Онлайн чтение книги Плотина против Тихого океана Un barrage contre le Pacifique
Часть вторая

Это был большой город с населением в сто тысяч жителей, раскинувшийся по берегам широкой и красивой реки.

Как и во всех колониальных городах, здесь было два города в одном: для белых и для остальных. Причем в белом городе тоже имелись свои различия. К центру прилегало множество широких, просторных улиц, застроенных добротными домами и виллами, но все же чувствовалось, что это кварталы для непосвященных. Сам же центр, теснимый со всех сторон громадой города, каждый год устремлял к небу все более и более высокие здания. Официальная власть, губернаторские дворцы находились не здесь, здесь располагалась власть более сокровенная — священнослужители этой Мекки, финансисты.

В те годы белые кварталы всех колониальных городов мира отличались удивительной чистотой. Чистота царила не только на улицах. Белые люди сами были безукоризненно чисты. Едва приехав, они сразу же приучались мыться каждый день, как моют маленьких детей, и носить колониальную униформу — костюм ослепительной белизны, цвета невинности и привилегий. Первый шаг был сделан. Белое на белом давало белизну в квадрате и увеличивало изначальную разницу между ними и прочими, которые умывались дождем небесным и илистой водой рек. Белый цвет поистине очень маркий.

В результате белые становились день ото дня все белее и сверкали чистотой и новизной, отдыхая от полуденной жары в прохладе своих вилл. Большие хищники в марком одеянии.

Здесь жили только те белые, которые сумели составить себе состояние. Улицы и тротуары центрального квартала были огромны — сверхчеловеческая поступь белых требовала размаха. Непомерное, бессмысленно огромное пространство было предоставлено небрежным шагам прогуливающихся властителей. А по проспектам, поражая своей бесшумностью, скользили их автомобили, полулетя на каучуковых шинах.

Кругом был простор, асфальт, на тротуарах росли деревья изысканных пород, а вдоль газонов и цветников тянулись сверкающие вереницы такси. Эти улицы, зеленые, цветущие, великолепно содержались, их поливали несколько раз в день, и они напоминали аллеи гигантского зоопарка, где редкие виды белых охраняют сами себя. Центр был святилищем белых. Там, в центре, в тени тамариндов, раскинулись огромные террасы их кафе. Здесь по вечерам они встречались друг с другом. Только в роли официантов допускались сюда туземцы, и то наряженные под белых: они были в смокингах, так же, как пальмы вокруг были в кадках. До поздней ночи, сидя в ротанговых креслах, в окружении пальм и официантов в смокингах, белые потягивали перно, виски с содовой или мартель с минеральной водой, создавая себе для полной гармонии печень истинно колониального образца.

Блеск автомобилей, витрин, политых мостовых, сверкающая белизна костюмов, ослепительная свежесть цветников превращала центральный квартал в волшебный вертеп, где белая раса могла безмятежно созерцать священное зрелище собственного присутствия в мире. В магазинах продавалась модная одежда, духи, американский табак — тут не торговали ничем утилитарным. Даже деньги казались здесь чем-то ненужным. Богатство белых не должно было их угнетать. Здесь все было возвышенно.

Это была великая эпоха. Сотни тысяч туземцев на ста тысячах гектаров выжимали кровь из деревьев, мешая ее со своей собственной и орошая ею все эти земли, которые по случайному совпадению уже назывались «красными» задолго до того, как стали собственностью нескольких сотен баснословно богатых белых плантаторов. Каучуковый сок тек рекой. Кровь тоже. Но ценен был только сок, его собирали, и он приносил деньги. Кровь пропадала задаром. Тогда еще старались не думать о том, что однажды люди соберутся в великом множестве и придут требовать за нее плату.

Трамваи старательно обходили стороной белый город. Да они были здесь и ни к чему, потому что все ездили на автомобилях. Только туземцы и белый сброд из нищих кварталов ездили на трамваях. По существу, именно трамвайные рельсы и были зримой границей белого рая. Они огибали его с гигиенической осторожностью, образуя окружное кольцо, где ни одна остановка не располагалась ближе, чем в двух километрах от центра.

Только здесь, с этой границы, в оглушительном грохоте белёсых от пыли, битком набитых трамваев, которые тащились как полумертвые под одуряющим солнцем, открывался второй город, не белый. Списанные в утиль в метрополии и приспособленные, естественно, лишь к условиям умеренного климата, эти трамваи были кое-как подремонтированы и пущены в ход матерью-родиной в своих колониях. Туземец-водитель натягивал по утрам форму, часам к десяти срывал ее, клал рядом и работал голым до пояса, истекая потом, так как на каждой остановке выпивал большую чашку зеленого чая. Это делалось для того, чтобы побольше потеть и охлаждаться на сквозняке — ибо среди водителей не было ни одного, кто хладнокровно не выбил бы в первый же день все стекла в своей кабине. Точно так же, впрочем, пришлось поступить и пассажирам со стеклами в вагоне — дабы остаться в живых. После принятия этих санитарных мер трамваи успешно ходили. Их было много, они были вечно полны и являли собой самый яркий символ подъема колоний. Расширение туземной окраины и все большее удаление ее от центра объясняли огромную популярность этого достижения цивилизации. Поэтому ни один белый, достойный сего высокого звания, не отваживался сесть в трамвай, рискуя, если его там увидят, навеки потерять лицо, лицо колонизатора.

В зоне, расположенной между белым городом и туземной окраиной, обретались белые, не составившие себе состояния и недостойные звания колонизаторов. Улицы здесь были голые, без деревьев. Лужайки исчезли. Вместо роскошных магазинов здесь красовались «соты для туземцев», — те самые, которые выросли всюду по взмаху волшебной палочки отца мсье Чжо. Улицы здесь поливали не чаще, чем раз в неделю. Они кишели детворой, играющей и пищащей, и бродячими торговцами, которые надсадно кричали, сидя в горячей пыли.

Гостиница «Централь», где остановились мать, Жозеф и Сюзанна, находилась как раз в этой части города, на втором этаже полукруглого здания, выходившего одной стороной на реку, другой — на трамвайное кольцо. Первый этаж занимали небольшие рестораны с комплексными обедами по твердым ценам, курильни опиума и китайские бакалеи.

В этой гостинице многие постояльцы жили безвыездно: несколько торговых представителей, проститутки, работавшие в одиночку, одна портниха и довольно много почтовых и таможенных служащих. Клиентами временными были уже известные нам чиновники, ждавшие возвращения в метрополию, охотники, плантаторы, морские офицеры с пароходов и, главное, шлюхи всех рас и национальностей, которые проходили здесь более или менее длительную стажировку, прежде чем получить место либо в борделе белого города, либо в одном из переполненных борделей порта, куда с регулярностью прибоя стекались экипажи всех морских линий Тихого океана.

Держала эту гостиницу старая колониальная жительница, шестидесятипятилетняя мадам Марта, перебравшаяся сюда непосредственно из портового борделя. У нее была дочь, Кармен, — она сама не знала от кого, — и, не желая, чтобы ей была уготована такая же судьба, мадам Марта за двадцать лет своих праведных трудов скопила деньги и купила у Общества колониальной гостиничной службы некоторое количество акций, достаточное, чтобы получить в аренду гостиницу.

Кармен было тридцать пять лет. Все называли ее мадемуазель Кармен, кроме завсегдатаев, которые звали ее просто по имени. Она была добрая и славная, к своей матери относилась с глубочайшим почтением и полностью освободила ее, причем без всяких помощников, от забот по сложному делу управления гостиницей «Централь». Кармен была довольно высокая, следила за собой, глаза у нее были маленькие, но ясные и ослепительно голубые. Она была бы хороша собой, если бы случайный папаша, не наградил ее, к несчастью, резко выдающейся вперед челюстью, которую отчасти скрашивали крупные красивые зубы, но она все равно так бросалась в глаза, что казалось, будто Кармен нарочно выставила ее напоказ, и это придавало ее лицу выражение плотоядное и ненасытное. Однако Кармен не была бы Кармен, неподражаемой и очаровательной хозяйкой гостиницы «Централь» если бы не ее ноги. Кармен обладала необычайно красивыми ногами. Будь ее лицо под стать ногам, она бы давно всем на радость жила в центре на содержании директора банка или богатого северного плантатора, купаясь в золоте и, главное, в скандальной славе, которую великолепно сумела бы выдержать, причем оставаясь самой собой. Но увы, Кармен могла похвастаться только ногами и, вероятно, была обречена до конца своих дней управлять гостиницей «Централь».

Большую часть времени Кармен проводила, снуя по бесконечному коридору, который упирался одним концом в столовую, другим — в открытую террасу, а вдоль него тянулись комнаты. Этот коридор, длинный полутемный туннель, куда свет проникал лишь со стороны входа и выхода, был словно специально предназначен для голых ног Кармен, и их восхитительный силуэт мелькал в нем целый день напролет. Никто из постояльцев гостиницы не мог оставить их совсем без внимания, как бы ни старался, а некоторых дразнящее видение ее ног преследовало постоянно. К тому же Кармен, видимо, желая взять реванш за несовершенство лица, нисколько, впрочем, не влиявшее на ее жизнерадостность, носила такие короткие платья, что из-под них виднелись даже колени. Колени у нее были идеально гладкие, круглые, гибкие и двигались безупречно, как на шарнирах. Таких ног было вполне достаточно, чтобы внушить любому желание спать с Кармен за одну лишь их красоту, за их умную манеру сгибаться и разгибаться, делать шаг, переступать. И охотников действительно находилось немало. Благодаря своим ногам и тому, как выразительно они двигались, Кармен имела массу любовников, и ей не было нужды самой искать их в белом городе. К тому же ее приветливость, отчасти происходившая от удовольствия обладать подобными ногами, была всегда столь искренней и притягательной, что ее любовники становились впоследствии верными клиентами гостиницы и возвращались сюда, случалось, даже после двухлетних странствий по Тихому океану. Гостиница процветала. У Кармен имелась своя жизненная философия, в которой не было горечи: она легко принимала свою судьбу и яростно противилась любой привязанности, грозившей повредить ее хорошему настроению. Она была настоящая «шлюхина дочь», привычная к приходам и уходам своих временных спутников, к тяготам заработка, одержимая неистовой жаждой независимости. Что не мешало ей иметь свои пристрастия, заводить дружбу и, разумеется, любовь, но при этом с готовностью мириться с ее непостоянством.

Кармен относилась к матери Сюзанны и Жозефа дружески и уважала ее. Когда бы мать ни приехала, она отводила ей тихую комнату с окнами на реку, а плату брала такую же, как если бы комната выходила на трамвайную линию. Однажды, года два назад, Кармен по ее просьбе лишила девственности Жозефа за что наверняка была вознаграждена. С тех пор, когда Жозеф приезжал, она проводила с ним по несколько ночей подряд. В этих случаях она из деликатности не брала с него платы за комнату, маскируя свою щедрость под видом удовольствия, которое с ним получала.

В этот раз мать, естественно, попросила Кармен помочь ей продать кольцо. Она зашла к Кармен вечером, в день приезда, и спросила, как та считает, можно ли продать брильянт кому-нибудь из постояльцев. Кармен удивилась, что у матери оказалась такая ценная вещь.

— Это кольцо подарил Сюзанне некий мсье Чжо, — с гордостью сказала мать. — Он хотел жениться на ней, но она не согласилась, потому что он не понравился Жозефу.

Кармен сразу же догадалась, что единственной целью их приезда было продать брильянт. Она поняла всю важность этой задачи и взялась помочь. Она сказала, что, как ей кажется, постояльцы гостиницы не те люди, которые могут купить кольцо, да еще такое дорогое, но она попробует им его предложить. Назавтра она, не откладывая, поговорила кое с кем из них. Кроме того, она повесила над столом в конторе, на самом видном месте, объявление: «Продается великолепный брильянт на исключительно выгодных условиях. Обращаться в контору гостиницы».

Прошло несколько дней, но никто из постояльцев не заинтересовался брильянтом. Кармен сказала, что она так и думала, но объявление пусть повисит — морские офицеры, которые селятся в гостинице на время стоянок, вполне способны совершать безумства. Однако она посоветовала матери одновременно попытаться продать кольцо какому-нибудь торговцу драгоценностями или ювелиру, причем заняться этим делом днем, а по вечерам отдавать кольцо ей, чтобы, если подвернется покупатель в гостинице, не упустить его.

Однако вся эта тонкая стратегия не принесла за три дня никаких результатов.

* * *

Положив в сумочку кольцо, завернутое все в ту же шелковистую бумагу, в которой его принес мсье Чжо, мать принялась колесить по городу, пытаясь продать кольцо за ту цену, которую назвал мсье Чжо, — за двадцать тысяч франков. Но первый же ювелир, которому она его показала, предложил ей за него всего десять тысяч. Он заявил, что у брильянта есть серьезный дефект, так называемая «паутинка», которая существенно снижает его стоимость. Сначала мать не поверила в существование паутинки. Она хотела получить свои двадцать тысяч. Но когда и второй ювелир сказал то же самое, она забеспокоилась. Мать никогда не слыхала, чтобы в брильянтах могла завестись какая-то паутинка, по той простой причине, что у нее самой никогда брильянтов не было, ни с паутинками, ни без паутинок. Когда же четвертый ювелир заговорил о паутинке, она не могла не усмотреть некоей скрытой связи между этим дефектом с таким красноречивым названием и личностью мсье Чжо. После трех дней беготни по ювелирам она начала высказывать это вслух, правда, в весьма обтекаемой форме:

— Я и не удивляюсь, — говорила она, — этого следовало ожидать.

Вскоре эта связь стала для матери такой глубокой и прочной, что, когда она упоминала о мсье Чжо, ей случалось оговориться и невзначай назвать его именем ненавистного насекомого.

— Надо было сразу держать ухо востро с этим пауком, сразу, как только мы увидели его первый раз в Раме.

Этот брильянт с обманчивым блеском мог принадлежать только человеку, чьи миллионы — пустой призрак, ибо порождали иллюзию, будто он способен запросто отдать их. Ненависть ее была столь велика, как будто мсье Чжо их обокрал.

— Где паук, там и паутинка, — говорила мать. — Иначе и быть не может.

Мсье Чжо и его подарок слились для нее в одно целое и были ей одинаково отвратительны.

Тем не менее она по-прежнему хотела получить за него свои двадцать тысяч и «ни сантимом меньше». Она уперлась намертво. Впрочем, мать упорствовала всегда, и ее упорство странным образом крепло в прямой зависимости от количества неудач. Чем меньше давали ей за брильянт, тем меньше она готова была отступиться от суммы в двадцать тысяч. Уже пять дней она ходила от одного ювелира к другому. Сначала к белым. Она входила с самым естественным видом, какой могла изобразить, и говорила, что хочет расстаться с фамильной драгоценностью, которая ей больше не нужна. Ее просили показать, она доставала кольцо, ювелир брал лупу, рассматривал брильянт и находил паутинку. Ей давали восемь тысяч франков. Давали одиннадцать. Потом шесть, и так далее. Она убирала брильянт в сумочку, быстро выходила из лавки и, как правило, начинала орать на Сюзанну, которая вместе с Жозефом ждала ее в «ситроене». Из трех брильянтов, предложенных мсье Чжо, Сюзанна, конечно, выбрала, как нарочно, самый «никудышный».

Но она продолжала стоять на своем: хорош он или плох, а свои двадцать тысяч она желала за него получить.

Обойдя всех белых ювелиров, она пошла к другим, желтым и черным. Эти вообще не называли сумму выше восьми тысяч. Поскольку в городе их было намного больше, чем белых, то и времени мать потратила намного больше, чтобы всех их обойти. Но хотя разочарование ее росло, подогревая тем самым ярость и ненависть, она ни на йоту не умерила своих требований.

Побывав у всех городских ювелиров, белых и не белых, она пришла к выводу, что действовать нужно иначе. Однажды вечером она объявила Сюзанне, что единственный способ выпутаться — это отыскать мсье Чжо. Она поведала о своем плане только дочери: Жозеф, говорила она, конечно, очень умный, но тоже кое в чем глуп, и поэтому о некоторых вещах с ним говорить не стоит. Надо подстроить встречу с мсье Чжо, так чтобы он не заподозрил, что его специально искали, и возобновить с ним былые отношения. Не спешить. Добиться, чтобы все между ними стало, как прежде, и снова разжечь в нем столь прибыльную для них страсть. Главное, чтобы он обезумел, потерял голову и с отчаяния отдал бы ей два других брильянта или хотя бы один.

Сюзанна обещала восстановить отношения с мсье Чжо, если случайно его встретит, но отказалась его искать. Мать взяла поиски на себя. Но как отыскать человека в огромном городе? Ведь мсье Чжо по вполне понятным причинам не оставил своего адреса. Продолжая посещать оставшихся ювелиров, у которых она еще не успела побывать, она занялась одновременно поисками мсье Чжо. Она ждала его у кинотеатров, высматривала на террасах кафе, искала на улицах, в роскошных магазинах, в отелях со страстью и самозабвением влюбленной девушки.

* * *

Поначалу Сюзанна и Жозеф сопровождали ее в бесконечных поездках к ювелирам. Но их энтузиазм не устоял против истории с паутинкой. Через два дня Жозеф заявил, что от этих поездок толку как от козла молока, и сбежал от них — естественно на «ситроене». Матери ничего не оставалось, как отпустить его. Она знала по опыту, что сожаления, которыми будет терзаться потом Жозеф из-за того, что не воспользовался в полной мере пребыванием в городе, будут для нее самой гораздо мучительнее, чем тащиться одной, пешком или на трамвае, к ювелирам и сталкиваться в очередной раз с их дьявольской проницательностью. К тому же, затеяв поиски мсье Чжо, она восприняла бегство Жозефа как неожиданную удачу. И только потом, когда она бросила эти поиски, его отсутствие стало для нее настолько невыносимым, что она ложилась и спала весь день, как после крушения плотин.

Первое время Жозеф еще приходил по ночам к Кармен, и каждое утро они с матерью хоть ненадолго, но встречались. А потом — и это было самое знаменательное, что произошло с ними в городе, — Жозеф перестал возвращаться совсем. Он исчез совершенно вместе с «ситроеном». Ему удалось продать несколько свежих, недавно выдубленных шкур кому-то из заезжих клиентов гостиницы, и, не имея при себе ничего, кроме этих денег, он пропал. Поначалу Кармен удавалось скрывать это от матери, во всяком случае, пока та была настолько поглощена своими походами к ювелирам, а потом и поисками мсье Чжо, что не особенно беспокоилась, не видя Жозефа по утрам, и вполне довольствовалась заверениями Сюзанны и Кармен, что он заходит в гостиницу каждый день, когда она в городе.

С того момента, когда Сюзанне наконец надоело выслушивать брань матери у выхода из каждой ювелирной лавки, она, естественно, попала в заботливые руки Кармен. Когда Кармен поняла, что Жозеф вернется не скоро, она так рьяно занялась Сюзанной, что даже предложила ей, дабы избавить ее от неистовства матери, перебраться к ней в комнату, словно и брат и сестра были ей одинаково дороги. Так, открыв для себя Жозефа, Кармен вслед за тем открыла для себя и Сюзанну и во время этого их приезда старалась, как она говорила, ее «просветить».

Она обрисовала Сюзанне ее судьбу, которую считала весьма несчастной, и попыталась убедить в этом Сюзанну, обрушив на нее немало горьких слов. Она знает, говорила Кармен, что у матери навязчивая идея поскорее выдать Сюзанну замуж, чтобы остаться наконец в одиночестве и получить свободу умереть. Но это не выход. Это не выход, когда девушка еще находится, как Сюзанна, «в дурацком возрасте». Впрочем, говорила Кармен, поначалу дураками бывают все. Это может быть выходом, только если Сюзанна станет женой человека богатого и одновременно достаточно глупого, чтобы предоставить ей материальную возможность от него освободиться. Жозеф говорил ей о мсье Чжо, и она пожалела, что с ним ничего не вышло, потому что он показался ей идеальной кандидатурой. «Ты бы изменила ему через три месяца, а дальше все пошло бы само самой…». Но мсье Чжо, вернее, его отец, этого не допустил. Затем Кармен объяснила Сюзанне, как трудно ей будет найти мужа даже здесь, в городе, особенно такой удобный вариант мужа, как мсье Чжо. И уж наверняка исключен в семнадцать лет брак по любви. Брак по любви с местным таможенником, который сделает ей за три года троих детей… Нет, Сюзанна все-таки чересчур послушная дочь!

Главное, ей следует как можно скорее освободиться от матери, которая не в состоянии понять, что в жизни можно завоевать свободу и достоинство и другим оружием, а не только тем, которое считает подходящим она сама. Кармен прекрасно знает мать, знает ее историю с плотинами, историю с концессией и все прочее. Она напоминает ей сеющее разрушение чудовище. Она не пощадила покой сотен крестьян с равнины. Даже пыталась одолеть Тихий океан! Сюзанна и Жозеф должны остерегаться ее. У нее в жизни было столько горя, что это превратило ее в чудовище, не лишив при этом возможности очаровывать людей, и ее дети, желая утешить ее, рискуют остаться при ней навсегда, подчиниться ее воле и в конце концов позволить себя сожрать.

Наступает день, когда дочь должна суметь покинуть мать.

Хотя Сюзанне было неприятно слушать все это о матери, но в конечном счете Кармен была права. Мать стала опасна, особенно после плотин. Что же касается прочего, то, конечно, ей нужен не таможенник, но и не мсье Чжо. Тут Кармен упрощала.

Кармен сделала ей прическу, нарядила, дала денег. Она посоветовала ей прогуляться по городу, рекомендуя, однако, не связываться с первым встречным. Сюзанна согласилась принять от Кармен ее платья и деньги.

* * *

Послушавшись Кармен, Сюзанна отправилась на прогулку в белый квартал.

Она и не предполагала, что этот день, когда она одна, в свои семнадцать лет, откроет для себя большой колониальный город, будет столько значить в ее жизни. Она не знала, какой в городе царит строгий порядок, как свято блюдутся здесь различия каст, на которые раскололись его жители, и как важно прибиться к одной из них.

Сюзанна старалась держаться как можно более естественно. Было пять часов вечера. Жара еще не спала, но город уже начинал пробуждаться. Улицы мало-помалу заполнялись белыми, успевшими вздремнуть после обеда и принять вечерний душ. На нее смотрели. Оборачивались и улыбались. Кроме нее ни одна белая девушка не решалась выйти в одиночестве на улицу центрального квартала. Попадались лишь группки девушек в спортивных костюмах. У некоторых под мышкой были зажаты теннисные ракетки. Девушки оборачивались. И не только они. Оборачиваясь, все улыбались. «Как эта несчастная попала сюда?» Даже женщину, и ту редко можно было здесь встретить одну. Они тоже шли плотными группами. Сюзанне они то и дело попадались на пути. За собой они оставляли аромат американских сигарет и еще какой-то свежий запах — Сюзанне казалось, что это запах денег. И еще ей казалось, что все эти женщины необычайно хороши собой и своей элегантностью словно бросают вызов ей и всем ей подобным. Все в них — царственная походка, разговор, смех, жесты — указывало на принятый здесь образ жизни, построенный на прочном фундаменте богатства. Да, она была смешна, и это бросалось в глаза, — она почувствовала это, как только вышла на бульвар, ведущий от трамвайной линии к самому центру, а потом это чувство усилилось и, когда она дошла до центра, стало неотвратимой реальностью. Кармен ошиблась. Не всякому дано ходить по этим улицам, по этим тротуарам, среди господ и принцесс. Оказывается, не все люди способны двигаться одинаково. Те, кого она видела здесь, как будто шли к известной им цели в привычной для себя обстановке, в окружении себе подобных. Сюзанна была одна, у нее не было цели, и она потерянно блуждала среди незнакомых ей декораций.

Она безуспешно пыталась думать о чем-нибудь другом.

На нее все равно обращали внимание.

И чем больше на нее обращали внимание, тем больше она убеждалась, что выглядит неприлично, что она — воплощение всей возможной глупости и уродства. Стоило кому-нибудь бросить на нее взгляд, и он метил ее, как клеймом. Теперь все встречные, казалось, знают о ней, весь город знал о ней, и она ничего не могла с этим поделать, она могла только продвигаться вперед, окруженная со всех сторон, осужденная идти под обстрелом взглядов, новых и все тех же, идти сквозь смех, который все нарастал, который душил ее и тянулся за ней как шлейф. Она шла по краю тротуара и мечтала о смерти, о смерти в сточной канаве. А смерть все не наступала. Стыд обжигал ей лицо. Она ненавидела себя, ненавидела все, ей хотелось бежать от самой себя, от всех, хотелось от всего освободиться. От платья, которое одолжила ей Кармен, с пестреющими на нем голубыми цветами, от этого платья из гостиницы «Централь», слишком короткого и слишком узкого. От этой соломенной шляпки — такой больше не было ни у кого. От этих волос — никто здесь не носил такой прически. Но этого было мало. Главное зло заключалось в ней: все в ней, с головы до пят, было отвратительно. Ее глаза — куда бы их выбросить? Ее налитые свинцом руки — о мерзость! Ее сердце, подлый звереныш, ее беспомощные ноги. И сумка, как она жжет ей руки! Какая она старая, эта сумка, сумка матери, а мать — хоть бы она сдохла, скотина! Выбросить бы эту сумку в канаву вместе со всем содержимым… Но ведь никто не бросает сумки в канаву. Люди обратят на это внимание, вокруг нее соберется толпа. Ну и что? Тогда она потихоньку умрет, лежа в канаве рядом со своей сумкой, и они наконец перестанут смеяться.

Жозеф! В то время он еще каждый вечер возвращался в гостиницу. Белый квартал не так уж велик. И где быть Жозефу, как не здесь? Сюзанна попробовала поискать его в толпе. По ее лицу струился пот. Она сняла шляпку и теперь вместе с сумкой держала ее в руке. Жозефа она не нашла, но неожиданно перед ней оказался вход в кино, в кино, где можно было спрятаться. Сеанс еще не начался. Жозефа, конечно, там нет. Там нет никого, даже мсье Чжо.

Заиграло пианино. Погас свет. Сюзанна почувствовала вдруг, что она невидима, неуязвима, и заплакала от радости. Он был оазисом, этот темный послеполуденный зал, в нем царила ночь, открывающая свои объятия одиноким странникам, ночь сотворенная и демократическая, всеобъемлющая, доступная для всех ночь кинотеатра, более настоящая, чем настоящая ночь, более нежная и сладостная, чем все ночи мира, изысканная ночь, ночь, открытая настежь, более щедрая, чем сама филантропия, более милосердная, чем церковь, стирающая любой позор, утешающая любую скорбь, ночь, где юность смывает с себя липкую грязь возмужания.

На экране была женщина. Молодая и прекрасная в роскошном придворном туалете. В другом одеянии ее и представить было невозможно, ее вообще невозможно было представить никак иначе, как только такой, какова она есть, каковой ее видишь. Мужчины теряют из-за нее голову, они как подкошенные падают у нее на пути, а она идет вперед, окруженная своими жертвами, и вот уже только их тела отмечают ее путь, в то время как она ушла далеко, свободная как корабль в открытом море, все более и более безразличная ко всему в непроницаемой броне своей красоты. И в один горестный для себя день она понимает, что не любит никого. Она богата, как же иначе. Она путешествует. Любовь подстерегает ее на венецианском карнавале. Тот, другой, он очень красив. У него темные глаза, черные волосы, белоснежный парик, он благороден до мозга костей. Они едва обменялись взглядами, но вы уже понимаете, что они созданы друг для друга, что это судьба. И — о чудо! — вы узнаете это раньше, чем она сама, и вам так хочется предупредить ее. Начинается страшная гроза, мрак окутывает землю. Пробил решающий час, и между двух мраморных колонн, на фоне канала, в котором испокон века отражаются тени любовников, при свете фонаря, который, очевидно, давно привык освещать подобные сцены, он заключает ее в объятия. Он говорит: я вас люблю. Она отвечает: я тоже. Мрачные тучи одиночества вспыхивают зарницами любви. Экран озаряется молнией поцелуя. Экран и зал сливаются воедино. Вы жаждете стать ими. Вы жаждете этого всеми силами души! Объятие. Губы сближаются медленно, как в кошмарном сне. Вот-вот они коснутся друг друга, и тут что-то происходит с телами: они исчезают. Остаются только головы — потрясающее и, главное, редкое зрелище; губы постепенно приоткрываются, челюсти отвисают, как у покойников, и наконец во внезапном и фатальном порыве губы переплетаются как спруты, впиваются друг в друга с каким-то каннибальским аппетитом и тают в экстазе взаимопроникновения. Высокий, но недостижимый по законам анатомии идеал. Впрочем, зрителям дано увидеть лишь попытку, о ее неудаче они так и не узнают. Ибо экран вспыхивает и повисает куском пустого савана.

Было еще непоздно. Выйдя из кино. Сюзанна пошла по главной улице белого квартала. Пока Сюзанна смотрела фильм, стемнело; казалось, длится та самая ночь, что царила в кинозале, киноночь, исполненная любви. Она чувствовала себя спокойной и уверенной в себе. Она снова начала искать Жозефа, но уже по другой причине: она не решалась вернуться обратно. Ей никогда еще так не хотелось встретить Жозефа.

Она встретила его через полчаса. Увидела его «ситроен», который медленно ехал в сторону набережных. Сюзанна остановилась на тротуаре и стала ждать, пока он поравняется с ней.

На переднем сиденье втиснулись еще две женщины. Та, что сидела рядом с Жозефом, обнимала его. У Жозефа был странный вид: он казался слегка опьяневшим и счастливым.

Когда «ситроен» был уже совсем близко, Сюзанна шагнула на мостовую и крикнула: «Жозеф!» Он не услышал. Он разговаривал с женщиной, которая обнимала его.

Улица была забита машинами, и Жозеф ехал почти шагом.

«Жозеф!» — снова крикнула Сюзанна. Многие прохожие обернулись. Сюзанна бежала вдоль тротуара, стараясь не отстать от машины. Но Жозеф не слышал ее и не видел. Тогда она принялась кричать без остановки: «Жозеф! Жозеф!» «Если он и сейчас меня не услышит, я брошусь ему под машину, может, тогда он наконец остановится», — решила она.

Жозеф затормозил. Сюзанна тоже остановилась и улыбнулась ему. Она была так удивлена и обрадована, встретив его, как будто они не виделись страшно давно, может быть, с самого детства. Жозеф поставил машину у тротуара. Она-то ничуть не изменилась. Все те же дверцы, прикрепленные проволокой, и обнаженная, тронутая ржавчиной арматура капота, сорванного когда-то в приступе гнева самим Жозефом.

— Что ты тут делаешь? — спросил Жозеф.

— Гуляю.

— Откуда у тебя эти шмотки?

— Взяла у Кармен.

— Так что ты тут все-таки делаешь? — снова спросил Жозеф.

Одна из женщин что-то сказала Жозефу, и он ответил:

— Это моя сестра.

Вторая женщина спросила у первой:

— Кто это?

— Его сестрица, — ответила первая.

Обе улыбнулись Сюзанне с вымученной любезностью. Они были в облегающих платьях, одна в зеленом, другая в голубом, и обе были очень сильно накрашены. Та, что обнимала Жозефа, выглядела моложе. Когда она улыбалась, становилось заметно, что сбоку у нее нет одного зуба. Они явно явились из припортового борделя, и Жозеф, наверное, подобрал их где-нибудь на улице, у входа в кинотеатр.

Жозеф так и сидел в машине. Вид у него был недовольный. Сюзанна ждала, что он и ей предложит сесть, но он явно не хотел этого делать.

— А почему ты одна? — спросил он только для того, чтобы что-то спросить. — Где мать?

— Не знаю, — сказала Сюзанна.

— А что с брильянтом? — спросил опять Жозеф.

— Не продан, — быстро ответила Сюзанна.

Она стояла рядом с Жозефом, облокотившись о машину. Сесть без приглашения она не решалась. Жозеф прекрасно все понимал, но не хотел идти ей навстречу. Женщины, похоже, не интересовались тем, что происходит.

— Тогда пока, — сказал наконец Жозеф. Сюзанна резко отдернула руку от дверцы машины.

— Пока.

Жозеф несколько смутился и в нерешительности посмотрел на Сюзанну.

— Куда ты идешь?

— А мне плевать, иду, куда идется.

Жозеф колебался. Сюзанна повернулась и пошла.

— Сюзанна, — вполголоса позвал Жозеф.

Она не ответила. Жозеф медленно тронулся с места. Сюзанну он больше не окликал.

Сюзанна дошла по проспекту до соборной площади. Жозефа она ненавидела. Она больше не замечала обращенных на нее взглядов, а может быть, просто стемнело и на нее перестали обращать внимание. Вот если бы встретить здесь мать… Но на это лучше не надеяться. Мать никак не может появиться здесь, здесь люди прогуливаются и отдыхают, а мать мечется по городу со своим сокровищем. И охотится за мсье Чжо. Как она не понимает, что похожа на состарившуюся проститутку, затерявшуюся в большом городе! Раньше она бегала по банкам, теперь по ювелирам. Эти ювелиры доконают ее. Когда она возвращается вечером на последнем издыхании и, не съев ни крошки, вся в слезах, падает на постель, невольно приходит в голову мысль, что все эти банки и ювелиры сведут ее в могилу. И откуда у нее берутся силы, чтобы еще держаться, чтобы вновь и вновь устремляться за невозможным, за тем, что она называет своими «правами» и что давно стало ее безумием?

Сюзанна села на скамейку в сквере возле собора. Ей не хотелось сейчас возвращаться домой. Мать опять накинется или на Жозефа, или на нее. Жозефу недолго осталось все это терпеть, скоро он уйдет от них. То, что происходит сейчас, это агония, а на смену ей придет сама банальность — любовь во всей ее убийственной вульгарности. Жозеф их бросит. Что бы он ни говорил, он недолго будет заботиться о матери, он уже созрел для убийства. Жозеф лгун. Лгунов вообще много. Кармен тоже из их числа.

* * *

Жозеф встретил ее в кино. Она курила сигарету за сигаретой, и, поскольку у нее не было спичек, она всякий раз просила их у Жозефа. И угощала его сигаретами. Он тоже курил не переставая. Это были очень хорошие и очень дорогие сигареты, самые дорогие, знаменитые «555». Они вместе вышли из кино и с тех пор не расставались. Такова, если в двух словах, была версия Кармен.

— Он был уже так хорош, что купился на одни сигареты, — добавляла она.

Она говорила, что встретила Жозефа в квартале белых и он сам ей все рассказал. Но Кармен не всегда можно было верить. У нее были свои источники информации, свои осведомители. Наверное, она даже знала, где пропадает Жозеф, но, конечно, не собиралась им об этом говорить. Уже целую неделю он не появлялся в гостинице «Централь».

Мать почти потеряла надежду с ювелирами. Теперь она рассчитывала больше всего на клиентов гостиницы, на Кармен. Искать мсье Чжо ей тоже надоело. Слишком долго она этим занималась, и он ей опротивел как бывший любовник. Она говорила, что как только вернется Жозеф, она снова пойдет к тому ювелиру, который предлагал ей одиннадцать тысяч франков, а потом уедет на равнину. Главное — она ждала Жозефа. Она заплатила за комнату и за пансион, но только по день его исчезновения. И решила больше не платить. Сказала Кармен, что у нее кончились деньги. Мать догадывалась, что Кармен известно, где находится Жозеф, только она не хочет ей об этом сказать; она была уверена, что Кармен не потребует платы за то время, пока сама же прикрывает Жозефа своим молчанием. Однако мать стала есть только раз в день, то ли из щепетильности, то ли надеясь таким наивным шантажом вынудить Кармен сдаться. Что касается Сюзанны, то она ела вместе с Кармен и спала в ее комнате. Она видела мать только за ужином. Почти весь день мать спала. Принимала свои таблетки и спала. Она всегда так спала, когда ей приходилось туго. Когда два года назад рухнули плотины, она проспала двое суток подряд. Дети ее привыкли к этому и не слишком волновались.

После своей первой прогулки по белому кварталу Сюзанна уже не так доверчиво следовала советам Кармен. Она по-прежнему каждый день после обеда отправлялась в центр, но сразу шла в кино. По утрам она обычно сидела в конторе и иногда подменяла Кармен. В гостинице «Централь» было шесть комнат — их называли «резервными», — с которыми было особенно много хлопот. Обычно их брали с почасовой оплатой морские офицеры и проститутки из новеньких. На этот случай у Кармен имелась особая лицензия. Эти комнаты приносили ей самый большой доход. Но она уверяла, что за барышом не гонится, а лицензию взяла по велению души. Она говорила, что умерла бы от скуки в добропорядочном заведении.

Некоторые проститутки жили в гостинице месяцами, надеясь устроить свою судьбу. Обращение тут с ними было прекрасное. Иногда кого-то из них, чаще всего самых молоденьких, увозили с собой охотники или плантаторы, но жизнь на высокогорьях и в джунглях редко устраивала их и через несколько месяцев они возвращались и снова просились в публичные дома. Новенькие приезжали не только из столицы, но и из Шанхая, Сингапура, Манилы, Гонконга. Последние были самые бесстрашные и самые большие непоседы. Они регулярно объезжали все тихоокеанские порты и нигде не задерживались больше чем на полгода. Они могли дать сто очков вперед любому курильщику опиума и со всеми экипажами на Тихом океане были на короткой ноге.

— Это настоящие бродяги, — говорила Кармен, — но мне они по душе.

Кармен не вдавалась в долгие объяснения. Она любит проституток, говорила она, потому что сама дочь проститутки, но главное, потому что в огромном борделе по имени «колония» нет никого лучше и честнее их.

Брильянт она предлагала всем новым постояльцам. Во всех «резервных» комнатах повесила такие же объявления, как в конторе. Наконец пошла в ход даже история матери.

— Но ведь проституткам брильянты дарят, — с горечью говорила Кармен.

Мать разделяла ее чувства. Гостиница оставалась единственным местом, где был шанс продать камень по той цене, которую мать хотела получить. Здесь ведь нет лупы, чтобы разглядывать паутинки, говорила Кармен. Она теперь тоже постоянно думала о том, как продать брильянт, хотя это не превратилось у нее в навязчивую идею, как у матери. Впрочем, навязчивых идей у Кармен вообще не бывало. Разве что идея нового любовника, ради которого она могла все бросить и отправиться куда глаза глядят. Чаще всего эта идея посещала ее с прибытием нового корабля. После обеда она одевалась, накрашивалась и отправлялась в порт. Вернувшись однажды вечером, она даже сказала Сюзанне в приливе восторга:

— Ты не представляешь себе, как хороши они на воле! Мужчин нельзя запирать. Лучше всего они на улице.

— Как это на улице? — смущенно спросила Сюзанна.

Кармен смеялась.

Если Сюзанна не сидела у Кармен в конторе, она шла в кино. Сразу после завтрака она уходила из гостиницы и шла прямо в кино. Потом в другое. В городе было пять кинотеатров, и их репертуар часто менялся. Кармен одобряла любовь Сюзанны к кино и давала ей денег, чтобы она могла ходить туда, сколько ей захочется. Она с улыбкой утверждала, что это почти то же самое, что ее походы в порт. Любовь крутят сначала в кино, а потом в жизни, говорила она. Кино — великое дело, оно побуждает у молодых желания, и им становится тесно под крылышком у родителей. От папы и мамы надо избавляться в первую очередь. Не все в наставлениях Кармен было понятно Сюзанне, но она была горда, что та принимает в ней такое участие.

Каждый вечер, возвращаясь в гостиницу, Сюзанна спрашивала Кармен о Жозефе и брильянте. Но новостей не было: Жозеф не возвращался, брильянт никто не покупал, и даже мсье Чжо не объявлялся. Но, главное, не возвращался Жозеф. Чем дальше, тем отчетливее Сюзанна понимала, что она ничего не значит для Жозефа, может быть, он вообще забыл о ее существовании. Наверное, он никогда не вернется. С твоей матерью все ясно, говорила Кармен. Если Жозеф вернется, она будет жить, если не вернется, умрет. Это все пустяки по сравнению с тем, что происходит с Жозефом, что произошло с Кармен много лет назад, но до сих пор остается главным в ее жизни, что когда-нибудь обязательно произойдет с ней самой. Эта неизбежность поджидала ее на каждом углу, в любой час дня и ночи, в любом кадре фильма, в любом мимоходом увиденном мужском лице — все приближало ее к Кармен и Жозефу.

Мать не расспрашивала ее о том, как она проводит время. Одна Кармен интересовалась ею. Часто от нечего делать она просила Сюзанну пересказать содержание фильмов, которые она видела. Каждый вечер Кармен давала ей деньги. Она тревожилась за нее и тем больше, чем дольше отсутствовал Жозеф. Иногда даже впадала в панику. Что с ней будет? Она твердила, что Сюзанне необходимо расстаться с матерью, особенно если Жозеф не вернется.

— Все ее несчастья, — повторяла Кармен, — это какой-то мираж. Надо про них просто забыть, и они рассеются. Но, боюсь, ты на это неспособна; разве что она умрет или у тебя появится мужчина…

Сюзанна считала, что Кармен слишком все упрощает. Она скрывала от нее, что больше не гуляет в белом квартале. Она не рассказывала ей о своей первой попытке, но не потому, что хотела что-то от нее утаить, просто ей казалось, что о таком рассказать невозможно. Ничего ведь с ней не случилось, а Сюзанна не представляла себе, как можно говорить о чем-нибудь кроме того, что случается на самом деле. Все прочее было слишком постыдным или слишком драгоценным. Об этом не рассказывают. И она слушала болтовню Кармен, которая ни о чем не подозревала, не подозревала о том, что единственная реальность, с которой до сих пор Сюзанна отважилась столкнуться, — это фантастическая, одурманивающая реальность экрана.

Как только Сюзанна возвращалась, Кармен уводила ее к себе в комнату и забрасывала вопросами. У Кармен тоже были свои слабости, и комната — главной из них. Перед многими соблазнами она могла устоять, но мягкие диваны с вышитыми подушечками, но искусственные цветы, но развешанные по стенам маски арлекинов и пьеро, память давно отгремевших балов, сводили ее с ума. Сюзанне всегда немного не хватало воздуха в этой комнате. Но все равно здесь было лучше, чем в комнате матери. Сюзанна знала, что здесь с Кармен спал Жозеф. Она всякий раз думала об этом, когда Кармен раздевалась при ней. И всякий раз чувствовала, что все больше отдаляется от Жозефа. Кармен была высокая, с впалым животом, у нее были маленькие и какие-то поникшие груди, но зато удивительно красивые ноги. Сюзанна каждый вечер рассматривала ее, и каждый вечер пропасть между ней и Жозефом становилась все глубже. Сама она только однажды разделась при Кармен. Кармен обняла ее: «Ты моя миндалинка». И смахнула слезу. Больше Сюзанна никогда не раздевалась при Кармен.

Когда наступало время ужина, Сюзанна шла в комнату к матери. Тут все было как обычно. Лежа на постели, мать ждала Жозефа. Света по вечерам она не зажигала. На ночном столике рядом с ней накрытый стаканом лежал брильянт. Просыпаясь, она смотрела на него с отвращением. Этот брильянт, говорила она, пробуждает в ней желание умереть. Несколько раз, одурманенная таблетками, она сделала под себя. Сюзанна шла к окну, чтобы не смотреть на мать.

— Ну что? — спрашивала мать.

— Я его не видела, — говорила Сюзанна.

Мать начинала плакать. Она снова просила таблетку. Сюзанна давала таблетку и возвращалась к окну. Она повторяла матери слова Кармен.

— Рано или поздно это должно было случиться.

Мать говорила, что она это знала, но все-таки ужасно потерять Жозефа вот так внезапно. Голос ее не менялся, когда она говорила и о Жозефе, и о брильянте, и о мсье Чжо. «Только бы он вернулся», — твердила она, и не всегда было понятно, о ком идет речь, о Жозефе или о мсье Чжо.

Мать вставала, пошатываясь от таблеток. Надо было ждать, пока она оденется, прежде чем приступить к ужину. Одевалась она долго. Сюзанна ждала, прижавшись лбом к оконному стеклу. Откуда-то глухо доносилось позвякивание трамвая. Видно было немного: лишь кусок реки, усеянной длинными джонками и портовыми буксирами. Кармен напрасно беспокоилась. Просмотрев столько фильмов, увидев столько влюбленных пар, столько расставаний, объятий и прощальных поцелуев, столько роковых встреч и разрывов, столько жестоких и неизбежных драм, Сюзанна уже сейчас была готова расстаться с матерью.

* * *

Единственный мужчина, с которым Сюзанне удалось познакомиться в городе, был постоялец гостиницы «Централь», коммивояжер из Калькутты, торговавший пряжей.

Он был здесь проездом и через неделю намеревался отплыть в Индию. Его деловые вояжи обычно продолжались года два, и за это время он лишь однажды попал в полицию. Оказавшись тут, он всякий раз делал попытку найти себе жену — француженку, желательно юную и невинную, однако до сих пор так и не сумел осуществить свою мечту.

— Я тут присмотрела тебе одного типа, — сказала Кармен Сюзанне. — Все-таки выход на крайний случай.

Барнеру было около сорока. Высокий, с седеющими волосами, в неизменном твидовом костюме, он разговаривал спокойно, улыбался мало и на самом деле выглядел весьма представительно. Не зря же вот уже пятнадцать лет он разъезжал по крупнейшим ткацким фабрикам мира, рекламируя свою пряжу. Он не раз объехал вокруг света и составил о нем свое, особое мнение: мир для него измерялся километрами проданных ниток производства калькуттской прядильной фабрики Г. М. Б.

Кармен рассказала ему о Сюзанне, и он захотел познакомиться с ней в тот же вечер. Времени у него было в обрез. И вот поздно вечером, когда мать уже легла, они встретились в комнате у Кармен. Сюзанна, как обычно, во всем подчинилась Кармен. С места в карьер Барнер заговорил о своем бизнесе, о мировом рынке пряжи, о том, какая пропасть ниток потребляется в мире. На этом их встреча и закончилась. На следующий день Барнер передал Сюзанне через Кармен приглашение провести с ним вечер, чтобы познакомиться поближе. Они встретились после обеда.

Они поехали в кино в автомобиле Барнера. Странный автомобиль, которым Барнер очень гордился. Доехав до кинотеатра, Барнер вышел из машины и поведал Сюзанне об удивительных усовершенствованиях, которые он внес в ее конструкцию. Это был двухместный автомобиль красного цвета, багажник которого Барнер превратил в нечто вроде большого сундука с ящичками, где он держал образцы своих ниток. Ящичков было штук тридцать, причем все были окрашены по-разному и точно соответствовали цвету хранящихся в них ниток. Барнер открывал их, не выходя из машины, поднимая заднюю стенку багажника простым поворотом ключа. Он объяснил Сюзанне, что второго такого автомобиля не существует, потому что только ему, ему одному, пришла в голову мысль переделать его таким вот образом. Однако его автомобиль еще далек от совершенства: иногда клиенты, осмотрев образцы, по ошибке кладут нитки в ящики, не соответствующие им по цвету. Это серьезная недоделка, но он надеется ее устранить. И уже знает как: насадит катушки на плоские стержни так, что только он сам сможет их снимать. Он говорил, что постоянно думает об усовершенствовании своих ящичков, это требует кропотливой работы. И вообще без труда не вынешь и рыбки из пруда, обобщал он с умным видом. Вокруг автомобиля собралось человек двадцать, и Барнер старался говорить погромче, чтобы дать всем возможность прослушать его объяснения.

Сюзанне было достаточно поглядеть на эту машину и послушать Барнера, чтобы у нее отпали последние сомнения. Увы, ей опять не повезло. Единственное, что оставалось, это попытаться всучить ему брильянт. Все мысли Сюзанны вновь устремились к Жозефу.

После кино Барнер предложил Сюзанне поехать потанцевать на знаменитый дансинг с бассейном в окрестностях города. Он хорошо знал дорогу туда; очевидно, всякий раз попадая в город, он действовал по определенной программе, предпринимая очередную попытку с девушкой из гостиницы «Централь».

Зеленое здание дансинга помещалось в глубине рощи. Бумажные фонарики, раскачивающиеся на высоких деревьях, заливали все вокруг ярким светом. Перед фасадом дансинга находилась главная его достопримечательность — знаменитый бассейн. Под него приспособили просторную каменистую впадину, запрудив протекавший по ней ручеек. Вода, заполнившая впадину и постоянно обновлявшаяся слабым донным течением, славилась своей чистотой. Свет трех подвешенных над бассейном прожекторов проникал до самого дна, остававшегося таким, каким его сотворила природа: сквозь заросли водорослей проглядывали оранжевые и фиолетовые пятна гальки, похожие на фантастические подводные цветы. Взгляд легко различал на дне мельчайшие камешки: вода была прозрачна, как стекло. К свету прожекторов добавлялся свет бумажных фонариков: разноцветные, невесомые, они парили в зеленом небе рощи. На больших подстриженных лужайках вокруг бассейна стояли зеленые кабинки раздевалок. Иногда дверь одной из них распахивалась и появлялись нагой мужчина или обнаженная женщина: белизна тела казалась такой ослепительной, что вся роща с ее светлыми тенями словно вдруг погружалась во мрак. Купальщик бегом пересекал лужайку и бросался в бассейн, взметая к небу фонтан блестящих брызг. Когда вода успокаивалась, было видно, как тело купальщика скользит в глубине, голубоватое, как молочная струя. Внезапно смолкала музыка и гас свет — на время купания. Самые отважные погружались на дно, отдаваясь плавным конвульсиям подводного плавания, и блуждали в лесу водорослей, тревожа их торжественный сон. И наконец тело устремлялось на поверхность в веселом вихре воздушных пузырьков.

Облокотившись на перила балконов, мужчины и женщины молча наслаждались зрелищем. Хотя подобные купания были разрешены официально, немногие отваживались выставить себя таким образом напоказ. Как только купальщик исчезал в кабине, вновь вспыхивали огни, и начинал играть оркестр.

— Развлечение для миллионеров, — сказал Барнер.

Сюзанна села напротив него. Рядом с ними за столиками и на танцевальной площадке находились самые великие вампиры колонии — рисовые и резиновые короли, банкиры, ростовщики.

— Я не пью, — сказал Барнер, — но, может, вы хотите выпить рюмочку?

— Да, я бы выпила рюмку коньяку.

Меньше всего она стремилась понравиться ему и все же заставила себя улыбнуться. Наверно, ей бы хотелось оказаться здесь с кем-нибудь другим, кому не обязательно было бы даже улыбаться. Сейчас, когда Жозеф их бросил, а мать так хотела умереть, потребность в ком-то рядом она ощущала особенно остро.

— Ваша матушка больна? — спросил Барнер, просто чтобы что-то спросить.

— Она скучает по моему брату, — отвечала Сюзанна, — и потому чувствует себя больной.

Сюзанна думала, что Кармен обо всем рассказала Барнеру.

— Мы не знаем, где он, видимо, он встретил какую-нибудь женщину.

— Как! — возмутился Барнер, — это не причина. Я бы никогда не бросил мать. Правда, моя мать — святая женщина.

У Сюзанны мороз пробежал по коже от такого заявления.

— А моя не святая, — сказала она. — На месте брата я поступила бы точно так же. — Сюзанна спохватилась: как раз удачный момент. — Если вы считаете, что она святая, вы должны так к ней и относиться.

— Так и относиться? — удивился Барнер. — А я так и отношусь. Я с чистым сердцем могу сказать, что я никогда ничем не обидел мать.

— Вы должны сделать ей один раз хороший подарок и успокоиться.

— Ничего не понимаю, — в полном удивлении отвечал Барнер. — Почему успокоиться?

— Ну, если вы подарите ей красивое кольцо, больше уже ничего дарить не понадобится.

— Кольцо? Почему кольцо?

— Ну, к примеру.

— Моя мать не любит украшений, она скромная женщина, — заявил Барнер. — Каждый год я покупаю ей небольшой участок земли на юге, у англичан, это доставляет ей огромное удовольствие.

— Я бы предпочла брильянты, — сказала Сюзанна. — А что такое ваши земли? Сплошь одно дерьмо…

— О! О! — воскликнул Барнер. — Как вы выражаетесь?

— Как все люди, — отрезала Сюзанна. — Я хочу танцевать.

Барнер пригласил ее танцевать. Он танцевал в высшей степени корректно. Сюзанна была намного ниже его ростом, и ее глаза находились приблизительно на уровне его губ.

— Ничего нет на свете прекраснее и ужаснее француженок! — приступил он к делу, продолжая танцевать.

И хотя губы его находились на уровне глаз и волос Сюзанны, он ни разу к ним не прикоснулся.

— Если жениться на молоденькой француженке, она может стать тебе самой преданной спутницей, самой верной помощницей, — продолжал он.

Через неделю он уезжал на два года и очень торопился. Больше всего ему хотелось найти девушку лет восемнадцати, к которой еще не притронулся ни один мужчина: он считал себя человеком, свободным от предрассудков, и не невинность сама по себе его привлекала (это товар ненадежный, говаривал он), просто по опыту он знал, что вот такие неопытные легче и быстрее поддаются воспитанию.

— Всю свою жизнь я искал девушку из Франции. Это мой идеал. Прекрасный возраст — восемнадцать. Стоит только немного потрудиться, и получишь прелестную безделушку.

К чертовой матери все ваши безделушки, сказал бы Жозеф, в гробу я видал невинных девиц.

— Мне больше по душе Кармен, — сообщила Сюзанна.

— О! — ахнул Барнер.

Несомненно, он попытался переспать с Кармен, но даже она на него не польстилась. Однако Сюзанне все же подсунула.

— Нет, я предпочитаю Кармен.

— Что вы такое говорите? — возмутился Барнер. — На такой женщине, как Кармен, не женится никто.

Он рассмеялся в умилении от такой наивности.

— Все зависит от человека, — сказала Сюзанна, — может, кто-то и женится.

В машине, когда они подъезжали к гостинице, Барнер сказал то, что, вероятно, уже не раз говорил «подходящим вариантам»:

— Хотите стать той юной девушкой, которую я так давно ищу?

— Поговорите об этом с моей матерью, — сказала Сюзанна, — но предупреждаю вас я все же больше похожа на Кармен.

Тем не менее они договорились, что на следующий день после обеда Барнер встретится с матерью.

* * *

— Фабрика наделила меня большими полномочиями, в своей области я человек известный, — говорил Барнер.

Мать смотрела на него без особого любопытства.

— Вам повезло, — наконец сказала она, — не каждый может похвастаться таким положением. Так, значит, вы продаете нитки?

— Возможно, это звучит и не слишком громко, но, уверяю вас, это весьма важная отрасль индустрии. В мире потребляется фантастическое количество ниток, и торговля ими приносит не менее фантастический доход.

Мать все еще была настроена скептически. Она явно не могла поверить, что на нитках можно сколотить приличное состояние. Барнер же утверждал, что богатеет день ото дня. Каждый год он прикупает земли на юге, на английской территории, где и собирается впоследствии обосноваться. Мать слушала рассеянно. Вряд ли она сомневалась в правдивости Барнера, просто не видела смысла вкладывать деньги в английский юг. Это ведь так далеко. Однако при слове «вложения» глаза ее блеснули точно брильянт, но только на мгновение, и тут же погасли. У нее был усталый и задумчивый вид. Правда речь шла о вещах весьма серьезных. В конце концов впервые Сюзанне делали официальное предложение. Она явно старалась внимательно слушать Барнера, но на самом деле мысли ее витали далеко, возле Жозефа.

— И давно вы ищете себе жену? — спросила она.

— Да уж не первый год, — отвечал Барнер, — вижу, Кармен рассказывала вам обо мне. Как говорится, терпение и труд все перетрут.

«Они друг друга стоят, — думала Сюзанна. — Ну что за идиоты! Сплошная невезуха».

— Но это же так мучительно, ждать, — произнесла мать задумчиво. — Я вот ждала годами, да так и не дождалась. Я и сейчас жду, и конца этому не видно.

— Ненавижу ждать, — заявила Сюзанна. — Жозеф говорил, что от слова «терпение» его немедленно рвет.

Барнер едва заметно вздрогнул. Мать обратила внимание лишь на имя Жозефа.

— Может быть, он умер, — сказала она тихо. — Вполне возможно, что умер…

— Раз вы столько времени ждете, — сказала Сюзанна, — то, наверно, готовы теперь жениться на ком угодно.

— Как раз теперь на меня труднее всего угодить, — льстиво заметил Барнер.

— Он попал под трамвай, — тихо сказала мать. — Я чувствую, что он попал под трамвай.

— Перестань, — перебила ее Сюзанна, — ручаюсь тебе, что под трамвай он не попал.

Барнер на мгновение перестал говорить о себе. То, что к нему проявляют так мало интереса, ничуть его не обидело. Он догадался, что речь идет о Жозефе, и по его улыбке можно было предположить, что у него есть некоторый опыт в такого рода приключениях.

— Он не только не попал под трамвай, — вновь заговорила Сюзанна, — а живет себе припеваючи, в тысячу раз лучше, чем ты, можешь мне поверить.

Взгляд матери был устремлен на трамвайные линии на Западном проспекте: она часто вот так смотрела на них из окна своей комнаты, высматривая «ситроен».

— Многие молодые люди через это проходят, — авторитетным тоном заметил Барнер и добавил с глубокомысленной улыбкой: — Это, пожалуй, даже неплохо, но еще лучше, когда этот период остается позади.

Он играл со своим стаканом. Его тонкие ухоженные руки напоминали руки мсье Чжо. На пальце у него тоже было кольцо, но без брильянта. Его украшали лишь инициалы: Д, любовно переплетенное с Б.

— По-моему, у Жозефа этот период никогда не кончится, — сказала Сюзанна.

— Да, тут, мне кажется, она права, — поддержала ее мать.

— Образумится, образумится, жизнь заставит, — напыщенно произнес Барнер, словно он-то хорошо знал, что уготовано в жизни таким людям, как Жозеф.

Сюзанна вспомнила, как руки мсье Чжо тянулись к ее груди. Руки Барнера будут делать то же самое. Очень похожие руки.

— Это его-то жизнь заставит? — сказала Сюзанна. — С Жозефом не так-то просто справиться.

Барнер, однако, и бровью не повел. Он продолжал развивать свою мысль.

— Такие мужчины, как он, никогда не смогут сделать женщину счастливой, уверяю вас.

Мать неожиданно встрепенулась:

— Так, значит, вы хотите жениться на моей дочери?

Она повернулась к Сюзанне и улыбнулась ей одновременно рассеянно и ласково.

— Именно! Был бы счастлив!

Жозеф, Жозеф! Будь он здесь, он бы сразу сказал, что она никогда в жизни не станет с ним спать. Кармен говорила, что он предлагает тридцать тысяч франков, на десять тысяч больше, чем стоит брильянт. Жозеф сказал бы, что все это чушь.

— Так вы торгуете нитками? — спросила мать. Барнер удивился. Неужели он в третий раз должен отвечать на один и тот же вопрос?

— Видите ли, — стал терпеливо объяснять он, — я представляю одну из прядильных фабрик Калькутты. Обеспечиваю для этой фабрики крупные заказы по всему миру.

Мать задумалась, продолжая глядеть на трамвайные пути.

— Я, право, не знаю, что вам и сказать. Отдать вам дочь или нет.

— Дурацкая профессия, — шепнула ей Сюзанна.

— Большую часть времени я совершенно свободен, — как ни в чем не бывало продолжал Барнер. Он все слышал, но не обратил на «выходку» Сюзанны никакого внимания. — Я имею дело только с директорами. Как вы понимаете, на этом уровне все решается на бумаге. Поэтому работа не отнимает у меня много времени.

Господи, да мне и удрать с другим не удастся, — подумала про себя Сюзанна. Нет, такой «выход» меня не устраивает.

— Вы хорошо говорите по-французски, — сказала мать странным тоном.

Барнер улыбнулся, польщенный.

— А она будет повсюду ездить с вами?

— Фабрика оплачивает все поездки своих агентов, а также их жен… и детей… — выговорил Барнер, призвав на помощь остатки юношеского бесстыдства.

И в самом деле трудно было представить себе Барнера, путешествующего с семьей. Видно, мать тоже так считала, потому что, помолчав, она вдруг резко сказала:

— На самом деле, я ни «за» и ни «против». И это самое удивительное.

— Обычно чем меньше думаешь, тем быстрее принимаешь решение, — подбодрил ее Барнер.

— Вы неправильно ее поняли, — сказала Сюзанна. Мать, не стесняясь, зевнула. Ей надоело бороться со своей рассеянностью.

— Пожалуй, будет лучше, если я подумаю об этом ночью, — сказала она.

Наконец они остались одни.

— Что ты о нем скажешь? — спросила мать.

— Я бы предпочла охотника, — отвечала Сюзанна.

Мать молчала.

— Я уеду навсегда, — сказала Сюзанна.

Эта сторона вопроса до сих пор как-то ускользала от внимания матери.

— Навсегда?

— По крайней мере года на три.

Мать снова задумалась.

— Ну, а если Жозеф не вернется, может, так будет лучше? Да, работа у него странная, но все-таки…

Мать неподвижными невидящими глазами смотрела на квадрат черного неба, видневшийся в открытое окно. Сюзанна знала: мать думает все о том же. «Опять она останется у меня на шее, это никогда не кончится». Конечно, она думала вовсе не о тридцати тысячах франков, а о своей собственной смерти.

— Жозеф вернется, — крикнула Сюзанна, — обязательно вернется.

— Совсем не обязательно, — сказала мать.

— Все равно… предпочитаю охотника.

Мать улыбнулась и сразу расслабилась. Погладила дочь по голове.

— И зачем тебе охотник?

— Сама не знаю.

— Успокойся, охотника ты всегда получишь. А с этим типом я завтра поговорю. Скажу ему, что ты не хочешь оставлять меня одну. — И вдруг словно спохватилась, что забыла о главном. — А как насчет брильянта?

— Я пробовала, — сказала Сюзанна, — дохлый номер.

— Все они одинаковые, — заключила мать.

Впервые после бегства Жозефа мать поднялась рано. И сразу отправилась к Барнеру. Сюзанна так и не узнала, что она ему сказала. В тот же день она встретила его в конторе, когда подменяла Кармен за кассой. Он был явно огорчен и сказал Сюзанне, что у него состоялся разговор с матерью.

— Признаюсь, я несколько обескуражен. Я жду уже десять лет. Мне казалось, вы…

— Ни о чем не жалейте, — отвечала Сюзанна.

Она улыбнулась, он нет.

— А что касается моей невинности, то с ней давным-давно покончено.

— О! — воскликнул Барнер. — А почему вы это скрывали?

— Не могу же я кричать о таких вещах на всех углах.

— Это ужасно! — вскричал Барнер.

— И все же это так.

В отчаянии Барнер воздел глаза к потолку и тут заметил объявление Кармен: «Продается великолепный брильянт…»

— Это ваш брильянт? — спросил он слабым голосом.

— Конечно, — ответила Сюзанна.

— О! — вновь воскликнул Барнер, — такие данные и такая безнравственность!

— А вы зато нитками торгуете, — парировала Сюзанна.

* * *

Тем временем Сюзанна опять встретилась с мсье Чжо. Как-то после полудня она выходила из гостиницы «Централь» и наткнулась на его лимузин, стоящий у входа. Как только мсье Чжо заметил Сюзанну, он нарочито спокойной походкой направился к ней.

— Здравствуйте, — победоносно возгласил он, — я нашел вас!

Одет он был, кажется, еще лучше, чем прежде, но уродлив все так же.

— Мы приехали продавать ваше кольцо, — сказала Сюзанна, — оно мне ни к чему.

— Мне плевать, — сказал мсье Чжо, пытаясь при этом задорно усмехнуться, — главное — я вас нашел.

Видимо, он искал ее довольно долго. По крайней мере дня три, а может, и больше. Здесь, в городе, избавившись от надзора Жозефа и матери, он выглядел уже не таким робким.

— Куда вы собрались?

— В кино. Я хожу туда каждый день.

Мсье Чжо с сомнением посмотрел на нее:

— Одна? Такая красивая девушка, одна в кино?

— Красивая, некрасивая, это не имеет значения.

Мсье Чжо опустил глаза и минуту стоял молча, потом заговорил, на сей раз довольно робко:

— А что, если сегодня вам отказаться от кино? Зачем вообще ходить туда так часто? Это нездорово, и создает у вас ложные представления о жизни.

Сюзанна смотрела на ослепительно сверкающий лимузин. Безупречный шофер в белой ливрее походил на деталь автомобиля. Он был подчеркнуто невозмутим и всем своим видом старался показать: то, что происходит вокруг, его совершенно не касается. И все же он, конечно, все знал о Сюзанне и мсье Чжо. Сюзанна сделала попытку улыбнуться ему, но он остался столь же бесстрастен, как если бы она улыбнулась автомобилю.

— Что касается ложных представлений, то, как говорит Жозеф, не лезьте не в свои дела. Что же касается кино, то у меня нет никакого желания от него отказываться.

На пальце у него сиял огромный брильянт. Он был по крайней мере в три раза больше, чем тот, другой, и, конечно, без паутинки. На пальце мсье Чжо он выглядел, пожалуй, неуместно, как, впрочем, и сам мсье Чжо в этом городе и вообще в жизни.

— Мы могли бы погулять, — сказал он, краснея. — Мне бы хотелось поговорить с вами о нашей последней встрече… Знаете, я ужасно страдал.

— Понимаю, — сказала Сюзанна, — но я все-таки хочу пойти в кино.

Мсье Чжо разглядывал ее с головы до ног. Впервые с тех пор, как они познакомились, он очутился с ней наедине, без свидетелей, — шофер в счет не шел — и теперь глядел на нее так, словно она вновь демонстрировала ему себя в душевой кабинке. Случалось, и другие мужчины смотрели на нее подобным образом, когда она ходила в белый квартал, в кино. Несколько раз, на обратном пути в гостиницу «Централь», солдаты из колониальной армии заговаривали с ней. Конечно, из-за платьев Кармен, потому что солдаты подходили только к проституткам. Она встречала и таких солдат, с которыми охотно познакомилась бы, но они как раз не обращали на нее внимания. Как-то в кино она оказалась рядом с одним таким солдатом. Во время сеанса они переглянулись молча несколько раз, их локти соприкоснулись на подлокотнике кресла. Но солдат был не один, с другом, и, когда фильм кончился, они оба исчезли в толпе. Она опять осталась одна. От этого прикосновения незнакомой руки ей передалось какое-то спокойное тепло и одновременно чувство легкой грусти — как когда-то от поцелуя Жана Агости. С тех пор она еще больше уверилась в том, что именно здесь, в благодатном полумраке кинозала, ее поджидает желанная встреча. Здесь она произошла и у Жозефа. И опять же здесь, три года назад, он встретил ту свою первую, после Кармен, любовницу. Здесь перед экраном все становилось проще. Ты рядом с незнакомцем, вы вместе следите за мельканием кадров, и тебя влечет к себе неизвестность. Невозможное становится возможным, падают и исчезают все преграды. Только здесь город кажется своим и близким, а на улице все вновь становится чужим и враждебным.

— Если вы идете в кино, — сказал мсье Чжо, — то и я пойду с вами.

Они поехали в кино на лимузине. Шофер остался ждать у входа. В течение всего фильма мсье Чжо смотрел на Сюзанну, а Сюзанна — на экран. Однако ее это не смущало. Ей даже нравилось, что с ней мсье Чжо и его лимузин — по крайней мере она была не одна. Время от времени он брал ее руку, пожимал ее, наклонялся и целовал. В темноте кинозала это было вполне терпимо.

После кино мсье Чжо повел ее в кафе. Вид у него был совершенно счастливый, он явно вынашивал какие-то планы.

Он болтал без умолку, оставляя на «потом» то действительно важное, что хотел ей сказать. Сюзанна сама заговорила с ним о кольце.

— Мы продали его очень дорого, — сказала она, — гораздо дороже, чем вы можете себе представить.

Мсье Чжо никак не отреагировал. Он раз и навсегда запретил себе думать об этом кольце.

— Как Жозеф? — спросил он.

Прошло уже десять дней, как Жозеф исчез.

— У него все в порядке. Наверно, сидит где-нибудь в кино. Надо постараться взять от города все, что возможно, пока мы здесь. У нас никогда не было столько денег. А мать заплатила часть долгов и очень этому рада.

Больше всего мсье Чжо интересовало, не переменили ли мать и Жозеф своего решения насчет него и Сюзанны.

— Даже если бы мать и захотела с вами встретиться, — сказала Сюзанна, — вы не должны были бы на это соглашаться. Она вас просто ограбит. В конце концов она начнет требовать от вас по кольцу в день, не меньше. Она ведь вошла во вкус…

— Знаю, — отвечал мсье Чжо, краснея, — но чего я только не сделаю ради того, чтобы видеть вас…

— И все же в день по кольцу… Разве вы сможете?..

Мсье Чжо уклонился от ответа.

— Что с вами будет? — спросил он тоном глубокого сострадания. — На равнине у вас такая тяжелая жизнь.

— Не беспокойтесь за меня, это долго не продлится, — отвечала Сюзанна, пристально глядя на мсье Чжо, который снова залился краской.

— У вас есть… планы? — спросил он, терзаясь.

— Возможно, я поселюсь у Кармен, — отвечала Сюзанна, смеясь, — но я буду брать очень дорого. Мне же надо помогать Жозефу.

— Если вы позволите, я отвезу вас домой, — предложил мсье Чжо, чтобы положить конец этому разговору.

Сюзанна согласилась. Они сели в лимузин мсье Чжо. Сидеть в лимузине было приятно. Мсье Чжо предложил Сюзанне немного покататься по городу. Сверкающий лимузин плавно скользил по улицам, прокладывая себе путь среди не менее шикарных автомобилей. Стемнело, скольжение продолжалось, и внезапно город осветился тысячью огней, превратившись в хаос теней и бликов; уверенно двигался лимузин мсье Чжо, и его движение возвращало в мир порядок, который тут же распадался, как только лимузин уносился прочь. Да, и лимузин, оказывается, мог быть выходом, — мир вокруг него обретал смысл так же, как на киноэкране. Особенно когда едешь наугад, без цели, как очень редко бывает в жизни…

Когда стемнело, мсье Чжо придвинулся к Сюзанне и обнял ее. Лимузин все мчался в темном и блестящем хаосе города, руки мсье Чжо дрожали. Сюзанна не видела его лица. Он как-то незаметно еще теснее прижался к ней, и Сюзанна не оттолкнула его. Ее опьянял город. Лимузин победоносно мчался, он был единственной реальностью в этом сверкающем, многолюдном, бесконечном городе, который надвигался, наваливался на него со всех сторон. Иногда руки мсье Чжо касались груди Сюзанны. Один раз он сказал:

— У тебя красивая грудь.

Это было сказано совсем тихо. Но все же сказано. Впервые. В то время, как его рука лежала на ее голой груди, Сюзанна вдруг увидела, как ее грудь заслоняет весь этот преследующий их город, как соски, напрягшись, поднимаются выше самых высоких зданий. Значит, вот в чем была правда. Сюзанна улыбнулась. А потом вдруг схватила мсье Чжо за руки и обвила его руками свою талию.

— А она как? — спросила она в каком-то исступлении, словно этот вопрос вдруг стал для нее очень важным.

— Что? — спросил пораженный мсье Чжо.

— Как моя талия?

— Изумительна!

Его лицо было совсем близко, и он смотрел на нее. А она, глядя на город, на самом деле видела лишь себя. Она одна осматривала свои владения, где царствовали ее грудь, талия, ноги.

— Я тебя люблю, — совсем тихо сказал мсье Чжо.

В единственной книге, которую Сюзанна прочитала, как и во всех фильмах, которые она видела, слова «я люблю тебя» произносились лишь однажды во время свидания двух влюбленных, длящегося всего каких-нибудь несколько минут, свидания, которое венчало долгие месяцы ожидания, мучительную разлуку, бесконечные страдания. Эти слова Сюзанна до сих пор слышала только в кино. Долгое время она считала, что гораздо важнее произнести их, чем отдаться после этого мужчине, что сказать их можно только один раз в жизни, и больше уже никогда, если не хочешь навлечь на себя страшное бесчестье. Но теперь она поняла, что ошибалась. Эти слова можно сказать внезапно, страстно желая кого-то, пусть даже проститутку. Просто мужчинам иногда необходимо сказать их только для того, чтобы ощутить их роковую силу. И услышать их тоже бывает порой необходимо по тем же причинам.

— Я люблю тебя, — повторил мсье Чжо.

Он еще ближе наклонился к ее лицу, и вдруг ее словно обожгло: его губы приникли к ее губам. Она отпрянула и вскрикнула. Мсье Чжо попытался удержать ее в своих объятиях. Она схватилась за дверь лимузина и распахнула ее. Тогда мсье Чжо отодвинулся в сторону и велел шоферу возвращаться в гостиницу. На обратном пути они не сказали друг другу ни единого слова. Когда автомобиль остановился у гостиницы, Сюзанна вышла, даже не взглянув на мсье Чжо.

И только уже стоя на тротуаре, она сказала:

— Не могу. Все бесполезно, с вами я не смогу никогда.

Так мсье Чжо исчез из жизни Сюзанны. Но об этом никто ничего не узнал, даже Кармен. Только мать, но гораздо позднее.

* * *

Однажды днем Кармен влетела в комнату матери и потребовала брильянт.

— Жозеф! Жозеф нашел покупателя! — крикнула Кармен.

Мать резко вскочила, точно ее подбросила пружина, и закричала, что хочет видеть Жозефа. Кармен объяснила ей, что Жозеф в гостиницу не заходил, он позвонил ей по телефону и велел принести ему брильянт в одно кафе белого квартала. Кармен посоветовала матери остаться дома. Чтобы Жозеф не подумал, будто она пришла уговаривать его вернуться и отвезти их домой на равнину. По мнению Кармен, Жозеф этот вопрос еще не решил.

Мать смирилась, отдала Кармен брильянт, и та побежала встречаться с Жозефом в каком-то неизвестном кафе.

Когда Сюзанна в тот вечер вернулась из кино, мать, одетая, ходила взад и вперед по коридору перед дверью своей комнаты. В руке она держала пачку тысячефранковых купюр.

— Это Жозеф! — победоносно объявила она. И добавила немного тише: — Двадцать тысяч франков. Как я и хотела.

Но почти тут же тон ее изменился, и она принялась жаловаться. Она сказала, что ей осточертело валяться на кровати и она бы хотела прямо сейчас пойти в банк и заплатить проценты, но деньги она получила слишком поздно, сейчас все банки уже закрыты, и всё потому, что ей, как обычно, не везет. Кармен, услышав голоса матери и Сюзанны, вышла из своей комнаты. Она была очень довольна и поцеловала Сюзанну. Но успокоить мать не было никакой возможности. Кармен предложила ей быстро пообедать и после обеда пойти в город. Мать едва прикоснулась к еде. Она беспрестанно говорила то о заслугах Жозефа, то о своих планах. После обеда она зашла с Сюзанной и Кармен в кафе в белый квартал, но отказалась пойти с ними в кино под тем предлогом, что на следующее утро должна встать рано и не опоздать к открытию банков.

Когда Сюзанна с Кармен остались одни, Кармен рассказала Сюзанне, что Жозеф продал брильянт той самой женщине, своей любовнице. Кармен видела его лишь мимоходом. Он не спрашивал ни о матери, ни о Сюзанне. Он казался таким счастливым, что Кармен не стала говорить ему, с каким нетерпением мать ждет его возвращения. Кармен считала, что любой на ее месте поступил бы так же. Никто не посмел бы нарушить шальное счастье Жозефа. Когда они прощались, он сказал ей, что очень скоро вернется в гостиницу, чтобы отвезти их на равнину. Но когда именно, не сказал. Кармен посоветовала Сюзанне ничего не говорить об этом матери. Ей казалось, что Жозеф ничего еще толком не решил.

Так мать хоть на несколько часов получила в руки сумму в двадцать тысяч франков.

На следующий день мать с утра бросилась в банк — внести хотя бы часть задолженности. Кармен отговаривала ее, но мать стояла на своем.

Она говорила, что самое важное — быть в банке на хорошем счету и иметь возможность вновь брать кредиты для строительства плотин. Уладив дело с долгами, она повела новое наступление на банк. Первая задача была добиться приема у директора, с тем чтобы договориться с ним об очередном кредите: рядовые банковские служащие охотно принимали от нее деньги, но на просьбы о выдаче таковых реагировали вяло. Второй задачей было попасть на прием как можно быстрее: назначенный ей в результате выполнения первой задачи день был так далек, что, дожидаясь его, она вновь оказалась бы на мели.

Попытки преуспеть на этом направлении были очень упорными, но ни к чему не привели. Когда мать окончательно в этом убедилась, она обратилась в другой банк, где попыталась добиться все того же. И снова все ее хлопоты оказались совершенно бесполезными: между колониальными банками существовала круговая порука.

Проценты оказались гораздо выше, чем предполагала мать. А все ее хлопоты гораздо более длительными.

Через несколько дней деньги у матери почти кончились. Тогда она легла, приняла таблетки и проспала весь день. Все равно Жозеф еще не вернулся, сказала она. Жозеф, причина всех ее страданий…

* * *

Жозеф вернулся. Как-то утром, часов в шесть, он постучал в дверь Кармен и вошел, не дожидаясь ответа.

— Поехали! — сказал он Сюзанне. — Быстрее вставай!

Сюзанна и Кармен в одно мгновение вскочили с кроватей. Сюзанна оделась и вышла вместе с Жозефом. Он без стука вошел в комнату матери и остановился у ее кровати.

— Если вы хотите ехать со мной, то я уезжаю сию минуту, — сказал он.

Мать приподнялась на кровати с растерянным видом. И, ни слова не сказав, начала тихонько плакать. Жозеф ни разу не взглянул на нее. Он подошел к окну, открыл его, оперся локтем о подоконник и стал ждать. Поскольку мать не двигалась, через несколько минут он повернулся к ней и повторил:

— Сейчас или никогда. Давай быстрее.

Мать, все так же не отвечая, тяжело поднялась с постели. На ней была старая, не слишком свежая комбинация. Не переставая плакать, она натянула платье, заколола свои косы и вытащила из-под кровати два чемодана.

Жозеф, не отходя от окна, курил одну за другой американские сигареты. Он похудел. Сюзанна, которая сидела на стуле посередине комнаты, смотрела на него во все глаза. Последние ночи он явно не спал и выглядел примерно так же, как возвращаясь на рассвете после ночной охоты. Видимо, он исходил про себя такой злобой, что даже усталость его не брала. Вряд ли он сам, без чьей-то помощи, принял решение вернуться за ними. Кто-то наверняка сказал ему что-нибудь вроде: «Отвези их домой», или: «Их все-таки надо отвезти обратно, конечно, приятного тут мало, но ты же не можешь вот так бросить их, и все».

— Помоги мне, Сюзанна, — сказала мать.

— А я еще не решила, ехать мне или нет, — сказала Сюзанна. — Мне здесь нравится, мне еще никогда нигде не было так хорошо, как здесь. Пожалуй, я тут и останусь.

Жозеф даже не обернулся. Мать выпрямилась и как-то неловко занесла руку, чтобы дать Сюзанне пощечину. Сюзанна не стала увертываться, она просто поймала руку матери и остановила ее. Мать посмотрела на нее даже без особого удивления, потом высвободила руку и, ни слова не говоря, принялась кое-как засовывать в чемоданы свои вещи. Жозеф ничего не заметил, он вообще не видел никого и ничего. Только продолжал курить одну за другой американские сигареты. Тогда, продолжая собирать чемоданы, мать начала рассказывать ему про торговца из Калькутты, который хотел жениться на Сюзанне и предлагал за это тридцать тысяч франков.

— Представь себе, — говорила мать, — всего три дня тому назад у нас ее сватали.

Жозеф не слушал.

— Вот захочу и останусь, — сказала Сюзанна. — Кармен приютит меня. Не нуждаюсь я в том, чтобы кто-то меня куда-то отвозил. Может быть, некоторые тут и чувствуют себя незаменимыми, только в гробу я их видала, как они сами и выражаются.

Мать оставалась безучастной.

— Торговец нитками, — продолжала она. — Из Калькутты. С прекрасным положением.

— Мне ведь тоже никто не нужен, — сказала Сюзанна.

— Вообще-то мне не очень нравится такая профессия, — говорила мать. — Ты вроде бы и независим, а на самом деле еще как зависим. И потом можно отупеть, когда только и делаешь, что торгуешь, и все нитками да нитками.

— Да он тебя не слушает, — сказала Сюзанна. — Поторопилась бы лучше!

Жозеф все так же стоял у окна, не оборачиваясь. Мать опять шагнула было к Сюзанне, потом передумала и вернулась к чемоданам.

— Тридцать тысяч франков, — продолжала она тем же тоном. — Он предложил мне тридцать тысяч франков. А что такое тридцать тысяч? Какое-то кольцо и то стоило двадцать. А тут Сюзанна! Нет, на это мы пойти не могли.

В дверь постучали. Кармен. Она внесла поднос с тремя чашками кофе, бутербродами и завязанным пакетиком.

— Попейте кофе перед отъездом, — сказала Кармен. — С бутербродами.

Она была не причесана, в халате, и улыбалась. Мать привстала над чемоданами и тоже улыбнулась ей, глаза ее все еще были полны слез. Кармен наклонилась, поцеловала ее и вышла на цыпочках, не сказав ни слова.

Жозеф совершенно их не слушал и, казалось, ничего не видел. Сюзанна взяла чашечку кофе и медленно принялась за бутерброды. Мать выпила свою залпом, не притронувшись к бутербродам. Потом взяла третью чашку и подала ее Жозефу.

— Вот твой кофе, — сказала она мягко.

Жозеф взял чашку, не поблагодарив, выпил кофе с гримасой отвращения, словно даже кофе стал каким-то другим. Потом поставил пустую чашку на стул и сказал:

— У тебя же ни гроша в кармане, что ты выпендриваешься? В городе без денег тебе делать нечего. Есть, конечно, такие, которые готовы ишачить всю жизнь. Ничего другого они просто не умеют…

Сюзанне показалось, что Жозеф теперь разговаривает по-другому. Прежде он никогда не пускался в рассуждения. Сейчас он наверняка повторял чьи-то слова, поразившие его. Но вернулся-то он скорее всего потому, что деньги от продажи шкур у него кончились и карман был пуст. А не потому, что кто-то посоветовал ему так поступить. То есть все обстояло совсем не так, как поначалу подумала Сюзанна.

Большую часть пути Жозеф молчал. Мать, наоборот, не умолкала ни на минуту и говорила о своих планах. Утверждала, что согласие на очередную ссуду вот-вот будет получено, и под более низкие, чем раньше, проценты.

— Я хорошо потрудилась, — говорила она. — Я договорилась о двухпроцентном займе. Это вместо пятипроцентного. А по всем просроченным квитанциям я уплатила. Теперь мое финансовое положение вполне определилось.

Жозеф выжимал из своего «ситроена» все, что только мог. Он был похож на убийцу, который уходит от погони. Время от времени он останавливался возле рисового поля, приносил воды в ведре, заливал ее в радиатор, мочился, сплевывал с отвращением — ко всем на свете и больше всего к ним, снова оказавшимся с ним рядом, а потом опять садился в машину, даже не взглянув на них.

— Я всегда любила определенность. Благодаря этому я всегда и выпутывалась. Как хорошо, что мы возвращаемся к себе. Главное, теперь повыгоднее заложить нашу недвижимость. Я не имею в виду рисовые поля, а только те пять гектаров, что наверху. Что же касается дома — увы! — он давно заложен.

Она говорила для одного Жозефа. Однако впервые в жизни она ни разу ни в чем его не упрекнула. Ни разу не помянула даже намеком ту неделю, которую провела в гостинице, ожидая его. Послушать ее, так у нее все шло как по маслу.

— Когда оплачиваешь вот так сразу все просроченные проценты за два года, это производит прекрасное впечатление. Теперь мне бы только заложить землю повыгодней, и я выпутаюсь. Я считаю, что они просто обязаны отдать мне в бессрочное пользование те пять гектаров, я имею на них право, ведь все эти годы я получала с них урожай. Не заложишь же землю, которая тебе не принадлежит, это и дураку понятно.

Она говорила небрежно, беззаботным, почти веселым тоном. И всячески намекала, что обделала весьма выгодное дельце.

— Они же узнают в земельном ведомстве, что я заплатила все проценты! Я, конечно, понимаю, что им вряд ли захочется отдавать мне верхние земли и дробить участок, но нравится им или нет, а это мое право. Как ты считаешь, Жозеф?

— Оставь его в покое, — не выдержала Сюзанна где-то уже на трехсотом километре. — Твое это право или нет, только ты все равно ни черта не получишь, опять тебе кажется, что ты на все имеешь право, а на самом деле ты его не имеешь ни на что.

Мать замахнулась было на нее, но тут же опомнилась. Она уже поняла, что это бесполезно.

— Лучше бы ты помолчала, — вновь завелась она, — ты ничего не понимаешь. Если это мое право, то я своего добьюсь. Все дело в том, что очень многие хитрят с закладными. Большая часть равнины заложена. Но люди ведут себя несерьезно: они сначала закладывают земли в банке, а потом у частного лица. Тогда банк имеет право на продажу. Этим все и кончится с Агости…

Так целый день она разговаривала сама с собой, ни Жозеф, ни Сюзанна разговор не поддерживали. И только когда они остановились в последнем поселке, откуда начиналась дорога на равнину, Жозеф сказал первые слова. Но сначала он вышел из автомобиля, проверил мотор, пошел в поселок, к колодцу, и запасся пятью бидонами воды. Потом замерил уровень бензина, залил его в бак, проверил масло и долил его тоже. Он знал, что заправиться нужно обязательно, потому что последние двести километров им предстояло ехать по лесу и на их пути больше не будет ни одного селения. Закончив возиться с машиной, он сел на подножку и медленно, с силой провел рукой по волосам, как будто только что проснулся. И вдруг совершенно успокоился, казалось, он уже не спешит ехать дальше. Сюзанна с матерью смотрели на него, но он их просто не видел. Он как бы вдруг отгородился от них глухой стеной одиночества. И все же одиноким он себя, наверно, не чувствовал. Той, другой, и не нужно было быть здесь, рядом с ним, они и так были вместе. Сюзанне с матерью оставалась лишь роль пассивных и несколько нескромных свидетелей их счастья. Мысли его витали очень далеко, но были живыми и яркими, как образы сновидения: вокруг него, сидящего на подножке своей машины, словно проходила граница сна. «Наверно, только если я сдохну, он соблаговолит взглянуть на меня». Он вел машину с самого утра. А было уже шесть часов вечера. Под глазами у него залегли круги белой пыли; он казался чуть ли не загримированным и потому еще более далеким от них. Должно быть, он изнемогал от усталости, но вместе с тем был спокоен, тверд, уверен в себе. Всего только один раз он провел рукой по волосам, потер глаза и зевнул, потягиваясь, точно просыпаясь.

— Хочу есть, — сказал он.

Мать поспешно раскрыла пакет, приготовленный Кармен, и достала три бутерброда. Два из них она протянула Жозефу и один Сюзанне. Жозеф съел один бутерброд, сел в «ситроен» и уже за рулем проглотил второй. Пока дети ели, мать вдруг совсем обессилела и задремала. До сих пор она, наверно, все думала, что их нужно накормить, и потому держалась. Когда час спустя она проснулась, было совсем темно. И вдруг она заговорила здраво, как прежде:

— Наверное, я не должна была платить долги, — и добавила совсем тихо, как бы для себя одной: — Они обобрали меня до ниточки.

Как раз об этом и предупреждала ее Кармен, но она ее не послушалась.

— Честность моя никому не нужна. Кармен была права. Все, что я им заплатила, для них это капля в море, а может, и того меньше, а вот для меня, для меня… Я-то надеялась, что после этого они предоставят мне кредит по крайней мере в пятьдесят тысяч франков…

Видя, что ей никто не отвечает, она вдруг расплакалась.

— Я все им заплатила, все. Вы правы, я дура, старая психопатка.

— Какой смысл теперь об этом говорить? — сказала Сюзанна. — Раньше надо было думать.

— Раньше я все же сомневалась, а теперь точно знаю, что я просто старая психопатка, — жаловалась мать. — Ведь у Жозефа такие плохие зубы…

Жозеф второй раз за этот день открыл рот:

— Не переживай из-за моих зубов. Спи.

Она задремала снова.

Когда она проснулась, было, наверное, часа два ночи. Она вынула из-под себя одеяло и укрылась. Она замерзла. Машина мчалась по лесной дороге, акселератор был выжат до предела. Они находились уже недалеко от Кама. Мать снова захныкала:

— На самом деле, если уж вы так хотите, можно все продать и уехать отсюда.

— Продать что? — откликнулся Жозеф. — Спи, все это чушь.

Придерживая одной рукой руль, он стал рыться другой в карманах, наконец нашел то, что искал, и протянул матери. Мать смотрела, не понимая, на что-то маленькое и блестящее в его руке, потом поняла. Это был брильянт.

— Вот, — сказал Жозеф. — Получай!

Мать вскрикнула от ужаса.

— Тот же самый! С паутинкой!

Мать подавленно смотрела на брильянт, боясь взять его в руки.

— Мог бы и объяснить нам, в чем дело, — бесстрастным тоном сказала Сюзанна.

Рука Жозефа с брильянтом повисла в воздухе: он ждал, когда мать возьмет его. Ждал терпеливо. Это был тот самый брильянт, только уже не завернутый в шелковистую бумагу.

— Мне вернули его, — сказал он наконец усталым голосом, — сначала купили, а потом вернули. Не пытайтесь тут что-нибудь понять.

Мать протянула руку, взяла брильянт и положила в сумку. А потом потихоньку снова начала плакать.

— Что ты хнычешь? — спросила Сюзанна.

— Все сначала, придется все начинать сначала!

— Тебе бы все жаловаться! — сказала Сюзанна.

— Я не жалуюсь, но у меня нет сил начинать все сначала.

* * *

Мать наняла капрала в первые же дни своего приезда на равнину. Уже шесть лет он находился у нее на службе. Никто не знал, сколько лет этому старому малайцу, видимо, и он сам этого не знал. Он считал, что ему где-то между сорока и пятьюдесятью, точнее он сказать не мог, потому что всю свою сознательную жизнь он провел в поисках работы, и это настолько поглощало все его внимание, что ему было просто недосуг считать пролетавшие годы. Твердо он знал одно: на равнину он приехал пятнадцать лет назад, чтобы строить дорогу, и больше отсюда не уезжал.

Он был очень высокого роста, с худыми, как жерди, ногами, с огромными, плоскими, словно стершимися от бесконечно долгого стояния на рисовых полях ступнями; казалось, еще немного, и он сможет ходить прямо по морю, но увы, несчастному капралу было совсем не до этого.

Когда однажды утром он предстал перед матерью и попросил тарелку риса, в уплату за которую он готов был целый день таскать стволы деревьев из лесу, нищета его была безмерна и безнадежна. С тех пор как строительство дороги было завершено и до того самого утра, капрал вместе с женой и падчерицей рыскали по равнине и копались под сваями хижин или на деревенских свалках в надежде найти что-нибудь съестное. В течение нескольких лет он спал под заборами Банте, селения, что по соседству с наделом матери. Когда жена капрала была помоложе, она занималась проституцией, довольствуясь несколькими су или сушеной рыбой, причем сам капрал принимал это как должное. В течение тех пятнадцати лет, что капрал слонялся по равнине, он почти все принимал как должное. Кроме, пожалуй, одного — нестерпимого, волчьего голода.

Главным делом его жизни была дорога. Он приехал, чтобы строить ее. Ему сказали: «Ты глухой, тебе сам бог велел ехать строить дорогу в Рам». Он стал одним из первых, нанявшихся на работу. Он делал все: корчевал деревья, грунтовал, мостил щебнем и трамбовал вручную. В общем, это была бы работа как работа, если бы рабочие на восемьдесят процентов не состояли из каторжников, к которым были приставлены туземные охранники из колониальных тюрем. Эти каторжники, которых белые собирали по округе точно грибы, считались опасными преступниками и были приговорены пожизненно. Их заставляли работать по шестнадцать часов в сутки, плотными рядами, скованными цепями по четверо. За каждым рядом наблюдал охранник в форме, это была туземная охрана для туземцев, ее назначали белые. Помимо каторжников имелись и просто наемные рабочие, капрал был из их числа. Если поначалу еще делалось различие между каторжниками и вольными, незаметно оно совершенно стерлось, разве что каторжников нельзя было уволить. К тому же каторжников кормили, а вольных нет. И наконец, каторжники имели то преимущество, что с ними не было жен, в то время как за вольными следовали их жены, они селились во временных лагерях неподалеку от стройки, были вечно голодны и вечно беременны. Однако именно поэтому охранники нанимали рабочих со стороны: они хотели постоянно иметь под рукой женщин, даже когда стройка долгие месяцы шла в лесу, на расстоянии многих километров от жилья. К тому же женщины, как, впрочем, и мужчины и дети, регулярно умирали от малярии, тем самым давая возможность охранникам (которым, однако, раздавали хинин — не иначе как для того, чтобы придать еще больший вес их авторитету) их менять. Как только у рабочего умирала жена, ему тут же давали расчет.

Таким образом, во многом благодаря своей жене почти глухой капрал все же удержался на этой работе. А возможно, еще и потому, что в первый же день его осенило: чем больше он будет похож на каторжника, тем лучше, и он делал все, чтобы охранники забыли, кто он на самом деле. Через несколько месяцев охранники настолько привыкли к нему, что по рассеянности приковывали его к другим каторжникам, били его наравне с ними, и дать расчет ему было так же немыслимо, как настоящему преступнику. Тем временем жена капрала, как все женщины вольнонаемных, постоянно рожала, и исключительно благодаря стараниям охранников, ибо после шестнадцати часов трамбовки вручную, да еще под палящим солнцем, у рабочих, да и у каторжников пропадали всякие желания, даже самые естественные. У жены капрала уцелел один-единственный ребенок, девочка, остальные умерли от голода и малярии, и капрал принял ее в свою семью. Сколько раз за шесть лет жена капрала рожала посреди леса в шуме и грохоте, под окрики охранников и щелканье их хлыстов? Она и сама толком не знала. А знала она только то, что все время была беременна от охранников, и капралу приходилось вставать по ночам, чтобы рыть маленькие могилки ее умершим детям.

Капрал говорил, что его били так, как только можно бить, не забивая насмерть, и все же, пока строилась дорога, он ел каждый день. Когда же дорога была построена, все пошло по-другому. Он перепробовал множество профессий: собирал перец, работал в Раме портовым грузчиком, дровосеком и т. п. Дольше всего ему удавалось продержаться на такой работе, куда обычно нанимали подростков: всему виной была, конечно же, его глухота. Он пас буйволов, а главное, каждый год, когда созревал урожай, стоял в качестве пугала для ворон на рисовых полях. Ноги в воде, голое туловище, впалый живот — годами он под палящими лучами солнца созерцал свой жалкий портрет, отражавшийся в мутной воде рисовых полей между побегами риса, и мучился бесконечным голодом. Лишь одна великая мечта пережила годы этой беспросветной нищеты — мечта о месте контролера на рейсовых автобусах, что ходят между Рамом и Камом. Однако, как он ни уговаривал шоферов, никто не решился нанять его, все считали, что глухой для такой работы никак не годится. Ему и попробовать ни разу не разрешили, и потому он ни разу даже не прокатился на одном из тех автобусов, что курсировали по дороге, построенной не без его участия. Он только провожал их глазами, когда они мчались мимо, покачиваясь, грохоча и сигналя. С тех пор как он поступил в услужение к матери, его иногда брал с собой Жозеф, когда отправлялся в далекие поездки: капрал должен был следить за уровнем воды в пробитом радиаторе. Жозеф привязывал его к бамперу, давал в руки лейку, — и тогда, наверно, не было на равнине человека счастливее капрала, о таком счастье он мог только мечтать. Эти поездки целиком зависели от доброй воли Жозефа, капрал никогда заранее не знал, возьмет ли он его с собой, иногда он пытался напомнить Жозефу о себе: видя, что Жозеф выводит автомобиль, он бежал за лейкой, залезал на передний бампер, на место отсутствующей фары, и сам привязывал себя веревкой к капоту. Когда автомобиль выезжал на дорогу, капрал в неизменном восхищении, моргая, смотрел на несущуюся мимо него со скоростью шестьдесят километров в час дорогу, на которую он потратил шесть лет своей жизни.

Жена и дочь капрала шелушили рис, стряпали, ловили рыбу. Сам же капрал помогал матери во всех ее начинаниях. Помимо того, что он засеивал пять верхних гектаров и собирал с них урожай, он охотно исполнял все прихоти матери: мостил щебнем дорожки, сажал деревья, пересаживал их, подрезал кроны, полол, в общем, делал все, что она хотела. А по ночам, когда мать писала в земельное ведомство или банк или занималась бухгалтерией, она опять же требовала, чтобы он находился рядом — сидел напротив нее за обеденным столом и помогал ей своим одобрительным молчанием. Не раз, раздраженная его глухотой, она собиралась его уволить, но так этого никогда и не сделала. Она говорила, что всё из-за его ног: они у него такие ужасные, что она просто не может выгнать его. Капрала, действительно, столько били, что кожа на его ногах стала совсем синей и такой тонкой, словно кисея. И потому, что бы он ни делал, как бы глух ни был, мать держала его при себе.

Капрал оставался единственной прислугой в доме. Вернувшись из города, мать объявила ему, что платить ему больше не сможет, но кормить будет. Он решил остаться, и рвения его ничуть не убавилось. Он понимал, что мать в нищете, но эта нищета не шла ни в какое сравнение с его собственной. У матери все же ели каждый день и спали под крышей. Ему была известна ее история и история ее концессии. Часто, когда он возился с банановыми деревьями, мать, крича до хрипоты, рассказывала ему о себе. Но несмотря на все усилия, ей так и не удалось увязать его судьбу, судьбу бедного капрала, с тем, что творило на равнине земельное ведомство Кама, так и не удалось пробиться к его разуму: он считал, что несчастен, потому что сам глухой, и отец его был глухой, и он ни к кому не имел никаких претензий, кроме как к землемерам из Кама, но только потому, что они причинили столько зла матери.

После возвращения матери из города капралу почти нечего было делать. Мать забросила банановые плантации и вообще перестала что-либо сажать. Большую часть дня она спала. Они все трое страшно разленились и порой спали до полудня. Капрал терпеливо ждал, когда они встанут, чтобы принести им рис и рыбу. Жозеф совсем перестал ходить на охоту. Иногда, правда, ему удавалось подстрелить прямо с веранды какого-нибудь заблудившегося ибиса. Тогда капрал оживлялся и бежал за ним. Но по ночам Жозеф больше не охотился, и капрал, который не подозревал, что тоска по женщине может отбить желание охотиться, естественно, задавался вопросом, какой же болезнью заболел Жозеф. Мать тем временем на последние деньги купила Жозефу новую лошадь, и иногда после полудня Жозеф, как прежде, выезжал на заработки. Он делал это, чтобы иметь возможность покупать себе самые дорогие американские сигареты «555». Все остальное время он слушал патефон мсье Чжо. Он переменил свое мнение относительно английских пластинок и теперь вместе с «Рамоной» слушал их тоже. Он много спал или, лежа на кровати, курил сигарету за сигаретой. Он ждал свою женщину.

По ночам капрал приободрялся. Действительно, каждую ночь по старой привычке мать занималась бухгалтерией и строила планы. Прежде чем потребовать верхние земли в бессрочное пользование, она хотела знать, сколько денег она выручит, заложив их, и хватит ли этих денег, чтобы построить новые плотины, на сей раз «малые», как она говорила, — причем она собиралась взяться за это дело в одиночку. Капрал просиживал всю ночь вместе с ней. Она считала вслух, а капрал, как всегда, одобрительно молчал. «Даже если он слушает меня, — говорила мать, — я абсолютно уверена, что он все равно ничего не слышит, но сейчас, когда я в таком положении, все равно хорошо, что он рядом со мной». Как раз в одну из таких ночей она и написала свое последнее письмо в земельное ведомство. Хоть она и понимала, что это совершенно бесполезно, но все же хотела попытаться в последний раз. «Когда я выскажу им все начистоту, я успокоюсь». И впервые она сдержала слово: это письмо оказалось ее последним письмом к землемерам Кама. Отправив его, она приняла решение засеять лишь пять верхних гектаров земли. До сих пор, несмотря на ежегодные неудачи, она всегда засеивала самую удаленную от моря часть надела — в виде эксперимента, говорила она. Даже в последние два года после крушения плотин она продолжала это делать. И хотя все это было совершенно бессмысленно, она не отступала. Но теперь она сдалась. Это и в самом деле бесполезно, решила она. К тому же у нее больше не было денег.

По возвращении из города все они немножко отрезвели и, казалось, твердо решили здраво смотреть на вещи, а не обольщаться, как прежде, дурацкими надеждами. У матери осталась совсем крошечная надежда, которой предстояло осуществиться в самом ближайшем будущем. Она надеялась получить хоть какой-нибудь ответ из земельного ведомства, в противном случае поехать самой в Кам и в последний раз объясниться с землемерами.

— Если я поеду туда, — говорила она, — я уж сумею поговорить с ними и надеюсь добиться своего хотя бы насчет пяти верхних гектаров.

Хотя она и не писала больше в Кам, отослав свое последнее письмо, она каждую ночь перебирала все аргументы в поддержку своей просьбы на тот случай, если ей все же удастся поехать в Кам. Какое-то время она смутно надеялась, что Жозеф будет отдавать ей деньги, вырученные им от перевозок. Как-то раз она спросила его о них. Но Жозеф отказался отдать ей деньги, под тем предлогом, что если у него не будет возможности покупать себе «555», ему придется уехать гораздо раньше, чем он собирался. Мать смирилась. Но потихоньку стала посматривать на патефон мсье Чжо:

— Зачем нам два патефона? Разве мы можем позволить себе такую роскошь?

Но ни Сюзанна, ни Жозеф не предлагали ей продать патефон, Сюзанна просто не хотела брать это на себя. Она предоставляла Жозефу решать этот вопрос. Впрочем, истинная причина, почему мать хотела продать патефон, так и оставалась неясной: то ли ей захотелось в последний раз продемонстрировать свою власть над Жозефом, то ли она действительно собиралась ехать в Кам и обложить там землемеров недельной осадой. Постепенно она стала говорить о продаже патефона, как о деле решенном, словно все давным-давно были с этим согласны и не договорились лишь о том, когда именно они с ним расстанутся.

— Раньше мы как-то об этом не думали, — говорила мать, — но у нас ведь два патефона, а у Жозефа нет даже одной пары приличных сандалий.

Прошло три дня, и она уже планировала свое будущее с учетом денег, вырученных от продажи патефона, точно так, как раньше она распоряжалась пятью гектарами, кольцом мсье Чжо, не говоря уже о плотине, которая столько время была ее путеводной звездой.

— В нашем положении одного патефона и то много, а уж два, сказать кому, так не поверят… Самое удивительное, что мы раньше об этом не подумали.

Впрочем, вскоре она уже была не так твердо уверена, что с деньгами, вырученными за патефон, поедет в Кам и покажет им, где раки зимуют. Помимо Кама появились и другие идеи. Она стала говорить, что патефон у них такой замечательный, что стоит, наверно, не меньше, чем «ситроен», и вполне возможно, на вырученные деньги удастся заменить хотя бы половину крыши на их бунгало да еще прожить недели две в гостинице «Централь». Две недели, в течение которых — но об этом она ни разу не упомянула — ей, может быть, удастся еще раз продать брильянт мсье Чжо.

Что касается Жозефа, то патефон его не волновал нисколько, как, впрочем, не волновало и ничто другое, имеющее отношение к здешней жизни. Он не был ни «за», ни «против». И все же в один прекрасный день, возможно, из-за постоянных разговоров матери, а скорее всего просто потому, что ему захотелось развлечься, он решил поехать в Рам и продать его. Во время завтрака, перед тем, как встать из-за стола, он объявил:

— Еду загонять патефон.

Мать ничего не сказала, только посмотрела на него полными ужаса глазами. Раз он соглашался продать патефон, значит, он мог без него обойтись, и тогда с отъездом он решил бесповоротно. Видимо, он точно знал и дату отъезда, знал еще тогда, когда пришел за ними в гостиницу «Централь».

Жозеф взял патефон, засунул его в сумку, положил сумку в машину и уехал в направлении Рама, ни словом не обмолвившись о том, каким образом он собирается его продать. Один только потрясенный капрал поглядел вслед этому странному инструменту, ни одного звука которого он никогда не слышал.

Вот таким образом патефон и покинул бунгало, и никто даже не пожалел о нем. Жозеф вернулся вечером с пустой сумкой и перед тем, как сесть за стол, протянул матери банкноту.

— Вот возьми, загнал его этому прохвосту, папаше Барту, наверняка за полцены, но ничего другого я придумать не мог.

Мать взяла банкноту, унесла ее к себе в комнату и вернулась обратно. Потом она подала ужин, и все пошло, как прежде, за тем исключением, что мать не притронулась к еде. В конце ужина она заявила:

— Не поеду я в Кам, не хочу видеть этих шакалов, лучше я сохраню эти деньги, а то получится то же, что и с банком.

— Это самое лучшее, — очень ласково сказал ей Жозеф.

Мать изо всех сил старалась говорить спокойно. На лбу у нее выступила испарина.

— Все равно эта поездка будет совершенно бесполезной, — продолжала она. — Пусть это будут мои деньги, — она неожиданно расплакалась, — хоть в кои-то веки мои, и только мои.

Жозеф поднялся и встал перед матерью.

— Будет этому конец, черт возьми? — голос у него был низким и ласковым, словно он говорил сам с собой. Словно твердая уверенность в том, что он уедет и будет счастлив, имела и обратную, скрытую, неприятную для него сторону, о которой они не знали. Возможно, и он тоже достоин был жалости. Мать, казалось, удивил ласковый тон Жозефа. Она смотрела на него, внезапно успокоившись, а он стоял прямо перед ней, пристально глядя на нее.

— Почему ты продал патефон, Жозеф? — спросила мать.

— Чтобы нам нечего было больше продавать. Чтобы быть в этом уверенным. Если бы я мог поджечь бунгало, с каким бы удовольствием я это сделал, черт меня побери!

— Но есть еще «ситроен», — напомнила Сюзанна.

— Да, кто же будет водить «ситроен»? — спросила мать.

Жозеф ничего не ответил.

— И еще брильянт, его тоже надо продать, — резко сказала Сюзанна, — хоть мы и не говорим о нем, но это не значит, что нам его не надо продавать.

Впервые после возвращения из города они заговорили о брильянте. Мать перестала плакать и вытащила кольцо из-за пазухи. С тех пор как она вернулась, она носила его на шее, на тесемке вместе с запасным ключом.

— Не знаю, зачем я ношу его, — лицемерно сказала мать, — ведь он столько стоит.

— Ты лучше объясни, зачем ты вешаешь кольцо на шею? — спросил Жозеф. — Ты что, не можешь носить его на пальце, как делают все, а?

— Тогда я все время буду его видеть, — ответила мать, — а смотреть на него мне противно.

— Это неправда, — сказала Сюзанна.

Притулившийся в углу столовой капрал впервые увидел брильянт. Брильянт не произвел на него ровным счетом никакого впечатления, он только протяжно зевнул. Вряд ли он подозревал, что все, чем они теперь владели, были он да этот брильянт.

* * *

Я пошел в кино, — рассказывал Жозеф Сюзанне. — Я сказал себе, что иду в кино, чтобы найти себе женщину. Кармен мне осточертела, — когда я ложился с ней в постель, особенно в этот последний раз, мне казалось, что я сплю со своей сестрой. С некоторых пор я немного разлюбил кино. Я понял это почти сразу после нашего приезда. Когда я уже оказывался там, мне было хорошо, но всякий раз я заставлял себя идти туда, не то что раньше. Словно у меня появился какой-то выбор. Словно я зря потратил много времени и больше не мог этого делать. Но поскольку я все равно не знал, что именно я должен делать, если не пойду в кино, я в конце концов все же шел туда. Об этом ты ей тоже не забудь сказать, я стал меньше любить кино. А может быть, в конце концов я бы и ее саму стал любить меньше. Когда я сидел в зале, я все надеялся до последней минуты, до самого начала фильма, что я все-таки пойму, что я должен делать, вместо того чтобы сидеть здесь. Но мне так ничего и не приходило в голову. Когда же свет гас, зажигался экран и все затихали, я становился прежним, я уже больше ничего не ждал, и мне было хорошо. Я все это тебе рассказываю для того, чтобы ты могла вспоминать обо мне и о том, что я тебе рассказывал, когда я уеду. А я уеду, даже если она из-за этого умрет. По-другому я уже поступить не могу.

Я ошибся. Я встретил ее именно в кино. Она опоздала, пришла, когда свет уже погас. Мне бы хотелось ничего не забыть, рассказать тебе все, абсолютно все, но я не уверен, сумею ли. Я не сразу рассмотрел ее. «Ну вот, рядом со мной села женщина», — сказал я себе, как обычно. Она была не одна. С ней был мужчина. Он был справа от нее, а я слева. Слева от меня не было никого, я сидел с самого краю. Теперь я уже не очень уверен, но, мне кажется, на первые полчаса, пока показывали кино-журнал и шло самое начало фильма, я забыл о ней. Забыл, что рядом со мной сидит женщина. Я очень хорошо помню начало фильма и почти не помню вторую его половину. Когда я говорю, что забыл про женщину, сидящую рядом, это не совсем верно. Если рядом со мной в кино сидела женщина, я никогда не мог об этом забыть. Точнее будет так: она не мешала мне смотреть фильм. Сколько времени с начала фильма это продолжалось? Я уже говорил тебе — примерно полчаса. Поскольку я не знал, что будет дальше, я тогда не обратил внимания на эти мелочи и теперь очень жалею об этом, потому что с тех пор как мы вернулись, я все время пытаюсь их припомнить. Но увы, у меня ничего не получается.

Вот как все это началось. Вдруг я услышал шумное и ровное посапывание совсем рядом со мной. Я наклонился и повернулся туда, откуда это посапывание доносилось. Это спал мужчина, который пришел вместе с ней. Спал откинув голову на спинку кресла, с раскрытым ртом. Спал, как бесконечно усталый человек. Она увидела, что я смотрю на него, и, улыбаясь, повернулась ко мне. В свете экрана я увидел ее улыбку. «Вот, всегда так». Она сказала мне это почти громко, во всяком случае так громко, что вполне могла разбудить мужчину. Но он не проснулся. «Всегда?» — переспросил я. «Всегда», — ответила она. Когда она улыбнулась, она показалась мне красивой, но больше всего меня потряс ее голос. В ту же минуту, как только я услышал, как она сказала «Всегда», мне захотелось переспать с ней. Она сказала это слово так, как никто никогда его не говорил, как будто до того, как она произнесла его, я и не понимал, что оно означает. Как будто на самом деле она сказала мне совсем другое: «Я ждала вас всю жизнь». И она, и я, мы продолжали смотреть фильм. Потом я заговорил снова: «Почему?» — «О! Да потому, что ему здесь совсем не интересно». Я не знал, что ей еще сказать. Какое-то время я так старался что-нибудь выдумать, что совсем перестал смотреть фильм. В конце концов мне надоело мучиться, и я спросил о том, что меня действительно интересовало: «Кто он?» Тогда она откровенно рассмеялась, всем телом повернулась ко мне, я увидел ее рот, зубы и решил, что, когда они с этим типом выйдут из кино, я поеду за ними следом. Она задумалась. Может быть, она сомневалась, отвечать мне или нет, но в конце концов сказала: «Это мой муж». — «Черт побери, так это ваш муж?» — сказал я. Мне показалось это отвратительным: муж, который спит рядом с ней в кино. Даже мать, которая совсем старая, которая столько пережила, и то никогда не спит в кино. Вместо ответа она вынула из сумочки сигареты. Это были «555». Она предложила мне сигарету и попросила у меня спички. Я сейчас же понял, что она попросила их у меня, чтобы лучше меня разглядеть. Ей тоже с самого же начала захотелось переспать со мной. Я еще толком не разглядел ее, но, как только она попросила у меня спички, я сразу же угадал, что эта женщина намного старше меня и что ей совсем не стыдно, когда ей хочется отдаться мужчине. Она сказала тихим голосом, чтобы не разбудить мужа: «У вас не найдется спичек?», а ведь в начале фильма она совсем не думала о том, что может разбудить его. Я зажег спичку и дал ей прикурить. И тогда я увидел ее руки, ее пальцы, длинные и блестящие, и ногти, покрытые красным лаком. Я увидел и ее глаза: вместо того чтобы, прикуривая, смотреть на сигарету, она смотрела на меня. Губы были ярко-красного цвета, такого же, как и ногти. Я вздрогнул, так это меня поразило. Словно она была ранена и в пальцы, и в губы и я увидел ее кровь, увидел ее саму как бы изнутри. И тут мне страшно захотелось переспать с ней, и я снова сказал себе, что после кино поеду за ними на «ситроене», чтобы узнать, где они живут, и, если понадобится, буду подкарауливать ее и все оставшееся мне время в городе буду ждать ее. Глаза ее сверкали при свете спички, и все время, пока спичка догорала, она смотрела на меня без всякого стеснения. «Вы молоды». Я сказал ей, что мне двадцать лет. Мы стали тихонько разговаривать. Она спросила, чем я занимаюсь. Я объяснил ей, что мы живем в Раме и по уши завязли в дерьме из-за концессии, которую нам подсунули. Ее муж ездил охотиться в Рам, но сама она про Рам ничего не знала. В колонию она приехала совсем недавно, два года назад. Я накрыл своей рукой ее руку на подлокотнике кресла. Она позволила мне это сделать. Муж ее не раз и подолгу бывал в колонии, но она приехала к нему только два года назад. Словом, начал я с того, что накрыл своей рукой ее руку. Перед тем как приехать сюда, она провела два года в какой-то английской колонии, не знаю в какой. А потом я стал ласкать ее руку: ладонь ее была теплой, а внешняя сторона — прохладной. Она сказала, что ужасно, просто ужасно скучает здесь. Почему? Потому что не может найти общий язык со здешними жителями. Я подумал о землемерах из Кама и сказал ей, что все колонизаторы мерзавцы. Она согласилась со мной, улыбаясь. Я уже совершенно не видел, что происходит на экране, и был занят только ее рукой, которая постепенно становилась все горячее и горячее. И все же я помню, как какой-то мужчина упал: его убил, выстрелив прямо в сердце, другой мужчина, который намеревался это сделать с самого начала фильма. Мне даже казалось, что я узнаю их обоих, как будто я когда-то давно был с ними знаком. Я никогда еще не держал такой руки в своей. Рука была тонкая — я мог обхватить ее двумя пальцами, — но крепкая, очень крепкая. На экране какая-то женщина плакала из-за убитого мужчины. Она обнимала его тело и рыдала. Мы не могли больше разговаривать. У нас больше не было на это сил. Я осторожно сжал ее руку в своей. Она, эта рука, была такая мягкая и ухоженная, что так и хотелось стиснуть ее посильнее. Наверное, я сделал ей больно. Во всяком случае я почувствовал легкое сопротивление. Муж ее все еще спал. Когда женщина принялась рыдать над убитым мужчиной, она сказала мне совсем тихо: «Сейчас фильм кончится». — «Как же быть?» — «Вы свободны сегодня вечером?» Уж конечно я был свободен. Она сказала, чтобы я во всем положился на нее и что мне надо только идти следом за ними. Сам не знаю почему, но в этот момент я вдруг сильно сдрейфил. Испугался света, который вот-вот зажжется, испугался, что вот сейчас увижу ее, после того как в темноте ласкал ее руку. «Пора сматываться», — сказал я себе. Ты даже представить себе не можешь, как я перетрусил. Да, я боялся именно света, словно из-за него мы просто перестанем существовать или все сделается вдруг невозможным. Кажется, я даже отпустил ее руку, да, да, уверен, что отпустил, потому что теперь уже она накрыла мою руку своей: я положил руку на подлокотник кресла, и ее рука сейчас же опустилась на мою. Она даже попыталась стиснуть ее, но это ей, естественно, не удалось. И все же я оказался как бы в тисках и бежать уже не мог. Тогда я подумал, что, наверно, ей не впервой подцеплять мужчин вот так, в кино, и действительно надо во всем положиться на нее. Наконец свет зажегся. Она убрала свою руку. Я не сразу решился взглянуть на нее. Но она, она решилась, она смотрела на меня, а я покорно сидел перед ней, опустив глаза. Когда мы оба уже встали, ее муж неожиданно проснулся. Он был немного старше ее; элегантный, высокий, крепкий. Он показался мне довольно красивым. Выглядел он как ни в чем не бывало, казалось, он совершенно не смущен тем, что проспал весь фильм. Наконец, я понял, что это за тип: из тех, что в роскошных машинах на бешеной скорости проносятся мимо нас по дороге, а в лесу их ждет охотничий домик и тридцать егерей папаши Барта, которому позвонили накануне из шикарного отеля, уже выследили для них тигра. Вот, сказал я себе, вот что это за тип. «Пьер, — сказала она, — этот молодой человек — охотник из Рама. Ты ведь бывал в Раме?» Он задумался: «Да, кажется, я ездил туда два года назад». Я чувствовал себя в безопасности. «Пьер, давай пригласим его провести с нами вечер». — «Конечно». Возможно, они сказали друг другу еще что-то, но, поскольку в этот момент они стояли, повернувшись ко мне спиной, я не все расслышал. Впрочем, мне и не очень хотелось это слушать. Мы медленно вышли из кино, одни из последних. Я шел следом за ней. На вид она была очень крепкой, спина прямая, талия тонкая. Волосы короткие, довольно странно подстриженные, цвета обычного, каштанового.

Мы остановились возле потрясающего открытого автомобиля: «делаж», восемь цилиндров. Мужчина повернулся ко мне: «Вы поедете с нами?» Я сказал, что я тоже на машине и поеду за ними. Он был, в общем-то, любезен со мной. Казалось, он считает мое присутствие вполне естественным. Она же в тот момент уделяла мне не больше внимания, чем если бы мы были старыми знакомыми. «Где ваш автомобиль? — спросила она меня. — Вы могли бы оставить его здесь, а мы бы поехали вместе на нашем». Я согласился. Я только сказал, что хочу переставить свой на Театральную площадь, потому что стоянка машин возле кинотеатров после окончания сеансов запрещена. «Ситроен» стоял в нескольких метрах от их «делажа». Когда он увидел, что я направляюсь к «ситроену», он пошел за мной следом: «Господи, так это ваша?» Он сказал, что заметил его, как только подъехал к кино, потому что в жизни еще не видел ничего подобного. Она не спеша присоединилась к нам. «Да, уж досталось ему», — сказал он. Они оба уставились на «ситроен»: он с серьезным видом, она — с мечтательным. Конечно, они могли бы посмеяться над моей машиной, ей-богу, могли бы, потому что рядом с их «делажем» она выглядела просто смехотворно, как старая консервная банка. Но нет, они не стали смеяться. Мне даже кажется, что мужчина стал еще любезнее со мной, после того как увидел мой автомобиль. Я поставил его на Театральной площади, вернулся к ним, и мы уехали вместе.

А дальше была самая потрясающая ночь в моей жизни.

Я сел впереди, и она тоже, втиснувшись между нами. Я не знал, ни куда мы едем, ни чем вообще все это закончится, ведь он все время был с нами. Но я сидел рядом с ней, автомобиль катил по дороге, а ее муж оказался превосходным водителем. Я решил положиться на судьбу. На мне были шорты и рубашка с короткими рукавами, на ногах — теннисные туфли, они же оба были разодеты в пух и прах, но поскольку они вроде бы и не замечали, в каком я виде, меня тоже это не смущало. Они видели мой «ситроен», а значит и так уже все поняли, и в частности, почему у меня нет костюма. Такие люди, как они, должны были все это понять.

Как только мы оказались рядом, я сразу захотел ее. Мужчина, казалось, очень спешил скорее приехать, только я не знал, куда, он еще увеличил скорость. На нас он не обращал никакого внимания. Я почувствовал, как напряглось ее тело рядом с моим. Она раскинула руки в стороны, обхватив одной рукой его плечи, другой мои. Ветер прилепил ее платье к телу, и я мог угадать форму ее груди почти так же хорошо, как если бы она была голой. Она действительно выглядела очень крепкой. У нее была красивая, широкая грудь прекрасной формы. Немножко позднее, когда остались позади огни города, она вдруг сильно сжала мое плечо. И тут я подумал, что все произойдет прямо сейчас, что прямо сейчас я брошусь на нее. Мы ехали на большой скорости, ветер свистел в ушах, все казалось так просто, почти как в кино. Она изо всех сил удерживала мою руку и, когда уверилась, что я опомнился, отпустила. Потом весь вечер она вела себя именно так.

Мы остановились у первого же бара. «Пропустим по рюмочке», — сказал он. Мы зашли в маленький бар, расположенный в глубине сада, в баре было полно народу. Я думал, что мы будем там ужинать. Было десять часов вечера. «Три виски», — заказал он. Как только он начал пить и по мере того, как пил дальше, он все меньше и меньше интересовался нами. И когда я увидел, как он пьет виски, я начал кое-что понимать. Пока мы с ней пили, он заказал себе еще две порции, уже для себя одного. И опрокинул подряд одну рюмку за другой. А мы к тому времени даже не успели закончить первую. Казалось, он наконец дорвался. Чуть не умерев от жажды. Она увидела, что я ошарашен, и улыбнулась мне. Потом сказала очень тихо: «Не обращайте внимания, он без этого не может». А вообще-то он был очень симпатичный, он даже не давал себе труда говорить, ему было плевать на нее, на меня, на всё, он пил с истинным наслаждением. Все вокруг смотрели, как он пьет, и не могли оторваться. И на нее тоже смотрели. Она была очень красива. Волосы у нее совсем растрепались на ветру. Глаза были очень светлые, возможно, серые или голубые, точно не скажу. Она была словно ослепшая, а точнее, казалось, что такими глазами она не может видеть всего того, что видят другие. Когда она смотрела по сторонам, казалось, она вообще ничего не видит. Но стоило ей взглянуть на меня, и лицо ее внезапно озарялось, а потом почти мгновенно веки чуть прикрывались, словно для ее глаз это было чересчур. Когда она взглянула на меня, уже выходя из бара, я понял, что этой ночью мы будем вместе, что бы ни случилось, и что ей так же сильно хочется этого, как ее мужу — пить.

Мы снова сели в автомобиль. Мы ехали в полном молчании, только время от времени она говорила ему: «Осторожней, перекресток», или же он ругался себе под нос, потому что было слишком сильное движение. Мы долго ехали по городу, и он все время ругался, словно был вынужден ехать этой дорогой, хотя позднее я понял, что он вполне мог выбрать другой путь. Мы приехали в другой бар, возле порта. Он опять взял два виски, а мы — по одному. Но все же я начинал немного пьянеть. Она, видимо, тоже. Она пила с удовольствием. Я подумал, что, наверно, каждый вечер он таскает ее за собой по барам, иногда с кем-нибудь, кого ей удается подцепить, и она пьет вместе с ним. Выходя из бара, она сказала мне совсем тихо: «Мы должны перестать пить. Ему надо только не мешать». Наверно, ей все больше и больше хотелось отдаться мне. Пока ее муж с трудом садился в машину, она, воспользовавшись этим, наклонилась и поцеловала меня в губы. Тут мне сразу захотелось отшвырнуть его, сесть самому за руль и увезти ее отсюда. Захотелось сейчас же переспать с ней. И опять же, словно угадав мое желание, она затолкала меня в машину. Мы снова отъехали. Мужчина совсем опьянел и, видимо, сознавал это. Теперь он вел машину не так быстро, налегая всем телом на руль, чтобы лучше видеть дорогу, тогда как раньше сидел, небрежно откинувшись на спинку кресла. Мы снова въехали в город. Я хотел было его спросить, почему он колесит по городу, но в самом городе предпочитает не останавливаться. Думаю, он и сам этого не знал. Может, ему просто хотелось удлинить маршрут. А может, он других дорог не знал и поэтому все время ездил через центр. Меня все это уже начинало раздражать, тем более что теперь он тащился, как черепаха. И потом, он распоряжался нами по своему усмотрению, не спрашивая нашего мнения, заказывал нам виски с содовой только потому, что сам его любил. Мы остановились у третьего бара. На этот раз он заказал три мартеля, опять же не спросив нашего согласия. Тогда я сказал: «С меня хватит. Пейте сами ваш мартель». Мне захотелось бросить все к черту. Прошел уже час, как мы уехали из «Эдема», и конца этому видно не было. «Извините, — сказал он, — я должен был спросить вас, чего вы хотите». Он взял мой коньяк и выпил его залпом. Тогда я сказал ему: «Никак не могу понять, зачем вам переезжать из бара в бар, а не выпить все в одном месте?» — «Вы еще мальчик, вы ничего в этом не понимаете». Это была последняя осмысленная фраза, которую он произнес в тот вечер. После моего мартеля он выпил еще два. А потом вдруг разом ссутулился и как-то сник. Он сидел на табурете и чего-то ждал. Он казался совершенно счастливым. Я предложил его жене оставить его здесь и уехать со мной. Она сказала, что не может этого сделать, потому что плохо знает хозяина бара и не уверена, что его отвезут домой на следующее утро. Я начал настаивать. Она отказалась. И все же ей все больше и больше хотелось отдаться мне. Это бросалось в глаза, было буквально написано у нее на лице. Она подошла к нему, ласково встряхнула его, сказала, что мы еще не ужинали, а уже одиннадцать часов. Он достал из кармана деньги, положил на стойку, не дожидаясь сдачи, поднялся, и мы пошли к выходу.

И опять мы поехали очень-очень медленно. Она говорила ему, куда ехать, где надо сворачивать, называла улицы. Мы ехали словно наугад. Пока она подсказывала ему дорогу, я приподнял ей юбку и потихоньку стал ласкать ее. Она не сопротивлялась. Он ничего не видел. Он вел машину. Это было потрясающе: я ласкал ее прямо у него под носом, а он ничего не видел. Но даже если бы он увидел, думаю, это не остановило бы меня, потому что если бы он посмел сказать хоть слово, я бы воспользовался этим, чтобы выкинуть его из машины. Мы подъехали к ночному ресторану, нечто вроде бунгало на сваях: там танцевали и ужинали. С одной стороны находилась площадка для танцев. С другой — отдельные кабинеты для желающих поужинать. Он припарковал «делаж», и мы вошли в ресторан. Она поддерживала его и помогала подниматься по лестнице. Он был совершенно пьян. При свете она выглядела очень бледной и измученной. Но я-то знал почему: потому что ей безумно хотелось отдаться мне и еще из-за того, что я делал с ней в машине. Как только я увидел, что люди странно посматривают на нас и вроде бы посмеиваются над ним, у меня пропало всякое желание вышвыривать его вон. Я был с ним заодно против всех, но не против нее. Но в то же время мне уже все это порядком надоело. Она была так ласкова с ним, а он еле двигался: чтобы добраться до ресторана, нам потребовалось три четверти часа. И всю дорогу я ласкал ее. Она выбрала кабинет, который выходил на площадку для танцев, далеко от входа. С великим облегчением он рухнул на стул: больше ему не надо было вести машину и вообще что-либо делать, даже шагать. Какую-то секунду я спрашивал себя, что я здесь делаю с этими людьми, но я уже не мог оставить ее. И все же она раздражала меня, потому что была такой ласковой с ним, такой терпеливой, а он так ужасно медлителен. Мы словно увязли с ней вместе в сладком сиропе, стремясь друг к другу и никак не могли из него выбраться. Мне казалось, что с тех пор, как мы вышли из «Эдема», я вижу ее где-то в конце туннеля, и она зовет меня глазами, грудью, губами, но мне никак не удается до нее дойти. Заиграли «Рамону». И вдруг мне захотелось подвигаться, потанцевать. Думаю, даже если бы на площадке для танцев никого не было, я бы один стал танцевать под «Рамону». До сих пор я считал, что не умею танцевать, но тут вдруг сделался классным танцором. Возможно, я бы тогда смог танцевать и на канате. Либо я должен был танцевать, либо вышвырнуть его вон. И знаешь, иногда «Рамона» бывает еще прекраснее, чем мы раньше думали. Я встал. Пригласил первую попавшуюся женщину. Маленького роста, довольно симпатичную. Пока я танцевал с ней, я так желал другую, что даже не ощущал ее в своих объятиях. Мне казалось, что я вообще танцую один. Когда я вернулся к ним, я понял, что очень пьян. Она смотрела на меня широко открытыми, блестящими глазами. Позднее она сказала мне: «Когда я увидела, что ты танцуешь с другой, я закричала, но ты не услышал». Я понял, что ей плохо, что она несчастна, но не знал почему. Думал, что, может быть, это из-за него, что, пока я танцевал, он, может быть, сказал ей что-нибудь, упрекнул. На столе стояли три яйца под майонезом. Он подцепил одно яйцо целиком, засунул его в рот и принялся жевать. Яйцо струйкой текло у него изо рта до самого подбородка, но он этого не замечал. Вслед за ним я подцепил и свое на вилку и, так же как и он, целиком засунул его в рот. Она рассмеялась. Он тоже стал смеяться, по-моему, мы были похожи на трех закадычных друзей. Он проговорил медленно, с набитым ртом: «Ты мне нравишься, парень». И заказал шампанское. С тех пор как я пошел танцевать, она, казалось, на что-то решилась. Я понял, в чем дело, когда принесли шампанское и она принялась за дело. Она наполнила его бокал до краев и, держа в руках бутылку, ждала, пока он выпьет. Он выпил залпом. Тогда она налила себе, мне и снова ему. И опять же она дождалась с бутылкой в руке, когда он выпьет второй бокал. Тогда она снова налила, но уже ему одному. А потом еще раз — итого четыре раза подряд. Я смотрел на нее как завороженный. Я понял, что приближается момент, когда мы наконец останемся с ней одни.

Нам принесли три порции камбалы, украшенной кружочками лимона. Видимо, это и был весь наш ужин, не считая яиц под майонезом. Было двенадцать часов ночи. В ресторане яблоку негде было упасть, подавали только выпивку. Он съел половину своей камбалы и заснул. Я выпил свой бокал шампанского и попросил у нее еду. Съел всю свою камбалу, а потом еще и ее, когда она мне предложила. Еще никогда в жизни мне не хотелось так пить, есть и спать с женщиной.

Внезапно глаза ее расширились, а руки начали дрожать. Она встала, перегнулась через стол, на котором лежала его голова, и мы поцеловались. Когда она снова выпрямилась, губы у нее обесцветились, а у меня во рту остался миндальный привкус от ее помады. Она продолжала дрожать. Муж ее спал.

Мы склонились друг к другу, и я поцеловал ее в губы. «На нас смотрят», — сказала она. Мне было наплевать.

Тем временем он начал просыпаться. Можно было предугадать, когда он проснется: он ворчал и встряхивался, и у нас было время оторваться друг от друга до того, как он поднимет голову. «Что мы здесь делаем?» Она ответила очень мягко: «Не волнуйся, Пьер, вечно ты что-то выдумываешь». Он снова выпил и снова заснул. Мы опять склонились друг к другу через стол и поцеловались поверх его огромной головы. То есть пока он спал, наши губы сливались, не в силах оторваться друг от друга. Ничем другим мы друг друга не касались, только губами. А она продолжала дрожать. Даже губы ее дрожали. Он просыпался: «Хоть бы выпить чего-нибудь». Он говорил очень медленным, точно одеревеневшим голосом. Она наливала ему шампанское. Он был совершенно пьян, казалось, когда он спит, ему становится гораздо легче и он перестает терзаться, словно страдания утихают в тот момент, как он засыпает, но снова просыпаются, как только он вновь открывает глаза. Не знаю, подозревал ли он о том, что происходит. Но думаю, что все-таки нет, мне кажется, больше всего ему не хотелось просыпаться; тяжело было смотреть на свет, слышать музыку и видеть танцующих людей. Он приподнимался, на десять секунд открывал глаза, потихоньку ругал кого-то, и снова голова его падала на стол. «Пьер, тебе же хорошо здесь. Чего ты еще хочешь? Спи и не волнуйся ни о чем». Тут он вроде бы улыбнулся: «Ты права, Лина, какая ты милая». Ее звали Лина, я узнал это от него. Она говорила с ним необыкновенно ласково. Теперь, когда я узнал ее поближе, я думаю, она делала это не только для того, чтобы мы могли спокойно целоваться, но потому что она очень хорошо к нему относилась, а, возможно, и любила его до сих пор. Всякий раз, когда он пытался подняться, она наливала ему бокал шампанского. Он мгновенно проглатывал его. Вино уходило в него, словно в песок. Он не просто пил, он заливал в себя шампанское. И снова падал. Она наклонялась, и мы целовались. Она перестала дрожать. Волосы у нее совершенно растрепались, губы поблекли, теперь она казалась красивой только мне одному, который слизал ее губную помаду и смял ее прическу. Она была совершенно счастлива и не могла этого скрыть, и потому вид у нее был вызывающий. Он снова начал ворчать. Мы оторвались друг от друга. Он поднялся: «Хочу виски». Она сказала ему, я хорошо это помню: «Ты всегда требуешь невозможного, Пьер. Я не знаю, где официант. Мне придется идти его искать». — «Не беспокойся из-за меня, Лина, я негодяй». На нас смотрели. Мне кажется, никто не смеялся. Те, кто сидели за соседним столиком, где была малышка, с которой я танцевал, перестали разговаривать и только смотрели на нас.

Ему захотелось в туалет. Он поднялся с трудом. Она взяла его под руку и помогла пройти по залу. На ходу он очень ругался: «Какой бордель!» — кричал он так громко, что его было слышно даже несмотря на оркестр. Она говорила ему что-то на ухо. Наверное, успокаивала. Пока их не было, я выпил несколько бокалов шампанского, возможно, четыре, точно не помню. Мы столько целовались, что мне ужасно хотелось пить. Я так желал ее, что внутри у меня все горело.

И вот тогда, оставшись один, я сказал себе, что во мне совершается необратимая перемена. Я посмотрел на свои руки и не узнал их, словно у меня выросли другие руки, не те, что были прежде. Я действительно больше себя не узнавал. Мне казалось, что я поумнел за одну ночь, что я понял наконец массу важных вещей, которые до сих пор лишь замечал, но не понимал по-настоящему. Конечно же, я еще никогда не встречал таких людей, как они. Но дело было не только в них. Я прекрасно понимал, что они чувствовали себя свободными, совершенно свободными главным образом потому, что у них куча денег. Нет, дело было не в них. А в том, что я страстно, как еще никогда в жизни, желал женщину и выпил так много, что опьянел. И все то, что я теперь ощутил в себе, наверное, было во мне уже давно. А желание женщины и опьянение, наложившись друг на друга, помогли этому выйти наружу. Я вдруг почувствовал, что все остальное, кроме моего желания, мне безразлично, даже моя любовь к матери, и я могу больше не бояться этой моей любви к ней, а до этого момента я действительно думал, что полностью повязан любовью к матери, и боялся этого. И еще я почувствовал, уже благодаря тому, что был пьян: я жестокий человек. С самого начала я готовился стать жестоким человеком, человеком, который в один прекрасный день бросит свою мать и отправится познавать жизнь далеко от нее, в город. Но до этого момента я стыдился этих мыслей, теперь же я понимал, что правда на стороне этого жестокого человека. Помню, я подумал, что, покидая мать, я оставляю ее на растерзание землемеров из Кама. И я стал думать о них. Я сказал себе, что в один прекрасный день мне придется познакомиться с ними поближе. Я ведь знаю их только по тем пакостям, что они творят на равнине, а этого недостаточно, придется проникнуть в тайны их махинаций и до конца познать их гнусность, сохранив при этом трезвый рассудок, но и всю свою ярость, чтобы хладнокровно убить их. Тут я опять подумал, что мне придется вернуться на равнину. Я прекрасно помню, я громко выругался, чтобы быть совершенно уверенным, что это именно я сижу здесь, и сказал себе, что со старым покончено. Я подумал о тебе, о ней и сказал себе, что с вами обеими покончено. Я больше никогда не смогу снова стать ребенком, и, даже если она умрет, сказал я себе, даже если она умрет, я все равно уеду.

Они вернулись. Она держала его под руку, а он шел, пошатываясь, совершенно измученный тем усилием, которое ему пришлось сделать, чтобы дважды пересечь зал. Если бы кто-нибудь попробовал посмеяться над ним или сказать про него что-нибудь обидное, клянусь, я свернул бы этому человеку шею. Я чувствовал себя гораздо ближе к нему, который был так свободен и так пьян, чем ко всем другим, трезвым, сидящим вокруг. Все здесь казались счастливыми, кроме него. А она, она, которая напоила его, чтобы мы могли спокойно целоваться, она поддерживала его так ласково, с таким пониманием, словно он стал жертвой других — тех, кто были трезвы. Когда она вернулась, она сразу увидела, что бутылка пуста, и пошла сказать официанту, который находился по другую сторону от танцевальной площадки, чтобы он принес еще одну. Официант пришел не сразу. Она снова начала дрожать. Она боялась, как бы он не протрезвел. Я сам пошел за официантом. Ноги у меня были совершенно ватные. Я вернулся с бутылкой шампанского. Я чувствовал, что близится конец. Она снова налила ему подряд три бокала шампанского. Он засыпал, а она будила его и заставляла пить еще. Вот-вот это должно было кончиться. Выпив, он ронял голову на стол. «Идем», — сказал я. «Если через десять минут он не проснется, мы уходим», — ответила она. Тогда я сказал ей: «Если он проснется, он полетит у меня отсюда вверх тормашками». Но проснуться он уже просто не мог. Мне кажется, если бы он все же проснулся, я бы набросился на него, правда, набросился, потому что мы уже дошли до предела и больше ничего не могли сделать для него и вообще для кого бы то ни было, кроме нас самих. Когда она наконец убедилась, что он не проснется, она взяла его за плечи и уложила на банкетку с ногами. Потом расстегнула пиджак и достала из внутреннего кармана бумажник. Поднялась и позвала официанта. Официант не появился. Мне пришлось опять идти за ним. «Пусть он проспится, — сказала она официанту, — а когда проснется, вызовите ему такси. Вот адрес, который вы дадите шоферу». Она протянула ему деньги и визитную карточку. Официант отказался от денег и сказал, что мы должны обратиться к метрдотелю, потому что он не имеет права оставлять его здесь спать на всю ночь, когда столько клиентов ждут свободного столика. С официантом мы ничего поделать не могли, не силой же его заставлять. Пришлось ждать, пока он сходит за метрдотелем. «Ресторан переполнен, — сказал метрдотель, — мы не можем держать этот столик всю ночь для него одного». Мне показалось, что она вот-вот расплачется. А я уже чувствовал, что задушу сейчас этого метрдотеля собственными руками, и мои пальцы уже смыкаются на его шее. Она вынула из кошелька пачку денег: «Я оплачиваю этот столик на всю ночь». И вложила деньги в руку метрдотелю. Он согласился. Она бросила последний взгляд на мужа, и мы спустились вниз. Как только мы очутились в машине, я повалил ее на заднее сиденье и овладел ею. Над нашими головами играл оркестр и до нас доносился топот танцующих. Потом я сел за руль, и мы поехали в отель, который она сама мне указала. Мы пробыли там неделю.

Как-то вечером она попросила меня рассказать ей о себе и о том, почему мы уехали с равнины. Я рассказал ей о брильянте. Она сказала, чтобы я сейчас же принес его, и она его купит. Когда я вернулся за вами в гостиницу, я нашел его у себя в кармане.

* * *

Отъезд Жозефа приближался. Иногда по ночам мать приходила к Сюзанне и говорила с ней об этом. Ей даже стало казаться, что, возможно, это и есть выход.

— Я не представляю себе, как ему можно помешать, — говорила мать, — мне кажется, я просто не имею на это права, потому что ничего не могу предложить ему взамен.

Она заговаривала на эту тему только ночью и только с Сюзанной. После долгих часов, проведенных с капралом за своей бухгалтерией, она наконец решалась говорить о Жозефе. Днем она, возможно, еще строила какие-то иллюзии, но среди ночи голова ее прояснялась, и она могла говорить об этом спокойно.

— Он сердится на меня, и, наверно, он прав, — говорила она. — Для вас будет лучше, если я умру. В земельном ведомстве вас пожалеют. Отдадут те пять гектаров. Вы сможете продать их и уехать.

— Уехать куда? — спрашивала Сюзанна.

— В город. Жозеф найдет работу. А ты будешь жить у Кармен, пока не найдешь себе мужа.

Сюзанна не отвечала. Каждый раз мать говорила одно и то же и очень быстро уходила. Сюзанна обращала мало внимания на ее слова. Никогда еще она не казалась ей такой старой и такой сумасшедшей. Измученная переживаниями из-за уже неотвратимого отъезда Жозефа и бесконечными угрызениями совести, мать олицетворяла для нее их беспросветное прошлое. Сюзанну интересовал только Жозеф. То, что с ним произошло. После возвращения на равнину она почти не расставалась с ним. Когда он ездил в Рам на своем «ситроене», он чаще всего брал ее с собой. Однако с тех пор, как он рассказал ей свою историю, а это случилось в первые же дни после их приезда, он очень мало говорил с ней. Но как бы то ни было, он говорил с ней все же больше, чем с матерью, с которой разговаривать, видимо, просто не решался. То, что он говорил, не предполагало никакого ответа. Он просто не мог противиться желанию говорить об этой женщине. Почти всегда речь шла именно о ней. Он говорил, что никогда бы не поверил, что можно быть таким счастливым с женщиной. Что все те, которых он знал до нее, не могут идти в счет. Что он может дни напролет оставаться с ней в постели. Что они подряд три дня занимались любовью, и почти ничего не ели, и вообще забыли обо всем на свете. Правда, он-то все равно помнил о матери. Из-за этого он и вернулся в гостиницу, а не потому, что у него кончились деньги.

Как-то во время поездки в Рам Жозеф признался Сюзанне, что эта женщина должна за ним приехать. Он только попросил ее подождать недели две. Он и сам толком не понимал зачем: «Наверно, мне хотелось в последний раз посмотреть на этот бордель, чтобы уже ни в чем не сомневаться». Теперь она должна была приехать совсем скоро. Конечно, он думал о том, что будет с ними, с Сюзанной и с матерью, когда он уедет с равнины. Он много думал об этом. Что касается матери, то он не представлял себе ее будущего без концессии. Это сильнее ее: «Уверен, что каждую ночь она мысленно строит плотины. Когда высотой в сто метров, когда в два — в зависимости от самочувствия. Но так или иначе, она строит их каждую ночь. С такой идеей трудно расстаться». Он говорил, что никогда не сможет их забыть, ее и мать. Особенно мать, а вернее, то, что она пережила.

«Не могу же я забыть самого себя, а это то же самое».

Он считал, что она недолго проживет, но теперь это не так уж и важно. Когда человеку так хочется умереть, не надо ему мешать. Но пока он будет знать, что мать жива, он не сможет сделать ничего хорошего в жизни, не сможет начать что-то серьезное. Всякий раз, когда он занимался любовью с той женщиной, он думал о матери, вспоминал, что с тех пор как умер их отец, она сама ни разу не занималась любовью, потому что, как дура, считала, что не имеет на это права из-за них. Он рассказал Сюзанне, что мать была целых два года влюблена в одного служащего из «Эдема», она сама ему об этом рассказывала, но из-за них она ни разу не переспала с ним. Потом он рассказал ей о «Эдеме». О том, какими чудовищными были те десять лет, когда мать играла там на пианино. Он лучше помнил это время, потому что был старше, и сама мать иногда рассказывала ему об этом.

Когда матери внезапно предложили место в «Эдеме», ей пришлось как бы заново учиться играть на пианино. Она не играла десять лет, с тех пор как окончила Высшую педагогическую школу. Она рассказывала ему: «Иногда я просто плакала: руки меня совершенно не слушались, мне хотелось закричать, уйти, захлопнуть пианино». Но потихоньку руки стали вспоминать. Тем более что чаще всего она играла одно и то же, а директор «Эдема» разрешал ей репетировать с утра. У нее была навязчивая идея, что ее уволят. Потому она, видно, и брала с собой детей: вряд ли она боялась, как говорила, оставлять их дома одних, просто всеми способами стремилась разжалобить дирекцию. Она приходила незадолго до сеанса, стелила одеяла на креслах рядом с пианино и укладывала там детей. Жозеф хорошо все это помнил. Зрители быстро это заметили, и, пока зал наполнялся, они подходили к пианино посмотреть на детей пианистки. Для них это превращалось в своего рода развлечение, и дирекция не протестовала. Мать говорила Жозефу: «Они подходили посмотреть на вас, потому что вы были очень красивые. Иногда рядом с вами я находила игрушки и конфеты». Она и сейчас так считала. Она считала, что ее детям дарили игрушки, потому что они были очень красивые. Жозеф никогда не пытался разуверить ее. Они засыпали сразу, как только гас свет и начинался киножурнал. Мать играла в течение двух часов. Смотреть фильм он никак не мог: пианино находилось на одном уровне с экраном, гораздо ниже, чем зрительный зал.

За десять лет мать тоже не видела ни одного фильма, хотя в конце концов так наловчилась, что могла играть, не глядя в ноты. Но фильм все равно смотреть не могла. «Иногда мне казалось, что я сплю, играя. Но когда я пыталась посмотреть на экран, это было ужасно, голова шла кругом. Надо мной плясала какая-то черно-белая каша, и меня начинало подташнивать». Один раз, один только раз ей так сильно захотелось посмотреть фильм, что она сказалась больной, и втайне пришла в кино. Но когда она выходила, один из служащих узнал ее, и больше она уже не решалась. Один только раз за десять лет она решилась на такое. В течение десяти лет ей хотелось сходить в кино, и она смогла пойти туда только один раз, тайно. В течение десяти лет это желание не увядало в ней, а сама она старела. А через десять лет стало уже поздно, она уехала на равнину.

И ему, и Сюзанне было мучительно больно вспоминать все это, пожалуй, для них было бы действительно лучше, если бы мать умерла. «Ты должна помнить обо всем этом, помнить об „Эдеме“ и никогда не вести себя так, как она». И все же Жозеф любил мать. Ему даже казалось — он сам так говорил, — что ни одну женщину он не сможет любить так, как ее. Что ни одна женщина не сможет заставить его забыть ее. «Но жить с ней, нет, жить с ней я больше не могу».

Единственное, о чем он сожалел, что не сумеет убить землемеров из Кама до отъезда. Он прочел письмо матери к ним, она попросила его это сделать, прежде чем отдать письмо водителю автобуса; он прочел письмо и решил не отсылать его, а оставить у себя. И сохранить навсегда. Когда он читал его, он чувствовал, что становится таким, каким ему хотелось бы стать, что попадись ему сейчас землемеры из Кама, он смог бы убить их. Таким он и хотел бы остаться на всю жизнь, как бы эта жизнь ни сложилась, даже если он когда-нибудь разбогатеет. Нет, это письмо принесет гораздо больше пользы, если останется у него, чем если попадет к землемерам из Кама.

Строя свои планы и заставляя мать страдать, Жозеф все равно постоянно учитывал то, что выстрадала она в своей жизни. Он вел себя жестоко по отношению к ней, но считал, что это так же необходимо, как быть жестоким с землемерами из Кама.

Сюзанна не все понимала из того, что говорил ей Жозеф, но благоговейно внимала ему, словно это был настоящий гимн мужественности и правде. И, раздумывая обо всем этом, она с волнением замечала, что и сама чувствует себя способной устроить свою жизнь так, как советует ей Жозеф. Она поняла: то, что восхищает ее в Жозефе, есть и в ней самой.

Неделю после возвращения из города Жозеф казался усталым и грустным. Он вставал только поесть. И вообще не мылся. Но потом он начал подстреливать ибисов с веранды и тщательно мыться каждый день. Надевал только чистые рубашки и брился каждое утро. Мать поняла, что приближается его отъезд. Впрочем, достаточно было посмотреть на него, любой бы это понял, понял бы и то, что никто и ничто уже не может его остановить. Он был готов уехать в любое время дня и ночи.

В общей сложности ожидание длилось целый месяц. Мать по вполне понятной причине не получила никакого ответа ни из земельного ведомства, ни из банка. Но отнеслась к этому с полным безразличием. Под конец она даже перестала будить Сюзанну, чтобы поговорить с ней о Жозефе. Возможно, ей даже хотелось, чтобы он уехал поскорее, раз все равно это было неизбежно. А может, у нее мелькала мысль, что, пока Жозеф здесь, ей не удастся предложить брильянт папаше Барту. С тех пор как папаша Барт купил патефон, она постоянно думала о нем. Она стала часто поминать его в разговорах, по правде говоря, чаще, чем кого-либо еще, говорила о его деньгах, возможностях, рассуждала, куда бы она вложила деньги на его месте, вместо того чтобы торговать перно, и так далее. Может быть, она в который раз собиралась обеспечить себе будущее? Наверное, она сама ничего толком не знала. Не знала и того, что сделает с деньгами, если ей удастся продать брильянт папаше Барту, когда уедет Жозеф.

Один из самых давних ее проектов, за который она особенно держалась, — заменить когда-нибудь соломенную крышу бунгало на черепичную. За шесть лет она так и не осуществила его, куда там, ей даже не удалось обновить старую, соломенную. Больше всего она боялась, что в соломе заведутся черви до того, как у нее появятся деньги, чтобы перекрыть кровлю. И вот, за несколько дней до отъезда Жозефа ее опасения оправдались, и в прогнившей соломе вывелось огромное количество червей. Медленно и регулярно они стали падать с потолка. Они хрустели под босыми ногами, падали в кастрюли, на мебель, в тарелки, на головы.

Однако ни Жозеф, ни Сюзанна, ни даже мать не обратили на них никакого внимания. Один только капрал заволновался. Поскольку безделие тяготило его, он теперь не дожидаясь указаний матери, целые дни мыл пол в бунгало.

* * *

За несколько дней до отъезда Жозеф дал Сюзанне прочесть последнее письмо матери к землемерам из Кама. Он хотел, чтобы она прочла письмо до его отъезда. И Сюзанна прочла его как-то вечером, тайком от матери. Это письмо лишь подтвердило все то, что говорил ей Жозеф. Вот что писала мать:

* * *

На дороге, со стороны моста, раздался долгий гудок автомобиля. Очень долгий гудок. Было восемь часов вечера. Никто не услышал, как подъехала машина, даже Жозеф. Наверное, она остановилась по другую сторону моста, иначе и быть не могло, если бы она проехала по мосту, они обязательно услышали бы грохот рассохшихся досок. А поскольку никто ничего не услышал, можно было предположить, что она уже некоторое время стояла по ту сторону моста. Возможно, женщина сомневалась, про это ли бунгало говорил ей Жозеф. Оно возвышалось над ней в темноте: недостроенное, без перил, — она, наверно, смотрела на него и все пыталась различить силуэт Жозефа возле ацетиленовой лампы, горящей внутри. Видимо, она поняла, что не ошиблась, потому что разглядела не только силуэт Жозефа, но рядом с ним еще два, один из которых принадлежал пожилой женщине. Наверно, она еще немного подождала, прежде чем дать гудок. Подождала, а потом внезапно загудела, подала условный сигнал. Нет, этот призыв никак нельзя было счесть робким, он был сдержанным, но властным. Целый месяц за восемьсот километров отсюда она ждала, когда сможет дать этот гудок. И оказавшись наконец у бунгало, она не стала спешить, подождала, прежде чем просигналить, твердо зная, что все равно не отступит.

Они сидели за столом, когда раздался гудок. Жозефа подбросило так, словно по нему дали автоматную очередь. Он вскочил, отшвырнул стул, бросился к выходу и бегом спустился по ступенькам бунгало. Мать медленно встала из-за стола и, словно теперь она должна была обращаться с собой особенно осторожно, опустилась в шезлонг прямо напротив двери. Сюзанна села в кресло рядом с ней. Этот вечер был чем-то похож на тот, когда умерла лошадь.

— Ну вот, — тихо сказала мать.

Полуприкрытыми глазами она смотрела в ту сторону, откуда раздался гудок. Если бы не мертвенная бледность, можно было бы подумать, что она дремлет. Она ничего не говорила и сидела неподвижно. Дорога была совершенно темной. Они, наверно, оба стояли там в темноте, прижавшись друг к другу. Жозеф очень долго не возвращался. Но машина не отъезжала. Сюзанна была уверена, что Жозеф вернется, хотя бы на несколько минут, чтобы сказать что-нибудь матери, не ей, а именно матери.

Жозеф действительно вернулся. Он остановился возле матери и посмотрел на нее. Вот уже месяц, как он не разговаривал с ней и, возможно, даже не смотрел на нее. Он заговорил с ней ласково:

— Я уезжаю на несколько дней, я не могу поступить иначе.

Она подняла глаза на сына и на этот раз без стонов и слез сказала:

— Уезжай, Жозеф!

Она сказала это внятно, но каким-то осипшим голосом, словно вдруг начала фальшивить. Сюзанна подняла глаза на Жозефа. Она с трудом его узнала. Он пристально смотрел на мать и в то же время смеялся, помимо своей воли, потому что вряд ли в тот момент ему было так уж смешно. Он пришел из темноты ночи, но выглядел так, будто вернулся с пожара: глаза его блестели, по лицу струился пот, смех словно жег его изнутри.

— Да я вернусь, черт побери! Клянусь тебе!

Он не двигался и ждал, что мать подаст ему знак, хоть какой-нибудь знак, но мать этого сделать не могла. На дороге появился огромный, бесконечно длинный пучок света. Фары рассекли дорогу надвое, казалось, она вообще обрывается в этом месте, а дальше лишь удушливая жара темной ночи. Пучок света смещался рывками, по очереди обшаривая бунгало, речку, заснувшие деревни, океан вдалеке, и наконец возникла новая дорога, а старая потонула в темноте. Машина развернулась совершенно бесшумно. Видно, это и в самом деле потрясающий автомобиль — восьмицилиндровый «делаж». Они доберутся до города за несколько часов. Жозеф будет гнать как сумасшедший до первого отеля, где они остановятся, чтобы заняться любовью. Теперь фары светили в сторону города. Туда и уедет Жозеф. Жозеф обернулся, луч скользнул по нему, он весь напрягся, ослепленный светом. Три года он ждал, когда какая-нибудь женщина, исполненная спокойной решимости, увезет его от матери. Теперь эта женщина была здесь. Они чувствовали, что с этой минуты Жозеф совсем отделился от них, как если бы тяжело заболел или сошел с ума. Им трудно было смотреть на этого нового Жозефа, который уже не имел к ним никакого отношения, который стал для них как бы живым мертвецом.

Он снова повернулся к матери и так и стоял перед ней, тщетно ожидая, что она что-то сделает или скажет в знак примирения. И продолжал смеяться. Его лицо светилось таким счастьем, что казалось им незнакомым. Никто, даже Сюзанна, никогда не поверил бы, что это лицо, всегда такое закрытое, замкнутое, способно выражать такие чувства.

— Клянусь тебе, — повторял Жозеф, — я вернусь, я все оставил здесь, даже ружья.

— Тебе они больше не понадобятся. Уезжай, Жозеф!

Она снова закрыла глаза. Жозеф взял ее за плечи и стал трясти:

— Почему ты мне не веришь? Даже если бы я и хотел тебя бросить, я все равно не смог бы.

Но они-то были уверены, что он уезжает навсегда. Только он один еще в этом сомневался.

— Поцелуй меня, — сказала мать. — И уезжай.

Она не сопротивлялась, когда он тряс ее за плечи.

— Через неделю, — кричал Жозеф. — Как раз когда вы перестанете поносить меня… Через неделю я вернусь! Вы что, меня не знаете? — Он повернулся к Сюзанне: — Да скажи же ты ей, черт возьми, скажи!

— Не волнуйся, — сказала Сюзанна, — через неделю он вернется.

— Уезжай, Жозеф! — сказала мать.

Жозеф наконец решился пойти в свою комнату за вещами. Машина ждала его, теперь уже с погашенными фарами. Женщина не стала сигналить второй раз. Она не торопила Жозефа, совершенно не торопила. Она знала, как ему трудно. Она бы наверняка прождала всю ночь и не стала бы больше сигналить.

Жозеф вернулся в теннисных туфлях. В руках у него был сверток с одеждой, который он, видно, приготовил заранее. Он бросился к матери, схватил ее в объятия и изо всей силы поцеловал в волосы. Он не подошел к Сюзанне, но заставил себя посмотреть на нее, и в его глазах она прочла страх и, кажется, даже стыд. А потом он стремительно проскользнул между ними и бегом сбежал по лестнице. Вскоре на дороге опять зажглись фары, они светили в направлении города. Машина бесшумно тронулась с места: свет фар начал смещаться, он постепенно удалялся, оставляя за собой все более широкую полосу ночи, и наконец, исчез совсем.

Мать, закрыв глаза, сидела в шезлонге. В бунгало было так тихо, что Сюзанна слышала ее хриплое, прерывистое дыхание.

Пришел капрал вместе с женой. Они все видели. Они принесли горячий рис и жареную рыбу. Капрал, как всегда, заговорил первым. Он сказал, что рис и рыба на столе наверняка остыли, вот он и принес все горячее. Его жена, которая обычно не задерживалась в бунгало, прикорнула с ним рядом в углу гостиной. Они наконец поняли, как все изменилось после возвращения хозяев из города, и в их глазах появилось тупое голодное выражение. Они надеялись, что мать подаст им хоть какую-нибудь надежду на то, что они и дальше будут есть. И конечно, только ради них час спустя после отъезда Жозефа мать решилась заговорить. Она посмотрела на них и обратилась к Сюзанне:

— Садись, надо доесть.

Лицо у нее было красное, а глаза словно остекленели. Сюзанна принесла ей чашку кофе и таблетку. Капрал и его жена смотрели на нее так, как месяц назад она сама смотрела на лошадь. Она выпила кофе и проглотила лекарство.

— Тебе не понять, что это такое, — сказала она.

— Но он же не умер…

— Я и не жалуюсь. Ему больше нечего было здесь делать, я уже ничего не могла для него придумать.

— Он будет приезжать.

— Самое ужасное, что…

Рот ее кривился так, словно ее сейчас вырвет.

— Самое ужасное, — повторила она, — что у него нет никакого образования, и я не представляю себе, чем он мог бы заняться, совершенно не представляю.

— Она поможет ему.

— Он бросит ее, он сбежит отовсюду, как сбежал из всех школ, куда я его отдавала. Только я одна могла бы его удержать.

Сюзанна помогла ей раздеться и сделала знак капралу и его жене, чтобы они уходили. И только в постели мать начала плакать, плакать так, как не плакала еще никогда, словно лишь теперь по-настоящему осознала свое горе.

— Вот увидишь, — рыдала она, — это только начало. Не понимаю, почему он не пальнул в меня дробью перед отъездом, ведь у него это так хорошо получается…

Ночью у матери случился приступ, от которого она чуть не умерла. Но и это тоже было только начало.

* * *

Сюзанна думала о Жозефе. Он стал совершенно другим человеком, и дело тут не в этой женщине и не в его отъезде. Она вспоминала о том, что произошло два года тому назад. Как раз на следующей неделе после того, как рухнули плотины.

В тот день возле бунгало остановился новенький блестящий автомобильчик. Жозеф вместе с Сюзанной вышли на веранду и оттуда смотрели на него. Из автомобиля вышел мужчина среднего роста, брюнет в пробковом шлеме, ничем особо непримечательный. Под мышкой он нес портфель. Решительной походкой он направился к бунгало. Стоял июль, время большого прилива и время инспекций. Именно в эту пору землемеры слетаются на равнину. За это им платят солидные деньги и обеспечивают их автомобилями. Они никогда не приезжают на автобусе.

— Здравствуйте, — сказал мужчина. — Где ваша мать? Я бы хотел с ней поговорить.

— Вы землемер? — спросил Жозеф.

Мужчина стоял у веранды и несколько удивленно смотрел то на Сюзанну, то на Жозефа. На Сюзанну он смотрел удивленно, потому что видел ее впервые и, возможно, счел, что она вполне заслуживает внимания. На Жозефа же потому, что его грубость была столь очевидной, что всегда и везде сбивала с толку, пугала, тревожила. Сюзанна не встречала в жизни такого грубияна, как Жозеф. Люди, не знавшие его близко, не понимали, каким тоном с ним говорить, с какой стороны к нему подойти, как реагировать на его грубость, обескураживавшую даже самых уверенных в себе. Перегнувшись через перила и обхватив рукой подбородок, он рассматривал землемера, и вряд ли кто-нибудь когда-нибудь обращался с ним столь бесцеремонно.

— Зачем вам нужна моя мать? — спросил Жозеф.

Землемер попытался выдавить из себя любезную улыбку. Сюзанне эта улыбка была знакома. Люди часто так улыбались Жозефу. Например, мсье Чжо. Это была растерянная, робкая улыбка.

— Сейчас время инспекций, — вежливо сказал землемер.

Жозеф вдруг расхохотался, словно его пощекотали.

— Инспекций? Вы будете инспектировать? Если вы хотите инспектировать, можете не стесняться. Инспектируйте все, что вам угодно, черт вас побери.

Землемер так резко наклонил голову, словно его стукнули дубинкой.

— Давайте приступайте, — не унимался Жозеф. — Чего вы ждете? Уж не думаете ли вы, что моя мать станет выполнять за вас вашу работу?

То, что говорил Жозеф, восхищало Сюзанну. Она столько наслышалась об этих землемерах, об их баснословном богатстве, об их неограниченной, почти божественной власти. Землемер, который сейчас стоял возле Жозефа, вызывал смех. Ей захотелось вмешаться, сказать что-нибудь в том же роде, что и Жозеф.

— Валяйте, — сказала Сюзанна, — вы что, оглохли?

— Если вам нужна лодка, мы охотно вам ее одолжим, — сказал Жозеф.

Землемер поднял голову, стараясь избежать взгляда Жозефа. Потом он попробовал было перейти на серьезный тон:

— Я хочу вам заметить, что исполняю здесь служебные обязанности и что в этом году истекает срок предпоследней отсрочки, предоставленной вашей матери для обработки трети вашего участка.

В этот момент появилась мать, привлеченная громкими голосами.

— Что здесь происходит?

Но едва взглянув на их гостя, она тут же узнала его. Десятки раз он заставлял ее ждать в своей приемной, в Каме, и она отправила ему, наверно, не меньше дюжины писем.

Жозеф повернулся к матери и сделал ей знак не вмешиваться:

— Оставь! — сказал он ей совершенно другим тоном.

Впервые он решил принять участие в деловых переговорах. И сделал это так, словно между ними давно было решено, что в это дело вмешается он. Мать, впрочем, не поняла, что на ее глазах происходит рождение нового Жозефа, вернее, Жозефа в его новом качестве.

Землемер не снял свой шлем перед матерью, он лишь слегка кивнул ей и пробормотал какое-то приветствие. Мать была одета в одно из тех неописуемых бесформенных платьев, к которым она в то время пристрастилась, что-то вроде очень широкого балахона, который болтался на ней, как на вешалке. Впервые после того как рухнули плотины, она причесалась, и ее седая, очень тугая коса, перехваченная на конце резиновым жгутом, вырезанным из автомобильной камеры, наивно и забавно болталась у нее за спиной.

— A-а, я ждала вас, — сказала мать, — я знала, что вы вот-вот появитесь.

Жозеф снова сделал ей знак, чтобы она молчала. Нечего ей вообще с ним разговаривать.

— Наша плотина выдержала, — объявил Жозеф. — Мы собрали потрясающий урожай, вам такой и не снился.

Мать взглянула на сына, открыла было рот, собираясь что-то сказать, но промолчала. Потом вдруг выражение ее лица совершенно изменилось, она теперь просто светилась от удовольствия, и все следы усталости исчезли как не бывало.

Удивленный землемер смотрел на мать. Он, конечно же, ожидал, что она придет ему на помощь, что она ничего подобного не допустит.

— Я не понимаю… Мне сказали, что вам не повезло…

— Как бы не так! — сказал Жозеф. — Нам повезло куда больше, чем вам. На вас только посмотришь, и сразу видно, что вы неудачник.

— Да, это просто бросается в глаза, — подхватила Сюзанна.

Лицо у землемера стало пунцовым, он провел рукой по щеке, словно потирая след от пощечины.

— Мне не на что жаловаться, — сказал он.

— А нам уж тем более! — воскликнул Жозеф.

Он откровенно потешался. Сюзанне этот момент врезался в память навсегда: она вдруг поняла, как трудно ей будет встретить такого мужчину, как Жозеф. Многие считали его немного чокнутым. И правда, он производил странное впечатление, когда принимался ни с того ни с сего менять все детали в своем «ситроене». Даже мать иногда сомневалась, нормальный ли он. Но она, Сюзанна, всегда знала, что он совершенно нормальный. И вот сейчас, когда он разговаривал с землемером, это было яснее ясного. И ведь как правильно он повел себя с ним. Возвышаясь на балюстраде, голый по пояс, сам в восторге от своей выдумки, он почти с неприличным удовольствием топтал застегнутого на все пуговицы, красного как рак землемера, и вся до сих пор неоспоримая и тираническая власть того прямо на глазах разбивалась вдребезги.

— Я бы хотел поговорить с вами серьезно, — сказал землемер. — Это в ваших же интересах…

— В наших интересах? Вы слышите? Он еще говорит о наших интересах! — вскричала мать, повернувшись к ним, словно играла на сцене и хотела особенно подчеркнуть одну из реплик.

И она тоже начала смеяться. Жозеф точно заворожил ее. Впрочем, этот дар смеяться над тем, над чем еще вчера плакал, Жозеф тоже унаследовал от нее.

— Проклятие! Да мы никогда еще не были так серьезны! — воскликнул Жозеф. — Это вы несерьезны! Если бы вы занялись, наконец, своей работой, вы бы отправились осматривать наши плотины. Я сейчас скажу капралу, чтобы он приготовил вам лодку. Часов шесть, а то и больше вам придется потратить, чтобы осмотреть все, и я очень надеюсь, что вы так и поступите.

Землемер приподнял свой шлем и вытер лоб. Он стоял под палящим солнцем, прямо на земле, и никто не приглашал его подняться в дом. Он всегда знал, знал еще до того, как началось строительство плотин, что они не выдержат, и они не выдержали. Но сейчас его волновало не это, он хотел только одного — чтобы над ним сейчас же прекратили смеяться, потому что вместе с этим смехом он стремительно ниспровергался с пьедестала. Не смогут же они заставить его силой спуститься к плотинам. Он тщетно искал способа увильнуть, он смотрел по сторонам в поисках выхода. Естественно, он не привык, чтобы его власть подвергали сомнению. Он ничего не мог придумать.

— Капрал! — закричала Сюзанна, — готовь лодку, быстро готовь лодку для землемера!

Землемер поднял голову и улыбнулся Сюзанне фальшивой улыбкой, которой он хотел придать оттенок понимания и даже сочувствия.

— В этом нет необходимости, — сказал он, — я знаю, что у вас ничего не получилось. Такие вещи быстро становятся известны. Кстати, я вас предупреждал, — сказал он тоном ласковой укоризны, повернувшись к матери.

— Мои плотины превосходны, — сказала мать. — Сам господь Бог, если он только существует, видно, помог им выстоять, хотя бы для того, чтобы мы имели удовольствие взглянуть, как вытянутся ваши рожи в земельном ведомстве, но одна из рож явилась сама.

Сюзанна и Жозеф громко расхохотались. Слышать, как мать в таком тоне объясняется с землемером, было для них настоящим счастьем. Однако землемер не смеялся.

— Разве вам неизвестно, что ваша судьба в моих руках? — сказал он.

Теперь он перешел к угрозам. Жозеф перестал смеяться и спустился вниз на несколько ступенек.

— А ваша, ваша судьба, вы полагаете, не в наших руках? Если вы сейчас же не отправитесь к плотинам, я вас силой впихну в лодку, и вы сдохнете от солнечного удара, даже не добравшись до них. А теперь мотайте отсюда, если вам так больше нравится, но только быстро.

Землемер осторожно сделал несколько шагов по направлению к дороге. Убедившись, что Жозеф не идет за ним следом, он обернулся и крикнул охрипшим голосом:

— Все это будет зафиксировано в отчете, будьте уверены!

— А вы вернитесь сюда и повторите это еще раз, — закричал Жозеф, топая ногой так словно спускается по лестнице, и землемер сделал четыре или пять быстрых шагов, прежде чем понял, что Жозеф не двинулся с места.

— Негодяи! — кричала мать. — Шакалы! Воры! — Наслаждаясь своим гневом, освобожденная, помолодевшая, она повернулась к Жозефу: — Мне стало легче, — сказала она. — Они хуже собак. — Потом она снова повернулась к землемеру, она не могла остановиться: — Воры! Убийцы!

Землемер больше не оборачивался. Напряженный как струна, он размеренным шагом шел к своему автомобилю.

— Мы четвертые, — сказала мать. — Четвертые, получившие этот надел. Все разорились или сдохли. А они, они все жиреют.

— Четвертые? — переспросил Жозеф в изумлении. — Черт побери, этого я не знал, ты мне не говорила.

— Я сама недавно об этом узнала, — сказала мать, — и забыла сказать тебе.

Жозеф задумался, что бы он мог еще сделать. И придумал.

— Подождите-ка, — сказал он.

Он бросился в свою комнату и вернулся с маузером. Он снова смеялся. Мать и Сюзанна, застыв на месте, смотрели на него, не решаясь вымолвить ни слова. Сейчас он убьет землемера. Все изменится. Все кончится здесь, через минуту. И все начнется сначала. Жозеф вскинул на плечо свой маузер, навел его на агента, как следует прицелился и в самую последнюю секунду поднял дуло ружья к небу и выстрелил в воздух. Наступило тяжелое молчание. Землемер со всех ног бросился к машине. Жозеф расхохотался во все горло. За ним мать и Сюзанна. Агент наверняка слышал, как они смеются, и все же несся к машине сломя голову. Добежав до машины, он сейчас же нырнул в нее и, не оглядываясь на бунгало, на полной скорости отбыл в направлении Рама.

С тех пор землемер довольствовался тем, что посылал письменные «предупреждения». Он ни разу не приезжал к ним с инспекцией. Можно было предположить, что он приедет сразу после отъезда Жозефа. Но, наверно, он ничего еще об этом не знал.

И потому никто, даже землемер, не останавливался у бунгало. Бесполезная дробь хранилась в патронташе Жозефа. А его беспризорный маузер невинно и глупо висел на стене его комнаты. И «ситроен», — «а „ситроен“ — это я сам», — говаривал Жозеф, — потихоньку покрывался пылью, ржавел, стоя без дела между центральными сваями бунгало.

* * *

Привлеченная посевами, на равнину слеталась самая разнообразная дичь. Мимо бунгало то и дело проносились машины с охотниками. За последние четыре года их стало много больше: Рам славился своей охотой. Шум машины, несущейся по раскаленной дороге, был слышен издалека, по мере приближения к бунгало он все нарастал и наконец наполнял собой всю равнину. Но вот машина проносилась мимо, и вскоре уже из рамского леса раздавалось лишь протяжное эхо гудков. Возвращения охотников можно было ждать лишь через несколько часов, и Сюзанна ложилась отдохнуть в тени моста.

Через несколько дней после приступа мать навестил доктор. Его не слишком обеспокоило ее состояние. Он прописал ей удвоить дозу таблеток, посоветовал избегать волнений, но все же понемножку вставать и каждый день давать себе физическую нагрузку. Он сказал Сюзанне, что мать должна как можно меньше думать о Жозефе, поменьше о нем волноваться и «вновь обрести вкус к жизни». Мать соглашалась регулярно принимать таблетки, потому что от них она спала, но этим и ограничивалась. Первые дни Сюзанна пыталась настаивать, но это было совершенно бесполезно, мать упрямилась.

— Если я встану, я только еще сильнее буду ждать его. А я больше не хочу его ждать.

Она теперь спала почти весь день.

— Двадцать лет я мечтала, что смогу когда-нибудь вот так спать, — говорила она.

И спала, потому что ей действительно хотелось спать, спала с наслаждением и упорством, чего раньше с ней никогда не случалось. Порой, проснувшись, она вдруг начинала проявлять некоторый интерес к внешнему миру. Чаще всего это касалось брильянта.

— Придется мне все же когда-нибудь встать и наконец избавиться от него.

Она смотрела на брильянт, возможно, с чуть меньшим отвращением, чем раньше. Он все так же висел у нее на шее вместе с запасным ключом.

Сюзанна предоставила матери во всем поступать по своему усмотрению и только каждые три часа давала ей таблетки, которые та охотно принимала. С тех пор как уехал Жозеф, мать наконец окончательно перестала интересоваться делами концессии. Она больше ничего не ждала ни от земельного ведомства, ни от банка. Капрал по своей собственной инициативе засеял пять верхних гектаров, чтобы обеспечить будущий урожай. Мать не вмешивалась. И кстати говоря, именно благодаря капралу у них не переводились горячий рис и жареная рыба. Сюзанна относила еду матери и часто ела вместе с ней, присев на краешек кровати.

Только за едой, да еще вечерами мать иногда разговаривала с Сюзанной, а так она даже не глядела на нее, когда та заходила к ней в комнату. Говорила она всегда одно и то же: ей, мол, все равно придется рано или поздно встать, чтобы увидеться с папашей Бартом.

— Десять тысяч, на сей раз я прошу всего лишь десять тысяч.

На что Сюзанна обычно отвечала:

— Не так уж плохо! В общей сложности будет тридцать.

И мать улыбалась робкой, принужденной улыбкой:

— Вот увидишь, мы выкрутимся.

— Но, может быть, пока и не стоит его продавать? — говорила иногда Сюзанна. — Спешить некуда.

Ничего определенного на этот счет мать не говорила. Она сама не знала, что будет делать с деньгами. Однако она твердо решила, что новых плотин она строить не будет. Может, на эти деньги они все же уедут. А может, ей просто хотелось иметь эти деньги, оставить десять тысяч франков про запас.

Каждые три часа Сюзанна поднималась в бунгало, давала матери лекарство и снова возвращалась к мосту. Но ни одна машина не останавливалась у их бунгало. Сюзанна иногда даже жалела о мсье Чжо, о том времени, когда он каждый день приезжал к ним на своем лимузине. По крайней мере это было хоть что-то. Пусть даже здесь стояла бы пустая машина, все лучше, чем совсем никакой. Ей казалось, что их бунгало превратилось в невидимку, и она, дежурившая у моста, тоже; казалось, никто не видел, что здесь есть бунгало, а еще ближе, у моста, — девушка, которая ждет.

И вот однажды, когда мать спала, Сюзанна поднялась к себе в комнату и вынула из шкафа вещи, которые подарил ей мсье Чжо. Она выбрала самое красивое платье, то, что она надевала, когда они ходили в буфет в Раме, и еще в городе, и про которое Жозеф говорил, что такие носят только проститутки. Это платье ярко-голубого цвета, которое было заметно издалека. Сюзанна перестала надевать его из-за Жозефа. Но теперь, когда Жозеф уехал, ей больше нечего было бояться. Раз он решил уехать и бросить ее здесь, она могла действовать по собственному разумению. И натягивая на себя это платье, Сюзанна поняла, что она делает нечто очень важное, может быть, самое важное из того, что она делала до сих пор.

Но автомобили, как и раньше, не останавливались возле девушки в голубом платье, девушки в платье проститутки. Сюзанна подождала три дня, а на третий, вечером, выбросила его в речку.

* * *

Так прошло три недели. За эти три недели они не получили ниоткуда никаких известий: ни письма от Жозефа, ни даже письма из банка или предупреждения из земельного ведомства. И за эти три недели ни одна машина не останавливалась возле их бунгало. Но вот однажды утром она увидела младшего Агости. Он был один и без машины.

Он не сразу пошел в бунгало, сначала направился к месту, где сидела она.

— Твоя мать прислала мне с капралом записку, она хочет о чем-то попросить меня.

— Ты знаешь, она плохо себя чувствует, — сказала Сюзанна, — она никак не может смириться с отъездом Жозефа.

У Агости была сестра, которая тоже уехала два года тому назад с таможенником из рамского порта. Но она хотя бы писала письма.

— Всем надо отсюда сматываться, — сказал Агости, — это и так понятно. Скверно только то, что Жозеф не пишет. Рука у него, что ли, отсохнет? Моя мать чуть не померла, когда уехала сестра, но когда та начала писать, стало лучше. А теперь все в порядке, она привыкла.

Однажды в буфете в Раме, когда играли «Рамону», они поцеловались. Он увел ее оттуда и поцеловал. Она смотрела на него с любопытством. Пожалуй, он немножко напоминал ей Жозефа.

— Что ты делаешь весь день у моста?

— Жду машины.

— Но это же глупо, — сказал Агости неодобрительно.

— Мне больше нечего делать, — ответила Сюзанна.

Агости немного подумал и в конце концов согласился.

— Да, действительно. А если кто-нибудь захочет увезти тебя?

— Я уеду, уеду сейчас же, хоть она и больна.

— Это свинство, — сказал Агости не очень уверенным тоном.

Может быть, он помнил, как когда-то поцеловал ее, во всяком случае, он смотрел на нее с любопытством.

— Моя сестра тоже так ждала, как ты.

— Если очень захотеть, обязательно получится, — сказала Сюзанна.

— А чего тебе хочется? — спросил Агости.

— Уехать отсюда.

— Все равно с кем?

— Да. Потом разберусь.

Казалось, он задумался о чем-то, но ничего не сказал. Потом пошел к бунгало. Он был на два года старше Жозефа, жуткий бабник, и все на равнине знали, что он занимается контрабандой опиума и перно. Он был довольно маленького роста, но удивительно сильный. У него были широкие зубы, пожелтевшие от курева, без единой щелочки, и когда он приоткрывал их, улыбаясь, вид у него был довольно зловещий. Сюзанна легла на траву и стала ждать его возвращения. Теперь она думала только о нем. С той самой минуты, как он появился, мысль о нем полностью завладела ею, изгнав все другие. Стоит только захотеть… Он был единственным мужчиной на этой стороне равнины. И он тоже хотел отсюда уехать. Наверно, он забыл, что прошел уже год с тех пор, как они поцеловались под звуки «Рамоны», и что она сама стала на год старше. Надо напомнить ему об этом. Говорят, он переспал со всеми красивыми туземками на равнине и даже не с очень красивыми. И со всеми белыми женщинами Рама, не слишком старыми для таких забав. Кроме нее. Стоит только захотеть и не трусить…

— Она поручила мне продать вот это папаше Барту, — сказал Агости, возвращаясь.

Он держал брильянт, как простой камешек, и ловко подбрасывал его в руке.

— Постарайся продать его, ей это пойдет на пользу.

Агости задумался:

— А откуда он у вас?

Сюзанна встала и посмотрела на Агости, улыбаясь.

— Мне подарил его один тип.

Агости тоже улыбнулся.

— Тип, который разъезжает на лимузине?

— Конечно, кто еще мог подарить мне брильянт?

Агости пристально посмотрел на Сюзанну:

— Никогда бы не подумал… — сказал он через минуту. — Да ты, оказывается, завзятая шлюха.

— Да не спала я с ним, — отвечала Сюзанна. Она продолжала смеяться.

— Рассказывай! — Он уже без смеха посмотрел на брильянт и добавил: — Мне противно продавать его, даже папаше Барту.

— Но он-то думал, что я буду спать с ним, — сказала Сюзанна, — потому и подарил.

— У тебя что, вообще ничего с ним не было?

Сюзанна снова улыбнулась, словно посмеиваясь над Агости.

— Когда я душ принимала в чем мать родила, я иногда позволяла ему на меня пялиться.

Ей так нравилось употреблять выражения Жозефа, она просто упивалась ими, и они как бы сами слетали с языка.

— Черт возьми, — сказал Агости, — круто ты с ним!

Но он смотрел на нее и впрямь очень внимательно.

— И только для того, чтобы посмотреть на тебя…

— У меня приличная фигура, — откликнулась Сюзанна.

— Это ты так считаешь!

— У меня есть доказательство, — сказала Сюзанна, показывая на брильянт.

Он пришел опять. На этот раз Сюзанна поняла, что это из-за нее. Он даже не зашел в бунгало.

— Думаю, с папашей Бартом все будет в порядке, — сказал он странным тоном, — а если он заартачится, я или перестану поставлять ему перно, или донесу на него. — И тут же объявил ей: — Через несколько дней я зайду за тобой, хочу, чтобы ты посмотрела на мою ананасовую плантацию.

Он улыбнулся ей и принялся насвистывать мелодию «Рамоны». И, не попрощавшись, ушел, продолжая свистеть.

* * *

Через два дня после визита Агости мать получила письмо от Жозефа: очень короткое письмо, в котором он писал, что живет хорошо и нашел интересную работу. Он сопровождает богатых американцев на охоту на высокогорья и неплохо зарабатывает. Он писал также, что заедет проведать их и забрать свои ружья приблизительно через месяц. Он жил в гостинице «Централь», во всяком случае, просил писать на этот адрес. Сюзанна прочла письмо матери вслух, но мать все равно захотела перечитать его сама. И обнаружила в нем множество орфографических ошибок. Она расстроилась так, словно он нарочно сделал столько ошибок, чтобы еще больше ей досадить.

— Я совсем забыла, что он такой неграмотный. Уж лучше дал бы ей прочитать, прежде чем отсылать.

И все же первое письмо Жозефа успокоило ее. Она уцепилась за орфографические ошибки, а через некоторое время, казалось, даже немного ожила. Она стала требовать младшего Агости и все выспрашивала у Сюзанны, не заходил ли он еще. Она требовала его по два раза в день. Сюзанна пересказала ей все: что Агости очень рассчитывает на папашу Барта, что даже пригрозил ему, если тот не купит кольцо, перестать поставлять ему перно. Сказала она и то, что Агости обещал зайти через несколько дней и что к этому времени он наверняка продаст кольцо. Но если он не приходит, говорила мать, надо сходить за ним, потому что ей очень нужны деньги. Ей необходимо поехать к Жозефу. Он делает очень много ошибок, а ведь как-никак сын учительницы. Она должна сейчас же поехать в город, чтобы научить его хотя бы элементарным правилам грамматики. Иначе в конце концов он просто опозорится. Город все же есть город. Только она одна и может научить его грамоте. Теперь она знает, на что ей истратить деньги. Мать ужасно приставала, и Сюзанна в конце концов призналась ей, что Агости обещал заехать за ней, чтобы показать ей свою ананасовую плантацию, и к этому моменту деньги за кольцо наверняка уже будут у него. На несколько минут мать забыла про кольцо. Замолчала и даже вдруг как-то притихла. Потом она сказала Сюзанне, что она ей очень советует посмотреть на их ананасовую плантацию, потому что плантация у них прекрасная.

— Необязательно говорить ему, что ты сказала об этом мне, — добавила она.

Наконец всходы достигли нужной высоты и стали ярко-зеленого цвета, а значит, скоро можно было приступать к пересадке. Соседи уже начали рыть рассаду, готовясь высаживать ее недели через две. Капрал спросил у Сюзанны, не пора ли начинать работу и им: их всходы тоже были готовы. Сюзанна сказала об этом матери, и та поначалу заявила, что капрал волен поступать по своему усмотрению, потому что сама она думать об этом не хочет, ей на это наплевать. Но на следующий день, подумав, она сказала, что лучше уж вырыть рассаду, не оставлять же ее гнить.

— Когда мы уедем, он сможет ее продать.

Капрал с женой начали рыть рассаду. Как-то раз мать поднялась и вышла на веранду посмотреть, как они работают. Когда рассада была вырыта, они подождали несколько дней, пока пройдет дождь, и принялись засаживать пять верхних гектаров. Они работали с увлечением, как люди, которым безделие в тягость. А поскольку мать хоть раз, но все же встала на них посмотреть, они, видно, решили, что ей не так уже плохо.

Каждый час Сюзанна поднималась в бунгало, чтобы дать матери таблетки, и тут же вновь возвращалась к мосту. Она могла существовать только здесь. И по-прежнему мимо моста проносились машины, и по-прежнему у моста продолжали играть дети. Они купались, ловили рыбу или, сидя на мосту и свесив ноги вниз, ждали, как и она, когда появятся машины с охотниками, и тогда бежали к ним, на дорогу. В это время года стояла такая жара, что дождь и тот не спасал, казалось, после него жара становится еще нестерпимее; дети вылезали из всех щелей, собирались у моста и с воплями резвились под дождем. Длинные серые ручейки грязи и вшей стекали с их головы и спускались вдоль маленькой тощей шеи. Дождь был для них великим благом. Запрокинув голову и раскрыв рот, они с наслаждением ловили его ртами. Матери выносили своих малышей, тех, кто еще не умел ходить, и нагишом подставляли их под водосточный желоб хижины. Дети играли с дождем, как и со всем остальным, с солнцем, зелеными манго, бродячими собаками. Но Сюзанну дети больше не веселили. Правда, она и теперь смотрела, как они играют, но без всякого интереса. А играли они постоянно. И переставали, только когда отправлялись умирать. Умирать от нищеты. Умирали они повсюду и постоянно. В свете костров, которые разводили их матери, чтобы согреть их голые руки и ноги, глаза их вдруг становились стеклянными, а руки фиолетовыми. Конечно, они умирали не только здесь. Точно так же они умирали и во всем мире. На Миссисипи. На Амазонке. В обескровленных селеньях Манчьжурии. В Судане. Но и на этой равнине тоже. И здесь, и повсюду они умирали от нищеты. От нищенских манго. От нищенского риса. От нищенского молока, от пустого молока их несчастных матерей. Они умирали совершенно завшивевшие, и как только наступал конец, отец говорил, что ребенка нужно сейчас же похоронить, — иначе начнется настоящее нашествие, ведь вши бегут с умерших детей, а мать: подожди, дай мне немножко посмотреть на него, а отец: что с нами будет, если вши заберутся в нашу соломенную крышу? И он брал мертвого ребенка и еще теплого закапывал в грязь, возле дома. И хотя дети умирали тысячами, все равно тысячи их толпились на дороге. Их было слишком много, и матери не могли за ними уследить. Дети сами, без матери учились ходить, плавать, вычесывать вшей, красть, удить рыбу, и умирали тоже без матери. Как только они вставали на ноги, их тут же отправляли туда, где собирались все окрестные дети: на дорогу и на мосты через нее. Все дети равнины устремлялись на дорогу. Если только не сидели на манговых деревьях, поедая вечно недозревшие манго. И во всей колонии, где были проложены дороги и шоссе, дети и бродячие собаки были бедствием для автомобилистов. От этого бедствия не спасали никакие запреты, полиция, штрафы. Дорога всегда оставалась во власти детей. Дети часто попадали под машины. Иногда водитель останавливался, платил дань родителям и ехал дальше. А чаще всего он уезжал, ничего не заплатив, потому что родители были далеко. Когда же под колеса попадали собака, курица или свинья, никто и не думал останавливаться. Только когда речь шла о ребенке, водитель соглашался потерять немного драгоценного времени. Сразу после того как машина уезжала, остальные дети вновь сбивались в кучу на дороге. Автобусу из Рама, всему тому, что передвигается, гудкам автомобилей, любому железу на колесах, да еще бурлящим потокам и смертоносным манго дети поклонялись, как богам. Никакие другие боги не влияли на их судьбу. Люди, которые говорят обратное, лгут. Белым не очень нравилось такое положение вещей. Дети мешали движению их автомобилей, портили мосты, дороги и создавали даже нравственные проблемы. Их умирает слишком много, говорили белые, да, действительно так. Но они все равно будут умирать. Потому что их вообще слишком много. Слишком много голодных, вопящих, алчущих ртов, жадных до всего. Только поэтому они и умирают. Наверно, солнца тоже слишком много. А может, и цветов в полях? Здесь, наверно, всего переизбыток?

Длинные гудки автомобилей-убийц слышались издалека. По мере приближения они становились все отчетливей. Потом машины проносились мимо бунгало в облаке пыли. Деревянный мост отчаянно скрипел. Но Сюзанна смотрела теперь на них уже другими глазами. Дорога стала другой, совсем не на эту дорогу смотрела она раньше, поджидая мужчину, который увезет ее. Дорога стала другой с тех пор, как она ждала Агости. Она больше походила на ту дорогу, по которой наконец-то уехал Жозеф после долгих лет нетерпеливого ожидания, и на ту, где перед восхищенным взором матери когда-то возник лимузин мсье Чжо, и на ту, где появился Жан Агости, чтобы сказать ей, что заедет за ней через несколько дней. Пожалуй, только для капрала дорога всегда оставалась неизменной, ослепительной и девственной.

Когда шел дождь, Сюзанна возвращалась домой, садилась под верандой, все так же лицом к дороге, и ждала, когда он кончится. Когда ждать приходилось слишком долго, она брала старый альбом «Голливудское кино» и искала в нем фотографию Рейчел Меллер, любимой актрисы Жозефа. Раньше, глядя на это лицо, она забывала обо всем на свете: оно, как ей казалось, было красиво удивительной, таинственной и близкой ей красотой. Теперь, когда она думала о женщине, которая увезла Жозефа, она представляла себе ее с лицом Рейчел Меллер. Ведь Жозеф говорил ей, что у нее самое красивое лицо на свете, безупречное, законченное и недоступное. Но теперь, глядя на это лицо, Сюзанна уже не испытывала прежних чувств. Рядом с увеличенным портретом Рейчел Меллер была еще одна фотография, под которой стояла подпись: «Очаровательная исполнительница роли Вьолетерры на улицах Барселоны». Рейчел широким шагом шла в толпе по тротуару. Уверенно и весело она шла по жизни, преодолевая препятствия, просто игнорируя их с ошеломляющей легкостью. И все время она напоминала Сюзанне женщину Жозефа. Сюзанна закрывала книгу. У нее были свои проблемы, а у Рейчел Меллер, конечно, свои, по крайней мере Сюзанна начинала об этом догадываться. И то, что та решала свои так легко и просто, что она разгуливала себе спокойно по Барселоне, нисколько не приближало час ее собственного отъезда с равнины.

* * *

Жан Агости приехал за Сюзанной на машине. Это был «рено», не такой старый, как их «ситроен», и скорость у него была больше. Предмет зависти Жозефа. Из опасения, что Жозеф попросит машину покататься, Агости предпочитал добираться до них в случае надобности на лошади или пешком, дорогой успевая поохотиться. Действительно, однажды Агости, одолжив Жозефу машину, вынужден был ждать его возвращения целых три часа. Жозеф, забыв обо всем, доехал до самого Рама. Теперь Агости рассказывал об этом, посмеиваясь:

— Пожалуй, только с женщинами Жозеф был более или менее аккуратен. Удивительно, как он удержался, чтобы не попросить лимузин у того твоего типа, видно, очень уж он был ему противен.

Они медленно доехали до ананасовой плантации, Агости оставил «рено» прямо на дороге, далеко от бунгало, за небольшой рощицей, чтобы его мать, которая с тех пор, как уехала дочь, большую часть времени проводила в ожидании, глядя на дорогу, не заметила пустую машину. Потом они долго шли по тропинке, поднимаясь на холм, на верху которого, чуть в стороне, стояло их бунгало. На одном склоне этого холма и находилась ананасовая плантация. На многих грядках ананасы засохли, но на других были в самом соку.

— Это фосфаты, — сказал Агости. — Стараюсь идти в ногу со временем, вот сделал опыт. Если так пойдет, через три года уеду отсюда с набитым кошельком.

Плантация занимала опушку тропического леса, на ней не было ни единого деревца, ничто не прикрывало ее от палящих лучей солнца. Все рисовые поля Агости были тоже затоплены июльским приливом, но они все же умудрялись сводить концы с концами благодаря кукурузе, перцу и ананасам, которые сажали по склонам холма. К тому же Жан Агости занимался контрабандой перно вместе с папашей Бартом. Старший Агости, хоть и бывший военный, все равно не удостоился приличного надела, не хватило денег на взятку. Они приехали на равнину пять лет назад. Агости-отец пристрастился к опиуму и совершенно потерял интерес к концессии. Время от времени он пропадал на два-три дня, и его, как правило, находили в одной из курилен Рама. Тогда Жан Агости договаривался с шофером автобуса, и тот сгребал его в охапку и привозил домой. Но отец начинал все сначала. Раз в два-три месяца он уносил из дома все деньги, якобы для того, чтобы уехать в Европу, но всякий раз оказывался в рамской курильне, где совершенно забывал о своих планах. Отец с сыном часто дрались и всегда на одном и том же месте, внизу ананасового поля. Мать обычно бросалась их разнимать. Она бежала следом за ними, перепрыгивая через ананасовые грядки и призывая на помощь святую Марию, а ее большие длинные косы бились по спине. Она кидалась на отца и распластывалась на нем. Эти сцены так часто повторялись, что она до старости оставалась проворной и ловкой, как паучиха.

Все Агости были практически неграмотные. Всякий раз, когда им надо было отправить письмо в земельное ведомство или банк, они приходили к матери и просили ее написать его для них. Поэтому Сюзанне их дела были известны не хуже чем свои собственные. Она знала, что держатся они главным образом благодаря контрабанде перно и опиума, которой занимался Жан Агости при посредничестве папаши Барта. Контрабанда давала ему возможность не только поддерживать мать деньгами, но и оплачивать комнату возле рамского буфета. Обычно в эту комнату он и приводил женщин. Но ее он почему-то решил привести сюда, на ананасовую плантацию, видно, на то у него были свои причины.

На дороге возле леса было пустынно, как всегда во время послеобеденного отдыха. Вдалеке, около рисовых полей, дети, распевая песни, стерегли буйволов.

— Это меня ты ждала у моста, — сказал Агости. — Хорошо, что я оказался там. Я знал, что Жозеф уехал, и часто думал о тебе: что ты поделываешь? Даже если бы твоя мать не прислала за мной, я бы все равно пришел к тебе.

— Но я-то совсем о тебе не думала.

Он рассмеялся глуховатым смехом, как иногда смеялся Жозеф.

— Думала ты об этом или нет, ты все равно ждала меня. Я здесь единственный мужчина.

Сюзанна улыбнулась. Похоже, он знал, куда ведет ее и что с ней надо делать. Он казался таким уверенным в себе, что ей вдруг стало очень спокойно: правильно она делает, что идет за ним, сейчас она была в этом еще тверже уверена, чем в тот день, год назад, когда он поцеловал ее. И то, что он говорил, было правдой: он из тех мужчин, которые не могут свыкнуться с мыслью, что где-то на равнине одинокая девушка поджидает машины охотников. Даже если бы мать не попросила его прийти, он все равно рано или поздно появился бы на своем «рено».

— Пойдем в лес, — сказал Агости.

Мать Агости, должно быть, спала, иначе она давно бы уже подала голос. А Агости-отец, должно быть, курил свой опиум в тени бунгало. Они свернули с ананасового поля и вошли в лес. После поля лес повеял на них прохладой, словно они погрузились в воду. Жак Агости остановился на продолговатой полянке, похожей на впадину из темной зелени и окруженную высоким густым лесом. Сюзанна села под одним из деревьев и сняла шляпу. Конечно, здесь себя чувствуешь в большей безопасности, чем в четырех стенах, но если он привел ее сюда только поэтому, то он зря трудился; Жозеф уехал, а мать была согласна. Она отпустила ее даже с большей легкостью, чем раньше отпускала Жозефа к женщинам в Рам. И конечно же, Сюзанна предпочла бы комнату Жана Агости в Раме. Они бы закрыли ставни, правда, сквозь щели все равно бы проникали солнечные лучики, и все-таки это напоминало бы ей темноту кинозала.

Агости опустился рядом с ней. И стал гладить ее ноги. Они были голые и белые от пыли, как и его собственные.

— Почему ты всегда ходишь босая? Ты, наверно, устала.

Она улыбнулась, несколько принужденно:

— Ничего страшного, ты же меня не неволил.

— Это правда. Ты что, пошла бы с кем угодно?

— Думаю, что да.

Он перестал смеяться:

— До чего же можно дойти!

Да, все они побывали в его объятиях, кроме нее. Вот и еще одна победа — лицо его выражало полное блаженство. Медленно, пуговица за пуговицей, он начал расстегивать ее кофточку.

— Но я не могу подарить тебе брильянт, — сказал он, ласково улыбаясь.

— И все же я здесь как раз благодаря брильянту.

— Я продал его папаше Барту. За одиннадцать тысяч, на тысячу больше, чем она просила, — годится?

— Конечно.

— Я принес деньги, они в кармане.

Стала видна ее грудь, и он распахнул кофточку, чтобы совсем оголить ее.

— У тебя правда прекрасная фигура. — И он добавил тише и почти со злостью: — Ты действительно стоишь брильянта, а, может, даже больше. Так что успокойся.

Потом он совсем раздел ее и, постелив вещи на землю, осторожно уложил ее на них навзничь. Но прежде чем обнять ее, он выпрямился и некоторое время смотрел на нее. Она лежала с закрытыми глазами. Она забыла, что мсье Чжо, пустив в дело патефон и брильянт, уже видел ее такой, она была уверена, что это впервые. Прежде чем обнять ее, он спросил:

— А что вы будете делать теперь, разбогатев?

— Не знаю, может быть, уедем.

Когда он целовал ее, ей вновь вспомнилась мелодия «Рамоны»: слетая с проигрывателя папаши Барта, она заполняла собой весь зал и вырывалась наружу, к морю, где сливалась с шумом его волн и становилась бессмертной. Но она уже была в его объятиях, плыла куда-то вместе с землей, и полностью доверилась ему: пусть он делает так, как хочет, так, как нужно.

* * *

Было уже очень поздно. В комнате матери горела лампа. Агости развернул машину и остановился рядом с мостом. Сюзанна неподвижно сидела рядом с ним и, казалось, не торопилась выходить.

— Да, тебе, наверно, несладко, — сказал Агости.

Его голос тоже напоминал ей голос Жозефа, те же жесткие нотки, так же бесстрастен. Они дважды занимались любовью под деревом на лужайке. Первый раз — сразу как приехали, и второй раз — когда уезжали. Как раз в тот момент, когда они поднялись, чтобы ехать обратно, Агости внезапно вновь раздел ее, обнял, и они начали все снова. А между первым и вторым разом он разговаривал с ней, рассказал, что тоже хочет уехать с равнины, но не так, как Жозеф с помощью женщины, он сам сумеет заработать себе деньги. А с Жозефом давно все было ясно, удивляться тут нечему. После их возвращения из города они с Жозефом часто виделись у папаши Барта, и Жозеф сказал ему, что за ним приедет женщина. Агости говорил, что плохо знал Жозефа, да Жозеф ведь и не был ни с кем особенно близок, но говорил он о нем доброжелательно, даже со сдержанным восхищением. Видимо, Жозеф всегда оставался для него загадкой и часто вызывал в нем недоумение и непонимание. Как и многие другие, он считал Жозефа немного чокнутым и способным делать совершенно необъяснимые вещи. Зато такого смельчака, как Жозеф, наверно, больше нет на свете, он убедился в этом, когда они охотились вместе. Однажды он даже позавидовал ему. Эта история произошла с ними два года назад, во время ночной охоты. Сам он безумно испугался, а Жозеф — нисколечки, Жозеф даже про него ничего не понял. «С этого самого дня я уже больше не мог быть ему настоящим другом», — рассказывал Агости. За ними погналась молодая пантера; они пристрелили ее самца. Она не отставала от них целый час. Жозеф на бегу стрелял в нее. Прятался и стрелял из укрытия. Всякий раз, выстрелив, он обнаруживал себя, а зверь впадал все в большую и большую ярость. Через час Жозеф наконец убил ее. К тому времени в патронташе у него оставались всего две пули, а до дороги было километра два. С этого дня Агости избегал охотиться вместе с ним.

Он рассказал Сюзанне, что Жозеф уже очень давно мечтал отсюда вырваться. Он говорил, что жизнь на равнине ему осточертела и он не может выносить гнусных морд землемеров. Однажды вечером, когда они возвращались из Рама, где немного выпили, Жозеф признался ему, что всякий раз, когда он едет домой с охоты, или из города, или после свидания с женщиной, он ненавидит себя за то, что мог хоть ненадолго забыть об этой гнуси, и испытывает такое отвращение ко всему окружающему и к самому себе, что ему хочется умереть. Это было как раз тогда, когда они строили плотины. В то время он так яростно желал убить землемеров, что ему жизнь стала не мила: ему казалось, что раз он этого не делает, значит, он трус.

Сюзанна не стала ничего рассказывать Жанну Агости о Жозефе. Она ни с кем не могла говорить о нем, разве только с матерью. Но мать потеряла желание говорить о чем бы то ни было, кроме как об орфографических ошибках, которые все еще делает ее сын, и о брильянте.

Нет, самым важным для нее были его прикосновения, его тело, слитое с ее телом, и вновь пробудившееся в нем желание после того, первого раза. Он тогда вынул из кармана носовой платок и вытер кровь, стекавшую по ее ногам. А потом, уже перед самым отъездом, без всякого отвращения взял в рот кончик этого окровавленного платка, послюнявил его и снова стал стирать засохшие пятна крови. Теперь она уже никогда не забудет, что такое настоящая близость. Он сам одел ее, потому что понял, что она явно не хочет одеваться и вообще вставать. И уже по дороге он срезал ананас для ее матери. Все его движения были мягкими и решительными. Так же он вел себя с ней. По сравнению со всем этим то, что он рассказывал о Жозефе, не имело никакого значения.

Сюзанна так и сидела в «рено». Прошло уже минут десять, как они приехали. Он ничуть не удивлялся и терпеливо ждал. Потом обнял ее.

— Ты рада, что так случилось: да или нет?

— Да.

— Я поднимусь к ней вместе с тобой.

Она согласилась. Он свернул на боковую дорожку и подъехал к бунгало. Было почти совсем темно. Мать лежала, но не спала. В углу ее комнаты притулился капрал, он все ждал от нее знака, что она не собирается умирать и он не лишится возможности есть. С тех пор как Сюзанна все дни напролет стала проводить у моста, а он закончил пересадку риса, большую часть времени он теперь проводил здесь. Бунгало казалось настоящей пустыней.

Мать повернула голову к Агости и улыбнулась ему. Она была очень взволнованна, и улыбка получилась какой-то судорожной.

— Как мило, — сказала мать очень быстро, увидев в руках Сюзанны ананас.

Агости был смущен. Стула в комнате не оказалось, и он сел на кровать у ее ног. Мать действительно сильно похудела после отъезда Жозефа. В тот вечер она выглядела постаревшей и изможденной.

— Не стоит так волноваться из-за Жозефа… — сказал Агости.

Сюзанна положила ананас на кровать, и мать машинально стала поглаживать его.

— Я и не волнуюсь. Это другое. — Она сделала усилие и продолжала: — Как мило, что ты хоть немного развлек ее.

— С Жозефом все будет в порядке. Он чертовски умный.

— Я очень рада тебе. Мы так редко видимся, и не скажешь, что соседи. Сюзанна, принеси ему чашку кофе.

Сюзанна пошла в столовую, оставив дверь открытой, чтобы не блуждать в потемках. После отъезда Жозефа в доме зажигали только одну лампу. Стараниями капрала на буфете всегда стояла банка с кофе. Сюзанна налила две чашки кофе и принесла матери таблетки.

— Зато мы часто виделись в Раме, — сказал Агости. — Когда вы приезжали туда с этим типом на лимузине.

Мать повернулась к Сюзанне и ласково улыбнулась ей.

— Интересно, что он теперь поделывает?

— Я встретила его один раз в городе! — сказала Сюзанна.

Мать не ответила. Это было так же далеко от нее, как ее собственная молодость.

— Машина у него была шикарная, — сказал Агости, — но вот физиономия явно подкачала…

Он стал потихоньку посмеиваться, видимо, вспомнив, о чем рассказывала ему Сюзанна.

— Вот и Жозеф говорил то же самое, — сказала мать. — Да, бедняга, он, конечно, не красавец… Но это не значит, что его надо…

— Красота — дело десятое, — сказал Агости, — а Жозеф его ненавидел, потому что тот ни бельмеса не понимал.

— Каждый понимает в меру своих возможностей, — сказала мать, — и за это тоже нельзя ненавидеть человека. А он был совсем не плохой, не злой.

— Знаете, иногда бывает очень трудно притворяться. И Жозеф не мог, это было сильнее его.

Мать не ответила. Она смотрела на Агости.

— Я видел Жозефа у папаши Барта, как раз когда он продал ему патефон этого типа, — продолжал Агости. — Он был тогда просто счастлив, что этот патефон больше не будет мозолить вам глаза.

— Дело совсем не в том, что патефон был от него, — сказала мать, — он бы с удовольствием продал и наше бунгало… ты же знаешь Жозефа.

Они на некоторое время замолчали, не зная, что сказать. Мать продолжала рассматривать Агости со все возрастающим вниманием. Видно, он чем-то вдруг очень заинтересовал ее. Сюзанне казалось, что это просто бросается в глаза, однако Агости так ничего и не замечал.

— Ты часто бываешь у папаши Барта? — спросила наконец мать. — Ты все еще занимаешься контрабандой перно?

— Приходится. Отец опять ухлопал половину прибыли от перца. И вообще мне это дело нравится.

Мать выпила кофе и проглотила таблетки, которые принесла Сюзанна.

— А если тебя поймают? — спросила она.

— С этими таможенниками можно запросто договориться, они ничем не отличаются от землемеров. А вообще-то об этом лучше не думать, а то тебе хана.

Мать избегала обращаться к Сюзанне. Агости все еще чувствовал себя неуютно, словно встретился с матерью впервые. Возможно, и само бунгало произвело на него впечатление. Его-то мать немало сил вложила в устройство их дома. У них было электричество от рамской сети, настоящая крыша и даже потолок. И строили бунгало более основательно, потому и доски перегородок не рассохлись. Агости-мать считала, что главное — создать мужчинам уютное жилье, тогда им не придет в голову бежать из дома. Чтобы удержать возле себя сына, она по всем стенам развесила репродукции картин, покрыла столы цветными скатертями, а стулья вышитыми подушечками. Пожалуй, Жан Агости впервые зашел к ним в дом вечером. Один раз он уже приходил к ним, но рано утром, хотел узнать у Жозефа, который как раз вернулся с ночной охоты, не видел ли он его отца — тот пропал в очередной раз.

— Сюзанна мне сказала, что вы получили весточку от Жозефа. Вот видите, я был прав, не стоило о нем так уж беспокоиться.

— Да, действительно. Но он делает столько орфографических ошибок, что я от этого совсем больна.

— За мной ему все равно не угнаться, — засмеялся Агости, — но, по-моему, это не так уж и важно.

Мать попыталась улыбнуться:

— А мне кажется, что это очень даже важно. Я всегда удивлялась, почему он такой неграмотный. Сюзанна делает меньше ошибок.

— Ну и что из-за этого волноваться? Неужели он писать не научится, если будет нужно? Я, например, уверен, что научусь.

Впервые за много месяцев Сюзанна пристально смотрела на мать. Казалось, мать смирилась со всеми своими поражениями, но все же не может до конца подавить свой прежний темперамент. Однако с Агости она старалась быть любезной и сговорчивой.

— А мне иногда кажется, — сказала мать, — что даже если бы Жозеф и захотел, ему это было бы очень трудно. Он не создан для таких вещей, ему все это так скучно, у него все равно ничего не получится.

— Придумала себе новый повод для волнений, — сказала Сюзанна. — Ты без этого просто жить не можешь.

Мать кивнула головой в знак согласия. Что ж, и это тоже она за собой знает. И задумалась о чем-то о своем, словно вдруг позабыв, что они рядом.

— Если бы мне такое сказали, когда они были еще совсем маленькие, — сказала она наконец, — если бы мне тогда сказали, что в двадцать лет они все еще будут делать орфографические ошибки, я бы предпочла, чтобы они сейчас же умерли. Вот такой я была в молодости, просто ужас.

Она не смотрела на них, ни на того, ни на другого.

— Потом, конечно, я изменилась. А вот сейчас все это ко мне возвращается, я становлюсь такой, какой была в молодости, и мне порой кажется: пусть бы лучше Жозеф умер, только бы не видеть, сколько он делает ошибок.

— Жозеф очень умный, — сказала Сюзанна, — стоит ему только захотеть, и он выучится правильно писать. Для него это пара пустяков.

Мать сделала отрицательный жест рукой.

— Нет, теперь уже не выучится. Теперь никто не будет с ним заниматься, и поэтому я должна к нему поехать. Только я одна и могу научить его. Ты говоришь, он умный, а я говорю, что не уверена. После того, как он уехал, я много думала о нем и поняла, что он скорее всего совсем и не умный.

Она сказала об этом с яростью, с прежней яростью, которая опять была сильнее ее самой. Она совсем обессилела и страшно вспотела. Видимо, она боролась против оцепенения, боролась и с помощью этой самой ярости. Впервые с тех пор, как она стала принимать двойную дозу таблеток, она пыталась поддержать разговор.

— Да какая разница, правильно ты пишешь или нет? — сказал Агости, возможно, чувствуя, что мать метит и в него тоже, а может, просто пытался успокоить ее.

— Какая разница, говоришь? Да это самое важное, если хочешь знать. Если ты не можешь написать письмо, значит, ты вообще ничего не можешь, все равно что у тебя рук нет.

— А что толку, что ты написала столько писем в земельное ведомство? — спросила Сюзанна. — Чего ты этим добилась? Когда Жозеф пальнул дробью в воздух, это произвело гораздо большее впечатление, чем все твои письма, вместе взятые.

Но мать не так-то просто было переубедить. Она только все больше и больше отчаивалась, что не может найти более веских аргументов в свою пользу.

— Как вы не понимаете? Пальнуть в воздух может кто угодно, а против негодяев нужно другое оружие. Когда вы это поймете, будет слишком поздно. Любой негодяй запросто обведет Жозефа вокруг пальца, и, когда я об этом думаю, мне кажется, лучше бы уж он умер.

— А каким оружием защититься от негодяев? — спросил Жан Агости. — Что вообще можно сделать, скажем, с землемерами?

Мать ударила по одеялу кулаками.

— Понятия не имею, но наверняка что-то сделать можно, и рано или поздно они свое получат. Землемеров в конце концов всегда можно пристрелить. Вот уж я бы порадовалась. Больше-то и радоваться нечему. Я бы даже с постели встала. — Она подождала немножко, потом выпрямилась на своей постели, глядя вперед широко раскрытыми блестящими глазами. — Ты ведь знаешь, знаешь, что я работала пятнадцать лет, чтобы иметь возможность купить эту концессию. Пятнадцать лет я ни о чем другом даже не думала. Я бы могла снова выйти замуж, но я этого не сделала, я хотела думать только о земле, которую я отдам своим детям. И ты видишь, что у меня получилось? Я бы хотела, чтобы ты как следует на это посмотрел и запомнил на всю жизнь.

Она закрыла глаза и в изнеможении упала на подушку. На ней была старая рубаха ее мужа. На шее на тесемке уже не висел брильянт, а только запасной ключ. Но и это тоже уже не имело никакого смысла: никаких воров она больше не боялась.

— И вообще Жозеф поступил правильно, теперь я совершенно в этом уверена. В постели я лежу не из-за него и не потому, что я больна, тут другое.

— Так из-за чего же? — спросила Сюзанна. — Из-за чего? Ты должна сказать.

— Не знаю, — отвечала мать тоненьким детским голоском, — мне просто нравится лежать.

Она изо всех сил старалась не расплакаться при Агости.

— А какой смысл мне вставать? Я все равно больше ни для кого ничего не могу сделать. — Она развела руками и беспомощно, с отчаянием уронила их на постель.

Немного подождав, Сюзанна сказала ей ласково:

— У них там на холме растут ананасы. Они хорошо идут. Может, нам стоит посмотреть…

Мать откинула голову назад, и помимо ее воли из ее глаз покатились слезы. Агости рванулся было к ней, словно испугался, что она упадет.

— Там у них сухо, — сказала мать, плача, — здесь ананасы не вырастут. — Разговаривать с ней стало бесконечно трудно. С какой стороны ни подступиться, все равно натыкаешься на старые болячки. Она была опутана своими несчастьями, как огромной паутиной, нельзя было коснуться ни одного из них, не задев остальные и не заставив ее страдать.

— И вообще, зачем мне выращивать ананасы? Для кого?

Жан Агости поднялся, подошел к ней и довольно долго стоял у ее изголовья. Она молчала.

— Я должен идти, — сказал он. — Вот деньги за брильянт.

Она внезапно выпрямилась и сильно покраснела. Агости вынул из кармана сколотую пачку тысячефранковых купюр и протянул ей. Она машинально взяла ее и так и держала в руке, не глядя на нее и не благодаря его.

— Не сердитесь на меня, — сказала она наконец мягко. — Но все это я сама давно знаю. Я думала об ананасах, я знаю, что камский завод хорошо за них платит и делает из них сок. Я сама знаю все, что вы можете мне сказать.

— Мне надо идти, — повторил Агости.

— До свидания, — сказала мать. — Ты, наверное, еще зайдешь?

На лице Агости появилась недовольная гримаса. Теперь он, наверно, понял, чего ждут от него: пусть самых неопределенных, но все же гарантий.

— Не знаю, возможно, зайду.

Мать, не отвечая, протянула ему руку, так и не поблагодарив. Агости вышел из комнаты вместе с Сюзанной. Они спустились по лестнице и вышли из бунгало. Вид у него был не слишком довольный.

— Не обращай на нее внимания, — сказала ему Сюзанна, — ей так все осточертело.

— Проводи меня до дороги.

Он все еще никак не мог прийти в себя. Шел рядом с ней, но думал о чем-то своем. Днем он был совсем другим и смотрел на нее так внимательно «У тебя потрясающая фигура», — говорил он. Сюзанна остановилась на полдороге.

— Дальше мне идти не хочется, я пойду обратно.

Он остановился, удивленный. Потом улыбнулся и обнял ее. Она осталась безучастной. То, что она должна была сказать ему, было очень трудно выразить словами. Ей еще не приходилось делать над собой такое усилие, это требовало от нее напряжения всех ее сил, и потому сейчас ей было все равно, что он обнимает ее.

— Тебе нечего бояться, — сказала она наконец.

— О чем это ты? — он немного отстранил ее, не выпуская из объятий, и теперь смотрел ей прямо в лицо.

— Я совсем не хочу выходить за тебя замуж. Клянусь тебе! Я вообще никогда не вышла бы замуж за такого, как ты. И давай покончим с этим раз и навсегда, и, что бы ни сказала тебе мать, не обращай внимания.

Он смотрел на нее с большим любопытством. Потом расслабился и засмеялся.

— По-моему, ты просто чокнутая, как Жозеф. Почему это ты не хочешь выйти за меня замуж?

— Потому что я хочу только одного — уехать отсюда.

Он снова стал серьезным. Возможно, даже немного растерялся.

— Я никогда не собирался жениться на тебе.

— Знаю, — сказала Сюзанна.

— Может, я вообще больше сюда не приду, — сказал Жан Агости.

— До свидания.

Он дошел почти до дороги, потом вернулся, догнал ее.

— Даже сегодня в лесу ты ни разу не подумала о том, что могла бы стать моей женой?

— Нет.

— Ни на секундочку?

— Твоей женой? Да никогда в жизни! Уж лучше мсье Чжо.

— Почему же ты не переспала с ним?

— А ты его видел?

Он засмеялся, и она тоже: наконец-то на душе у нее стало спокойно.

— Да уж! В Раме все за животы хватались, когда он приезжал вместе с тобой. Но ты хоть целовалась с ним?

— Ни разу! Наверно, Жозеф и тот не поверил бы.

— И все же это свинство.

Итак, теперь его победу не омрачало ничего. Агости ласково взял ее под руку.

— Мне очень приятно, что я у тебя первый. И все же боюсь, ты действительно чокнутая, как Жозеф, и лучше мне больше сюда не приходить.

Сюзанна пошла к дому, и на этот раз Агости не догнал ее.

Она потихоньку поднялась в комнату матери. Мать не спала. Когда она вошла, мать молча посмотрела на нее блестящими глазами. В руке, лежащей на груди, она все еще сжимала пачку тысячефранковых купюр, которые дал ей Агости. Наверное, она их даже не пересчитала. Видимо, все это время она размышляла, что ей теперь делать со всеми этими деньгами.

— Как ты? — спросила Сюзанна.

— Ничего, — слабо отозвалась мать. — А он не так уж плох, этот младший Агости.

— Спи, он самый обычный.

— Ты все же слишком разборчива, уж не потому ли, что Жозеф…

— Не думай об этом, — сказала Сюзанна.

Сюзанна отошла от кровати и взяла ацетиленовую лампу.

— Ты куда? — спросила мать.

Сюзанна снова подошла к ней, держа лампу в руке.

— Я бы хотела лечь в комнате Жозефа, чего ей пустовать?

Мать опустила глаза и опять сильно покраснела.

— Это верно, — сказала она мягко. — Чего ей пустовать, раз он все равно уехал?

Сюзанна ушла в комнату Жозефа и оставила мать одну в темноте, так еще и не уснувшую с пачкой тысячефранковых купюр в руках.

Она держала все эти бесполезные деньги в своих безвольных, омертвелых руках.

В комнате Жозефа ничего не изменилось со дня его отъезда. На столе, рядом с его кроватью, валялись пустые патроны, которые он не успел набить. Была еще начатая пачка сигарет, которую он в спешке забыл. Кровать была не постелена, и простыни еще хранили отпечаток его тела. Все ружья висели на своих местах. Сюзанна сняла простыни и стряхнула их, чтобы сбросить нападавших с крыши червей, потом аккуратно постелила снова, разделась и легла. Если бы Жозеф был здесь, она сказала бы ему, что переспала с младшим Агости. Несколько раз подряд. Но Жозефа не было, и ей некому было это сказать. Сюзанна стала в подробностях вспоминать, как все было у нее с Жаном Агости, и всякий раз, как она об этом вспоминала, в душе у нее рождалось умиротворяющее волнение. Она чувствовала себя исполненной какой-то новой безмятежной мудростью.

* * *

Последний приступ у матери случился днем, когда Сюзанны не было дома.

Агости, изменив своему решению, вернулся на следующий же день после их первой прогулки. «Я не смог удержаться», — объяснил он. С тех пор он приезжал каждый день после обеда на своем «рено». Но к матери больше не заходил. Они сейчас же уезжали вместе в Рам и шли в его комнату. Мать знала об этом. Наверно, она думала, что для Сюзанны так лучше. И она была права. Именно в течение этой недели, которая началась с прогулки на ананасовой плантации и кончилась смертью матери, Сюзанна отучилась наконец от дурацкой привычки поджидать машины с охотниками и избавилась от бесплодных мечтаний.

Мать сказала ей, что вполне может без нее обойтись и сама примет таблетки, пусть только Сюзанна оставит их на стуле возле кровати. Возможно, она принимала их нерегулярно. Возможно, именно из-за небрежности Сюзанны мать умерла немного раньше, чем должна была. Все это возможно. Но она уже так давно готовилась умереть и сама так часто говорила об этом, что разница в несколько дней уже не имела большого значения.

Возвращаясь вечером из Рама, они увидели капрала, он стоял прямо на дороге и делал им знаки поторопиться.

Агония уже заканчивалась, и теперь мать лишь изредка дергалась всем телом. Все лицо и руки у нее были покрыты фиолетовыми пятнами, дышала она с трудом, и из ее горла как бы сами по себе вылетали глухие крики; она словно лаяла от ярости и ненависти ко всему на свете и к себе самой.

Взглянув на нее, Жан Агости сейчас же сел в свой «рено» и уехал в Рам звонить Жозефу в гостиницу «Централь». Возле матери остались Сюзанна и капрал, который на этот раз уже тоже ни на что не надеялся.

Вскоре мать перестала даже дергаться и лежала совершенно неподвижно, без сознания. Она еще дышала, кома продолжалась, и лицо ее становилось все более и более странным; на нем как бы отпечатались два противоречивых чувства: с одной стороны, безграничная, невыразимая усталость, с другой — столь же безграничное, невыразимое наслаждение. Однако незадолго до того, как она испустила последний вздох, лицо ее опять изменилось, оно как бы обратилось уже не к себе, а к миру. На нем появилась едва заметная ирония. А я их обманула. Всех. Начиная с землемеров и кончая той, которая сейчас смотрит на меня и кто была мне дочерью. Возможно, это было именно это чувство. А может, она и посмеивалась над всем тем, во что верила всю жизнь, над той серьезностью, с которой отдавалась всем своим безумствам.

Она умерла вскоре после возвращения Агости. Сюзанна прижалась к ней, и ей тоже захотелось умереть. Некоторое время она желала этого с безмерной и трагической страстью ребенка, и ни Агости, ни совсем еще яркое воспоминание о пережитом наслаждении не могли этому помешать. Только на рассвете Агости силой оторвал ее от матери и отнес на кровать Жозефа. И сам лег с ней рядом. Он держал ее в своих объятиях, пока она не заснула. А пока она засыпала, он сказал ей, что, возможно, не отпустит ее с Жозефом, потому что думает, что по-настоящему любит ее.

Сюзанну разбудил гудок восьмицилиндрового «делажа». Она выбежала на веранду и увидела выходящего из машины Жозефа. Он был не один. За ним шла женщина. Жозеф махнул рукой Сюзанне, и Сюзанна бросилась ему навстречу. Как только он получше вгляделся в ее лицо, он понял, что мать умерла и он приехал слишком поздно. Он отстранил Сюзанну и бросился в бунгало.

Сюзанна следом за ним вбежала в комнату матери. Жозеф рухнул на постель, на тело матери. С тех пор как он вырос, она впервые видела его слезы. Время от времени он поднимал голову и смотрел на мать с неистовой нежностью. Он звал ее. Целовал. Но на закрытых глазах лежала фиолетовая тень, глубокая, как вода, а закрытый рот сковало такое молчание, от которого начинала кружиться голова. А главное — ее руки, сложенные друг на друге, вдруг превратились в пугающе ненужные предметы, они кричали о тщетности всего того, чем когда-то жила мать.

Потом Сюзанна вышла из комнаты в гостиную, там сидели Агости и женщина Жозефа. Женщина плакала, и глаза у нее были красные. Увидев входящую Сюзанну, она инстинктивно отпрянула, но потом успокоилась. Она явно боялась увидеться с Жозефом, боялась его упреков.

Агости, уверенный в себе и спокойный, казалось, тоже чего-то ждал. Возможно, он ждал Жозефа, чтобы поговорить о ней. Да, возможно. Но только сейчас это не могло иметь к ней отношения. Когда он будет говорить с Жозефом, это будет как бы уже и не о ней, сейчас он о ней уже ничего не знает. А ведь они занимались любовью каждый день целую неделю, и еще вчера. И мать это знала, она отпустила их, отдала его ей, чтобы она занималась с ним любовью. Но сейчас она была не там, где занимаются любовью. Это вернется к ней, конечно. Но сейчас она была по другую сторону, вместе с матерью, где все мысли о ближайшем будущем были просто невозможны и где Жану Агости просто не было места.

Она села в гостиной рядом с ним. Он стал сейчас для нее совершенно незнакомым человеком, как и эта женщина.

Агости встал, подошел к буфету и налил ей стакан молока.

— Выпей, — сказал он.

Она выпила молоко, и оно показалось ей горьким. Она не ела со вчерашнего дня, но у нее было такое чувство, будто она объелась какой-то тяжелой, как свинец, пищей и теперь уже не скоро снова захочет есть.

Было два часа дня. Вокруг бунгало собрались крестьяне, они пришли попрощаться с матерью. Сюзанна вспомнила, что видела их и ночью через оставшуюся открытой дверь гостиной, когда Жан Агости нес ее в кровать Жозефа. Женщина смотрела на них, не очень понимая, что они здесь делают. В глазах ее был все тот же страх.

— Капрал уехал, — сказал Агости. — Я посадил их в рамский автобус и дал денег. Он сказал, что больше не может терять ни дня и должен сейчас же искать работу.

Рядом с толпой крестьян в пыли играли совершенно голые дети. Крестьяне обращали на них ничуть не больше внимания, чем на мух, роящихся вокруг. Все ждали Жозефа.

Женщина, не в силах больше сдерживаться, заговорила.

— Во всем виноват Жозеф, — сказала она совсем тихо, — это из-за него она умерла.

— Никто в этом не виноват, — сказал Агости, — и Жозеф тут ни при чем.

— Жозеф будет думать, что это из-за него, — снова заговорила женщина, — и это будет ужасно.

— Он не будет так думать, не бойтесь, — сказала Сюзанна.

Женщина казалась совершенно подавленной. Она действительно была очень красива, очень элегантна. И ее лицо, без косметики, осунувшееся от усталости и волнения, все равно оставалось очень красивым. А глаза у нее были именно такими, как говорил Жозеф, очень светлыми, словно ослепшими от света. Она без конца курила и смотрела на дверь комнаты. Ее взгляд и сама она светились такой самозабвенной любовью к Жозефу, с которой ей, конечно, было уже не совладать.

Наконец Жозеф вышел из комнаты. Он окинул взглядом всех троих, не задержавшись ни на ком, и в его взгляде они прочли полнейшее бессилие. Потом, ни слова не говоря, он сел рядом с Сюзанной. Женщина вынула из портсигара сигарету, прикурила и протянула ее Жозефу. Жозеф с жадностью стал курить. Он не сразу заметил собравшихся вокруг бунгало крестьян. Наконец он встал и вышел на веранду. Сюзанна, Жан Агости и женщина вышли следом за ним.

— Если вы хотите посмотреть на нее, — сказал Жозеф, — входите. Пусть входят все, и дети тоже.

— Вы уезжаете? — спросил какой-то мужчина.

— Да, навсегда.

Женщина Жозефа не понимала местного языка. Она смотрела то на Жозефа, то на крестьян, растерянная, как бы явившаяся из другого мира.

— Они захотят забрать обратно вашу землю, — сказал другой мужчина. — Оставьте нам ружье.

— Я оставлю вам все, — сказал Жозеф, — и главное — ружья. Если бы мне пришлось остаться здесь, я сделал бы это вместе с вами. Но все, кто могут уехать отсюда, должны уехать. Я могу, и я уезжаю. Если же вы все-таки возьметесь за это дело, постарайтесь сделать его хорошо. Отнесите их тела в лес, повыше, за последнее селение, где положить их, сами знаете, на второй поляне — через два дня от них ничего не останется. Сожгите их одежду вечером на костре, да не забудьте про обувь и пуговицы, весь пепел потом заройте. Утопите машину где-нибудь подальше. Пусть буйволы дотянут ее до берега, положите большие камни на сидение и бросайте ее в топь, туда, где рыли, когда строили плотины, через два часа она полностью увязнет. И главное, не попадитесь. Упаси боже, чтобы кто-нибудь один явился с повинной. Пусть уж лучше тогда все примут вину на себя. Если вас будет сразу тысяча виновных, они ничего не смогут с вами сделать.

Жозеф открыл дверь в комнату матери, ту, что выходила на дорогу, а потом открыл и другую, что выходила во двор. Крестьяне вошли. Дети, обрадовавшись, принялись играть в салочки в комнатах бунгало. Жозеф вернулся в гостиную к Сюзанне и женщине.

— Надо что-то решать с похоронами, — сказал Агости Жозефу.

Жозеф провел рукой по своим волосам. Агости был прав.

— Я увезу ее в Кам этой ночью, — сказал он, — и там и похороню. Завтра.

Агости сказал, что лучше было бы похоронить мать здесь, сегодня же вечером. Женщина Жозефа придерживалась того же мнения.

Потом они оба уехали в Рам на «делаже». Жозеф, конечно, все понял про Агости. Оставшись наедине с Сюзанной, он тут же сказал ей, что уезжает в город и заберет ее с собой, если она захочет. Он попросил ее объявить ему о своем решении в последнюю минуту, когда он будет уезжать. Потом он пошел в свою комнату за патронташами и ружьями и свалил их кучей на столе в гостиной. Пока крестьяне спорили между собой, как им лучше все это спрятать, он снова сел на кровать к матери и все то время, которое у него еще оставалось, не отрываясь смотрел на нее.

Когда Агости с женщиной вернулись из Рама, было уже почти совсем темно. Они привезли сработанный туземцами гроб из светлого дерева, водрузив его на крышу машины. «Делаж» свернул с дороги и подъехал почти к самому бунгало.

Агости увел Сюзанну к мосту. Он не хотел, чтобы она оставалась в бунгало, пока Жозеф и крестьяне кладут мать в гроб. Как только они оказались одни, он сказал:

— Я не стану удерживать тебя, но если бы ты согласилась остаться хоть на какое-то время со мной…

Глухие, равномерные удары доносились из бунгало. Сюзанна попросила Агости замолчать. Она снова заплакала, как и вчера.

Потом она вернулась в дом. В гостиной плакала женщина Жозефа. Сюзанна зашла в комнату матери. Гроб стоял на четырех стульях. Жозеф лежал на кровати матери. Он перестал плакать, и опять его лицо выражало полнейшее бессилие. Он, казалось, не заметил возвращения Сюзанны.

Агости приготовил кофе и налил четыре чашки. Он же догадался зажечь ацетиленовую лампу в последний раз. И отнес каждому его чашку. Казалось, ему хочется, чтобы Жозеф поскорее уехал.

— Уже поздно, — медленно и глухо сказала женщина.

Жозеф поднялся. На нем были длинные брюки, хорошие ботинки из рыжей кожи, волосы были коротко острижены. Он избегал смотреть на женщину, а она напротив, ни на секунду не отрывала от него глаз.

— Едем, — сказал Жозеф.

— По-моему, сейчас это не так уж и важно, останется она со мной или нет, — вдруг резко сказал Агости.

— Я тоже думаю, что это не имеет большого значения, — сказал Жозеф, — пускай решает.

Агости закурил, он немного побледнел.

— Я уезжаю, — сказала ему Сюзанна, — иначе я не могу.

— Я не стану удерживать тебя, — сказал наконец Агости. — На твоем месте я поступил бы так же.

Жозеф поднялся, и остальные тоже. Женщина завела машину и развернула ее. Агости и Жозеф погрузили гроб.

Совсем стемнело. Крестьяне все еще не уходили: они ждали их отъезда. Но дети ушли вместе с заходом солнца. Из хижин доносилось их веселое щебетанье.