он Вадима или нет. Если не заметил, то услышал, так что выйти из лаборатории не совсем удобно. Надо хотя бы поздороваться. «Почему он копается в установке Савицкого?» — подумал Вадим и поздоровался.

Киреев не ответил. Вадим постоял и добавил:

— Забыл часы. Весь день как без рук.

— Адвокатов нанимаете?! — произнес Киреев, не оборачиваясь.

— Каких адвокатов? — не понял Вадим.

— Плохих.

— Я вас не совсем понимаю, Петр Александрович.

— Слушайте, Родионов, не валяйте дурака. — Киреев только сейчас обернулся к нему.

Вадим принялся заводить часы.

— Вы будто не знаете? — неуверенно произнес Киреев.

— Бросьте намеки, Петр Александрович, — раздраженно проговорил Вадим. — Я ничего не знаю.

Киреев пробарабанил пальцами походный марш:

— Забавно! Боец-доброволец! — и расстегнул две верхние пуговицы рубашки, освобождая сильную шею. — Он, видите ли, считает работу Вадима Родионова серьезным исследованием…

— Кто «он»?

— Ваш друг Ипполит. Почтенный кандидат наук Горшенин… Почему вы не удивляетесь? Вы знали?

— Догадывался, — сухо ответил Вадим. — Скажите, а вы считаете мою работу по Венере блефом? Откровенно!

— Нет. Я лишь позволяю себе сомневаться больше других.

— Почему?

Вопрос беспомощный. Вадим это понимал. Но он думал о том, что заставило Ипполита вмешиваться в его дела.

— Почему?! Вам известна легенда о Зеноне? — улыбнулся Киреев. — На вопрос, почему он сомневается больше других, Зенон нарисовал два круга — большой и малый… «Большой — мои знания, малый — ваши. Все, что за пределами кругов, — область неизвестная. Согласитесь, — говорил Зенон, — что граница соприкосновения моих знаний с неизвестным больше границы соприкосновения вашего круга. Вот почему я сомневаюсь больше других».

— Древние греки тут ни при чем. — Вадим почувствовал, что Киреев уходит в сторону от прямого разговора.

— Попросил разрешения у Савицкого посмотреть кое-что в его установке.

— И он позволил?! — воскликнул Вадим.

— Вас удивляет?

— Да, в некоторой степени.

— Вероятно, Савицкий понял, что спорить глупо. До конца года осталось не так много времени. Надо представить хоть какие-нибудь результаты. Назревает скандал. Мне известно настроение Ученого совета. Сколько можно продлевать срок его темы?

— И вы можете что-нибудь сказать? — Вадим кивнул в сторону растрепанного агрегата.

— Пытаюсь. Оказалось все гораздо сложнее, чем я полагал. Савицкий упрям. Он избрал сложную и неинтересную методу. Путаница в самом подходе. Какие-то несуразные рассуждения…

— Даже?

— Представьте себе. И главное, техническое решение на уровне сороковых годов. Архаизм… Вот, полюбуйтесь.

Киреев подвинул Вадиму общую тетрадь в коленкоровом переплете. Вадим взял тетрадь и веером пропустил листы. Смотреть не хотелось. Он думал о другом.

— Почему ж вы раньше не интересовались?

Киреев снял очки и принялся их протирать. Привычка, выдававшая его волнение.

— На это у меня были основания. Сугубо личные… А сейчас я, как завотделом, обязан отвечать за научную отдачу. И кстати, о вашей, Вадим, теме. Если я, заведуя лабораторией, мог себе доставить удовольствие следить за развитием вашей темы и даже писать о ней в статье, то сейчас я лишен этой возможности, — в голосе Киреева была искренность.

Вадим продолжал слушать, словно речь все шла о Савицком. Слишком незаметно и мягко Киреев перевел разговор на него. Казалось, что Вадим наблюдает со стороны. А Киреев продолжал без пауз и не меняя тона:

— Ваша Венера отнимает массу антенного времени. Это кроме материальных затрат. И я не могу позволить себе такую роскошь к концу года. Когда срывается план научных работ. Уметь убедить всех в полном благополучии отдела удавалось лишь Ковалевскому. Он великий маг! Я человек другого склада, поймите меня, Вадим. Я не могу говорить то, чего нет… Отдел лихорадит. Антенщики работают в выходные дни. Срываются темы Савицкого, Кутузова… У Юдина не все в порядке. Еще студенты… Их поджимают сроки… А вы, Вадим, требуете ежедневных наблюдений. Поймите меня, Вадим Павлович. Надо добиться утверждения вашей темы в будущем году. Тогда я, как завотделом, буду обязан вам помочь…

Вадима смущала откровенность Киреева. И льстила. Такое впечатление, что Киреев советуется с ним. Ему стало жаль Киреева. Зачем человеку с такими нежными пальцами, с мягкой доброй спиной и головой ученого, зачем такому человеку заниматься сложной и тяжелой работой заведующего отделом? Конечно, Вадим на него не в обиде. Он понимает. В конце концов, Киреев прав. И не так уж все плохо складывается. Киреев постарается включить его тему в план. А то, что Киреев в прошлый раз его упрекал в топтании на месте и в том, что он получает зарплату, не делая ничего существенного?! Надо простить старику. В его положении и не то скажешь. Когда приходится в короткий срок доводить такие сложные темы, как у этого «подпольщика» Савицкого. Другой бы на месте Киреева плюнул, свалил бы все на предыдущего заведующего… Он сир, он немощен, он тощ… Все, что угодно, только не тощ. Он — толст… Давно Вадим не вспоминал. И вдруг вспомнил… Он сир, он толст…

— А этот ваш Горшенин?! Я понимаю — приятель, друг. Но нельзя мне устраивать такой скандал. При всем отделе, — мягко выговаривал Киреев. — Упрекать меня! Это уж слишком! Если он не уважает во мне ученого, то пусть считается с возрастом… — грустно улыбнулся Киреев.

— Что вы, Петр Александрович… Мне очень неприятна эта история. И я, если хотите, извинюсь за Горшенина, — торопливо произнес Вадим и осекся. Резко. Будто упал. У него мелькнула мысль, что он предает Ипполита. Этой фразой. Этим извинением… Но слишком поздно. Он уже произнес. Для чего?! Из жалости к Кирееву? Или показать свою лояльность с тем, чтобы расположить к себе Киреева? Ради главного — ради своей работы по Венере. Вадим чувствовал, как он побледнел. Или покраснел. Во всяком случае, с ним что-то произошло.

— Так вас взволновало? — Киреев подошел к Вадиму и взял его за руку. — Бросьте. Не принимайте близко к сердцу. Молодость, говорят, это постоянное опьянение рассудка. Пройдет. — Киреев отпустил руку Вадима и вернулся к стенду.

Вадим хотел сказать, что дело не в дружбе. Ипполит искренне верит в Вадима и переживает его неудачи. Что он, Вадим, поспешил с извинением — дело не в форме, а в смысле инцидента. А на языке все тот же сиротский рефрен: «Я сир, я тощ, я подл…»

Киреев щелкнул тумблером осциллографа:

— Вы завтра будете на Ученом совете?

— Что-нибудь интересное?

Киреев радостно щелкнул пальцами и подмигнул Вадиму:

— Полагаю, будет решаться вопрос о новом радиотелескопе. Правда, в общих чертах уже кое-что решено. Остались формальности — так сказать, вынос на суд общественности.

— Получено высочайшее разрешение?

— Нашли выход. Приходите, послушайте. Кстати, именно вам необходимо прийти… Дело в том, что я хочу включить вас в группу главных разработчиков. И поручить вам усилительную часть нового телескопа.

Вадим ничего не понимал. Не ослышался ли он?

— Но… но это отодвинет мою работу по Венере, — пробормотал он.

— Напротив. Приблизит! — резко ответил Киреев. — Рассчитывайте с прицелом на вашу работу по Венере. Представляете, как фундаментально обоснуется ваша гипотеза на подобном инструменте? А?

Вадим пытался собраться с мыслями. Как он должен ответить на предложение Киреева? Конечно, заманчиво, но ведь ему достаточно того инструмента, что есть… А новый ждать несколько лет.

— Знаете, Петр Александрович, до сих пор я склонен был думать, что вы все же мой союзник.

— Ошибаетесь! Я не союзник, — прервал Киреев. — Я просто хочу знать истину. Поэтому я напечатал статью, в которой пытался разобраться кое в чем. И безусловно, если вы потерпите неудачу, я буду счастлив. Тем самым будет доказана правота моей гипотезы. Но я должен знать, что ваша неудача не за счет погрешностей инструмента, а действительное положение вещей… Однако вы можете отказаться от моего предложения. Ваша воля.

Вадим направился к двери.

Киреев жестом остановил его:

— И еще… Я подумал, что вам не стоило извиняться за поступок Ипполита Игоревича. Нельзя извиняться за убеждения.

Вадим вышел.

«Черт возьми, я извинился за хамство Иппа, и только за это… Жаль, что Киреев это понял иначе. А вообще глупо получилось. Ипп поставил меня в дурацкое положение. Никто не просил его вмешиваться», — тяжело думал Вадим.

3

Аспирант Гогуа привез бочонок «Изабеллы». Он ходил по гостинице и стучал в каждую дверь. «В шестой номер поднимайтесь, Гогуа приехал. Приглашает», — говорил он сам о себе.

Гогуа кончил аспирантуру и был в гостинице старожилом.

Ему не везло — многие уехали на воскресенье в город. Собрав несколько человек, он добрался до номера Вадима.

— Ва, бичо! — вскричал Гогуа, словно увидел родного отца. — Заходи ко мне. Гостем будешь. Хачапури привез, язык проглотишь.

Вадиму идти не хотелось. Во-первых, он гладил рубашку; во-вторых, Гогуа — это значит прощай вечер, не отпустит. А уже седьмой час.

— Не могу, Боря.

— Что, свиданье, да?! Хочешь, я пойду, генацвале? А ты сиди, пей, ешь. Сюда ее приведу! — орал Гогуа, словно он был в горах.

— Не свидание. Просто не могу.

— Не можешь? Можешь! — Гогуа выхватил почти выглаженную рубашку и побежал в свой номер.

Пришлось идти. Черт бы взял Гогуа с его экзотическими штуками. Вадим в майке поднялся в шестой номер.

Терпкая, с запахом моря «Изабелла» лилась в граненые стаканы и пол-литровые банки. Хачапури — пирожки с сыром — были свалены на газету. В кастрюле крупная фасоль кирпичного цвета, смешанная с какой-то зеленью…

— Лоби! Бабушка готовила, — сообщал Гогуа. Смертельно обидите бабушку.

Лоби было прокисшее.

— Так полагается, — уверял Гогуа, запихивая в рот несколько ложек лоби…

После третьего тоста «за Сухуми» Вадим поднялся и незаметно стянул с кровати свою рубашку.

Гогуа поймал Вадима на лестнице.

— Понимаешь, у Бродского новоселье, — произнес Вадим.

— Что ты говоришь?! Мировой парень Эдик!

Гогуа втянул Вадима в номер. Отлил из бочонка вино в трехлитровый баллон. Поставил баллон на стол, а бочонок протянул Вадиму:

— Возьми. Подарок. Сам бы пошел. Не могу, свиданье со стюардессой, возле «Форума»…

Вадим пошел к павильону астрографа. Бочонок тыкался в левую ногу. Впрочем, Вадим был доволен. Как-то неудобно входить с пустыми руками. Он, правда, скинулся с другими сотрудниками отдела на телевизор. Но главное — войти в комнату и держать что-то в руках. Пусть бочонок Гогуа, кто там что разберет. В суматохе…

Хрустел гравий. Над головой голые ветви деревьев хлестали во влажное небо и высекали искорки звезд. Три стакана «Изабеллы» давали о себе знать. Но это скоро пройдет. Главное — твердо ступать. Чего доброго, гравий расползется и упадешь с бочонком.

У павильона Вадим позвонил. Открыла Ирина. На ногах у нее были теплые бурки, а на красное платье накинут ватник.

— Наконец-то. Я решила, что ты не придешь… Что это?

— Понимаешь, этот Гогуа вернулся из отпуска…

— Бочонок вина! — рассмеялась Ирина. — Господи, тебе б Бориса захватить с собой… Проходи, проходи. А вино оставь здесь. Я сейчас. — Приятный запах духов на мгновенье поглотил жаркий привкус «Изабеллы».

Вадим поднялся на смотровую площадку. Не стоять же в коридоре.

В раскрытой шторе купола виднелись звезды. В центре, на бетонной тумбе, смонтирован астрограф — пятиметровая труба с противовесом посередине. В павильоне было довольно темно, единственное освещение — маленькое бра у письменного стола. Вадим убрал с табурета фанерный кожух объектива и сел. Надо подождать, пока Ирина переоденется.

— Подайте кассету. На столе, в углу, — голос раздавался с длинной лестницы, приставленной к окуляру астрографа.

Вадим узнал. Повелительный тон. Грубоватый и вместе с тем безукоризненно вежливый. Конечно, Устинович. Так он разговаривает с теми, к кому относится благосклонно. С прочими он просто вежлив…

Вадим взял кассету, обогнул телескоп и поднялся на несколько ступенек по скрипучей лестнице, навстречу вытянутой руке Устиновича.

— Благодарю вас… А где Кон? Это она вас ждала?

Вадим ответил и вернулся на место. Теперь он наблюдал за Устиновичем. Высокая фигура на лестнице выглядела гигантской. И еще этот странный рыбацкий капюшон.

Устинович вставлял кассету.

— Послушайте, Родионов… А ваши данные сходны с данными «Маринера». Вы читали?

— Ни им, ни себе я не очень доверяю, Виктор Семенович. Так же как и сами американцы… У «Маринера» отказал один бортовой усилитель. Модель может быть наврана… А наши «Венеры» не ставили задачу определения однородности ионосферы. — Вадим пытался взять верный тон. И кажется, взял. — Притом я пока ничего не утверждаю.

— Разве вы не закончили свою модель?

— Пока нет.

— Жаль. Мне очень интересно. У вас любопытный подход. Я ознакомился с материалом. Еще в начале года. — Устинович спустился с лестницы. — Правда, я придерживаюсь иной точки зрения. Той, что выдвигает Киреев.

— Не только Киреев, но и Паркер, и Картис.

— И все же мне хотелось ознакомиться с вашей моделью ионосферы Венеры.

— Я больше не занимаюсь своей гипотезой.

Устинович подошел к столу. Резкие черты лица обострились под слабым светом лампочки.

— Почему?! Вас сломили авторитеты?

— Отчасти, — вдруг признался Вадим. — Но в основном потому, что моя работа не в плане. Я не могу пользоваться радиотелескопом. По крайней мере, в этом году. Но ничего, я подожду. Я терпеливый.

На смотровой площадке появилась Ирина. В лакированных туфлях и коротком модном пальто… Прямые светлые волосы красиво облегали голову. А угловатость фигуры скрадывал полумрак павильона.

Вадим вспомнил, какой незнакомой показалась Вероника тогда, в универмаге, днем. Бывают лица, которым идут ночные тени. Вот и Ирине тоже…

— Я готова. Еще надо заскочить в универмаг. Хочу кое-что купить.

Вадим усмехнулся. Совпадение. Он только что подумал об этом универмаге…

— Какие вопросы, Виктор Семенович? — Ирина подошла к лестнице. — Я ухожу.

Устинович что-то негромко пробормотал.

— Не слышу, — произнесла Ирина.

— Планировать науку — запрягать орла, — Устинович положил отвертку в карман и сел на ступеньку.

— Не понимаю, — сказала Ирина.

— Чего там понимать?! Сделать открытие — это обнаружить ранее неизвестную связь между известными явлениями. А как можно планировать неизвестное?! Идеи возникают в результате длительной работы. Или в результате озарения, вдохновения таланта. Творчество нуждается в душевном покое. Известны факты, когда озарение приходит даже во сне. И нравится нам это или нет, а творчество не поддается планированию. Нельзя вдохновляться по заказу… В этом мы часто убеждаемся. План выхолащивает науку, ибо в план стараются внести то, что можно выполнить в срок, без неприятностей. Сколько тратят усилий, чтобы избежать в плане рискованных тем…

— Значит, вы анархист. — Ирина посмотрела на часы.

— Наука — довольно неоднозначное слово. Разные задачи… Можно планировать прикладные науки. То есть применять уже добытые знания для достижения практических целей. Но не фундаментальные изыскания! Увольте! Шестнадцать лет Ньютон не опубликовывал своей работы. Домысливал! Вот почему так редки крупные открытия. Именно планирование повинно в том, что коэффициент отдачи науки так низок…

— Еще четверть часа рассуждений — и я могу надеть свой рабочий ватник, — перебила Ирина. — Идемте, я покажу, где что оставила.

Устинович слез. Но до Ирины не дошел. Остановился возле Вадима и откинул капюшон:

— Ну, что вы скажете?! У вас есть собственное мнение, но вы с ним не согласны, да?

Вадим рассмеялся:

— Ориентация лишь на эпохальные открытия — скользкий путь. Ширма для бездельников и тупиц.

— Ах, так, — жестко произнес Устинович. — Иными словами, вы оправдываете ситуацию?! Не поверю!.. Вы просто боитесь лезть в драку. Питаетесь иллюзиями, отлично зная им цену…

Вадим пожал плечами. Разговор принимал странный оборот. Он не мог понять, чего, собственно, добивается Устинович. И какое ему дело?!

— Если бы я принялся утверждать, что ионосфера Венеры глубокая, вы б спорили, пытаясь меня переубедить. На первом же заседании, — сказал Вадим.

— Не изображайте наивного ребенка. Вы уже лет десять бреетесь, — оборвал Устинович.

Ирина не вмешивалась. Она стояла в стороне, сунув руки в карманы пальто, и смотрела на тусклую лампочку светильника. Ее удлиненное лицо с бледной кожей сейчас казалось красивым.

Устинович подошел к Ирине и негромко произнес:

— Вы сегодня чудо, Ирочка. Жаль вас отпускать.

Они прошли в служебную комнату. Ирина должна показать Устиновичу, что где лежит. Профессор никак не мог привыкнуть к ее порядку… На газовой горелке сердито посапывал кофейник, разнося крепкий запах «а-ля Виктор». Рядом со стаканом лежала пачка печенья и шоколад.

— Дайте ему еще, — возбужденно заговорила Ирина. — Я не тороплюсь. Я подожду. Он вас уважает, Виктор Семенович. Скажите ему, что он безвольный слюнтяй. Что…

— Сэ ля ви, Ирина. В науке появляется еще один талантливый равнодушный, — перебил Устинович. — Каждому свое. Кесарю — кесарево, слесарю — слесарево…

…Астрограф выглядел растерянным великаном. Труба с противовесом — будто разведенные руки. Вадим потрогал лестницу, проверяя устойчивость, и потянулся к гиду. Откинув слипшиеся на лбу волосы, он прижался глазом к окуляру.

Пересечение двух нитей. И в точке пересечения приклеенное пятнышко Венеры. Нити связывали Венеру. Накрест. Словно подарок. Словно «турист Семенов» за рубль десять…

Рядом с гидом — контрольный окуляр. Там Венера выглядела иначе. Желто-зеленое мохнатое пятно то принимало форму круга, то вытягивалось в эллипс. Оптический эффект, создаваемый турбулентностью земной атмосферы. Венера пульсировала, подмигивала.

Будто живая, будто дышала, будто дразнила.

4

Разговор окончился у самого города. Ирина отвернулась. В глянце окна она видела упрямо сжатые губы и подбородок Вадима. И любопытные физиономии тех, кто сидел сзади.

Не так-то легко было успокоиться.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — не выдержала Ирина. — Какое наше дело? Да?! Шли бы мы все к дьяволу со своими заботами! Советуйте своей бабушке, да?

— Да, — согласился Вадим.

Он считал фонари. Если до угла — четно, он зайдет к Веронике. Если нечетно — поедет сразу к Бродскому…

…Одиннадцать. Двенадцать. Тринадцать… Все? Все! К тому же чертова дюжина. Прямая дорога к Эдьке.

— Универмаг. Следующая — проспект Героев, — выплеснул динамик.

Вадим, прижимая к животу бочонок, бросился к выходу. Следом выскочила Ирина.

…Серьезный мужчина в синем халате стоял у дверей универмага.

Он выпускал людей. На просьбы толпы, стоящей перед дверью, мужчина молча указывал на огромные часы. Стрелки расположились ровно под прямым углом. Девять!

Вадим вглядывался через прозрачную дверь. Он представил, как пройдет мимо ярмарки игрушек по широкой лестнице на второй этаж и направо, до секции мужских сорочек. А из-за ширмы появятся девичьи лица, умирая от смеха при виде Вадима…

Упрашивать серьезного мужчину бесполезно.

Ирина и Вадим перешли улицу. По той стороне сквера, кажется, проходит автобус, о котором говорил Бродский.

«Тем более нечетное количество столбов. Надо справиться со своей прихотью». Вадим перекладывал бочонок с руки на руку. Такое впечатление, что там железо, а не вино. Тринадцать столбов… Нет! Фонарных столбов было двенадцать! У булочной я засчитал троллейбусный столб. Конечно, двенадцать! А! Какая разница?! Вадим остановился у табачного киоска. Поставил бочонок на скамейку.

— Послушай. Подожди меня минут десять. Понимаешь, необходимо поговорить по телефону.

Ирина указала на телефонную будку рядом с киоском. Вадим замялся. Потом махнул рукой и повернул назад.

Девушки выходили из неширокой двери с надписью: «Служебный подъезд». Удивительно похожие одна на другую. Даже там, за прилавком, они выглядели не такими одинаковыми. Во всем виноваты дождевые плащи. Вероятно, в универмаге такой стиль.

Рядом с Вадимом стояли какие-то парни. Девушки хлопали служебной дверью и словно кием выбивали своих знакомых из группы. И тут же отходили уже вдвоем. Толпа молодых людей становилась все прозрачней.

«Не хватает, чтобы и ее кто-то ждал, — подумал Вадим и огляделся. — Будет довольно забавная сценка. Однако ее нет… Или я опоздал?» — Вадим обеспокоенно посмотрел на часы.

Но тут послышался голос Вероники:

— Вы, надеюсь, меня ждете?

Вадим протянул руку. Конечно, ее. И давно ждет. Он вообще думал, что Вероника не придет. И очень этому огорчился.

Вероника и не пыталась отойти с Вадимом, как это делали другие. Она болтала всякую чушь о том, что сдавала чеки и что-то перепутала. А старшая заставила ее пересматривать корешки…

И вместе с тем со стороны казалось, что она с величайшей снисходительностью терпит присутствие Вадима. Переминаясь с ноги на ногу. Это впечатление возрастало, когда в дверях появлялась очередная подруга. Вероника кое-кого окликала. Спрашивала какую-то ерунду. О кофточке. О билетах на вечер отдыха. О конспектах по товарообороту.

Девушки удивленно отвечали, явно озадаченные неожиданными вопросами. При этом они оглядывали Вадима. Так же почему-то удивленно. Словно они впервые видели, что Веронику кто-то ждет.

«Я становлюсь серой лошадкой», — подумал Вадим. Это его забавляло. Именно сейчас он отчетливо понял, зачем явился сюда, к служебному входу, зачем считал фонарные столбы, зачем стоит и не уходит… Это был другой мир. Это был антимир. Где никто не станет его преследовать принципиальными разговорами, упреками, жалостью, советами. Здесь он чувствовал себя умиротворенным наблюдателем, и эти маленькие подлости его только забавляли. Он видел их глупость и снисходительно их принимал, в этом антимире. Ибо его истинный мир был сложней и безжалостней.

— Хотите, пойдем в кино? — сказала она.

— Сейчас?!

— Ну да. Иначе я отправлюсь домой, — пригрозила Вероника.

И Вадим остро почувствовал, что не хочет расставаться с Вероникой. И не может расстаться. Что ему приятны ее разговоры, состоящие из каких-то прозрачных фраз, где слова теряют свою массу, превращаются в легкие воздушные шарики.

Он уже готов был согласиться пойти в кино, как вспомнил, что у него нет денег. В кармане всего лишь сорок копеек. Все из-за Борьки Гогуа, в суматохе с его «Изабеллой» забыл переложить в карман деньги.

— Знаете, у меня нет с собой денег.

— Как же так? — растерялась Вероника.

— Всего копеек сорок. И то случайно. Я забыл деньги.

— И у меня тоже… Двадцать копеек, — тихо призналась Вероника. Ее бледное, подсвечиваемое витриной лицо покраснело. А уши стали пунцовыми.

— Давайте погуляем. Поболтаем, — предложил Вадим. Он совершенно забыл, что у табачного киоска его ждет Ирина.

…Они свернули за угол. Небо, заключенное в кривые линии крыш, и длинная серая улица. Дома глазели друг на друга зажженными огнями. Шаги легко падали в тишину. Даже не верилось, что еще нет и половины десятого.

— Итак, вы были в Доме ученых, — проговорил Вадим.

— А вы не видели? — ответила Вероника.

— Нет, — произнес Вадим и подумал, что, возможно, и видел, мельком, да не узнал. Ведь не узнал же он ее прошлый раз в универмаге. А тогда в зале было столько интересных женщин.

— Знаете, с кем я была? С Никандровым. Вы с ним поругались из-за поэта.

Вадим приостановился, Вероника рассмеялась. Да-да, с Никандровым. Но Вадим был так поглощен спором, что не обратил на нее внимания, хотя она сидела рядом с Никандровым.

— Позвольте, ваша соседка сказала, что вы пошли с Сашей.

— Правильно. Она его называет Сашей, хотя Никандрову уже сорок один. Расстроились? — Вероника взяла за руку Вадима. У нее мягкие теплые пальцы. — Не стоит, уверяю.

— Конечно. Никандров — подонок, — проговорил Вадим.

— Неправда. Он глубоко несчастный человек, — горячо запротестовала Вероника. — У него неприятности в семье.

— У подобных людей неприятности могут быть только в семье, — отрезал Вадим.

— А вы злой-злой, — вдруг заключила Вероника. — Злой и недобрый человек.

Это было неожиданно и смешно. Идущий навстречу человек пропустил их и остановился, заинтересованный возгласом Вероники. Вадим обернулся и крикнул: «Кыш!» Человек поспешно наклонился, будто завязывая шнурок.

— Я недобрый?! Я, который подарил вам «туриста Семенова» за рубль десять. Так просто, не на день рождения…

Но шутка оказалась непонятой.

Вероника ускорила шаг и отвернулась от Вадима. Она приняла это за чистую монету. Или сделала вид.

Вадим расстроился. Ему не хотелось, чтобы на него обижались. Хотя бы сейчас.

— Ну, извините, Вероника. Я пошутил. Клянусь вам! Ну, хотите — станцую или спою. Честное слово, я пошутил. Не думал, что вы не понимаете шуток… Да бог с ним, с Семеновым.

— Вы меня проводите до остановки. — Она держала голову прямо и гордо.

«…Дура, дура. В квадрате. В кубе. В десятой степени. Бесконечная дура… Как я ее ненавижу», — Вадим в злом бессилии сжимал кулаки. Ему хотелось стукнуть ее. Рассмеяться ей в лицо. Показать, как он презирает эту ханжу. С длинным утиным носом и бесцветными глазами. С веснушками на птичьем лице…

Но какая-то сила тянула его за Вероникой. Заставляла извиняться и униженно просить о свидании.

— Ладно. Приходите пить чай. Только позвоните наперед, — милостиво разрешила Вероника.

Она чувствовала, какую власть взяла над Вадимом. И, как все ограниченные люди, не пыталась понять причину этой власти.

Скамья у табачного киоска пустовала. Не удивительно. Только сейчас Вадим почувствовал себя неловко. Там, возле универмага, ему было слишком хорошо, чтобы спешить расстаться с этим антимиром. Теперь он жалел, что пошел. Что так нелепо все получилось с Ириной. Правильно она сделала, что ушла… Все же их было тринадцать. Фонарных столбов. Не стоило искушать судьбу. Ровно тринадцать!

Старик киоскер разглядывал Вадима.

— Это вас ждала девушка? Как ваше имя? Вадим?! А ее? Вероника?! Ах, Ирина! Правильно, Ирина.

Старик открыл фанерную дверь и вынес бочонок «Изабеллы».

5

Бродский показывал квартиру. Каждому. Вначале прихожую, затем ванну, кухню, затем одну комнату и вторую.

— Серия 1–507, — пояснял он.

— Здесь мы поставим стиральную машину, — сообщала Рита.

— Я тут буду держать фотопринадлежности, — поправлял Бродский.

— Тогда вылетишь со своим увеличителем на улицу, — заявляла Рита.

Все знали, что у Бродского нет ни стиральной машины, ни увеличителя. Но главное — квартира. Остальное все приложится. Тесная кухня была завалена бутылками из-под вина, водки и лимонада. В углу «дремал» бочонок «Изабеллы». На него обращали больше внимания, чем на квартиру. Рита выпроваживала гостей из кухни: необходимо срочно приготовить еще салат. Она не ожидала, что ввалится такая орава. Человек тридцать, не меньше. Этот балбес Эдуард не мог все продумать, как взрослый мужчина. «Приходите». И наприходили. И магазины кругом уже закрыты. Хорошо, что мама привезла мясных консервов, а Вадим бочонок вина…

— Эдька! — Рита выглянула из кухни, не теряя доброй улыбки.

Эдуард покинул гостей и зашел на кухню.

Улыбка Риты стерлась:

— На кого ты похож? Несчастный алкоголик. Собралась вся Академия наук! Спустись к соседке, одолжи хотя бы хлеба!

— Никто не ест, все сыты, — возразил Эдуард. — Ну, ладно, ладно. Пойду.

Ему никого не приходилось развлекать. Развлекались сами. Как хотели. В основном, разговаривали.

Савицкий сидел у края пианино и монотонно постукивал пальцем по ноте «ля». Тихий писклявый звук расчленял общий фон на равные доли. Никто не обращал на это внимания. А сам Савицкий просматривал польский журнал и шевелил губами, пытаясь прочесть надписи…

Эдуард протискивался к дверям. Заметив Савицкого, он вспомнил о своих обязанностях хозяина дома. С максимальной предупредительностью, на которую был способен, Эдуард предложил Валентину Николаевичу пересесть на диван.

Савицкий вздрогнул. Ему казалось, что его не замечают. Ответив любезной гримасой, он остался сидеть рядом с пианино. Верхнее «ля» легонечко дребезжало в разноголосице комнаты…

Эдуард ожидал кого угодно, только не Савицкого. Тот пришел раньше всех, чуть ли не в шесть. В новом, довольно удачно сшитом костюме. Яркий синий галстук морщил воротничок сорочки. В руках Савицкий держал альбом пластинок. Бах, Вагнер, Барток…

Он помогал раздвигать стол. Приносил от соседей стулья, вилки, мелкие тарелочки, вытаскивал винные пробки. На протесты Эдуарда лишь улыбался неживой улыбкой и уверял, что испытывает удовольствие. Что он впервые в жизни присутствует на новоселье и ему интересно, как все получится.

«Неужели впервые?» — удивлялась Ритина мать.

«Представьте. За пятьдесят девять лет впервые, — отвечал Савицкий. И попытался смягчить неловкость: — Раньше новоселье было редким явлением. До войны».

Ритина мать — чуткая женщина. Она догадывалась — фраза, что после войны прошло много лет, будет чем-то неприятна Савицкому.

А Эдуарду неловко. Он чувствовал угрызение совести за то, что так и не смог разобраться в его установке, за то, что окрестил ее «миной», и вообще за все невнимание к Савицкому. «Черт бы его побрал совсем. Пришел. А меня будет тихо изводить раскаяние». Эдуард видел, как Савицкий сидит в стороне, напряженно прислушиваясь к разговору на диване…

Эдуард наклонился к Вадиму:

— Послушай, займи чем-нибудь Савицкого. Он тут самый древний. И мне неловко, не знаю почему.

Вадим подошел к Савицкому.

— Валентин Николаевич, и вы позволили Кирееву, разбираться в вашей установке? — шутливо произнес Вадим, подсаживаясь.

Савицкий рассмеялся:

— Я вам не рассказывал? Забавно! Киреев ничего в моих записях не понял. Страшно был недоволен моей неподготовленностью к Ученому совету… А я так боялся, признаюсь вам…

— Чего боялись?

— Что он обратит внимание на мой гидроксил. Правда, в тетрадке были всего две—три формулы. По ним и, сам папа римский бы ни о чем не догадался, а не то что ваш папа. — Савицкий расхохотался, неприятно обнажая десны.

— Этим все и кончилось? — спросил Вадим.

— Условились еще раз все обсудить. Кирееву, видите ли, захотелось осмотреть мою установку. Что ж, пусть смотрит, я добрый…

Вадим отошел, считая свою миссию исчерпанной.

В спальне астрометристы организовали пульку. Ставка — четверть копейки. Там накалялись страсти…

У подаренного телевизора стояли девушки. Таллинская студия демонстрировала осенне-зимние моды. Манекенщицы скользили по круглой сцене, поворачиваясь к зрителям спинами и плечами.

— Опять реглан, — Люся торопливо чертила на пачке сигарет ультрамодный реглан.

Ирина бросила взгляд поверх телевизора, на большое зеркало. Она видела отражение Вадима, ковырявшего вилкой запеченную рыбу. У него покрасневшее лицо. От вина?! Или он испытывает угрызения совести? Когда Вадим ввалился в квартиру с бочонком, он, не снимая плаща, подошел к Ирине. Но Ирина его опередила. Что она ему сказала? Кажется: «Дурак. Нашел чем мне мстить за свои неудачи. Как ребенок».

— Свободная талия. Как мое синее платье, — Люся подтолкнула локтем Ирину. Та не ответила. Люся обиженно замолчала…

Ирина отошла от телевизора и присела. Ей хотелось наконец собраться с мыслями. Это не удавалось с тех пор, как Вадим оставил ее с липким бочонком «Изабеллы» у табачного киоска. Хорошо, киоскер согласился придержать бочонок. Иначе пришлось бы просто оставить па скамейке. Вообще она ведет себя как девчонка. Ей тридцать лет. Пора со многим смириться. Все должно прийти само собой, а если не пришло, значит так написано на роду. За счастье борются?! Фраза удачников, после того как в чем-то повезло. Хотят казаться не просто удачниками, а деятельными людьми, для которых удача — результат их особых качеств… Надо что-то делать, бороться. А как? Если Вадим к ней равнодушен. Если не видит в ней женщину.

Ирина вытянула на коленях тонкие руки. Красивые рукава платья скрывали бледную кожу в сетке веснушек. Она погладила ладонями колени. И вдруг вспомнила лицо монашки в Святогорском монастыре. Тогда, на экскурсии. Ее улыбку сообщницы…

Хватит! Так можно совершенно потерять контроль над собой. Если Вадим равнодушен, надо заставить себя так же относиться к нему. Заставить! Как заставляла зубрить нелюбимые предметы. Надо. И все. Потом свыкнусь и забуду. Надо действовать рационально. Он для нее не существует. Со своими неудачами, нытьем, дотошной скрупулезностью в любом вопросе. Он профессиональный неудачник. И потом он ей вредит тем, что заставляет думать о себе. Без этих ненужных эмоций она давно бы сдала кандидатский минимум. Основой для диссертации может служить почти любая тема, над которой работала она с Устиновичем. Хотя бы последняя, по Венере… К черту! А Вадима надо выбросить из головы. Начисто!..

Она видит, как рядом с ее новенькими «шпильками», остановились довольно потрепанные черные штиблеты.

— Брось скучать. Пошли танцевать!

Ирина подняла глаза. Вадим улыбался и придерживал спадающие на лоб светлые волосы…

На экране телевизора суетился дирижер. Красивые напомаженные парни мерно раскачивались перед дирижером, метая в крупнопанельную квартиру Бродских грохот и веселье. Парни так были похожи друг на друга, что сливались в одно лицо.

Ирина поднялась и положила руку на плечо Вадима.

Посреди комнаты Ипполит вытворял акробатические трюки с какой-то девушкой. Часть гостей прижалась к стене и хлопала в такт, с удовольствием глядя на его проделки.

Девушка напряженно следила за движениями Ипполита. Она училась.

Ипполит командовал… Сбитый в сторону галстук, расстегнутый воротничок, засученные рукава…

— Правым носком будто растираешь. Левая нога неподвижна. Энергично! Растираешь, а не давишь. Не тот эффект. Смотри!.. Бедра неподвижны!

Девушка старалась. У нее неплохо выходило. Она крутилась вокруг мнимого столба, поводила плечами, словно растирала спину полотенцем после купания. Все точно по рекомендации Ипполита.

— Давай! Ипп! Жми! — орали со всех сторон.

— Молодец, товарищ Горшенин! — одобрял завхоз Михин. Ему было неудобно не одобрять, когда все одобряли. Яся сдерживал завхоза. Тот порывался втиснуться между Ипполитом и девушкой и устроить хоровод.

Вскоре и другие заразились энергией Ипполита и начали танцевать. Кто как мог. Только отшельники на диване обсуждали коллапсическую теорию Хойла. Однако глаза у них уже загорались беспокойным блеском.

— Маэстро! Бистро! Маэстро! — выкрикивал Сеня Зуев. Он бродил среди танцующих с бутылкой коньяка. Сене хотелось с кем-нибудь выпить. Всем было не до него. Даже астрометристы оставили преферанс и застряли в дверях спальни, изумленно глазея на взбалмошных коллег.

Парни на экране телевизора угомонились. Решили перейти на блюз.

— Танго! — радостно провозгласил Сеня. Это был единственный танец, с которым Сеня справлялся.

Преферансисты отправились в свой угол. Яся отпустил Михина. Ипполит поправил галстук. Девушка крутнула пальцем завиток на лбу. Вадим проводил Ирину К креслу…

Эдька и Рита разносили первые стаканы чая. В разнообразной посуде. А Савицкий все постукивал ноту «ля». Это начинало раздражать. После бешеного танца в комнате стало жарко и тесно. Казалось, даже дребезжащий звук занимает место.

— Композитор-авангардист?! — Ипполит остановился возле Савицкого.

— Не ваше дело, — ответил Савицкий. Ипполит мешал ему вслушиваться в беседу теоретиков. Но барабанить перестал и прикрыл крышку пианино.

— Брось приставать к нему, — проговорил Вадим.

Ипполит удивленно посмотрел на приятеля. Пьян он, что ли? Это называется «приставать»?

Да, Вадим был пьян. Слегка. И такое состояние ему было приятно. Обострялись чувства. А тело стало легким, непослушным и каким-то прозрачным. Это забавляло. Хотелось новых впечатлений. Но полноты не получалось. Мешал Ипполит. Он все время оказывался на виду. Это раздражало. Элегантный, ловкий Ипполит. Разъезжающий по заграницам ученый. Личность, настоянная на удачах. В чем между ними разница? В то время как Вадим проверял свой эксперимент, Ипполит свой опубликовал. Это не было поспешностью — Ипполит был уверен в однозначности эксперимента. А у Вадима третий вариант совпадал с первым, а четвертый оказывался хуже первого, это почему-то огорчало Ипполита всегда больше, чем самого Вадима. Вадима увлекал процесс, а не результат…

— Дать воды? Например, боржоми? — произнес Ипполит. — Что с тобой?!

— Пароксизм. Приступ обостренного мышления, — ответил Вадим. — Я думаю о могуществе слова «результат». Ах, результат, результат. Если есть результат, то не интересуются путями. Если нет результата — припоминают пути, — Вадим понимал, что ему надо замолчать. Сейчас не место и не время говорить Ипполиту, как Вадим извинился за него перед Киреевым и тем самым признал поведение Ипполита мальчишеством. Он может повздорить с Киреевым, ничем не рискуя. Если все усложнится, Ипполит отойдет в сторонку, а сглаживать углы придется другим…

Вадим распалялся. Если б он мог найти оправдание своему сегодняшнему разговору с Киреевым! Собственно, это он, Ипполит, поставил его в дурацкое положение. Ипполита никто не уполномочивал быть адвокатом. Он скажет, скажет. Даже, черт возьми, хорошо, что он немного пьян… Однако Ипполит его перебил:

— Слушай, Димка, я как-то заходил в универмаг.

— Ну.

— В секцию мужских сорочек.

— Ну.

— Хотел познакомиться с женщиной, в честь которой названо созвездие. Мизерное впечатление. Ты не сердись, Димка… У меня сложилось определенное мнение. Тебе интересно? — И, не дожидаясь ответа, Ипполит досказал: — Понимаешь, старик, если обыкновенная женщина считает себя красавицей, это не страшно. Но когда заурядность считает себя мудрецом — это безнадежно. Как горб. У Вероники сочетаются оба качества. Мы минут двадцать болтали… Спасайся, пока не поздно.

— Почему ты считаешь, что можно мне говорить об этом?

— У меня иной раз появится настроение прийти к женатому приятелю. Положим, на чашку чая, мягко говоря.

— И этого достаточно?

— Положим, я немного пьян. Тебя устраивает? — Ипполит заложил руки за спину, приподнимаясь и опускаясь на носках.

«Моим же оружием, — подумал Вадим. — Мудрец. И гораздо выдержанней меня. Почему он утром не сказал о стычке с Киреевым, утром? Чего он ждет? Ясности в моей позиции? Добровольно. Без нажима со стороны. Ах, эти друзья-воспитатели».

— А знаешь, Киреев предложил мне заняться расчетом нового инструмента. — И, помолчав, добавил: — И я согласился… Да, да. Согласился! — выкрикнул Вадим.

Ипполит перестал подниматься на носках. Он молчал.

— Радуйся! По крайней мере, твоей диссертации ничего не грозит в ближайшее время. — Вадим уже не мог себя сдержать. Ему хотелось прорвать это молчание…

На них уже обращали внимание.

— Ты слишком самонадеян, — проговорил Ипполит. — Что ж, это твое дело. — Он резко повернулся и отошел.

В это время Эдуард распахнул дверь и объявил, что нагрянул Ковалевский. Собственной персоной. Бывший заведующий отделом, а ныне директор Института проблемной радиоастрономии. К тому же «крестный отец» крупнопанельной двухкомнатной квартиры.

— Где тут умывальник? — Мощные загорелые руки Ковалевского были беспомощно опущены. И в грязи. — Ну и проселки. Это называется улица? Нет чтобы вначале соорудить магистраль… Передний бамфер выпрямлял. Погнул о какой-то пень.

Ковалевский в сопровождении Риты прошел в ванную комнату.

Эдуард делал страшные глаза:

— Арапы, как вы скатерть не сожрали? Чем же кормить профессора и доктора наук?!

Ирина отобрала у обалдевшего от суеты Бродского тарелочку и красиво разложила две шпротины, чудом уцелевший хвост запеченной рыбы и винегрет…

— Как в лучших домах. — Ипполит вытащил из «заначки» бутылку коньяка.

— У… паразит! — задохнулся Эдька и заглянул за диван. Оттуда он извлек еще две бутылки пива «Сенатор». Похожие на кегли. Крепостью в восемнадцать градусов. — Идея! Слушай, Ипп, ты попроси меня спеть. Надо отвлечь Ковалевского от стола.

— Идет! — согласился Ипполит, смахивая обратно за диван одну бутылку пива.

Ковалевский был похож на дирижера. Накрахмаленный воротничок и черная бархатная бабочка. Короткие рукава модного пиджака отсекали манжеты с нежно-голубыми запонками. Он кивнул гостям. Всем разом и каждому в отдельности.

— Роман Степанович, хотите, Эдуард споет? — радостно выкрикнул Ипполит.

— Не сразу, не сразу, — прошипел сквозь зубы Эдька. — Дай человеку отдышаться.

Он пригласил Ковалевского к столу.

— А Бродский здорово поет! — заголосили со всех сторон.

Ковалевский посмотрел на пианино.

— А у вас есть инструмент?

— Да, — подтвердил Эдуард. — Когда мы переезжали, я сказал Ритиной маме: «Мария Вениаминовна, не переживайте, не портите свои драгоценные нервы. Я буду к вам часто приходить играть на пианино». И она тут же подарила нам инструмент.

— Так вот, Эдуард споет. Спой, Эдя, — изнывал Ипполит.

— Просим, просим, — увлекаемый невероятным галдежом, подхватил Ковалевский. — Правда, мне несколько непонятна такая поспешность… Или вы празднуете часов с пяти?

Эдуард брал дикие аккорды. У него неплохой голос. И он мог его подать, это у Эдуарда получалось.

Но песня что-то не звучала. Или не было настроения слушать.

Кое-кто уже подсел к Ковалевскому, махнув рукой на Эдькины маневры. Интересовали дела Ковалевского. И в такой непринужденной обстановке. Жди другого случая.

— Я не пью, и — за рулем, — Роман Степанович отодвинул рюмку. Он знал, чего от него ждут, и не хотел испытывать терпение.

— Вчера прилетел из Москвы. Институту выделили значительные средства. Период организации заканчивается через три месяца…

— И начнется период реставрации, — бросил Савицкий.

— Валентин Николаевич? Простите, я вас не заметил, — сдержанно произнес Ковалевский. — Ну, к чему такой скепсис? Будем надеяться на лучшее. С таким трудом сдвинулся воз, а вы спешите забить костыли… Проблемный институт возникнет на базе филиала Института радиофизики. Ну, что еще?! Нуждаемся в специалистах. — Ковалевский сделал паузу и оглядел молодых людей. В поле зрения оказались и Вадим, и Ипполит, и Эдуард, хотя они сидели в разных местах. — Ну, а затем будем поднимать паруса. Проблема номер один — проектирование Большой Антенны. Надо наконец ставить точки. Откладывать нельзя… Необходим универсальный инструмент с высокой автоматикой.

Это был наболевший вопрос… Выбор типа антенн обсуждался на всех совещаниях. В обсерваториях и в институтах. И не утихал годами. В Академии наук решили мудро: пусть ученые вначале разберутся, какой проект лучше, тогда и дадим деньги. А деньги были огромные! Но ученые не могли разобраться — каждый коллектив считал свой проект наиболее интересным. . Наконец было решено создать специальный Проблемный институт во главе с Ковалевским.

Роман Степанович был приверженцем Универсальной Антенны, и это, казалось бы, предопределяло судьбу проекта. Но Ковалевский обладал неоценимым качеством — демократизмом натуры. Создать свободную атмосферу обсуждения, выявить наиболее разумный проект и затем обрушить свою энергию на строительство огромного Радиотелескопа, где-нибудь в серо-коричневой казахстанской степи. Все это под силу Ковалевскому…

Рита внесла великолепную яичницу-глазунью. Прямо на сковороде. Должно быть, так аппетитней. Ковалевский уверял, что он не голоден, что ему неловко доставлять такое беспокойство, что он, в основном, заехал поздравить новоселов…

Тем временем Михин подтащил свой табурет к стулу Ковалевского. Он изнывал от нетерпения заговорить с Романом Степановичем. У него были свои неприятности.

— Тот раз я запросил со склада триста граммов спецмасла. А мне говорят — бери бочку, нет мелкой фасовки. Из-за трехсот граммов целая бочка масла окисляется.

А товар, считайте, остродефицитный. Безобразия в этом Академсбыте!

Ковалевский аккуратно нарезал яичницу, распуская густой желток.

— Зато у вас целая бочка, — вставил Савицкий. Он покинул свою засаду у пианино и подсел к столу. — Эх, товарищ Михин, люди собираются строить гигантский радиотелескоп, а вы тут… Нехорошо, Матвей Никанорович! Великое государство на пути к светлому будущему потеряло бочку спецмасла. Но масло не пропадет. Его сохранит незаметный труженик Михин. Может, в светлом будущем и пригодится бочка масла. Смазывать трущиеся детали, а?!

— А что? — растерялся Михин. — И Великое государство. А насмешки тут ни к чему.

— Великое, Михин, это я сознаю, — серьезно проговорил Савицкий. — Правда, затрепали это слово. Но что поделать — факты. — И, сорвавшись на старый тон, добавил — А что для Великого бочка спецмасла? — Фраза Савицкого оборвалась паузой.

Все молчали, делая свое дело — пили чай, курили, рассматривали в винных разводах скатерть. Из соседней комнаты доносилось: «Хожу с бубей! Туз — и в Греции — туз».

И все равно тишина сгущалась…

Савицкий торопливо заговорил, прикрываясь странной улыбкой-гримасой. Словно вспугнутый.

— Безусловно. Великое. Подумать только — от сохи к радиотелескопам…

Ковалевский отодвинул сковородку и взял салфетку.

— Оставьте, Валентин Николаевич… Великих государств не так мало. Неопределенная формулировка… А вот мужественное — это да. И пожалуй, величие России — в ее мужестве. Вдумайтесь, Савицкий, в смысл и возможность этого слова — мужество… И не надо так громко говорить. Никто о вас ничего не подумает…

Савицкий повернул голову и встретился взглядом с Вадимом. На мгновение обоим показалось, что они в лаборатории, одни, в день, когда так и не состоялся ближний бой с Киреевым.

— Между прочим, мне нечего бояться.

— Слово «боюсь» я не произносил. — Ковалевский смял салфетку.

— Не имеет значения. — Савицкий был недоволен собой, чувствуя любопытные взгляды. — Не будет удивительно, если Институт проблем завязнет в проблемах института. Мы к этому привыкли.

Бумажная салфетка рвалась в крепких пальцах Ковалевского.

— Что ж, накопление результатов, и положительных и отрицательных, ведет к качественным изменениям.

— В отрицательную или положительную сторону, — произнес Савицкий.

— Вероятно, в положительную, — поправил Ковалевский.

— Именно так толкуют классики. Ничего, испытывайте трудности, все равно придем к всеобщему счастью. Главное — терпите. У классиков все в порядке.

Вадим наблюдал за Ковалевским и Савицким. До чего разные люди. Что заставило одного принять участие в судьбе другого? Тогда, после войны…

— Вы плохо знаете классиков, Савицкий… Маркс писал, что пролетарские революции постоянно критикуют сами себя, чтобы отбросить то, что противоречит их сущности… А если желаете дословно, извольте: «…То и дело останавливаются на ходу, возвращаются к тому, что кажется уже выполненным, затем чтобы еще раз начать все сызнова, с жестокой основательностью высмеивают половинчатые, слабые стороны и негодность своих первых попыток…»

— Надежная индульгенция! — воскликнул Савицкий.

— Послушайте, Валентин Николаевич, в чем вы хотите меня убедить? В том, что есть безобразия?! Было б странно, если б их не было. Это неизбежные издержки движения.

— Или его сущность, — язвил Савицкий. — И вы знакомы с теми, кто убежден в обратном?..

Ковалевский попытался обратить все в шутку:

— Больше всех в этом убежден…

— Бродский! Он человек практичный, — выкрикнул Сеня.

— Вадим, Вадим! Он добрый, — поправил кто-то…

— Ипполит Горшенин! — закончил Ковалевский.

— Я физик. Я убежден лишь в том, что я ни в чем не убежден. — Ипполит пытался выдавить из бутылки еще несколько капель коньяка.

Ковалевский понял, что шутки не получилось. Но отступить — значило продолжить надоевшую беседу. Он посмотрел на Савицкого:

— А меньше всех в этом убеждены…

— Вы! — бросил Савицкий. — Мне всегда не внушали доверия люди, которые знают наизусть цитаты…

Прозвучало грубо. И всем стало неловко. Эдуард откинул крышку пианино. Возможно, ему и вправду хотелось петь. Прохладные клавиши холодили пальцы.

Савицкий сел у двери, поджав ноги под стул. Его место у пианино было занято.

Вадим поднялся, стряхнул с брюк крошки. И подошел к Савицкому. Казалось, что худая шея Валентина Николаевича насажена на нелепый синий галстук. Вадим положил локти на спинку стула и наклонился:

— Испортили Роману Степановичу настроение. А он вам когда-то, кажется, помог. — Вадим хотел сказать другое. Или ничего не хотел говорить. Вадим даже не знал, почему так получилось.

Савицкий вздрогнул. Он не заметил, как подошел Вадим.

— Поняли, что нехорошо кусать руку дарующую? — зло произнес Савицкий.

— Нет, я понял, что злословие — не лучшая форма благодарности. — Вадим увидел, что Савицкий сильно пьян. Вадим был удивлен, он никогда не видел Савицкого пьяным. Вероятно, этим и можно было объяснить его поведение. Вадим уже определенно пожалел, что начал этот ненужный разговор. Но ему почему-то было неудобно перед Ковалевским. Дурацкая, жалостливая у него натура. Все ведут себя как находят нужным. Эдька поет куплеты…

— Послушайте, Савицкий, вы бы…

— Отвяжитесь. Я дам вам пощечину! Савицкий поднял голову.

Вадим отшатнулся. Он видел, как из-под век Савицкого скользнула слеза.

Савицкий пересел и оказался рядом с Ипполитом и Ковалевским.

Вадим занял опустевшее место. Он слегка улыбнулся. Со стороны должно было показаться, что поведение Савицкого просто шутка. И эта фраза о пощечине. Но каким-то вторым зрением Вадим настороженно оглядел всех, кто находился так близко, что мог услышать. Кажется, никто не слышал, нет, не слышал. Спасибо Эдькиным аккордам… Вадим почувствовал, как он краснеет.

И тут Вадим увидел Ирину. Она стояла в дверях, упершись о косяк, и смотрела на него…

Ковалевский положил руку на плечо Ипполита:

— Я получил письмо из Мичиганского университета, от Картиса. Вам большой привет… Картис рад, что мы вплотную приступили к проблеме Большой Антенны. Он убежден, что это будет интересный инструмент… Удивительно, подчас за границей с бо́льшим энтузиазмом относятся к нашим идеям, чем мы сами…

— Они плохо знают наши трудности, — опять ворвался в разговор Савицкий.

Ковалевский с нескрываемой досадой повернул голову:

— Вряд ли. Они слишком хорошо их знают. — И он повернулся спиной к Савицкому.

Эдуарда не было видно. Над ним нависли гости. Даже удивительно, как голос пробивался сквозь это скопище.

…Первым решился уехать Ковалевский. Молодые люди спустились посмотреть, что стряслось с машиной Романа Степановича.

Старенький «Москвич» обиженно прижался к панели и словно вздрагивал от ночной прохлады. Или он был смущен вниманием оравы, вдруг навалившейся на его погнутый бамфер. Рычагом служила какая-то доска.

Вадим отошел в сторону. Прощаясь, Ковалевский его не заметил.

«Москвич», огрызаясь на каждую колдобину, сварливо пополз вдоль улицы.

Ребята вошли в подъезд.

Вадим видел, как машина выбралась на центральную магистраль. Красные огоньки стали уменьшаться, притягиваясь друг к другу, пока не слились в одну далекую точку.

Недолго постояв, Вадим двинулся следом. Он поднял воротничок пиджака и сунул руки в карманы.

Мысли лениво наслаивались в голове… Ипполит, «Турист Семенов» за рубль десять. Контактный переключатель. Дефицитное спецмасло… Я сир, я тощ, я одинок… Все это проникало друг в друга. Разбухало. Превращалось в унылую спину Савицкого, похожую на обмякший парус… Я сир, я слаб, я одинок…

Вадим услышал стук каблуков. Четкий, торопливый. Обмякший парус приобрел очертания лица Вероники. Совсем не похожее на настоящее, какое-то плоское, белое. И в то же время именно ее лицо…

Стук каблуков раздражал. Вадим обернулся. Ирина?! Ирина была почти рядом. В руках она держала плащ. Вадим чуть замедлил шаг. Ирина набросила плащ ему на плечи.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Шотландский колли по кличке Зевс положил узкую благородную морду на лапы и наблюдал, как Валентин Николаевич перевязывал изолентой огородный шланг. Новенький, недавно купленный шланг был прокушен в двух местах.

Присутствие жены, Зинаиды Львовны, несколько обесцвечивало град пожеланий, обрушенный Савицким на рыжего тощего Зевса и его хозяина, доцента Зяблина. Досталось и лаборатории, в которой работал Зяблин, и заодно нескольким сотрудникам.

Зевса такое распределение вины устраивало. Он лениво щурил красноватые глаза, как бы примериваясь, что еще за пакость сделать Валентину Николаевичу Савицкому.

Зинаиду Львовну происшествие особенно не волновало. Она слегка покачивалась в старом венском кресле и читала толстый том Голсуорси.

Но даже наглое поведение Зевса не смогло надолго отвлечь Савицкого от серьезного разговора. Через несколько минут все встало на свое место.

— Каков авантюрист, а? Завертелся. Конечно. Удача Родионова низвергнет его работу. И главное, хочет выглядеть порядочным — мол, построим инструмент, тогда и дерзайте. А я знаю, где собака зарыта. Киреев действительно поднимет на щит Родионова. И знаешь, для чего? — Савицкий посмотрел на жену, переждал и вздохнул. — Чтобы потом прилипнуть к Вадиму. Как же, работа проводилась на инструменте системы Киреева… Тебе это не интересно?

— Нет. Ты однообразен.

— Конечно. Киреев для тебя — воплощение порядочности, — обиделся Савицкий.

— Он меня не удивляет.

— И не возмущает, — повысил тон Савицкий.

— И не возмущает.

— Я для тебя чужой человек. — Савицкий бросил шланг и подошел к жене. — Что ты читаешь? Свою библию? Сколько раз можно перечитывать одно и то же?

— Успокаивает нервы.

— Скажи что-нибудь человеческое… Куда пошли девочки?

— Вероятно, с молодыми людьми, — Зинаида Львовна не отрывалась от книги, продолжая покачиваться в кресле.

— Ты будешь жить сто лет. Со своими нервами. — Савицкий поднял с земли шланг.

— Прочесть тебе эпизод смерти старого Форсайта? Впрочем, я его знаю наизусть.

— Не надо, — буркнул Савицкий. — Сердце болит. И «нитра» не помогает.

Зинаида Львовна оставила книгу:

— Что ты себя изводишь?

— Я могу его убить. Совершенно хладнокровно.

Зинаиде Львовне не хотелось продолжать эту старую тему, которая обычно заканчивалась длительной ссорой. Но сдержать себя она уже не могла.

— Почему ты не считаешься с тем, что у человека есть свои принципы? И он верен этим принципам. Это его убеждения. Они не всем по вкусу, но надо быть справедливым… Не перебивай меня!.. Опять начнешь вспоминать свои узлы в локаторе? Но локатор же не «имени Киреева». Это итог работы целого института. Да. Он получил премию, его отметили наградами… Ну и что? В конце концов, это награда институту. Люди должны были знать, что их работа нужна стране. А ты все брюзжишь…

— Я-то тебя понимаю, Зина, — сказал Савицкий. — Успокоить меня хочешь. Сколько уж лет все пытаешься, — он смотрел на гладко зачесанные седые волосы жены, на ее красивый лоб. Как много грусти в этих блеклых, а когда-то таких синих глазах.

У него стало тяжело на душе. Сколько горя он принес этим тонким, загрубевшим в бесконечных стирках рукам. Савицкий притих и отвернулся. Но ненадолго.

— Как ты не можешь понять, Зина… Он знал меня всю жизнь. Мы вместе окончили. Вместе стажировались. Жили в одной комнате столько лет… И он поверил, что я сдался в плен?! Ну, допустим, пропал без вести. Но в плен?! Нет… Ему выгодно было в это поверить. Выгодно… Вот и Маша его раскусила. Поздно, правда. Бросила его. Я был счастлив, когда узнал об этом. Значит, я не ошибся.

Зинаида Львовна неловко поднялась, — кресло раскачивалось, словно не желая выпускать ее из своих потертых лап. Книга сползла с колен и упала в пожелтевшую пыльную траву. Зинаида Львовна не стала ее поднимать. Она протянула руку и дотронулась до плеча Савицкого:

— Трудно тебе, Валя… Ты не можешь быть великодушным, снисходительным. Ты строг со всеми, кроме себя. И брюзжишь. И мучаешь себя и других. Ты тяжелый человек, Валя… Но это не главное. Главное, ты не можешь бороться за себя. Ты слишком много пережил, чтобы рисковать. И себя изводишь, и всех нас… Ты ведь никогда, никогда больше не выступишь против сильной личности. Никогда… И этот Вадим Родионов в тебе защитника не найдет. Я-то тебя знаю, ох знаю…

Савицкий резко отошел и нагнулся к крану. Шланг, словно живой, вздрогнул и напрягся, медленно выпрямляя изогнутое тело. Струя воды поначалу ударила в куст рябины, затем сползла и нацелилась в тоненькую, словно декоративную, яблоню.

2

— Древнегреческий философ. Вторая буква «е».

— Зенон.

— Догонит ли Ахиллес черепаху?

— Кажется, тот самый… Во всяком случае, Зенон геометрически доказывал, что он мудрее окружающих.

— Не подходит. Из восьми букв.

Ипполит взялся за кроссворд. Шахматную задачу он уже решил. Белые начинают и делают мат в четыре хода. Автор — Гипслис, Рига…

Стукнуло откидное сиденье, и следом потянулся ритмичный скрип паркета. Устинович направился к выходу из конференц-зала. Вопрос, который его занимал на совещании, исчерпан. Остальное его не интересовало. Устинович верен себе…

Киреев придвинул какие-то листочки и едва заметно улыбнулся. Просто краешки губ едва отошли вниз. Теперь он не видел в зале никого, кто мог возражать против передачи средств из других отделов на строительство радиотелескопа. Конечно, заручившись поддержкой директора обсерватории Весенина, он был уверен в решении Ученого совета, но лишних разговоров не избежать.

— Геродот? Не то. Семь букв… У папы неплохое настроение, не правда? — Ипполит искоса взглянул на Вадима и, проследив за его взглядом, посмотрел вверх. Тяжелая серая портьера слегка вздрагивала, донося запах пыли. В отскочившем карнизном кольце застрял воробей. Как-то странно. Одно крыло было свободно, а другое зажато портьерой и кольцом. Воробей ошалело крутил головой и бился свободным крылом, выколачивая пыль. Воробей задыхался. Как он туда попал, непонятно. И дотянуться сложно. Надо встать на подоконник. Но возможно, воробей успокоится, если открыть форточку. Вадим потянул за шнур. Пронзительно скрипнули задвижки. Воробей испуганно сжался.

— Вам жарко? А сквозняк? — Весенин недовольно глянул на Вадима из президиума.

— Воробей, понимаете… застрял.

Оживленно повернулись головы. Смешно. Словно на затылки мгновенно надели любопытные маски… Словно никто никогда не видел воробья…

— Ну, посидит. До конца заседания, — Весенин постучал карандашом о край стакана.

— Задохнется. Там пыльно, — Вадим заметил, как сквозь взъерошенные перышки просвечивает бурое тельце. Он еще раз дернул шнур.

— Родионов, вы как маленький, — обиженно произнес Весенин.

— Оставьте наконец эту дурацкую веревку, — Киреев нетерпеливо перебирал листочки и, желая смягчить впечатление, добавил: — Вадим Павлович представил себя на месте воробья.

Вадим отпустил шнур и сел. Лица повернулись к президиуму.

— Гераклит. Ага. Подходит!

Горшенин единственный никак не реагировал на историю с воробьем. Казалось, Ипполита вообще нет на заседании — он не слушал выступающих и не принимал участия в прениях. Лишь изредка оглядывал зал, словно для того, чтобы убедиться — не разошлись ли еще…

Весенин предоставил слово заведующему отделом радиоастрономии.

Киреев был краток.

…Давно назрел вопрос о строительстве своего радиотелескопа специальной конструкции. Средства для начала есть — внутренний резерв отдела.

«Заказ Института баллистики, что ли?!» — подумал Вадим.

Весенин кивал в такт каждой фразе. Он одобрял сообщение Киреева.

— Слушай, кем был Весенин до работы в обсерватории? — Вадим наклонился к Ипполиту.

— Не важно, кем был, — важно, кем стал. Как ты всегда далек от того, что творится вокруг. Теоретик!

— Горшенин, вы на Ученом совете, а не в парке, — прервал Весенин докладчика. Неужели догадался, что разговор идет о нем? Интуиция. Высокоразвитая нервная система.

Ипполит замолчал. Негромкий киреевский голос вновь потек между рядами. В физике это называется ламинарное течение, без всяких возмущений.

— Так кем же он был? — Вадим почему-то очень заинтересовался этим вопросом.

Ипполит посмотрел на Весенина. Тот что-то записывал в блокнот. Можно смело говорить. Если негромко.

— Директором Института оптики.

— Почему он так поддерживает проект строительства радиотелескопа?

— Ничто так не упрочает положение, как солидное капиталовложение, — Ипполит поправил журнал. — «Безличный исполнитель чужой воли». Латинское слово. Из восьми букв.

Вадим не знал. Портьера легонько вздрагивала. Теперь ему казалось, что воробей дергал за веревку его, Вадима, как марионетку итальянского театра Пикколо.

«Сателлит?» — ответил сам себе Ипполит и принялся размещать буквы по клеткам.

Слова Киреева падали, как мокрый, рыхлый снег. И растворялись, не долетая до сознания тех, кто сидел в зале. Когда хотел, Киреев мог говорить и проникновенно, не заостряя внимания на существе. Он убаюкивал, как сказочная птица Феникс.

Профессор Сафонов из отдела астрофизики уже дремал, склонив на грудь седую голову.

…Голос Ипполита прозвучал не совсем обычно. Нервно и громко. Киреев перестал читать и в недоумении посмотрел в зал. Неужели реплика может исходить с мест, где сгруппировался его отдел? Скорее так мог выкрикнуть кто-либо из «ущемленных» астрометристов или астрофизиков.

— Неясно. Повторите, пожалуйста, — близоруко обводя зал, произнес Киреев.

— Встаньте, Горшенин… Что вы там прячетесь?! — Весенин раздраженно постучал карандашом о стол.

— Я не прячусь, — Ипполит поднялся. Он счел обидным для себя тон Весенина. — Я говорю: строить инструмент подобной конструкции — почти вчерашний день. — Ипполит почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота и необходимо усилие, чтобы ее подавить. Десятки глаз удивленно, ехидно, злорадно обстреливали его с разных концов зала. Почти физически ощущал Ипполит взгляд Вадима…

— Скандал в благородном семействе, — произнес профессор Сафонов. Он относился к той категории людей, которые вовремя просыпаются.

— «Я требую, чтоб господин Онегин мне объяснил свои поступки», — пропел за спиной Бродский. Хотелось дать ему по шее. От этой мысли Ипполит почувствовал облегчение. В общем-то он не одинок. И не надо обращать внимание на этот взгляд. Слева, снизу… Секунда, вторая… Все прошло. Ипполит овладел собой. Обычный вид: самоуверенный, гордый и насмешливый.

— С тех пор как проектировался инструмент, прошло много времени. Идея морально устарела!

У кого-то упали ключи. Словно сотня консервных банок.

— На проектирование другой конструкции у нас не хватит денег. И времени, — ответил Киреев. Это была не та фраза, которую надо, произносить. Но Киреев не мог прийти в себя — с этого фланга наступление было для него неожиданным. Зал зашумел, задвигался, напрягся, расправлял затекшие спины, пробовал отсиженные ноги…

Безусловно, выходка Горшенина — это чепуха, нестоящие разговоры. Строить инструмент будут. И тот факт, что институт Ковалевского разрабатывает сооружение гораздо мощнее, ничего не значит. Однако от Ипполита веяло необычным настроением. Всем было известно, что он принимал не последнее участие в расчетах «киреевского» радиотелескопа, и вдруг так выступить!

— К дяде ходить не станем. Надо строить свой инструмент. А недостатки устраним в процессе строительства, — Весенин жестом предложил не прерывать доклад.

Ипполит сел. Через минуту ему подали записку. «Легче сделать героический жест, чем терпеть его последствия». Подписи не было. Ипполит повернул голову и увидел лицо Савицкого… Рядов через пять. Тот внимательно смотрел на докладчика, то и дело подбирая толстые губы, словно пробуя их на язык. Ипполит перевернул записку и написал: «Каждому свое! Одним — делать героические жесты, другим — терпеть последствия».

Записка ушла к Савицкому.

Клетки кроссворда расползались, выгибались и перетягивались друг через друга. Кончик карандаша подрагивал. Ипполит положил карандаш и опустил руку. Необходимо зацепиться за какое-нибудь слово. Так будет легче. Например, «стимул». Острая палка для погонки скота… Ипполит напряженно вслушивался в шум в зале. Он искал только два голоса. Казалось, возникни эти голоса за километры от зала, он их услышит, так напрягся весь слух. Но голоса молчали… Обладатель одного из них сидел рядом. Слева. Ипполит касался локтем его буклейного пиджака… Обладатель другого стоял на трибуне и молчал. Ему надо было или продолжать доклад, или ответить на реплику Ипполита. Не так, как он уже ответил. Иначе! Но он молчал…

Ипполит уловил просьбу Весенина продолжать доклад…

«Стимул» — острая палка для погонки скота. Стимул. «Стамбул—Константинополь…» Дурацкая песенка… «А, Стамбул—Константинополь — поль-поль…»

Деревянный колхозный клуб. Прошлой осенью всей обсерваторией ездили помогать собирать картошку. По вечерам танцевали… Стамбул…

Тишина провалилась. Голос, который Ипполит с нетерпением ждал, вполз в уши. Густой и тягучий. Нет, он не отвечал Ипполиту. Он продолжал сообщение. Словно не существовало никакого Горшенина. Спокойно, уверенно… Ипполиту показалось, что Киреев перешагнул через него. В серых, в мелкую клеточку, брюках и модельных туфлях на коротких ногах.

Ипполит поднялся и прошел вдоль полупустого ряда, откидывая мешающие сиденья. Не пригибаясь.

Скрип паркета делил фразы Киреева на равные куски.

3

Деревья топорщились голыми ветвями. Без листьев они выглядели изрядно похудевшими и вздорными. Дворник жжикал широкой лопатой, сгребая желто-красные листья в кучу. Пожилая женщина прогуливала японского шпица. Собачонка тянулась к аккуратно сбитым холмикам и тормошила лапами листья. Это ее забавляло.

— Фантик. Мучитель. Что ты со мной делаешь? — Женщина оттаскивала шпица, боязливо поглядывая на неуклюжую фигуру дворника. Женщина наклонилась, подобрала несколько листиков и ткнула их в кучу. Она невольно приспустила ремешок. Этим немедленно воспользовался Фантик. С восторженным урчанием он налетел на сложенные листья, нагоняя страх на хозяйку. Дворник пока не замечал этого безобразия.

Вадим предложил придержать собачку. Женщина поблагодарила и потащила упрямого Фантика вдоль аллеи…

— Маленькая подленькая псина, — Киреев поглаживал лежащий на коленях черный портфель. — Маленьким хочется привлечь к себе внимание.

В густом воздухе стоял запах дождя и прелых листьев. Если глубоко вдохнуть, кажется, что воздух заполняет все тело, даже холодит ноги.

Вадим догадывался, кого Киреев имеет в виду. После странного выступления на Ученом совете Вадим не видел Ипполита…

— Вы ошибаетесь, я имею в виду себя, — Киреев предугадал мысли Вадима.

Вот уже полчаса, как они сидят в этой аллее, а перебросились лишь несколькими фразами. Поначалу Вадим пытался догадаться, с какой целью Киреев предложил эту прогулку, потом внимание отвлек вертлявый Фантик; теперь мысли Вадима вновь вернулись к Кирееву. Но он решил выжидать. Черт возьми, в конце концов, не он предложил эту встречу.

— Знаете, когда Эйнштейна попросили выступить в ответ на приветствия членов какого-то общества, он сказал, что будет приятнее и понятнее, если вместо речи прозвучит скрипка. И сыграл. Ко всеобщему удовольствию… Кажется, Моцарта.

Вадим поднял камешек и запустил в кучу листьев. Попал. Камешек с шуршанием зарылся. Хотелось бросить еще, но подходящих камней поблизости больше не было. А вставать не хотелось. Может, спросить: при чем тут Эйнштейн? Ладно. Смутно догадывался. Какие-то далекие параллели…

— Стар. Сегодня впервые я это почувствовал… Скоро шестьдесят.

Вадим заметил отличный круглый камешек. Коричневый и в светлых пятнышках. Можно подтянуть его ногой…

— А ведь, в сущности, Горшенин прав… Но никто из нас не виновен в том, что возможность появилась только сейчас… Господи, оставьте этот несчастный камень!

Вадим поджал ногу. Казалось, он только и ждал, чтобы прекратить свои попытки.

— Вы б смогли отказаться от нового инструмента?

— Нет… Это все, что у меня осталось в жизни, Дима. Десять лет я отдал проекту…

Вадим сбросил десять лет. Тогда ему было восемнадцать. Он кончал школу в Камышине. На школьном дворе стояли железные гимнастические брусья, красные от ржавчины, а зимой их заваливало снегом… И в университете были брусья. Изящные, с тонкими пружинистыми перекладинами. Мура какая-то. При чем тут брусья?! Что только не полезет в голову… Киреев расплачивался с чертежниками собственными деньгами. После расчета параметров антенны надо было подготовить рабочие чертежи. Денег на это не было. И почти вся зарплата Киреева уходила на гонорар чертежникам-левакам. Он их нанимал в каких-то проектных организациях. Когда приносили чертежи, Киреев доставал из портфеля деньги и расплачивался. Один чертежник отказался от такого гонорара. Бородатый дядя. Вадим одно время часто встречал его в автобусе… А сколько лет Вадим потратил на свое исследование ионосферы Венеры? Это началось с четвертого курса. Теоретически. Бесконечные расчеты. Надо было сгруппировать разнообразные, кем-то полученные экспериментальные данные. Ему повезло. После университета он попал в обсерваторию. Группа Киреева только приступила к теме исследования атмосферы Венеры. Вадим включился. Вадим был счастлив: он мог сам приступить к эксперименту. Но его интерпретация не совпадала с точкой зрения Киреева… Около шести лет он занимается проблемой. Занимался!. Обидно. Так немного оставалось сделать. И почему он должен свой мозг подчинять какому-то плану! Как сказал Устинович: в план стараются внести то, что не грозит срыву плана. И это выхолащивает науку. Новые идеи всегда связаны с риском. Их нельзя ограничивать временем. Кажется, так он сказал тогда, в павильоне астрографа. Легко им рассуждать. Будто Вадим не пытался защищать свою тему. Но что он мог сделать. А получалось, что он отступал…

Киреев поставил портфель рядом с собой на песок. Портфель обмяк и съежился, как грелка, из которой выпущена вода. Из оттопыренного отделения виднелись какие-то листочки, провода, спаянные детали и носовой платок. В углу круглая коробочка. Вадим знал, что Киреев хранит ее в столе; оказывается, он носит коробочку и с собой. Как пишется правильно: «валидол» или «волидол»? На портфеле тусклая серебряная виньетка: «Петру Александровичу, в день пятидесятилетия. Ковалевский»…

Вадим запрокинул голову. Он видел прозрачные бесформенные мазки. Словно нечаянно задели растрепанной белой кистью нежно-голубое полотно. Абстрактная картина под названием «Неустойчивые надежды». В голове никаких мыслей. Пусто. И хорошо. Так можно сидеть черт знает сколько времени. Все, что произошло утром на заседании, растворилось. Весь день его мучил вопрос — что случилось с Ипполитом? И Вадим устал. А если честно — струсил. Где-то в лениво распластанном мозгу копошилась мысль — все произошло из-за него… Во всяком случае, между выступлением Ипполита и делами Вадима была связь. Несомненно…

— Как отметили новоселье Бродского? — спросил Киреев. — Приличная квартира?

Вадим удивленно скосил глаза. Что-что, а это, должно быть, меньше всего интересовало Киреева.

— А знаете, я немало времени уделил. Хлопотал. Только мне ничего не удалось. А Бродский решил, что я равнодушно отношусь к нему. Ковалевский добился одним телефонным звонком, я впустую написал несколько писем… Нет-нет, это не пустяки. Удивительно тяжело мне все достается. И знаете, Дима, так с самого детства…

«И у него было детство, — лениво подумал Вадим. — Представляю. Такой смешной добродушный толстячок. Предмет постоянных насмешек однокашников. Впрочем, может, совсем наоборот…»

— …Мне многое удавалось. Но с каким трудом!

Там, где другие проходили с легкостью, я долго и тяжело выкарабкивался. Это несправедливо. Вероятно, и у вас так? Мне почему-то кажется…

Вадим кивнул. И тут же пожалел. Он не любил, когда говорили об этом.

— Ваша беда в том, что в груде информации вы не можете быстро и точно определить единственное решение. Это говорит о широте взглядов. Но это и плохо. Отсутствие интуиции растрачивает впустую время…

— И отрицательный результат — результат, — буркнул Вадим. Это было самое мудрое, что пришло в голову. — Если б единственное решение возникло сразу, экспериментаторы развозили бы по квартирам мебель. Или подметали дворы.

Прозвучало по-мальчишески. Но Киреев явно блефовал. Вадима это сбивало с толку. У него уже скопился кое-какой опыт совместной работы. Вообще его взаимоотношения с Киреевым напоминали шахматную партию, которую Вадим никак не мог хотя бы свести вничью. Опыт говорил, что его ожидает изящный мат. Тонкий и неожиданный, мат из-за угла. Только вот в чем? На совещании, когда за ним закрепили новую тему, можно было кое-что рассчитать, или недавно, в лаборатории, когда Киреев разнес его работу. Тогда Киреев не жаловался на свои трудности, тогда он командовал парадом. Что ему еще нужно?

— Слушайте, Родионов, мне от вас ровным счетом ничего не надо. И не мучайтесь, — неожиданно грубо произнес Киреев.

«Он еще владеет и телепатией. Плюс ко всему», — подумал Вадим, но промолчал. Он решил выжидать…

— С некоторых пор я стараюсь познать себя. Довольно увлекательное занятие, если б не было столь печальным. — Киреев скрестил вытянутые ноги. Красивые туфли обозначили латинскую букву «V». — У йогов есть процедура — взгляд в себя. Самосозерцание. Расчленение личности на ингредиенты… Я анализирую свои поступки. В тридцать шесть лет закончил аспирантуру, защитил, стал кандидатом. В тридцать шесть. Поздно. Многие из менее достойных меня обогнали. Впрочем, это не столь важно. От меня ушла жена. Я ее очень любил… Мне было непонятно, почему она ушла. И это мне казалось величайшей несправедливостью. Страшный рационалист, я не видел причин. Мне нужны были причины. Многие недоразумения происходят оттого, что люди ищут причины. Я начал замечать, что у меня стало меньше друзей. До ухода жены я на это не обращал внимания. Я как-то не думал о том, кто из нас кого покидает. Мне казалось, что друзья мне надоедают… После ухода жены я болезненно воспринял потерю друзей. Я не мог понять почему… Знаете, когда-то мы были очень дружны — я и Савицкий. С детства.

Киреев провел нежными пальцами по острой складке брюк. И замолчал. Несколько секунд он сидел не двигаясь.

— А что у вас произошло с Савицким? Если вы уж сами заговорили об этом. — Вадим понимал, что он дурно поступает, задавая такой вопрос. Что, если Киреев вдруг скажет совершенно не то, что ему, Вадиму, известно? Как вести себя в таком случае? «Какой я болван, неисправимый болван».

— Это грустная история. Савицкий требовал от меня важного компромисса моего со своей совестью. Я не мог пойти на это. А он меня не понял…

Вадим почувствовал к Кирееву нежность. Или жалость. Или участие…

— Если быть откровенным до конца — дружба с людьми в обычном понимании меня всегда тяготила. Я не выносил длительного общения, становилось тоскливо. И разлад с товарищами вряд ли удручал, если бы не вынужденные ежедневные общения на работе. Эгоистическое начало приглушало здравый смысл. А с годами превращаешься в эгоиста, и еще какого. То ли оттого, что остается меньше жить, то ли становишься мудрее. Не знаю… Во всяком случае, эгоистическое начало заставило меня принять отдел и не подчиниться здравому смыслу и уйти к Ковалевскому.

— А наука? — перебил Вадим.

— Что наука? Науку делаете вы, тридцати-, сорокалетние. Мы, в лучшем случае, не мешаем. Чтобы делать науку в мои годы, надо сохранить дух молодости. Это удается избранным. У остальных одна видимость.

— И новый радиотелескоп? — спросил Вадим. В голове мелькнула странная мысль: «Такое впечатление, что он мне льстит. Зачем?»

— Основная работа по расчету сделана мной в сорок лет. А сейчас появилась возможность пожинать плоды. Ситуация хронического неудачника.

— Вы-то?! — искренне воскликнул Вадим. — Профессор, доктор наук, кумир студентов!

— Кумир, — усмехнулся Киреев. — Это все видимость. Немного опыта. Славу богу, это единственное, что наверняка приобретается с годами. Пышное и бесплодное дерево.

— Не понимаю. Вы стремитесь меня разжалобить? — вырвалось у Вадима. — Ваши статьи по Крабовидной туманности, последние расчеты по шаровым скоплениям. Наконец работа по ионосфере Венеры. Помилуйте, Петр Александрович, ведь это…

— Все опыт, — прервал Киреев. — Вариации на запланированную тему. Вы ведь отлично понимаете, Дима. Барахтанье постаревшего пловца. Бег на месте.

«Зачем ему надо раздеваться передо мной?» — Вадим раздражался. Он не мог уловить смысл разговора вообще. Для чего понадобилось Кирееву это самобичеванье?

— Почему вы мне это рассказываете?

— Я опережаю события, Дима… Это выступление Горшенина. Я хочу понять — почему так выступил Горшенин. Чисто аналитически. Он решил уйти к Ковалевскому? — Киреев цепко скользнул взглядом по лицу Вадима. — Ему не хотелось переходить с пустыми руками? Идейный противник?

Вадим вздрогнул. Словно пойманный за каким-то предосудительным занятием. На мгновение он вспомнил застрявшего беспомощного воробья. В кольце от портьеры…

— Вариант, когда элементарная подлость переплетается со здравым смыслом. И неясно, где кончается одно и начинается другое… Но это для меня не столь обидно. Я научился не переживать, сталкиваясь с «великими загадками» человеческой натуры… С этим я могу примириться. Главное в другом. Ипполит был моим студентом, моим аспирантом. Мы были близкими людьми. Так же, как и с вами, Дима… Почему он от меня уходит? Скажите мне! И дело не в устаревшем типе радиотелескопа. В конце концов его можно переделать. Ипполит ушел от меня гораздо раньше. Почему от меня уходят, Дима?! Проанализируйте свое отношение ко мне. Дайте мне это понять.

— Я… не собираюсь от вас уходить. Да и Горшенин. Почему вы решили, что он уходит? — произнес Вадим.

— Повторяю, Дима, я опережаю события, — усмехнулся Киреев. — Вы добрый человек по натуре, Дима… Но даже и вы не сможете это долго скрывать.

Вадим вытянул ногу. Он решил все же достать круглый камешек. Коричневый, в светлых пятнышках.

— Странно. Такое впечатление, что вы на этом настаиваете.

— Нет, Дима. Сейчас как никогда мне нужны в отделе такие ученые, как вы и Горшенин. Одному мне трудновато будет пересчитать новую схему. Но не в этом дело. Не так важен формальный уход с работы, как нечто другое. Совсем другое… Хватит. Что-то я распустился. — Киреев закинул ногу на ногу и повернулся к Вадиму: — Я хочу обсудить размещение заказа на литье основания антенны. Нет, этот камень не дает вам покоя! — Киреев встал и пододвинул камешек к самым ногам Вадима. — Успокойтесь наконец. Взрослый ребенок.

Потянуло ветерком. Холмик опавших листьев зашевелился, издавая бумажный шорох. Холмик напоминал рассерженного ежа.

4

Красный огонек светофора прижал Вадима к автобусной стоянке. Надо отъехать, пока не подошел автобус. Он уперся ногой о тротуар и выпрямил спину, недружелюбно поглядывая на соседа-шофера. Это он загнал Вадима к самой остановке.

Светофор уже выбросил желтый сигнал, когда Вадим услышал, что его окликнули. Оглянулся — Ирина! Вадим кивнул ей на заднее сиденье. Ирина проворно уселась. Левый поворот, и они вырвались на шоссе, ведущее к обсерватории.

— В мотоциклетных очках ты похож на Ихтиандра.

Вадим, пользуясь треском мотора, что-то невнятно ответил.

— Я была в гостях у Устиновича.

Мотоцикл тряхнуло. Вадим плечом задел Ирину:

— Помолчи. Прикусишь язык!

Шкала спидометра высвечивалась тусклым фоном. Стрелка упрямо склонялась вправо. Она перевалила за шестьдесят и подползла к семидесяти. Встречные машины, прищурив фары, проносились мимо, обдавая бензиновым перегаром.

Ирина прикрыла глаза и положила голову на плечо Вадиму. Ветер бил в лицо мелкими колючками. Казалось, вот-вот мотоцикл оторвется от шоссе. Деревья разворачивались длинной темной лентой. С обеих сторон. Иногда одно из них вырывалось из ряда и с любопытством подбегало к самому асфальту. Но через секунду растерянно отставало…

Не сбавляя скорости, мотоцикл взлетел на обсерваторский холм, сделал крутой вираж, проехал метров двести и остановился у дома Ирины.

— Может, зайдешь? — Ирина слезла с сиденья и достала ключи. Она была уверена, что Вадим откажется.

— Неудобно. Поздно уже.

— Пустяки. Перед кем неудобно? Тетя в Минске, гостит у сестры…

Вадим неопределенно кивнул и отъехал.

Возле общежития он притормозил.

В окне комнаты горел свет. Ипполит дома. И не спит. Теперь Вадим точно знал, что вернется к Ирине, переждет, пока не уснет Ипполит. Он не мог понять, почему, но сейчас встречаться с Ипполитом не хотелось. Если б не предложение Ирины, он даже не знал, что и делать…

Ирина жила с теткой, врачом обсерваторской поликлиники, в небольшой двухкомнатной квартире на третьем этаже. Ниже звоночной пуговки — латунная дощечка «Доктор Кон П. А.». Вадим хотел позвонить, но передумал. Резкий звонок слышен во всем доме. Лучше постучать…

Казалось, Ирина стояла у дверей и ждала — дверь моментально открылась.

Высокий изогнутый торшер мягко освещал диван и маленький столик на колесах, заставленный кофейным прибором. Подарок Устиновича ко дню рождения Ирины. В оригинальной деревянной вазе лежали бутерброды с ветчиной и сыром.

— Могу отварить сосиски, хочешь? И не стесняйся, пожалуйста.

Вадим отказался. Достаточно и того, что было на столе. В большом зеркале скользило отражение Ирины. Простенький домашний халат свободного покроя полнил худую высокую фигуру. Светлые, обычно гладко зачесанные волосы рассыпались.

Ирина заметила, что Вадим за ней наблюдает, она устало поправила волосы и улыбнулась в зеркало.

— Так что там происходило, у Устиновича?

— Неплохой вечер… Там был Зайченко.

— Святослав Кондратьевич?

— Он излагал свою теорию об эволюции разума во Вселенной. Устинович выступил оппонентом.

— Любопытно.

— Мне тоже… Мозг — не цель эволюции материи, я ее этап. Целью эволюции Вселенной является производство материи высшего порядка, способной к дальнейшему самоусовершенствованию… И вообще очень много интересных, оригинальных мыслей… Жаль, тебя не было. Мы и вчера собирались.

Вадим принялся за кофе. А где он был вчера? Ах, да, в ресторане. Склероз. Провал памяти… Мелькнули, как в тумане, контуры, неясных силуэтов. Саша Зимин, какой-то парень, Вероника… Все это в одном замкнутом кольце, похожем на портьерное, где застрял воробей… Вадим взял бутерброд. Холодная ветчина. Видно, из холодильника…

— Я обязательно тебя сведу с Зайченко, — говорила Ирина. — Они часто собираются у Устиновича… Или такой тезис: свое бессмертие материя видит не в человеке, а в результате его деятельности, каковым является ментальное поле как носитель информации, полученной человеком в процессе бытия…

— Ментальное — значит продукт мышления, — Вадим поставил пустую чашку и прищелкнул языком. — Теперь мне понятно, зачем тебя пригласили на этот конгресс.

— Ничего подобного. Я высказала ряд дельных замечаний, — ответила Ирина.

Он заметил, как слегка дрожит ложечка в ее руках. Ирина избегала смотреть на него…

Старинные стенные часы пробили двенадцать. Надо уходить. Они уже минут десять молчали, сидя в разных углах дивана. На слабое предложение Ирины, не хочет ли он еще кофе, Вадим не ответил. Какое-то щемящее, грустное чувство растекалось в его груди. Ему так хорошо сейчас сидеть в этой уютной комнатке. Книжные полки с толстыми печальными фолиантами по астрономии и медицине, короткий бронзовый подсвечник, ваза с двумя одинокими бледными розами, портрет Леверье в коричневой раме, растрепанные ноты на пианино…

Ирина опустила тонкие длинные руки, словно она сделала все, что могла, а на остальное у нее уже нет сил. И пусть все идет так, как должно идти.

— О чем ты думаешь? — проговорил Вадим. — Слишком тихо в комнате.

И тишина бывает выразительна. Бах в «Токкате» использовал изумительный аккорд тишины. Кульминация, построенная на паузе.

— Удобный прием.

— Не каждому дано им воспользоваться.

— Может быть, поиграешь мне что-нибудь. На дорогу.

— Нет.

— Ты не жалеешь, что пригласила меня к себе?

— Нет.

Молчание.

— Тогда я пойду. Я сегодня чудесно провел вечер. Вторую его половину… Так редко бывает, что встретишься с коллегами и никто не лезет в душу с советами и нравоучениями… Ты молодец, Ира.

— Как часто мне говорят: «Ты молодец, Ира». Высшая похвала! — Ирина погасила торшер.

Вадим встал у окна. Он видел свое отражение. Куда-то в угол рамы натекла фигура Ирины.

Часы шумно задышали, что-то в них раскручивалось, приготавливалось, и наконец, собравшись, отзвонили четверть первого.

В раме окна проявилось небо. Казалось, звезды перекачивают друг в друга свой дрожащий свет. Более жадные насыщались, распухали и успокаивались. Яркие, довольные. Другие бледнели, ослабевали, превращаясь в мерцающие точки. Они все отдавали, что у них было.

— Ты уйдешь, Дима, или… останешься?..

Вадим не отвечал.

Ирина подошла к окну и прижалась к Вадиму.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Бродский, выгнув спину, ковырялся в старом усилителе, отыскивая нужные детали. Он то и дело отрывался и звонил в библиотеку.

Экспериментальная установка Вадима покоится на трех точках опоры. Классический вариант равновесия. Двумя точками служат дубовые чурки, третьей — толстая книга в сером переплете. Вадим меняет частоту и записывает отсчет в новенькую тетрадь. Работа нудная, однообразная.

Один килогерц — запись. Полтора килогерца — запись…

Надо бы поручить это Сене Зуеву. Однако того что-то не видать…

Два килогерца — запись. Механические действия. Думай о чем угодно.

Все утро его не оставляла мысль — заметил ли кто-нибудь его выходящим от Ирины, а если заметил, то что особенного, допустим, он перед работой зашел за чем-нибудь, и вообще кому какое дело до его личной жизни, он не мальчишка…

Эдуард вновь направился к телефону. Но не дошел — взгляд скользнул по установке Вадима. Бродский оцепенел. В следующую секунду, издав нечленораздельный звук, он бросился к установке.

— Вы посмотрите на него, — кричал Бродский, тыча пальцем в одну из трех точек классического варианта равновесия. — Я столько дней бьюсь, не могу добиться, куда делся справочник, а он подложил его под свою гитару.

Бродский протанцевал на тощих ногах. Его широкие штанины хлопали, как белье на ветру. Было непонятно — рад он или возмущен. Вадим приподнял установку и заменил серый том коричневым альбомом, снятым с полки. Отчет по какой-то теме за 1947 год.

Установка захандрила — стрелка самописца то лежала неподвижно, то вдруг суетливо стукалась об ограничитель. Бродский смущенно поглядывал из своего угла и что-то бормотал.

— Эдик, дорогой, у меня барахлит модулятор. Давай подложим твою волшебную книгу, — смеялся Гогуа.

Вадим вышел из лаборатории и поднялся на второй этаж. Там, в аппаратной, стоял телефон и наверняка никого не было. Можно свободно говорить. Досадно, если Ирина не одна. А о чем говорить? Можно предложить вместе пообедать.

Вадим открыл дверь аппаратной и увидел Ипполита. Тот сидел перед осциллографом, спиной к двери. Захотелось незаметно уйти. Но так долго продолжаться не может. Вадим шагнул в аппаратную. Ипполит молча помахал ему рукой, не отрывая глаз от экрана. Зеленые кривые бесшумно извивались по экрану. Кривые напоминали перевернутую лиру.

Вадим подсел к столу и вытащил пачку сигарет.

Минут пять они молчали. И дольше молчать становилось неловко. Первым не выдержал Ипполит:

— О чем думает Вадим Родионов? Или ни о чем? Какой у тебя рост?

— Метр семьдесят восемь, — четко ответил Вадим.

— Вполне достаточно, чтобы думать.

Вадим вспомнил, что так и не взял обратно свою авторучку. Три дня назад Ипполит взял у него авторучку, а отдать забыл. Но почему-то сейчас напоминать не хотелось… Хотелось сидеть и смотреть на площадку, где антенщики готовили инструмент для наблюдения.

— Недавно я встретил Сашу Зимина, — сказал Вадим.

— Ну и что? Радостное настроение от встречи с подонком?

— Почему же он подонок?!

В другой ситуации Вадим, пожалуй, согласился бы с Ипполитом. Но не сейчас. Надо подготовить себя к разговору, который вряд ли будет приятным. Судя по настроению Ипполита.

— А ты сомневаешься? — раздраженно проговорил Ипполит.

— Все мы одинаковые! — вяло ответил Вадим.

Фраза прозвучала по-чужому. Словно ее произнес посторонний человек и он, Вадим, наблюдал за этим человеком. А человек проник в его существо и тормошил мозг, заставляя говорить то, что сам бы Вадим говорить не стал…

— Помолчим! — резко произнес Ипполит и отвернулся.

Вадим задыхался. Аппаратная казалась узким пеналом, без воздуха, с липкими масляными стенами. Вытяжная решетка обтянута паутиной…

На стене рыжая фраза — «У нас не курят», ниже нарисована свинья с папиросой и еще фраза — «А я курю!» Кажется, ее намалевал Бродский.

Вадим достал сигарету и закурил. Пачку бросил на стол.

Дым потянулся в открытую форточку.

Ипполит обернулся и подобрал пачку. Хотел выудить сигарету, но передумал.

— Как по-твоему, Клара Цеткин курила? Почему-то многие табачные фабрики названы в честь этой многоуважаемой деятельницы… А швейные — имени Володарского. Нашли крупнейшего закройщика. Какое убожество фантазии… А в этом есть свой смысл. Инерция консерватизма. Наиболее стабильное состояние материи.

— У тебя удивительный дар обобщения. Но нельзя же им пользоваться так неразборчиво.

Вадим опять почувствовал, что фраза вылетела помимо его желания. Он даже сделал резкое движение, стараясь поймать, вернуть ее, загнать обратно.

Ипполит откинулся и обхватил стиснутыми руками колено.

— Скажи, Дима, ты искал меня?

Взгляд голубых глаз Вадима скользнул по осциллографу, по стене, по рыжей фразе над окном, по черному телефону. Ирина? Он собирался ей звонить? Зачем?! Ведь главное, к чему он стремился, — это именно сюда, встретиться с Ипполитом. Даже тогда, когда он избегал этой встречи, когда он уговаривал себя, что хочет ее избежать, он в самом деле стремился к этой встрече. И это будет последняя встреча. Иначе надо уходить от Киреева, а этого Вадим не хотел. Не хотел! И боялся. Ипполит и Киреев — сейчас два несовместимых понятия. Господи, ну зачем так мучаться?!

Вадим погладил ладонью стену. Шершавая, теплая, словно спина огромного животного. И напряженная. Животное замерло перед прыжком…

— Куда гнет мой младший брат?

— Брось острить, Димка. Это у тебя дурно получается… Но, черт возьми, я не могу сказать, что хорошо тебя знаю. Ты задаешь загадки. Иногда. Иначе ты б мне давно опротивел… Например, я никак не могу объяснить твой жест на вечере в Доме. Когда выступал поэт Волков…

— Странно. Я этому придаю куда меньше значения, чем некоторые.

— Полагаю, у меня нет компаньонов в этом вопросе.

— Представь, есть.

— Кто?

— Савицкий. С определенного времени я для него стал объектом психологического исследования. Впрочем, как и для тебя.

Вадим старался вызвать в себе возмущение против Ипполита. Удачник! Баловень судьбы! Ученый, разъезжающий по заграницам… Ему хотелось наступать, а не обороняться. Не получалось!

Нужна была боль. Глубокая, незаслуженная боль. Но он не мог ее выдавить.

Хотя бы маленькая ранка, порез, затем вспышка, ослепление.

Здоровый, организм двадцативосьмилетней выдержки. Четкие удары сердца, равномерное дыхание, пульс — семьдесят пять, никаких отклонений. Полный комплекс…

— И Савицкий? — повторил Ипполит. — Что-то вроде обстрела одного объекта с разных позиций.

— Ну вас к черту! — Вадим посмотрел на площадку.

Оконное стекло искажало пейзаж. Точные линии радиотелескопа изгибались и дрожали. Небо падало нежно-голубым квадратом, обтекая далекие холмы.

— Послушай, Ипп, что вы от меня хотите?!

— Эти дни я вновь просматривал твою работу по Венере. И считаю, что ты не имеешь права оставлять тему…

— И все же, что вы от меня хотите?

— Разбудить тщеславие… Мне кажется, что ты не представляешь всей серьезности ситуации. Это не мелочь. И дело не только в том, что замазали твою тему, а в том, как это делается. Пользуясь твоей мягкотелостью.

— Я — либерал, Ипп, — улыбнулся Вадим.

— Ты дурак. Кому нужна твоя идиотская доброта?

Губы Вадима искривились, веки наплыли на глаза.

— Я не могу иначе, Ипп. И оставьте меня со своим презрением.

— Но почему тогда, на вечере, ты оказался таким непримиримым?

— Киреев во многом прав. Я никак не могу закончить тему. Расчеты нуждаются в уточнении… Он и так сделал для меня очень много. И я уважаю Киреева.

Ипполит зашагал по тесной аппаратной. Предметы поворачивались к нему своими углами. И он этого не замечал, натыкаясь на равнодушные бока…

— Привычная картина. Маститый ученый, профессор, понимает, что работа талантливого ученика опровергает его гипотезу. Вариант первый — растроганный профессор раскрывает отеческие объятья и аплодирует вместе со всеми… Вариант второй — талантливый ученик рвется в бой с профессором-старообрядцем. Вариант третий — профессор-либерал «съедает» талантливого ученика. Но профессор гуманен. Чтобы ученик не потерял чувства собственного достоинства, профессор предлагает ему заниматься проблемой, воплощению которой в жизнь профессор, повторяю — старенький профессор, отдал лучшие годы… А скромняга-ученик постригся в монахи и ведет скромную жизнь, полную соплей и умиления.

— Браво! — крикнул Вадим. — Если не ошибаюсь, и ты принимал участие в расчетах новой антенны?!

Ипполит резко повернулся и обрубил воздух рукой, словно сбивал термометр.

— Принимал! А теперь не хочу. В знак протеста объявляю голодовку. Как политический деятель.

— И против чего ты протестуешь? — серьезно спросил Вадим.

— Против того, с чем миришься ты! — выкрикнул Ипполит.

— Ив основном ради меня? — усмехнулся Вадим.

— Представь себе. Ты еще никогда не угадывал с такой точностью. Именно из-за тебя…

Вадим молчал. Он словно прислушивался к себе. Он летел в пропасть. Безудержно. Словно внезапно потерял опору. Бесформенным комом, сотканным из нервов. Множество нервных окончаний задевали за острые стены пропасти, нагнетая боль в мечущийся мозг. Почти ту самую боль. Толчки следовали один за другим. Будто насосом заполняли пустоту…

— А ради меня не надо! Я никого не уполномочивал, — прошептал Вадим, стискивая пальцы потяжелевших рук. Если он ослабит напряжение, он может ударить Ипполита. — Я верю Кирееву! Верю! Он столько лет терпел мои негативные результаты. Я пользовался его добротой.

— Врешь! — точно хлыстом полоснул Ипполит. — Киреев — хитрец! Он ходил в добряках, пока твоя работа казалась «черным ящиком». Если бы Киреев видел, что работа зашла в тупик, он бы дал тебе самому выдохнуться. Но Киреев понял, что ты добьешь его. И сделал вид, что спасает тебя от тебя же самого. Он обрубил канат, подсунув тебе новую тему…

Вадим еще крепче стиснул пальцы.

Секунда, еще секунда.

Нет, он не ударит Ипполита, он ему скажет что-нибудь обидное. Пусть несправедливо. Только бы обидное. Надо сдержаться. Обычно больней, если сказать спокойным тоном.

— Тебе надо переметнуться к Ковалевскому?! Ни к чему для этого затевать скандалы. Все это шито белыми нитками.

— Опять врешь! — произнес Ипполит. Он отлично разгадал маневр. — И кстати о Ковалевском. Он делает большое дело.

— Слушай, не присобачивай громкие слова, — перебил Вадим. — Это все равно, что удары пуховой подушкой.

— Любое слово, старик, может быть громким или тихим. Все зависит от ситуации, — процедил Ипполит, еле раздвигая губы. — Одно время ты разглагольствовал против местничества в науке. Помнишь? Тебя возмущали персональные телескопы. Вот это и были громкие слова. Несмотря на их дух. На деле ты оказался слабовольным слюнтяем с кукишем в кармане!

Вадим вскочил на ноги. И тоже зашагал по аппаратной. Навстречу Ипполиту. Они напоминали двух зверей, попавших в одну клетку. Им было тесно. Они задевали друг друга плечами, локтями. И тотчас же отдергивались, будто касались электрического провода.

Внезапно Вадим резко остановился. Они очутились лицом к лицу. Удивительно, они казались сейчас почти одного роста. Хотя Вадим был выше. В одинаковых синих халатах. Ровесники…

— Тебе, кандидат, рисковать нечем. Ты можешь и поссориться с Киреевым, не рискуя. Если что осложнится, ты отойдешь в сторону. А сглаживать углы придется мне, Родионову… И покровительство твое, кандидат, мне дорого обходится. В следующий раз будет неловко извиняться перед Киреевым за твое хамство!

Ипполит дернулся всем телом в сторону и уперся плечом в стену.

— Ты извинился за меня?!

— Я не нуждаюсь в адвокатах!

— Ничтожество! Подонок!.. Как ты не понял, что я не ради тебя… А ради твоей работы, ради всего, что стал подминать Киреев… А ты меня предал?! — Ипполит шагнул к двери. Остановился на пороге. — И все же в одном я тебе завидую. В таланте! Какая досада, что он в избытке достался ничтожеству.

2

Тетя Женя сдернула с кровати простыню. Матрац выпятил гусарскую грудь, рассеченную ржавыми ромбами.

— В Париже у нас стояли деревянные кровати.

— В деревянных водятся клопы.

Тетя Женя строго посмотрела на Вадима:

— Молодой человек. Впервые клопов я увидела здесь.

— Просто у вас улучшилось зрение. Клопы заброшены к нам из Франции Наполеоном. Исторически доказано в одной из актуальных диссертаций.

Тетя Женя выпрямилась:

— Я вижу, в этой комнате будет всегда весело. Даже если тут вообще никого не останется.

Вадим согласно промолчал.

Тетя Женя вытащила из-под кровати пустой посылочный ящик. Вадим вспомнил, как в обсерваторию приезжала мать Ипполита, строгая седая женщина. Она привезла чудесные, пахнущие дождем яблоки и пироги. Тоже яблочные.

Вечерами она осторожно выпытывала у Вадима, почему не женится Ипполит. Разве можно каждый вечер уходить? То наблюдать, то в библиотеку. Надо подумать и о личной жизни… Вадим дипломатически отвечал, грыз яблоки и думал — в какую «библиотеку» отправился Ипполит на этот раз. Это было беспокойное время!

Однажды Мария Семеновна разбудила Вадима ночью. Часа в три. Волнуясь, она сообщила, что хотела проведать Ипполита, но не нашла его в отделе. Там работал лишь Бродский, который заявил, что понятия не имеет, где шляется Ипполит по ночам. Так и сказал: «шляется»…

Вадим кое-как успокоил Марию Семеновну, придумал, что Ипполит, вероятно, наблюдает в городе, на университетском инструменте.

Он видел, как в душу Марии Семеновны вползло сомнение… А назавтра тетя Женя добросовестно утвердила Марию Семеновну в этом сомнении. Ипполиту был устроен страшный скандал. Несколько вечеров он торчал дома, хотя и вправду надо было съездить в библиотеку, — не хотел расстраивать Марию Семеновну.

Когда Мария Семеновна уехала, все облегченно вздохнули, за исключением тети Жени…

— …Что мне делать с ящиком? Для картофеля он мал.

— Выбросьте.

— Вы думаете, что Горшенину он не пригодится?

— Думаю, что нет.

Тетя Женя вынесла ящик в коридор. Вернулась. Ее съедало любопытство. И это было заметно, хотя профессиональная строгость мешала ей снизойти до откровенных расспросов.

— Но книги, надеюсь, он возьмет с собой!

— Уже взял. Это мои книги.

Тон Вадима был издевательски лаконичен. Дуэль продолжалась.

Тетя Женя переставила графин, годами занимавший именно это место. Поправила занавес. Встала на стул и принялась вытирать пыль со шкафа. Все это делалось с невероятным шумом…

— Тут какие-то провода. Мне кажется, они принадлежат Ипполиту.

— С чего вы взяли?

— Так.

И первым не выдержал Вадим.

— Послушайте, честное слово, я не имею понятия, куда переехал Ипполит. — Он говорил правду.

— Меня это меньше всего интересует, — с достоинством произнесла тетя Женя. — Еще бы несколько таких отъездов — и общежитие стало бы вполне порядочным заведением.

— В таком случае в нем останетесь только вы.

— И вы! — Тетя Женя с грохотом передвинула провода.

«Она обо мне высокого мнения», — подумал Вадим. Его начинал раздражать этот шум. «А может быть, наоборот, невысокого?» — Вадим с любопытством посмотрел на худенькую фигурку, бойко орудующую на пыльном шкафу. «Интересно, она уже знает о моих отношениях с Ириной? Вряд ли. Я бы наверняка это почувствовал».

Тетя Женя была в курсе всех обсерваторских дел. И любая ее неосведомленность служила гарантией, что никто этого не знает.

— Говорят, что Ипполит Игоревич собирается уходить из обсерватории. И оформляет документы… По крайней мере, это вы знаете?! — Тетя Женя слезла со стула.

Вадим кивнул. Да, это он слышал…

Они не разговаривали уже три дня. Ипполит в общежитии не ночевал. И на работе он избегал Вадима. Вчера, например, — Ипполит шел навстречу по коридору, но тут же повернул обратно. Демонстративно.

Их ссора не могла пройти незамеченной. Наиболее значительное событие в тихой обсерваторской жизни за последние годы. Отдел был взбудоражен. К тому же стало известно, что Ипполит выписался из общежития. Возбуждение достигло кульминации сегодня утром — пронесся слух, что Ипполит подал заявление об уходе. Непосредственно Весенину, минуя Киреева. Многие обижались на Вадима, считая, что он в курсе всех дел, но скрывает…

…Тетя Женя сложила в таз свои тряпки, губки, веник. Комната выглядела чистой, но какой-то нежилой. То ли оттого, что матрац на кровати Ипполита был свернут. То ли отсутствовал громоздкий самодельный радиоприемник с двумя переносными динамиками для стереоэффекта… Или стало меньше книг…

Вадим вдруг ощутил страшное одиночество. Казалось, белые масляные стены бесконечно уходят в высоту. Пятнистая скатерть однообразной степью текла в сторону изгороди кроватных прутьев. Лампочка без абажура. Высохшая чернильница-непроливайка, почему-то стоящая в блюдце.

«Он так и забыл вернуть мне авторучку», — подумал Вадим, отводя взгляд от чернильницы. Хотелось уснуть…

Тетя Женя застряла в дверях, прижимая таз к боку.

— Вчера звонила девушка. Я полагаю, та, у которой телефон 5–32–64.

Вероника? — Вадим поднял голову.

— 5–32–64,—упрямо повторила тетя Женя. — Она звонила два раза.

— Ну и что?

— Во второй раз я ее предупредила, что у вас завязались серьезные отношения с одной нашей сотрудницей. И предложила ей больше не звонить… Я имела в виду девушку из шестого дома. Ирину Кон.

Пока Вадим соображал, что ответить, шаги тети Жени донеслись из коридора.

3

Референт вышла из кабинета, бережно прикрыв дверь. Еще издали Ипполит заметил разбросанную в левом углу заявления резолюцию Весенина. Это оказалось неожиданным. Ипполит был уверен, что Весенин вызовет его в кабинет для выяснения обстоятельств. Не каждый день увольняются кандидаты наук.

Референт виновато улыбнулась и протянула листочек Ипполиту. Она также понимала несуразность ситуации.

А может быть, он отказал?

Ипполит взглянул на резолюцию. Еще не прочитав, он понял ее смысл — «В кадры. Оформить увольнение по собственному желанию. Весенин».

Стало неприятно. И как-то неуверенно. Уже нельзя передумать, порвать заявление, отложить до следующего раза. Все это можно было сделать еще полчаса назад. Но не теперь. Поздно!

Нет, все продумано и не о чем жалеть. Досадно только, что не удалось поговорить с Весениным. Это тоже была бы хотя и незначительная, но атака. Ладно, можно обойтись и без этой атаки.

Ипполит уговаривал себя, находил логическое оправдание бесцельности разговора с Весениным. Но это было только оправдание. На самом деле чертовски обидно тихо уходить. Столько лет работать в обсерватории и не заслужить, чтобы тебя выслушали.

Ипполиту так остро хотелось словесной разрядки, что он почувствовал, как засосало под ложечкой, как тупой ноющей болью замлел живот.

Но повернуть обратно неудобно. Надо было самому подать заявление Весенину, а не через референта. И с каждой следующей минутой все более смешным будет выглядеть его приход в кабинет директора для объяснения.

Нужен повод. Ипполит лихорадочно искал повод, медленно переставляя вялые ноги по красному упругому ворсу ковра.

Может, постоять в коридоре и словно невзначай повстречать Весенина — ведь должен он выйти из кабинета. Ну хотя бы…

Внезапно его осенило. Ипполит развернул заявление и перечитал резолюцию. «В жизни не столь важно создавать новые условия, как умело пользоваться уже созданными», — где это он читал?

Можно возвращаться, повод найден.

Референта в приемной не оказалось. Отлично. Главное — не сбавлять скорости. Ипполит постучал в громадную, во всю стену, дверь и, не дожидаясь ответа, вошел.

Весенин сидел за большим письменным столом в углу кабинета. Увидев Ипполита, он улыбнулся и пошел навстречу:

— А-а… Наш бывший сотрудник. Решили проведать?

Ипполит поддержал его улыбку. Мелькнула мысль о дальнем прицеле слов «бывший сотрудник», в подтексте это сочетание обязывало не касаться обсерваторских дел…

«Вывел с танцплощадки», — подумал Ипполит и произнес:

— Бывший?! Я еще не успел побывать в отделе кадров.

Весенин развел руками. Он легко взял Ипполита за плечи и подвел к бесконечному, как взлетная площадка, столу.

Усадив Ипполита в кресло, Весенин присел на угол стола и скрестил на груди руки.

Ипполит смотрел на Весенина снизу вверх. Неудобное положение — появляется чувство просителя. Это Ипполита не устраивало. Он приподнялся и устроился на мягком подлокотнике кресла. Глаза Ипполита оказались на уровне глаз Весенина. Теперь они были на равных.

— Меня не устраивает ваша резолюция, Орест Сергеевич…

Брови Весенина удивленно поползли вверх большими ржавыми дугами.

— В заявлении ясная мотивировка — «не согласен с антинаучной обстановкой в отделе радиоастрономии». А в резолюции — уволить по собственному желанию.

Ржавые дуги выпрямились и сползли. Весенин добродушно рассмеялся:

— К сожалению, Ипполит Игоревич, я не знаю статьи гражданского кодекса, отвечающей вашей мотивировке.

— Действительно, забавно. Важная гражданская тема не имеет статьи в гражданском кодексе. Парадокс.

— Не дошли руки, не дошли руки. И как же вы хотите, чтобы я изменил резолюцию? — искренне произнес Весенин.

— Не знаю. Вероятно — оформить уход в связи с несогласием с антинаучной обстановкой в отделе.

— Чудак, господи, какой вы непосредственный чудак, — вновь рассмеялся Весенин, с детским любопытством разглядывая бледное лицо Ипполита. Внезапно его смех прекратился. Булькнул где-то на середине и замер. — Слушайте, Горшенин, говорят, вы способный человек, но, простите, ума я что-то в вас не вижу. Желаете сохранить хорошую мину при плохой игре?! Уверяю вас, переход к Ковалевскому можно было устроить без подобного документа. — Весенин ткнул пальцем в заявление. — И без того брожения, что вы пытались устроить в Ученом совете. Это по меньшей мере некрасиво. — Весенин соскочил со стола. — Уважая ваши способности, я остановился на этой резолюции. Иначе…

— Что иначе?! — выкрикнул Ипполит.

— Иначе я б привлек вас за клевету. Через суд.

— Вы видите клевету в «антинаучной обстановке»?

— Если угодно. Обливать отдел, где занимаются серьезными научными вопросами, где руководит отделом весьма уважаемый ученый… Почему вы раньше молчали? Выжидали тепленького местечка у Ковалевского? Или раньше вас устраивали и наш проект, и наши масштабы? В чем заключается антинаучная обстановка? В чем?!

Тяжелая дверь-стена приоткрылась с липким шуршанием. В кожаной щели появилась испуганная голова референта.

— Почему вы пропускаете ко мне посторонних?! — крикнул Весенин.

— Я вышла… на минуточку… — жалобно произнесла референт, умоляюще глядя на Ипполита. — Может быть, уйдете, Ипполит Игоревич, вы ведь уволились.

— Я еще не был в отделе кадров, — жестко произнес Ипполит и сел в кресло.

— Идите, — бросил Весенин референту. Затем достал пенсне и посадил на толстый белый нос. — Так чем могу служить? — сдерживая голос, произнес Весенин, но пальцы его рук дрожали над глянцевой полировкой стола.

Мысли Ипполита спутались. Он попытался уложить их в стройный ряд. Но ничего не получалось…

— Да, раньше я занимался проектом Киреева. И дело вовсе не в Ковалевском… Я даже не знаю — буду ли я работать у Ковалевского или в другом месте…

— Короче! — приказал Весенин.

Ипполит замолчал. Он чувствовал, что говорит не то. Какую-то ерунду. Лепет. А может быть, уйти? Он посмотрел на дверь.

— Говорите, Ипполит Игоревич, я слушаю вас, — спокойно произнес Весенин. И даже доброжелательно.

Ипполит удивленно взглянул на директора. Но анализировать было некогда.

— За время проектирования и внедрения проекта идея Киреева технически отстала. Если в прошлом этот инструмент можно было строить и мы этого добивались, то теперь заниматься им — пустое дело… Памятник на песке.

— Значит, ваш проект целиком связан с несогласием, — произнес Весенин. — И это вы называете, как я понял, антинаучной обстановкой?

Ипполит вскочил с кресла и подошел к столику с графином.

Вода слегка вздрагивала от его движений.

Но так и не напился. Передумал и поставил стакан.

— Вы слышали, Орест Сергеевич, о работах Родионова в области…

— Слышал. И знаю, — перебил Весенин, — слава богу, не первый год. Пора бы и кончить.

— Это исследование, Орест Сергеевич, а не ремонт сарая, — резко проговорил Ипполит.

— Всякое исследование надо соизмерять с возможностями исследователя, — сухо ответил Весенин. Видно, он дал себе слово больше не срываться. — А возможности Родионова весьма относительны.

До сознания Ипполита донесся пунктирный прерывистый звон. Он отодвинул стакан от графина. Дребезжание прекратилось.

— Говорить так о работе Родионова — значит не только не понимать перспектив теоретической радиоастрономии, но и, простите, мало что понимать в современной радиоастрономии…

Весенин медленно поднялся из-за стола, опираясь на сильные руки. Лицо его стало багровым.

— Родионов, Родионов! — тихо произнес Ипполит. — Это удача, когда в обсерватории есть такой сотрудник.

— Мне не нравится ваш стиль разговора, Горшенин, — тяжело произнес Весенин.

— А-а… Не в стиле дело, — горестно проговорил Ипполит. — Мы все смешны перед истиной. Со своим честолюбием, ревностью, страстишками. Истина — выше нас. И если хватит ума это понять, то считайте, что вам крупно повезло в главном… Я это понял…

Голос Ипполита звучал глухо. Казалось, он думает вслух. И любое наставление выглядело бы сейчас нелепым и смешным.

Весенин это понял. Он был смущен искренностью тона Ипполита. И подавлен. Непонятно чем. Вероятно, слова Ипполита вызвали в нем какие-то глубокие ассоциации. Он не мог разобраться сейчас, в эту минуту… Да и понимает ли Ипполит, что работа Вадима опровергает исследование не только Киреева, но и самого Ипполита?

— О нем довольно посредственного мнения авторитетные специалисты, — пробормотал Весенин.

— О ком? О Димке?! — встрепенулся Ипполит. — Ну кто? Кто? Если эти авторитеты хоть немного смыслят в…

— Киреев, — вырвалось у Весенина.

Ипполит отступил на шаг. Невероятно. Чтоб Киреев? Но в следующее мгновенье он все понял. Словно при вспышке магния. Да, конечно, Кирееву надо смять Вадима в глазах начальства. Отрезать путь в том случае, если Родионов вздумает защищать себя. И сделать его своим роботом. А это несложно, если принять во внимание характер Вадима…

А Весенин уже вышел из транса. Он стоял — высокий, прямой, строгий. В сером просторном костюме. Таком просторном, что казалось, в нем поместился бы не только Весенин, но и маленький полный Киреев.

Ипполит сунул заявление в карман и вышел не прощаясь.