Онлайн чтение книги Хижина дяди Тома Uncle Tom's Cabin
ГЛАВА XXIV. Предзнаменования

Через два дня Альфред с сыном уехали, и с этого времени Ева, для которой игры и прогулки в обществе кузена были непосильны, начала быстро слабеть. До сих пор Сен-Клер избегал советоваться с врачами, боясь услышать от них страшную истину, но последние дни Ева чувствовала себя так плохо, что не выходила из комнаты, и он наконец решился вызвать к ней доктора.

Мари Сен-Клер, поглощенная изучением своих новых воображаемых недугов, не замечала состояния дочери. Она твердо верила, что ее муки несравнимы ни с чем, и возмущалась, когда кто-нибудь из домашних осмеливался пожаловаться на недомогание. Это все от лени, от распущенности, утверждала Мари. Побыли бы на ее месте, тогда узнали бы, что такое настоящие страдания!

Мисс Офелия не раз пыталась пробудить в ней материнскую тревогу, но безуспешно.

– Девочка совершенно здорова, – возражала Мари. – Она резвится, играет как ни в чем не бывало.

– Но у нее не проходит кашель.

– Кашель? Ах, что вы мне рассказываете! Я всю жизнь кашляю. Когда я была в возрасте Евы, у меня подозревали чахотку. Няня проводила все ночи у моей постели. А вы говорите, у Евы кашель. Пустяки!

– Она слабеет с каждым днем, у нее одышка.

– Бог мой! Я живу с одышкой годы! Это нервы, и больше ничего.

– А испарина по ночам?

– У меня тоже испарина, вот уже лет десять. Ночные сорочки хоть выжимай! Простыни приходится развешивать для просушки. Разве Ева потеет так, как я?

Мисс Офелия решила на время замолчать.

Но теперь, когда болезнь Евы была несомненна и в доме появился доктор, Мари вдруг круто изменила свою тактику.

Так она и знала, так она и предчувствовала, что ей суждено стать самой несчастной матерью на свете. Единственная, горячо любимая дочь сходит в могилу у нее на глазах, а она сама еле жива! И Мари заставляла няню проводить около себя все ночи напролет, а днем капризничала больше, чем когда-либо, словно черпая силы в своем новом несчастье.

– Мари, дорогая, перестаньте! – успокаивал ее Сен-Клер. – Не надо отчаиваться.

– Где вам понять материнское сердце, Огюстен! Вы и раньше мне не сочувствовали, а теперь и подавно.

– Но зачем приходить в отчаяние, как будто надежды уже нет!

– Я не могу относиться к этому с таким безразличием, как вы, Сен-Клер. Если вас не беспокоит здоровье единственной дочери, то обо мне этого никак нельзя сказать. После всего, что я вынесла, еще один удар! Да я этого не переживу.

– Ева всегда была хрупкого здоровья, – говорил Сен-Клер. – Кроме того, быстрый рост истощает детей. Ее теперешнее состояние я приписываю летней жаре и приезду Энрика, с которым она столько играла и бегала. Доктор уверяет, что надежда на выздоровление есть.

– Ну что ж, если вы предпочитаете видеть все в розовом свете, воля ваша. Есть же такие счастливцы, которым бог дал черствое сердце! А моя чувствительность несет мне одни страдания. Как бы я хотела обладать вашим спокойствием!

И все домочадцы желали ей того же, ибо Мари использовала свое новое несчастье как предлог, чтобы изводить окружающих. Все, что говорилось, все, что делалось или не делалось в доме, служило ей лишним доказательством того, что она окружена черствыми, бессердечными людьми, равнодушными к материнскому горю. Ева не раз слышала ее причитания и выплакала все глаза, жалея бедную маму и чувствуя себя виновницей ее страданий.

Прошло недели две, и в здоровье девочки наступило заметное улучшение – одно из тех обманчивых затиший, которыми эта безжалостная болезнь так часто усыпляет любящие сердца, сжимающиеся болью за близкого человека. Шаги Евы снова послышались в саду и на веранде. Она снова смеялась, играла. И отец, вне себя от радости, говорил, что скоро девочка будет совсем здорова. Только мисс Офелия и доктор знали истинную цену этой короткой отсрочке.

И еще одно сердце не хотело обманывать себя – сердце маленькой Евы. Его переполняла щемящая нежность ко всем, кого она должна была покинуть. И больше всего к отцу, ибо девочка, не отдавая себе в том ясного отчета, чувствовала, что у отца нет никого дороже ее на всем свете. Она любила и мать и, со свойственной детям безграничной верой в непогрешимость мамы, только печалилась и терялась, чувствуя ее эгоизм.

А как Ева жалела любящих, преданных слуг, в жизни которых она была светлым лучом! Дети не склонны к обобщениям, но этой не по летам вдумчивой девочке глубоко запало в сердце все то зло, которое порождает система рабства. Ей хотелось что-то сделать для негров – и не только для своих, – как-то помочь им, но как, она и сама не знала…

* * *

Однажды вечером Сен-Клер позвал дочь, чтобы показать ей статуэтку, которую он купил ей в подарок. Ева поднялась на веранду. Лучи заходящего солнца окружили сиянием ее тонкую фигурку в белом платье, зажгли золотом ее волосы. И сердце Сен-Клера мучительно сжалось, когда он увидел перед собой эти пылающие щеки и лихорадочно горящие глаза. Он привлек дочь к себе и забыл, зачем звал ее.

– Ева, родная моя, тебе лучше? Правда, лучше?

– Папа, – с неожиданной твердостью сказала Ева, – я давно хочу поговорить с тобой. Давай поговорим сейчас, пока мне не стало хуже.

Сен-Клер, весь дрожа, усадил ее на колени. Она прижалась головой к его груди и сказала:

– Зачем таить это про себя, папа? Я скоро покину вас… покину и больше никогда не вернусь. – И девочка всхлипнула.

– Ева, милая, перестань! – воскликнул Сен-Клер, стараясь сдержать дрожь в голосе. – Это просто нервы, вот ты и приуныла. Гони прочь мрачные мысли. Смотри, что я тебе купил!

– Нет, папа, – сказала Ева, мягко отстраняя его руку, – не обманывай себя. Мне не стало лучше. Я знаю, что скоро уйду от вас. И если б не ты, папа, и не все мои друзья, я была бы очень счастлива. Мне хочется уйти отсюда, очень хочется.

– Дитя мое! Откуда в тебе эта грусть? Я сделал все для твоего счастья.

– Да, папа, но как же мне не грустить, когда вокруг столько горя! И все-таки… все-таки мне больно расставаться с тобой!

– О чем ты говоришь? Что тебя так печалит?

– Многое, папа… Я горюю о наших несчастных невольниках. Они так любят меня, так ласковы со мной… Ах, папа! Если б их можно было освободить!

– Дитя мое! Разве им плохо живется у нас?

– А если с тобой что-нибудь случится, что будет тогда? Таких, как ты, мало. Дядя Альфред совсем другой, и мама тоже другая. А вспомни хозяев несчастной Прю! Какие люди бывают жестокие! – И плечи у Евы вздрогнули.

– Ева! Ты слишком впечатлительна. Как я мог допустить, чтобы при тебе рассказывали все эти истории.

– Вот это меня и огорчает, папа. Ты хочешь, чтобы я жила счастливо, не знала горя и даже никогда не слыхала ничего печального. Это нехорошо: ведь у других людей вся жизнь – сплошное горе, сплошные страдания. Я должна все знать. И вот я думаю, думаю… Папа, а разве нельзя отпустить на волю всех рабов?

– Ты задала мне трудный вопрос, дорогая. Рабство – большое зло, в этом не может быть никакого сомнения. Так думают многие, в том числе и я. Мне очень хотелось бы, чтобы в нашей стране не осталось ни одного раба. Но как это сделать, я не знаю.

– Папа, ты такой благородный и добрый и так хорошо умеешь говорить! Тебе удалось бы убедить других людей отпустить рабов на волю. Когда я умру, папа, подумай обо мне и сделай это ради меня. Я и сама освободила бы наших невольников, если бы могла.

– Когда ты умрешь? Ева, не надо так говорить! – с болью в сердце воскликнул Сен-Клер. – Ты единственное, что у меня есть на свете!

– У бедной Прю тоже был ребенок… единственное ее сокровище. Она слышала, как он плачет, и ничего не могла поделать. Папа, эти несчастные люди любят своих детей не меньше, чем ты любишь меня. Помоги им! Няня постоянно плачет о своих ребятишках. И Том стосковался по родным. А сколько других негров живет в разлуке с семьей! Как это ужасно, папа!

– Ну хорошо, хорошо, дорогая! – ласково сказал Сен-Клер. – Я сделаю все, что ты захочешь, только не огорчайся и не говори о смерти.

– И обещай мне, папа, отпустить Тома на волю, когда я… – она запнулась, потом неуверенно договорила: – когда я уйду…

– Хорошо, моя дорогая. Все будет сделано. Все, о чем ты просишь…

Вечерние тени становились все гуще и гуще. Сен-Клер отнес Еву в спальню, и когда она легла в постель, он выслал из комнаты слуг и сам убаюкал ее.