Возвращение Боевого Билсона

Онлайн чтение книги Укридж и Ко. Рассказы Ukridge And Other Stories
Возвращение Боевого Билсона

Это был крайне неприятный момент, один из тех, которые высекают морщины на лице и подергивают благородной сединой волосы у висков. Я глядел на бармена. Бармен глядел на меня. Присутствующее общество беспристрастно глядело на нас обоих.

— Хо! — сказал бармен.

Я очень сообразителен. И молниеносно понял, что он мне не симпатизирует. Это был крупный, обильный типчик, и его взгляд, встретившись с моим, дал недвусмысленно понять, что для него я — кошмар, ставший явью. Его подвижные губы слегка изогнулись, дав сверкнуть золотому зубу, а мышцы его могучих рук, крепостью не уступавших железу, слегка зазмеились.

— Хо! — сказал он.

Обстоятельства, поставившие меня в данное прискорбное положение, были нижеследующими. Творя рассказы для популярных журналов, которые в то время вызывали у стольких издательств столько сожалений, я подобно одному моему собрату-писателю сделал своей областью весь род человеческий. А потому сегодня я разделывался с герцогами в их замках, а завтра совершал поворот кругом и начинал зондировать угнетенные десять процентов на дне их трущоб. Разносторонний типус. В данный момент я творил довольно трогательную вещицу про девушку по имени Лиз, которая трудилась в лавочке, торгующей жареной рыбой на Рэтклифф-Хайуэй, и потому отправился туда в поисках местного колорита. Какой бы приговор потомки ни вынесли Джеймсу Коркорану, они не смогут сказать, что он когда-либо избегал неудобств, если дело касалось его искусства.

Рэтклифф-Хайуэй — весьма интересная магистраль, но в жаркие дни она вызывает жажду. Посему, побродив примерно час, я вошел в бар «Принц Уэльский», попросил пинту пивка, выпил кружку одним глотком, опустил руку в карман за звонкой монетой и обнаружил пустоту. Теперь я получил возможность прибавить к моим заметкам о лондонском Ист-Энде очередное наблюдение: очищение карманов там достигло степени высокого искусства.

— Крайне сожалею, — сказал я, улыбаясь умиротворяющей улыбкой и стараясь придать своему голосу обаятельное дружелюбие. — Оказывается, у меня нет денег…

Вот тут-то бармен и произнес свое «хо!», а затем вышел на открытое пространство через дверцу в стойке.

— Думаю, мне обчистили карманы, — сказал я.

— Думаешь, значит? — сказал бармен.

Он произвел на меня впечатление человека, чей характер претерпел изменения не в лучшую сторону. Годы общения с бессовестными гражданами, так и норовящими выпить на дармовщинку, угасили тот наивный юношеский энтузиазм, с каким он вступил на стезю барменства.

— Так я оставлю вам мою фамилию и адрес? — предложил я.

— А кому, — холодно осведомился бармен, — нужен твой непотребный адрес с фамилией в придачу?

Неизменно практичные, они сразу же хватают быка за рога. Он упер указательный палец в самую суть вопроса. Кому были нужны мой непотребный адрес и фамилия? Решительно никому.

— Я пошлю… — продолжал я, но тут слова сменились делами. Явно многоопытная рука ухватила меня за шею, другая сомкнулась на моих брюках чуть ниже поясницы, поток воздуха ударил мне в лицо, и я покатился по тротуару в направлении мокрой и неаппетитной канавы. Бармен — гигантская фигура на фоне грязно-белого фасада пивной — мерил меня мрачным взглядом. Думается, если бы он ограничился взглядом — пусть и в высшей мере оскорбительным, — я бы оставил дело без последствий. В конце-то концов право было на его стороне. Каким образом он мог заглянуть в мою душу и убедиться в ее снежно-белой чистоте? Но, когда я кое-как поднялся на ноги, он не устоял перед соблазном и добавил еще парочку штрихов.

— Вот к чему приводит выпивка на дармовщину, — произнес он нестерпимо нравоучительным тоном — или так мне показалось.

Эти грубые слова невыразимо меня оскорбили. Я воспылал праведным гневом. И кинулся на бармена. Совсем забыв, что он может уложить меня одной рукой.

Секунду спустя он, однако, напомнил мне об этом факте. Не успел я атаковать, как неизвестно откуда взявшийся гигантский кулак опустился на мою голову. Я снова сел.

— Э-эй!

Я смутно понял, что ко мне кто-то обращается, причем не бармен. Этот атлет уже сбросил меня со счетов и вернулся к своим профессиональным обязанностям. Я поглядел вверх, и у меня возникло впечатление чего-то большого в голубом коверкоте, а затем меня поставили на ноги, как пушинку.

Моя голова начала проясняться, и я сумел сосредоточить взгляд на том, кто мне посочувствовал. И пока я его сосредотачивал, у меня возникло ощущение, что я уже где-то, когда-то видел этого человеколюбца. Рыжие волосы, блестящие глаза, внушительное телосложение… Так это же не кто иной, как мой старый друг Уилберфорс Билсон! Боевой Билсон, грядущий чемпион, которого я в последний раз видел, когда он выступал в «Стране Чудес» под эгидой своего личного менеджера Стэнли Фиверстоунхо Укриджа.

— Он вам вдарил? — осведомился мистер Билсон.

На этот вопрос мог быть только один ответ. Хотя мои умственные способности находились в некотором разброде, тут у меня сомнений не было.

— Да, он мне вдарил, — сказал я.

— Р-ры! — сказал мистер Билсон и немедленно проследовал в питейное заведение.

Я не сразу постиг всю значимость этого маневра. Моя интерпретация его внезапного ухода сводилась к тому, что мое общество ему приелось и он решил пойти и перекусить. И только когда из открытой двери хлынули звуки повышенных голосов, в душу мне закралось подозрение, что, приписав ему такую черствость, я был несправедлив к этому золотому сердцу. А когда последовало новое явление бармена, который вылетел наружу словно под воздействием какой-то необоримой силы и протанцевал через тротуар что-то вроде фокстрота спиной вперед, подозрение это превратилось в уверенность.

Бармен, как подобает человеку, который выполняет свои обязанности на Рэтклифф-Хайуэй, обладал твердой натурой. Заячья трусливость была ему чужда. Едва он успел завершить свои пируэты, как изящным движением потрогал правую скулу, произнес краткий монолог, а затем ринулся назад в свой бар. Дверь снова захлопнулась следом за ним, и этот момент, можно сказать, и послужил официальным началом последовавших событий.

Что именно происходило внутри указанного питейного заведения, я не видел, так как был еще слишком обессилен, чтобы войти и узреть собственными глазами. Но, судя по звукам, там разразилось землетрясение, причем далеко не самое слабое. Создавалось впечатление, что вся стеклянная посуда в мире одновременно разлеталась вдребезги, население нескольких метрополий кричало в унисон, и я готов был поклясться, что стены здания ходили ходуном. И тут кто-то засвистел в полицейский свисток.

В трелях полицейского свистка есть особая магия. Они мгновенно обращают в штиль самый свирепый шторм. И громовой шум сразу стих. Стеклянная посуда прекратила разбиваться, голоса умолкли, и секунду спустя из двери, не соблюдая особых церемоний, появился мистер Билсон. Его нос слегка кровоточил, под глазом намечался фонарь, но в остальном с ним все, казалось, было в порядке. Он осторожно оглядел улицу справа и слева, а затем спуртовал к ближайшему углу. И я, стряхивая с себя остатки томности, овладевшей мной после соприкосновения с барменом, спуртовал ему вслед. Я сгорал от благодарности и восхищения. Я хотел настигнуть этого человека и поблагодарить его по всем правилам этикета. Хотел заверить его в моем неугасимом уважении. Кроме того, я хотел занять у него шестипенсовик. Мысль, что он был единственным во всем обширном лондонском Ист-Энде, кто мог бы одолжить мне деньги, чтобы не возвращаться на Эбери-стрит пешком, окрылила мои ноги.

Нагнать его было не так-то просто: видимо, топот моих преследующих ног мистер Билсон истолковал как доказательство погони и прибавил прыти. Однако, когда я на каждом втором шаге принялся издавать жалобные «мистер Билсон! Эй, мистер Билсон!», он как будто понял, что находится среди друзей.

— А, так это вы, верно? — сказал он, останавливаясь. Его явно охватило облегчение. Он достал закопченную трубку и раскурил ее. Я произнес мою благодарственную речь. Выслушав меня до конца, он вынул трубку изо рта и в нескольких коротких словах сформулировал мораль произошедшего. — Никто не тюкает моих друзей, когда я рядом, — сказал мистер Билсон.

— Вы до чертиков любезны, — сказал я с чувством. — Столько затруднений!

— Да никаких, — сказал мистер Билсон.

— Вы, наверное, здорово вдарили этому бармену. Он вылетел со скоростью сорока миль в час.

— Я его тюкнул, — согласился мистер Билсон.

— Боюсь, он повредил вам глаз, — сказал я сочувственно.

— Он? — сказал мистер Билсон, презрительно харкнув. — Да не он. А его дружки. Не то шесть, не то семь их там набралось.

— И вы их тоже тюкнули? — вскричал я, ошеломленный размахом этого чудо-человека.

— Р-ры, — сказал мистер Билсон и немного покурил. — Но его я оттюкал посильнее других, — продолжал он, глядя на меня с искренней теплотой: его рыцарственное сердце было явно растрогано до самых честных своих глубин. — Только подумать, — добавил он с отвращением, — чтоб всякий… его роста, — он выразительно охарактеризовал бармена, и, насколько я мог судить после столь краткого знакомства, очень точно, — брал бы и тюкал… замухрышку вроде вас.

Руководившие им чувства были достойны такого восхищения, что я не стал придираться к словам, в которые они были облечены. Не восстал я и на то, что был обозван «замухрышкой». Для человека размеров мистера Билсона почти Все люди, я полагаю, выглядят замухрышками.

— Ну, я весьма вам обязан, — сказал я.

Мистер Билсон молча покуривал трубку.

— Вы давно вернулись? — осведомился я, просто чтобы что-то сказать. Какими бы выдающимися ни были его другие достоинства, умение поддерживать разговор в их число не входило.

— Вернулся? — сказал мистер Билсон.

— Вернулись в Лондон. Укридж говорил мне, что вы опять ушли в море.

— Эй, мистер! — воскликнул мистер Билсон, впервые проявляя искренний интерес к моим словам. — А вы его давно видели?

— Укриджа? Да я с ним вижусь почти каждый день.

— А то я его ищу.

— Могу дать вам адрес, — сказал я и записал искомые сведения на старом конверте. Затем, пожав Билсону руку, я еще раз поблагодарил его за любезную помощь, произвел заем, чтобы вернуться в лоно Цивилизации на метро, и мы расстались со взаимными добрыми пожеланиями.

Следующий шаг в марше событий я обозначу, как «Эпизод с Неудобоваримой Особой Женского Пола». Произошел он два дня спустя. Когда вскоре после обеда я вернулся в свои комнаты на Эбери-стрит, в прихожей меня встретила миссис Баулс, супруга моего домохозяина. Я поздоровался с ней не без трепета, потому что, подобно своему мужу, она всегда действовала на меня несколько угнетающе. Величавое достоинство Баулса ей присуще не было, но более чем компенсировалось манерами настолько гробовыми, что сильные мужчины съеживались под ее кладбищенским взглядом. Уроженку Шотландии, ее отличало особое выражение глаз: они словно без устали высматривали астральные тела, закутанные в саваны, — насколько мне известно, это одна из любимейших салонных игр на севере Британии.

— Сэр, — сказала миссис Баулс, — вас в гостиной ожидает тело.

— Тело! — Не стану отрицать: это излюбленное клише творцов детективных романов ввергло меня в шок. Но тут я вспомнил, откуда она родом и некоторые особенности тамошнего диалекта. — О! Вы хотите сказать — мужчина?

— Женщина, — поправила меня миссис Баулс. — Тело в розовой шляпе.

Меня кольнула совесть. В этом духовно чистом скромном жилище женские тела в розовых шляпах, видимо, нуждались в объяснении. Я почувствовал, что корректность требует тут же призвать Небеса в свидетели, что я не имею ни малейшего отношения к этой женщине, ну, ни малейшего!

— Мне поручено передать вам вот это письмо, сэр.

Я взял конверт и вскрыл его со вздохом. Я сразу узнал почерк Укриджа и в сотый раз на протяжении нашего близкого знакомства меня пронзило тоскливое подозрение, что этот человек в очередной раз навлек на меня нечто ужасное.

«Мой дорогой Старый Конь

Не так уж часто я прошу тебя об одолжении…»

(Я испустил глухой смех.)

«Мой дорогой Старый Конь

Не так уж часто я прошу тебя об одолжении, малышок. Однако молю и взываю, чтобы сейчас ты сплотился вокруг и показал себя истинным другом, каким, как мне известно, ты являешься. Я всегда говорю о тебе только одно: Корки, мальчик мой, ты настоящий товарищ и никогда никого не покинешь в беде.

Подательница сего (восхитительная женщина, она тебе понравится) приходится матерью Флосси. Она приехала на денек с экскурсией с севера, и абсолютно необходимо, чтобы ее ублаготворили и проводили на поезд шесть сорок пять с Юстонского вокзала. Сам я, к сожалению, не могу присмотреть за ней, потому что, к несчастью, слег с вывихнутой лодыжкой. Иначе я тебя не побеспокоил бы.

Это вопрос жизни и смерти, старичок. У меня не хватает слов объяснить, насколько важно, чтобы эту старую типицу достойно развлекли. От этого зависят наисерьезнейшие дела. Так что надвинь шляпу на уши и вперед, малышок, и да будут наградой тебе всяческие блага. Все подробности сообщу тебе при встрече.

Всегда твой С. Ф. Укридж

P. S. Все расходы оплачу позже».

Последние слова все-таки вызвали на моих губах слабую меланхоличную улыбку, но в остальном этот жутчайший документ, на мой взгляд, был начисто лишен даже подобия комической стороны. Я посмотрел на свои часы и обнаружил, что дело не зашло дальше половины второго. И следовательно, эта особа женского пола пробудет под моей опекой добрых четыре часа с четвертью. Я прошептал проклятия — естественно, бессильные, ибо в подобных случаях проявлялась особая черта демона Укриджа: тому, у кого недоставало силы полностью отмахнуться от его отчаянных молений (а у меня практически всегда ее недоставало), он не оставлял ни единой лазейки для спасения. Сеть своих гнусных планов он раскидывал в самую последнюю секунду, не давая жертве ни малейшего шанса для вежливого отказа.

Я медленно поднялся в мою гостиную. Я чувствовал, что ситуация была бы много легче, если бы я знал, кто такая Флосси, о которой он писал с такой беспечной фамильярностью. Это имя, хотя Укридж, бесспорно, полагал, что оно затронет во мне какую-то струну, не нашло в моей душе ни малейшего отклика. Насколько я помнил, с какой стороны ни посмотреть, в моей жизни не было ни единой Флосси. Я начал мысленно перебирать прошлые уходящие вдаль года. Давным-давно забытые Мэри, и Джулии, и Лиззи всплывали из мутных глубин моей памяти, пока я в ней рылся, но только не Флосси. Когда я взялся за ручку двери, мне пришло в голову, что Укридж, если он надеялся, что светлые воспоминания о Флосси свяжут нежными узами меня и ее мать, возводил свое здание на песке.

Едва войдя в комнату, я убедился, что миссис Баулс обладала чисто репортерским даром схватывать самые существенные моменты. О матери неведомой Флосси можно было бы сказать многое — например, что она была дородна, бодра и затянута в корсет куда сильнее, чем рекомендовал бы любой врач, но все эти факты подавлял и затмевал тот факт, что на ней была надета розовая шляпа.

Это был наибольший, наиярчайший, сверхпышно изукрашенный головной убор, какой мне доводилось видеть, и перспектива провести четыре с четвертью часа в его обществе добавила заключительный штрих к моему уже удрученному состоянию. Единственным солнечным зайчиком в непроглядном мраке была мысль, что ей придется шляпу снять, если мы пойдем в кинотеатр.

— Э-э… как поживаете, — сказал я, застывая в дверях.

— Как поживаете? — произнес голос из-под шляпы. — Скажи джентльмену «как поживаете», Сирил.

Тут я обнаружил у окна оттертого до блеска мальчугана. Инстинкт истинного художника подсказал Укриджу, что секрет истинно художественной прозы состоит в умении отсекать излишние подробности, а потому в письме он не упомянул про мальчугана, и, когда тот обернулся, чтобы неохотно подчиниться правилам хорошего тона, я почувствовал, что такая ноша свыше моих сил. Это был зловещего вида мальчишка с крысиной мордочкой, и он посмотрел на меня с ледяной брезгливостью, словно бармен в питейном заведении «Принц Уэльский» на Рэтклифф-Хайуэй.

— Я взяла Сирила с собой, — сказала мать Флосси (и предположительно Сирила), после того как отрок пробурчал осторожное приветствие, явно позаботившись, чтобы оно его ни к чему не обязывало, и вновь повернулся к окну, — потому как я подумала, что ему будет приятно повидать Лондон.

— Разумеется, разумеется, — ответил я, а Сирил у окна угрюмо взирал на Лондон, словно не слишком его одобряя.

— Мистер Укридж сказал, что вы нас поводите туда-сюда.

— С восторгом, с восторгом, — произнес я дрожащим голосом, взглянул на шляпу и тотчас отвел глаза. — Полагаю, нам стоит посетить кинотеатр, как вы думаете?

— Не-а! — сказал Сирил. И что-то в его тоне указывало, что его «не-a!» бесповоротны.

— Сирил хочет посмотреть всякие зрелища, — сказала его маменька. — Фильмы-то мы можем все посмотреть и дома. Он только и думал, как посмотрит виды Лондона. Это же будет ему, как образование, посмотреть все виды.

— Вестминстерское аббатство? — предложил я. В конце-то концов, что может быть полезнее для крепнущего юного сознания, чем знакомство с надгробиями великого прошлого, и если он пожелает, то и выбрать подобающее место для собственного погребения в грядущие дни? К тому же у меня было возникла мысль — но тут же исчезла, не успев принести мне утешения, — что при входе в Вестминстерское аббатство женщины вроде бы снимают шляпы.

— Не-а! — сказал Сирил.

— Он хочет посмотреть убийства, — объяснила мать Флосси.

Она сказала это так, словно речь шла о самом естественном мальчишеском желании, но мне оно показалось неосуществимым. Убийцы не имеют обыкновения заранее доводить до сведения публики обстоятельные программы своих предполагаемых действий. И я понятия не имел, какие убийства должны были состояться сегодня.

— Он всегда читает все про убийства в воскресных газетах, — продолжала родительница, внося ясность в тему.

— А! Понимаю, — сказал я. — Значит, мадам Тюссо. Там имеются все убийцы.

— Не-а! — сказал Сирил.

— Так он места хочет посмотреть, — сказала мать Флосси, ласково снисходя к моей тупости. — Места этих самых, значит, убийств. Он навырезал адреса, чтоб, когда мы вернемся, всем своим друзьям нос утереть, что он там был.

Меня объяло неизъяснимое облегчение.

— Так мы же можем объехать их в такси! — вскричал я. — Сможем так и сидеть в такси с начала и до конца. Вылезать из него вовсе не требуется.

— А то в автобусе?

— Только не в автобусе, — сказал я твердо. Такси, категорически решил я, и только такси, предпочтительно с опускающимися шторками.

— Ну, будь по-вашему, — благодушно сказала мать Флосси. — По мне-то, ничего приятней, чем прокатиться в такси, и быть не может. Слышь, Сирил, что говорит джентльмен? Ты прокатишься в такси!

— Хры! — сказал Сирил, будто не собирался этому верить, пока не увидит своими глазами. Скептичный мальчик.

Этот день мне запомнился, как не самый счастливый в моей жизни. Во-первых, затраты на экспедицию далеко превзошли смету, намеченную мною второпях. Уж не знаю почему, но все самые привлекательные убийства, видимо, совершались в такой дали, как Степни или Каннинг-Таун, и объезд в такси всех таких мест обходится недешево. А во-вторых, Сирил оказался не из тех натур, чье обаяние раскрывается при более близком знакомстве. Думаю, я не ошибусь, сказав, что больше всего он нравился тем, кто наблюдал его елико возможно реже. И наконец, тоскливое однообразие искомых достопримечательностей вскоре начало действовать мне на нервы. Такси останавливалось перед обветшалым домом на какой-нибудь унылой улочке в милях и милях от ближайшего аванпоста цивилизации. Сирил высовывал свою неаппетитную голову в окошко, несколько мгновений в безмолвном экстазе упивался заветным зрелищем, а затем брал на себя роль гида. Он, очевидно, основательно проштудировал свой предмет и располагал всей возможной информацией.

— Ужас Каннинг-Тауна, — возвещал он.

— Да, милок? — Его маменька бросала на него любящий взгляд и гордый на меня. — В этом, значит, самом доме?

— В этом самом доме, — отвечал Сирил со зловещим апломбом нудного собеседника, приступающего к своей любимой теме. — Его было звать Джимми Поттер, он был найден в семь утра под кухонной раковиной с горлом, перерезанным от уха до уха. А зарезал его брат квартирной хозяйки. Его повесили в Пентонвилле.

Еще некоторые сведения из неистощимого запаса дитяти, и вперед, к следующему историческому месту.

— Ужас Бинг-стрит.

— В этом самом доме, милок?

— В этом самом доме. Тело было найдено в подвале в поздней стадии ре-золо-женья с головой, проломленной пред-положи-тельно каким-то тупым орудием.

В шесть часов сорок шесть минут, стойко игнорируя розовую шляпу, которая торчала из окна вагона третьего класса, и толстую руку, дружески машущую на прощание, я отвернул от поезда бледное суровое лицо и, пройдя по перрону Юстонского вокзала, велел таксисту со всей скоростью доставить меня к жилищу Укриджа на Арундел-стрит за Лестер-сквер. Насколько я знал, на Арундел-стрит еще не случилось ни единого убийства, но, по моему глубокому убеждению, время для него созрело. Общество Сирила, его высказывания заметно нейтрализовали плоды человеколюбивого воспитания, и я почти с наслаждением предвкушал, как украшу его следующий визит в столицу Ужасом Арундел-стрит.

— А, малышок, — сказал Укридж, когда я вошел. — Входи-входи, старый конь. Рад тебя видеть. Как раз прикидывал, когда ты заявишься.

Он лежал в постели, но это не угасило подозрения, которое все сильнее охватывало меня на протяжении дня, что он был подлым симулянтом. Я отказывался поверить в его вывихнутую лодыжку. Я не сомневался, что, первым узрев мать Флосси и ее обворожительное чадо, он ловко спихнул их на меня.

— Я как раз почитываю твою книгу, старичок, — сказал Укридж, нарушая напряженную тишину с утрированной беззаботностью. Он прельстительно помахал единственным романом, который я написал. И нагляднее всего степень кипевшей во мне черной вражды доказывает тот факт, что даже это меня не смягчило. — Колоссально, малышок. Иного слова нет. Колоссально. Черт меня дери, я плакал, как ребенок.

— Это юмористический роман, — указал я холодно.

— Плакал от смеха, — поспешно пояснил Укридж.

Я поглядел на него с омерзением.

— Где ты хранишь свои тупые орудия? — спросил я.

— Мои… что именно?

— Твой тупые орудия. Мне нужно тупое орудие. Дай мне тупое орудие. Бог мой! Только не говори, что у тебя нет тупого орудия.

— Только безопасная бритва.

Я истомленно сел на край кровати.

— Эй! Поосторожней с моей лодыжкой.

— Твоей лодыжкой! — Я испустил смех, от которого кровь стыла в жилах, тот смех, который мог испустить брат квартирной хозяйки перед тем, как начать оперировать Джеймса Поттера. — Да уж конечно, твоя лодыжка!

— Вывихнул ее вчера, старичок. Ничего серьезного, — успокоил меня Укридж. — Уложила меня на пару дней, и только.

— Ну да. Пока эта жуткая бабища и ее чертов сынок не отправились восвояси.

По лицу Укриджа разлилось страдальческое изумление.

— Неужели ты хочешь сказать, что она тебе не понравилась? А я-то думал, что вы надышаться друг на друга не сможете.

— И конечно, ты думал, что я и Сирил родственные души?

— Сирил, — произнес Укридж с сомнением. — Ну, правду сказать, старичок, я ведь не утверждаю, будто Сирил может понравиться с места в карьер. Он из тех мальчиков, с которыми требуется терпение, чтобы он повернулся к тебе своей солнечной стороной. Он, так сказать, врастает в тебя мало-помалу.

— Если он когда-нибудь начнет в меня врастать, я его тут же ампутирую.

— Ну, а кроме этого, — сказал Укридж, — как все прошло?

Я описал события дня несколькими выразительными словами.

— Ну, мне очень жаль, старый конь, — сказал Укридж, когда я умолк. — Что я еще могу сказать? Мне очень жаль. Даю тебе слово, я понятия не имел, во что тебя втравливаю. Но это был вопрос жизни и смерти. Иного выхода не было. Флосси настаивала и не шла ни на какие уступки.

— Да кто эта Флосси, черт ее дери?

— Как! Флосси? Мой милый старичок, соберись с мыслями. Не мог же ты забыть Флосси. Официантку в «Короне» в Кеннингтоне. Невесту Боевого Билсона. Ну, не мог же ты забыть Флосси! Да она только вчера упомянула, какие милые у тебя глаза.

Память пробудилась, мне стало стыдно, что я умудрился забыть девушку столь жизнерадостную и эффектную.

— Ну, конечно! Пиявка, которую ты приволок с собой в тот вечер, когда Джордж Таппер угостил нас обедом в «Риджент-Гриль». Кстати, Джордж тебя за это так и не простил?

— Да, некоторая холодность еще имеет место быть, — грустно признал Укридж. — Должен сказать, старичок Таппи слегка злопамятствует. Дело в том, старый конь, что Таппи человек ограниченный. Он, в отличие от тебя, не настоящий друг. Восхитительный типус, но без кругозора. Не может понять, что в некоторых случаях друзья индивида просто должны сплотиться вокруг него. Тогда как ты…

— Скажу тебе одно: искренне надеюсь, что испытания, которые я претерпел сегодня, действительно послужат доброму делу. Теперь, когда я поостыл, мне было бы жаль, если бы пришлось придушить тебя в твоей постели. Может быть, ты не откажешься объяснить поточнее, в чем суть всего этого?

— Дело обстоит так, малышок. Позавчера заскочил ко мне добрый старый Билсон.

— Я столкнулся с ним в Ист-Энде, и он попросил у меня твой адрес.

— Да, он мне говорил.

— Так что же происходит? Ты все еще его менеджер?

— Да, и потому-то он и пришел ко мне. Оказывается, контракт действителен еще год, и он без моего одобрения не может ни о чем договариваться. А ему как раз предложили матч с типчиком по имени Альф Тодд в «Юниверсал».

— Да, это шаг вперед по сравнению со «Страной Чудес», — сказал я, ибо питаю глубокое уважение к этой Мекке боксерского мира. — И сколько он должен получить на этот раз?

— Двести фунтов.

— Двести фунтов! Но это же большая сумма для практически неизвестного боксера.

— Неизвестного? — оскорбленно сказал Укридж. — Если хочешь знать мое мнение, так я отвечу, что весь кулачный мир просто с ума сходит по старику Билсону. Буквально сходит. Разве он не уложил чемпиона в среднем весе?

— Да. В драке без правил в темном проулке. И никто этого своими глазами не видел.

— Ну, правда всегда выходит наружу.

— Однако двести фунтов!

— Блошиный укус, малышок, блошиный укус. Можешь мне поверить: очень скоро мы будем запрашивать за наши услуги куда больше жалкой пары сотен. Тысячи! Тысячи! Однако не отрицаю, для почина и это сойдет. Ну так старый Билсон пришел ко мне и сказал, что вот такое ему сделали предложение и какой дать ответ? И когда до меня дошло, что я в доле на половину, я не стал тянуть, а благословил его и предоставил ему свободу рук. Ну и представь себе, что я почувствовал, когда Флосси взяла да и вставила вот так палку в колеса.

— Как — так? Минут десять назад, когда ты начал говорить, казалось, что ты вот-вот объяснишь, при чем тут Флосси. Какое она имеет отношение к делу? Что она натворила?

— Только захотела сорвать указанное дельце, малышок, и ничего больше. Наложила полный запрет. Сказала, что он не должен драться.

— Не должен драться?

— Именно это она и сказала. Да с такой беззаботной небрежностью, будто положение вещей не требовало, чтобы он дрался так, как никогда прежде не дрался. Сказала — нет, ты только подумай, малыш! — что не хочет, чтобы его красоту подпортили. — Укридж поглядел на меня подняв брови, давая мне время постигнуть это доказательство женской вздорности. — Его красоту, старичок? Ты правильно осмыслил это слово? Его красоту! Она не хочет, чтобы его красоту подпортили. Да, черт подери, никакой красоты у него и в заводе не было. Что бы ты ни проделал с его физией, она от этого только выиграет, а никак не наоборот. Я ее убеждал целый час, но она ни в какую. Избегай женщин, малышок. Ума у них и капли не наберется.

— Ну, я пообещаю избегать мать Флосси, если тебя это удовлетворит. Но она-то тут при чем?

— Ну, это женщина одна на миллион, мой мальчик. Она спасла положение. Явилась, когда уже шел двенадцатый час, и выхватила твоего старого друга из лужи, в которой он сидел. Выяснилось, что у нее есть привычка время от времени наведываться в Лондон, и Флосси, хотя любит ее и почитает, проведя в обществе милой старушки от десяти минут до четверти часа, настолько взбадривается, что на дни и дни превращается в нервную развалину.

Я почувствовал, как мое сердце раскрывается для будущей миссис Билсон. Вопреки всем укриджским поношениям, девушка, несомненно, на редкость здравого ума.

— Ну, и когда Флосси сказала мне — со слезами на глазах, бедняжка! — что ее мать приезжает сегодня, на меня снизошло озарение, какие случаются не чаще раза в сто лет. Сказал, что возьму ее мать на себя от старта до финиша, если только она согласится на матч Билсона в «Юниверсал». И такова родственная любовь, малышок, что она прямо-таки ухватилась за мое предложение. Тебе я могу сказать, что она совсем расчувствовалась и расцеловала меня в обе щеки. Остальное, старый конь, тебе известно.

— Да. Остальное мне более чем известно.

— И никогда, — сказал Укридж, — никогда, мой милый старый малышок, пока пески пустыни не остынут, я не забуду, как ты сегодня пришел мне на помощь.

— А, ладно. Думаю, примерно через неделю ты втянешь меня во что-нибудь еще более гнусное.

— Послушай, малышок…

— И когда состоится матч?

— Через неделю, считая от нынешнего вечера. Я твердо надеюсь, что ты будешь там вместе со мной. Страшное нервное напряжение, старичок. Без дружеской поддержки я не выдержу.

— Ни за что на свете не пропущу. Пообедаем вместе, прежде чем отправиться туда? За мой счет?

— Слова истинного друга, — с жаром сказал Укридж. — А в следующий вечер я устрою тебе пир, какого ты и вообразить не можешь. Пир, который прогремит в веках. Ибо, заметь, малыш, я буду при деньгах. При деньгах, мой мальчик.

— Да, если Билсон победит. А что он получит в случае проигрыша?

— Проигрыша? Он не проиграет. Как он, черт подери, может проиграть? Как ты можешь говорить такие глупости, хотя совсем недавно виделся с ним? Разве ты не заметил, в какой он форме?

— Да, черт подери, в преотличнейшей.

— Ну, вот! По-моему, морской воздух еще больше его закалил. Я только сейчас наконец разогнул пальцы после вчерашнего его рукопожатия. Он мог бы хоть завтра выиграть звание чемпиона в тяжелом весе, даже не вынув трубки изо рта. Альф Тодд, — продолжал Укридж, воспаряя на внушительных крыльях фантазии, — имеет шансов не больше, чем однорукий слепой в темной комнате — запихнуть фунт растопленного масла в левое ухо дикого кота с помощью раскаленной докрасна иголки.

Хотя я был знаком с некоторыми членами «Юниверсал», мне прежде не доводилось бывать внутри этого спортивного клуба, и, когда мы вошли туда, тамошняя атмосфера произвела на меня большое впечатление. Какое отличие от «Страны Чудес», святилища бокса в Ист-Энде, где я присутствовал при дебюте Билсона! Там доминирующей нотой была некоторая небрежность в одежде, здесь со всех сторон сияли белизной накрахмаленные манишки. К тому же в «Стране Чудес» царил невообразимый шум. Любители бокса настолько забывались, что позволяли себе свистеть в два пальца и обмениваться шуточками с друзьями в противоположном конце зала. В «Юниверсал» было тихо, как в церкви. Собственно говоря, чем дольше я сидел там, тем большее церковное благолепие обретала тамошняя атмосфера. Когда мы вошли в зал, два послушника в классе петуха истово выполняли обряд под бдительным оком священнослужителя, а множество прихожан следили за ними в благостном безмолвии. Когда мы заняли свои места, эта часть службы завершилась, и священник объявил победителем Хваткого Коггса. Благочестивая паства отозвалась благоговейным шепотом, Хваткий Коггс удалился в ризницу, и после краткого перерыва я увидел идущую по проходу знакомую фигуру Боевого Билсона.

Бесспорно, Боевой выглядел замечательно. Его мышцы напоминали канаты даже еще больше, чем прежде, а недавняя стрижка придала его голове щетинистую шишковатость, подчеркивавшую его принадлежность к тому классу людей, с которыми любой разумный человек рискнет поссориться лишь в самом крайнем случае. Мистер Тодд, его противник, который через мгновение последовал за ним, красавцем отнюдь не был — почти полное отсутствие пространства между границей его волос и бровями сразу же исключало такое определение, но главное — в нем отсутствовало то, je ne-sais-quoi,[5]Не поддающееся определению (фр.). что было в высшей степени присуще Боевому Билсону. Едва он предстал перед глазами публики, наш человек стал безусловным фаворитом. Когда Боевой Билсон сел на свой табурет, послышался ропот похвал, и я услышал, как тихие голоса ставят на него внушительные суммы.

— Бой в шесть раундов, — возгласил падре. — Боевой Билсон (Бермундси) против Альфа Тодда (Мэрилбоун). Джентльмены любезно воздержатся от курения.

Прихожане заново раскурили свои сигары, и бой начался.

Памятуя, насколько материальное благополучие Укриджа зависит от успеха его протеже в этот вечер, я с облегчением увидел, что мистер Тодд сразу же повел себя в манере, которая, казалось, никак не могла пробудить в Боевом Билсоне его роковую добросердечность. Я не забыл, как в «Стране Чудес» наш Боевой в самый момент победы допустил, чтобы ее у него отняли, и все из чистейшей сентиментальности. Он постеснялся обойтись грубо с парнем, у которого и так было полно неприятностей, каковые растрогали сердце мистера Билсона. Но в этот вечер подобная катастрофа выглядела весьма маловероятной. Представлялось немыслимым, чтобы Альф Тодд был способен растрогать того, кто находился на одном ринге с ним. Его поведение там никак не могло пробудить в сердце противника нежное сочувствие. Едва раздался гонг, как он упрятал под челкой ту полосочку лба, какой его наделила Мать-Природа, громко задышал через нос и ринулся в сечу. Видимо, он был свободен от ханжеских предрассудков в вопросе, какой рукой действовать. Правая или левая — Альфу было все равно. А если у него не получалось достать мистера Билсона рукой, он был в любую минуту готов — если надзирающий над ними падре на миг утрачивал бдительность — хорошенько боднуть его головой. Узкий догматизм был чужд Альфу Тодду.

Уилберфорс Билсон, ветеран сотни драк в сотнях портов, не замедлил принять участие в веселье. В нем мистер Тодд нашел достойного и рьяного участника их общей игры. Как хриплым шепотом сообщил мне Укридж, пока священник укорял Альфа за неуместное использование локтя, для Уилберфорса это было самое оно. В течение его жизни именно такое военное искусство стало для него наиболее привычным, и именно оно поспособствует тому, чтобы он показал себя с наилучшей стороны. Это предсказание поразительно подтвердилось секунду спустя: разгоряченный энергичным обменом ударами, в течение которого он при всей своей щедрости получал больше, чем дарил, мистер Тодд был вынужден попятиться и проделать несколько изысканно увертывающихся па. Когда раунд кончился, Боевой уверенно вел по очкам, и зал исполнился такого воодушевления, что в разных местах собора раздались горячие аплодисменты.

Второй раунд проходил почти как первый. Тот факт, что пока ему еще не удалось разложить Боевого Билсона на составные компоненты, нисколько не умерил пыл Альфа Тодда. Он сохранял свой активный, энергичный дух и не жалел никаких усилий, чтобы вечер удался на славу. Самозабвенность его наскоков приводила на память вспыльчивую гориллу, когда она пытается достать своего сторожа. Порой противник добавлял жару, заставляя его входить в клинч, но всякий раз он выходил из него, готовый сейчас же возобновить спор. Тем не менее под конец второго раунда он все еще немного отставал. Третий раунд прибавил очки к счету Боевого, а при завершении четвертого раунда Альф Тодд настолько отстал, что лишь наивыгоднейшие условия соблазняли спекулянтов ставить на него свои кровные.

Затем начался пятый раунд, и те, кто минуту назад ставили три против одного на Боевого и без лишней скромности утверждали, что эти деньги уже у них в кармане, окаменели на своих сиденьях или вытягивали шеи, и тревога искажала их побледневшие лица. Лишь несколько секунд назад они ни за что не поверили бы, что такой верняк может разладиться: мистер Билсон настолько ушел вперед по очкам, что лишить его победы могла лишь досадная случайность в виде нокаута. А стоило хотя бы мельком взглянуть на Уилберфорса Билсона, чтобы понять, насколько абсурдна мысль, что кто-то способен послать его в нокаут. Даже я, тот, кто видел, как он был послан туда в «Стране Чудес», решительно отверг самое мысль о такой возможности. Если когда-либо мир видел человека в беспроигрышном положении, то видел он Уилберфорса Билсона.

Но в боксе всегда существует одна тысячная шанса. И когда наш человек вышел из своего угла в пятом раунде, сразу стало ясно, что ему очень и очень не по себе. Очевидно, какой-то случайный удар в вихре четвертого раунда угодил в какое-то уязвимое место, так как он явно еле держался на ногах. Хотя это и казалось невероятным, но Боевой Билсон был в состоянии грогги. Он не пружинисто приплясывал, а еле волочил ноги, он все время моргал, ввергая своих поклонников в шок, и со все большим трудом давал отпор назойливым посягательствам мистера Тодда. Послышались свистящие шепотки. Укридж стиснул мое плечо, как в предсмертной агонии: раздались предложения ставить на Альфа, и в углу Боевого скромные члены причта, на коих были возложены обязанности секундантов нашего человека, почти просовывали головы между канатами в тисках зловещих предчувствий.

А мистер Тодд словно родился заново. По окончании предыдущего раунда он удалился в свой угол тяжелой походкой человека, предчувствующего неизбежную гибель. «Я всегда гонюсь за недостижимым, — казалось, говорил взгляд мистера Тодда, угрюмо вперясь в резиновое покрытие пола. — Еще одна мечта сокрушена!» Пятый раунд он начал с угрюмым переутомлением человека, который помогал развлекать детишек на детском празднике и пресытился этим.

Простая вежливость вынуждала его довести столь неприятное ему дело до конца, но он совершенно остыл к нему.

И вдруг вместо воина из стали и каучука, который только что сделал из него такую котлету, он увидел перед собой эту беспомощную развалину. На миг удивление сковало руки и ноги мистера Тодда, пока он приспособлялся к изменившимся условиям. Словно кто-то пересадил Альфу Тодду обезьяньи железы. Он прыгнул к Боевому Билсону, и рука Укриджа стиснула мое плечо еще болезненнее.

Внезапная тишина окутала зал. Напряженная, выжидательная тишина, ибо наступила кульминация. Боевой привалился к канатам возле своего угла, не слушая доброжелательных советов своих секундантов, а Альф Тодд, чья челка теперь почти занавешивала глаза, делал ложные выпады, выжидая, когда он откроется. Как верно заметил Брут у Шекспира, в делах людей прилив есть и отлив. С приливом они достигают успеха, и Альф Тодд, очевидно, это понял. Мгновение он покрутил руками, словно пытаясь загипнотизировать мистера Билсона, а затем ринулся вперед.

Раздался оглушительный рев. Прихожане словно забыли, в каких священных пределах пребывают. Они прыгали на своих сиденьях и, как ни прискорбно, вопили во всю мощь своих легких. Ибо кульминация не состоялась. Каким-то образом Уилберфорс Билсон умудрился выбраться из угла и теперь, спасенный, находился в центре ринга.

И тем не менее он как будто не радовался. Его обычно непроницаемое лицо было искажено страданием и неудовольствием. В первый раз за время боя он словно был по-настоящему выведен из равновесия. Внимательно следя за ним, я заметил, что его губы шевелятся, быть может произнося молитву. И когда мистер Тодд, отскочив от канатов, двинулся на него, он облизал эти самые губы. Он облизал их со зловещей многозначительностью, и его правая рука медленно опустилась ниже колена.

Альф Тодд атаковал. Он атаковал с веселой беззаботностью человека, предвкушающего пиршество или карнавал. Наступал конец чудесного дня, и он это знал. Он оглядывал Боевого Билсона, будто тот был кружкой пива. Если бы он не принадлежал к сдержанной расе, чурающейся проявления эмоций, то, конечно же, разразился бы забористой песней. Он выбросил вперед левую руку, и она вдарила в нос мистера Билсона. Ничего не произошло. Он отвел назад правую и почти любовно задержал ее на миг в исходной позиции. И вот в этот-то миг Боевой Билсон вдруг ожил.

Альф Тодд, наверное, воспринял это как воскрешение из мертвых. Ведь последние две минуты он всеми способами, известными науке, проверял свою теорию, что человек перед ним сдох, и складывалось впечатление, будто теория эта доказана неопровержимо. И вдруг этот покойник повел себя как взбесившийся смерч. Ощущение не из приятнейших. Канаты ударили Альфа Тодда пониже спины. Что-то еще ударило его в подбородок. Он попытался ретироваться, но пухлая перчатка вмазала в странное подобие гриба, которое он привык, смеясь, называть своим ухом. Другая перчатка обрушилась на его подбородок. И на этом для Альфа Тодда вопрос исчерпался.

— Боевой Билсон — победитель, — провозгласил священник.

— Ого-го-го! — грянула паства.

— Фу-у-у! — выдохнул мне в ухо Укридж.

Все висело на волоске, но старая фирма финишировала первой.

Укридж угалопировал в раздевалку даровать своему Билсону менеджерское благословение; а вскоре, поскольку следующий бой оказался вялой противоположностью своего предшественника, исполненного напряженным треволнением, я покинул храм бокса и отправился домой. И как раз докуривал последнюю трубочку, прежде чем лечь в постель, когда в мои раздумья ворвались отчаянные трели дверного звонка. Вслед за ними из прихожей донесся голос Укриджа.

Я был несколько удивлен. Я не думал еще раз увидеть Укриджа в этот вечер. Когда мы расстались в «Юниверсал», он намеревался вознаградить мистера Билсона ужином, а так как Боевой застенчиво недолюбливал фешенебельные харчевни Вест-Энда, это предполагало путешествие на Дальний Восток, он же Ист-Энд, где в любимой обстановке грядущий чемпион упьется пивом, закусывая крутыми яйцами в невообразимом количестве. Тот факт, что его радушный хозяин теперь с грохотом взлетал по моей лестнице, словно бы указывал, что пиршество не состоялось. А тот факт, что пиршество не состоялось, указывал на что-то непредвиденное и малоприятное.

— Налей мне чего-нибудь выпить, старый конь, — сказал Укридж, врываясь в комнату.

— Что стряслось?

— Ровным счетом ничего, старый конь, самым ровным счетом. Я полный банкрот, только и всего.

Он лихорадочно ухватил графин и сифон, который Баулс оставил на столе.

Я с тревогой следил за ним. Никакая обычная трагедия не могла настолько преобразить его из ликующего оптимиста, который простился со мной в «Юниверсал». У меня мелькнула мысль, что Билсона дисквалифицировали, — мелькнула и исчезла. Боксеров не дисквалифицируют задним числом через полчаса после боя. Но что еще могло вызвать подобные муки? Если вообще существует повод для торжественного празднования, так он был налицо.

— Что стряслось? — снова спросил я.

— Стряслось! Я тебе скажу, что стряслось, — простонал Укридж и плеснул зельтерской в свою стопку. В нем было что-то от короля Лира. — Ты знаешь, сколько я получил за сегодняшний бой? Десять фунтов. Всего десять мерзких презренных соверенов! Вот что стряслось.

— Не понимаю.

— Приз был тридцать фунтов. Двадцать победителю. Моя доля от двадцати — десять. Десять, позволь тебе сказать! На что во имя всего инфернального годны десять фунтов?

— Но ты говорил, что Билсон сказал тебе…

— Знаю, знаю. Он сказал мне, что должен получить двести. И этот слабоумный, двуличный, бесчестный сын Велиала забыл добавить, что получит их за проигрыш.

— Проигрыш?

— Ну да. Он должен был получить их за проигрыш. Какие-то личности, чтобы устроить аферу со ставками, уговорили его продать бой.

— Но он же не продал боя!

— Да знаю я, черт дери. В том-то и беда. А знаешь почему? Я тебе скажу. Едва он приготовился подставить себя под нокаут в пятом раунде, тот типчик наступил ему на вросший ноготь, и это так его взбесило, что он позабыл обо всем на свете и выбил из того всю начинку. Нет, ты скажи, малышок! Ты когда-нибудь слышал про такой тупой идиотизм? Швырнуть на ветер целое черт-те какое состояние исключительно ради того, чтобы удовлетворить минутный каприз! Отшвырнуть сказочное богатство только потому, что типчик наступил на его вросший ноготь. Его вросший ноготь! — Укридж скрипуче захохотал. — Да какое право имеет боксер обзаводиться вросшими ногтями? А уж если обзавелся вросшим ногтем, так, конечно, мог бы и полминуты потерпеть пустячную боль. Суть в том, старый конь, что нынешние боксеры не чета прежним. Дегенераты, малышок, сплошь абсолютные дегенераты. Ни сердца. Ни мужества. Ни самоуважения. Ни устремления в будущее. Старая бульдожья порода вымерла целиком и полностью.

И, угрюмо кивнув, Стэнли Фиверстоунхо Укридж удалился в ночь.


Читать далее

Возвращение Боевого Билсона

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть