Часть третья. “Радуга неописуемой красоты”. Попытки бежать и переход на нелегальное положение

Онлайн чтение книги Нелегалка Untergetaucht
Часть третья. “Радуга неописуемой красоты”. Попытки бежать и переход на нелегальное положение

1

Вскоре после моего переезда на Шмидштрассе ко мне без предупреждения зашел Эрнст Вольф. Отпрыск весьма почтенной семьи берлинских евреев, он в свои без малого пятьдесят был не женат. Отец его долгие годы возглавлял Старую синагогу на Хайдеройтер-гассе.

Прежде чем меня отправили на завод “Сименс”, я некоторое время на добровольных началах работала в генеалогическом архиве Эрнста Вольфа. И влюбилась в него. Меня обуревали буйные, но еще весьма романтические чувства. Я тщетно надеялась на какой-нибудь знак с его стороны. Ведь девушке совершенно не подобало начинать первой.

И вдруг этот неожиданный визит.

– Ваш папенька взгрел бы меня хорошенько, вздумай я приблизиться к маленькой барышне, – объявил он, – однако ж теперь никто не защитит вас от мужской навязчивости.

Эта пошлость меня поразила. Папа умер всего несколько недель назад. Но я по-прежнему была влюблена, и между нами быстро завязался роман, обернувшийся для меня первой серьезной любовью.

Эрнст Вольф был очень глубоко связан с традицией, домашнее воспитание наложило на его образ мыслей столь глубокий отпечаток, что бóльшего еврея, чем он, просто представить себе невозможно. В этом заключалось его сильнейшее влияние на формирование мой личности.

Интимная близость с ним, однако, не принесла мне желанного. Телесный контакт разочаровал меня, только я не знала почему. Мне недоставало опыта в таких вещах, а рядом не было умного взрослого человека, которому я могла бы излить душу. Лишь гораздо позже я узнала, чтó с Эрнстом Вольфом было не так.


Теперь я часто находилась на кухне, когда госпожа Якобсон стряпала или мыла посуду. Мы с ней подружились и часами вели разговоры. Однажды я рассказала ей, что, по слухам, еврейские девушки, заключив брак с китайцем, якобы могут получить китайский паспорт, что защитит их от гонений и, наверно, даже позволит выехать из страны.

– Попробуйте, – сказала квартирная хозяйка, – вам ведь никто не мешает. Прямо через дорогу, на Нойе-Якобштрассе, есть дом, где живет уйма китайцев. На верхотуре, по-моему, на третьем или на четвертом этаже.

Я сразу пошла туда. На дверях большинства квартир красовались обычные фамилии, вроде Мюллер или Шульце, а вот на одной стояло “Пин Пан, Дин Дан, Ян Яо” и так далее. Туда-то я и позвонила. Дверь отворилась, и в коридор высыпали китайцы. Самый высокий и солидный, видимо, был у них главным. К нему я и обратилась:

– Извините… я ищу кого-нибудь, кто мог бы давать уроки вашего языка. Китайский – язык замечательный и связан с такой высокой культурой, поэтому мне хочется его выучить.

– Ты не искать китайский учитель. Ты искать фиктивный брак. – Он говорил на ломаном немецком, с сильным китайским акцентом.

– Верно, – признала я, – я еврейка и хочу уехать из этой страны. Но не хотела все с ходу выкладывать.

– Фиктивный брак стоит сорок тысяч марок, – сказал китаец. Я уже не помню точную сумму, но она была очень велика и для меня совершенно неподъемна.

– В таком случае извините за беспокойство. До свидания, денег у меня нет. – Я повернулась к выходу.

– Стой, стой! – поспешно сказал он. – Есть другая возможность. Настоящая женитьба. Бесплатно. Я приходить вечером, и мы праздновать помолвка.

Он спросил мой адрес, я охотно его сообщила. И действительно, несколько часов спустя он явился на Шмидштрассе, принес с собой уйму еды и бутылку вина. Праздник хоть куда! Я, конечно, поделилась с Якобсонами, так что в порядке исключения детям достался настоящий ужин.

Отныне я была помолвлена с Шу Ка Лином – или, соответственно, с Лин Шу Ка, как его называли по-китайски. Чтобы пожениться, нам требовалось разрешение городских властей. Мне надо было подать заявление, а я понятия не имела, что для этого требуется. Мой опекун Мориц Якоби послал меня к адвокату Лигницу, нееврею, специалисту по международному праву. Я представилась этому пожилому господину как дочь его покойного коллеги и перво-наперво спросила, сколько будет стоить консультация. Он успокаивающе положил свою руку на мою и сказал:

– Нисколько. Так чтó у вас за вопрос?

Я рассказала свою историю, и он объяснил, как и на чье имя составить заявление. А потом дал мне образец, который быстро надиктовал машинистке.

Мой китаец был человек симпатичный и щедрый. Несколько раз даже делал мне подарки. Но ближе мы друг друга не узнали, да и поговорить толком не могли. Про себя я думала: “Как было бы здорово получить через него китайский паспорт. Но это не роман, из которого что-нибудь получится”. Вероятно, он тоже чувствовал, что с моей стороны особой симпатии нет и что одновременно у меня развивается совсем другой, очень важный для меня роман.

Однажды он пришел ко мне вечером в пятницу, когда я как раз собиралась идти в синагогу на Хайдеройтер-гассе. И я просто взяла его с собой. С удовольствием предвкушала, как покажусь с ним под ручку перед другими еврейскими девушками. Сколь ни плачевны времена, таким манером у всех опять будет повод посплетничать. Многие ведь знали, что вообще-то у меня роман с Эрнстом Вольфом, принадлежащим к консервативной еврейской элите.

А несколько дней спустя ко мне неожиданно явился гость. У дверей стоял кантор Хехт, хотел поговорить со мной. Меня видели в синагоге с китайцем, сказал он. И правление общины поручило ему вразумить непутевую сироту, ведь такое недопустимо. У нас состоялся долгий диспут, я цитировала Писание, выдвигала в качестве аргумента Саула. На прощание кантор сказал:

– В общем-то вы правы. У меня три дочери на выданье. Может, у вас и для них какой китаец найдется?


Время шло, а разрешение на брак никак не выдавали. Мы попытались ускорить дело и вместе пошли в инстанцию.

– Я жду ребенка от моего жениха, – сказала я там, – мы не можем дольше ждать.

– Тогда принесите справку. Давно ли вы беременны?

Тут вмешался мой китайский жених.

– С прошлой ночи. Мой невеста хочет кислый огурец, – гордо объявил он.

Вся контора так и покатилась со смеху. Я чуть сквозь землю не провалилась от стыда. А Шу Ка Лин с нацистским приветствием вышел из конторы.

Помог мне Эрнст Вольф, посвященный в мой план. Поехал со мной в район Вильмерсдорф к своему кузену, гинекологу, который, разумеется, именовался теперь еврейским лекарем. Меня Эрнст предупредил: этот человек очень несимпатичный, трус, который норовит угодить всем. Говорить с кузеном будет он сам.

– Ты должен оказать мне услугу, – сказал Эрнст Вольф своему кузену. – Сейчас, в эти страшные времена, с нами кое-что случилось: моя подруга в положении. Поможет только аборт.

– Для тебя я сделаю что угодно, но не аборт! – воскликнул тот. – Ты меня до виселицы доведешь!

Некоторое время они препирались, потом Эрнст Вольф вроде как уступил: он-де понимает, что требует слишком много. В таком случае выдай нам справку, чтобы мои родители позволили нам пожениться!

И гинеколог выдал мне справку, согласно которой я была якобы на третьем месяце. Но все без толку. Разрешение я все равно не получила.

Мои отношения с Шу Ка Лином мало-помалу заглохли. Когда их общежитие разогнали, я помогла ему снять комнату на Блуменштрассе у некой госпожи Ури, которая жила с двоюродным братом моего отца. Через несколько месяцев я узнала, что в этом доме мой китайский жених завел роман с дочерью консьержа.


В ту пору совершеннолетие обычно наступало в двадцать один год. Но я решила не дожидаться 4 апреля 1943 года, хотела, чтобы меня признали совершеннолетней досрочно. Мой опекун Мориц Якоби не возражал и составил для меня нужное заявление. На заседании суда по делам опеки я изрядно позабавилась.

– Я хочу быть совершеннолетней, потому что иначе мне и опекуну определенно будет сложно вести переписку из концлагерей, – заявила я.

Судья чувствовал себя крайне неловко. Покраснел как рак и постарался как можно скорее покончить с этой сценой.

– Разрешение вступает в силу прямо в зале суда, – резко бросил он. И тем самым отделался от меня.

2

Вначале июня 1942 года я столкнулась на улице с Валли Носсек. Раньше мы каждую пятницу встречали в Старой синагоге эту простую женщину, которая помогала по хозяйству и работала то у нас, то у Греты. Обычно она сидела на одном из самых дешевых мест на второй женской галерее. По окончании службы она во дворе подходила к нам, пожимала каждому руку и говорила: “Пусть господа вымолят себе всяческое благополучие!”

Носсек рассказала, что уже получила приказ о депортации и ее чин чином забрали, с рюкзаком и скаткой одеял. Однако на вокзале на нее напал такой жуткий понос – это она расписала во всех подробностях, – что пришлось бежать в уборную. Когда она наконец вышла оттуда, “вот ведь беда”, эшелон “уже ушел”.

Тогда она обратилась к железнодорожному служащему, описала ему свое положение. Тот бегом догнал двух гестаповцев, которые как раз уходили с платформы, и привел их обратно.

– Эти господа из гестапо были страх какие любезные, – продолжала она. В общем, любезные гестаповцы отвели ее домой и распечатали ее комнату. Теперь она ждала, что через неделю ее, как положено, депортируют.

Я как раз шла к своей подруге Ирене Шерхай и ее матери и рассказала им эту историю, которая очень меня заинтересовала.

– У пьяных, у маленьких детей и у слабоумных есть ангел-хранитель! – так прокомментировала услышанное Сельма Шерхай. Меня ее замечание навело на странную мысль, которая немногим позже оказалась весьма полезной: надо просто прикинуться слабоумной, и тогда ангел-хранитель придет на помощь.

И еще одно происшествие этих дней произвело на меня впечатление. Через клиентку прачечной госпожа Кох свела знакомство с гадалкой. Раз в неделю гадалка практиковала в Грюнау, хотя в ту пору это строго воспрещалось. Ханхен Кох питала слабость ко всякого рода мистике и магии и непременно хотела пойти туда вместе со мной.

Пожалуй, эта госпожа Клемштайн, которая якобы знать не знала, кто я такая, все же имела некоторое представление о моей особой уязвимости. Во всяком случае, она сказала:

– Вас всякой чепухой не обманешь. Мне не нужны ни карты, ни стеклянный шар. Мы просто спокойно посидим вместе, закрыв глаза. Либо я установлю с вами связь и получу видéние, либо нет. Если нет, я вам честно так и скажу и верну госпоже Кох деньги. А если да, расскажу вам, чтó увидела.

Немного погодя – мы молча сидели рядом – она сказала:

– Я вижу. Вижу двух людей с ордером.

Она рехнулась, подумала я. Мне послышалось “с ореолом”, с нимбом. А она имела в виду ордер на арест.

– Эти мужчины, или один из них, – продолжала она, – прикажут вам идти с ними. И вот что я вам скажу: если пойдете с ними, вас наверняка ждет смерть. Если не пойдете – пусть даже спрыгнете с верхушки церковной колокольни, – то останетесь целы-невредимы, будете жить. Когда придет срок, вы услышите мой голос.

В скором времени ко мне действительно явился человек с ордером на арест. Только находилась я не на верхушке колокольни, а у себя в комнате. Было 22 июня 1942 года, в дверь позвонили в шесть утра. В тогдашней Германии это, понятно, был не молочник. Поголовно все пугались, когда в шесть утра раздавался звонок в дверь.

Человек был в штатском. Госпожа Якобсон открыла. Он потребовал меня, для разговора. Я еще спала, но в ужасе проснулась, когда он вырос у моей постели. Спокойно и дружелюбно он сказал:

– Одевайтесь, приведите себя в порядок. Мы хотим вас допросить. Это ненадолго. Через час-другой вернетесь. – Они всегда так говорили, во избежание криков, глотания капсул с ядом и прочего, нежелательного для гестапо.

В этот миг я и правда громко и отчетливо услышала у себя в комнате голос гадалки. И совершенно автоматически в голове возник девиз: “Не пойду, я чокнутая!”

Я притворилась, что верю ему, и с идиотской ухмылкой спросила берлинским говорком:

– Этакий допрос небось цельный час займет, а?

– Да, вполне возможно.

– А у меня тут харчей ни крошки. Вот у соседки внизу, в полуподвале, у ей завсегда на плите эрзац-кофей, а то и настоящий. Глядишь, и хлебца мне даст. Можно, я к ней сбегаю? Прям так, в исподней юбке… В шесть-то утра никто меня не увидит… и не сбегу я.

В результате он меня отпустил, “к соседке”. Единственное, что я украдкой прихватила с собой, были сумка с кошельком и пустая бутылка. Я знала: на арест всегда приходят двое. И если второй караулит внизу, разобьется либо бутылка, либо его башка. Без сопротивления я с ними не пойду.

Выходя из квартиры, я успела заметить, как госпожа Якобсон побелела, провела этого человека на кухню и сказала:

– Ах, заходите сюда, посидите, пока ей там внизу соорудят бутерброд. – Она усадила его на стул и придвинула поближе кухонный стол, так что он очутился как бы в ловушке.

Внизу в подъезде стоял второй. Я спонтанно сменила роль. Ни секунды не раздумывая, воскликнула:

– Батюшки! – Я прикинулась заурядной молодой бабенкой. – Собралась перед работой почистить дверную ручку, а младшенький, ему всего-то два с половиной годочка, возьми да захлопни дверь. Пришлось в исподней юбке к свекрухе идтить за вторым ключом, а тут на тебе! – мужик в колидоре, глазки строит! Нет, надо же! Все вы, мужики, одним миром мазаны! – И так далее.

Агент чуть со смеху не помер, дал мне шлепка по заду – развлекся на все сто.

– Ладноть, – сказала я, – никто меня не видит. Через пять минут вернусь.

Мне понадобилось огромное самообладание, чтобы не спеша дойти до следующего угла. Потом я кинулась бежать. Обратилась к первому встречному, пожилому работяге, коротко рассказала, что случилось.

– Заходи в подъезд! – сказал он. – Я дам тебе свою ветровку. Ты маленькая, а я большой. Куртка тебе до колен будет. А потом мы пойдем к какой-нибудь твоей знакомой, возьмешь у нее шмотки. – По всей видимости, он здорово обрадовался: – Пусть я даже на работу опоздаю, дело того стоит! Хоть маленько насолю этим гнидам.

Обрывком бечевки он связал на макушке мои непокрытые волосы и отвел меня на квартиру семьи Вольф. Эрнст жил тогда на Нойе-Кёнигштрассе, с родителями, теткой и младшей сестрой, искусствоведом Теей Вольф. Отцу его уже перевалило за восемьдесят, и фактически главой семьи был Эрнст. Родственницы его очень возмущались, что он, человек, который обо всем заботился и все решал, завел роман с девушкой много моложе себя. Они на дух меня не выносили.

Но сейчас незамедлительно пришли на помощь. Теа Вольф подарила мне летнее платье, в котором я вполне могла опять выйти на улицу. В остальном у меня, по сути, ничего не было, лишь несколько пфеннигов в кошельке да еврейское удостоверение. Пустую бутылку от сельтерской я пока выбрасывать не стала.

Позднее я окольными путями еще раз связалась с Якобсонами и узнала, что моя квартирная хозяйка на целый час задержала гестаповца разговорами, до полного идиотизма дошла – показывала ему семейные фотографии. И я действительно склоняюсь перед величием этой совершенно заурядной, простой женщины, которая перебралась в Берлин из провинции. Она знала: ей самой, ее мужу и детям не спастись. И на самом деле рискнула всем, была готова к тому, что их всех убьют на несколько месяцев раньше, лишь бы обеспечить мне преимущество перед гонителями.

Как эта история закончилась, я тогда тоже узнала. Через час с лишним второй гестаповец поднялся в квартиру и спросил коллегу:

– Ну, вы скоро?!

Когда оба поняли, что случилось, вспыхнула страшенная перебранка. Оба винили один другого, пока не вмешалась госпожа Якобсон:

– Господа, я с удовольствием подтвержу, что вы целый час ждали напрасно. Моя жиличка – девица беспутная, частенько не ночует дома. Стало быть, вы просто не могли выполнить свою задачу.

Но оба они так боялись друг друга, что не смогли согласиться на такую версию. Сдуру сказали правду. Госпожу Якобсон вызвали в гестапо и устроили ей очную ставку с обоими, физиономии у которых были сплошь в синяках.

– Вы узнаёте этих людей? – спросили у нее.

– Они очень изменились, – ответила она.

А один из давешних визитеров заметил:

– Если б знали, что такая молодая девчонка окажется крепким орешком, мы бы весь квартал полицией оцепили.

Засим госпожу Якобсон целую-невредимую отпустили домой. Немногим позже, в марте 1943-го, вся ее семья была депортирована и убита.

3

Час был ранний, и я не знала, куда податься. И пока что пошла к Ирене Шерхай, лучшей своей подруге. Ей я поверяла все свои мысли и чувства, планы и суждения. Ирена, еврейка наполовину, жила со своей матерью Сельмой на Пренцлауэр-аллее. Ее отец, еврей, уже умер. Нееврейка-мать постоянно боялась за дочку.

Встретили меня там очень сердечно, но я понимала, что долго у них оставаться нельзя. Вполне возможно, меня станут искать у друзей. Сельма Шерхай дала мне в дорогу носовой платок и рубашку на смену, потом мы в большом волнении распрощались:

– До встречи после освобождения!

Тем временем я смекнула, где меня будут искать в последнюю очередь: в логове льва. Надо спрятаться в полицейской казарме, точнее у Эмиля Коха. Он служил в полиции штатным пожарным. На участке, расположенном в восточном предместье Берлина.

Много часов я провела там, просто сидя на длинном столе и болтая ногами. То и дело заходили пожарные, для которых появление женщины в этом месте стало необычным и желанным развлечением. Каждый шутил со мной, получая веселый и кокетливый ответ. У меня было вполне хорошее настроение. “Первый решающий этап позади, – думала я, – здесь гестапо меня искать не будет”. На душе стало куда легче, нежели в мучительные предшествующие месяцы.


Ирена Шерхай, лучшая подруга Марии Ялович. 1945 г.


Эмиль каким-то образом умудрился предупредить Ханхен и шепнул мне, чтобы я приехала к ним в Каульсдорф ближе к ночи.

Я знала, что на них можно положиться. При жизни моего отца госпожа Кох без устали твердила: “Этот домик по-прежнему ваш. Наш дом – ваш дом”. Но вместе с тем мне было ясно, что и в Каульсдорфе надолго остаться нельзя. Среди тамошних соседей хватало и мерзавцев, фанатичных нацистов, перед которыми дрожала вся округа. Эти люди ни в коем случае не должны узнать, что я там. Поеду в Каульсдорф, когда хорошенько стемнеет, а день-то был, считай, самый длинный в году, и темнело поздно.

Уже ночью, собираясь спать, я попросила Ханхен Кох:

– Будь добра, одолжи мне, пожалуйста, ночную рубашку!

– Ах, барышне требуется ночная рубашка? – ехидно спросила она. И я поняла, что допустила ошибку.

В конце концов госпожа Кох принесла ночную рубашку, вышитую, с ажурной строчкой по вырезу. Ей подарили ее на конфирмацию, и она ни разу ее не надевала.

– Очень добротная вещь! – подчеркнула она. Сама-то спала всегда в нижнем белье.

Я получила урок: надо быть осторожной и побыстрее приноравливаться к жизненным привычкам людей, которые меня принимали. Без помощи мне не обойтись, и я не вправе никого сердить.


На следующий же день я опять отправилась в город. Перво-наперво на Розенталер-штрассе, 44. Мне было так страшно снова войти в знакомый с детства дом. Я по-детски боялась, что этот дом, который я так хорошо знала, тоже узнает меня и подставит под удар.

Я хотела навестить Хильду Хаушильд, многолетнюю приятельницу дяди Артура. Он не женился на ней, потому что она не была еврейкой и в тогдашнем обществе ее бы не приняли. Но он помог ей перестроить во флигеле мансарду. Я часто гостила в этой на удивление красивой и со вкусом обставленной квартире.

Познакомились они на рынке, где Артур держал палатку с шуточными товарами. Например, у него можно было купить металлическую имитацию большой чернильной кляксы, положить ее на документ и таким манером кого-нибудь разыграть. Или спичечные коробки, которые начинали жужжать и скакать, как только к ним прикасались.

С работницей рынка Хильдой Хаушильд Артур завел шашни, заговорив о ее невероятно густой шевелюре. Вообще-то она была скорее дурнушка: лицо красноватое, нос тоже не сказать чтоб изящный, да и зубы плохие. А вот волосы – просто чудо, она чуть не каждый день ломала застрявшие в них расчески. Артур представился ей, сказав: “Мадемуазель, я подарю вам расческу, которая нипочем не сломается”.

Тетушке Грете было ох как непросто, с одной стороны, вести строго кошерное хозяйство брата, а с другой – мириться с этими отнюдь не ортодоксальными отношениями. Она на дух не выносила Хаушильд. Нередко между ними случались жуткие перебранки. Грета на всю лестницу осыпáла бранью подругу брата, а та кричала в ответ: “Лучше сварите вашему братцу порядочную кастрюльку жратвы, чтоб он с голоду не помер!”

Правда, мои отношения с Хильдой оставались безоблачны, даже после смерти Артура. Я навещала ее, она подсовывала мне продукты и всегда принимала у себя как близкую родственницу. И вот сейчас я с замиранием сердца и в радостном предвкушении поднималась к ней в мансарду. Не сомневалась, что она мне поможет. Глядишь, отправит к своей семье на Балтику.

Подойдя к ее двери, я увидела табличку с незнакомой фамилией. Позвонила, но никто не открыл. Я попробовала позвонить к соседям. В конце концов какая-то женщина приоткрыла дверь и сказала:

– Барышню Хаушильд ищете? Она неожиданно вышла замуж и уехала в Росток, вышла даже за весьма приличного господина, за инженера.

Адреса она не оставила. Я печально побрела восвояси.


Несколько ночей я провела у Тати Купке, сестры моей тети Мии Линдеман. Отец у них был очень симпатичный старик – дедуля Линдеман, столяр, старый коммунист из района Панков. В 1933-м он сказал Мие: “Знаю, ты любишь приятности жизни и заполучила их благодаря мужу. Ты делила с ним хорошие времена. И если посмеешь уйти от него и ваших детей, поскольку теперь, когда у власти нацисты, уже невыгодно иметь мужа-еврея, я тебя так выпорю, что мало не покажется. В нашей семье этот номер не пройдет”.

В самом деле, Миа осталась с моим дядей Хербертом и вместе с ним, Куртом-Лео и Ханнеле незадолго до начала Второй мировой войны успела выехать в Англию.

Сестра Мии, Тати, тоже никогда не симпатизировала нацистам. Ее муж Вилли до 1933 года был активным коммунистом и остался верен своим убеждениям. В их квартирке, в комнатушке с кушеткой, для меня тотчас постелили свежие простыни.

В первую же ночь к моей постели пришел Вилли. Хилый мужичонка с морщинистым лицом, в слишком короткой ночной рубахе бормотал какие-то мерзкие сальности. Остальное легко можно домыслить. Я не могла ни устроить скандал, ни выставить его, поэтому пришлось терпеть. Но я не сомневалась, что Тати все слышала.

Я чувствовала себя так неловко, что вообще глаз на нее поднять не смела.

Следующей ночью Вилли опять, как привидение, явился передо мной. Впрочем, нашлись и другие причины не задерживаться здесь. Стены в многоквартирном доме тонкие, а среди соседей полно нацистов. По политическим праздникам из окон вывешивали море флагов со свастикой. Рано или поздно я бы попалась.


Дальше мне помог другой человек, Эрнст Шиндлер, старый друг моего отца. Как еврея его давным-давно принудительно отправили на пенсию. Жил он в так называемом смешанном браке, на Гаудиштрассе, на севере Берлина. В последние месяцы я несколько раз встречалась с ним и штудиенратом доктором Максом Беккером. Мы начали вместе учить шведский. Потому что Беккер, увлеченный педагог, после Первой мировой передвигавшийся в инвалидном кресле, считал: “Мы что же, будем рассказывать друг другу, что война – катастрофа, а нацисты – преступники? Вообще-то жаль тратить на это время”. К сожалению, добрались мы только до третьего урока.


Читать далее

Фрагмент для ознакомления предоставлен магазином LitRes.ru Купить полную версию
Часть третья. “Радуга неописуемой красоты”. Попытки бежать и переход на нелегальное положение

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть