Онлайн чтение книги Универмаг
ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

Платон Иванович Сорокин, бывший коммерческий директор обувной фабрики, всю свою долгую жизнь работал, если не считать пяти лет вынужденного отдыха где-то в Мордовии. И в работе он был удачлив. Но в последней операции произошла промашка. А напомнила о той промашке не кто иная, как услада его сиротских дней, городская спекулянтка Светлана Бельская.

- Хоть не заходи в обувную секцию, — пожаловалась она, раскладывая по тарелкам мясо. — Ужас чем они торгуют!

Платон Иванович окинул значительным взглядом гостившего у них начальника отдела сбыта Второй обувной фабрики Сергея Алексеевича Блинова.

Признаться, в сообщении Светланы никакой новости для Платона Ивановича не было. Он и сам заходил в обувной отдел Универмага. Наблюдал, как идет распродажа продукции фабрики. Продежурил у секции несколько дней, вызывая озабоченность у персонала. Невзирая на репутацию Универмага, обувь раскупалась туго. За все время он порадовался только раз. Крепкие парни, прожаренные степным солнцем, не заглядывая в коробки, накидали в мешок пар двадцать разного размера, расплатились и канули в распахнутых дверях Универмага...

Встревожил Платона Ивановича и неожиданный звонок Рудиной. Заведующая обувным отделом кричала в трубку, что знай, какую обувь свалит на Универмаг фабрика, она ни за что не ввязалась бы в эту авантюру. Столько лет жила без бриллиантов, прожила бы еще. Платон Иванович популярно объяснил ей, что юридически в действиях заведующей криминала нет. Обычное должностное упущение. На худой конец отделается выговором. Или денежным вычетом в размере оклада. А разве можно сравнить ее месячный оклад, даже с премией, со стоимостью бриллиантов? Подобное уточнение внесло некоторое успокоение в душу Стеллы Георгиевны. Но Платон Иванович понимал, что это до поры...

И сейчас, сидя за обеденным столом, наискосок от Сереги Блинова, мудрый Платоша пытался рассмотреть проблему с разных сторон.

Серега Блинов выглядел недовольным. Первая половина акции — завоз товара в Универмаг — прошла успешно. А вторая — распродажа явно разваливалась, ставя под удар всю авантюру. Серега угрюмо перекатывал пальцами хлебный мякиш, отодвинув в сторону тарелку с мясом. Светлана Бельская наблюдала за ним исподтишка, скрывая обиду: что-что, а мясо она готовить умела.

- Я вот что думаю, — проговорил Платон Иванович. — Раз покупатель не идет, надо передоверить решение вопроса дирекции Универмага.

Серега Блинов окинул старика выжидающим взглядом. Предложение было туманным, требовало разъяснений.

- Определенный риск, конечно, в этом есть. Но когда банк прижмет Универмаг с кредитованием, они завертятся. Наладят распродажу в области, вывезут в глубинку. «Олимп» — это марка, — продолжал Платон Иванович. — Надо найти ключ к директору. Только он может санкционировать эту, скажем прямо, не очень престижную для «Олимпа» экспедицию... Главное — не допустить возврата обуви на фабрику.

Серега Блинов смотрел на компаньона проясненным взглядом. Идея Платоши, поначалу абсурдная, вдруг начала проявляться для него своей особой стороной...

- Браво, Платон Иванович! — воскликнул Серега.— Есть люди, само существование которых на земле внушает радость и надежду. Таким был ваш древнегреческий тезка.

- Не преувеличивайте, — скромно произнес Платон Иванович.

- Как же вы думаете повлиять на Фиртича? — спросил Блинов.

- Надо обмозговать, — ответил Платон Иванович.

- Ладно, дед, Фиртича я возьму на себя, — с хитрецой проговорил Серега Блинов.

- Вам нельзя вмешиваться, — нахмурился Платон Иванович. — Ваша фамилия не должна фигурировать в деле. Это краеугольный камень всей операции... А я лицо частное, пенсионер домашнего значения. Стою пятьдесят рублей в месяц. При современных инвестициях лицо пустяковое.

- Моя фамилия не будет фигурировать в деле, — твердо произнес Серега Блинов. — Есть ключик. Но открывать им будет другой.

Вскоре Серега распрощался.

Платон Иванович еще долго прокручивал в памяти разговор с Блиновым. Опыт общения с этим нахрапистым представителем поросли теперешних деловых людей подсказывал, что Серега на ветер слов не бросает. И знает больше, чем говорит. Эта черта была единственным мостиком, что связывал старую «идеалистическую» школу Платоши с современными «материалистами»... Ломтик огурца сорвался с вилки и шлепнулся на скатерть, что вызвало негодование Светланы.

- И еще кису носишь, — упрекнула она. — Стыдно.

- Я, Светланка, до семнадцатого года жил в деревне. Воспитывался кое-как, сама понимаешь. Уж извини, если скатерть замазал.

Светлана перестала есть. Кажется, Платоша обиделся... Ей вспомнилось, с каким рвением Платоша провел кампанию по ликвидации последствий ее привода в милицию. Бегал, нанимал адвоката. И все обошлось, ее даже в суд не вызвали. Все было спущено на тормозах за отсутствием прямых доказательств спекуляции. А о драке с цыганкой речь вообще не зашла.

- Не сердись, Платоша, я так, сдуру.

Светлана потянулась к Платону Ивановичу, пригладила его шелковистую седину. Волосы у него красивые. Если мужчина не лысеет, то волосы с годами становятся красивыми, как бы усталыми. Светлана давно это приметила...

- Помнишь, Платоша... когда ты ухаживал за мной... ты говорил: «Главный подарок впереди». Помнишь? — Светлана умолкла, виновато глядя на Платона Ивановича. «Что я говорю, господи! Ну что я за дура такая! Ведь подумает, что вымогаю... А я ведь ничего не хочу».

Светлана подняла худые плечи, скрестив на груди руки. В конце концов и она ему немало сделала. Вытащила из коммуналки. Убирает, стирает. Вон какой чистенький, благоухающий. Правда, он раньше был таким же. Но сейчас Светлана все относила на свой счет... Да и что она такого сказала? Подумаешь!

Платон Иванович доел суп. Аккуратно промокнул губы салфеткой, поднялся, шагнул к Светлане и обнял ее.

- Главный подарок, говоришь? Мы с тобой сейчас вместе. Разве это не подарок? И для тебя и для меня.

Столько было мудрости в простых словах, столько главного именно для нее, Светланы Бельской, мятой-перемятой в этой жизни... Значит, он все знал о ней. И не торопил, чувствовал, что никуда ей от него не уйти, что он один для нее настоящая опора. При чем тут разница в возрасте, когда жизнь ее оказалась такой короткой! Да была ли она вообще? Может, только начинается... Дело-то не в том, как долго ты живешь, а чем живешь. И нечего питать иллюзии. Они с Платошей, в сущности, ровесники, одногодки... Светлане вдруг стало невыносимо жаль себя. Слезы затуманили ее маленькие серые глаза. И вместе с тем злость против этого старика зажглась в ее сердце. Несправедливая злость, она это понимала. Но ничего не могла поделать. Злость эта боролась сейчас в ней с состраданием к себе, к Платону Ивановичу...

- Если ты умрешь, Платон... Жаль мне тебя будет. И себя... Ты хороший человек. Ты мой единственный...

Светлана говорила медленно, с паузами. Глухим голосом, таким непривычным для нее. Новым. И чужим.

Платон Иванович знал, что она говорит правду.

2

Толпа покупателей размывалась в сплошную ленту из множества заплат. Временами какая-нибудь заплата превращалась в чье-то лицо, задавала вопросы.... Татьяна отвечала. Механически, глядя поверх лица и дальше, сквозь метровые стены бывшего Конногвардейского братства. И лицо вновь растворялось в колыхающейся массе себе подобных, неотвратимой, как прибой...

А в ушах все стоял крик матери:

- Доигралась, да? Дрянь, дрянь!

Тошнота поднималась откуда-то от копчика, судорогой сжимала живот и подбиралась к горлу удушьем, чтобы в следующее мгновение извергнуться в ванну, выжимая из глаз слезы, в которых плавало лицо матери.

- Я замуж выйду... Он сказал... Мы договорились.— Татьяна ловила ртом куски кислого воздуха. — Мы договорились... Он обещал...

Цветная лента все теснее сжимала кольцо. Точно тысячеголовый дракон ворочался тугим телом...

Из подсобки вышла Неля Павлова. Синий чистенький халатик сидел на ней как на манекене. Улыбаясь, она приблизилась к прилавку... Перед работой Неля ревела в углу подсобки — мать увезли в больницу с подозрением на аппендицит. Татьяне было жаль Нелю, и, чтобы отвлечь подругу, она рассказала, как мать застукала ее в ванной, когда прихватил невыносимый приступ тошноты, и учуяла неладное. Неля оживилась. Она принадлежала к той породе людей, которые, узнав о чужих неприятностях, забывают свои. Редкая порода...

- А ты ему скажи, — торопливо советовала Неля. — Скажи: «Миленький, хороший ты мой, пойдем запишемся. Ведь ребеночек у нас будет».

- Нелька, Нелька... Разве он послушает, если не хочет? — вздыхала Татьяна.

- А ты предупреди, что отцу расскажешь... Или, хочешь, я своего отчима науськаю. Он здоровенный, как бык. Он так твоего отдубасит...

Глядя на Нелину улыбку, вдыхая аромат недорогих духов, Татьяна чувствовала щемящую нежность, и печальные мысли растворялись под кротким и добрым Нелиным взглядом.

- Посиди в библиотеке, — предложила Неля. — Все равно торговли никакой. А на тебе лица нет... Я скажу Самуилычу, что тебя вызвали в местком. Придумаю что-нибудь. Иди.

Татьяна вышла из секции.

Добравшись до «черной» двери, что выходила в служебный двор, она миновала тамбур и оказалась во внутреннем дворе Универмага. Обошла длинный трейлер. И еще один... Морозный воздух пробил халат, плотно сжал холодом ее худое тело. Пригибаясь и втягивая голову в плечи, Татьяна миновала стойбище бурых контейнеров, покрытый брезентом загон для велосипедов, котельную... Она толкнула дверь и стремительно ворвалась в жарко натопленную мастерскую.

Леон обернулся. Черные глаза метнулись к распахнутой двери. Челка падала на лоб, и сплюснутый нос казался еще шире.

- Ты чего?! — испуганно закричал он.

В заваленной железками мастерской его голос прозвучал громко, словно через усилитель. Татьяна протиснулась к табурету. Сбросила на пол какие-то втулки, села, протянула руки и коснулась Леона.

- Мама все узнала... Ты слышишь? Надо что-то решать.

- Что решать? — Леон дернулся в сторону.

- Родной мой, хороший, — вспомнила Татьяна по- другу. — Нам надо записаться. Пока не знает отец... Он... Он тебя вздует, посмотришь.

- Вот так да! — изумился Леон. В тоне его скользнули привычные беззаботные ноты, которые так нравились Татьяне. — Меня вздует?! Ну-ну!

- Ты же любишь меня. Признавался. Что случилось, Леон? Давай запишемся.

- Подождем.

- Чего ждать? Ты посмотри на меня. Халат еле сходится.

Леон искоса мазнул быстрым взглядом нескладную фигуру с вялыми руками на острых коленях. И промолчал. Татьяна откинула голову, чувствуя затылком холод железного шкафчика. Опустошенная, легкая, словно новогодний шарик. Равнодушие и усталость владели ею. Она все поняла. Все его слова — обман. Все ясно. Почему-то вспомнила Нелю с ее печальными глазами и веселой улыбкой...

Татьяна отвела взгляд от просветленного прямоугольника окна в сторону какого-то хлама и увидела четыре плоские широкие коробки. Кто-кто, а Татьяна знала, но в этих коробках. Финские сапоги за сто шестьдесят рублей, на меховой подкладке, с изящной латунной окантовкой. Такие продавались из-под полы за двести рублей... И больше...

- Кто же тебе устроил ходунки? Целых четыре пары. Состояние... Рудина, что ли?

Леон молчал, замеряя что-то циркулем.

- В благодарность за махинации с этой обувной фабрикой, да?

Леон отбросил циркуль и резко повернулся к Татьяне.

- Что ты хочешь? Катись отсюда! Катись! Присылай своего отца, побеседуем. Боюсь я очень... Ну! Катись, кому говорят?!

Леон выругался, схватил холодную руку Татьяны и распахнул дверь.

Острые углы крыш казались вколоченными в бледносиреневое небо, и если их раздвинуть, то небо, потеряв опору, упадет в грязный служебный двор теплым снеговым обвалом. Татьяна остановилась перед длинным трейлером, переломившим служебный двор на две половины. Она пыталась сообразить, с какого конца короче обойти этого мастодонта. Но, обойдя, уткнулась в запыленный бок второго грузовика. «Понаставили тут», — вяло подумала Татьяна и вдруг увидела тонкую фигуру Нели Павловой.

Они молча пересекли двор, вышли к винтовой лестнице. Узорные чугунные перила студили ладони. Хотелось поскорее укрыться в теплом родном брюхе старого Универмага. Странное дело — какие бы неприятности, заботы, нервотрепка и суета ни обрушивались на них вне этих стен, попадая под крышу «Олимпа», они физически ощущали умиротворение и покой. И это несмотря на хлопотливую работу. Возможно, оттого, что каждая из них в той или иной степени чувствовала себя хозяйкой...

Татьяна толкнула дверь на площадке второго этажа, и они очутились в незнакомом тамбуре.

- Курить есть? — спросила Татьяна.

Неля развела руками. Татьяна огорченно передернула плечами и привалилась спиной к стене.

- Я тебе сейчас что-то расскажу, — произнесла она, глядя в испуганные глаза подруги.

И Татьяна принялась рассказывать.

Доброе лицо Нели стянула страдальчески-изумленная гримаса. Как?! Стелла Георгиевна Рудина, их заведующая отделом... и повязана с жуликами, завалила Универмаг дрянью ради своих интересов?! А они, продавцы, не знают, куда деть глаза от стыда перед покупателями...

- Как же так, Таня? — Неля покачала головой. — Ты об этом знала и молчала?

Татьяна зябко перебирала пальцами обшлага халата.

- Это дела Леона. Он сболтнул мне сгоряча. Что же, я его предавать буду?

- Предавать?! — Неля дернулась всем телом. — Ты понимаешь, что говоришь?! Это же... наш дом. Это, если хочешь, ну... самое дорогое, что есть у меня, например. И вообще. Странно даже, как ты так можешь, Таня...

По бледным ее щекам шли пунцовые пятна. Округлый носик заострился. Татьяна никогда не видела тихую свою подругу в подобной ярости. В этой ярости она улавливала укор себе. Не тот, что в гневе высказала сейчас Неля, иной. Укор в том, что живет она, Татьяна, по законам, которые Неля презирает. Что жизнь, такая разная, занимает Татьяну лишь одной своей стороной.

- Следишь за мной, шпионишь, — устало выдохнула Татьяна. — Ходишь, высматриваешь. Что тебе надо?

- Ты с таким видом выбежала из секции. — Неля потупилась.

И вправду получилось неловко. Можно подумать, что она следит за Татьяной.

- Не беспокойся за меня, не беспокойся. Сама справлюсь. И то, что слышала сейчас, выкинь из головы.

- Ну да! — воскликнула Неля — Как это так?

- Тебе-то что?! — возмутилась Татьяна.

- Ничего! Я тебе уже сказала... С Леоном — твое дело. А со Стеллой — извини-подвинься.

- Рехнулась? — ахнула Татьяна. — Да Стелла нас в порошок сотрет. Много ты знаешь о ее связях... Пусть сами разбираются. Ясно тебе? А куда я с ребенком?

Татьяна плотнее прижалась спиной к стене, стараясь унять дрожь, что била ее худое тело. Неля приблизилась к подруге и доверчиво прильнула к ней, положив руку на плечо Татьяны. Посмотрела снизу, пытаясь уловить ее ускользающий взгляд.

- Что ты, Таня, что ты... Не оставим мы тебя. Всем отделом возьмем шефство, я организую. Слово тебе даю. Будет у нас как бы свой ребятенок. Представляешь?!

- Глупая ты, Нелька... Не игрушка ведь, дитя, — всхлипнула Татьяна. — И без отца.

- Найдем мы ему отца, посмотришь.

- Себе найди.

- Себе сложней, — вздохнула Неля.

Татьяна помолчала. Действительно, что она паникует? Не первая и не последняя. И все же в глубине души она надеялась, что одумается Леон, вернется к ней с покаянием, смирится. Надо лишь подождать, не делать глупостей...

- Ты вот что, Неля... я тебе точно говорю. Не лезь в историю со Стеллой, — угрюмо проговорила Татьяна. — Потянет она Леона за собой...

Неля продолжала гладить плечо подруги.

- Я тебя понимаю, моя хорошая, я тебя понимаю... Но ты успокойся, подумай, ладно? Так это нельзя оставить. Согласись, Таня, нельзя оставить. Ты согласна, да?

Татьяна упрямо хмурила светлые брови. Но серые ее глаза уже заволакивала влажная пелена. Она густела, насыщалась и сползала по опавшим щекам.

3

Створки лифта расползлись, чтобы выпустить в холл гостиницы представителей «Скандинавской торгово-промышленной корпорации».

Фиртич шагнул навстречу. Оба скандинава вели себя так, словно не было месячной разлуки, словно они расстались только вчера. Месяц понадобился стрикам» для подготовки макетов. «Арчисоны» обернулись быстрее.

- О... мистер Тубасофф?! — воскликнул Лейф Раун.

- Мистер Фиртич, — поправил директор Универмага, удивляясь тому, что его можно спутать с унылым представителем Инторга.

- О... Прошу исфинить, мистер Фиртич! Работ, работ...

«Возможна, мы все для них на одно лицо, — подумал Фиртич. — Ведь путаю же я их... Коренастый, с усами — это, кажется, коммерческий директор?»

Скандинавы держали под мышками толстенные альбомы. А у технаря в руках был еще и вороненый стереомагнитофон размером с портфель.

«Черт возьми, где бродит этот Тубасофф?» — думал Фиртич, не зная, что делать с иноземными гостями. Представитель Инторга и Мезенцева давно должны были быть здесь. Дневной спектакль в опере начинался в двенадцать. Десять минут на дорогу... Где их носит?!

Коротая время, представители корпорации и директор Универмага периодически обменивались самыми любезными улыбками. Лейф Раун что-то произнес через плечо, и технический эксперт протянул Фиртичу магнитофон. Строгие буквы на корпусе уведомляли, что магнитофон является изделием знаменитой японской фирмы. И наверняка потянет сотен на десять, не меньше.

Фиртич вопросительно взглянул на коммерческого. Тот продолжал улыбаться, прижимая к груди свободную от альбомов руку-

- Презент! — воскликнул Кнуд Шёберг. — Презент...По-да-рок, — по складам произнес бело-розовый Лейф Раун.

Фиртич растерялся. Он попытался вернуть обратно солидную машину.

- Спасибо. У меня есть магнитофон!

- Не можно, — загомонил Раун. — Подарок. Ваш магазин от наш фирма.

А хитрый Кнуд скоренько сунул руку в карман, хоть вешай магнитофон на его курносый нос... Фиртич чувствовал себя в затруднительном положении. Конечно, не первый раз директор Универмага «Олимп» встречался с зарубежными гостями. Были и подарки. И он дарил. Коньяк, сигареты, перстни-поделки. Всякую мелочь. Нос магнитофоном известные своей расчетливостью скандинавы застали Фиртича врасплох... Выходит, и он должен чем-то одарить корпорацию от Универмага, желательно равноценно. Ох эти международные связи, мир-дружба...

В эту минуту качнулась стеклянная дверь, пропуская в вестибюль Дубасова и Мезенцеву.

- О... Мистер Тубасофф! — завопили одновременно оба представителя корпорации явно с большим облегчением. И поочередно поцеловали руку Мезенцевой.

Дубасов что-то залопотал по-английски, вызывая живейший интерес компаньонов. Пользуясь ситуацией, Фиртич проговорил, чуть наклонясь к Мезенцевой:

- Где «арчисоны»?

- В театре, — шепотом ответила Мезенцева. — Во втором ряду, сидят рядышком. Среди пионеров и школьников.

- Не могли приехать раньше?

- Пробка у моста, — шептала Мезенцева. — А что?

- Все прошло гладко?

- Подозрительно гладко, — ответила Мезенцева.

Вся группа направилась к выходу из гостиницы, к автомобилю. Фиртич незаметно оттеснил в сторону представителя Инторга.

- Послушайте, Тубасофф... Они всучили мне магнитофон. Что делать?

- Брать, — коротко ответил инторговец.

- А что мне им подарить? Авторучку?

- Ничего. Вы работодатель. Так принято. Не от себя дарят, от фирмы. Такой заказ, как ваш, им нечасто перепадает.

- Ладно, — вздохнул Фиртич. — Напою их до цветных снов от себя. И закончу эту дипломатию.

А позже, в автомобиле, придерживая на коленях тяжелый подарок, Фиртич выговаривал сам себе: «Заегозили, Константин Петрович. Нет в вас размаха, деловой этики. Современный коммерсант, а смутились... Размах есть, денег нет. — Фиртич хотел успокоиться, повеселеть. Но чувство ущербности продолжало его угнетать. Сознание глупого своего испуга... Боялся проявить самостоятельность. Поспешил за советом к Дубасову. Почему? Демонстрировал лояльность? Сами-то себе вы уж можете признаться, Константин Петрович... И этот Тубасофф ничуть не удивился вопросу. Воспринял как должное. Само собой разумеющееся. Совет свой счел категоричным, не подлежащим обсуждению... А ведь неплохой парень. Да и я неплохой парень. И все мы неплохие парни. А вот занимаемся самоедством... Таков порядок вещей? Нет, нет! Беспорядок! Человек должен отвечать за себя, быть внутренне свободным. От этого выиграет общество, государство. Отсутствие уверенности, самостоятельности, так же как и ложь, перво-наперво невыгодно экономически. Не говоря уж о моральной стороне, человеческом достоинстве».

Фиртич угрюмо молчал. Одна мысль тянула за собой другую...

Дубасов вежливо обращал внимание гостей на исторические и архитектурные памятники города. Скандинавы дружно вертели головами, старательно таращили глаза...

...

Переговоры с фирмой «Арчисон и компания» проходили три дня в помещении Инторга и должны закончиться завтра. Уже было ясно, что эта фирма могла предложить Универмагу. Поэтому у Фиртича возникла идея о тактическом ходе: прервать переговоры на два дня и за это время выяснить предложения конкурентов «арчисонов» — скандинавской корпорации «Стрик», представители которой прибыли вчера. А взвесив предложения тех и других, играть на понижение стоимости сделки. И не медлить. Обеим фирмам узнать, что «Олимп» ведет двойную игру, — дело времени.

Узнав о том, что глава группы Фиртич вдруг заболел, «арчисоны» переглянулись. Но не осуждающе. Дело есть дело. Интересно, кто же их конкурент? Не исключено, что переводчик «арчисонов», вместо того чтобы быть на школьном утреннике, куда их всех упрятала Мезенцева, сейчас носом роет в коридорах Инторга, чтобы выяснить название конкурирующей фирмы. Или хотя бы страны... Поэтому было решено провести встречу со «Стриком» в самом Универмаге, где Фиртич не появлялся уже три дня...

...

Первым, кого он встретил на лестнице, был главный бухгалтер. Заметив директора, Лисовский молча кивнул. Вообще в последние дни они как-то особенно здоровались. Суховато, словно каждый из них боялся уронить себя в глазах другого. Но в сегодняшнем приветствии главбуха скользнуло нечто более значительное.

- Что-то случилось, Михаил Януарьевич? — обернулся Фиртич.

- Вы уже при исполнении? — уклончиво ответил Лисовский.

- Я всегда при исполнении.

- Нам есть о чем поговорить. — Лисовский оглядел благоухающих расположением представителей фирмы «Стрик». — Когда вы освободитесь?

- Если очень срочно, я готов выслушать вас немедленно.Когда вы освободитесь? — упрямо повторил Лисовский.

Дурное предчувствие шевельнулось в душе Фиртича...

В узком, залитом электрическим светом коридоре грузчица толкала железную тележку, доверху заставленную коробками из-под обуви. Лейф Раун что-то шепнул своему коллеге. Тот согласно кивнул.

Фиртич вопросительно взглянул на Дубасова, крупные стеариновые уши которого напоминали локаторы не только формой.

- Что-то насчет электрокаров, — ответил Дубасов на немой вопрос Фиртича.

«Эти парни думают, что напали на золотую жилу,— угрюмо подумал Фиртич. — Нет, мальчики, больше восьмисот тысяч инвалютных я вам не дам...» Чувство недовольства собой, что возникло там, в автомобиле, все еще не оставляло Фиртича. И точно желая хоть как-нибудь отделаться от него, Фиртич поманил пальцем Дубасова.

- Послушайте, эксперт. А почему «арчисоны» не подарили мне магнитофон? — развязно спросил Фиртич.

Дубасов разгадал состояние директора «Олимпа».

- Появился аппетит?

- Именно. Где их торговая этика?

- Они уверены в себе. Мощная компания с огромным оборотом. Куда вы денетесь? Отделаются и авторучкой. Если бы вы «заболели» до переговоров с ними, подарили бы и «мерседес». Уверяю вас. Вы опоздали на три дня.

...

Яркий луч проектора высвечивает на экране цветные изображения: горки, прилавки, вешала, контейнеры, механизмы для уборки зала, переносные лесенки, лифты, светильники...

Кнуд Шёберг негромко комментировал технические данные каждого предмета и его стоимость. С самого начала было ясно, что любая единица «Стрика» дешевле арчисоновской. Эстетически они выглядели не хуже, а иные даже симпатичней...

- Учтите, — шепнул Дубасов Фиртичу, — цены эти явно завышены в расчете на подорожание материалов. Торгуйтесь. Смело срезайте процентов пять-десять. К базовой цене вернуться всегда можно...

Фиртич и так понимал: кто же будет ориентироваться на сегодняшний день? Глупо. Все везде дорожает...

Высота оборудования позволяла сохранить прекрасный обзор зала. А искусно сделанные макеты оживляли интерьер — кухня выглядела уютно, спальня тоже. Вот прихожая чем-то не понравилась. Фиртич попросил задержать изображение. Вскоре причина прояснилась: скандинавы взяли за основу более просторную прихожую, которая совсем недавно вошла в серию.

- Надо ориентироваться на будущее, — заступалась Мезенцева.

- Из маленькой сложить большую проще, чем наоборот, — возражал Индурский.

Фиртич воздержался с решением, сделав пометку. Потом вызвали сомнения светильники. Фиртич напомнил, что надо подчеркивать достоинства залов бывшего Конногвардейского братства. И светильники должны быть в том же стиле, им соответствовать. Нужно нечто вроде старинных газовых фонарей.

Лейф Раун беспрекословно записывал пожелания...

Фиртич пересаживался из кресла в кресло, курил, делал пометки. Что-то оговаривал, одобрял, протестовал... Подсчитал, что лифты перетянут основную часть кредита. От них надо отказываться. «Арчисоны» предлагали лифты иной системы, наружной. Дешевле... Но стеклянная труба на фоне лепки XIX века?! Нет, от лифтов, как ни жаль, придется отказаться. Закажем в Гипролифте на свои рубли, инвалюту побережем для других дел...

Скандинавы обстоятельно отвечали на вопросы. Задавали свои.

- Чем вам не нравится секция верхней одежды? — перевел Дубасов слова Лейфа Рауна.

- Как и трикотажная секция, — обобщил Фиртич. — Не предусмотрено распределение одежды по размерам. У вас продают все размеры в одном месте. У нас делят.

- Почему? — удивился Кнуд Шёберг.

- Отчасти из-за материальной ответственности. Отчасти для удобства — большие потоки покупателей.

Дубасов перевел одной короткой фразой. Фиртич усмехнулся: наверняка представитель Инторга опустил первую часть ответа.

- Слишком долго объяснять, что такое материальная ответственность, — объяснил Дубасов.

В кабинете засмеялись. Все, кроме Фиртича.

- Плян, плян, — догадливо подхватили оба скандинава.

- Именно план, — степенно согласился Индурский, поддерживая на должной серьезности атмосферу торгового сотрудничества. — Ахтунг! Гешефт! — черпнул он из арсенала своей далекой молодости.

- О, гешефт! — поддержали по-немецки оба коммерсанта и прижали руки к груди. Они чувствовали, что их проект устраивает заказчиков.

Тонкие губы Фиртича сжались в узкую злую полоску. Он потянулся к селектору, нажал на клавишу.

- Франц Федорович... Зайдите ко мне.

Все, кто находился в кабинете, почувствовали перемену в настроении директора. Лейф Раун что-то написал в блокноте, передал Шёбергу. Тот прочел, пожал плечами...

В кабинет вошел начальник планового отдела Франц Федорович Корш. Белобрысый, маленький, чем-то удивительно похожий на гостей. Скандинавы радостно закивали. Посыпались приветствия. Корш отвечал с удовольствием и длинно. «Вот его сразу узнали, — подумал Фиртич. — Не то что меня». И проговорил доброжелательно:

- Садитесь, Франц Федорович. Любуйтесь.

Корш полез за очками, не совсем еще понимая, для чего директор оторвал его от работы. Фиртич наклонился к Дубасову и произнес негромко:

- Я требую точного и буквального перевода. Для всех участников совещания. Не смейте меня опекать. Или я попрошу вас удалиться, будет переводить Корш.

Впалые щеки Дубасова покрылись темными пятнами. Но Фиртич уже смотрел на экран, по которому чередой плыли пылесосы для уборки зала, шелкопечатная машина, демонстрационные доски, мусорные бачки...

Наконец выключили проектор и откинули шторы. Дневной свет радостно овладел старым кабинетом, только тусклые зеркала чернели рамами под лепным потолком... Гости укладывали слайды. Их руки, поросшие светлым пушком, ловко сновали в бумагах. Одинаковые оливковые манжеты поблескивали запонками. Вот запонки у них были разные.

Дубасов забился в угол дивана и курил, изредка сбрасывая пепел в латунную напольную пепельницу. Голубые глаза Мезенцевой довольно сияли под припухлыми веками. Фиртич вернулся к столу, тронул придвинутые к нему альбомы.

- Господа... — начал он и умолк, дожидаясь, когда Дубасов погасит сигарету и вернется на свое место. — Лично мне нравится ваш проект. Правда, не все. Неудачно решен узел расчета в обувной секции...

Лейф Раун вежливо, но твердо что-то произнес.

- Мы сделали так, как предлагал ваш эскиз, — бесстрастно перевел Дубасов.

- Значит, мы напахали в эскизе, — улыбнулся Фиртич.

Дубасов замялся, бормоча слово «напахали». И Корш растерялся.

- Обидно, — улыбнулся Фиртич. — Очень точное слово... В целом ваши предложения с технической стороны заслуживают внимания. Что касается экономической, мы ознакомимся с каталогами и завтра продолжим переговоры. — Фиртич сделал паузу. — Хочу предупредить: у вас есть конкуренты. И довольно серьезные.

Раун и Шёберг торопливо закивали белобрысыми головами:

- йес! «Арчисон энд компани»! Йес! Карашо-о-о!

Фиртич и не пытался скрыть изумления.

- Как? Вы знали об этом?!

- Йес! Да! Карашо-о-о! — Раун раскинул маленькие руки. — Очшень болшой компани. — И затараторил через переводчика: — Это слишком могучий конкурент, чтобы мы его боялись. Ваши денежные возможности их не очень интересуют. Вы им нужны как реклама. В торговле с вашей страной есть огромные перспективы. Но необходима реклама. Однако для вас фирма «Арчисон» невыгодна. Они слишком берегут свой престиж, чтобы уступить. Престиж — та же реклама, господа... Мы же фирма небольшая. Можем пойти и на разумный компромисс.

- Вы знаете сумму, которой мы располагаем? — вырвалось у Фиртича.

- Приблизительно, — ответил Раун. — Думаю, что не более миллиона... Мы видели ваш Универмаг. Знаем ваш товарооборот, валютный курс... Мы специалисты, господа. Это наша профессия. — С каждой фразой голос тихого скандинава крепчал, выражая твердость. — Мы готовы вам уступить. Но в разумных пределах. Иначе мы прогорим, вылетим в трубу. — И Раун весело засмеялся, всплеснув руками. — Пуф! На воздух...

Фиртич сунул руки в карманы, откинулся на спинку кресла и захохотал, поглядывая на хмурого Дубасова.

- Вы мне нравитесь, господа.

- В торговле хитрость не нужна, — произнес Шёберг. — В торговле нужна честность. Это выгодно.

- А хитрая честность? — поправил Фиртич.

- О, йес! Карашо-о-о! -— воскликнули оба коммерсанта, выслушав перевод. — Бизнес! Это есть бизнес!

Фиртич встал, подошел к шкафу, достал коньяк, коробку конфет, рюмки. Надо было достойно завершить сегодняшнюю встречу. Скандинавы действительно ему нравились... Прощание тянулось с четверть часа.

Проводив гостей, Фиртич подсел к селектору, но не успел нажать клавишу, как в кабинет вернулся Дубасов, прикрыл за собой дверь и привалился к ней спиной. Снял очки.

- Я хотел вам искренне помочь, Константин Петрович, — произнес Дубасов печальным голосом. — И переводил все существенное.

Нет, не понял Дубасов, что он, Фиртич, пытался найти себя, отстоять свое достоинство. И лично против Дубасова он гнева не таил...

- В таких переводах, Саша, все существенно. Каждое слово.

Дубасов смутился. Но слишком сильна была обида.

- Я старался, выкладывался... Привыкли, что люди ради вас стараются... Конечно, кто я? Чиновник.

Поза Фиртича уже выражала нетерпение, палец постукивал по клавише селектора с надписью «бух.». Представитель Инторга приоткрыл дверь и скользнул в щель, словно его потянули за рукав...

...

Из-под задранных штанин Лисовского выглядывали голубые кальсоны... Фиртич отвел глаза от главного бухгалтера. Он ненавидел сейчас Лисовского, ненавидел себя...

Телефон взорвался уже в третий раз, а Фиртич все не брал трубку. Он чувствовал, что звонят из горкома по этому же вопросу. Фиртич сделал усилие и поднес к уху трубку. И узнал голос заведующего отделом торговли горкома Лукина, горячего молодого человека, бывшего секретаря парткома экономического института. Лукин звонил довольно часто. И ничего не просил достать. Что само по себе настораживало почти всех директоров универмагов.

- Мне сообщили из банка, — произнес Лукин, как всегда официально представясь, — что у вас ЧП, ваш Универмаг неплатежеспособен. Когда обнаружили завышение остатков?

- Месяц назад, — пробурчал Фиртич.

- И весь месяц не пытались растовариться?

- Ждали санкции банка, — мрачно пошутил Фиртич.

- Дождались. — Лукин был серьезен. — Так что же ваш главный бухгалтер, знаменитый на весь мир, не провел выборочную проверку? Не обнаружил, что товар лежит без движения?

- Мой знаменитый на весь мир бухгалтер все обнаружил вовремя, — ответил Фиртич. — Он дважды делал переучет.

- Так что же?

- Я не давал разрешения. Надо было набрать денег к плану. Предстоит реконструкция, неизвестно, как сложится товарооборот... Бухгалтер тут ни при чем.

- Обувь? — спросил Лукин.

- Обувь. Вторая фабрика, — подтвердил Фиртич,

Дверь кабинета приоткрылась, и в проеме показалось лицо девушки-продавщицы. Она неторопливо окинула взглядом кабинет. Заметила Фиртича, остановила взгляд на Лисовском — скоро ли тот выйдет? Фиртич махнул рукой — девушка нехотя прикрыла дверь...

- Дождались. Сели на картотеку, — продолжал Лукин. — Не могли вернуть товар на фабрику?

- Большие транспортные расходы. Еще и разбраковка. Себе дороже. Рискнули. Надеялись продать, «Олимп» все же. Но застопорилось. — Приходилось снова все брать на себя. В конце концов, и он подписывал документы, что подсовывала ему Рудина. Не только Индурский.

Фиртич услышал, как на том конце чиркнула спичка, Лукин прикуривал.

- Лучший универмаг прошлого года. И арестован банковский счет. Не в состоянии погасить задолженность... Придется создать комиссию.

- Повремените. — Голос Фиртича дрогнул. Ему не хотелось просить, ставить себя в зависимость. — Прижать меня вы всегда успеете.

- Конечно, — не терпел Лукин. — Занялись реставрацией. Гостей принимаете зарубежных. Вот и забыли обязанности... Как бы все не поломалось, товарищ Фиртич. До свидания.

Лисовский сидел не двигаясь. И дышал напряженно, упрятав тяжелую голову в плечи. Дряблые веки наползли на крупные глаза. Губы побелели... Лисовский испугался?! Фиртича пронзила эта мысль. Лисовский, который не боялся ни бога, ни черта... Конечно, целая серия неприятностей! На нем еще висит нелегкий груз: сокрытие истинных результатов прошлого года, ложные сведения и премия практически за провал плана. А дело с Кузнецовым? Какие цепи приковали Лисовского к директору Универмага? Почему так предан? Или только петушился, а на самом деле боялся?

Фиртичу стало жаль Лисовского. Сам смелый человек, Фиртич чувствовал смелых людей. Неужели на этот раз интуиция его подвела? А может быть, Лисовский вовсе и не боится? И выглядит таким несчастным совсем по другой причине?

- Банк уже прекратил платежи нашим поставщикам? — спросил он.

- Вчера, — помедлив, ответил Лисовский. — Нескольким оптовым базам, швейному объединению...

- Со швейниками я договорюсь. Поверят. И с Мануйловым попробую... Иначе нам не погасить долги за чертову шарашку, Вторую фабрику. А им и горя мало, свое получили. За брак.

- Не за брак, за неходовую обувь. — Лисовский был бухгалтер и уважал точные формулировки. — Был бы явный брак, и разговаривать с фабрикой не стали. А неходовку надо расхлебывать, коль набрали.

Фиртич не знал, чем успокоить главного бухгалтера. Каждое слово могло обернуться обидой...

- Эх, Михаил Януарьевич... Хотя бы вчера мне сообщили о санкциях банка. Перед их звонком в горком.

- Вчера? — Лисовский выкатил из-под век голубые глаза. — Вчера, — повторил он и, тяжело ворочаясь, вылез из кресла. Сделал несколько шагов, ухватил дверную ручку. — Вчера вы были заняты не менее важным делом.

Лисовский вышел.

И Фиртич все понял... Да, именно из-за него, Фиртича, из-за его затей старик жертвовал всем: добрым именем, профессиональной совестью. Честью, наконец... Ради его затей! Этот медлительный человек с остатками рыжеватых волос верил в него больше всех. Больше Мезенцевой, Индурского. Те ничем не рисковали. В случае провала падал бы только он, Фиртич. Один! А падает сейчас его главбух. Ведь формально только Лисовский оказался виновным в создавшейся ситуации. Он обязан был настоять, сообщить во все инстанции о нарушении закона директором...

Фиртич обхватил ладонями шею, сомкнув их в замок на затылке... Вторая обувная... Рудина...

В дверь просунулась голова нетерпеливой продавщицы.

- Я занят! — произнес Фиртич, не размыкая пальцев.

- Вы нас примете! — Девушка уже вошла в кабинет. Солнце освещало ее фигуру, оттеняя каждую складку синего халата.

- Я занят, — повторил Фиртич.

- Моя фамилия Козлова... А со мной Неля Павлова. Мы из секции женской обуви.

Только сейчас Фиртич разглядел вторую продавщицу. Рядом с высокой и нескладной Козловой, Неля выглядела подростком.

Несколько коротких шагов, и Неля, обойдя подругу, приблизилась к столу директора.

...

Таким директора видели нечасто.

Фиртич шел, чуть сутулясь, склонив голову. Погасшая сигарета торчала в углу сжатых губ. Ярость, казалось, состарила его. Бледность, пробившаяся сквозь природную смуглость кожи, проявила ранние морщины. Рубец, след давней автомобильной катастрофы, выглядел уродливо и свежо...

Фиртич вышел из Универмага как был, в одном костюме. Он будто и не ощущал резкой сырости весеннего дня. Миновал короткий переулок и свернул на Театральную площадь, куда выходили ангарные ворота склада. Зрелище, представшее взору, подавило его своей безысходностью. Мятые, давленые коробки с обувью тянулись к вокзальному своду из бурого кирпича. В узких проходах пахло мокрым картоном...

Мысль о том, что можно распродать эти гигантские залежи, казалась бредовой. Заведующий складом — широкий мужчина в грязно-синем халате, натянутом на ватник, — жарко дышал в затылок директора.

- Вот... Так, значит... Сказано принять, я и принял, — испуганно бормотал он.

Фиртич резко обернулся. Заведующий с налета толкнул директора мягким животом и ошалело отпрянул в сторону.

- Что ж ты, стервец, а?! — сорвался Фиртич.

- Что я, что я? — лепетал заведующий складом. — Сами же подписывали счета... — Он подошел к столу и достал толстую пачку накладных, журнал оприходования.

На счетах стояла подпись Фиртича. Или Индурского.

- Каюсь, Константин Петрович, — тянул завскладом, — не заглядывал я особенно в накладные. Сколько привозили, столько и принимал. А заглянул как-то — и сам за голову схватился. Раза в два больше разрешенного принял...

Хитрец. Хотел частичным признанием вины облегчить свою участь, раз дело выплыло наружу. И не придраться: всего лишь грубая служебная промашка. В злом умысле не обвинишь. Наверняка свою корысть имел, каналья. Но как докажешь...

Ватное, отупляющее равнодушие вдруг охватило Фиртича. Такого чувства он давно не испытывал. Возможно, с тех пор, как выбежала из ельника на заброшенную лесную дорогу девчушка в красном платье. Фиртич тогда успел повернуть руль, и машина врезалась в дерево... Пожалуй, именно такое равнодушие и отупение охватило его в больнице, когда узнал, что с девочкой ничего не случилось. Реакция на страшную, но уже вчерашнюю весть...

- Как же вы так, Дятлов? — Фиртич потрогал рубец. — Как же нам работать? Если люди готовы все предать, все продать... Что же осталось-то в вас, Дятлов?

Заведующий складом моргал ресницами. Человек недалекий, он все же уловил растерянность в голосе директора.

- А что я? Что я-то? — осмелел заведующий. — Сами-то куда смотрите... Рудина-то от вас бумаги приносила...

Но Фиртич его уже не слышал...

4

Длиннющий прямой коридор упирался в дверь обувного отдела. Облезлая эта дверь скрывала овальное помещение, разделенное на две части. Меньшую занимала заведующая Стелла Георгиевна Рудина. В большей размещались товароведы и вечно толкался народ: кладовщики, экспедиторы, транспортный люд. Нередко встречались личности, не имеющие никакого отношения к отделу: директора магазинов и аптек, косметички, железнодорожные кассиры, представители общепита и прочая бытовая «знать». Здесь, в бывшей гостиной бывшего Конногвардейского общества, они чувствовали себя как дома. Нередко клиенты приносили с собой всякие деликатесы и распивали кофе вместе с товароведами. Как эти три дамы, живой вес которых на круг был не менее четырех центнеров. Компанию им составляли три товароведа. В стареньких халатах, в одинаковых глухих свитерах. Товароведы нервничали, поглядывали на часы. Прислушивались...

- Стелле все можно, а нас на пайке держит, — произнесла старший товаровед. И добавила, глядя на одну из дам: — Три дня за тебя просила, цени!

Толстуха передернула широкими, точно подоконник, плечами. В знак некоторой несправедливости слов. Игра- то идет не в одни ворота...

Наконец дверь растворилась, и появилась Наталья-кладовщица в обнимку с тремя плоскими коробками.

- Ну даешь! Рожала ты их, что ли? — воскликнули облегченно товароведы. — Вот-вот Стелла вернется с обеда.

- А что, Стелла не знает? — замерла кладовщица.

- Да знает! Только что ей в голову взбрыкнет... Меряйте, девки!

Толстухи резво сбросили свою родную обувь и приняли из рук кладовщицы серебристо-белые сапожки на высоком каблучке. Сапожки крутили лебяжьими шеями, сопротивляясь коротким толстым ногам. Словно их топтали, а не мерили...

- Что они там, на ходулях ходют? Шкилеты несчастные. Мучайся из-за них, — шептала брюнетка, склонив к полу розовый затылок.

- Вам, подружки, две пары надо на один заход, — проворчала кладовщица. — Лопнет!

- Откупим! — коротко ответила за всех брюнетка.

- Все! Майке отдам, пусть носит, двоечница, — выдохлась блондинка. — Инфаркт получишь, к бесу... Забираю!

- Дома дожму, — сдалась брюнетка. — И не такие растягивала.

Дамы полезли за деньгами. Кладовщица за сдачей. Сверх тут не давали. Главное, связи. Сверх они с других возьмут, а тут — я тебе, ты мне. И все! Копейка в копейку. Деньги кладовщица пробьет через кассу секции. Все по закону, а выгода на обе стороны падает.

Кладовщица принялась заворачивать коробки. Но не успела — на пороге появилась Стелла Георгиевна Рудина... Товароведы казались спокойными, только у одной лицо пошло пятнами — молодая еще.

- Почему посторонние в отделе? — проговорила Рудина.

- Вы ведь обещали, Стелла Георгиевна, — жалобно протянула старший товаровед. — Месяц у вас просила.

Рудина вспомнила. И верно, обещала подкинуть что- нибудь сотрудницам для укрепления престижа...

Рудина скрылась в кабинете, хлопнув дверью. Все дружно показали двери язык. Дамы укутались в одинаковые кожаные пальто, нахлобучили шапки.

«Посторонние», — обидчиво передразнила брюнетка, запихивая коробку в баул. — Ей бы меня в свои записать. В масле б каталась.

- Рангом не вышли, — усмехнулась старший товаровед. — У нее директора толкаются. А вы кто? Сыр- масло... А пиво она не пьет.

- У каждого свой клиент, — согласилась блондинка.

- Пиво ноне водитель водой разбавляет, гад. Пока везет, — внесла ясность третья дама. Она, видимо, имела отношение к пиву.

Подпихивая друг друга, дамы двинулись к выходу, словно выносили коричневый рояль. И столкнулись на пороге с Фиртичем. Решив, что проник очередной проситель, захохотали.

- Мужчина, вы чей клиент? Начальницы? — бойко проговорила брюнетка и осеклась, увидев опрокинутые лица товароведов.

Фиртич редко наведывался в отдел. И еще с такой физиономией. Казалось, даже уши у него побелели. Дамы уперлись друг в друга спинами, образовав живой кожаный мяч.

- Три грации, — прошипел Фиртич. — Что у вас здесь, филиал секции? — Он как-то особенно посмотрел на выглянувшую из-за двери Рудину.

В этом взоре Рудина прочла нечто более серьезное, чем недовольство присутствием в отделе блатников.

- Я их в первый раз вижу. — Рудина отступила в глубь кабинета.

- У вас прекрасное самообладание, Стелла Георгиевна. — Фиртич шагнул вслед за ней, плотно прикрыв за собою дверь. — У вас прекрасное самообладание, — повторил он. — Садитесь. Надо поговорить.

Фиртич приблизился к окну. Вода от растаявшего снега стекала из старинного отстойника — головы бога. Из разверстого немого рта капли после короткого раздумья бросались на ржавый подоконник с прозрачным весенним стуком... У богов был страдальческий вид.

Гнев колобродил в сознании Фиртича, затрудняя дыхание, доставляя даже какое-то сладостное удовольствие тем, что он знает подоплеку огромных неприятностей, которые обрушились на него мощным обвалом, а она, Рудина, пока не подозревает, что он все знает...

Рудина села, опершись о подлокотник и подперев кулаком красивое увядающее лицо, пряча подбородок. Зеленый платок атласно обтянул круглые плечи. Она не знала причины визита директора. Но холодок догадки уже коснулся ее легким ознобом-

- Я жду, Стелла Георгиевна, — проговорил Фиртич. — Расскажите, как вам удалось так подвести Универмаг.

Тень легла на ухоженное лицо Рудиной. Мешки под глазами набухли, потяжелели. Она старела. И чувствовала это физически, как можно чувствовать жару или холод... Нет, она не молчала, она отвечала своему директору. Что брала обувь из боязни штрафов за не- выборку фондов, что была уверена в продаже обуви, что допустила слабость, не устояла перед просьбами руководства фабрики о завозе большого количества товара. «Олимп» есть «Олимп», и она надеялась, что все будет в порядке, скоро сезон, а на складах мало сезонной обуви — весенней и летней...

Фиртич знал, что она лжет, хотя напрямую ее уличить нельзя. Все можно отнести за счет служебной оплошности. Фактов-то нет! Нет фактов! Да и Рудина сама сейчас почти искренне верила в то, что происшедшее — следствие какого-то абстрактного греха. Промашки, если угодно. Но постепенно голос Рудиной терял упругость, слова блекли от беспрестанного повторения. Точно хлопья снега, вяло падающие на давно занесенный и уже бесформенный предмет...

Рудина подумала о том, что все ей здесь надоело. И если пронесет, немедленно уволится и уедет к мужу. Должно пронести! Она ничем не рисковала, вступая в сделку со старичком Платоном Ивановичем. Кто докажет, что тут злой умысел? Кто?!

- Когда-то я хотел вас уволить. — Фиртич умолк, пытаясь справиться с гневом. Его разум еще подавлял бешеные, идущие изнутри нервные толчки. Он ничего не мог с собой поделать. Сколько было срывов и неприятностей на пути к тому, что он считал своим гражданским и профессиональным долгом! Сколько унижений стерпел! И все летит к черту из-за глупости этой женщины... А похоже, не из-за глупости. Но все, о чем поведали девочки, надо еще доказать. Иначе навет. Мало ли какая кошка могла пробежать между сотрудниками отдела.

- Вот что, Стелла Георгиевна... Всю продукцию Второй обувной фабрики разбраковать и вернуть обратно. Всю! Транспортные расходы переложим на фабрику. Через арбитраж. И на ваш отдел. От продавцов до заведующей. Вот так.

Рудина выпятила подбородок и прикусила губу мелкими зубами. Это был самый наихудший вариант для фабрики. В нее вгрызутся инспектора и ревизоры. Особенно после такого ЧП. А там выплывут махинации и Платона Ивановича, и тех, кто стоит за ним... Да, это был наихудший вариант! И вряд ли скандал обойдет стороной Рудину...

Стелла Георгиевна смотрела на Фиртича потяжелевшими глазами. От ее поведения сейчас зависело многое. Надо что-то сделать, что-то предпринять, пока решение Фиртича еще не обрело силу приказа. Пока он здесь, в этом кабинете. Еще мгновение — и Фиртич переступит порог...

Рудина вырвала себя из кресла и загородила Фиртичу дорогу.

- Отмените это решение, Константин Петрович, прошу вас.

Фиртич с изумлением поднял брови. Что за наглость?!

- Прошу вас. Отмените решение. Так будет лучше. И для вас. — Рудина перевела дыхание. — И для вас тоже, поверьте!

Лоб Фиртича полоснули две ломаные морщины.

- Вы не святой. Вы грешный, как и все. Даже больше всех. Почему же вы так жестоки? Себе вы простили, себе вы все прощаете.

- На что вы намекаете? — У Фиртича побелели губы.

От ищущего взгляда Рудиной не ускользнуло, что директор смутился. И в ее воспаленной голове возникла отчаянная мысль. Чем она обернется, Рудина не представляла.

- Вы не безгрешны, Константин Петрович, я это знаю. Сазонов вас при всех обвинил. А вы оставили его на работе. Не захотели сор из избы выносить? Но поверьте, люди со Второй фабрики разыщут концы.

- Вы что, угрожаете мне?! — На ползущем по щеке Фиртича рубце высветились метки старых швов.

- Угрожаю! — Рудина усмехнулась. С видом человека, который знает больше, чем говорит. — Нет, предупреждаю... И никакой реконструкцией вы не прикроете своих грехов, Константин Петрович. Обещаю вам! Мне терять нечего. И тем людям тоже, поверьте...

Фиртич смотрел в ее глаза. Правду сказала Татьяна Козлова: повязана Рудина с людьми со Второй фабрики. За тридцать сребреников... Бешенство душило Фиртича, поднимаясь из тесноты груди к горлу, стучало в висках. Он видел перед собой мерзкое тело черепахи. Из-под зеленого панциря выползали чешуйчатые ноги и рыжая тупая голова. Ноздри Фиртича даже уловили прохладный запах тины, а в лицо пахнула липкая болотная гниль. Черепаха подползала все ближе и ближе. Еще мгновение — и Фиртич задохнется в этом тлетворном смраде...

- Я повторяю: всю... Всю продукцию разбраковать и вернуть обратно. — Фиртич говорил это так, словно бил — наотмашь, с оттяжкой, с удовольствием.

И от каждого слова голова Рудиной дергалась, как от удара. Она бессильно привалилась к стене. Предметы теряли свои очертания, расплывались, словно погружаясь в воду.

Осторожно, будто опасаясь расплескать злость, Фиртич открыл дверь и вышел из кабинета.

5

Дома Фиртич любил работать на кухне. Привычка сохранилась с той поры, когда они жили в однокомнатной квартире.

Кухня, оклеенная серыми обоями, отличалась от комнат только тем, что здесь стояла газовая плита да шкаф с холодильником... Елене тоже нравилось посиживать на кухне. У нее имелся свой уголок, где стояла швейная машина. И гостей нередко принимали на кухне, конечно наиболее близких.

Вот и сегодня Фиртич, приехав домой с Мезенцевой, расположился на кухне. Надо было в спокойной обстановке обсудить завершение переговоров со скандинавами. Елены дома не было. Фиртич и Мезенцева просидели за работой два часа... Фиртич нередко ловил себя на том, что мысли его уходят в сторону. К тому, что увидел на складе. К тому, что произошло в кабинете Рудиной. К тому, о чем рассказали Татьяна Козлова и Анна.

- Вы чем-то встревожены, Константин Петрович? — спросила Мезенцева.

Фиртич не ответил... Скрепя сердце они сократили номенклатуру скандинавов на семнадцать позиций, отыграв более ста тысяч инвалютных рублей. Пришлось отказаться от дорогого залоуборочного агрегата, от двух видов контейнеров... Мезенцева спешила. В девять вечера ей предстояло встретиться с «арчисонами». Она еще не знала, чем их займет. Вероятней всего, посидит где-нибудь в ресторане.

- Только осторожней, Клавдия Алексеевна. Чего доброго, напоретесь на конкурентов, — предупредил Фиртич.

После ухода Мезенцевой Фиртич вернулся на кухню. И сразу же почувствовал голод. В последний раз он ел еще до совещания. Потом стало не до еды... Он зажег газ и поставил чайник.

На подоконнике сиротливо лежала раскрытая книга. Очки Елены с круглыми модными стеклами колко мерцали в канавке разворота. Фиртичу казалось, что очки с немым укором следят за ним. Какое счастье, что Елены нет сейчас дома, какое счастье! Она сразу бы все почувствовала. И, признаваясь ей в своих неудачах, он почувствовал бы себя во сто крат несчастней.

Он любил жену. Поэтому не имел права ронять себя в ее глазах. А казалось, столько лет вместе, пора бы и не замечать друг друга... Они познакомились у подруги Елены. Подруга, дочь директора магазина Хозторга, у которого он работал товароведом, сама имела виды на Фиртича. И была уверена в успехе...

«Послушай! — говорил ее отец. — Ты, Константин, меня знаешь, я человек сильный. Я дам тебе магазин. Любой. В системе Хозторга. А это золотое дно, ты понимаешь... Зачем тебе та девчонка, кто у нее отец! Инженеришка! Ты головастый парень. А любовь? Там видно будет. Женишься, осмотришься... Возьми меня: женился на дочери своего шефа, теперь сижу в его магазине. И жалею лишь о том, что мне дана только одна жизнь...»

Фиртич был вынужден уйти из Хозторга. Иначе он поплатился бы за свою строптивость...

С тех пор прошло двадцать с лишним лет. И Фиртич ни на минуту не раскаивался в своем выборе: Елена была его совестью, а это самое глубокое, что связывает мужчину и женщину.

В окно сыпануло снегом. Глухо заурчало где-то вверху, и через секунду громыхнул в водосточной трубе запоздалый снежный обвал... Пар с шумом вырывался из узкого носика чайника. Фиртич выключил газ. Стало тихо...

Он не мог дольше находиться в помещении, не хватало воздуха.

6

Сколько лет Анна не появлялась в этом старинном сумрачном доме! Стены, выкрашенные грязной краской, блеклые, облупившиеся. Почтовые ящики с замками в ржавых дужках. Лифт, как и много лет назад, стоял на ремонте, о чем извещала надпись на картоне.

Весенний тугой воздух падал из сквозных оконных проемов, смешиваясь со стойким, древним запахом плесени. Даже странно, что в этом доме задумали мыть к весне окна...

Анна поднялась на седьмой этаж. Окно тут начиналось почти от пола. По низкому подоконнику тянул ветерок, подвывая в пустом ведре, оставленном для обозначения коварного оконного проема. У двери Серегиной квартиры валялась автомобильная железяка...

Серега долго не открывал. Анна слышала шум воды в ванной комнате. Наконец шум стих, послышалось громыхание задвижек.

- Ну, Анка, ты даешь! Сколько можно добираться? — Серега Блинов вытирал ярким полотенцем лицо и руки. — Меня ждут, понимаешь...

Анна сбросила плащ и прошла в большую комнату. Чувствовалось, что сюда захаживают женщины, и нередко. Мягкие туфли, халат. Да и в комнате все выглядело аккуратно.

- Что-нибудь выпьешь? — Блинов достал из серванта коньяк, бокалы, апельсины. — Надо отметить твой визит. За столько лет.

Анна обошла комнату. Картины в дубовых крученых рамах, бронза, хрусталь... Всего этого не было в то время, когда Анна считалась здесь хозяйкой.

- Женился, что ли? — спросила Анна.

- Нет. Захаживают надомницы.

Теперь Анна заметила, что Блинов не совсем трезв.

- Выпил?

- Для храбрости... Но к серьезному разговору готов.

Анна села на тахту, погрузила ладони в теплый медвежий мех. Блинов наполнил свой бокал коньяком. Анна пересела в кресло.

- Ты просил меня приехать по серьезному делу. Говори.

- Не торопи. — Блинов уставился в побледневшее лицо бывшей жены. — Фиртич собирается вернуть на мою фабрику обувь. Он не должен этого делать. И ты мне в этом поможешь.

Серега Блинов отвернулся, сидел, покачивая ногой.

- Более того. Он должен начать активную реализацию нашей обуви. И в ближайшее время... Пусть договаривается с директорами магазинов, посулит им дубленки, ковры... Заинтересует... Или вывезет на периферию. Не знаю. Он человек опытный... Я же со своей стороны помогу — транспорт и грузчиков возьму на себя...

Анна встала и направилась в прихожую.

- А иначе, — Серега Блинов и не поднялся с места, — иначе будет плохо, Аннушка. И Кузнецову, и Фиртичу, и твоему Гарусову, на поводу у которого пошло управление торговли. Да и тебе, милая, несдобровать.

Анна вернулась в комнату. Лицо ее пылало. В синих глазах тяжелели зрачки...

- Значит, так ты распорядился моей откровенностью в тот вечер?! Эх, Серега, на тебе столько висит, что пойди я отсюда по известному нам с тобой адресу... Недолго бы тебе корчить из себя аристократа да разъезжать в своем блиновозе.

Серега прикрыл ладонью глаза.

- Я все понимаю, Аннушка. На волоске держусь. И я бы не играл такую карту с Фиртичем, но у меня нет выхода.

Анна сжала ладонями шею. Ее чуть длинноватый нос вытянулся, придавая лицу хищное выражение. Брови спрямились.

- Послушай, Сергей... Ты вогнал в гроб мою мать. Да, да! Ты не пускал ее к нам, не пускал меня к ней. Она всегда говорила, что ты подонок. Я же была легкомысленной дурой. Я верила тебе и не верила своей матери... Ты выманил меня из института, заставил обслуживать свою персону. Стал изменять мне. Свел меня, как последняя скотина, со своими негодяями дружками. Циниками и подлецами. Пристроил к этому мерзавцу Кузнецову. Я запуталась в ваших сетях... Но я стала взрослеть. Я многое поняла, Серега Блинов. У меня вдруг проявился характер покойного отца. И ты струсил, ты отступил, ты испугался. Все вы меня испугались. И сам Кузнецов. Но я была еще зависима от него. А теперь я почувствовала свою силу. Ты понял меня, идиот?!

Анна сорвала ладони с шеи, оставляя на белой коже багровые следы пальцев. Она задыхалась...

- Теперь я полюбила! Полюбила за то, что человек искренне любит меня... Гарусов — моя жизнь. Свет в окошке. Ты понял? У нас будет ребенок... И ты, стервец, хочешь оторвать его от меня? Грязной сплетней! Обвинить его в том, в чем он не виноват! Вся эта история с Универмагом сложилась помимо меня. Я лишь делала вид перед Кузнецовым, что сыграла какую-то роль. Но я-то знаю, что это не так... И ты хочешь еще раз ударить меня?.. Ты не сделаешь этого, Серега! — Анна поднялась.

Блинов сцепил замком руки на тяжелых коленях и прикрыл глаза.

- Я сделаю это, Анна. Как только на фабрику вернется первая партия обуви из Универмага. У меня нет другого оружия против Фиртича. Слишком серьезные дела происходили на фабрике, Анна. Я сделаю это. Передай Фиртичу!

- Ты не знаешь Фиртича, Серега. Если он решил — не отступит.

Блинов поднялся и вышел из комнаты. Вскоре он вернулся в свитере и кожаном пальто. Бросил Анне ее плащ и стоял в ожидании, поигрывая ключами от автомобиля.

- Ты пьян. Я с тобой не поеду.

- Нам не по дороге, — сухо прервал ее Блинов. — Сядешь в такси.

Анна надела плащ, подняла воротник и сунула руки в карманы. Блинов стоял с совершенно отсутствующим видом.

Анна вышла на площадку. Она знала, что Блинов поступит так, как обещал. Он действительно многим рисковал. А может, поговорить с Фиртичем? И с Кузнецовым поговорить...

В широком прямоугольнике окна виднелась часть крыши противоположного дома, а выше — звезды, крупные и яркие, словно обсосанные леденцы. И ведро, что стояло на низком подоконнике пустого окна.

Из-за двери послышались размазанные шаги Блинова. Он был совершенно пьян — видимо, добавил еще. Он долго возился с замком и, за что-то зацепившись, чертыхнулся. Хмельно осмотрелся — куда бы поставить ногу с незавязанным шнурком. Заметил прислоненную к стене снятую с петель оконную раму. Подошел. Оперся носком о переплет, но туфля скользнула по стеклу...

Блинов размашисто повернулся к окну, так же размашисто поднял ногу к ведру и...

То, что произошло в следующее мгновение, ужасом сковало Анну. По какому-то странному закону торможения все происходило подобно замедленной съемке. Она видела, как накренилось и скакнуло в сторону от ноги Сереги ведро. Как медленно и тяжело пошло в проем окна потерявшее упор тело. Словно кожаный мешок...

Серега повернул голову. Полные страха глаза, казалось, посмотрели в самые ее зрачки. Непослушные деревянные губы выдохнули несколько слов. Анна их четко расслышала...

- Помоги... Падаю... Помоги же...

Анна привалилась плечом к стене и судорожно сцепила за спиной пальцы. Последнее, что видел Серега Блинов в этом мире,— немигающий взгляд своей бывшей жены. Пальто вздулось черным крылом, из задранных штанин обреченно проглянули белые ноги в плоских туфлях с летящими шнурками...

И уже потом, когда ведро ударилось о лестничную решетку и, продолжая грохотать, поскакало вниз по ступенькам, Анна все еще стояла, полностью не осознавая, что произошло. А в прямоугольник окна уже вписалась упрямой линией крыша противоположного дома на фоне темного неба с рассыпанной горстью весенних умытых звезд.

7

Абажур висел над столом бордовым парашютом, приспустив косицы бахромы. Прозрачная тень его красноватыми мазками ложилась на строгие золоченые корешки мудрых книг.

Фиртич погладил ладонью холодный шершавый ледерин изданий «Академии». Многих названий он даже и не слышал, хотя памятью обладал отменной.

- Вы все это прочли? — спрятался он за иронический тон.

- Не все. Но большую часть. Я читаю быстро, — ответил Лисовский.

Тепло, которое накатывало после очередного укола инсулина, уже уходило, оставляя в теле обманчивую легкость. Лисовский любил это состояние. Часы, которые отделяли его от следующего приступа слабости и тошноты, считал самыми счастливыми часами. И радовался жизни. Вот и сейчас он сидел за столом и улыбался.

Фиртич никогда раньше не был у Лисовского. И что его привело сегодня? Вроде вышел просто погулять, успокоить нервы...

Весна прокралась в город и, не в силах больше таиться, распрямила затекшее молодое тело. В глухой темноте улиц шумели голые деревья под напором упругого ветра, струился слабый запах мимозы. Фиртич чувствовал, как холодок пробирается под куртку, заглядывает в рукава. Он прибавил шагу. Так получилось, что когда он поравнялся с остановкой, к ней подошел и трамвай. Фиртич, не отдавая отчета, вскочил в вагон. С шипением захлопнулись двери. «Ладно, — решил он, — сойду на следующей остановке». Погруженный в свои мысли, он с удивлением отметил, что следующая остановка возникла как-то очень быстро.

Память, как губка, отжимала все новые и новые воспоминания, какие-то обрывки фраз, ситуации, встречи. И это погружение в прошлое саднило душу... Какая разница, к чему ты стремишься? Методы — вот что определяет твое лицо, твою сущность. Люди не всегда представляют себе цель, к которой стремится тот или иной человек, но методы, которыми они пользуются, на виду у всех. И не всякая цель оправдывает средства! Он обыкновенный человек и хочет лишь добиться того, чтобы дело, которым занимается, пользовалось уважением. Так почему он должен ради этого встать на одну доску с подонками? Быть их партнером? Самое печальное, что и он, Фиртич, все отклонения от нормы уже считает нормой. Всерьез поверил, что жить среди этих людей можно так и только так. Подлаживаться, ловчить, обманывать себя и других... В чем же ценность его собственной жизни, единственной и неповторимой? И сколько ему осталось той жизни? Как получилось, что, разменяв шестой десяток, он повязал себя с негодяями? Идет на компромиссы с совестью, чтобы удержаться, чтобы защитить себя и свое дело. Не лучше ли все это поломать, пока не поздно, пока не зашел слишком далеко?.. Но куда же дальше?

А трамвай тащился и тащился, прошивая искрами ночную мартовскую улицу...

На Моховой Фиртич вышел и очутился перед подъездом, свод которого провисал под тяжестью литого чугунного фонаря. «Хороша прогулочка, — подумал Фиртич, поднимаясь по лестнице в квартиру Лисовского. — Представляю, какие глаза сделает старик».

А на удивленный возглас Лисовского: «Вы что, заблудились?»,— Фиртич ответил: «Почему? Шел к вам...» И в следующее мгновение понял, что сказал правду: он шел к Лисовскому, хотя и мысли не было ни о какой конкретной цели. Вышел просто подышать свежим воздухом...

Они о многом успели поговорить. Во время их разговора в большую, заставленную книгами комнату то и дело заходили какие-то люди и, заметив гостя, удалялись.

- Сколько же вас здесь? — не удержался Фиртич.

- Прописано двенадцать, — ответил Лисовский. — Без меня. Я числюсь в другом месте, но там обитают племянники с женами.

- А где ваша мама?

- Придет скоро. Телевизор смотрит в соседней комнате, — улыбнулся Лисовский, словно предупреждая гостя, что у того все еще впереди.

Фиртич подумал о том, как люди меняются в домашней обстановке. Доброжелательный и словно чем-то виноватый обитатель этой комнаты был разве что внешне похож на главного бухгалтера Лисовского Михаила Януарьевича, брюзгу и скептика. Фиртич рассчитывал застать главбуха в более удрученном состоянии после той новости, что Лисовский преподнес ему днем.

- Человек никогда не бывает так счастлив или несчастлив, как это кажется ему самому, говорят французы, — улыбнулся Лисовский.

- Как сказать, — возразил Фиртич. — Все зависит от степени личного переживания. Что кажется несущественным со стороны, самим человеком воспринимается порой как полное крушение.

- Может быть. — Лисовский бросил тоскующий взгляд на лежащую в стороне раскрытую книгу. — Вы думали застать меня в прострации, а я лежу, читаю Лескова.

- Странно, — с досадой проговорил Фиртич. — Мне показалось, вы были сегодня огорчены.

- Ну... Мы ведь только тогда проявляем себя во всем размахе, когда касаемся мировых проблем, — усмехнулся Лисовский. — А страсти на уровне Универмага, даже такого, как «Олимп», не стоят, батенька, ни одной нашей нервной клетки... Вы, Константин Петрович, личность сильная. Страсти вас разрывают, как Отелло. Не одну бы Дездемону задушили, если перенести на куртуазную почву вашу деловую неуемность... Послушайте, Константин Петрович, есть ведь простой способ избавиться от этой жуткой обуви. Свезите в область. Там по выходным и черта можно продать, сами знаете. К тому же весна, ярмарки грядут чуть ли не во всех районах. И начальство будет довольно. Сам «Олимп» лицом к деревне повернулся! Грамоту получите. Продавцы парного молока по-пьют. Да и конфликт снимете, а?.. Помню, после войны для Универмага лошадей покупали в Тихорецке на базаре. С автотранспортом туго было... Выехали с распродажей какого-то тряпья, а вернулись на трех лошадях.

Фиртич покачал головой и вскинул глаза на Лисовского.

- Как по-вашему, Михаил Януарьевич, почему эти умельцы со Второй фабрики сами не отправили свой хлам на периферию? Нет, в «Олимп» завезли!.. Мудрецы. Вперед смотрели. Им мало формального выполнения, им престиж подавай — вот какой сейчас деляга пополз. С честолюбием... Не каждый может похвастать, что широко поставляет продукцию «Олимпу». Индульгенцию хотят получить за все грехи свои нынешние и будущие. А тот, кто надоумил их, коммерсант незаурядный. И политик, уверяю вас. Почерк виден... Но для того ли я стараюсь голову поднять, чтобы хвост увяз? Лучшие универмаги мира никогда не позволят себе продавать дрянь даже за тысячи километров от дома. Престиж! Придет время — аукнется! А то, что вы мне предлагаете, — это первый шаг к потери престижа...

Фиртич помолчал, хрустнул сплетенными пальцами рук и развел притомившиеся плечи.

- И простите меня, дорогой коллега, — добавил он чуть изменившимся голосом. — Вы не совсем четко уяснили для себя весь смысл затеянного мною дела. Эта история с обувью ударяет в самое сердце идеи реконструкции, толкает на компромисс.

- Мало вы шли на компромиссы, — перебил Лисовский.

- Есть компромиссы и компромиссы. Ради главной идеи — да, ради разрушения этой идеи по частям — нет... Мы нередко, создавая что-то серьезное, следующим шагом по мелочам начинаем дискредитировать созданное. Сводим на нет серьезное дело. Безответственность становится мировоззрением. И в этом сидит микроб самоуничтожения... Вы мне предлагаете путь торговца, а я — коммерсант. Разница!

Фиртич ходил по комнате широким шагом, неизменно поворачивая лицо в сторону громоздкой фигуры Лисовского. Ходил ловко, не задевая старой, прочной, словно из камня, мебели — стульев с высокими гнутыми спинками, черного кресла, буфета, похожего на рыцарский замок... Фиртич приехал сюда в расстроенных чувствах. Но сейчас им все больше овладевало сознание правоты, сознание того, что днем, в кабинете Рудиной, его приказ был не безотчетным актом мести, а верным и даже продуманным решением. Его мозг был нацелен на достижение главного. И поэтому все, каждый его порыв подсознательно был подчинен этой цели.

Увлекшись, Фиртич не заметил, как в комнату вошла старая Ванда. Сухонькая, маленькая, она прикрыла за собой дверь и наблюдала за незнакомым мужчиной, который кружил вокруг необычно тихого ее сына.

- Цто за бегун к тебе прибеэал, Миська? — осторожно спросила Ванда.

Фиртич обернулся. И улыбнулся. Эта маленькая старушка неизменно вызывала улыбку у всех, кто ее видел впервые. В сером тонком свитере, в стоптанных шлепанцах, с жиденькой серебряной косицей.

- Начальник мой. Директор, — ответил Лисовский.

Ванда стрельнула в Фиртича дробью мелких глаз. И пренебрежительно цокнула языком. Вероятно, в ее представлении начальником Михаила должен быть человек толще и выше. Во всяком случае, не такой тип в потертых домашних джинсах...

- Молодой слиском. Небось выдвизенец.

- Выдвиженцы были раньше, мама. — Лисовский шмыгнул носом. — Теперь назначенцы.

- Это луцсе или хузе?

- Удобней. Команду не спутают.

Фиртич усмехнулся. И Ванда почувствовала, что незнакомого мужчину и ее сына связывают особые отношения. Если человек счел допустимым явиться к Михаилу в таком виде, словно он приходит в этот дом каждый день на правах близкого родственника... Похоже, они не очень любят друг друга, но при этом гость — один из немногих людей, которых ее сын уважает. Или боится... Эта мысль пронзила Ванду новизной. Боится? Ее Михаил? Которому сам черт не страшен?! За долгую жизнь своего младшенького Ванда не раз в этом убеждалась... Она смотрела на широкоскулое, с плоским тяжелым носом лицо сына. И Михаил казался сейчас ей таким же несчастным, каким был средний, Дмитрий, безвольный, потерявший себя в этой жизни. Неужели и Михаила скрутили, неужели и он покорился чьей-то воле, каким-то обстоятельствам? И только хорохорится. А выйдет на пенсию — и проявится у него тоска безудержная... Или он просто скручен сейчас наподобие пружины. Еще немного — и он распрямится, станет привычным Михаилом, острословом и скептиком, каким она его знала.

- А цто, он узе уходит? — спросила Ванда, глядя на сына.

- Да, да, — заторопился Фиртич. — Пора мне. Час сижу.

- Замёлз небось в штанах-то дылявых, — заметила старушенция с подковыркой. — Нацальник... Ох и нацальник.

Фиртич потянул носом. Он уловил в настроении старой Ванды нарастающее раздражение. И не понимал, чем оно вызвано. Неужели и вправду его видом?.. Лисовского смутила бесцеремонность матери. Он смотрел на нее с укором, зная, что любое его замечание вызовет волну раздражения.

- Так я пойду, Михаил Януарьевич, — быстро проговорил Фиртич. — С утра меня не будет: поеду в банк, на оптовую базу. Индурского отправлю в Ленинград на фарфоровый завод. Надо действовать. Вы уж проследите, чтобы начали работать над актом возврата в адрес Второй обувной. — И добавил с хитрецой: — А может, вы отправитесь в Госбанк? Мы ведь партнеры надежные. Или стыдно?

Лисовский молчал, отвернув лицо к книжным сотам. Старая Ванда шагнула к Фиртичу, стоптанная туфля сбилась на сторону, она поелозила ногой, выпрямила усохшее легкое тело.

- Вот цто, нацальник... Ты моего Миську не обизай, бог тебя наказет. Он целовек холосый, доблый. Не ломай его. Хватит мне этих ломаных... А то сколо сцасливого только по телевизолу и увизу.

Ванда отвернулась. Острые девчоночьи лопатки натянули серый школьный свитер, вызывая пронзительную жалость...

Фиртич и Лисовский вышли в коридор. В нише под отдельной лампочкой за столиком сидели двое: брат Дмитрий и некто в железнодорожном кителе. Они играли в щахматы. Лисовский сморщил каучуковый нос и промолчал.

Путеец поднял от доски вихрастую голову и проговорил:

- Уходите? Думал, пульку сложим. — И добавил с раздражением: — Михаил, скажи своему братану: существует в шахматах понятие «спертый мат» или не существует? Скажи!

- Существует, — вмешался Фиртич и пояснил: — Когда собственные фигуры отрезают своему королю все пути к отступлению. — Фиртич подмигнул Лисовскому, намекая на особый подтекст формулировки.

Лисовский вяло кивнул.

- А Димка что говорит? — спросил он, глядя на путейца.

- Он говорит, что «спертый мат» — это когда хочешь высказаться, а тебе зажимают рот, — весело ответил путеец.

- Ну так он не гроссмейстер! — объявил Лисовский своим обычным громким и веселым голосом.

И расхохотался безудержно. Как человек, который вдруг решил для себя что-то важное. И освободился от тягостных дум.

...

Улица, казалось, вымерла: ни трамвая, ни автобуса, ни такси. Фиртич ждал уже минут десять... И решил пройти несколько кварталов до центра, там наверняка можно сесть на какой-нибудь транспорт.

Ветер окончательно утих. Капли таявшего снега равномерно клевали асфальт под водосточными трубами. Вдоль тротуаров стояли студеные автомобили. Их лакированные крыши мертвенно мерцали под круглыми фонарями. Вид сонных автомобилей навевал мысли о недалеком отпуске. Фиртич обычно проводил его на колесах вместе с женой и сыном. Правда, вряд ли удастся уйти в отпуск, если начнется реконструкция. А в то, что работа начнется, он верил. Фундамент заложен, связали себя обязательствами с иностранной фирмой, не станут же все ломать. Он готов понести любое наказание, только бы не отстранили. Надо встретиться с Барамзиным, поговорить начистоту. Именно так: встретиться и поговорить. Корысти Фиртича во всех действиях не было. Не могут же они с этим не считаться!.. Но велика ли заслуга: не было корысти! Элементарную порядочность возводить в ранг добродетели?! А банкротство? А липовые достижения?.. А дамоклов меч в руках Аркаши Кузнецова или этого Блинова?..

Фиртич вышел на хорошо освещенную Главную улицу. Пешеходов встречалось немного, время позднее. Фиртич пытался остановить такси, но машины проносились мимо. Остановка автобуса была за углом, неподалеку от владений Аркадия Савельевича Кузнецова, но, бог даст, они сейчас не встретятся. Фиртич подумал, что Кузнецов, вероятно, ловко использовал самоотвод Лисовского от экспертизы, раз еще занимает кресло директора ресторана. А впрочем, может, он уже и кукует где-нибудь в казенном доме. Но вряд ли, Фиртич об этом узнал бы — слишком Аркаша известен в городе...

Подошел автобус.

8

Встреча с управляющим банка закончилась гораздо раньше, чем предполагал Фиртич. Не надо было отпускать шофера, теперь жди условленного часа. Он уже звонил секретарю, но та шофера не нашла — заехал куда-нибудь поесть... Постояв минут пять, Фиртич решил вернуться в Универмаг пешком. Но едва он сделал несколько шагов, как подъехала машина. Паренек-во- дитель был влюблен в Фиртича и старался хотя бы внешне походить на своего кумира. Он завел прическу с кинжальным пробором, а иногда — Фиртич замечал — щупал на лице то место, где у директора пролегал рубец от катастрофы...

- Я как чувствовал, что вы раньше освободитесь,— гомонил он. — Даже кофе не допил. Куда жать железку, Константин Петрович?

- На Кирилловские, — коротко ответил Фиртич.

Шофер тронул машину. Он почувствовал, что директор не в духе. Фиртич и вправду был не в духе.

Переговоры с управляющим банком прошли довольно успешно. Собственно, Фиртич был уверен в успехе: «Олимп» — партнер надежный. И гарантии, данные банку, вполне удовлетворили управляющего. Тот обещал отсрочку санкций на три месяца, что вполне было по-божески, за это время Универмаг безусловно приведет картотеку в порядок. Однако управляющий подстраховывался и намекал на то, что хорошо бы получить гарантии и от начальника управления торговли Барамзина. Ничего неожиданного в этом предложении для Фиртича не было, он хорошо знал осторожность банка. Так что в целом все пока складывалось прилично, если не брать в расчет унижение, которое испытал Фиртич. Он директор «Олимпа» — и с чем пожаловал в банк!

Интересно, как сложатся дела у Индурского на Ленинградском фарфоровом заводе? Успеть бы ему выбить фонды до извещения банка. Товар у ленинградцев наверняка есть, выбрать бы сразу весь квартальный фонд, доставку Фиртич обеспечил бы...

- Николай Филимонович успел к самолету? — спросил Фиртич.

- Под самую завязку! — Водитель обрадовался разговору. — Подъехали в аэропорт, слышим: объявляют, что посадка заканчивается. Но это же Индурский! Сразу к начальству...

Фиртич вспомнил, как поднял ночью Индурского с постели и попросил этим же утром вылететь в Ленинград. И как тот мялся, стесняясь признаться Фиртичу, что у него нет денег на билет, а главное, на представительство. Не с пустыми же руками ему стучаться по службам сбыта... С билетом все решилось просто — у Индурского была чековая книжка, правда в аэропорту почему-то по чековой книжке билеты не продавали, только в городской кассе. Но для Индурского это не преграда: надо будет — продадут. А вот с представительством... Торт, коньяк, конфеты по чековой не отпустят. А подобрать что-либо в «Олимпе» он не успеет — самолет на Ленинград вылетает раньше начала работы Универмага... Фиртич разбудил жену. Елена не сразу поняла, зачем Фиртичу понадобилось среди ночи двести рублей. Но деньги дала.

Было четверть первого ночи. Елена уже не сердилась, отошла, даже повеселела, глядя на удрученную физиономию мужа.

Фиртич сообщил своему коммерческому, что все в порядке, по дороге в аэропорт тот получит две сотни... Фиртич сделал еще несколько звонков, поднимая людей с постели. Нелегкое это дело, черт возьми. Особенно он смущался, набирая номер телефона Антоняна, заведующего текстильным отделом. Антонян понял директора с полуслова и не вдавался в подробности. Надо — значит, надо! Он вылетит в Ереван первым же самолетом. И сделает все... Только Мезенцевой Фиртич не позвонил. На завтрашнем совещании со скандинавами ее присутствие необходимо.

Кутаясь в халат, Елена прошла на кухню и поставила чайник.

- Что случилось? Пожар? Наводнение?

Фиртич ходил по пятам и объяснял, что надо в самый короткий срок заполучить как можно больше ходовых товаров. Пока не все поставщики получили извещение банка о грозящих «Олимпу» санкциях. Ведь ему предстоит не только держать товарооборот в период реконструкции, но и перевыполнять план процентов на пятнадцать ежедневно. Чтобы покрыть штраф, выставленный банком.

- Ничего не понимаю, — вздохнула Елена. — Ты ведь и так затоварил Универмаг, стены еле держатся. И еще набираешь?

- Да. С одной стороны, я затоварен, а с другой — мне нужен дефицит, чтобы перекрыть долги, пока банк еще не применил санкций и поддерживает кредит.

- Господи, только санкций тебе не хватает!

- Закон свинства. Связать мне руки именно сейчас...

Елена поставила на стол чашки, достала варенье.

- Допустим, они и применят санкции: лишат премий сотрудников, поставят на учет каждую скрепку у твоего секретаря, и служебные телеграммы ты будешь посылать за свой счет, не говоря уж о командировках. Каждая копейка пойдет на погашение долга...

- Прижмут, — кивнул Фиртич.

- Прижмут. Ну а как будет с реконструкцией?

Елена знала все, что касалось дел мужа. Все, кроме одного — она не знала о связях Фиртича с Кузнецовым. И тогда в каком-то упоительном самоистязании Фиртич начал срывать с этой истории всю шелуху до самого ядрышка. Только самое ядрышко, его свидание с Анной, он оставил в тайне. Да и можно ли это назвать тайной? Страсть, перед которой он не мог тогда устоять, прошла без следа.

Елена присела на подлокотник кресла, протянула руку, подобрала со швейной машинки сигареты и спички. Огонек осветил полные губы, челку. Глаза под короткими ресницами светились прозрачной, не нарушенной косметикой синью. Подол халата распался, показывая смуглое колено...

- Скажи, Костя... та женщина, что звонила тебе... Ты чего-то испугался и сказал, что ошиблись номером... Это звонила она?

Фиртич растерянно молчал. Сигаретный дымок отделялся от губ Елены без усилий, подобно заиндевелому на морозе дыханию.

- Как все это гадко, Костя... Сделка с подонками... Нетерпение сыграло с тобой злую шутку. — Елена умолкла.

Но Фиртич знал, о чем она думает. В то же время он был уверен, что никаких вопросов она больше не задаст. И жалеет, что затеяла разговор. Как он был благодарен сейчас жене...

- Ты должен завтра же встретиться с Барамзиным, Костя. И все рассказать. Сам! Не жди, когда он вызовет тебя. Ты понял? Я уверена, что.он все знает... Иначе покоя тебе не будет, как бы удачно ни сложились твои дела... Я знаю тебя, Костя. Хоть ты и убежден, что я тебя недостаточно знаю...

И сейчас, по дороге на оптовую базу, Фиртич вспоминал ночной разговор с женой.

Машина остановилась перед главной проходной Кирилловских складов. Фиртича тут знали все, и охрана пропустила его на территорию без формальностей. Мануйлова в кабинете не оказалось. Секретарь сказала, что директор вместе с инспектором министерства ушел на шестой склад, когда вернется — неизвестно...

Шестой склад размещался у железной дороги и внушал почтение размерами. Изнутри он впечатлял еще больше. Возможно, от количества ящиков и тюков, что тянулись к сизому холодному своду. Мануйлова он застал в одном из боковых приделов, стены которого были составлены из бурых контейнеров. За столом, кроме управляющего оптовой базой, сидели кладовщик и молодая женщина в шубке, инспектор министерства... Фиртич поздоровался.

- Вот, Костя, получили циркуляр об уценке залежалых товаров. И никак не возьмем в толк, чем он отличается от предыдущего! Одни и те же положения, а корма для мышей все больше и больше!

- Да бросьте, Василий Васильич. Копейки! — бойко воскликнула женщина. — На всех оптовых базах на двенадцать миллионов не набрать.

- Копейки! — возмущенно буркнул кладовщик. — Им — копейки!

Мануйлов понимающе взглянул на кладовщика и покачал головой.

- Конечно, копейки. Наш оборот двадцать два миллиарда! — Женщина обидчиво поджала губы. — Так мы с вами и до вечера не закончим. А мне еще в управление надо успеть.

Фиртич огляделся. На шестерке хранились неходовые товары, подлежащие уценке. Кладбище товаров! Когда Фиртич размышлял о той стороне торговой жизни, что называлась уценка и распродажа малоходовых товаров, разум отказывался что-либо понимать. До сих пор он не может взять в толк, как это ему дали разрешение на продажу зимнего спортинвентаря по сниженным ценам, когда спрос еще держался. Правда, из последних сил. И самое время было снизить цену и разом избавиться от грядущего затоваривания. И он избавился. За три дня! И теперь, оглядывая залежи никому не нужного товара шестерки, он с горечью думал о том, что проснись вовремя кое у кого совесть и чувство ответственности, разве допустили бы такое? Никак им не уяснить одну истину, в которую Фиртич верил истово: в торговом деле важно вовремя уценивать товары, разумно снижать их цены. Тем самым втягивая в оборот гигантские залежи товаров. Сбросить все товарные остатки, пока мода еще не прошла. Выручить сегодня пусть меньше, чем вчера, но зато значительно больше, чем завтра. Избавиться от издержек хранения праха, корма для крыс... Сколько лет стоят у этой стены тюки с плащами болонья? Лет двадцать! Его артикул старательно переносят из одной ведомости в другую при очередной уценке. А товар не стоит уже и спичек, чтобы его сжечь! А нашлась бы вовремя страдающая душа, остановила бы производство этих плащей, сбросила б цену (смело, процентов на тридцать сразу) — разве хранились бы они здесь памятником бесхозяйственности? Нет, не нашлась тогда страдающая душа. Упустили время. А когда спохватились, то, как ни снижали цену, никто уже эти плащи не брал. Прошла мода! И верно, что скупой платит дважды! Но что этим чиновникам уроки экономики. Не из своего же кармана они платят...

Вся мировая практика торговли доказывает, что сезонная распродажа — неизбежный промежуток коммерческого цикла. Но мировая практика им не указ, этим гениям коммерции. «Если покупательский спрос не желает слушать наших указаний, — думают они в спесивом своем равнодушии, — тем хуже для спроса». И, что самое дикое, все они в неофициальных беседах — передовые, мыслящие люди. Все понимают. Но избави бог доверить им какое-либо решение! Куда девается их пыл, их страсть, их честность, наконец...

- Понимаешь, Костя, — ворчал Мануйлов, когда они возвращались в административный корпус. — Они не профессиональные люди, вот в чем беда! В кадрах беда, Костя... Профессионал — это человек, уверенный в своем деле, он отвечает за свои решения. И дело не в каком-нибудь особом риске. Нет! Нужен элементарный поиск наиболее результативного итога работы. Понимаешь, Костя? А они этим поиском не занимаются. Не потому, что не хотят рисковать, а потому, что не умеют работать. Непрофессионалы! Да только ли в торговле?.. Возьми эту дамочку-инспектора. Приехала и перво-наперво требует, чтобы я ее в театр пристроил вечером. А начала о деле говорить — глаза оловянные, пыжится, чтобы чего лишнего я не спросил.

- А что ее принесло? — спросил Фиртич.

- Финансисты надумали фонды уценки срезать. Экономию ищут. — Мануйлов остановился, пошарил в карманах, что-то разыскивая. — Все экономят. Пускают поезд по шпалам, чтобы сэкономить на рельсах, умники-разумники. Все в белых сорочках и галстуках, один ты перемазан. Как выхожу из шестерки — в баню тянет. А душу кто отмоет? Ноет душа...

Мануйлов шел энергичным, размашистым шагом, свойственным здоровым пожилым людям. Какая-то чернявая собачонка выбежала им навстречу и затрусила впереди, то и дело оборачивая смышленую мордаху.

- Цыбик, Цыбик! Хорошая собака, — ласково проговорил Мануйлов.

Песик согласно крутил хвостом и повизгивал.

- Цыбик всегда встречает дедушку во дворе, молодец. — Мануйлов тронул Фиртича за рукав. — Как по- твоему, Костя, собаки чувствуют начальство?

- Собаки? — серьезно переспросил Фиртич. — Думаю, что да.

Мануйлов вздохнул.

Из распахнутых ворот ближнего склада, сигналя, задом выползал трейлер с названием иностранной фирмы вдоль борта. Русоголовый шофер по пояс высунулся из кабины для лучшего обзора — не дай бог что-нибудь своротить, плати потом штраф...

Пропустив трейлер, они вышли к аллейке, на которой их уже дожидался песик. Фиртич никак не мог начать разговор, из-за которого приехал.

- Не мучайся, Костя, — проговорил Мануйлов. — Я знаю о твоей беде. И помогу. Потому как ты профессионал, Костя. Помогу!

- Что, сорока на хвосте принесла? — Фиртич был рад снять с себя обузу объяснений.

- Есть доброхоты... Ты где работаешь? Не в лавке на колхозном рынке. И не каждый день собираются против такого Универмага санкции применять. Для многих это вроде бесплатного концерта. Они любят людей за то, что рано или поздно на поминках погуляют.

- А я, Васильич, не радуюсь, если с коллегой моим неприятность стряслась, — сказал Фиртич.

- Ты счастливый человек, Костя, поверь старику. Объяснить не могу. Да и не объяснишь такое. Такое только сам понять сможешь, когда время придет... Погляди, как некоторые для простого «здрасьте» задницы спесивой не поднимут. А придет время — любой былинке будет готовы поклониться. Да ответа не дождутся. Так-то...

Встречи с Мануйловым всегда доставляли Фиртичу радость. Было между ними духовное родство. И сейчас. Этот песик с добрым взглядом коричневых глаз, эта аллейка, просквоженная зимними ветрами, эти стылые деревья на обочине...

Тем временем Мануйлов извлек из кармана пакетик с едой, вытряхнул куски на ладонь, присел на корточки. Песик, опустив хвост, принялся деликатно слизывать угощение.

- Не начальство он узнает, — засмеялся по-мальчишески Фиртич. — Кормится он у вас!

- Ох и догадлив ты, Фиртич, ох и догадлив! — запричитал Мануйлов.

Песик в последний раз провел розовым язычком по жесткой ладони старика, махнул хвостиком и деловито затрусил обратно к складу.

- Во! Получил свое и знать меня не знает. Среди людей живет, набрался, стервец! — Мануйлов выпрямился, отряхнул подол шубы. — Я, Костя, выделю тебе все, что надо. Честно говоря, как узнал о твоей беде, так сразу и приказал своим насытить фонды «Олимпа» чем бог послал. Пока официальной бумаги нет. Пришел кое-какой товарец. И наш и зарубежный. С колес продашь...

Пройдет всего лишь несколько часов, и Фиртич с тоской и печалью будет вспоминать продрогшую аллейку, вислоухого песика и старика Мануйлова — последнее, с чем он столкнулся, будучи уверенным в себе, в правоте своего дела. Всего лишь несколько часов отделяли его от короткого мгновения, которое разрубит его жизнь на два отрезка. Один, уже пройденный за пятьдесят лет, а другой — грядущий — был неопределенен, словно берег в тумане... Фиртич еще не ведал, что случится через несколько часов. Он сидел рядом с шофером, курил, поглядывал в окно. Однако беспокойство уже тронуло его сердце. Безотчетное, непонятное и тяжелое, как гул далекого моря. Фиртич по опыту знал, что подобное чувство его не обманывает, что-то произойдет. Неужели от того, что он встретится с Барамзиным и признается во всех прегрешениях? Это хоть и серьезно, но не настолько, чтобы душа томилась в предчувствии тяжелой беды. И надо ж было судьбе наделить его способностью предчувствовать...

Он смотрел на стремительную панораму знакомых улиц. Теперь он определенно знал, что беспокойство охватило его не сейчас. Он почувствовал беспокойство еще вчера вечером, когда покидал квартиру Лисовского.

Автомобиль проезжал мимо заправочной станции. Там стояло всего машин пять... Большое везенье: в будни, да еще весной, к заправке обычно не протолкнешься, частники выводят своих коней, а станции еще не отошли от зимней спячки...

Шофер взглянул на директора. Фиртич кивнул. Автомобиль круто развернулся и пристроился в хвост очереди. Фиртич вышел из машины. В стеклянном скворечнике нахохлился сизый телефон-автомат. Фиртич разыскал монетку и снял тяжелую телефонную трубку. Услышав голос жены, он облегченно вздохнул... Дома все было в порядке. И Сашка звонил из Ленинграда, сообщил, что получил посылку, благодарил. Все у него в порядке.

- У всех все в порядке, — тихо проговорил Фиртич.

- Ты здоров, Костя? — спросила Елена. — У тебя странный голос.

- На душе тяжело, — признался Фиртич. — Пустяки. Ведь у всех все в порядке. — Фиртич увидел, как автомобиль сыто отвалил от колонки и шофер призывно помахал рукой. — Сейчас заскочу в управление и сразу домой. — Фиртич повесил трубку.

- Все в порядке, — первое, что сказал шофер, поглаживая пальцами строгий пробор в соломенной своей шевелюре.

- Значит, полный порядок? — проговорил Фиртич, усаживаясь в автомобиль. — Тогда к чему печалиться?

- Я и не печалюсь, — ответил шофер. — Все в порядке.

У всех все в порядке... Фиртич даже рассердился. И с таким настроением он вошел в кабинет начальника управления, прижимая локтем черную кожаную папку. Барамзин сидел за журнальным столиком и ремонтировал кофеварку. Без пиджака, в светло-серой рубашке, в лиловых подтяжках. Вид у него сейчас был определенно домашний.

- А, Константин Петрович, — проговорил он глуховатым голосом. — Видите, чем занят? Тоже реконструкция в своем роде...

Нащупав что-то пальцами, Барамзин просунул в отверстие отвертку и, прикрыв глаза от напряжения, стал осторожно поворачивать ее.

Фиртич сел. Открыл папку, достал несколько листков и положил на письменный стол начальника управления.

Небольшой кабинет Барамзина выглядел уютно. Лампа с изогнутым кронштейном покоилась на вышитой салфетке. На деловом столике с телефонами и селектором стояли три кофейные чашки. За стеклами шкафа чинно держали строй тома энциклопедии, труды классиков, отчеты съезда партии. А на самой нижней полке книги лежали вповалку. Видно, их частенько доставали... Многие считали странностью привычку хозяина кабинета иногда оставаться в обеденный перерыв на месте, есть бутерброды да почитывать книжки. Люди газет не успевают просматривать. А Барамзин читает, к примеру, «Мастера и Маргариту», что недавно подарил ему начальник орготдела Гарусов.

Привычка есть в обед бутерброды и читать книжки сохранилась с тех пор, когда Кирюша Барамзин был направлен укомом комсомола в торговлю. В те времена со столовками было непросто. Обед в магазин приносила мать его старого товарища Бори Дорфмана — тетя Лиза. Книги же Кирюша доставал сам... Организм привык к такому распорядку. А главное, эти двадцать-три- дцать минут вольного времени давали разрядку душе. Барамзин и сотрудникам своим рекомендовал, говорил, что проверено практикой. Не прививалось. Возможно, у многих был какой-то иммунитет на книги, их только и хватало на специальную литературу да фельетоны в газетах...

- Гарусов сломал кофеварку, а я ремонтируй, — ворчал Барамзин без обиды. — Я, говорит, только включил, а она — хрясь! Куда, интересно, он включил? Совсем запутался со своими женами Левка.

Фиртичу начальник управления сейчас показался чем-то опечаленным. Но чем? Не поломкой же кофеварки? Старый торговый волк пронес через годы доброту и порядочность. В каких только передрягах не побывал!; А должность эта мало с какой сравнима сегодня по ответственности и значимости. Какие страсти бушевали вокруг, какие люди — способные и бездари, трудяги и бездельники, жулики и честные, — кого только не перевидал на своем веку Барамзин... И держится! Бессменно. Пользуясь авторитетом как в своем городе, так и в Москве. А кто его заменит, когда придет время? Кто там, на подходе? Пасутся кто где пока, ждут, когда шеф уйдет на покой. Но уже подталкивают слегка, поторапливают. Сплетни всякие плетут... Есть и другие — толковые, деловые, порядочные. Но выдержат ли марафон, не споткнутся ли на этой скользкой, полной соблазнов дороге, хватит ли ума и воли?

- Ну вот, кажется, все в порядке. — Барамзин отодвинул кофеварку и бросил взгляд на бумаги, выложенные Фиртичем.

Фиртич усмехнулся: и здесь все в порядке.

Барамзин снял со спинки стула пиджак, влез в него.

- Хорош, Константин, хорош... Вы что же, Константин Петрович, послали к бесу Инторг и не находите нужным известить управление о ходе переговоров? Инторг меня запрашивает, а я хлопаю ушами... И Гарусов не в курсе, говорит: бегаете вы от него. До дела не допускаете.

Сейчас Барамзин походил на деда, который за что-то пеняет внуку, хоть в душе и одобряет его.

- Зачем же вы его прогнали-то, а, Фиртич? Инторговца-то? — допытывался Барамзин.

- Мешал.

- Ишь какой. Он свою работу справлял... Что это вы на стол мне положили? Никак заявление об уходе?

- Нет еще, — пожал плечами Фиртич, чувствуя укол в сердце.

- А я уж испугался. Что за напасть такая сегодня, — обронил Барамзин и прошел к столу, сел, поменял очки.

Удивительно, как может измениться человек в одно мгновение. Это уже не был добрый дедушка...

Бумаги, с которыми знакомился управляющий, содержали первый результат проделанной скандинавами работы. Экономический эффект был неоспорим. Только за счет укрупнения торговых секций их количество сокращалось на сорок единиц, что давало экономию а зарплате более шестнадцати тысяч рублей в месяц. Это помогало решить и кадровые вопросы.

Фиртич испытывал удовлетворение. В то же время он мучительно соображал, как начать разговор, из-за которого приехал...

- Молодцы. Оставили позади выставочный коэффициент? — вычитал Барамзин.

- Да. Почти на три десятых процента, — рассеянно ответил Фиртич.

Это было серьезным достижением. Оно позволяло на тех же площадях разместить гораздо больше товара. И при лучших обзоре и доступности. Показатель, улучшение которого дается с большим трудом.

- Что же вы так сидите, Константин Петрович? — поднял глаза Барамзин. — Лучше я вам дам один документик, ознакомьтесь. Когда-то вы советовали мне выбросить его в мусорный ящик. Я, старый осел, вас не послушал... Извините, здесь копия. Такая же копия, как здесь указано, направлена в министерство...

Фиртич усмехнулся. Неймется этим правдоискателям... Он не ощущал волнения. Спокойствие, как второе дыхание, пришло к нему, мысль работала в деловом направлении.

- У меня лежит этот документ. Уже около двух месяцев, — дерзко произнес Фиртич. — Причем оригинал.

Барамзин помедлил, потом проговорил глуховато, с подчеркнуто жесткой интонацией:

- У меня такое чувство, что вы намерены обвинять управление, Константин Петрович?

- Намерен. Не будь у меня страха и неуверенности в благоприятном исходе главного дела, — Фиртич ткнул пальцем в бумаги с результатами работы скандинавов, — я бы...

- Страха? — перебил Барамзин.

- Страха. Если бы всплыла история с липовыми успехами Универмага...

- Это разные вопросы, Фиртич, — раздраженно оборвал Барамзин.

- Разные. Но их легко объединить. Даже вопреки вашему желанию, Кирилл Макарович. Поднялся бы шум. Вас обвинили бы в покровительстве очковтирателям... Я не настолько наивен, Кирилл Макарович, я понимал, что совет выбросить бумаги в мусорный ящик вы не воспримете всерьез. Просто вы дали мне время...

- А что вы думали, Фиртич?! Такое упущение вам сойдет с рук? Помолчите! Теперь я буду говорить. Возьмите свои индульгенции. — Он протянул Фиртичу бумаги. — И победителей судят! На каждый поклон — отдельная свечка, Фиртич... Я назначил вас директором «Олимпа», веря в ваши способности. И сейчас в них верю. Так что речь не о том, чтобы сменить вас на этой должности. — Помолчав, Барамзин добавил: — Но реабилитироваться вы должны. Реабилитироваться! Доказать, что не зря мы вам доверили такое дело?

Управляющий сложил бумаги в папку и встал.

- Кстати, вы лично знакомы с кем-нибудь из руководства Второй обувной фабрики?

Фиртич был уверен: в управлении уже знают о том, что происходит в Универмаге. Но чтобы его подозревали в подобных махинациях?! Фиртич покраснел. Не от стыда. Он привык к тому, что его всегда могут обвинить в любой подлости. За од но то, что он относится к семейству торгашей. Его уже нельзя обидеть недоверием, у него иммунитет против такого рода обид... Что же ответить своему начальнику? «Извините, но на сей раз все обошлось без махинаций с моей стороны. Я не знаю никого со Второй обувной фабрики. Обращайтесь с этим к заведующей обувным отделом, а я на сей раз чист!»... Фиртич молчал, поджав губы. На крепком лице обозначились острые скулы.

- Я никого не знаю на этой фабрике, — проговорил Фиртич сухо. — И не хочу никаких компромиссных решений. Все будет сделано в соответствии с законом. На этот раз!.. Что касается банка, он готов повременить с санкциями. Но ему нужны гарантии.

- Гарантии будут, я направлю письмо, — кивнул Барамзин. — Видите, Константин Петрович, не всех обуял страх... А вот что делать с этими молодцами со Второй обувной? Ими заинтересовались соответствующие органы... Но «повезло» ребятам — погиб начальник сбыта: напился и шагнул в окно. Теперь все ему подвесят.

Фиртич посмотрел в широкое окно. Вдали уже загорелись холодным неоном буквы, составляющие название Универмага...

Пора уходить. Но чувство недоговоренности продолжало тревожить.

- Что касается этого письма... — Фиртич обернулся и бросил взгляд на папку, что лежала на столе. — Я готов нести всю ответственность. И перед вами и в министерстве...

- Не нужно, Константин Петрович, — прервал Барамзин. И добавил, не скрывая горечи: — Уже нашелся козел отпущения. Взял всю вину на себя.

Фиртич недоуменно взглянул на управляющего.

- Приходил ваш главный бухгалтер... Точнее, бывший главный бухгалтер... Михаил Януарьевич оставил заявление об уходе.

- То есть как? — растерянно проговорил Фиртич.— Заявление? И почему вам?

- Имеет право. Его должность — номенклатура управления... Я подписал. Можете оформлять.

- Подписали? И не пытались его уговорить!

- Уговаривал. Не согласился Михаил Януарьевич. Ссылается на болезнь.

- Да он здоров как бык, — бормотал Фиртич. — Он нас с вами уложит на лопатки, я знаю.

Фиртич был растерян, подавлен, убит...

...

Первый звонок домой Лисовскому он сделал еще из приемной управляющего. Никто не отозвался. Следующий звонок последовал по телефону-автомату из гардеробной управления. И вновь долгие сигналы вызова. Досада и нетерпение лихорадили Фиртича... Какой же смысл ехать сейчас в Лисовскому, если никого нет дома? И он решил отправиться в Универмаг.

Конечно, главбух виноват как никто. Но сейчас он не имеет права оставлять Фиртича... Ох старый дурень! На амбразуру бросился, а о Фиртиче не подумал. Нет, подумал. Иначе бы не вышел на управляющего. Презирает он Фиртича, даже разговаривать не хочет. «Ну и черт с тобой, презирай сколько угодно. Но — работай! Время покажет, прав ты или нет со своим презрением. А пока — работай. Я на колени перед тобой встану, только работай...»

Дежурным по закрытию Универмага сегодня вечером был начальник планового отдела Франц Федорович Корш. Он сидел в приемной и что-то писал. Увидев директора, Корш вежливо поздоровался. Фиртич раздумывал: сказать Коршу об уходе Лисовского или погодить? Нет, не надо, рано еще трезвонить...

В эти вечерние часы кабинет был полон особой тишины. Не скрипел паркет под ногами сотрудников, не дребезжал телефон. А главное, не давил груз множества безотлагательных решений...

Сняв пальто, Фиртич подсел к столу. Из-за последних событий заключительное совещание со скандинавами пришлось перенести на завтра. В целом мнение Фиртича склонялось в их пользу. Но некоторые пункты требовали увязки. Работы часа на два, не больше. Еще надо подготовиться к завтрашнему партактиву. Вот где его пропесочат за банкротство. Завотделом торговли горкома Лукин не промолчит. Был бы у Фиртича толковый парторг, чтобы мог разговаривать с Лукиным! Но разве на этого Пасечного можно положиться? Сидеть бы ему на своем москательном складе... А ведь поначалу радовался, что Пасечный в его дела не вмешивается. И дорадовался. Парторг сейчас телевизор дома смотрит, а директор разрывается на части. Конечно, Фиртич сам виноват в этом. Как необходим ему деятельный, энергичный помощник. Впрочем, до перевыборного собрания осталось немного...

Злость, неуемная злость переполняла его сердце. Он изворачивается, рискует добрым именем — и все ради этого молоха, Универмага. Унижается, юлит, приспосабливается. Вот Кузнецов может купить всех, кого захочет. Он и «арчисонов» вместе со скандинавами купит, за свой счет отделает ресторан и будет доить в свой подойник. Ведь убедил он кого-то в своем тресте, что бар «Кузнечик» необходим городу. Чем убедил? Чем?! И все у него получается. А на Фиртича как на чудака смотрит. И на Лисовского... В какое-то мгновение Фиртич пожалел, что удар на себя принял Лисовский. Дошло бы дело до Госконтроля — он бы тогда высказался. Обо всем, о чем передумано. Он бы заставил себя выслушать! Чтобы поняли, сколько нелепостей в торговом деле. Как в этой круговой обезличке подчас гибнут хорошая идея, свежая мысль, да и просто порядочность, элементарная человеческая порядочность... И его поймут, не могут не понять. Поймут, даже если осудят...

Вдруг Фиртич заметил Франца Федоровича, сидевшего на самом краешке дивана. Ссутулившись, опустив детские ручки меж сдвинутых коленей. И без того бледное его лицо казалось сейчас покрытым слоем пудры. Как он проник в кабинет, Фиртич не слышал...

- Что с вами, Франц Федорович? — обеспокоенно спросил Фиртич.

- Лисовский умер, — прошептал Корш.

Фиртич молчал. Еще не понимая, не постигая смысла сообщенного.

- Звонил его брат. Из больницы. Инфаркт...

Сколько времени пробыл Фиртич в своем кабинете? Помнил, что прилег на холодный диван. Потом задремал...

Когда вновь вышел в приемную, дежурного на место не было. Ушел на закрытие Универмага. Фиртич взглянул на часы: самое время, четверть десятого. Фиртич шел мимо дверей с табличками названий отделов, словно наяву видя тех, кто занимал эти помещения.

Антонян Юрий Аванесович, заведующий текстильным отделом. Солидный, в массивных профессорских очках. Добросовестный, исполнительный... Сударушкина Мария Михайловна, заведующая «канцелярией». Суетливая, обидчивая. Честная до болезненности. Есть такие испуганно-честные торговые работники... Аксаков Азарий Михайлович, заведующий швейно-меховыми товарами. Строгий, аккуратный. С лихими гусарскими усами. Пунктуальный, работящий, законник...

Коридор упирался в дверь обувного отдела... А если уговорить Дорфмана возглавить отдел? Года не те? Хотя бы временно. Он работу знает, до войны ведал отделом...

Вновь поплыли таблички... Отдел труда и зарплаты. Отдел цен. Отдел конъюнктуры. Плановый отдел... Казалось, что коридор представляет собой огромный директорский кабинет с этими служебными дверьми вместо зеркал...

Фиртич остановился у высокой двери с табличкой «Бухгалтерия». Дверь была под стать бывшему хозяину. Казалось, даже страдает одышкой...

В коридоре раздались по-ночному гулкие шаги. Вероятно, кто-то из комиссии по закрытию завершает обход...

Из ярко освещенного тамбура пала длинная тень. И, колеблясь, наплывала в коридор. Фиртич увидел высокую фигуру главного администратора Сазонова. И Сазонов заметил директора. Остановился в нерешительности.

- Что вам, Павел Павлович? — спросил Фиртич.

- Я заметил свет в вашем кабинете, — замялся Сазонов.

Фиртич выжидательно молчал.

- И хотел сказать, Константин Петрович... Сестра моя Шура опять отправила бумагу в управление. И в министерство... Я уговаривал ее не делать этого. А она на своем. Кричит, что и я с вами заодно. Что не может жить, когда люди, которых она боготворила...

- Кого же она боготворила? Меня? — усмехнулся Фиртич.

- Нет, не вас, — ответил Сазонов. — Лисовского.

«Еще ничего не знает», — мелькнуло в голове Фиртича. Он понимал, что сообщение Сазонова продиктовано желанием как-то защитить сестру, принять на себя первый удар. Но получилось довольно неуклюже, и Сазонов это чувствовал.

Слова Сазонова с трудом доходили до Фиртича. Он казался себе сейчас маленьким мальчиком, который с замиранием сердца первый раз идет незнакомыми улицами города, в котором хоть и родился, но еще не пожил. Понимая, что другого города и другой жизни у него нет и быть не может. Это его город, это его жизнь и от него, Фиртича, зависит, какими они будут.

- Послушайте, Павел... Сестра ваша Александра... Она справится, если возглавит бухгалтерскую службу Универмага? А?.. Я знаю, что Михаил Януарьевич очень хорошо отзывался о ней. Судя по всему, он не ошибался...

И, упреждая возможные вопросы главного администратора, Фиртич зашагал ночным коридором, притихшим в ожидании завтрашнего дня...

Ленинград, 1980

Вместо послесловия

Роман «Универмаг» в книжном варианте завершается многоточием.

Судьбы героев продолжают волновать меня, несмотря на то, что минуло уже несколько лет с тех пор, как роман был опубликован в журнале «Новый мир». Возможно, оттого, что проблемы, затронутые романом, все еще горячи и пульсируют в нашей каждодневности. Или оттого, что я продолжаю, хоть и изредка, видеться с людьми, судьбы которых так или иначе легли в основу романа. Ведь с ними у меня прожита какая-то часть жизни. Я печалился их печалями, заботился их заботами, переживал их горести и радости. А горестей и радостей было немало. И тех, что вошли в ткань романа, и тех, что остались в моей памяти.

Трудное дело — торговля. Несмотря на свою многовековую историю, вопросы торговли в нашей стране являются новыми, неизведанными, ибо сама наша страна есть опыт построения нового типа государства. Нам нельзя механически перенимать опыт прошлого, надо искать свою форму. А это нелегко. Это, вполне естественно, чревато многими сложностями и ошибками. Даже при изобилии товаров эффект будет весьма низким от неумелой организации торгового дела. Однако неумелость эта не всегда результат нерадивости, скорее неопытности. А опыт нельзя приобрести при равнодушном непрофессиональном отношении к делу. Опыт требует горения души, иначе он подобен дыму на ветру.

Таким беспокойным человеком, фанатиком своего дела, коммерсантом нового типа мне хотелось сделать героя своей книги, директора Универмага.

Хочу заметить, что я не собирался представлять своего героя эталоном современного руководителя торгового звена. Он человек не без недостатков. Однако он мне дорог своим неравнодушием к делу, стремлением искать действенные пути, даже поступаясь общепринятыми нормами. И делает он это не ради своекорыстия. Безусловно, бескорыстие — это еще не оправдание поступка. Но яркость характеров реальных прототипов этого образа, их подвижническое отношение к своему долгу не позволили мне изменить художественной правде, писать моего героя другими красками. Что и может послужить благодатной почвой для прямолинейной критики... Еще раз подчеркиваю: моя авторская и человеческая симпатия на стороне Фиртича. Его ошибки, как и его победы, являются результатом активного отношения к делу, результатом его позиции, его душевного горения.

Я не причисляю себя к категории тех авторов, которые всецело полагаются на свое знание материала {тем более в такой сложной области, как торговля). Поэтому отдельные идеи, высказанные на специальные темы героями книги, — это результат опыта реальных людей, профессионалов, и высказаны ими в частных беседах или на страницах печати. Но идеи эти надо повторять, ибо, к сожалению, они слишком медленно внедряются в жизнь. И я был бы рад, если бы роман пробудил в иных читателях, критиках, а также специалистах торгового дела чувство сопричастности к важнейшей стороне жизни страны, чувство гражданственности, а не желчного брюзжания человека, которому в толпе нечаянно наступили на ногу. Ведь главное — против чего и за что борется мой герой, директор Универмага. И он далеко не одинок, этот герой. Рядом с ним такие же энтузиасты... Надо сказать, что я был поражен количеством подобных энтузиастов. До поступления на работу в универмаг я полагал, что место действия моей будущей книги является рассадником самых меркантильных отношений, что формула «я — тебе, ты — мне» есть не только материальная, но и нравственная категория. Не скажу, что этого нет. Да, есть! Но нельзя одной краской метить весь этот многоликий мир. Несправедливо, да и вредно. Положа руку на сердце я могу сказать: многие работники этого крупного торгового предприятия — люди неравнодушные, озабоченные состоянием торговли. Они и есть соль торгового мира. Значительную часть среди них занимает молодежь. Девушки, молодые люди комсомольского возраста. Именно они и являются средой, на которую может опереться герой романа, директор Универмага. Именно от них зависит, каким в будущем станет дело, затеянное героем романа. Ради чего он несет свою нелегкую ношу директора? Ради честолюбия, рассчитанного на сиюминутный эффект, или ради укрепления, в стенах старого здания бывшего Конногвардейского братства нового братства — братства молодых людей, которое должно пустить свои корми деловой порядочности и профессионализма.

Моя позиция как автора однозначна. Я — за новое братство, мне хочется верить в это братство. Иначе зачем писать книгу, если в душе твоей хаос, уныние и слякоть! Приобщать к этому унынию читателей? Неблагородная и неблагодарная работа. Поэтому я и ставлю в конце повествования многоточие как приглашение к раздумью о дне завтрашнем в таком важном, всех касающемся вопросе, как торговля.

Автор

Ленинград, 1983