Часть третья

Онлайн чтение книги Условия человеческого существования
Часть третья

1

— Стой тут и жди!

Оставив Кадзи в канцелярии, подпоручик Хино исчез в кабинете командира роты. Кадзи вытянулся по стойке «смирно» — ведь никто ему не скомандовал «вольно». Через несколько минут Хино вернулся и, усевшись за стол, стал просматривать бумаги. Казалось, он не замечает солдата 2-го разряда Кадзи.

На железной печурке закипел чайник — во все стороны с громким шипеньем полетели брызги. Хино недружелюбно покосился на Кадзи: чего не снимешь крышку? Но Кадзи с грустной усмешкой продолжал стоять руки по швам.

По казарменному плацу маршировали новобранцы. На мотив марша что есть мочи горланили «Фронтовые наставления».

Кадзи подумал, что этот неистовый ор никак не вяжется с сентиментальной мелодией марша.

Не подымая глаз от бумаг, Хино сказал:

— Вольно!

Кадзи не расслышал:

— Виноват, не понял.

— Можешь стоять вольно.

Шипение чайника раздражало. Кадзи снял крышку. Ему хотелось, чтобы все поскорее кончилось. Уже близился вечер; у новобранцев дел много, каждая минута на счету. А предстоящий разговор — потерянное время.

Наконец подпоручик повернулся к Кадзи. Плотно усевшись на стуле, расставил ноги.

— А ты не торопишься… До сих пор не удосужился подать заявление о зачислении в вольноопределяющиеся,

Кадзи опять встал руки по швам.

— Виноват, не подал.

— А почему? Какие-нибудь особые причины?

Кадзи медлил с ответом. Он посмотрел на белый лоб Хино, потом на его рыхлые щеки. Этого человека уже десять лет трепала армейская служба, смешно думать, что его тронут терзания интеллигента.

— Никаких особых причин, просто думаю, что не подхожу.

— Как это не подходишь? А ну, объясни.

— Просто хочу остаться солдатом, господин подпоручик.

— Ну а почему? Говори вразумительно.

Как ему объяснить? Разве этот вояка поймет? Так просто ведь не ответишь. А одно неосторожное слово — и головы не сносить.

— Причины малоубедительные, господин подпоручик.

— Ага, значит, причины малоубедительные, а нежелание быть офицером твердое, так? — Хино исподлобья взглянул на Кадзи. — Если валял дурака там, дома, не думай, что это сойдет и в армии. Здесь такие штучки не проходят.

— Господин подпоручик, позвольте мне собраться с мыслями…

— Ладно, собирайся. — И, повернувшись к солдату, приткнувшемуся в углу, Хино приказал: — Синдзе, подбрось-ка уголька.

Синдзе не спеша поднялся и подошел к печке. Кадзи поймал его взгляд за спиной подпоручика. «Смелее, Кадзи! Главное — не теряться», — подбадривал этот взгляд.

— Только ты и Охара из двадцати, имеющих право на зачисление, не подали, — продолжал Хино. — Ты что, не читал приказа командира? Как ты думаешь, армии нужны офицеры или нет? Ведь фронт все время расширяется…

— Я понимаю.

— С Охары и спроса нет — он слепая курица, но ты-то здоров как бык! К тому же преуспеваешь в боевой подготовке. Мало кто так может швырнуть гранату, Хасидани зря болтать не станет. И опять-таки образование. Чем же это ты не подходишь?

Разумеется, он подходит. Кто, если не он? — думал Кадзи. Он чувствовал, как бьется кровь в висках. Больше того, из него выйдет настоящий офицер, он будет душой солдат. Но причина… Нужно объяснить причину… А это нелегко… Их много. Прежде всего, Лаохулин кое-чему научил Кадзи — разве там он не имел полномочий младшего офицера? А что из этого вышло?.. Потом — он терпеть не может военных. Не выносит их всех, а тем более офицеров, этих безропотных служак, этих запятых в приказах о расстреле. И еще — самое основное: он хочет домой. Хочет быть себе хозяином, хочет работать и довести начатое дело до конца. Ему нужна не армия, а Митико. Понимаете, господин подпоручик, мне нужна жена, а не офицерская форма. Что я для вас? Пешка, нечто вроде стула или чайника. А с Митико мы друг другу необходимы как воздух. Но разве можете вы это понять?

Кадзи старался вспомнить запах Митико. Он ей сказал, что скоро вернется и начнется новая жизнь. И себе так поклялся. О милый запах… Запах шеи, которую он, уезжая, жадно целовал, аромат волос… И все это начисто заглушил ненавистный армейский запах застиранного обмундирования и каменноугольной гари.

— Я не дурак и понимаю, всем вам не хочется расставаться с привычками гражданской жизни. Всем вам, не только тебе, все эти интеллигентики, ставшие солдатами, поначалу не очень-то рвутся в офицеры. Думаешь, не знаю почему? — Хино закинул ногу на ногу. — Вы надеялись по глупости, что после комиссии вашего брата-запасника демобилизуют. Тыловые крысы! Думали по домам отправиться! Как же, ждите! По домам! вот-вот объявят всеобщую мобилизацию! Такие-то дела! Наконец и ваши хлюпики смекнули что к чему. И подались всем гуртом в вольноопределяющиеся. Чтоб подальше от фронта. Ничего, из вас дурь живо выбьют! Война всех обломает!

Хино посмотрел на дверь кабинета командира роты и чуть заметно усмехнулся. Как истый служака, Хино, конечно, презирает капитана Кудо — он ведь тоже из вольноопределяющихся.

— Так что, если ты и сейчас тянешь волынку и не подаешь заявления, тут дело нечисто. Вот как я думаю.

— Солдатская служба мне больше по сердцу.

Кадзи сам сознавал, что это звучит совсем не убедительно, но ничего лучшего придумать не мог, хоть и чувствовал в словах Хино явный подвох.

Над казармами нависла ночь. Маршировка на плацу кончилась.

— Поверь, Кадзи, офицер вроде меня, кадровый офицер, знает о своих солдатах абсолютно все, — голос Хино стал угрожающе дружелюбен.

Еще бы! Ну конечно, ты знаешь обо мне все! Кадзи почувствовал себя загнанным зверем. Жандармерия уж как-нибудь позаботилась сообщить сюда об инциденте в Лаохулине. Дело Кадзи, хранящееся в столе у Хино, наверняка испещрено красными галочками. Ведь и Митико, как бы между прочим, писала: «…Заходил господин Ватараи, спрашивал, как поживаю…» Вроде ничего особенного, простая вежливость. Но за ней скрывается многое. Бедная Митико, верно, содрогалась от отвращения под пристальным взглядом унтера из жандармерии.

— Уясни себе одно: ты на гражданке и ты после мобилизации — два разных человека. Да ты и сам это прекрасно понимаешь.

— Да.

— Я не вижу ни одного «но» против твоего производства в офицеры, а ты упираешься и отказываешься подать заявление, вот я и смекнул: здесь что-то нечисто!

Допрыгался-таки. Попробуй теперь выкрутись. Кадзи глянул! на печку, потом перевел взгляд на Синдзе. Облизнул пересохшие губы.

Э, была не была, выложу Хино все. Ведь этого типа вымуштровали из солдат — он, понятно, презирает новоиспеченных офицеров.

— Как бы выразиться точнее… Я… в общем я считаю, что офицер и духовно и физически должен превосходить солдата. Если командир не обладает большей выносливостью и решительностью, он не имеет морального права посылать солдат на смерть!

— Таких командиров не бывает, — усмехнулся Хино.

— Бывают или нет, но в шестом параграфе «Руководства для пехоты» черным по белому написано: «Решения командира должны быть твердыми и последовательными. Малейшее колебание приведет к разброду, и подчиненные выйдут из повиновения». А я не могу не колебаться, я, видно, с рождения такой. В десятом параграфе «Руководства» сказано: «Самое постыдное для командира — промедление; оплошность в бою грозит армии большей опасностью, чем ошибка в стратегии». Могу я допустить, чтобы армия страдала из-за моей оплошности? Разве это не серьезная причина?

Хино продолжал сверлить Кадзи глазами, но в них не было уже металлического блеска, ответ Кадзи явно озадачил подпоручика. Вот тебе на! Выучил наизусть! Выходит, правда, что у красных голова хорошо варит.

— И еще… — Кадзи перевел дух, — и еще мне думается, что за такой ничтожный срок, как полгода, нельзя подготовить настоящего офицера.

Кадзи следил за реакцией Хино. Бесспорно, его слова попали в точку. Подпоручик расплылся от удовольствия. Он терпеть не мог этих выскочек-вольноопределяющихся, слова Кадзи пришлись ему по душе. Теперь надо было только усилить впечатление от сказанного.

— Вот если б у меня был стаж службы, как у господина подпоручика, — другое дело…

Ну и подхалим! Кадзи сам себе поражался. Сказать такое и даже не покраснеть!

— Верно, есть еще что-нибудь, а?

Хино по-прежнему не сводил с него глаз. «Любопытный тип, не то что другие, — подумал он. — И, видно, с норовом».

— Ты понимаешь, ведь этим капитана не убедишь! Мне надо зацепиться за что-то посущественнее.

Что-нибудь еще? Пожалуйста. Если бы он смел, он сам спросил бы своих командиров: зачем вы, господа, стали офицерами? Чтоб посылать солдат на смерть?

— Офицер не должен испытывать сомнений.

При этих словах Синдзе взглянул на Кадзи. Губы Хино растянулись в иронической улыбке. Может, переборщил? Чтобы не показаться слишком дерзким, Кадзи поспешно добавил:

— Я хочу сказать, что человек, который становится командиром, не потянув солдатской лямки, или слишком самоуверен, или туп. Я не могу упрекнуть себя ни в том, ни в другом. Вот и все мои причины.

«Да он просто наглая сволочь, — мелькнула неожиданная мысль в голове Хино. — Танцует на острие ножа! Попробуй, справься с таким! За ним нужен глаз да глаз».

— Ты хитрая бестия, — усмехнулся подпоручик. — Наворотил тут кучу всяких причин, а сам, верно, только и думаешь, как бы драпануть из армии и завалиться спать с женой…

Кадзи почувствовал, что теряет почву под ногами. Подпоручик разгадал его. Ему нечего было возразить.

— Но одно другому не мешает. И в офицерских погонах можно спать с женой. Ведь экзамены начнутся после инспекционного смотра, время-то есть. Поразмысли над этим. Можешь идти.

Кадзи склонился — по уставу — на пятнадцать градусов ровно и отдал честь.

— Рядовой второго разряда Кадзи возвращается в казарму.

У двери он повернулся, чтобы еще раз отдать честь.

Хино спросил:

— Ну как, не подведешь завтра на соревнованиях?

— Надеюсь, что нет.

Надеешься! Попробуй, провались, Хасидани задаст тебе!

2

Следом за ним с ведром для угля вышел Синдзе.

— И вогнал же ты меня в пот! — рассмеялся он.

— Ну сам подумай, что я мог сказать?

— Не знаю. Одно помни — ты под подозрением. Даже я, вечный солдат первого разряда, ротный дурачок, не хотел бы оказаться на твоем месте. А ты, Кадзи, правофланговый призывников запаса! У-у-у! И когда у такого парня красные мозги, не позавидуешь кротам из отдела личного состава. Ну что им с тобой делать?

Кадзи пошел с Синдзе к угольному складу,

— Утри им нос на завтрашних соревнованиях. Твои козыри — стрельба, метание гранат и знания — этим и держишься.

— Знаю, — пробормотал Кадзи.

— Ты начал хорошо. Всегда, что называется, в форме — не подкопаешься. Держись так и дальше — не ударь лицом в грязь. Иного выхода у тебя нет. Вот я, например, начал с расхлябанности, с этакого рубахи-парня, которому все нипочем, и теперь уж хочешь не хочешь, а жми в том же духе… Стоит раз показать свою слабость, и больше не подымешься, растопчут.

— Знаю.

Интересно, кому легче, мне или ему? — подумал Кадзи.

Синдзе тоже из «подозрительных»; его старший брат сидел за политическое преступление. С первых дней службы на нем клеймо «красного». А в армии сколько ни старайся солдат вроде Синдзе — все напрасно. Другое дело — Кадзи. Он бросает гранату на шестьдесят четыре метра. Его искусство оценили. И зрение у Кадзи снайперское: правый глаз — плюс два, а левый — полтора. С трехсот метров у него абсолютное попадание. Это очень радует старшего унтер-офицера Хасидани, командира стрелкового взвода. «Обладает отличной боевой подготовкой», — так аттестует его начальство. Правда, биография у него сомнительная. Кадзи доставил немало хлопот отделу личного состава. И только успехи в стрельбе спасали Кадзи от разного рода неприятностей. Стоит ему хоть раз потерпеть неудачу — его уже ничто не спасет.

— Лучше бы ты шел, — сказал Синдзе, тревожно озираясь по сторонам. — Кое-кому не по душе наши беседы.

Кадзи кивнул.

С севера подул ветер. Ночью он превращался в нож, неумолимо пронзающий тело.

— Опять мороз!

Кадзи пошел в казарму. До темноты они с Охарой должны успеть переменить воду в пожарной бочке, вычистить обувь, убрать помещение. Да мало ли, что еще должен успеть сделать новобранец.

3

На щите объявлений в восемь часов значилось: минус тридцать два градуса. А столбик термометра продолжал падать. Под резким северным ветром гудели провода. Порой этот гул перерастал в глухие рыдания, и тогда бумага в окнах вздрагивала и начинала протяжно гудеть. Унылая, леденящая сердце музыка.

Кадзи растянулся на койке, расслабил тело. Долгий, противный был день. Но все, что полагается, он, кажется, сделал по правилам. Вроде нет никаких огрехов, ничего такого, к чему могли бы придраться старослужащие.

Как сказал Синдзе, нельзя ни на секунду терять бдительность. Чистка винтовки? Мытье посуды? Ботинки? Уборка помещений? Стирка мелочей старослужащим солдатам? Печка? Пожарная бочка? Заучивание наизусть «Высочайшего эдикта воинам» и «Руководства»? Все сделано.

Если так, все в порядке и надо поскорее заснуть. Завтра не за горами, завтра он должен быть бодрым.

Кадзи не мог заснуть, все ворочался с боку на бок… Ноги были ледяными. Видно, озяб, когда скалывал лед на плацу у казармы. Растирая ногой ногу, Кадзи прислушивался к вою ветра. Он казался каким-то обиженным, жалобным. Навязчивые звуки врывались сквозь тонкие стены, несли с собой лавину воспоминаний.

Вначале расплывчато, где-то на краю сознания, возникла Митико. Как она далеко! Их разделяет степь, полторы тысячи километров, занесенных снегом. И кажется, это расстояние увеличивается с каждым днем. Рано или поздно будет отдан приказ о переброске его роты на фронт, на юг. И может, оттуда уже не будет возврата, не будет встречи с Митико.

«Я никогда не забуду двести дней нашего счастья в Лаохулине, — писала Митико. — Пожалуйста, пиши мне чаще, чтобы я могла делить с тобой твои горести…»

Воспоминания порождали нестерпимую тоску. Из всего сказанного подпоручиком Хино Кадзи запомнил только одно: «Наворотил тут кучу всяких причин, а сам, верно, только и думаешь, как бы драпануть из армии и завалиться спать с женой».

Да, так точно, господин подпоручик. Домой хочу. Спать с женой хочу. Хочу вдохнуть ее тепло. Может, и Митико сейчас прислушивается к ветру? Что ей снится? Он пытался вспомнить ее всю, женщину, изливавшую на него поток счастья… Но образ уже исчезал, растворялся, и только попусту бурлила кровь, а за окном ухали разрывы, похожие на пушечные залпы; это трещал лед на болоте.

Кадзи глянул на соседнюю койку. Охара тоже не спал. Его маленькое лицо, казавшееся в тусклом свете ночника болезненным, по временам тихо вздрагивало. Подслеповатые глаза, такие странные без очков, блуждали по перекладинам потолка. Охара тяжело вздыхал.

Этот человек всего на два-три года старше Кадзи. В прошлом корреспондент провинциальной газеты. Он остро переживал нелады между женой и своей престарелой матерью. «Я у нее единственный сын, что называется, маменькин сынок. Последние годы мать все охала, совсем, мол, состарилась, женился бы ты поскорей… Сама настаивала, а теперь жене жить не дает, видит в ней врага кровного, — пожаловался как-то Охара. — Когда меня призвали, я утешал себя — дескать, без меня они поладят». Однако надежды Охары не сбылись. В письмах жена и мать обливали друг друга грязью. Хилому Охаре служба в армии была явно не по силам. Он таял на глазах, а тут еще они донимали его своими плаксивыми жалобами. Как-то он сказал Кадзи: «Мне все кажется, что я не выдержу все это, заболею и умру». Это было похоже на правду.

— От дум голова пухнет, — пробормотал Кадзи. Он сказал это себе самому.

Охара чуть заметно кивнул. Но сколько ни думай, от этого ничего не изменится. И в один прекрасный день эту подозрительную тишину пограничного района, где по ночам лишь рыдает ветер и трещит лед, нарушит сигнал тревоги — и тут уж всем крышка. Наверно, потому такой смысл приобретают воспоминания, которые ворошишь по сто раз на дню.

Старослужащие громко храпели.

Во сне скрипел зубами Саса, бывший лакей второразрядного отеля, развлекающий солдат грязными анекдотами. «Этот не падает духом, этому терять нечего, — подумал Кадзи. — Каждый живет, как может; этот сохраняет свое благополучие с помощью анекдотов». После вечерней поверки Саса вместе с новобранцами колол лед. Он сыпал остроты, бодрился, стараясь не отставать от молодежи, хотя по всему было видно, что лом ему не под силу. А уже в казарме Саса осклабился всем своим сморщенным лицом и, хитро подмигнув Кадзи, извлек из внутреннего кармана мундира маленький бумажный пакет и, приложив его к щеке, пробормотал:

— Ну, спокойной ночи. Не мешай мне спать.

Казалось, ему не терпится развернуть пакет, но посторонние взгляды и обычная перед отбоем сутолока мешали. Лишь снимая ботинки, он снова склонился над пакетом. Его обступили новобранцы.

— Хоть сегодня бы дали поспать как следует, — огрызнулся он.

— Что ты колдуешь, Саса?

— Ничего, просто повторяю заклинание. Без него не уснуть. — И Саса доверительно взглянул на Кадзи.

Когда они наконец остались вдвоем, Саса смущенно спросил:

— Ты, наверно, думаешь, — чудит старик?

Кадзи покачал головой.

Нет, он совсем этого не думает, а, напротив, завидует тому, что Саса во что-то верит.

— Я не вижу тут ничего чудного, — сказал Кадзи, — только не очень-то показывай другим, а то талисман потеряет силу.

— И то правда.

Он спрятал заветный пакет в карман мундира. Волосы его жены. Уходя на войну, он придумал себе талисман. То есть решил, что если возьмет это с собой, то вернется целым и невредимым.

Застывшие ноги никак не согревались. Может, лучше подняться и почитать в унтер-офицерской комнате «Руководство»?

В коридоре стукнули прикладом. Ежевечерний обход отделения дежурным ефрейтором.

Эту неделю дежурил Баннай. Бывший скотобоец, прославившийся своей грубостью. Кто-кто, а этот умел придраться.

Авось пронесет! Только бы все сошло благополучно!

Кадзи шепнул Охаре:

— Идет.

4

Распахнулась дверь. Сначала показался ружейный приклад, потом в тусклом свете ночника выросла фигура дежурного.

— Притворяемся? Как же, пойдет к вам сон до моего прихода!

Баннай зажег свет и, выстукивая прикладом по каждой доске пола, начал проверку. Новобранцы ежились под своими тонкими одеялами, дрожали от этого стука. Баннай это прекрасно знал, ибо сам был новобранцем четыре года назад. Тогда тоже, неизвестно зачем, его подымали с постели среди ночи, заставляли вставать на четвереньки и били по заду ружейным прикладом. Совершил ты какой проступок или нет, но раз бьют, значит, за дело. Это вроде пошлины, она будет взиматься с тебя до тех пор, пока ты не перейдешь в категорию старослужащих. И сосчитать невозможно, сколько ударов вынесло могучее тело скотобойца. И не забыло их. А армия — такое место, где удары не вернешь тем, кто их наносил. И потому, как только ты избавляешься от обязанности принимать удары, ты возвращаешь свою долю сторицей тем, на кого эту обязанность возложили.

Баннай возился подозрительно долго. Кадзи начинал беспокоиться. Чуть приоткрыл глаза. Баннай стоял возле печки.

— Пр-р-рекрасно!

Вот он опять стукнул прикладом об пол.

— Новобранцы, подъем!

Двадцать новобранцев почти одновременно сели на койках.

— Становись!

Двадцать человек выстроились у своих коек по стойке «смирно».

Лицо Банная на мгновение осветила озорная улыбка.

— Сжать зубы, расставить ноги!

Затем, размахивая руками, Баннай начал наносить удары с точностью механизма. Левой рукой — слева, правой рукой — справа. Движение этого механизма на мгновение приостановилось, когда с носа Охары слетели очки. Они были, если можно так выразиться, его настоящим зрением, и поэтому Охара поспешил поднять их. На Сасе Баннай промазал. Осоловевший со сна Саса чуть подался назад, и кулаки Банная в первый раз метнулись туда и обратно впустую, так что Баннаю пришлось повторить. Талисман не помог Сасе.

Не обделив никого, Баннай, порозовевший от удовольствия, весело спросил:

— За что я бил, все знают?

Нет, они не знали. Кадзи напряженно думал. Кажется, он весь день был начеку. Вроде все было учтено.

— Может, ты знаешь?

Баннай вопросительно уставился на солдата 2-го разряда Таноуэ, стоявшего ближе всех к печке.

— Нет, нам это неизвестно.

— А ну-ка, повтори еще разок!

Таноуэ тут же спохватился. Здесь нельзя говорить, как на гражданке, здесь нужно отвечать «никак нет» или «так точно». Но для него обращение по форме было мукой. Он не мог к нему привыкнуть — и все тут.

— Никак нет, не понимаю! — гаркнул он.

— Не понимаю! — скривив рот, передразнил Баннай. — Ничего, сейчас поймешь.

И Баннай, склонившись над пожарной бочкой, вытащил оттуда что-то и показал на вытянутой ладони солдатам.

— Это что такое?

На багровой ладони Банная лежал разбухший от воды окурок.

— Кто разрешил использовать пожарную бочку как пепельницу? Отвечайте! Вам не передавали приказа господина дежурного, что противопожарная вода должна содержаться в чистоте? Отвечайте!

Столкнувшись глазами с Баннаем, новобранец действительной службы Ямагути, заикаясь, прошептал: «Не… не… не… передавали!»

— Дежурный по отделению, шаг вперед!

Испуганно взглянув на Кадзи, Охара вышел вперед. Когда Баннай тяжело, по-медвежьи подошел к Охаре, Кадзи заметил, что у того дрожат ноги.

— Снять очки!

Охара повиновался. Теперь уже все его тело била мелкая дрожь.

Первый удар повалил его навзничь.

— Вонючка, что, тебя ноги не держат? Встать!

Зажав разбитую губу, Охара, пошатываясь, встал.

Кадзи знал: будь у Охары хоть сто оправданий, он все равно не откроет рта — страх словно сковал его. Кадзи не выдержал:

— Перед ужином Охара сменил воду в бочке. — Это была правда, они вместе меняли воду. — Пепельницу я собственноручно вычистил перед отбоем.

Баннай перевел взгляд на новую жертву.

— Так ты хочешь сказать, что это старослужащие курили после отбоя?

Кадзи не ответил. Скорее всего, так оно и было. Именно так. Пока он ходил мыть пепельницу, кто-то закурил. А близорукий Охара этого не заметил. Да и другие новобранцы тоже, верно, не заметили.

— Значит, ты обвиняешь старослужащих солдат? — не унимался Баннай.

В его голосе Кадзи почувствовал нарастающую угрозу.

Кадзи увидел, как на койке приподнялся ефрейтор Ёсида и еще несколько старослужащих. Разгорался скандал. Почти машинально Кадзи взглянул на койку Синдзе, который чуть приподнялся. Синдзе поймал его взгляд и снова улегся: ничего не поделаешь, Кадзи.

— Никак нет, я только хотел сказать, что это не халатность Охары, — ответил Кадзи.

— То есть как это «хотел сказать»? — Под ногами Банная скрипнула половица.

Раньше чем услышать этот скрип, Кадзи инстинктивно уперся обеими ногами в пол. Резкий удар в лицо, но Кадзи устоял на ногах.

— Господин ефрейтор Баннай, это упущение рядового второго разряда Охары!

— Вот так-то! Сразу надо было по форме!

Баннай обернулся к Охаре и наотмашь ударил его.

— Виноват!

— Поздно догадался! — И опять удар.

— Тьфу, скоты! — сонно проворчал один из старослужащих. — Нет вам покою.

— Человек только свою милашку обнял, так на тебе, разбудили!

На соседней с Ёсидой койке солдат 2-го разряда действительной службы Яматохиса начал одеваться.

— Куда ты, приятель? — спросил Ёсида.

— Воду переменить.

— Ладно, лежи уж…

Яматохиса, расторопный малый, всегда прислуживал Баннаю. За это он пользовался некоторыми льготами. У начальства он был на хорошем счету и в недалеком будущем надеялся получить повышение.

— Эй, тыловые крысы! — гаркнул Ёсида, оглядев новобранцев-запасников. — Эй, Охара, ко мне!

Охара приблизился. Ёсида с размаху хватил его по лицу. И когда он покатился по полу к койке Кадзи, тот даже не решился помочь ему подняться, а только прошептал:

— Охара, встань! Сейчас же встань!

Сразу подымешься — будут бить. Замешкаешься — достанется вдвое.

— Позоришь отделение, — орал Ёсида, — получаешь замечания от дежурного! Из-за тебя скоро нас всех мордовать будут. Как стоишь?

Ёсида поискал глазами койку младшего унтер-офицера Сибаты, ответственного за новобранцев.

— Эй, унтер, дрыхнешь? Гляди, как я за твоими окурки убираю.

— Ефрейтор Баннай, воду сменим, — доложил Ёсида. — Прошу поручить это дело мне.

— Ладно, — ответил Баннай. — А ты после придешь — доложишь, — бросил он Охаре и, переводя взгляд на Кадзи, добавил: — И ты тоже!

Стукнув об пол прикладом, Баннай ушел.

— Кадзи, иди-ка сюда, — позвал Ёсида. Он сидел на койке, скрестив ноги.

Когда такая собачья стужа и не дают соснуть, одна радость — покуражиться над новобранцами.

— За вас отвечает унтер. Правда, он сегодня что-то помалкивает, это его дело. Но расхлябанности я вам не спущу — дудки!

— Службу нести — не с женой валяться, — поддакнул кто-то.

— Понятно?

— Так точно, — прохрипел Охара.

Ёсида покосился на Кадзи.

— Ты вот университет кончил, верно, мнишь себя важной птицей. Тебе ли беспокоиться о пожарной бочке! Эй, Сирако, ты, верно, тоже такой?

— Никак нет, господин ефрейтор, — поспешно ответил из своего угла огромный солдат лет тридцати, и все увидели, как вздулись вены у него на лбу. — Рядовой Сирако постоянно заботится о противопожарной воде. Сирако немедленно переменит ее.

— Вот так-то. Смотри у меня!

Ёсида презрительно усмехнулся.

— Подумаешь — образованные! Мы таких субчиков живо на место ставим. В армии не дозволяются пререкания. Ясно? Вы, конечно, надеетесь пролезть в вольноопределяющиеся и вскарабкаться наверх. Коленки обдерете! В армии звездочки и полоски ничего не решают. Запомнили? Сирако, можешь дрыхнуть, остальные тоже.

Теперь Ёсида взялся за Кадзи.

— Поспорить, значит, решил с ефрейтором? Пыль в глаза пустить? Бунтовать вздумал? Ишь какой смелый!

В таких случаях полагалось отвечать: «Виноват, буду внимателен». Кадзи промолчал.

— Я не спорил, — сказал он наконец. — Охара действительно сменил воду. Я только это и сказал.

— Сменил или не сменил — не о том речь. — Кадзи получил увесистую оплеуху. — Ты дерзок со старшими по чину, вот я о чем говорю.

Лицо Ёсиды посинело от гнева. Важничает этот Кадзи очень, потому что университеты кончал. А он, Ёсида, служил мальчиком на побегушках. Ну хорошо, он его проучит. Узнает щенок, что с Ёсидой шутки плохи!

«Дурак этот Кадзи, — подумал Сирако, забираясь под одеяло. — Какой толк от его упрямства? Здесь армия».

Яматохиса с нетерпением ждал расправы над Кадзи. Охара вызывал у него смутную жалость, но унижению Кадзи он радовался.

— Ты, Кадзи, презираешь старослужащих солдат! — распалял себя Есида. — Ну кого из нас ты уважил? Хоть один из нас любит тебя? Ну, отвечай!

Положение становилось безвыходным. Скажи Кадзи, что действительно нет, никого никогда не уважил, выйдет, что Ёсида прав, и тогда не миновать расправы. А назови он, к примеру, Синдзе, весь гнев обрушится на приятеля. Если же указать на кого-нибудь другого, тот непременно откажется, скажет, что терпеть не может интеллигентных молокососов вроде Кадзи.

Наслаждаясь растерянностью новобранца, Ёсида недобро улыбнулся.

Но тут неожиданно вмешался младший унтер-офицер Сибата:

— Слушай, Ёсида, дай парню выспаться. Завтра соревнования.

У Ёсиды вытянулось лицо. Успех роты на соревнованиях — немаловажное дело. Как ни хотелось Ёсиде проучить Кадзи, но тут пришлось отступиться.

— Ладно, так и быть. — От досады у него дернулись веки. — Сегодня прощаю. Но смотри, еще раз попадешься — держись! А теперь смените с Охарой воду в бочке.

Из унтер-офицерской комнаты выглянул старший унтер Хасидани. Он определенно был в курсе событий, но виду не подал. Лицо его было непроницаемым.

— Кадзи, почему не спишь? — спросил он. — Ложись! И тут же захлопнул дверь.

Ежась под пристальным взглядом Ёсиды, Кадзи торопливо одевался. Наклонившись к нему, Охара чуть слышно шепнул:

— Я один схожу.

Однако его растерянные глаза молили из глубины очков: пожалуйста, пойди со мной. Кадзи раздраженно отмахнулся.

— Не болтай! Живее!

Если он, повинуясь Хасидани, сейчас уляжется, скандала не избежать. Он ни на минуту не должен забывать о неприязни к нему «стариков» и зависти новобранцев, которые только и ждут случая, чтобы напакостить ему. Да и самому Хасидани, бесспорно, не так уж по сердцу Кадзи. Он, поди, не раз досадовал, что этот тип с клеймом «красного» попал именно в его отделение. Кто-кто, а Хасидани-то знал о красных галочках в его бумагах. Кадзи терпят до поры до времени. То, что он прекрасный спортсмен и отличный стрелок, для Хасидани было немалым козырем. Кадзи понимал все.

Он оделся, и они вместе с Охарой пошли менять воду в пожарной бочке.

5

Пять шагов — и немеет лицо. Безжалостный ветер хлестал по глазам и выдавливал слезы, которые тут же на лице замерзали. Губы окаменели и утратили чувствительность.

— Звезд не видать? — спросил Кадзи и тут же сообразил, что задавать такой вопрос Охаре глупо. Откуда Охаре знать, если стекла его очков совсем оледенели.

Охара не смотрел на небо, его лицо было обращено к промерзшей, сиявшей металлическим блеском земле.

— И звезды замерзли, не мигают, — прошептал Кадзи, — или наши глаза ничего не видят…

Он подумал, что напишет Митико об этом лютом морозе. Пусть тело ноет, пусть его пронизывает северный ветер — сердце еще хранит тепло. Оно не окоченеет в стужу, оно не хочет смерти. Оно славит жизнь, любовь. Митико прочтет это между строк.

— Я думаю, окурок бросил Сибата, — тихо проговорил Охара — я видел, как он курил у печки. Он и Ёсида.

— Если видел, почему молчал? — разозлился Кадзи. — За водой так и так потащились бы, а затрещин перепало бы меньше.

— Ради бога, не сердись, — взмолился Охара. — Я думал, обойдется, лень было тащиться на мороз, ведь только вечером наливали.

— Понятно, что лень! — Кадзи выплеснул во мрак свой гнев, и тут же в легкие ворвалась струя ледяного воздуха. — Все равно ведь идем, да еще с побитой мордой!

— Прости, Кадзи, умоляю тебя.

Несколько шагов шли молча.

— Ты что трясешься? Успокойся, Охара. Я тебе друг, — уже совсем другим голосом сказал Кадзи.

Эх, вернуться бы сейчас в казарму и дать пинка унтеру Сибате. И спросить бы его, как он ухитряется смотреть за новобранцами, храпя на койке? Его бы отправить сейчас за водой! Такой мороз доконал бы господина старослужащего… Хватит валять дурака, подымайся! И ты, злобный пес Ёсида, тоже!

Ноги коченели в фетре ботинок. Кадзи и Охара шли к колодцу.

Руки, сжимавшие коромысла, ничего не чувствовали. Мороз пробрался в рукавицы. Ветер пронизывал до костей.

— Шевели пальцами, Охара, не то отморозишь.

Спускаясь с горки, Охара поскользнулся и уронил ведро.

Оно покатилось вниз, прыгая на ходу. Охара пополз за ним. Он напоминал медведя, пробирающегося к проруби. Кадзи услышал, как он бормочет:

— Ничего не вижу! Кадзи, помоги!

Вот недоносок! Неужели не может один справиться? Мороз жжет нестерпимо. Кадзи поднял ведро.

— Возьми себя в руки, Охара, ведь ты не принцесса!

До колодца еще далеко. Нужно тащиться через все расположение. Колодец без сруба. Края ямы заледенели. Поскользнешься — конец. И не дай бог оборвать смерзшуюся цепь! Тогда до утра чини, не то будут бить смертным боем. Новобранцы в голос рыдали, когда обрывалась злополучная цепь.

Навес из оцинкованной жести посвистывал под ледяным ветром.

— Наберем? — усомнился Охара. Голос его дрожал.

Кадзи молчал. Он решил стоять и смотреть. Не вмешиваться. Ведь Охара дежурный. Это его дело — набирать воду. Будь Кадзи на его месте, он и в буран пошел бы один. Вечером он ему уже помог. Просто так, посочувствовал. Этот недотепа мог, чего доброго, уронить очки в колодец. Но сейчас все равно темень. Пусть снимает очки и действует.

Охара топтался на месте. Он уже не раз поскользнулся, чуть было не упал. Потом встал на колени, подполз к колодцу и попытался ухватить цепь. Но руки его ничего не чувствовали, цепь выскользнула, и ведро загремело о заледеневшие стенки.

— Руки не слушаются…

Кадзи чуть не плюнул с досады. Славный, добрый, но совершенно неприспособленный человек. Принцесса на горошине! Да, Охара, тяжко тебе в армии. Что и говорить, набрать воду из обледеневшего колодца куда труднее, чем пописывать статейки о кино, греясь у печки. Там, на воле, прежде чем взяться за что-нибудь, пусть за самое трудное, ты мог двадцать раз подумать. А сейчас раздумывать некогда. Пришел за водой — будь добр, набери воду. А не наберешь, будут бить смертным боем. Здесь никто не будет считаться с твоими желаниями. Армия есть армия.

— Отойди! — резко сказал Кадзи. — Я наберу. Думаешь, у меня руки не замерзли?

Кадзи стало не по себе. Ну а будь на месте Охары женщина?! Кадзи, конечно, без всяких разговоров черпал бы сам. А если так, чего он злится? Чем этот белоручка отличается от женщины?

Что ж делать, придется набирать. Вот и получается, что он, Кадзи, бесхарактерный интеллигент и только.

Улегшись на живот у края колодца, Кадзи схватил заледеневшую цепь.

— Держи за ноги! Покрепче!

Колодец был глубокий. Пока ведро, пробив ледяную корку, проваливалось в черную дыру, у Кадзи онемели пальцы. А когда руки ощутили тяжесть, повисшую на цепи, Кадзи показалось, что пальцы сейчас оторвутся от ладоней. А если он отморозит руки? Что тогда? Обмораживание, если это случилось не на ученьях, вменяется в вину солдату, и прежде, чем отправить в лазарет, его порют. И все же, если он сейчас упустит цепь, второй раз ему не ухватить. Здесь можно выжить, если только даже в таком бессмысленном занятии, как ночное хождение за водой, быть упорным и настойчивым.

Наконец показалось ведро. Когда Охара, желая помочь Кадзи, потянул его за край, ведро накренилось и из него полилась вода.

— Дурак! Что ты льешь на руки!

Рукавицы намокли. Они затвердели, стали как жестяные. Кадзи сбросил их и с силой бил онемевшими кистями по льду. Скотина! Руки! Руки, которые так нужны будут ему завтра…

Перепуганный Охара стал стягивать свои рукавицы.

— Не снимай! — простонал Кадзи. — Никто тебя не винит. А ну-ка, забирайся на меня и бери ведро. Ну!

Воды в ведре осталось только на донышке. Охара все бормотал свои извинения.

Спустив ведро в колодец, Кадзи положил руки на лед.

— Наступи, ногами потопай!

Охара замялся. Кадзи настаивал, и он наступил коленками ему на руки.

— Подохнуть лучше мне, — стонал Охара. — Какой из меня боевой товарищ?

Боевой товарищ? От ноющей боли в руках Кадзи чуть не расплакался. Двое людей, дотоле никогда не видевшие друг друга, встретились на краю света, спят бок о бок на соломенных матрацах. Их роднит неутолимый душевный голод. Но разве не то же творится с унтером Сибатой, с ефрейтором Ёсидой? Нет, между теми и таким, как этот Охара, нет ничего общего. Свой душевный голод те утоляют потом и слезами новобранцев. Армия это позволяет.

— Охара, — прохрипел Кадзи, вытаскивая ведро, — посмотрели бы на нас сейчас наши жены, а?

— Что это тебе взбрело вдруг?

— Да просто вспомнил, что где-то далеко-далеко, в теплой гавани, где распускаются цветы, человека ждет жена.

Кадзи потряс цепь.

— А мы здесь… Кто мы? Солдаты!

Хуже скотов они. За лошадьми, например, в армии ухаживают тщательно, существуют даже «Правила ухода за лошадьми». А как с людьми? С солдатами 2-го разряда? В них вколачивают целый свод правил, как убивать людей, но как с ними обращаться — не учат.

— Охара, тебе не кажется странным, что у солдата второго разряда может быть жена?

Кадзи посмотрел на Охару. Губы Кадзи скривила горькая улыбка. Охара не мог увидеть ее в темноте. В эту минуту Кадзи ничего не хотел — только выжить. Он забыл о тех пятистах китайцев во главе с Ваном, из которых скотское существование не вытравило духа протеста.

— Жена все говорила, — дрожащим голосом сказал Охара, — будь внимательней, не то тебе не поздоровится, ведь ты форменный недотепа…

Форменный недотепа каждое воскресенье писал жене: «…твой покорный слуга усердно несет военную службу, не беспокойся, все в порядке».

— Да, хорошо, что они нас сейчас не видят…

Кадзи рванул цепь с такой яростью, словно не ведро вытягивал со дна, а свою беспросветную, чугунную тоску. Да, больше всего на свете Кадзи не хотел, чтобы Митико увидела его жалким, несчастным солдатом 2-го разряда. Но хотел, чтобы она всегда была рядом. И сейчас, вот здесь. На этом льду.

6

Участники соревнований по метанию гранат во главе с командиром взвода и его помощником направились к штабу полка. Старослужащие ушли по нарядам. Короткое время до команды «сбор» новобранцы были предоставлены самим себе. Их сейчас не сверлили ничьи злобные глаза. Это было блаженство. Пока не пришли эти ненасытные дьяволы, старослужащие. Правда, один дьявол остался. Ефрейтор Ямадзаки, работавший в швейной мастерской, прошил иглой палец. Из лазарета вернулся веселый — дали освобождение. Усадив подле себя Сасу, он потребовал анекдотов.

Бывший лакей Саса, стараясь угодить Ямадзаки, вспоминал вольную жизнь. Вспоминать было приятно. Он прибыл сюда всего два месяца назад, а прошлое уже расплывалось в теплом розоватом тумане. Сколько клиентов развел он за последние годы по номерам? Мужчины и женщины, словно не замечая войны, занимались любовью и оставляли в его потной ладони банкноты. «Пожалуйста, прошу вас, отдыхайте сколько душе угодно!» Малограмотный, но расторопный, Саса имел от своей работы немалые доходы. Несравнимо большие, чем у людей с образованием. Его жена и дети ни в чем не нуждались. Он был мастер гульнуть, но жену любил. Она была, что называется, доброй бабой. Она закрывала глаза на все, лишь бы муж приносил деньги. Недаром, уходя в армию, он захватил талисман, всегда напоминавший о ней. Жена все понимала и все прощала. Дети, которых она беспрестанно носила и легко рожала, росли здоровыми и крепкими. Отец должен приносить подарки — это было в порядке вещей. Когда он уходил в армию, младшая дочь, держась за подол матери, пролепетала: «А какой ты привезешь мне подарок?»

А действительно, какой?

До сих пор он как-то не думал об этом. Может, извещение о его смерти… Ведь жизнь солдата 2-го разряда Сасы лишь условно принадлежит ему. Одним росчерком пера командующего Квантунской армией или кого-нибудь из его штаба он, Саса, может быть немедленно отправлен в преисподнюю. Какая-нибудь авантюра безусого штабного юнца может стоить ему жизни. Лучше уж не думать об этом!

И Саса усердно принялся потчевать Ямадзаки альковными историями. Тот все больше оживлялся и слушал Сасу с открытым ртом. Ямадзаки уже всерьез желал, чтобы проколотый палец распух, чтобы его, Ямадзаки, отправили в Дунъань — в госпиталь. Уж там он не оплошает, его из борделя за ноги не вытащишь!

— У-у, сволочи! Не видеть бы мне этих рож! Чертова граница! Зимой сугробы непролазные, а летом болота — вот и вся радость. Гады! Три года без увольнительных. А бабы — только эти, офицерские. Чуть тронь их, вопят: «Дежурный, дежурный!»

У солдат, восхищенно слушавших Сасу, разгорелись лица. Они, еще не обтершиеся, как Ямадзаки, в армии, и не помышляли о борделе. Они просто слушали, затаив дыхание.

«Опять завели канитель», — с досадой подумал Сирако. Он вспомнил свою жену, свою неудачную женитьбу. Жена его, удивительно непривлекательная женщина, отличалась тем не менее редкой надменностью, потому-то и засиделась в девицах. Отец ее был заведующим отделом фирмы. Сирако был у него в подчинении. Из-за карьеры Сирако женился на его дочери. Папаша так расчувствовался, что сразу же сделал его столоначальником. Сирако, понятно, надеялся, что тесть убережет его и от мобилизации. Но вышло по-другому: тесть получил повышение, а Сирако пришлось отправиться в эту глушь, на край света. Тесть заявил, что мужчина не должен избегать военной службы. Небось этот мордоворот — его дражайшая супруга — спит и видит себя рядом с офицером при шпаге. «Ну, с богом, милый! Постарайся стать офицером. Не бойся, если тебя захотят отправить на фронт, я поговорю с папой. Как только станешь офицером, выхлопочи казенную квартиру, я тут же приеду». Романтические настроения женщины милитаристского государства! Сирако считал, что в данных обстоятельствам единственно разумное — поскорее стать интендантским офицером и с помощью тестя перебраться в какой-нибудь город, чтобы тем самым избавиться от тяжкой солдатской службы.

Охара размышлял, как бы приспособить крышку так, чтобы, в бочку для противопожарной воды не бросали окурков. Еще одна-две такие ночки, как вчера, и он протянет ноги.

«В этом году надо, пожалуй, вполовину уменьшить посевы кукурузы, не то Масуко не справится, — с грустью думал солдат 2-го разряда Таноуэ. — Что может сделать одна женщина? Ведь и колонисты-мужчины в горячую пору, бывает, не справляются». Совсем недавно, закончив обработку запущенной земли, Таноуэ купил корову гольштейнской породы; наконец-то он стал самостоятельным землевладельцем, хозяином целого гектара пашни! Теперь бы только и поработать, а ему вместо плуга пришлось взять в руки винтовку. Ноги его, вместо того чтобы разминать мягкий, теплый навоз, ступали по этой мертвой, заледенелой земле. Неграмотный, нескладный, Таноуэ отлично разбирался в сельском хозяйстве, был хорошим хозяином. А его заставляли вытягиваться по стойке «смирно» и нараспев заучивать: «Верность — первейший долг воина…» Он должен был бегать на учениях по заснеженным полям, а вдогонку неслись гневные окрики командира взвода Хасидани и унтера Сибаты: «Чего ты мешкаешь, Таноуэ? Будешь копаться — убьют». Сколько раз он думал, что лучше уж смерть от вражеской пули, чем такие мученья. Он никак не мог уразуметь, что такое высшие государственные соображения и какое он, Таноуэ, имеет к ним отношение. Сказали, надо поднять целину в Манчжурии, он поехал. А теперь говорят: «Таноуэ, возьми-ка винтовку!» По нему, собери он лишний пуд картошки, и то для государства больше пользы.

«Нынешний год погода такая, что надо непременно сажать скороспелку, не то вовсе ничего не уродится. Не забыть бы в воскресенье попросить у Кадзи открытку и черкнуть об этом Масуко». Таноуэ вспомнил потрескавшиеся руки жены, представил себе, как она катает шарики из навоза и угольной пыли, и ему стало нехорошо. Небось перечитывает его солдатские письма и причитает: «Когда ж ты вернешься, Таноуэ? Ох, тяжко мне без тебя…»

Раздался сигнал сбора и вслед звучный голос Банная:

— Форма одежды зимняя, повседневная: ботинки, обмотки, шуба, ушанка. Уши поднять, новобранцам — бегом!

Новобранцы были готовы. Унтер Сога окинул их придирчивым взглядом.

— К штабу полка бего-ом…

Новобранцы, как игрушечные солдатики, одновременно прижали руки к бокам.

— …марш! — скомандовал он.

Боевая дистанционная граната взрывается через четыре секунды, поэтому солдат должен успеть за четыре секунды подготовить ее к бою и метнуть. Зазеваешься — подорвешься сам, поторопишься — противник может швырнуть ее тебе обратно. Поговаривали, что в Красной Армии солдаты мечут гранату на сорок метров. Поэтому в пограничных сторожевых отрядах гранатометанию придавалось особое значение.

От каждой роты в соревнованиях участвовало по десять солдат. За каждый метр дальше тридцати засчитывалось очко, а общая их сумма определяла показатели. Командир победившей роты ежегодно получал от начальства ценный подарок, а каждому солдату выдавалось по пачке папирос. Неплохо придумано!

Кадзи метал последним. На этом настоял Хасидани, приберегавший его под занавес. Общие результаты роты были пока на уровне остальных. Когда очередь дошла до Кадзи, Хасидани сказал:

— Все решит твой бросок, ты уж постарайся.

— Есть постараться!

Кадзи обморозил руки. Пальцы плохо сгибались. Боевую гранату полагалось бросать, держа за короткую цилиндрическую рукоятку. Но в таком случае Кадзи ни за что не бросить ее негнущимися пальцами на шестьдесят четыре метра — на расстояние своего рекорда.

— Плохи дела, — сказал он в то утро Синдзе, разминая пальцы. — Если метать по правилам, не доброшу. Руки не держат. Если б вот разрешалось ухватить ее за корпус…

Синдзе рассмеялся.

— Эх, ты, новобранец. «Войну выигрывает находчивость», — знаешь?

Встретившись глазами с унтером, в которых была и надежда и угроза, Кадзи решился. Он нарушит правила.

Он опустился правым коленом на линию огня. «Провалюсь — мне больше не жить, то, что было вчера, — только цветочки. Старики меня живьем съедят. О Митико, помоги мне!»

Взяв гранату по всем правилам, за цилиндрическую часть, Кадзи поднялся на ноги и, готовясь к броску, незаметно перехватил ее, зажав под капсулу. Ну, лети! Рука разрезала воздух. Кадзи стоял по стойке «смирно». Граната предательски вращалась в воздухе, только бы не заметили…

— Шестьдесят семь метров! — крикнул судья.

Ему ответил дружный рев всей роты.

Кадзи повторил:

— Четвертая рота, рядовой второго разряда Кадзи, шестьдесят семь метров.

Расплывшись в довольной улыбке, Хасидани дубасил Кадзи по спине.

— Ну и дал же ты, Кадзи! Молодец!

В каждой роте были свои чемпионы, но рекорд остался за четвертой. Перевес незначительный — всего в несколько очков.

— Отлично, — прохрипел командир роты. — Наши солдаты переплюнули красных. Пусть это послужит примером остальным. Мы должны неустанно совершенствовать мастерство гранатометания, чтобы успешно отбивать атаки противника.

Со стороны могло показаться, что участники соревнования внимательно слушают своего командира. Но это только казалось. Солдаты, внимательно глядя в лицо командиру, думали о своем. Метать гранаты в красных? Сегодня Кадзи пошел на рекорд исключительно в целях самозащиты, для спасения своего шаткого положения. Тут не было даже спортивного азарта. Он метнул гранату не по правилам и сделал это сознательно.

Роту отвели в казарму. Получив свою пачку папирос, старослужащие подобрели. Хасидани сиял.

Сегодня Кадзи был героем роты, сегодня вряд ли кто решится съездить ему по морде.

— Начальство, верно, приметило Кадзи, — сказал кто-то из молодых.

Пусть бы лучше не примечали, а отпустили домой! На мгновение Кадзи перенесся на полторы тысячи километров. Там еще сохранилось то, что именуется жизнью, и хотя там тоже все права у сильных, а удел слабых — страдание, какие-то уголки души человека принадлежат ему одному. Во всяком случае, там твое существование не зависит от того, на сколько метров ты бросаешь гранату.

Другое дело здесь, среди этих снегов и обманчивой пограничной тишины. Здесь человека готовят только для войны.

7

— Третий взвод, в казарму не входить! — крикнул от дверей унтер Исигуро. — Стройся тут!

Новобранцы с посиневшими губами выстроились в две шеренги. Солдаты других взводов остановились было поглядеть что будет, но тут же, подгоняемые морозом, кинулись в казарму. Видя недовольные лица Хасидани и Сибаты, Исигуро разрешил старослужащим идти.

Они вышли из строя, но в казарму не пошли, встали позади Исигуро,

— У кого-нибудь из вас есть такие открытки?

В поднятой руке Исигуро держал белый листок.

— Ничего особенного, а? Обычная военная открытка. У каждого такие. Но посмотрите внимательно на эту штучку…

В углу открытки чернел штемпель цензуры. Только с ним отправлялись солдатские письма. А те, что приходили в часть, проверялись Исигуро и лишь потом попадали в руки адресатов.

На чистой открытке, которую показывал Исигуро, штемпель уже стоял; выходит, пиши, что хочешь, и отправляй…

— Наказывать не буду. Подымите руку, у кого есть проштемпелеванные открытки.

Руки никто не поднял.

Хмурое лицо Исигуро стало каменным.

— Так, значит, ни у кого нет? Ну смотрите, потом пеняйте на себя. — Он угрожающе улыбнулся. — Кадзи, ты что плохо выглядишь сегодня?

Кадзи уже не чувствовал холода, но тем не менее никак не мог унять дрожь и избавиться от мучительного сердцебиения.

— Тобой по праву гордится четвертая рота, — насмешливо-почтительно проговорил Исигуро. — Тем более неприятно, что две такие открытки найдены у тебя! Как они к тебе попали?

Кадзи крепко сжал побледневшие губы.

— Эти открытки ты прятал среди других, думал — не заметят, — разглагольствовал Исигуро.

В прошлую проверку Исигуро действительно не заметил этих открыток, проморгал, что называется. И Кадзи успокоился, а зря.

— Украл или тебе их дали?

В ушах у Кадзи гудело. Ну что ж, чему быть, того не миновать.

— Украл…

Из-за спины Исигуро рванулся Сибата, но тот удержал его.

— Где?

— В канцелярии, взял со стола господина командира взвода Исигуро.

— Когда?

— На прошлой неделе, когда убирал канцелярию.

— Но у меня нет открыток со штемпелем! — Исигуро повысил голос.

— Открытки мои, я сам поставил штемпель.

— А где ты его взял?

— В столе господина командира взвода…

Исигуро усмехнулся.

— Дурак! — неожиданно заорал он. — Думаешь, тебе удастся провести меня, унтер-офицера Исигуро? Врать вздумал! А ну, выкладывай все начистоту, кто тебе их дал?

Кадзи кусал губы. Пусть уж с ним расправятся, как с вором. Он ни за что не выдаст того, кто дал ему открытки. Кадзи понимал, что самое страшное еще впереди.

— Тебе же лучше будет, — примирительно начал унтер. — Я понимаю, ты не хочешь выдавать товарища…

— Я сам украл, — упрямо повторил Кадзи.

— Ладно. Хочешь отпираться — давай! — Голос унтера зазвенел. — Третий взвод, сми-р-р-но! На два часа по стойке «смирно». Ясно?

Смеркалось. Вечером будет верных двадцать градусов. Два часа на морозе — нашли дураков! Новобранцы зароптали.

— Господин командир взвода, — Кадзи облизал губы. — Остальные здесь ни при чем, прошу отпустить их.

— Все до одного будете стоять по стойке «смирно»! Два часа.

Почти одновременно со щелчком каблуков двадцати солдат Кадзи услышал:

— Ну же, Кадзи! — Это его подтолкнул Сирако.

— Нечего валять дурака! Подумай о других! — прошептал кто-то еще.

Саса угрюмо пробормотал:

— О-ох, и будет же нам!

— Разговоры! — заорал Исигуро.

— Ну скажи, Кадзи, что тебе стоит! — простонал Сирако.

Кадзи стоял с каменным лицом. Он не скажет. Ни за что.

Пусть из-за него страдают все.

— Разрешите доложить, — не выдержал Сирако. — Эти открытки ему дал рядовой Синдзе. При мне.

— Рядовой первого разряда Синдзе, состоящий при канцелярии?

— Так точно.

У Кадзи судорожно сжались кулаки.

— Ясно. Командир взвода Хасидани, распустите людей.

Покосившись на Кадзи, Исигуро ушел.

Хасидани с минуту колебался. Надо попросить Исигуро не докладывать командиру роты. А этих двух наказывать? Ушел, ничего не сказал.

— Разойдись! — буркнул он.

Кадзи остался было стоять. Но Хасидани, даже не взглянув на него, скрылся в дверях казармы. Кадзи пошел следом.

У полок для обуви Кубо, тоже из новобранцев, зло уставился на Кадзи.

— Что это за номера, Кадзи? — в упор спросил он. — Хочешь, чтобы из-за тебя все ходили с набитой мордой? Нечего заноситься из-за какой-то там гранаты!

Кадзи огляделся. Рядом никого не было.

— Нечего заноситься, — не унимался Кубо.

— А тебе что?

Кубо кинулся на Кадзи, но двое солдат удержали его, схватили за руки. На смену тупому безразличию пришло ожесточение.

— Кубо, — глухо проговорил Кадзи, — не подходи ко мне! Никогда не подходи ко мне, мелюзга паршивая, убью на месте!

8

— По лицу не бить! — повторил Хасидани. В комнате младших командиров они были втроем: он, Сибата и Ёсида.

— Выведайте все, но по лицу не бить!

Не стоило выносить сор из избы. И незачем привлекать внимание командира роты. Он уже заприметил, что этот интеллигент несет службу лучше, чем иные старослужащие.

— Ясно?

Унтер Сибата кивнул. Ёсида ухмыльнулся.

9

В углу ротной канцелярии, у печки, Синдзе уже более получаса «поддерживал корпус». Это была самая простая из пыток, но, пожалуй, и самая утомительная. Избив, как собаку, его поставили на четвереньки, чтоб он «поразмыслил» над своим поступком. Разбитое лицо ныло, руки, упирающиеся в пол, обессилели и дрожали. Скоро он коснется пола животом и тогда получит пинок. То же, если приподнимется. Надо «поддерживать корпус»!

Присутствующие при экзекуции подпоручик Хино и унтер-офицеры Исигуро, Сога и Хасидани понимали, что в сущности-то это пустяковый проступок. Своего рода солдатское озорство. Ну что им, новобранцам, скрывать от начальства? Что-нибудь интимное жене, ну, просьба там или жалоба на тяготы солдатской службы, не больше. Дело не в этом. Дело в самом Синдзе. Он брат политического преступника, кто поручится, что сам Синдзе чист как стеклышко? Что у него на душе — никому не известно. Правда, последние три года за ним не числилось никаких провинностей, да и отвращения к воинской службе он, вроде, не показывал. Однако это еще ни о чем не говорит…

А Кадзи, которому он передал открытки? Жандармерия охарактеризовала Кадзи как неблагонадежного человека, хотя здесь есть много «но»… Кадзи — полнейшая противоположность Синдзе, отличное здоровье, спортивное мастерство. И к службе относится ревностно, точен, исполнителен. Ему только одно можно поставить в вину — заносчив, груб со старослужащими, а так ни с какого бока не придерешься. Правда, может, это напускное. За ним, понятно, нужен глаз. Один его отказ поступить вольноопределяющимся чего стоит! Такой себе на уме, не мешает задать ему хорошенькую взбучку.

На кой черт этому Синдзе понадобились открытки со штемпелем цензуры? О чем он собирался писать? Да и цензура существует не только в роте. Письма проверяют еще и в батальоне, Именно поэтому Хино с Исигурой и нервничали: если письма, пропущенные ротной цензурой, задержат в батальоне или где-нибудь повыше, им несдобровать.

Хотя, с другой стороны, кому, как не старой лисе Хино и усердно подражающему ему Исигуро, знать, что чем выше по рангу армейская канцелярия, тем халатнее в ней работают?

Что же это за переписка такая, если ее надо скрывать от начальства?

— У, мразь, — выругался Хино, покосившись в сторону печки. — Зарублю гада!

Сегодня Хино был особенно не в духе. Жена — он женился уже здесь, в Манчжурии, как только получил разрешение жить на частной квартире, — последнее время избегала его. Для этого должны быть свои причины. Главное, пожалуй, это то, что жена все просится в Японию повидаться с родными, а он не отпускает, опасаясь холода одинокой постели. Теперь только и разговоров о том, какие у других хорошие мужья. Вон одну ее подругу муж на целых два месяца отпустил в Японию. Да, всякие бывают мужья. Что касается Хино, так он не то что двух месяцев, двух дней без жены не вынесет. А жена, которой опротивела жизнь в этой глуши, постепенно отдаляется от Хино, хотя не он держит ее здесь, а его служба. Кроме того, другие хозяйственники, умело используя свое положение, обеспечивают семью продуктами, а Хино — нет. А что он может сделать, если новый командир роты капитан Кудо с первых дней корчит из себя неподкупную честность? Для него, Хино, это все, конечно, детские штучки, со временем он сделает капитана Кудо шелковым. Со временем. Но женский ум не в состоянии этого понять, ей вынь да положь, а иначе будешь у нее ходить в растяпах. А когда жена начинает сравнивать? мужа с другими мужчинами да еще ставить его ниже этих других, семейному счастью приходит конец. Как раз вчера он испил всю горечь позора. Стелить себе стала отдельно, зарубить ее, дрянь такую!

— Синдзе, поди сюда!

Солдат, пошатываясь, встал.

— Ну, надумал? Все останется в этих стенах, так что можешь выкладывать начистоту. Пойми, в какое положение ты ставишь унтер-офицера Согу, всех нас!

Чемпион полка по фехтованию унтер-офицер Сога был земляком Синдзе. Два года назад, когда Синдзе был зачислен к ним, командир роты вызвал Согу и поручил ему надзор над Синдзе. Сога продвигался по службе не так быстро, как Исигуро, но тем не менее был в числе лучших младших командиров полка. И сейчас Сога соревновался с Исигуро, кто раньше получит старшего унтер-офицера. Сога понимал, что случай с Синдзе на руку конкуренту. Поэтому больше всего Синдзе досталось от земляка. Разорванная губа и распухшие веки — его работа.

— Сколько открыток дал Кадзи?

— Забыл.

— Помочь вспомнить? — Исигуро покосился на Согу.

— Две? — вмешался Сога. — Кадзи говорит — две, так, Хасидани?

— Да, Кадзи сказал, что только две.

Исигуро повернулся к Хино.

— Выходит, он ни одной не посылал?

— Так мы этому и поверили! — сказал Хино.

— Если Кадзи говорит, что две, значит, две, — с трудом шевеля распухшими губами, проговорил Синдзе. — Я не помню.

— Сговорились! — бросил Хино. — Поздравляю, хороши у тебя солдаты, нечего сказать!

Хасидани надулся. А кто, спрашивается, прислал к нему этого типа, разве не Хино?

— Синдзе, не упрямься. Дело выеденного яйца не стоит.

Синдзе усмехнулся: сами же делаете из мухи слона.

Синдзе дал Кадзи три открытки. Тот однажды пожаловался, так, между прочим, что армейская цензура лезет в самые сокровенные уголки души. Хочется сказать жене что-то ласковое, но, увы, это невозможно.

Через несколько дней после этого разговора Синдзе принес ему три открытки. Одну из них Кадзи использовал. Синдзе это помнит. Ничего особенного в ней не было, просто, Кадзи писал, что, как бы война ни повернулась, он непременно вернется к своей Митико и они начнут, как поклялись друг другу, новую жизнь, наверстают потерянное время. Писал, что мечта об этой новой жизни поможет ему выдержать все удары судьбы. Последнюю строку Синдзе запомнил слово в слово, он собственноручно бросил открытку в мешок с почтой перед самой отправкой.

— А ты сам сколько открыток использовал? — спросил Хино.

— Ни одной.

— Штук сто и больше ни одной, да? — Хино мешал кочергой уголья в печке. В отсветах пламени лицо Хино казалось багровым.

— Мы с тобой, Синдзе, хорошо знаем друг друга, подружились еще при старом командире. — Лицо Соги стало неподвижным. — Так вот, если ты не хочешь говорить при всех, я попрошу господина подпоручика об одолжении. Думаю, он разрешит нам поговорить с глазу на глаз. Но я делаю это в порядке исключения, из дружбы к тебе, слышишь?

Хино сверкнул глазами в сторону Соги. Перед ротным хочет выслужиться, в обход его, Хино, идет. Но Хино вовсе не к чему, чтобы капитан Кудо знал о случившемся. Да и Исигуро взгреют за халатность.

— Ну как? — подступал Сога.

— Ни одной не использовал. — Синдзе стоял на своем.

Это была правда. Да и некому Синдзе писать интимные письма. Его любили два человека на земле: старший брат, сидевший в Порт-Артурской тюрьме, и жена брата. Один, заботясь о безопасности Синдзе, намеренно не писал ему, а второй уже не было в живых: она тихо угасла после ареста мужа. Так что писать ему было некуда.

Когда-то он, как и другие, любил девушку и жил надеждой, что каждый день приближает его к счастью. Но его возлюбленная, когда брата посадили как политического преступника, стала избегать его, а однажды откровенно призналась, что такая жизнь не по ней. «Я люблю тебя, — сказала она, — и всегда буду любить, но я боюсь, понимаешь, так что не сердись…» Нет, конечно, он не сердился. Война — слишком тяжелое испытание для любви. А любовь была лишена всех прав. Кому захочется соединить жизнь с братом политического преступника! Служба в фирме заполняла все его дни, такие же в общем одинокие, как и ночи. И это одиночество не тяготило его. Он не изводил себя мыслями о том, что жизнь исковеркана. Правда, избегал сближаться с людьми. К этой войне не испытывал вообще никаких чувств, она казалась ему бешено мчащейся колесницей, которой управляют фанатики. Остановить ее невозможно, а поэтому лучше отойти в сторонку, чтобы тебя не задавили. Чтобы сопротивляться национальному фанатизму, нужно быть очень стойким. «Пусть малыми силами, но все же сопротивляться». Такой одержимости у него не было. «Я не похож на брата», — сказал он как-то Кадзи, до этого украдкой познакомившись в канцелярии с его документами, с письмом из жандармерии. Даже мобилизацию Синдзе принял почти спокойно; все сожаления и надежды остались за воротами казармы.

— Синдзе! — ухмыльнулся Хино. — Отпусти меня, дома жена ждет, спать без меня не ложится.

Он с силой сунул кочергу в догорающие уголья, поднялся и вытащил из ящика своего стола флягу со спиртом. Отпил.

Глядя на внушительный живот Хино, Синдзе усмехнулся. Вот кто умеет выбирать себе друзей. Фельдшер носит Хино спирт, а судя по животу, подпоручик в тесной дружбе и с унтерами, заведующими кухней.

— Рядовой первого разряда, приказываю вам сообщить, куда и когда вы соизволили отправить украденные открытки?

Сога и Хасидани вздрогнули. Они знали этот тон, знали, что обычно следовало за нарочито вежливым обращением подпоручика к подчиненным.

Синдзе твердил свое:

— Не послал ни одной открытки.

Постучали в дверь.

— Унтер Сибата привел рядового второго разряда Кадзи…

— Ну? — Хасидани повернул к нему голову.

Сибата забегал глазами, не зная, кому докладывать.

— В письмах рядового второго разряда Кадзи ничего не обнаружено…

— Да, да, Сибата, можешь идти, — сказал Хино. — А ты подойти сюда!

Кадзи сделал шаг вперед. У него подергивалась щека. Только что в офицерской комнате он был зверски избит Сибатой и Ёсидой. Били ремнями.

Хино вытащил из печки добела раскаленную кочергу.

— Так мы продолжаем утверждать, господин Синдзе, что не послали ни одной открытки?

— Так точно.

— Точно так? — Хино ткнул кочергой в его сторону, будто невзначай. — Это сущая правда? А ну, Кадзи, выручай товарища, пока не поздно.

Глаза Кадзи были прикованы к рукам Хино. Кочерга коснулась брюк Синдзе, и они дымились.

— Ну как, Синдзе, не жарко тебе?

Солдат закусил губу.

— Ну?

Хино отпил из фляги и ткнул Синдзе кочергой. Тот затряс головой. В комнате запахло паленым мясом. На лбу у Синдзе выступил пот.

— Я… не использовал ни одной… Кадзи дал… всего две…

Сплюнув, Хино бросил кочергу в ведро с углем.

За эту дырку на брюках величиной с медяк ротный каптенармус Ёсида как следует взгреет Синдзе! Это Хино хорошо известно. Не важно, что обмундирование — «сорт второй, третий срок», каптенармус спросит с Синдзе за эту дыру! Ожог, верно, небольшой. Конечно, потащится в санчасть за освобождением, придется сообщить врачу.

— Может, немного горячевато было, — сказал Хино, глянув сверху вниз на Исигуро. — Тоже мне детективы! Дыма много, каши мало. Задали мне работу… — Хино грохнулся на стул. — Эй, занавес! Спектакль окончен! Зрители отвесят друг другу по пятьдесят оплеух. Ну, раз…

— Начинай! — крикнул Исигуро.

Рука Синдзе вяло коснулась щеки Кадзи.

— Это что такое? — Хино пнул ногой ведро с углем. — Сначала! Как полагается!

На этот раз щека Кадзи ответила звоном…

10

«Ты стал редко писать. Ты занят? На днях получила письмо от твоего командира. Я никак не думала, что командир посылает письма семьям новобранцев, поэтому сначала, взглянув на обратный адрес, перепугалась. Я не могла прочесть ни строчки, ничего не могла понять, у меня тряслись руки. Перечитала несколько раз, прежде чем поняла, что это.

Ты меня все успокаиваешь, и твой командир тоже. Он пишет, чтобы я была за тебя спокойна. Ты и он говорите об этом по-разному. Но мне хочется верить вам. В этом есть резон, — ведь если вечно беспокоиться, можно стать законченной пессимисткой и заразить этим других, тебя… Надо взять себя в руки, я понимаю. Я стараюсь трезво рассуждать, но ты поймешь, что творится в моей душе. Может, ты не ладишь с начальством? Не болеешь ли ты? Там у вас такие лютые морозы, ты не замерзаешь? Здесь только и разговоров о случаях обмораживания. Говорят, солдаты что ни день обмораживают пальцы и они гниют. Какой ужас! Не напортил ли тебе тот случай в Лаохулине? Все это меня так тревожит, что я не могу быть спокойной, боюсь, как бы строгие тети из «Женского комитета» не накинулись на меня, ведь жене воина не подобает так распускаться. Я так верю тебе, Кадзи, и хочу надеяться, что все будет хорошо. Ведь так? Пожалуйста, уверь меня в этом.

Обязательно пиши мне чаще и обо всем. Если очень занят, просто напиши на открытке: «сегодня небо ясное» или «сегодня буран», «у меня все по-старому», — мне и этого будет достаточно. Подумать только, вот уже целых три недели я не получала от тебя весточки.

Теперь у меня много свободного времени. Денег хватает, только вот нет покоя — наверно, это от безделья. Я тут подумала, что если буду работать и все время буду занята, то разделю в какой-то мере твои тяготы, и попросила директора рудника устроить меня машинисткой в контору. По правде говоря, мне очень не хотелось к нему обращаться, я же помню, как он тогда держался. Директор только рассмеялся и не принял моей просьбы всерьез. Разве ему понять меня! О, как я соскучилась по настоящей работе, которая изматывает тело и не оставляет времени для душевных мук. Я не могу не думать о тебе, Кадзи, что тут поделаешь?

Пиши почаще. Хоть одну строчку, хоть пару слов. Береги себя, ведь твоя жизнь принадлежит еще и мне. Не беспокойся обо мне. Я все та же, даже не похудела, вешу по-прежнему пятьдесят шесть. Ем с аппетитом, так что не волнуйся.

Пиши мне, пиши побольше.

Вместе с этим письмом посылаю ответ твоему ротному командиру.

Митико.»

Командир роты Кудо вернулся из штаба в прекрасном настроении. В ближайшее время рота передислоцируется на двадцать километров к границе. Перспектива попасть на передовую обычно никого не радовала. Но для Кудо, до сих пор служившего в тыловых частях и не имевшего боевого опыта, такое перемещение давало шанс на повышение по службе.

Теперь, когда положение на южных фронтах резко переменилось, а провал на Волге развеял надежды на победу Германии, Япония старательно избегала конфликтов на советско-маньчжурской границе. Однако средний командный состав войсковых частей не очень-то рьяно выполнял указания начальства. Южный фронт своим чередом, но не сидеть же сложа руки на границе, когда в Китае идет наступление! Правда, Халхин-Гол кое-чему научил Квантунскую армию, она на деле испытала силу советских войск, но офицеры-запасники имели смутное представление об этих трагических боях.

Передислокация произойдет, по-видимому, весной. Правда, когда кончатся морозы, обнажатся болотные топи. Переход предстоит нелегкий. Что ж, он проведет его на зависть командирам других рот, его четвертая славится своими унтер-офицерами, один Сога чего стоит! Нет, ему нечего бояться. Мысли о близких переменах вселяли в Кудо бодрость.

На столе лежало с десяток конвертов — ответы от семей солдат. Кудо начал было просматривать их, но зевнул и отложил письма в сторону. Трафаретные ответы: «Большое спасибо, господин командир, надеюсь, что сын станет прекрасным солдатом», «Мы с мужем бесконечно счастливы, что им руководит такой командир», «Молю бога, чтобы муж был всегда достоин вас, господин командир» — и так далее. В общем все как полагается, а по существу абсолютная фальшь. Уж лучше пусть этой писаниной займется Хино или Исигуро. Капитан Кудо машинально вскрыл еще один конверт и, прочитав несколько строк, невольно заинтересовался.

«…Я, жена солдата 2-го разряда, с армейскими порядками не знакома, но от военных запаса слышала, что командир роты настолько выше солдата, что тот может лишь отвечать на вопросы, когда командир к нему обращается, а сам не имеет права даже разговаривать с ним. Так вот, я жена такого солдата. Вы так внимательны, что поинтересовались, как я живу. Благодаря мужу я не испытываю никакой нужды, но одна вещь меня тревожит настолько, что я лишилась покоя. Мне кажется, вы внимательный и сердечный человек… По словам одного из друзей мужа, служившего в армии, мой муж из-за одного происшествия будет и в армии находиться «под надзором». Это похоже на правду, так как довольно часто ко мне наведывается унтер-офицер из жандармерии и расспрашивает о муже… Господин Кудо, если этот случай на руднике действительно не пройдет бесследно для Кадзи, я, надеясь на вашу гуманность и справедливость, прошу защитить Кадзи…

На рудниках в Лаохулине муж пытался спасти невинных, приговоренных к смерти китайцев. Его вмешательство не понравилось местной жандармерии. Мужа арестовали. Вы сами понимаете, господин командир, если бы инцидент был хоть сколько-нибудь серьезным, его бы так не отпустили.

Мне трудно представить, каково сейчас мужу на военной службе, но я уверена: как бы тяжело ему не приходилось, он ведет себя достойно. Сейчас его жизнь находится в ваших руках, господин Кудо. Скажи вы: «умри» — и он умрет. Я не жена из классической трагедии, наделенная высшей мудростью, я обыкновенная женщина и молю бога о благополучии мужа. Я живу одним — мечтой о нашей встрече. И, несмотря на это, уверена, что, если потребуется, он умрет как герой… Прошу вас… освободите его от незаслуженных подозрений, он ни в чем не виноват…»

Кудо несколько раз перечитал письмо и приказал вызвать подпоручика Хино.

— Имеются поводы для подозрений? — ответил вопросом Хино, когда капитан спросил его о Кадзи.

— Я спрашиваю, что ты думаешь об этом солдате.

Хино смотрел на капитана. Судя по всему, дело с открытками не всплыло. Лучше смолчать.

— Пока ни в чем не замечен, господин капитан. Слежу на совесть.

— А как считает унтер-офицер Хасидани?

— Хасидани натаскивает Кадзи в стрельбе.

— О, он еще и хороший стрелок?

— Очень точный прицел, господин капитан.

— А как насчет теории?

— Занимается успешно.

— На дежурстве усерден?

— Кажется, да.

— А этот, второй…

— Синдзе, господин капитан? Кажется, они очень дружны.

— Да что ты заладил — кажется да кажется, толком отвечай!

— Видятся они не часто.

— Это почему?

— У Синдзе все наряды, а этот на строевой.

— Хороший стрелок, говоришь? Займись им основательно, вытяни душу, но сделай мне из него отличного солдата. Присматриваешь за ним?

— Так точно, господин капитан.

— Вот письмо пришло. Его жена просит разрешения навестить его. А?

Воцарилось молчание.

Пограничный район, разрешение… Кто здесь станет проверять это разрешение? Только в представлении живущих в тылу пограничный район воспринимался как какое-то строго охраняемое и недоступное для посторонних место. Болото да казарма — вот и весь район. Правда, граница. Край света. Ни солдаты, ни их семьи и не мечтали о возможности свидания.

Разглядывая ломкий женский почерк, Кудо нафантазировал красавицу, летящую на санях сквозь буран за полторы тысячи километров па свидание, сюда, в забытый богом край. Капитан был по натуре романтик — недаром, окончив училище, он немедленно попросился на передовую. Он страстно хотел прослыть гуманным, чутким отцом-командиром. Беспредельная преданность этой солдатской жены казалась ему одновременно и непростительной слабостью и упоительной сказкой.

— Если это не дозволяется, просит известить ее, а если не получит ответа, то будет, мол, считать, что разрешили, и выедет. Ловко придумано! Есть основания не разрешать?

На губах Хино повис грязный смешок.

— Нет. Но только этак всем захочется.

11

Кадзи искал случая поговорить с Синдзе по душам и, объединившись с ним, проучить доносчика Сирако. Но случая все не представлялось. Синдзе после памятного происшествия был отстранен от службы в канцелярии и теперь возил продукты. Встречались только на построении перед самым отбоем.

Шли дни. Снегопад сменялся снегопадом, мороз все не сдавал позиций.

Часть дивизий получила приказ о переброске на Южный фронт. Весть об этом просочилась к соседям. Кто следующий? На южных островах то и дело высаживались американские десанты. Американцы форсировали наступление, японские войска отступали с большими потерями. Но это было далеко. Тысячи километров. Солдат не информировали об истинном положении на фронтах. После вечерней переклички дежурный унтер-офицер читал сводку о победах японской армии, а солдаты со страхом вглядывались туда, где за заснеженными болотами лежала северо-восточная граница.

С цветистым краснобайством, как о радостном и торжественном событии было объявлено о начале Инпалской операции (вызывавшей в ставке одни опасения). Славили командующего, его безрассудную смелость, ждали от него побед в честь национального Дня армии.

Копившаяся и месяцами подавлявшаяся энергия ждала праздника. В этот день выдают сакэ и вообще дышится вольнее. Солдаты жаждут жратвы и женского общества. Конечно, в этом ледяном аду женщина — всего лишь несбыточная мечта. От одного этого слова солдаты вздрагивают и воображение начинает лихорадочно работать. Жратва не так сладка, как женщина, зато более реальна. А если еще к ней выдают сакэ — полное блаженство. День армии отмечали торжественно. После парадного завтрака были выданы сласти и табак. Сакэ обещали после обеда. Новобранцы выскребали котелки. Сегодня они и споют, если захочется, а может, и поплачут. Вот что делает с человеком сакэ!

Когда выдадут сакэ, можно будет сработать под пьяного и отделать Сирако. Хотя трудно поручиться, что все сойдет гладко. А можно сесть в сторонку и поразмыслить на досуге — тоже неплохо.

После обеда в казарму вошел дежурный.

— Рядовой первого разряда Синдзе!

— Здесь и всего лишь в одном экземпляре, — откликнулся Синдзе со своей койки. Сегодня — редкое явление — он был свободен от дежурства и чинил носки.

— Захватить двух новобранцев и очистить выгребные ямы! Проследить за вывозкой нечистот из расположения.

— Эй, дежурный, когда сакэ поднесут? — поинтересовался кто-то из старослужащих.

— Скоро.

— Чей приказ? — спросил Синдзе, откусывая зубами нитку.

— Дежурного унтер-офицера.

Дежурил Сога.

Синдзе отложил носки, убрал иголку. На лбу у него вздулась голубая жила.

— Ну вот, — сказал он, — передай дежурному унтер-офицеру или можешь передать подпоручику Хино, все равно: убирать сортир пойду я один, новобранцы здесь ни при чем.

Кадзи поднялся. Охара взглянул на Кадзи, словно спрашивал: мне тоже пойти? Но Кадзи не взглянул в его сторону.

— Сирако, пошли поможем, — бросил Кадзи.

Тот с надутым лицом огляделся по сторонам и, увидев, что никто из старослужащих не собирается поддержать Кадзи, недовольно пробормотал:

— А ты мне не начальник, нечего указывать.

— Правильно! — весело подтвердил старослужащий, которому Кубо массировал спину. — Не уступай, сейчас еще сакэ принесут!

— Это не указание, — тихо сказал Кадзи. — Просто ты тоже свободен и можешь помочь человеку.

Сейчас он сдерет шкуру с Сирако. Иудино семя! И тут же Кадзи подумал, что, если быть справедливым, виноват он сам. При чем тут Сирако? Потребовали выдать — он и выдал. Просто ему, как и всякому другому, не хотелось лишний раз нарываться на неприятность. Старослужащие молчали.

— Пошли, — сказал Кадзи.

Ему надо поговорить с Сирако. Потолкуют — может, в чем-то и поймут друг друга.

Сирако не пошевелился, не ответил. Он боялся Кадзи. Все это видели. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь из старослужащих солдат наорал на него, заставил идти, тогда он пойдет. Но все молчали, даже Ёсида будто воды в рот набрал.

— Оставь его, Кадзи, хватит! — сжалился Синдзе.

Таноуэ, может, потому, что Кадзи каждое воскресенье писал ему письма, встал перед Сибатой по стойке смирно.

— Рядовой второго разряда Таноуэ пойдет чистить уборную.

Они вышли все вместе, дежурный — последним.

— Ради бога, скорее управляйтесь, — крикнул им вдогонку Ямадзаки, — а то мне не терпится…

12

— Понятно, кто я для них. Врагом считают.

В голосе Синдзе прозвучала откровенная ненависть ко всем его мучителям во главе с подпоручиком Хино.

Конечно, может, это просто совпадение. Может, китайцы только сегодня подводы подогнали. И все же не случайно жребий пал именно на него. В последнее время Синдзе получает наряды на самые трудоемкие работы и постоянно недосыпает: то его посылают за углем, то в ночной обход, словно он самый младший в своем разряде.

— Тебе, Кадзи, тоже несладко, — вздохнул он.

— Нет, ничего. Только вот Хасидани загонял по стрельбе.

Стрельба стрельбой, но и на занятиях по штыковому бою доставалось от Сибаты. Да что там Сибата! Сога — вот с кем никто не мог сравниться, на его занятиях Кадзи буквально валился с ног. Унтер гонял его до седьмого пота.

— Тебе хорошо, вон какой ты крепкий! — пожаловался Синдзе и его тусклые глаза с завистью оглядели Кадзи. — А я вот-вот выдохнусь. Они только этого и ждут, чтоб я выдохся и загнулся.

Кадзи нечего было возразить. Да, может, и так. Тактика на измор. Чем она по существу отличается от узаконенного самосуда?

Поодаль от уборной их поджидал китаец с телегой. На нее предстояло грузить ледяные глыбы, которые трое японских солдат отобьют ломами и вытащат из отхожей ямы.

— Не есть воротит, а, господин солдат? — ухмыльнулся китаец, высморкавшись пальцами.

Кадзи вспомнил Лаохулин. Тогда он, заложив руки за спину, наблюдал, как десятки рабочих разгребали засохшее дерьмо. Его продавали на удобрение окрестным крестьянам. А теперь наступала очередь Кадзи выгребать нечистоты.

Некоторое время все трое молча долбили ледяную пирамиду. Морозы ослабли, был уже март, лед стал сыреть. Из-под лома летели осколки. — Кадзи сжал зубы, закрыл глаза. Такой непонятливый на ученьях, Таноуэ справлялся здесь шутя. Все у него выходило с умом, без затраты лишних сил.

Из казармы доносился гул голосов — наверно, выдали водку.

— После всех этих передряг домой захотелось, а? — Синдзе остановился передохнуть.

— Домой всегда хочется.

— Думаешь, на воле сейчас лучше?

Кадзи не знал, что ответить. Он поймал себя на том, что все мучительное, тяжелое, что было в Лаохулине за те двести дней, до отправки сюда, совершенно выветрилось из его памяти. Осталось только пьянящее ощущение свободы. Да, конечно, там лучше. Живая, полнокровная радость, тепло взаимной любви…

— Лучше, — убежденно произнес он. — Там ты сам себе хозяин. Трудно — побори трудности, добейся, чтоб легче стало. А в армии ты этого не сделаешь…

— Потому что новобранец?

— Наверно…

— Думаешь, потом будет легче?

— Не знаю.

Конечно, у старослужащих положение иное, они хоть что-то могут. Правда, вот здесь как отрицание такой надежды стоит Синдзе, солдат третьего года службы. Но надеяться нужно, нельзя без надежды.

— Может, и легче будет. Ты прости меня, Синдзе, за тот случай с открытками, никак не могу успокоиться.

— Знаю, — Синдзе с силой опустил лом. — Я на тебя и не подумал, друг.

Мучительная судорога, сжимавшая душу, наконец-то отпустила Кадзи. Выходит, Ван не лгал тогда. Выходит, человек действительно не может без дружбы.

Собравшись было высказать эту мысль, Кадзи увидел унтер-офицера Согу с нарукавной повязкой дежурного и принялся с усердием работать ломом.

— Спасибо за службу! — ответил Сога на их приветствие.

Потом помочился. Все это с уверенностью неплохо устроившегося человека. Такой, куда бы его ни забросила судьба, не станет грустить, справит нужду, поблагодарит за службу.

— Сортир — приятное место для разговоров, — сказал Сога, застегиваясь.

— Секретничаешь с дружком?

Синдзе не остался в долгу.

— Так точно, разговор с душком, — бойко ответил он. Потом напрямик спросил: — Господин унтер-офицер, расписание нарядов согласовано с командиром роты?

— Откуда мне знать, спроси подпоручика.

— Есть спросить подпоручика! Разрешите уж, господин дежурный унтер-офицер, задать еще один вопрос: если солдат откажется от наряда, что с ним будет?

— Известное дело что — гауптвахта. Могут и в тюрьму отправить за неподчинение.

— Я говорю о тех случаях, когда распределение нарядов несправедливое.

— Почитай дисциплинарный устав. — Глаза Соги сузились и стали еще жестче. — Параграф «Неподчинение приказу». Ты что, жаловаться задумал, роту позорить? Нет, милый, этот номер у тебя не пройдет, здесь армия. Ты, верно, забыл, Синдзе, благодаря кому дослужился до солдата первого разряда? Поразмысли на досуге о своем положении, очень тебе советую.

— Я думал не раз и, поразмыслив серьезно, заявляю, что получаю наряды несправедливо.

— Я не о нарядах, Синдзе. Нарядами занимается командир роты. А еще раз что-нибудь выкинешь — посажу на гауптвахту.

И ушел.

— Зря ты все это, — забеспокоился Кадзи.

— А-а, один конец, — горько усмехнулся Синдзе. — Или прибьют, или полегчает. Мне нечего терять.

— Все проклятые открытки.

— Да не мучайся ты! Ведь не просил же, сам я тебе их принес.

Синдзе задумался. Долго кололи молча.

— Я вот забыл было о воле, а теперь смерть как бежать захотелось.

— Бежать? — шепотом переспросил Кадзи.

— Днем и ночью только и думаю об этом. — Синдзе понизил голос: — Как только Южный фронт расшатается, из Квантунской армии начнут направлять пополнение. Кого ж, как не меня послать на передовую? Хино таких вот и отправит в первую очередь — подмоченных или с гауптвахты… А я хочу остаться в живых. Хочу — вот и все!

— Ну выживешь, — согласился Кадзи. — А есть у тебя человек или дело, ради которого стоит жить?

— Бежать я хочу от людей, от дел этих, бежать, куда глаза глядят, где никто меня не знает, и начать жизнь сначала.

— Да куда бежать-то? — почти раздраженно спросил Кадзи. Он поставил лом, прислушался. До них доносился веселый гул казармы. — Куда бежать-то? Сколько отсюда до границы? — спросил он неожиданно для себя.

— Километров сорок-пятьдесят, — сказал Синдзе. — До озера надо пробираться по болотам. Завязнешь, считай — конец. А где сухо — сторожевые посты понатыканы.

Кадзи снова взял в руки лом.

— А ты, Кадзи, что выбрал бы? — вдруг спросил Синдзе. — Землю обетованную, — он кивнул в сторону границы, — или встречу с женой?

— Земля обетованная… — Кадзи грустно улыбнулся. — Я обещал жене, что мы начнем жизнь заново, какой бы дорогой ценой это ни обошлось нам.

— Ты веришь, что вернешься домой целым и невредимым?

— Не знаю. Я должен. Хочется в это верить. Во имя чего умирать? За кого?

13

Стены казармы раскалывались от пьяных голосов. Каждый горланил свое. Не то чтобы они были очень пьяны, нет. Солдатам никогда не дадут сакэ вдоволь. Просто они хотели опьянеть и усердно играли пьяных. Дисциплина рушилась на глазах, месяцами подавляемая энергия требовала выхода. И, не находя, выливалась в бессвязную болтовню и похабные песни. Синие вены вздувались на потных, озверевших лицах.

— Мой муженек не то енот, не то барсук, мой муженек среди ночи и-и-ще-ет нору… и-ищет нору… — тянул, закатывая глаза, новобранец.

Ему аккомпанировали на алюминиевой посуде. Прихлопывали в ладоши. Крик, топот, воздух, напоенный запахом пота, перепревших кожаных ремней, ружейного масла.

Кадзи, Синдзе и Таноуэ прошли к своим койкам.

Их пиалы были наполнены лишь до половины. На полу валялось шесть пустых бутылей. На тридцать два человека около десяти литров. Значит, не по полпиалы на нос! Но кто-то изловчился так разлить…

Синдзе залпом выпил свое. Он сидел, уставившись в дно опустевшей пиалы. После вечерней переклички он скорее всего получит наряд на ночное дежурство. Всесильным «старикам» вроде Ёсиды или Банная, привыкшим к самоуправству, пара пустяков подмазаться к Хино и освободиться от наряда за счет Синдзе.

Таноуэ тоже выпил все до дна. Чтоб как-то приноровиться к общему веселью, начал хлопать в ладоши. По его лицу блуждала рассеянная улыбка, но весело ему не было. Он думал о доме. Подготовлены ли семена, выделят ли ему удобрения там, в правлении колонии? А ты, Масуко, осторожнее с кормами, чтоб до покоса хватило. Трудно тебе придется одной, да ничего не поделаешь, я тебе нынешний год не помощник. Ты уж прости… Невидящими глазами Таноуэ смотрел куда-то вдаль, и перед его взором стояла одинокая лошадь на пашне без хозяина.

Кадзи встретил благодарный взгляд Охары. Кадзи ответил ему равнодушным взглядом. Может, и вправду податься с Синдзе в «землю обетованную»? А существует она, земля-то эта? А Митико?..

Кадзи глянул на Охару. Красные, готовые заплакать глаза, беспомощный детский взгляд. Опять, поди, терзается из-за неладов между женой и матерью.

— На, пей, — протянул он Охаре свою пиалу. — Брось расстраиваться. Все, что ни делается, к лучшему.

— Без тебя Сирако ко мне подходил, — шепнул Охара, — говорит, в этом или в следующем месяце из нашего полка будут набирать пополнение туда, на юг. Так что лучше, пока не поздно, податься в вольноопределяющиеся.

Кадзи усмехнулся.

— Не будет этого, пока не потеплеет.

— Кто сказал?

— Я говорю.

— Почему ты так думаешь?

— Сам смекни: воинскую часть, привыкшую к условиям севера, переводят на юг, а сюда, на мороз кого?

— Но могут не всех сразу, а пару полков.

Охара поет с голоса Синдзе. Кадзи нахмурился.

— Дальше?

— Набирать будут из солдат запаса, а не из вольноопределяющихся… Сирако говорит, что зря, мол, Кадзи старается отличиться в стрельбе — снайперы загремят в первую очередь.

— Не ваша забота. — Кадзи с гневом посмотрел в сторону Сирако. — Не твое это дело, Сирако, как я собираюсь выжить! Сволочь, иуда проклятый!

Уступив требованиям старослужащих, Сирако пел. Голос у него был красивый. Он пел с чувством.

Но вдруг в комнату ворвался ефрейтор Баннай.

— Эй, Ёсида! — еще от дверей заорал Баннай и, подлетев, растолкал внимавших Сирако солдат. — Эй, Ёсида, слыхал новость? Новость первый сорт! — Он плюхнулся на койку. — Солдаты четвертого года службы с первого мая увольняются в запас!

Его со всех сторон окружили «старики».

— От кого узнал? — спросил Сибата, глядя Баннаю в рот.

— Одного типа из моего взвода в канцелярию взяли писарем, сегодня шепнул мне на ушко…

— Господин Баннай, нехорошо обманывать бедную девушку!

Но шуточки Ямадзаки уже никого не смешили. Скоро умолк радостный галдеж. Солдаты четвертого года службы сразу посерьезнели.

Чем заняться дома? Как быть с работой? Ведь там тоже сейчас не море разливанное… Может, в армии-то еще благодать… Нет уж, спасибо, сыты по горло, того гляди на передовую угодишь.

Неожиданная весть обрадовала не только «стариков». Выжидающе притихли новобранцы. Господи! Отошли ты их поскорей!

— Солдат четвертого года службы уволят, — начал Яматохиса, — это я понимаю. А с остальными что будет?

— Комиссия будет, — ответил Баннай. — Новобранцев действительной службы оставят, а запасников, наверно, отошлют.

— А куда, разрешите узнать? — робко поинтересовался Сирако.

Новобранцы навострили уши.

— Спроси его превосходительство генерала Умэдзу!

— А что будет с теми, кто подавал на вольноопределение? — не отставал Сирако.

— Вот еще забота! Буду я думать о господах вольноопределяющихся! На фронт вас пошлют, голубчиков! — заорал Баннай. — Солдаты второго и третьего года службы? Тоже на фронт! Пусть повоюют за нас — Баннай рассмеялся.

После этих слов, сказанных таким тоном, будто сам Баннай составлял списки отправляемых на фронт, старослужащие, словно сговорившись, повернулись в сторону Синдзе. Каждому было ясно, кого пошлют первым. А Синдзе, который лежал на койке, уставившись в потолок, вдруг приподнялся и громко, чтобы все слышали, попросил у Кадзи дисциплинарный устав.

Кадзи вытащил из тумбочки устав и протянул Синдзе.

— Возьми себя в руки, — бросил он, — не лезь на рожон, слышишь?

— А зачем тебе, Синдзе, устав? — спросил Ёсида. Но тот, словно не слышал, отвернулся к стенке и уткнулся в книжку.

— Сволочь, понахватался всякого и воображает о себе невесть что, — бросил Ёсида и позвал Кадзи. — Ты сейчас что-то сказал Синдзе?

— Никак нет, ничего особенного, господин ефрейтор.

— Никак нет или ничего особенного?

Ну вот, опять началось.

— Ясно, ведь он лучше всех бросает гранату, а скоро и в стрельбе заткнет нас за пояс, — не унимался Ёсида. — Образованный, да еще и красный к тому же. Куда нам, солдатам четвертого года службы, до него! Мы ему не товарищи, другое дело — господин Синдзе, он тоже красный…

Кадзи вспомнил, как этот тип вместе с Сибатой полосовали его ремнями, но странно, сердце не сжалось, когда он подумал об этой расправе, верно, он уже здорово свыкся с армией.

— Я только заметил, что господин старослужащий солдат Синдзе устал и ему лучше сейчас отдохнуть, а не читать.

— Слышали? — Ёсида победоносно огляделся по сторонам. — Новобранец делает замечания солдату третьего года службы! А господин Синдзе, оказывается, устали? Вот оно что. Эй, Синдзе!

Теперь он нацелился на Синдзе, Кадзи был только поводом.

Ёсиду бесила невозмутимость, с какой Синдзе отвернулся к стенке, не желая замечать всеобщего веселья.

— Простите, что обращаюсь к вам, когда вы так утомлены. Разрешите ефрейтору обратиться к вам с вопросом, господин Синдзе?

Синдзе продолжал читать устав.

— Они не расслышали, — объявил Баннай, неторопливо поднимаясь. — Пойду продую ему уши.

Ёсида озверел. Нет, это не пойдет. Он не позволит солдату другого взвода расправляться с Синдзе, это его, Ёсиды, дело.

— Убью, собака! Красный шпион!

Он схватил пиалу и швырнул ее в Синдзе. Пиала угодила в печку и разбилась вдребезги.

Синдзе вскочил. Он был белее снега.

— Слушай, ефрейтор Ёсида, тебе должно быть известно, что за драку наказывают обоих. Может, пойдем вместе к господину подпоручику Хино и попросим прижечь нас кочергой? Я вот как раз читаю дисциплинарный устав по совету господина унтер-офицера Соги. Изучаю, как увильнуть от службы, не попадая под статьи «оскорбление начальства» и «невыполнение приказа».

Синдзе направился к двери. Едва он повернулся к ним спиной, как они набросились на него: Баннай, за ним Ёсида, затем и остальные старослужащие.

— Дежурный! — крикнул кто-то.

Они швырнули Синдзе на койку и накрыли одеялом.

— Смирно! — еще не отдышавшись, скомандовал Ёсида.

— Вольно!

Дежурный офицер обошел помещение, остановился у койки Синдзе.

— Кто это?

— Рядовой первого разряда Синдзе, — доложил Сибата, — вернувшись из наряда, сказался нездоровым. Я приказал ему лечь.

Кадзи вздрогнул. Наглая ложь. Надо разоблачить. А Синдзе почему молчит? Впрочем, так лучше, пусть молчит. Иначе ему вообще житья не будет. Начальство никогда не пойдет против старослужащих. Синдзе — козел отпущения.

— Прежде чем сказываться нездоровым, надо убрать за собой посуду, — бросил дежурный офицер, показав на осколки пиалы, и с невозмутимым видом вышел.

14

— Плохи дела, — пробормотал Саса, когда объявили результаты Охары. — Так мы без завтрака останемся.

В стрельбе на триста метров у Охары не было ни одного попадания. Он вышел на рубеж последним во взводе, остальные уже отстрелялись. Чуть не каждое утро Хасидани выгонял новобранцев на стрельбище. Унтер добивался попаданий любой ценой и признавал только групповой зачет. При этом Хасидани неизменно повторял, что солдату стрелкового взвода стыдно думать о завтраке, пока он не научится как следует стрелять.

А время завтрака давно прошло.

Подув на замерзшие пальцы, Охара прицелился и выстрелил. Из наблюдательного окопа опять высунулся черный флаг и качнулся справа налево.

— Что же ты до сих пор делал? Моргал, когда другие учились! — орал Хасидани. — Слепой, что ли? Прицел видишь?

— Вижу!..

Да, он смутно видел и белеющее пятно мишени.

— А если видишь и не попадаешь, значит, души не вкладываешь!

Рядом, справа Кадзи с молниеносной быстротой посылал пулю за пулей. Он тренировался в скоростной стрельбе. Он укладывал их в «яблочко», словно насмехаясь над Охарой.

— Целься как следует, — негодовал Хасидани, — представь, что перед тобой враг.

Но вместо того, чтобы вообразить впереди себя врага, Охара думал о том, что его проклинают проголодавшиеся товарищи. Винтовка в руках Охары дрожала. Что, если он опять промажет?

— Спокойно, бери чуть ниже. Придержи дыхание. Прицелился? Теперь нажимай.

Охара кое-как прицелился. Но в это мгновение пуля Кадзи звонко ударила в мишень, и Охара, вздрогнув, сорвал курок.

— Дурак! — Хасидани дал ему пинка. — А вы чего глазеете? — он повернулся к притихшему взводу. — Пока не отстреляется, жрать не дам, так и знайте, хоть подохните здесь! Повторить! — приказал он. — Всем взводом повторить!

— Сволочь этот Охара! — бурчал Кубо, ложась на заледеневшую землю. — Всегда из-за него мучайся.

Таноуэ пробормотал что-то примирительное. Кубо озлился.

— Опять ты, земляной червь, встреваешь! А короткими перебежками не хочешь без завтрака-то!

Кадзи стрелял легко, с удовольствием. Всегда бы так, мечтал он. Тут он сам себе хозяин, а не раб старослужащих, не щетка для чистки их ботинок. Вот его оружие — винтовка, и она беспрекословно подчиняется стрелку.

Кадзи вспомнил кулачную расправу над Синдзе. Да, они с Синдзе спасовали тогда. Но разве могло быть иначе, разве они могли выйти победителями? Да скажи они тогда хоть слово — им бы костей не собрать. Дежурный офицер отлично понял, что произошло, но промолчал. То есть одобрил. В армии все построено на произволе старших, в армии бесполезно искать справедливость. Принципиальная правота одиночек, вроде Синдзе и Кадзи, в армии никого не волнует. А что было бы, если б Кадзи, скажем, взял верх и подчинил себе новобранцев? Но как?

Сплоченность армии — мираж… Зачем далеко ходить за примером? Пожалуйста, Охара. Он совершенно опустошен, сломлен понуканием Хасидани. Вот и сейчас товарищи проклинают его из-за чашки риса. Ростки принципиальности, простая честность затаптываются в грязь, это и понятно, иначе структура армии и самого государства потерпит крах. Трусость, себялюбие и мелкий карьеризм прививаются здесь с первого дня. Главная задача руководства — расчленить солдатские массы, разбить их на разрозненные единицы. Усвоив обычаи казармы, новобранцы обрастают броней эгоизма, сами превращаются в разнузданную, деспотичную солдатскую верхушку и заставляют тех, кто приходит им на смену, испытать на собственной шкуре пресловутую армейскую науку. Так осуществляется в армии кровообращение. И Сибата, и Ёсида, и Баннай, и другие старослужащие прошли такой путь. Все это ясно. Неясно другое — как найти выход из этого лабиринта?

На стрельбище Кадзи не раз чувствовал на себе колючие взгляды Сирако и Яматохисы. Ну что ж, он тоже избрал свой путь, правда, другой, чем Синдзе; он тоже постарается продержаться как можно дольше в этом бесчеловечном мире насилия. Он не сдастся, он будет бороться до последнего, мобилизовав всю свою выдержку, все силы.

Чем сильнее Хасидани злился, тем больше Охара нервничал и мазал.

— Кадзи, поди сюда и покажи ему, как надо стрелять! — Хасидани весь позеленел от бешенства. — Слепого и то легче научить, чем эту сволочь! Ну-ка, валяй вслепую!

Кадзи не понял и переспросил.

— Ну да, прицелься и стреляй с закрытыми глазами.

Кадзи залег рядом с Охарой. Перезарядил винтовку. Для пробы прицелился. Затем, придержав дыхание, закрыл глаза. Надо доверять винтовке. Почувствовав, что завалил ее, чуть приподнял и почти одновременно спустил курок. Из наблюдательного окопа взвился показатель попадания.

— Видал, Охара? Так что нечего на глаза ссылаться! Попробуй еще раз. Опять промажешь — будешь у меня брать полосу препятствий!

— Успокойся, Охара, успокойся, — подбадривал его Кадзи. — Не напрягайся, держись свободно и не рви спуск…

Охара выстрелил. Мимо.

— Охара, такому растяпе, как ты, лучше удавиться! Во всей Квантунской армии на шестьсот тысяч не сыскать та кого, — прогремел над его головой Хасидани.

У Охары по щекам побежали слезы.

Кадзи стало не по себе. Его удачная стрельба вслепую вконец растравила раны Охары. Ведь вовсе не обязательно было показывать класс; он и попал-то, может, случайно, а для Охары это был полный провал.

— Прочисти уши и слушай, Охара, — заорал Хасидани. — Чувство ответственности для солдата важнее жизни. Из-за тебя одного все новобранцы взвода остались без завтрака. Завтрак еще куда ни шло, а что, если весь взвод погибнет из-за твоего неумения уложить врага, из-за твоей оплошности? Поразмысли над этим, растяпа!

Охара бессильно опустил голову на винтовку. Что он мог поделать? Проклятая пуля не хочет попадать в мишень.

— К мишени бегом марш! Отставить! Ты пойдешь в атаку и поразишь ее с ходу. Мишень сейчас твой враг, иди и уложи его! Кадзи, ступай с ним, покажи ему штыковой выпад. Бегом марш!

Они побежали.

Кадзи услышал, как Охара всхлипнул.

— Перестань ты, — рявкнул он, невольно перенимая тон Хасидани. Кадзи почувствовал, что и сам он захлебывается от безысходной тоски. Внезапно он ощутил себя никчемным, жалким. Слюнтяй! От такого пустяка нюни распустил!

Охара бежал рядом и уже не сдерживал слез.

15

«Я, нижеподписавшийся, прошу считать это моим завещанием…»

Хасидани объяснял:

— В любую минуту наш полк могут отправить на передовую. А как я уже говорил вам, раз попал на фронт, нечего рассчитывать, что вернешься оттуда живым. Во втором параграфе седьмого раздела «Памятки воину» сказано: «Дух высокой жертвенности побеждает смерть. Возвысившись над жизнью и смертью, должно выполнять воинский долг. Должно отдать все силы души и тела ради торжества вечной справедливости». Вам, конечно, знакома эта заповедь защитника родины. Так вот, проникнувшись ее высоким духом, вы в течение часа начиная с настоящей минуты должны написать завещания. Они будут храниться в запечатанных конвертах и в случае вашей славной гибели на поле боя будут отправлены по указанному вами адресу. Можете писать все, что хотите сказать вашим близким. И еще. Согласно второму параграфу раздела третьего «Памятки воину» положите в конверт ноготь и прядь волос. Цитирую: «Воин всегда готов оставить свой прах на поле боя. Посему бывает, что семьи не получают праха погибшего и должны быть извещены об этом».

Новобранцам выдали бумагу, конверты и оставили одних.

Завещание рядового 2-го разряда Яматохисы:

Высокочтимые отец и мать!

Да вселит в вас радость известие о том, что ваш сын пал на поле боя во славу Императора. Пусть моя двадцатилетняя жизнь оборвалась, я все равно пребуду в извечной справедливости. Считая, что верность родине является наилучшим выполнением сыновнего долго, я неустанно нес солдатскую службу. Дорогие родители, мне нечего вам завещать. Желаю прожить отпущенный вам небом срок благополучно, гордясь тем, что ваш сын пал за императора.

Завещание рядового 2-го разряда Таноуэ:

Масуко, я ведь сам не знаю грамоты. Из-за меня ты, бедняжка, страдала, а когда я ушел в армию, вообще уж все трудности упали на твои плечи. Прости меня за это. Единственно, о чем я думаю, как ты осилишь всю работу. Ведь если я помру, за двоих придется трудиться. Вот ведь как. Мне-то что, вот ты будешь мучиться, Масуко, и тяжко мне, когда я думаю об этом. А у меня, верно, все муки кончатся, как помру. Но и тогда, Масуко, я буду помогать тебе из-под могильного камня. Когда осенью созреет урожай, представь, прошу, что это я вернулся домой. Каждый год осенью я буду возвращаться к тебе. Всегда буду приходить, пока ты не помрешь. Еще у тебя, Масуко, остается земля, которую поднял я. Думай, что она — это я. Береги лошадь и корову, чтобы за меня работали как следует.

Завещание рядового 2-го разряда Охары:

Высокочтимой матери,

Простите, что вопреки сыновнему долгу отправляюсь в вечный путь раньше вас. Пусть я умираю за императора, но мысль, что при этом я оставляю без опоры престарелую мать, мучает меня нестерпимой болью. Если бы между вами, высокочтимая матушка, и Томиэ не было неладов, поверьте, во сто раз легче сносил бы я тяготы военной службы, не так печалился б при мысли о предстоящих мне муках. Очень горько мне думать о неприязни между вами.

После моей смерти единственной опорой вашей останется Томиэ. Прошу вас, призадумайтесь над этим. Знайте, что вражда между вами и женой не дает мне умереть спокойно, и постарайтесь прожить остаток своей жизни в мире и согласии с Томиэ.

Томиэ!

На тебя оставляю матушку и детей. Тебе, конечно, тягостно это, но такова моя последняя просьба. Пожалуйста, выполни ее. Очень сожалею, что не мог раньше поделиться с тобой своими тревогами: в обычных письмах в армии не принято писать о своих страданиях. Но это не обычное письмо, это мое завещание. Здесь можно. Ты была для меня небом данной хорошей женой, и единственное, что мне не дает умереть спокойно, это ваши нелады с матушкой. После моей смерти матушке не на кого опереться, кроме тебя. Я знаю, у тебя есть много оснований не любить мою матушку, но все же, прошу тебя, останься при ней до ее кончины. А потом уже решай сама, как тебе поступить. Я с ума схожу при мысли, что ты бросишь мать на произвол судьбы раньше, чем получишь это письмо. На что будет жить она, если ты уйдешь? После моей смерти у тебя неизбежно возникнут денежные затруднения, и при мысли, что у тебя не хватит сил их одолеть, я задыхаюсь от душевной муки. Человек, которого ты ласково называла «папой-растяпой», сейчас, прижав к груди руки, молит тебя: «Дай мне умереть спокойно, без неуемной муки и терзаний, без сознания, что я не смею умирать». Такому никчемному солдату, как я, не выжить, и я предчувствую это. Мне страшно, ведь я оставляю тебя, детей и мать без гроша. Пойми, Томиэ, с каким чувством я пишу это письмо, сколько хлопот я тебе доставлю. Умоляю, прости. Совсем не так представлял я будущее…

Завещание рядового 2-го разряда Кадзи:

Митико, когда этот листок попадет тебе в руки, меня уже не будет. Поэтому не хочу растравлять раны и касаться прошлого. Стараюсь призвать все свое хладнокровие, чтобы написать строго деловое письмо.

1. Фирма обязана выдать жене погибшего на фронте в знак соболезнования тридцатитрехмесячное жалованье. Это все, что я могу оставить тебе.

2. Церемоний с похоронами не устраивать.

3. Мою жалкую библиотеку продай или сожги (так лучше для тебя же, Митико — ничто не будет напоминать обо мне). Постарайся забыть нашу клятву и наше невозвратимое прошлое. Каким бы прекрасным оно ни было, нельзя думать о том, чего нет.

4. Верь, что я сделал все, что мог.

5. Сотри воспоминания и ищи свой путь в жизни. Безутешные вдовы не всегда достойны подражания. Тени прошлого — плохая компания для живых. Запомни, у тебя еще все впереди. Дыши полной грудью, ведь мы легли мертвыми ради живых.

«Какая ложь!» — подумал Кадзи. И заклеил конверт. Представил, как его вскрывает Митико. Представил ее бледное, как воск, лицо, дрожащие руки, слезы, бегущие по щекам. Митико, успокойся, ты никогда не прочтешь это письмо. Ему не нужны завещания. Он вернется к Митико живым.

— Кто знает, как пишется первый иероглиф в слове «сожалею»? — спросил кто-то.

— А тебе есть о чем сожалеть? — загоготал Саса. — Ну и тоскливые же у вас морды, солдаты. Сирако, как ты думаешь, запасников действительно отправят на фронт?

Сирако недовольно отмахнулся.

— Здесь хоть спокойно, — не унимался Саса. — Пусть холодно, ну так что? Весна не за горами, поля, травка. Фронт далеко…

— Заткнись ты, Саса, — бросил Яматохиса, склонившись в ад своим завещанием.

Двадцать новобранцев сосредоточенно скрипели перьями. Кое-кто просто молча сидел, придавленный внезапно ставшей такой ощутимой близостью смерти.

— Так никто и не скажет, как пишется первый иероглиф в слове «сожалею»?

16

— В завещании воина должна чувствоваться его готовность к бою, должно быть четко сформулировано предписание защитника родины своей семье, — объяснял Охаре командир роты.

Рядом стоял подпоручик Хино. Лица обоих были непроницаемы.

Охару трясло. Он чувствовал на спине холодные ручейки пота.

— Что значит готовность к бою?

Заикаясь, Охара ответил:

— Считать блаженством принести в жертву Японии свою жизнь.

— Смотри-ка, на словах он бравый солдат! — Капитан переглянулся с Хино.

— И что же пишет этот солдат, на словах признающий такую жертву блаженством?!

Охара стоял, опустив голову. «Во всей Квантунской армии на шестьсот тысяч не сыскать такого, как ты», — вспомнил он слова Хасидани.

— Я, как твой командир, несу ответственность за твое бабье малодушие. Думаю, мы тебя не в таких настроениях воспитывали, — ледяным тоном отчитывал Кудо.

— Из-за тебя, Охара, — сказал Хино, — командир комендантского взвода, помощник офицера-воспитателя Сиба и я должны отвечать перед господином командиром роты!

— Виноват, господин подпоручик.

— Твоя жена просила отпустить тебя на несколько дней домой, чтобы уладить семейные дела, — голос капитана становился все более жестким. — Я поинтересовался, что за неурядицы у тебя в семье, а оказывается, просто бабы между собой не поладили!

— Виноват, господин капитан.

— Господин командир роты не такого ответа ждет от тебя.

— Твоя бабья трусость гораздо опаснее для армии, чем какие-то левые настроения. Красные, как до боя дело доходит, храбро дерутся…

Хино усмехнулся. Тоже разоряется, сам еще пороха не нюхал.

— Современный бой, — продолжал капитан, — начинается с артиллерийской подготовки с последующим переходом в атаку. Отвага, настойчивость — вот что такое современный бой. Так что убеждения убеждениями, но солдат должен быть полон решимости драться. А такие вот, как ты, нытики и бабы, бегут, не приняв боя!

— Ну? — Хино сверлил его взглядом. — Поднять голову! Отвечать!

— Какой толк от ответа, если солдат неискренен? — Капитан пожал плечами. — Заставьте его написать письмо жене, напомните, что должен воин писать домой…

17

Хино дал ему на письмо тридцать минут.

Томиэ, ты глубоко заблуждаешься. — Иероглифы плясали у него под пером.

— …Разве не долг японки угождать свекрови в отсутствие мужа? Твои жалобы мешают мне успешно служить родине… Я скажу все в двух словах, прочти это внимательно и сделай выводы. Из-за этих неурядиц между тобой и матушкой я постоянно отстаю в службе от своих боевых товарищей. Если б ты знала, как меня это удручает! Итак, у меня созрело решение. Я горячо желал бы, чтобы ты служила моей высокочтимой матери, но поскольку ты этого не хочешь, уйди из дома Охары. Я, находясь на военной службе, не могу предоставить тебе другого выбора. Подумай сама, как тебе быть. Жду ответа.

Когда Охара положил перо, он был растерян и ошеломлен, как человек, потерявший при землетрясении дом и близких. Томиэ прочтет это письмо, потом, недоумевая, перечитает. Как переживет она эту неожиданную перемену в его чувствах? Какое решение примет она?

Прочитав письмо, Хино усмехнулся.

— Господин капитан полагает, что этого достаточно. Не думаю. — Хино показал в окно. — Вон около караульной будки акация. Десять раз туда и обратно! Заодно подумай, как стать человеком. Не придумаешь — приходи ко мне, помогу. Бегать будешь с винтовкой. Штык примкнуть. Исполняйте!

Двести метров туда, двести обратно. Десять раз!

— Ты не налегай, беги, как можешь, — посоветовал Саса и грустно покачал головой.

— Опять нарвался? — усмехнулся Кубо, складывая амуницию старослужащих.

— Бестолочь, — пробормотал Сирако. — Вечно впросак попадает! Как думаешь, назад сам придет или принесут?

Охара вышел, глядя прямо перед собой. Кто-кто, а уж он-то знал, что ему не пробежать и двух километров, не то что четыре…

18

Снова выпал снег. Он лежал, мягкий и легкий, как шелковая вата. Сразу потеплело, повеяло чем-то сладковатым и свежим, весна уже стояла на пороге.

Командир роты капитан Кудо решил воспользоваться последним снегом и провести учения на местности с задачей: скрытное приближение к противнику. В других ротах эту тему отрабатывали в сильные морозы. Протянув до потепления, Кудо рассчитывал теперь на лучшие результаты.

Напялив белые маскхалаты, носки на левую руку, чтобы снег, когда ползешь, не набивался в рукава, люди растянулись в снегу цепью. Впереди, примерно в тысяче метров, торчали две сопки. Объект атаки.

Снег был глубокий. Локти проваливались. Одно резкое движение — и лицо мгновенно зарывалось в снег.

Через триста метров цепь порвалась.

Достигнув выемки, Кадзи решил передохнуть. Он полз наравне с Яматохисой, немного опередив остальных. Но потом вдруг подумал, что все это глупо, и привычный спортивный азарт тотчас пропал. Ему не к чему было состязаться ни с Яматохисой, ни с кем бы то ни было. Он не испытывал к этим учениям ни малейшего интереса. Он держался первым по старой спортивной привычке. Яматохиса, видно решив, что Кадзи выдохся, успокоился и пополз медленнее. Кадзи обернулся, увидел Синдзе, помахал ему рукой. Синдзе ответил и пополз к нему.

— Скотина Ёсида готов, выдохся уже, — усмехнулся Синдзе, переводя дыхание.

За ними по всему полю барахталась рота.

— Пока доберемся до цели, все будем чуть тепленькие, какая там рукопашная!

Синдзе жадно глотал снег. Глядя на его впалые щеки, Кадзи вдруг вспомнил Охару.

— Хорошо, что Охара попал в лазарет. Он бы, бедняга, здесь не вытянул. А ведь благодаря Хино — вот ирония судьбы!

Охара свалился тогда на третьем заходе.

— Его смотрел врач, нашел белок в моче. Теперь наш Охара на диете. Ему бы лежать и радоваться, так нет, просится в роту.

Синдзе слушал рассеянно.

— Кадзи, ты не хочешь уйти со мной? — спросил он,

— Куда?

Синдзе примял кулаком снег перед собой.

— Надо бежать, пока снег. Развезет — по болотам не больно побегаешь.

— А, земля обетованная, — пробормотал Кадзи. — Думаешь, удастся?

Они поползли рядом.

— Сторожевым постам НЗ дают сухим пайком, сам возил, знаю, где прячут. Если сделать крюк, можно запастись на дорогу.

— А по-русски ты говоришь?

— Нет.

— Ну, перейдешь границу, а дальше?

— Это не от меня зависит.

— Летом еще куда ни шло, — сказал Кадзи.

Они молча проползли метров шестьдесят. На сопках застрочили пулеметы. Унтера стали выравнивать цепь.

— Иными словами — не хочешь.

— Не знаю. Я никогда серьезно не думал об этом.

— А о чем же ты думал? О том, как бороться с несправедливостью в армии? — в голосе Синдзе прозвучала насмешка.

— Откровенно говоря, не верю я в эту затею с побегом.

— А я вот верю. — Синдзе широко улыбнулся. — И убегу. Не так уж они меня берегли-лелеяли, чтоб я хранил верность Квантунской армии.

— Меня беспокоит Охара, — сказал Кадзи.

Кадзи навестил его в лазарете. Охара лежал на койке, уставившись ввалившимися глазами в потолок.

— Потерял он интерес к жизни… Ведь и самоубийство — форма протеста!

— Хочешь сказать, что побег — трусость?

— Может, это звучит дерзко в моих устах, — сказал Кадзи, — ведь меня не гоняли, как тебя. Но сам подумай, у солдата есть четыре выхода: бороться с несправедливостью, покончить с собой, похерить все надежды и покориться казарме или бежать. Так? Бежать легче всего… Покориться — значит постепенно самому стать носителем армейской морали. Если призадуматься, многомиллионная императорская армия основана на планомерном вытравлении из человека всего человеческого…

— Эх, Кадзи, — улыбнулся Синдзе. — Хотелось бы посмотреть, что из тебя получится, когда дослужишься до унтера.

— Постараюсь доставить тебе такое удовольствие, — отшутился Кадзи. — Всласть покомандую тобой.

— Ну, меня к тому времени здесь не будет. Может, тогда я встречусь с тобой как проводник Красной Армии.

Кадзи посмотрел вдаль. Когда он примчится, красный ураган?

— Господину старослужащему солдату Синдзе хорошо, — пробормотал Кадзи, — он верит, верит, что по ту сторону границы обретет свободу. Мне бы такую веру…

— Эй, кто там залег? — заорали справа. — Пулемет молчит. Короткими перебежками вперед!

— Нам кричат.

Они опять поползли. Теперь они были почти в самом хвосте.

— Я не могу отрешиться от некоторых сомнений, — рассуждал Кадзи, словно обращаясь к самому себе. — Верю в идею, в убеждения. И в людей верю. Только вот жизни перебежчика не мыслю.

— Почему? — продышал рядом Синдзе.

— На что им нужен солдат, бежавший из Квантунской армии? Что он для них? Пешка. Служить войне, обеспечивающей мир. Это прекрасно. Но пешка есть пешка…

— Вперед! Быстрей! — подгонял их сзади чужой унтер. — Первая цепь уже на рубеже атаки!

Кадзи выполз вперед.

— Может, передумаешь? — обернулся он к Синдзе. — Оба мы с тобой, брат, плутали, у обоих свои аргументы. Трудно так, с ходу решать, кто прав, что лучше. Надо разобраться. Но я не пойду, Синдзе. Останусь тут и испробую все.

Напрягшись, Кадзи одолел лощинку. Синдзе остался позади. Кадзи догонял цепь.

Хватит ли у него сил бороться в одиночку? Может, отправиться вместе с Синдзе? Когда есть цель, стоит бороться… Но как же Митико, что будет с ней?

Рота пошла в атаку.

Кадзи поднялся и вместе с десятком солдат бросился штурмовать пустоту, крушить воображаемого врага,

Когда Кадзи добрался до своих, рота уже построилась.

— Где ты копался? — задержал его Хасидани.

— Перестарался вначале, поэтому через триста метров выдохся.

Хасидани недоверчиво покосился на него.

19

«На такой наряд грех жаловаться», — рассуждал Синдзе.

Он сопровождал артистов из города. От станции было тридцать шесть километров, колеса увязали в талом снегу. Пять человек артистов — три женщины да скрипач с декоратором, — плохонькая провинциальная труппа. Конвой состоял из унтер-офицера, ефрейтора и его, Синдзе. Синдзе чувствовал себя свободно — унтер и ефрейтор были из другой роты.

Актрисы были молоденькие. Они весело улыбались, они знали, что едут к солдатам, а солдаты умирают по женщинам. Унтер-офицер, забравшись в телегу, любезничал с актрисами. Актрисы, чувствовалось, знают цену своим прелестям и не прочь обменять их на продукты из армейского пайка. Ефрейтор полулежал на телеге, ухмылялся, стараясь тоже ввернуть словечко. Один Синдзе шагал молча, не принимая участия в беседе. И все-таки на душе у Синдзе было весело. И не только потому, что сопровождать артистов было куда приятнее, чем дежурить ночью в казарме или стоять в карауле. Синдзе, который считал, что на воле у него ничего не осталось, не совсем утратил интерес к женщинам.

Если б Кадзи согласился бежать, они бы теперь были у цели или замерзли в степи. Синдзе не решился идти один. Он не боялся заблудиться, просто слова Кадзи заставили его кое о чем задуматься. Риск должна была окрылять мечта.

— Вы все молчите, — обратилась к нему красивая актриса. Она свесила ноги с телеги. — Помогите мне сойти.

— Дорога плохая, — сказал Синдзе, но женщина, опершись на его руку, уже спрыгнула на землю.

— Как будто потеплело, — заметила она.

— Да, совсем тепло.

— А зимой, наверно, здесь ужасно. Морозы лютые?

— Да, зимой холодно,

Женщина рассмеялась, передернула плечами, словно хотела сказать: разве так разговаривают с дамой?

— Вы мне кого-то напоминаете… — задумчиво протянула она. — Но кого?..

Она ждала, что он что-нибудь ответит, но Синдзе молчал.

Все женщины на один лад: находят, что ты похож или на ее первую любовь, или на умершего брата. Славные они создания. В уютном, спокойном мире, мире без казарм и маневров, ничто так не радует мужчин, как они. Они возвышают мужчину в собственных глазах, делают его сильным и великодушным, но случись с ним несчастье, неприятность, которую так просто не поправишь, им сразу становится трудно, неудобно, страшно. Так думал Синдзе, молча шагая рядом с актрисой.

— Стесняетесь унтер-офицера? — шепотом спросила женщина.

— Нет, я думал, кого вы мне напоминаете.

Женщину, которая бросила его?.. Да и эта, покажи ей ожог от раскаленной кочерги Хино и расскажи, как он его получил, не станет щебетать, что он на кого-то похож.

— Вашу возлюбленную?.. — актриса кокетливо улыбнулась.

Он не ответил.

— А-а. Понимаю. Солдаты часто, вспоминают своих возлюбленных?

Да, есть такие, что все время вспоминают. Только и делают, что вспоминают. Их бьют, а они вспоминают. Маршируют — вспоминают. Зубрят устав — вспоминают. И Синдзе подумал, что Кадзи счастливый человек. Он перенесет любую пытку. Он просто будет думать о своей Митико.

— На тот год мой младший брат пойдет в солдаты, — сказала актриса. — Говорят, что это очень тяжело — ходить в новобранцах.

— Да, тяжело. Бывает, что не выдерживают, бегут даже.

— Бегут?! А если поймают?

— Расстрел.

— Кошмар! Скажите, пожалуйста, что в армии труднее всего, что самое мучительное? Я хочу рассказать брату.

— А то, что твоих доводов никто не слушает, — серьезно ответил Синдзе, — Скажите брату, что нужно прикинуться тупицей с первого дня. Если не посчитают непроходимым дураком, с которого, как говорится, взятки гладки, — нет спасенья. Если первым во всем будет, возненавидят из зависти. А невзлюбят — новобранцу крышка. Так оно чаще всего и бывает.

— О, ужасно. Но, верно, этими суровыми порядками и сильна наша армия?

— Сильна?

Синдзе горько усмехнулся. Вера в могущество японской армии зиждется только на том, что ее бесчеловечность ошибочно воспринимается как отвага и мужество.

На телеге унтер-офицер развлекал актрис, пересказывая им старые армейские анекдоты.

— И все-то вы врете! — хихикали дамы.

Декоратор неожиданно поинтересовался, женат ли господин офицер.

— Нет, я холост, — ответил унтер. — Вот уволюсь, тогда и женюсь. Уж такую красоточку отыщу — пальчики оближешь. Отличным мужем стану. Может, ты, козочка, осчастливишь меня, как уволюсь? — унтер ущипнул одну из актрис. — Жаловаться не придется.

— Долго ждать, господин унтер-офицер, а я нетерпеливая.

— Если б сейчас уважили, был бы премного благодарен.

— Ух, солдаты везде одинаковы, за словом в карман не лезут.

Унтер окликнул Синдзе:

— Эй, четвертая рота, ты так совсем уходишь даму!

— Ничего, господин унтер-офицер, я с удовольствием прошлась. — И, уже обращаясь к Синдзе, она продолжала: — У меня вошло в привычку дарить первому солдату, с которым меня сводит судьба в моих поездках, «пояс с тысячью стежков». Сегодня он принадлежит вам!

Погрустневшее лицо Синдзе настроило женщину на серьезный лад.

— Ведь когда-нибудь вас тоже отправят на фронт. Говорят, «пояс с тысячью стежков» отводит пули. Вы не верите в талисманы?

Синдзе покачал головой. Вот и эта женщина считает, что солдат непременно должен быть на фронте. Сочувствуя солдатской судьбе, она умиляется своему дару. Пусть сама будет подальше от фронта, вот что.

— Благодарю, я не суеверен.

Синдзе помог женщине забраться на телегу. Нет, ему это не пригодится. Он не отправится на фронт. Ему — в другую сторону, туда, где нет войны. У солдата четыре выхода, он выберет последний. Правда, он не все еще обмозговал как следует, но это дела не меняет, он уйдет.

20

Зал был набит битком.

В первом отделении пели, декламировали, показывали фокусы, во втором представляли какую-то банальную пьеску. «Звезд» приберегали напоследок. Но солдаты впитывали все подряд, как горячий песок. Сюжет пьески был на злобу дня. В годовщину мобилизации в армию единственного сына к беднякам-родителям приходят соседи и знакомые, чтобы торжественно отметить это событие. У солдата сестра-красавица. Не покладая рук трудится она на пашне, заменяя брата-воина. Примерная девушка, недаром сын первого богача деревни сватается к ней, но она… Пока брат не вернется со славной победой, она не соглашается выходить замуж… Эту девушку играла давешняя актриса, Синдзе узнал ее… Во время ужина приходит телеграмма. У старика соседа дрожат руки, телеграмма «казенная». Ее содержание заранее всем известно. Тут скрипка начинает жалостливо выводить «Когда идешь по полю». Под эту мелодию сосед зачитывает телеграмму. Эффект поразительный — более тысячи мужчин смотрят на сцену, затаив дыхание, ловят каждое слово: «Над Бугенвилем ваш сын, сбив три вражеских самолета и обнаружив неполадки в моторе, исключавшие возвращение на базу, пошел на таран флагманского линкора противника и геройски погиб…» Под пиликанье скрипки вся семья безутешно плачет и сквозь плач умиляется, как, дескать, сын заботился о чести своих близких, о престиже родины, если принес себя в жертву.

Кадзи вдруг услышал, как Ёсида шмыгает носом. По щекам унтера катились крупные слезы. Кадзи хотел было легонько ткнуть Охару, но тот тоже плакал. Человек, который на воле писал серьезные критические статьи о театре, сейчас размяк от скрипки, пиликавшей «вечную славу»!

Не может он понять, почему такую слезливую дрянь показывают солдатам. Кадзи снова посмотрел на Ёсиду. Сдерживая рыдания, тот кусал свой огромный кулак, измордовавший стольких людей. Кадзи презрительно усмехнулся. Эту дубленую шкуру никак не заподозришь в сентиментальности, и все же Ёсида плачет. Плачет, обманутый. Что же это, выходит, и в нем осталось что-то человеческое?

Внезапно заплаканное лицо Ёсиды расплылось в восхищенной улыбке. Причиной этому была следующая сцена. Вдоволь наплакавшись, девушка разрывает на себе одежды и, оставшись в одном купальнике, исполняет танец самолета, идущего на таран. Это ошеломило солдат, вызвало бурю восторга. Черт с ней, с правдой! Пышные бедра кричали: мы-то знаем, что вам нравится!

Зал замер. А потом разразился неистовым восторгом. 

— Вот дает, стерва! — кричал Ёсида. Он двигал локтями соседей, требовал, чтобы Ямадзаки непременно обратил внимание на одно, на другое.

Но Ямадзаки не обращал на него внимания, он сидел, подавшись вперед, и напряженно ловил взглядом одну точку на теле женщины в купальном костюме, не зная, что туда же устремлены еще две тысячи глаз.

Взгляд Кадзи попеременно обращался то на актрису, то на Ёсиду, пока полуобнаженное тело не исчезло за кулисами, оставив за собой сразу притихший зал.

Сцена опустела. Тогда Кадзи попробовал вызвать в памяти образ Митико. Но как ни старался, ничего не получалось. Отрывочные воспоминания лишь растравляли воображение. Перед отправкой сюда он понял, что будет сходить с ума по ней. Любовь и нежность и полторы тысячи километров до нее. И тогда любовь нельзя ощутить зримо, нельзя захлебнуться под ее безудержным натиском. Остается только сжать зубы и взять себя в руки.

В толчее у выхода Яматохиса сказал Ёсиде:

— Как подумаешь, что и меня так родители ждут, по всему телу радость разливается.

Вот когда Яматохиса жалел, что зачислен в пехоту! Будь он летчиком, он тоже проявил бы необыкновенный героизм. Пусть смерть, но увековеченье в храме Ясукунидзиндзя что-нибудь да стоит!

Ёсида не ответил. Он вспомнил хозяйскую дочь. Она насмехалась над ним и не отпускала, дразнила стройными ногами и округлыми бедрами и обзывала сопляком. А теперь он один из богатырей четвертой роты! Вот сюда бы хозяина с его вечной руганью и его спесивую дочь — он бы им показал! Все заискивают перед Ёсидой. Даже офицеры с ним считаются. Он бы давно стал унтером, осанки не хватает. Уж очень он подвижный, солидности мало, все, наверно, оттого, что столько лет состоял при хозяине на побегушках. Теперь-то другое, сыновья состоятельных родителей, перед которыми его бывший хозяин угрем бы извивался, дрожат здесь при одном виде Ёсиды. В пограничном отряде, где деньги все равно некуда тратить, папенькиным кошельком никого не устрашишь. Только и слышишь: «Виноват, господин ефрейтор Ёсида!» «Так точно, господин ефрейтор Ёсида!» То-то! Пришли-ка сюда, лавочница чванная, своего муженька, Ёсида ему покажет!

Актриса, исполнявшая танец самолета, и хозяйская дочка — все это не для него. Ёсиде досталось в жизни мало ласки. Родители не утруждали себя заботой о нем, он с детства жил на чужих хлебах. И то, что видел сегодня на сцене, было его несбыточной мечтой, поэтому он и расплакался как дурак. Он даже подумал, не отправить ли весточку родителям. Давно не писал, а теперь возьмет и напишет. Они не особенно пеклись о нем, да и он не очень-то беспокоил их своей персоной.

В темноте двора Саса схватил Кадзи за рукав:

— Классная была девка, а?

Кадзи промолчал.

— Что, жену вспомнил?

— Да, — сознался Кадзи. И подумал: «Только ей никогда не придет казенная телеграмма».

Синдзе получил наряд на уборку сцены и решил воспользоваться этим, чтобы еще раз повидаться с той актрисой. Но он опоздал, артистов уже не было. Да и что бы он сказал ей? Лирика. Просто взгрустнулось, что, может, в последний раз видит японку. Жаль, что он не взял этого дурацкого «пояса с тысячью стежков». Офицеры, верно, закатили актрисам ужин, развлекаются, ей теперь не до солдата, мельком встретившегося на дороге.

Синдзе подметал сцену.

Теперь будет много охотников их провожать! Нечего надеяться, что этот наряд получит Синдзе.

21

Высохшая черная степь протянулась от редкой березовой рощицы у подножья сопки до горной цепи, синеющей на юго-западе. Если эти горы считать естественной крепостью, то степь, вплотную придвинутая к границе — подступы к ней. Весна по календарю для этих мест еще не весна. Зима тут напоминает сварливую, упрямую свекровь. Прошлогодняя трава уже не подымется, а новые побеги земля упрямо отвергает. Но дни зимы уже сочтены. Им надо только пробиться, первым побегам, и степь зазеленеет новой жизнью, превратится в душистую, цветущую сказку. Мириады цветов, взявшись за руки, пустятся в веселый пляс… Но пока еще весна только по календарю. Бесплотная, высохшая трава, покачиваясь под ветром, ворчит на зарождающуюся в недрах земли молодую жизнь.

Четвертая рота в полном составе вышла охотиться на косуль. Почуяв запах весны, косули спускались с гор в степные перелески. Мясо у них жесткое, кисловатое. Но для солдат, за зиму вообще отвыкших от мяса, оно кажется яством. Правда, на прошлой неделе вторая рота пришла ни с чем, но сегодня капитан Кудо был уверен в успехе. «Быть сегодня добыче, — сказал он, — душа охотника чувствует».

Кадзи получил боевые патроны. Загонщики из новобранцев должны были выгнать косуль из рощи сюда, на вольное место, под пули стрелков.

Степь напомнила Кадзи Лаохулин. И казнь в Лаохулине. Это было всего полгода назад, а кажется — прошла целая вечность. Глиняную яму, верно, давно засыпали. На ее дне покоятся три скелета — невинно казненные люди. А он, онемевший тогда от страха, стоит, как стоял тогда, в мертвой степи.

Кадзи посмотрел на небо. Оно было сплошь затянуто серой пеленой, и по нему, как тогда, бежали белые ватные облака. И засохшая трава, тоже как тогда, словно замерла. Все было как тогда.

А разве что-нибудь изменилось, разве он нашел ответ на мучившие его вопросы? Война идет к концу, это ясно. Правда, солдатам почти ничего не сообщают о положении на фронтах, но каждый знает, что война идет к концу. Япония потерпит поражение и будет призвана к ответу. Их окружат китайцы, будут швырять в них камни, плевать им в лицо. Вот тогда и восстанут эти три скелета и перед всем народом разоблачат Кадзи. Он был их надзирателем, и они призовут его к ответу за все муки. А пока час отмщения не наступит, его будет мучить собственная совесть.

Правда, это было лишь короткое мгновенье, когда Кадзи подумал, не бежать ли ему сейчас, сию минуту, к тому народу, который в будущем призовет его к ответу. Он может изменить имя и стать бойцом их освободительной армии или честно скажет, что он преступник, и предстанет перед судом. Честно признаться. Признаться во всем. Хоть чем-то быть полезным, Кадзи представил себя бегущим вместе с Синдзе к границе. Не стреляйте! Мы дезертиры. Рядовой второго разряда, двадцать девять лет, рост 173 сантиметра, вес 69 килограммов, трус. Пожалуйста, не расстреливайте! Я буду вам полезен! Только не толкайте меня к тем трем скелетам!

Кадзи услышал гулкий выстрел. Но его сознание не сработало, не откликнулось. Он понуро стоял, поставив винтовку прикладом на ботинок, чтобы не испачкать в грязи приклад. 

— Кадзи, стреляй! Чего смотришь?! — кричал запыхавшийся Хасидани.

Примерно в двухстах метрах от него две косули пересекали короткое пространство от рощи до ближней сопки. Казалось, они не бежали, а летели по воздуху. С того места, где стоял Хасидани, стрелять было бесполезно, но на всякий случай он выстрелил. Косули рванулись в сторону и стали уходить в заросли. Солдаты, расставленные через каждые пятьдесят-шестьдесят метров, открыли по ним беспорядочную стрельбу, но тщетно, животные скрылись за сопкой.

— Чего ты зевал? — разорялся Хасидани. — С твоего места только и стрелять!

— Так ведь они не бегут, а летят… — оправдывался Кадзи. — Исправлюсь, господин унтер-офицер!

— Я с подпоручиком пари заключил, что наш взвод принесет не меньше двух косуль! Они обычно парами ходят или по трое. Одну я беру на себя. Как уложу, ты стреляй! Чтоб стрелковый взвод не взял косулю…

Кадзи попросил разрешения переменить место, чтобы стрелять вдогонку, а не наперерез.

Хасидани эта идея понравилась. Он пошел вместе с Кадзи, Ветер далеко разносил крики и пальбу загонщиков, прочесывавших рощу.

— Что это Синдзе чудит? — неожиданно спросил Хасидани. — Таким увальнем всегда был, а тут вдруг не подступись, так и лезет на рожон.

Кадзи ответил, что последнее время тот сильно устает.

— Что, жаловался?

— Никак нет. Просто я как-то дежурил ночью, смотрю, он стоит такой измотанный, бледный. Совсем как Охара стал…

— А-а, Охара… — досадливо отмахнулся Хасидани. — В печенках у меня сидит этот Охара.

Охара, согласно приказу, бродил по роще, время от времени оглашая воздух криками. Ему приказали кричать, вот он и кричал: «а-а-а»! — и шел, и снова кричал. Когда же наконец придет ответ от Томиэ! Скорее бы комиссия, устроиться бы ему денщиком или кочегаром на кипятильник. Маневры окончательно доконали его. Еще один марш-бросок с полной выкладкой, и он помрет. Проклятая стрельба. Хасидани ненавидит его за очки. Он белая ворона среди них. Все радуются его унижению. Хоть бы Кадзи посочувствовал. Ведь вовсе не обязательно было попадать в мишень с закрытыми глазами. Да и с завещанием этим! Мог бы хоть намекнуть, что все равно прочтут. Он не стал бы писать такое.

Охара брел, опустив голову. На поляне поднял боевой патрон. Видно, унтер обронил. Охара, положив патрон на ладонь, долго рассматривал его. Маленькая, меньше мизинца пуля наповал убивает самого крепкого человека. Сколько людей погибло от такой вот пули! Почему же у Охары они ни за что но попадают в цель?

Охара собирался уже бросить патрон, но вдруг вспомнил, что они на строгом учете. Необходимо заявить о находке. Охара спрятал патрон в карман кителя, но снова вытащил, зажал в ладони и вдруг подумал, что в этой находке есть особый смысл. Он должен был найти на поляне патрон, это судьба, рок. Охару всегда поджидает злой рок, вот и сейчас он подкараулил его. «Таким, как ты, лучше подохнуть!» — сказал ему Хасидани. Лежа в лазарете, он не раз вспоминал это. Он никчемный, ни на что не годный человек, не лучше ли ему самому покончить с собой? Война все равно доконает его. Лучше самому наложить на себя руки. Патрон все решит, в нем освобождение от горького позора.

Охара спрятал его во внутренний карман кителя. Нечего беспокоиться, унтер вывернется, если у него потребуют отчета об израсходованных патронах. Ничего не случится, если этот патрон останется при нем. В казарме он его надежно спрячет. Этот патрон решит все.

Смерть приблизилась, стала реальной. -

— Ты последи за Охарой, — бросил Хасидани. — За такими собаками нужен глаз да глаз.

— А что? — с притворным простодушием спросил Кадзи.

— Деру дать может, вот что. Думаешь, меня устраивает ловить его и расстреливать как дезертира?

Хасидани усмехнулся. Кадзи едва заметно покачал головой. Господин командир взвода ошибается. Кто убежит, так это Синдзе. А Охара может наложить на себя руки. Этому Хасидани есть о чем призадуматься. Каково ему будет, если в его взводе объявятся дезертир и самоубийца? Хасидани, разумеется, не лучше других унтер-офицеров, но и не хуже. А тут на его голову сразу свалятся два ЧП, считающиеся верхом позора для армии. Да, Кадзи должен что-то предпринять, чтобы Охару хоть на время оставили в покое. Кадзи понимал, что помочь им — и Охаре и Синдзе — может только он…

В роще прогремел выстрел. Хасидани сжал винтовку.

— Идут!

На этот раз шесть косуль выскочили из рощи и, развернувшись веером, пошли к сопкам.

Кадзи решил бить с колена, но густая трава мешала, и он выпрямился.

Хасидани стрелял по ближней косуле. Кадзи целился в ту, что ушла дальше остальных. Выстрелили почти одновременно. Та, в которую бил унтер, упала с прыжка, косулю Кадзи будто подкосило, а вслед за ней покачнулась и упала еще одна.

— Три?!

Хасидани сорвался с места, Кадзи — за ним. Третья косуля еще барахталась, силясь встать.

— Как же это ты? Сразу двух? — Хасидани не мог скрыть зависти.

— Чистая случайность.

— Ну и здорово! Вот бы взглянуть сейчас на рожу подпоручика! Да прикончи ты ее.

Кадзи приставил винтовку почти под лопатку косуле и закрыл глаза.

22

Кадзи чистил винтовку, когда его позвали в канцелярию.

— Бегом! — дежурный ухмыльнулся. — Свидание.

Все лица повернулись к Кадзи. Свидание… Приказ о выступлении не произвел бы такого эффекта. Рука Кадзи замерла на полпути, он стоял, нелепо уставившись на дежурного.

— А кто? — спросил унтер Сибата.

Дежурный солдат сделал непристойный жест.

Кадзи показалось, что он сейчас потеряет сознание. Приехать в такую даль!

— Есть! Иду!

Кадзи зачастил шомполом. Старайся, не оплошай! Смотри, какой замечательный день.

— Бегом! — заорал Сибата. — Нечего прикидываться!

Охара потянулся за шомполом.

— Я дочищу. Беги.

Кадзи протянул винтовку Охаре.

— Рядовой второго разряда Кадзи идет в канцелярию! — доложил он Сибате.

— Иди скорее, не то ее кто-нибудь утащит.

— У-у, скотина! — простонал кто-то из старослужащих.

— На границу забралась…

Кадзи не мог скрыть волнения. Но куда она денется ночью? Тащиться в темноте на станцию тридцать километров? Не пойти ли поплакаться Хино, чтобы разрешил проводить ее?

Коридор до канцелярии показался нестерпимо длинным. Сердце бешено колотилось где-то под самым горлом.

В канцелярии Митико не было. Хино повернул к Кадзи жирное, улыбающееся лицо.

— А, нарушитель нравственности!

Но где же Митико?

— По особому распоряжению рядовому второго разряда Кадзи разрешено до утренней поверки пользование комнатой в домике за казармой. Получай свою увольнительную.

Кадзи стоял, не в силах поверить тому, что сказал подпоручик.

Встретив Митико полчаса назад, Хино спросил, где же она думает остановиться.

— Даме приехать в такую глушь крайне неосмотрительно, — галантно заметил он.

— Мне бы только повидать его, больше ничего не нужно, — сказала Митико.

— Я только за этим и приехала.

— Обратный поезд будет завтра после полудня. Вы пойдете одна, ночью, пешком?

— Я прошу разрешить свидание, пойду пешком.

— О, вы смелая женщина. Так уж и быть, вы получите свидание, ночуйте здесь. Однако помните, мадам, что это делается в виде исключения. Воинские казармы — не гостиница. Вы можете подать дурной пример.

Митико поблагодарила. Хино, вдыхая сладкий запах женщины, исходивший от этой солдатской жены, смотрел на нее сверху вниз, как повелитель, оказавший милость.

Точно так же он смотрел теперь на Кадзи.

— Свидание свиданием, — сказал унтер Исигуро, сидевший за другим столом, — но чтоб без глупостей. Чтоб ничего криминального не передавал! Не то завтра обыск учиню, раздену ее донага!

Кадзи повернулся и вышел.

Комната в домике за казармой принадлежала унтер-офицеру, посланному недавно на спецподготовку. Прежде чем взяться за ручку двери, Кадзи потрогал лицо, он сильно оброс. Нет, не неряшливость, просто не хватает времени побриться. Губы высохли и потрескались. Кожа на руках стала дубленой. Форма сорт второй, третий срок носки. Ни дать ни взять бродяга. И все это увидит Митико, увидит, как он опустился.

23

Митико улыбнулась, когда он открыл дверь, но тут же погрустнела.

— Ну вот, я и приехала. Как ты себя чувствуешь?

— Как ты решилась, в такую даль…

Закрыв дверь, он прислушался к шороху за стеной, потом осторожно коснулся ее.

— Очень тебе трудно?

Кадзи покачал головой.

— Ничего, привык… Вот сегодня охотились на косуль… — Кадзи посмотрел в окно. — Попросить мяса? — он снова взглянул на Митико, потом перевел взгляд на серые стены.

— Теперь тепло, легче. А зимой досталось…

Митико смотрела на его губы.

— Ты вот приехала, а я ничего не могу для тебя сделать. Я рядовой второго разряда…

— Повернись ко мне! — шепнула Митико. — Почему ты не смотришь на меня?

— Я и смотрю на тебя.

Нет, он не смотрел. Сжало сердце, он боялся, что оно выдавит слезы. Лучше не смотреть. Рядом с ним сидела женщина, которую он ни на один день не забывал. Живая, нежная. Знакомый, бесконечно родной запах. Как редко жизнь дарит такие минуты.

— Не волнуйся, я все одолею, — он улыбнулся, — держусь отлично. Начальство злится, потому что не к чему придраться.

Митико пододвинулась к нему.

— Надолго тебя отпустили?

— До завтра, до утра… Как и тогда. Когда отправляли…

— Когда отправляли… — На ресницах Митико выступили слезы.

Эта женщина принесла сюда свое переполненное любовью сердце, свое нежное тело, свои глаза. И слов она приготовила бесчисленное множество. Слова эти столько раз повторялись во время долгого пути. Сейчас они замерли на губах.

— Рядовой второго разряда Саса принес обед господину командиру взвода Кадзи, — доложил Саса, внося две пиалы.

Саса собственноручно приготовил мясо и суп на железной печурке.

Одобрительно оглядывая Митико, Саса произнес:

— Госпожа, эту косулю он подстрелил сегодня. Ешьте больше — сил прибавится. Верно я говорю, Кадзи?

Кадзи улыбнулся.

— Благодарю вас. Слышала, вы всегда заботитесь о муже, — приветливо ответила Митико.

Саса замахал руками.

— Ну, у новобранцев так уж водится — помогать друг другу. Иначе в армии долго не протянешь. Завидую я вашему мужу. Редкая женщина на такое решится, это уж точно.

Митико хотелось сказать этому славному человеку что-нибудь очень хорошее, но она только улыбнулась. А Саса вытащил из внутреннего кармана листок бумаги и протянул его Митико.

— Мало времени, поэтому уж извините, что так нахально, с первого знакомства, с просьбой обращаюсь. Напишите, пожалуйста, моей жене, здесь вот адресок, пусть у вас поучится и приедет проведать муженька. Вы уж напишите, как знаете, пусть приедет на денек. Да подарки старослужащим пусть захватит…

Было еще что-то, что он хотел сказать. Долго мялся, но, так ничего и не сказав, нехотя ушел.

Явился Охара. Он вызвал Кадзи за дверь.

— Посмотри, как я почистил винтовку.

Кадзи поблагодарил его и предложил войти, но тот, опасаясь нагоняя взводного, стоял в дверях. Смущенно помолчав и помявшись, он наконец решился.

— Кадзи, — сказал он, — тебе не трудно попросить жену, пусть сообщит моей, что то письмо я не по своей воле написал. Никак мне нельзя, чтобы она ушла из дому.

Митико есть не стала. Не могла от волнения. Когда-то еще удастся встретиться. Кадзи ел молча, быстро, легко справился и с ее порцией. Митико покачала головой:

— Не жуешь даже, так глотаешь.

— Отвык здесь, некогда, — улыбнулся Кадзи. — В желудке зубы выросли.

— Ты ешь так, словно за тобой кто-то гонится.

Так точно. Беспрестанно гонятся. Служба, ученье, маневры, переклички, отбои. С утра до ночи гонятся.

— Так точно, где поспел, там и съел. Это единственный выход.

Кадзи отодвинул пустую пиалу. Вместе с посудой прихватил сигареты, печенье, которые привезла Митико и понес в казарму унтеру Сибате.

Кадзи чувствовал, как из всех углов его провожают налитые злобой взгляды старослужащих. Что-то изменилось с тех пор, как он давеча чистил винтовку.

— Тоже порядки. Тьфу! — сказал кто-то так, чтобы он слышал. — Где это видано, чтобы новобранец в отдельной комнате с женой миловался?! Ну и времена!

«Понятно, что бесятся», — подумал Кадзи.

— Пусть бы нас во вторую очередь пустили. Побратаемся, боевыми друзьями заделаемся, сигарету пополам делить будем и письма от нее вместе почитывать, а?

Кадзи подошел к Ёсиде за одеялами: Хино разрешил: взять.

— Ишь ты, одеяла, — усмехнулся Ёсида. — Ничего, не замерзнешь в обнимку-то с молодухой.

Раз есть указание, Ёсида даст. Просто настроение испортить хочет. Но Кадзи надоело стоять в позе просителя.

— Ничего, одним обойдусь. Он прошел к своей койке, снял одеяло.

Ёсида спустил ноги на пол, совсем уже собравшись идти в каптерку, но поведение Кадзи его оскорбило.

— Нет тебе одеяла, — бросил он. — А замерзнет — меня позови.

24

Им было бесконечно хорошо рядом, и все-таки что-то тяжелое и холодное стояло между ними, и это нельзя было отодвинуть. Объятия не давали забвенья. Известного только им двоим всепоглощающего забвенья. Кадзи никак не мог освободиться от гнетущего беспокойства. Завтрашняя разлука уже леденила его. Он вздрагивал при малейшем шорохе, опасаясь прихода кого-нибудь из офицеров, внутренне готовый к любой неожиданности.

Это была не усталость, а скованность. Будто он был впервые с женщиной. Все случилось по-другому, иначе, чем он ожидал. Он твердил себе: надо забыть, что мы в казарме, надо забыть, ведь впереди только одна ночь.

— Вот и свиделись… — шептала Митико. — Представляю, как удивится Ватараи, когда узнает, что я ездила к тебе. Все наведывается, расспрашивает…

Кадзи прижался к Митико, зарылся лицом в ее волосы.

— …требует твои письма. Так я ему и показала их! Прикидываюсь, что не понимаю. Отвратительный тип! С таким видом разговаривает, будто в дезертирстве тебя подозревает…

Кадзи глубоко вздохнул.

— А если я действительно убегу?

— Куда убежишь?

— На ту сторону.

— Нет, ты этого не сделаешь. — Митико улыбнулась. В лунном свете ее черные глаза засветились зелеными огоньками. — Ведь у тебя есть я. — Потом вдруг всхлипнула. — Кадзи, я все равно буду ждать. Подпоручик сказал, что ты здесь «заметная фигура», я так и думала, что они не оставят тебя в покое. Кадзи губами вытер ей слезы.

— Никуда я не убегу. Слышишь? До последнего буду держаться.

Ты не прав, Синдзе. Ты не испробовал все пути, ты хочешь выбрать самый легкий. Бежать только потому, что после истории с открытками тебе выписывают наряды вне очереди? Нет, Синдзе, что бы ты ни говорил, это малодушие, а не протест. Я не могу согласиться с тобой.

— Не надо, Кадзи, — шепнула Митико, — возвращайся домой!

Светало… За окном скрипели чьи-то шаги. Караульный. Скоро подъем. Кадзи поцеловал Митико.

— Не спишь?

В эту ночь они испили все: восторг, слезы, озарение. Пронзительная боль, боль желания по-прежнему сковывала тело, но в сердце пришла ясность.

Руки Митико гладили Кадзи. Их пронизывала мольба и жалоба, что вот-вот, очень скоро им придется оторваться от любимого.

— …пошлют на фронт. Поэтому и свидание разрешили. — неожиданно прошептала Митико.

Кадзи молча притянул ее к себе. Незачем посылать, фронт сам пожалует сюда. Он не прячет голову в песок, он все сознает. Пусть встреча с Митико будет для него последним приветом жизни.

Жизнь больше не подарит им таких мгновений. Они оба понимали это. Надо удержать их любой ценой. Удержать вопреки всему.

Если б взошло солнце, можно было бы увидеть ее всю, такой как хотелось запомнить.

— Митико…

Она поняла его молящий взгляд. Быстро, словно боясь потерять каждое мгновенье, она встала и подошла к окну. Она стояла нагая под белыми лучами рассвета, трепеща от нежной волны, зарождавшейся в теле.

В безмерной тоске Кадзи подошел и встал рядом. Он опустился перед ней на колени и прижался к ней лицом. Может, так в последний раз. Правда, женщине этого не говорят.

Митико вдруг заплакала. Дрожа, обняв голову Кадзи и осыпая ее поцелуями.

Вместе с рассветом приближался конец. Конец любви. Потому что любовь — это два человека, а с рассветом она снова останется одна.

— Что тебе отдать?! — всхлипнула Митико. — Возьми, возьми! Но у меня ничего нет!

Задыхаясь, Кадзи покачал головой. Он ничего не хочет. Ее объятия возвращают ему жизнь. Только это.

25

Вместе с утренней перекличкой солдаты утрачивают свою свободу. Безликую, мертвую свободу темного, как болото, сна. А в это утро Кадзи утратил радостную свободу, дарованную Митико.

— Фехтование на карабинах, всей ротой! — скомандовал дежурный офицер.

Унтер Сибата, глянув на Кадзи, съязвил:

— У нас тут у одного ноги подкашиваются.

— Еще бы, всю ночь в атаку ходить, — откликнулся кто-то из старослужащих.

Кадзи знал, что ему не простят. Еще не то придется вытерпеть. Он молча надевал фехтовальный костюм.

— Ну что, сразимся? — предложил Сибата и, не дожидаясь, пока Кадзи встанет в позицию, сделал первый выпад.

Кадзи покачнулся.

Кругом засмеялись.

— В атаку ходить мастер, а обороняться его не учили.

Новобранцы сражались друг с другом, и только Кадзи окружили старослужащие. Разумеется, это было не случайно. Хасидани сделал вид, что ничего не замечает. Сквозь маску Кадзи видел их не предвещающие добра улыбки. Судя по всему, они готовились к серьезному бою. Что ж, он готов. Кадзи встал в позицию. Не давала покоя мысль о Митико, которая сейчас в комнате за казармой собирается домой. Хино обещал распорядиться, чтобы ее отвезли на станцию.

Конечно, сегодня Кадзи не в форме, он не сомкнул глаз, и это сказывается. Раз, другой отбил выпад Сибаты и почувствовал, что ноги не слушаются. Он тут же получил прямой удар в грудь.

— Ну что, Кадзи, это потруднее, чем миловаться с женой? — не отставал Ёсида.

— Давай-ка я тебя научу! — Сибата отвел карабин.

Воспользовавшись остановкой, Ёсида нанес явно запрещенный удар. Кадзи пошатнулся и тут же получил второй, нанесенный уже по всем правилам.

Ах, вот вы как!

— Прошу еще раз. — И сам не узнал своего голоса.

Мышцы напряглись, грудь дышала легко. Кадзи перешел в наступление. Я не могу быть побитым тобой, Ёсида. Да и тобой, Сибата, тоже. Не могу дать себя победить сволочам, я помню ваши ремни, твой, Ёсида, и твой тоже, Сибата. Давайте-ка один на один. Так будет честно!

Расстояние между ними уменьшалось. Ёсида отступал. Подойдя почти вплотную, Кадзи отбил карабин Ёсиды и нанес противнику сокрушительный удар в грудь. Точно по форме.

Теперь Ёсида боролся за свой престиж. Ефрейтор не может уступить новобранцу. Кадзи решил экономить силы. Отступая, он забирал влево, рассчитывая, сманеврировав, развернуться и застичь Ёсиду врасплох. Ёсида завалил карабин — значит, легко будет дать сверху. Тут он споткнулся, успел еще парировать длинный удар Ёсиды, но упал, получив подножку. Кто-то ударил его карабином плашмя по спине. Кадзи вскочил. За одной маской в улыбке скалились зубы. Кадзи чутьем угадал, кто ему подставил подножку и с ходу нанес удар.

— Прошу прощения!

Противник полетел с ног. Это был настоящий таран.

Один за другим, не давая Кадзи передохнуть, на него наседали старослужащие. Кадзи, рассвирепев, как тигр, бил всех без разбора. В этой бешеной схватке Кадзи ощутил внезапное освобождение. Он бил, колол, отражал удары прикладом и возвращал их.

— Даешь, Кадзи! — услышал он за спиной. — Если так пойдет дело, станешь чемпионом полка. Сразимся?

Все отступили. Это был унтер Сога.

— Сразимся?

Он стал в позицию. Кадзи тяжело дышал. Ноги подкашивать. Сога был невозмутим. Он наступал уверенно и спокойно. Он подавлял Кадзи.

Кадзи начал задыхаться. Отступил, чтобы передохнуть. Опять отступил.

— Не отступать! — приказал Сога. — Отступая, не побьешь. Вперед!

Кадзи остановился. Сделав шаг назад, Сога открыл грудь.

— Вот сюда! Давай!

Но карабин Кадзи отбили. Почти в ту же секунду он получил удар, подался назад. Видно, он слишком запрокинул голову — удар пришелся в горло. Кадзи упал на колени, пытался еще встать, но потерял сознание.

— Принесите ему воды, — бросил Сога и повернулся к старослужащим: — Позор! Один новобранец всю команду разделал. Кончать фехтование! — приказал он.

Кадзи пришел в себя, приподнялся.

— Сделай на горло холодный компресс, — посоветовал Сога. — Одышки у тебя нет, обойдется. Рассчитывай движение, особенно при коротких ударах.

Митико еще издали увидела, как плохо выглядит Кадзи — него позеленело лицо. Он пришел как был, в нагруднике.

— Я не могу тебя проводить, Митико. Сейчас будет построение.

Он хотел сказать это как можно более спокойным, беззаботным тоном, но ничего не получилось. Из горла вырвался хрип.

— Мне уходить? Уже? — Митико с силой потянула его к себе за ремень нагрудника, потом отпустила.

— Уходи скорее, не могу!.. Спасибо, что приехала, — прохрипел Кадзи. — Не будем прощаться, хорошо?

26

— Еще чуть-чуть и остался бы инвалидом, — сказал врач дежурному по четвертой роте унтер-офицеру Исигуро, показывая на Кадзи. — Даю ему освобождение.

Исигуро хотел было так и записать, но Кадзи попросил разрешения обратиться.

— Господин врач, я не прошу освобождения, с меня достаточно лекарства.

— Откуда такой ретивый новобранец выискался! — засмеялся врач. — Ему не нужно освобождения от учений — слыхали? Видать, повышения вне очереди ждешь?

Кадзи подумал, что сейчас ему никак нельзя получать освобождение. В обычное время это предел мечты. Но только не сейчас. Получить освобождение после свидания с женой — значит выставить себя на смех. Терпеть насмешки, видеть, как они скалят зубы…

Врач отпустил его, предупредив, что горло надо беречь.

Кадзи поднялся и поклонился. Какой толк от предупреждений? Ведь теперь старослужащие станут на каждых занятиях но штыковому бою метить ему в горло.

Исигуро даже высказал Кадзи притворное участие.

— Доложу командиру роты о твоем ранении. А также с том, что ты не взял освобождения и остался в строю.

Кадзи и не думал верить этому фальшивому сочувствию Просто Сога — давнишний соперник Исигуро, и если капитану доложить под настроение, что от его удара придется списывать новобранца в инвалидную команду, Соге нечего надеяться на повышение…

27

Зима, полгода терзавшая землю, отступала. В степь пришло солнце. У подножья сопки зима задержалась дольше всего, но и оттуда ей пришлось убраться. С весной низменность превратилась в болото, она лежала, словно труп зимы, разбухший и черный.

Чем ближе к границе, тем болотистее почва. Над трясиной — бугорки земли, поросшие травой. Кочка и кругом вода. Провалишься — поминай, как звали. Ступать можно только с кочки на кочку. Если б всюду так, можно было бы поручить охрану границы этому природному заслону и распустить сторожевые отряды. Но в том-то и дело, что очень уж здесь разнообразный и хлопотливый рельеф. В иных местах болота пересечены, словно дамбами, пластами твердого грунта.

На них и проводились тактические учения на местности, близилась инспекция, и Хасидани усердствовал, гонял людей до седьмого пота.

— Послеобеденные учения отменяются, — объявил Хасидани переждав восторженный рев, докончил: — После обеда — проверка оружия. Замечу грязь — плохо будет! После ужина — энные учения. Отработаем охранение зоны между сторожевыми постами с последующим переходом к ведению боя в условиях ограниченной видимости. Так что удовольствий хоть отбавляй. Разойдись!

Хасидани принес из канцелярии письма.

— Охара, Кадзи, Ямагути…

Кадзи с тихой улыбкой посмотрел на конверт, но распечатывать не стал, спрятал во внутренний карман кителя. Саса попросил:

— Прочитай! Верно, от жены.

Кадзи рассмеялся и покачал головой.

— Нет, сейчас не стану. Буду носить на груди, пока хватит терпения.

— Твоя жена, Кадзи, хорошая женщина. Обязательно раз в неделю пришлет весточку, интересуется, значит. А моя лежебока неизвестно что поделывает.

— У тебя ж есть талисман, — пошутил Кадзи.

Толкнув в бок соседа, молодого новобранца, Саса сказал:

— Складная у него баба, у-ух! Ты не сердись, Кадзи, я ведь хвалю.

Ямагути вертел письмо с кислой миной. Вопреки ожиданиям, это оказалось извещением из ломбарда, сообщавшим о пропаже заклада за невыкупом. Кто-то из приятелей без ведома семьи заложил его костюм в ломбард и не удосужился выкупить. Черт с ним с костюмом, когда он еще его наденет, но обидно, что те, на воле, позволяют себе все, что заблагорассудится.

Охара ушел читать письмо к окну. 

«Я получила письмо от жены вашего товарища, — писала ему жена, — в котором говорится, что в вашем предыдущем послании вы писали не то, что думали. Каковы же ваши истинные намерения? Впрочем, суть не в этом. От вашего предыдущего письма матушка пришла в восторг. Если б вы были здесь, я бы все стерпела, даже ее непомерную гордыню. Но сейчас я не могу себе позволить такой роскоши. Ваша матушка забрала хозяйство в свои руки, я ни гроша не могу потратить по своему усмотрению. Она мать и до вашего возвращения будет заправлять в доме сама. Разве так говорят невестке, жене единственного сына? Она считает меня транжирой, я не имею права ничего купить, даже детям. Твердит, что это роскошь, что я самоуправствую ей назло, договаривается до того, что, мол, неизвестно, чем я занимаюсь за ее спиной… Вы слабый, добрый, верный сыновнему долгу человек, вы беспокоитесь о матери и настаиваете, чтобы я не бросала ее. Но, простите, после долгих размышлений я вынуждена поступить по-иному. Сегодня я была в фирме, где вы служили, и попросила половину вашего жалованья выдавать мне. Завтра я забираю детей и ухожу из вашего дома. На половину вашего жалованья прожить нельзя, и мне придется заняться каким-нибудь рукоделием. Обещаю вам заботиться о детях до вашего приезда. Простите, что оставляю вашу матушку. Признаться, мне ее совсем не жалко. Злобная, вздорная старуха, — она заслужила одинокую старость! Слезы не пролью, когда она умрет, потому что уже наплакалась из-за нее при жизни!..»

В маленькой вселенной, составлявшей мир Охары, наступил полный мрак. Он машинально разобрал и почистил затвор. Потом по ошибке взял затвор Кубо, лежавший рядом, и сунул в свой карабин. Затвор не шел, Охара стал толкать его силой.

— Неправильно собрал, — высказал предположение Кадзи.

Охара с натугой рванул затвор назад, и тут случилось непоправимое: обломилась затворная задержка. Охара похолодел. За вмятину на ножнах штыка каким мордобоем угощают, а тут винтовку лишил жизни! Господи, что будет!?

— Ну, вот и обломал, куда только твои глаза глядели? — посочувствовал Кубо, но когда увидел, что это его затвор, даже в лице изменился.

— Ну, что теперь делать прикажешь? Гад проклятый! Делать-то что? Моя же винтовка!

Он развернулся и хватил Охару по лицу.

— Из-за тебя я должен писать объяснение военному министру! Из-за тебя меня по морде бить будут, с винтовкой на караул поставят! У-у, сволочь!

Охара свалился на пол. Закрыв лицо руками, он молча сносил пинки вконец взбесившегося Кубо.

Кадзи ждал, что кто-нибудь вмешается, но никто, по-видимому, не хотел ссориться с Кубо, который был на хорошем счету у старослужащих и ладил с однокашниками-новобранцами.

— Хватит, пожалуй, Кубо, — наконец не выдержал Кадзи. — Битье тут не поможет. Винтовку этим не исправишь. Прости его.

Кубо повернулся к Кадзи. Он ждал его вмешательства.

— А если не желаю, тогда что?

— Ну бей, пока рука не отсохнет, — резко сказал Кадзи.

— А ты не лезь не в свое дело, а то и тебе не поздоровится! Все знают, что ты красный!

— Ну и что из этого?

— А то, что тебя здесь никто терпеть не может!

Кадзи хотелось видеть глаза остальных. Он повернул голову тут же пошатнулся от звонкой, обидной пощечины.

Кадзи сделал шаг к нему, его трясло от гнева. Сопляк, мальчишка на побегушках! Кадзи смертельно хотелось дать ему пинка. Расстояние как раз подходящее. Такие вот типы и превращаются в Ёсиду, Сибату или Банная… Он сейчас даст ему пинка.

— Яматохиса, держи этого дурака! — с трудом подавляя себя, прохрипел Кадзи.

— Кубо, беру на себя! — с винтовкой наперевес Яматохиса встал между ними.

Все смотрели на дверь кабинета взводного командира, опасаясь, что она откроется. Дверь действительно открылась, вошел Хасидани. Выслушав Яматохису, он повернулся к Охаре.

— Ты отброс, ты позор армии! Мне бы не хотелось вспоминать устаревшие наказания, но на тебя, видно, ничто другое не подействует. На месте, где стоишь, винтовку на караул! — скомандовал он. — На два часа! И повторяй: «Ваше степенство, пехотная винтовка системы девяносто девять, рядовой второго разряда Охара из-за своего разгильдяйства повредил вашу затворную задержку. Никогда, даже если солнце взойдет с запада, я не допущу впредь такой оплошности, потому прошу простить меня. Смиренно прошу прощения». Понял? И повторяй всякий раз, как кто-либо входит в комнату! А после доложишь о порче винтовки унтер-офицеру Соге. О результатах сообщишь мне. Только и знаешь, что марать честь взвода! Ничего, сегодня тебя взгреют! А вы посматривайте за ним, ясно?

Затем, обернувшись, Хасидани поискал глазами Кубо. Тот спрятался за спину Таноуэ.

— Кубо, если у тебя на глазах могут взять твой затвор, то и штаны как-нибудь снимут! Олух! Еще на действительной служить хочешь.

Взгляд Хасидани полоснул по лицу Кадзи:

— Всякий раз, как что-нибудь случается в отделении, ты тут как тут. Без тебя ни одна заваруха не обходится, обязательно встреваешь. Будь поскромнее! И терпению командира роты есть предел. Понял?

— Так точно, понял, — ответил Кадзи с каменным лицом.

28

Охара повторял:

— Ваше степенство, пехотная винтовка системы девяносто девять, рядовой второго разряда Охара…

И тем, кто еще минуту назад издевался над Охарой, и тем, кто сочувствовал ему, стало как-то не по себе. Неровен час, и с ними может стрястись такая же беда.

Есида, пришедший за людьми для работы в каптерке, увидев, как дрожат руки Охары, взял из пирамиды другую винтовку и положил ему на согнутые в локтях руки поперек.

— Попробуй, урони! Яматохиса, Кубо, за мной!

Яматохиса поднялся, как на пружинах. За ним, с удовольствием наблюдая, как дрожит под тяжестью двух винтовок Охара, не спеша пошел Кубо. Кадзи, чтобы не видеть страданий Охары, отвернулся к окну и раскрыл полевой устав. Но глаза ничего не видели.

Он не знал, чем помочь Охаре. Да и решимости не было. Скоро у того онемеют руки и винтовки грохнутся на пол. Тогда придумают другое, еще более тяжелое наказание. Охара недотепа и расплачивается за это собственной шкурой. Чем такому поможешь? Жаль, конечно, бросать его в беде, но что делать? Кадзи старался не смотреть в его сторону.

— Слышь, Кадзи, — к нему подошел новобранец Канасуги и тихо, чтобы не слышал Охара, зашептал: — Я после обеда относил посуду на кухню. Так вот, там говорили, новобранца из пулеметной роты на конюшне давеча из петли вынули… — резко повернулся к нему всем телом. — Понимаешь, говорят, он под себя мочился. Ну все, конечно, как водится, смеялись, проходу не давали. А потом стали замечать, будто и дезертировать нацелился. Старослужащие и решили его проучить. Подловили после отбоя, поучили, понятно… Ну, а он и…

Кадзи приложил палец к губам. Ему показалось, что Охара прислушивается — он стоял к ним вполоборота. Винтовка, положенная поперек рук, медленно съезжала. Как только Канауги замолчал, Охара отвернулся. Винтовка совсем накренилась и упала бы, если б Таноуэ не подхватил ее. Осторожно, стараясь не глядеть на него, он положил винтовку на руки Охаре и пошел к своей койке.

— А в полковых ведомостях не было, — тихо сказал Кадзи. 

— Скрыли. Позор.

— А ты зачем мне об этом рассказал? — напрямик спросил Кадзи.

— Сам не знаю. Подумал, такое легче всего тебе рассказать.

— Почему?

— Что ты пристал, почему да почему…

— Что же это получается? — продолжал Канасуги. — Загонять человека так, что ему бежать хочется? И все должны через это пройти?

— Да, так нам внушили.

Вошел унтер Сибата. Опять ты? — говорил его взгляд. Охара стоял с закрытыми глазами, стиснув зубы, и из последних сил старался удержаться на ногах.

— Правильно, Охара, — сказал унтер. — Вот так и надо — зубы стисни, а держись до последнего! Отдохнем на том свете, Охара.

Взяв с полки котелок, Сибата вышел.

— Охара свалится, — шепнул Канасуги.

Кадзи делал вид, что читает устав. Что предпринять? Пойти в офицерскую комнату и попросить за него? Но ведь только что ему поставили на вид, что он во все вмешивается. Ну и пусть! Пусть Хасидани на него наорет. А он скажет: не могу молчать, господин командир взвода. Охара прихватил чужой затвор потому, что близорук он, Охара. А близорукость не стойкой на караул лечат! Хасидани, конечно, ему бросит: опять разговорчики! Задрал нос, стрелять немного умеешь. Но Охара свалится, господин командир взвода! Ну и вались вместе с ним, вдвоем веселее!

Канасуги, не отрываясь, смотрел на Кадзи.

— Хочешь, чтобы я пошел просить? — Кадзи резко поднялся с койки.

— Не то чтобы хочу… Но ты, Кадзи, всегда помогал Охаре, — прошептал Канасуги.

— Пошли? — движением головы Кадзи показал на офицерскую комнату.

Канасуги, заколебавшись, огляделся по сторонам. Каждый занимался своим делом, но то, что Охара с минуты на минуту упадет, видели все. Канасуги пошел.

— Что это за манера табуном ходить? — встретил их Хасидани. — Коллективных жалоб у нас не положено.

— У меня не жалоба, господин командир взвода, а мольба…

— А такой формы обращения в армии вообще нет. На чем зиждется жизнь в армии?

— На приказе и подчинении.

— Я приказал, Охара подчиняется. А целесообразность моего приказа определяю я. Кругом! — И когда они были уже у дверей, он неожиданно бросил:

— Пришлите его сюда.

29

— А, будь что будет. Нет у меня больше сил. — Охара уткнулся испачканным грязью лицом в колени.

Была короткая минута отдыха. Рота отрабатывала охранение зоны между сторожевыми постами. Хасидани выбрал для учения почти непроходимый участок болота. Все были в грязи с ног до головы.

— Да не отчаивайся ты из-за пустяков, — убеждал Кадзи, разглядывая какой-то белый цветок.

— Пустяки?

— Ну а что?

Кадзи сорвал цветок, понюхал. Он пах болотом, как и все здесь.

— Она же просто из дому ушла. Это же не значит, что бросила тебя.

Охара не ответил.

— Ведь на воле все по-другому. Захотела уйти и ушла. Это мы здесь отвыкли от свободы…

Кадзи сам почувствовал, что, пожалуй, переборщил. Если б, скажем, Митико вот так ушла? Он счел бы это пустяком? Кадзи тихонько коснулся цветка губами.

— Разве ты поймешь, счастливчик? — горько усмехнулся Охара. — А с матерью что будет? Она ведь жила только мной. Всегда жила только мной. Конечно, она женщина старых взглядов. И жену недолюбливала. Но разве за одно это она заслужила голодную смерть?

— Урезонь жену.

— Попробуй! И сейчас вот пишет: как бы трудно ни пришлось, детей воспитает. И все ради меня. А я еще неизвестно когда вернусь. Мне ее нечего урезонивать.

— Да, случай такой, когда, как говорится, угодишь одной, разминешься с другой. — Кадзи приколол цветок к фуражке. — А обеим угодишь — сам ни при чем останешься.

Где-то совсем близко послышался голос Сасы:

— …И когда только нас уволят?

— И правда, домой бы… — словно отвечая Сасе, грустно протянул Охара.

— …А как насчет переброски на фронт? — расспрашивал Саса. — В День армии Баннай говорил, что солдаты четвертого года службы с первого мая увольняются, а вот уже конец апреля…

— Никакой переброски не будет, — уверенно, словно убеждая самого себя, сказал Сирако. — Квантунская армия больше не может бросаться живой силой. Сейчас важнее всего сдержать русских, а не Америку с Англией. А то еще, чего доброго, Манчжурия красной станет. Правда, есть такие, которым подобный поворот дела на руку…

Кадзи холодно усмехнулся. Он ничего не сделал, чтобы называться красным, но вообще-то считал бы это за честь. Дурак Сирако!

Показывая на Кадзи, Канасуги спросил у Сирако:

— А что будет, если русские включатся в войну?

Сирако не ответил.

— Капут тогда, души отдадим Будде, — меланхолично вставил Саса.

— Как раньше-то жена с матерью жили? — тихо спросил Кадзи.

Охара замигал близорукими глазами.

— Хорошо, дружно жили. Все своим чередом шло, а как меня призвали, за каких-то полгода разрушилась семья. Я понимаю, если бы я, скажем, гулял…

— В фильмах и пьесах, которые ты рецензировал, такие ситуации не встречались? — Кадзи начинал злиться.

— …Женщина… — донесся до них голос Сасы. Его гораздо больше интересовали разговоры о женщинах, чем безрадостные прогнозы войны, — женщина вроде бутылки…

Кадзи минуту прислушивался к теории Сасы насчет женского непостоянства, потом надоело, он снова повернулся к Охаре. Тихо, чтобы другие не услышали, сказал:

— Подай прошение об отпуске. Вот после инспекции сразу и подай…

— Думаешь, разрешат?

— Все может быть. Только смотри, матушка и жена у тебя обе с норовом и постараются сыграть на твоей мягкотелости. Так что держись, не то они тебя на две части разорвут.

Охара промолчал. Все упирается в деньги. Будь у него деньги, жена и мать могли бы не зависеть друг от друга. А то две женщины с грехом пополам делят жалкие гроши провинциального журналиста… Да еще каждая в душе надеется на него. А он скорее всего и не вернется… Что станет делать старуха мать? Пойдет с покаянными слезами к невестке, когда наголодается? А ведь может статься, что мать со своим упрямством обратится за помощью к председателю Общества воинов запаса, настроит того против невестки и отсудит в свою пользу вторую половину жалованья. На что тогда будут жить жена и дети? Да, Охаре обязательно нужно побывать дома.

Велели строиться.

— Теперь займемся выполнением боевой операции взводом, — сказал Хасидани. — Ну, что носы повесили? Устали?

Глаза Хасидани остановились на Охаре.

— Ты уж, Охара, пока идет инспекция, возьми себя в руки и держись. А потом я подумаю о подходящей для тебя службе. Договорились?

— Есть. Так точно, буду держаться, — Охара неуклюже вытянулся по стойке смирно.

30

На второй день полковых учений Яматохиса и Кадзи попались на глаза офицеру из инспекции. Это была чистая случайность. На километровом расстоянии новобранцы без конца повторяли продвижение, остановку, бег, а тут офицер заметил этих двух. Возможно, он обратил внимание на солдата, который сам плюхался в воду, а винтовку держал на весу, оберегая от сырости. Когда сосед открыл стрельбу, новобранец стремительно бросился вперед. Тогда офицер присмотрелся и к солдату, который прикрывал первого огнем. По всем правилам действовал, ничего не скажешь. Это был Кадзи. Спустившись с насыпи, офицер подошел к нему, задал несколько вопросов по тактике и, убедившись, что солдат действует продуманно, инициативно, похвалил. Расспрашивая о выборе цели, засомневался было, можно ли ее поразить, ведь до цели получалось двести метров.

— Он из нашего стрелкового взвода, — сказал Хасидани. — С трехсот метров стреляет без промаха!

Офицер выслушал.

— В хорошей стрелковой форме, прекрасно обучен. И этот, второй, тоже в отличной форме. Расторопен, внимателен и вынослив, — заметил офицер вытянувшемуся перед ним Хасидани и перешел на другой участок.

Хасидани не сумел подавить счастливой улыбки.

Кадзи, не придавший особого значения этой «чести», продолжал бежать вперед, стараясь соблюдать положенную дистанцию и интервалы.

Когда офицер со старомодными усами засомневался, поразит ли Кадзи цель с такого расстояния, ему захотелось показать себя на боевых патронах.

Как бы там ни было, у Яматохисы и у него самого был теперь верный шанс для внеочередного производства. Если, конечно, не случится чего-нибудь непредвиденного.

31

Последний день учений — поход. Марш-бросок с полной выкладкой да еще с шестью одеялами, впридачу, тема: переквартирование сторожевых постов в пограничной полосе. Вес выкладки — тридцать с лишним килограммов. Дистанция — пятьдесят километров. Отправка в шесть утра. Подразделения, вернувшиеся в казарму до шестнадцати ноль-ноль, считаются обладающими отличными маршевыми качествами, вернувшиеся до восемнадцати ноль-ноль — удовлетворительными, солдаты, выбывшие из строя, — мусором. Офицеры, унтер-офицеры и санитары идут без выкладки.

На десятом километре у Охары пересохло во рту, он почувствовал головокружение. Такое ощущение, будто воздух прилип к слизистой оболочке гортани и не проходит в легкие. Ремни ранца неожиданно впились в плечи, сдавили грудь.

Так чувствовал себя не только Охара. День был пасмурный, а растянувшаяся колонна новобранцев высунула языки, как собаки в палящий зной. Шли, ибо предопределено было идти. Шли, потому что идет передний. Не хочешь, чтобы на тебя орали, — шагай. Не хочешь получить по морде — шагай. Из строя не выходить. Если выйдешь — конец. Если на инспекции выйдешь из строя, всегда будешь в загоне, всегда, пока состоишь на военной службе. Так им внушили.

Сначала потела спина под ранцем, затем грудь. По пояснице пот стекал ниже, до самых колен. Там его держали обмотки, пот проступил через них. Когда исходишь потом, соль в организме убавляется и от солдата ничего не остается. Он превращается в выжатую тряпку.

Гудели ноги. Утром выдали новые носки, но они намокли, сбились и теперь до крови стирали кожу на пальцах, на щиколотках. Даже жесткая кожа на пятке превращается в сплошную мозоль, и только ступня свободна.

Квантунская армия шагает, волоча ноги, задыхаясь, обливаясь потом.

Когда Охара, споткнувшись, натыкался на впереди идущего, тот тоже сбивался с ноги, слышались проклятия. Расстояние между рядами постепенно увеличивалось. Более выносливые обгоняли товарищей и занимали места в опустевшем ряду. Идите, идите вперед. Пожалуйста, проходите. Как-нибудь потащусь. Буду плестись, пока ноги несут. Еще чуть-чуть. Дойду ли до той сопки? Не дойду, так свалюсь здесь. Не станут же бить лежачего. Все равно я солдатский мусор, а может, и человеческий, чему Томиэ отказывается от меня? Почему удесятеряет мои страдания? Ты знала, что я такой растяпа? А может, ты считаешь меня сильным? Слышь, Томиэ, я сейчас упаду…

Таноуэ шагал неторопливо, ступал твердо. Выкладки он словно и не замечал; что для крестьянина тридцать килограммов — пустое… Верно, уже начался сев. А беспокойство — тоже пустое. Этим делу не поможешь… Приходится надеяться на я солнце, руки жены и домашнюю скотину. А мечтать сладко. Мечтать, как осенью жена сложит возле дома огромные копны сена.

«Если вон тот, — думал Сирако, — выйдет из строя, тогда, пожалуй, и я…» «Тот» — это Кадзи. Кадзи шел размашисто. На первый взгляд могло показаться, что он и вправду вот-вот выдохнется. Но он дышал ритмично. Это был его естественный ритм, еще от спорта. Ноги исправно несли тело и все, что на него навьючили. Сирако все старался попасть в ногу с Кадзи, но вскоре отступился. Вон ему кто в пару — Канасуги, тот тоже язык высунул… Сирако решил: если Канасуги выйдет из строя, тогда и он…

Кубо что-то ворчал, а что — нельзя разобрать, высохший язык не справлялся со словами. «Незачем ноги сбивать, и без этого воевать можно, воюют-то не ногами», — ворчал Кубо.

— Эй, возьмите-ка выкладку у Охары, — сказал шедший налегке сбоку колонны унтер Сибата.

Охара плелся последним.

Кадзи покосился на Яматохису. Идет как ни в чем не бывало, делает вид, что не слышит. Ну ладно, я тоже не расслышал. Сам еле на ногах держусь. Кто валится, пусть валится. Только не доставляйте хлопот другим, выходите из строя — и все тут. Руку помощи можно протягивать, когда сам стоишь на ногах. Вот он, твой гуманизм, господин Кадзи.

— Значит, все бросают своего боевого товарища? — раздался сзади резкий голос Сибаты.

И Кадзи подумал, что сейчас он скажет: «Кадзи, ведь ты друг Охары!»

Но Сибата этого не сказал.

— Ладно, выкладку Охары возьму я, — сказал Сибата. — Хоть я к нему в друзья не записывался.

Кадзи пропустил мимо себя один ряд, другой… Сравнялся с Охарой.

— Господин унтер-офицер, я понесу.

— Благодарю. Это и называется боевой дружбой!

И Сибата налегке пошел вперед. Кадзи взял у Охары винтовку, снял с него ранец.

— Одеяло, кирку, лопату и палатку вяжи к моему ранцу! Давай противогаз. Остальное сам снесешь?

Мимо них один за другим проходили ряды чужого взвода.

— …Прости, Кадзи… — Охара глянул на него исподлобья; посмотреть ему в глаза он сейчас не смог бы.

— Поторапливайся, — хмуро бросил Кадзи.

Половина его нарядов из-за Охары. Помощь, дружба. Он делает это не ради сусальной боевой дружбы, а потому, что Сибата пристал. Хватит с него нарядов вне очереди. Вернувшись в расположение, он хочет спокойно выспаться. — А ну давай, поторапливайся!

Наконец они поравнялись со своим взводом. Из-за вынужденной передышки затекли мозоли. Охара хромал, дышал широко раскрытым ртом. Ловил воздух. Кадзи искоса поглядывал на него. Он был настолько зол, что, если бы не винтовки в обеих руках, потащил бы Охару волоком. Двойная нагрузка сразу же дала о себе знать. Ноги, до этого исправно несшие тело, внезапно отяжелели и теперь липли к земле. Плохо привязанная выкладка Охары тряслась на ранце, тянула Кадзи плечи. Половину-то хоть одолели?..

— Давай отдохнем немного! — простонал Охара.

— Ни в одной роте еще никто не вышел из строя, — сказал Кадзи, уставившись на Охару побелевшими глазами. — На тебе теперь двадцать килограммов, а это значит, что на мне сорок! Отдохнем… — передразнил он.

Их обгоняла соседняя рота. Если так идти, к шести не вернуться. И Кадзи тоже будет наказан за то, что выбыл из строя. Так из-за чужой расхлябанности пойдет насмарку все, ради чего он столько дней старался. Эта мысль показалась ему совсем нестерпимой.

Чего бы это ни стоило, надо заставить Охару идти.

— Иди и не думай ни о чем! — И, зайдя за спину Охары, Кадзи подтолкнул его. — Думай, что сзади идет старослужащий солдат. Попробуй только остановись, я тебя угощу пинком… Сегодня решающий день. Если сегодня выйдешь из строя, все пойдет насмарку. И не только у тебя — у меня тоже! Сдался… Трус! Другие могут, значит, и ты должен, ерунда, что не можешь!

Охара тащился молча. Ни стыда, ни самолюбия уже не оставалось. Пройдет марш, не пройдет — все одно. Не простится ему ни один его промах, ни один проступок. А если так, чего зря мучиться? Уж лучше лечь на землю. Так, пожалуй, и для Кадзи удобней…

— Ша-гай! — резко скомандовал Кадзи.

Нестроевой шаг Охары сбивал его, и он сам начал заплетать ногами.

— Брось меня, — умолял Охара, — не могу я тебя подводить, понимаешь, стыдно мне… Бессмысленно все это…

— Так точно, бессмыслица, — рявкнул Кадзи. И Охара подумал, что он и вправду даст ему сейчас пинка. — Все от начала до конца бессмыслица.

Солнце, выглянувшее в разрыве грязно-серых туч, осветило их вспотевшие лица.

Они шли с самой последней ротой. Переваливали сопку, покрытую редким березняком.

— Скоро привал. Прибавь шагу, а то и поесть времени не останется.

Охара слышал только голос Кадзи, слов почти не понимал.

К этому времени уже в каждой роте появились отставшие. Они плелись в хвосте ротной колонны, потом, дав себя обогнать идущим сзади, постепенно сбились все вместе.

Неустанно подгоняемый Кадзи, Охара старался из последних сил. Но когда они поравнялись с лежавшим на траве солдатом, Охара вдруг сбавил шаг и с внезапностью, ошеломившей Кадзи, бросился на траву рядом.

— Все, больше не могу, — прохрипел он. — Брось. Не могу. Понимаешь?

Кадзи попытался поднять его, не безуспешно. Даже поставил на ноги, ухватив под мышки, но Охара снова сполз на траву.

— Хоть раз докажи, что ты мужчина! — неистово тянул его Кадзи.

Охара качал головой.

— Ну, Охара, потерпи еще немного. Пошли. Как догоним свою роту, заберем у тебя всю выкладку, понесем все вместе. Ну давай, поднажми. Недолго терпеть осталось…

Охара не двигался.

Мутные глаза Охары за стеклами очков были обращены к небу.

— Ну, как хочешь! — заорал Кадзи. — Такие, как ты, даже жалости не заслуживают! Ну и пропадай!

Кадзи почувствовал, что становится другим человеком. Наконец-то он сам но себе, наконец-то он вздохнет свободно. Кадзи стал поспешно освобождаться от выкладки Охары.

— Ну, я пошел.

Охара лежал, закрыв глаза, весь погрузившись в небытие. Его руки и ноги были безвольно брошены на траву.

Кадзи смерил его взглядом, всю нелепо распластанную по земле фигуру.

— Ну, я пошел, Охара.

Охара чуть кивнул.

Кадзи зашагал. Остановился, обернулся. Нет, не Кадзи бросил Охару. Охара бросил самого себя. Он старался думать так. Он сделал все, что было в его силах. Разве нет? Сделал даже больше, чем было в его силах. «Можешь проклинать меня, — сказал он мысленно Охаре, — ты сам спасовал на полпути. А я буду бороться до конца».

Кадзи бросился догонять свою роту.

Солнце еще стояло высоко, обжигало пыльным горячим дыханием, смеялось в лицо жалким человечкам в шинелях над их непонятными земными муками. Если бы это была дорога домой, каждый шел бы, озаренный мечтой о женщине или детях, видел бы их манящие руки, слышал бы их голоса. И Охара, возможно, не выбыл бы из строя…

Рота Кадзи ушла на километр вперед. Если уж он бросил Охару, то непременно должен догнать ее. Не останавливаясь, он должен шагать, шагать к своей бессмысленной цели.

32

Из двадцати новобранцев в третьем взводе семь показали отличные результаты, девять — удовлетворительные, четверо выбыли из строя. Из них трое, отдав выкладку, кое-как добрели сами, и только Охару пришлось подбирать. Старослужащие солдаты, поздравив новобранцев-отличников с окончанием курса боевой подготовки, приготовили им умыться, почистили и сложили амуницию. Отличникам разрешили спать до вечерней поверки. Конечно, не официально, просто старослужащие так решили, взяв ответственность на себя.

«Удовлетворительных» встретили без поздравлений.

Гвоздем вечера была встреча «выбывших из строя».

Старослужащие поджидали их у входа и обливали водой из ведра для мытья ног. Это называлось «дать нашатыря понюхать». Затем их заставляли убрать за собой, а заодно вымыть пол в коридоре. Чтобы они поняли, что вернулись не отдыхать, а держать ответ.

Все четверо должны были получить по пощечине от каждого солдата взвода. У старослужащих это получалось очень слаженно даже без всяких репетиций. Первую пощечину дает ближайший к двери старослужащий, отсылая провинившегося к своему товарищу. Тот дает такого тумака, что жертва, сделав поворот кругом, летит к следующему старослужащему, от него — дальше… И кажется, будто несчастный сам бежит навстречу ударам.

Затем им дали время снять, вычистить и убрать обмундирование и снова скомандовали построение.

— Кимура, ты отправишься с донесением в штаб дивизии на велосипеде.

Кимура, бывший учитель гимназии, встал между двумя столами, оперся на них, и так, на весу, стал «крутить педали», изображая велосипед.

— Видишь, сопка, которую ты не одолел и подвел весь взвод, крепче нажимай!

— Начальство идет, отдай честь!

Кимура должен поставить ноги на пол и, отдав честь, назвать свой чин, имя, фамилию, а также доложить о цели поездки.

— Цель поездки? — робко спрашивает он. — Доложить о том, что выбыл из строя?

— Дурак! Его превосходительство командир дивизии ждет тебя не дождется, езжай быстрее!

И Кимура, обливаясь холодным потом, снова крутит в воздухе педали.

— Мори, — куражатся старослужащие, — изобрази переход через Соловьиную долину.

Бывший мелкий чиновник Мори ползет под одной койкой, прыгает через следующую и снова ныряет под койку. Каждый раз, как его голова высовывается из-под соломенного матраца, он должен свистеть, подражая соловью.

— Саса, ты цикада! Изображай!

Саса, сорокалетний оптимист, снискавший сальными анекдотами любовь старослужащих и истово веривший, что это в дополнении с талисманом из волос жены оградит его от всех бед, под конец марша выбыл из строя. Били его не всерьез, а так, больше для виду — может, благодаря талисману. Сейчас он обхватив руками печную трубу, жалобно пиликал цикадой. Ёсида, молчавший все это время и лишь изредка хмыкавший, — особенно насмешило его надтреснутое треньканье этой плешивой цикады, этого Сасы, — обдумывал, как бы расправиться с последней жертвой — с Охарой. Ему вдруг захотелось, чтобы Охара проделал то, что однажды выпало на долю ему самому еще в его бытность новобранцем, когда Ёсида не смог ответить на какой-то вопрос из устава внутренней службы.

По приказу Ёсиды Охара встал перед пирамидой для винтовок.

— Кто выбывает из строя на марше, кого в казарму под ручку ведут, тот не мужчина. Ты, верно, баба, Охара, а не мужик. По тебе и занятие: просунь-ка голову в пирамиду и зазывай клиентов. Ну, повторяй: «Эй, браток, загляни! Не побрезгуй, щеголь, казарменной шлюхой…»

Лицо Охары стало изжелта-белым, как воск. Он ждал кулачной расправы и был готов к ней. Но это…

— Ну, давай начинай, — приказал Ёсида. — Кто же будет первым клиентом Охары? Вот потеха!

Охара послушно протиснул усталое лицо в промежуток между двумя винтовками. Получилось, будто он и впрямь выглядывает в решетчатое оконце, какие бывают в публичных домах.

— Эй, браток, загляни… — начал Охара,

— Не слышно, громче!

— Ты соблазняй, соблазняй…

— Слушай-ка, щеголь, не побрезгуй…

— Во-во, получается!

— Ручкой делай, ручкой!

Охара, слабый, безвольный Охара, спасовавший перед трудностями похода, теперь крепился. Все же, что там ни говори, паясничать, унижаться, подражать публичной девке куда легче, чем маршировать с полной выкладкой. Надо только убедить себя, что в этом нет ничего страшного и что после этого можно смотреть товарищам в глаза. Так вот человек превращается в подонка. Предпочитает позор телесным мукам» Все что угодно, только бы не били.

— Слушай-ка, щеголь, зайди на минутку…

— Повторяй до тех пор, пока тебя кто-нибудь не купит, — сказал Ёсида.

Его лицо, вначале довольное и сияющее, стало хмуриться. Если его выдумку не поддержат, интерес к представлению тотчас угаснет.

— Эй, никто не желает провести с ним время?

— Та девка, которая попалась мне в Дунъане, была страшна, как ведьма, но все ж получше этого, — бросил один из старослужащих и сам засмеялся.

Толстые стекла очков Охары вдруг выхватили Кадзи, который смотрел на него со своей койки. Лицо Кадзи было холодно-неприступным. Подходящая роль для тебя, — так, верно, думает Кадзи. И Охара поспешно отвел глаза. Он паясничал, веселя Ёсиду, а сам мысленно разговаривал с Кадзи. Ну конечно, ты меня бросил, а сам попал в группу «отличников». Ты лежишь на своей койке и, верно, думаешь: «Жалкое ничтожество, слюнтяй. Охара, где твое достоинство? Возмутись, восстань, пусть лучше тебя изобьют, но не позволяй издеваться над собой…»

— Клиент! — воскликнул кто-то.

Открылась дверь и вошел Баннай.

Ёсида обрадовался долгожданной поддержке.

— Ну давай, чего молчишь?! — крикнул он.

Баннай, еще не понимая в чем дело, оглядывался, над чем смеются.

Тут снова послышался голос Охары:

— Слушай, браток, загляни…

Казарма затряслась от хохота.

Разглядев за пирамидой Охару, ухмыльнулся и Баннай.

По лицу Охары блуждала жалкая, заискивающая улыбка.

— И вправду заглянуть, — поддержал шутку Баннай. — Давненько не имел дела с девками. Беру!

— О-о, покорно благодарствуем, — Ёсида манерно поклонился, подражая содержательнице веселого заведения.

— Сука! Вот тебе, получай!

Увесистый кулак Банная бросил несчастного на пол. Очки полетели в сторону. Охара тяжело приподнялся и на четвереньках стал шарить по полу, стараясь отыскать их. Ёсида подошел, наступил Охаре на руку, потребовал тишины.

— Прочисти уши, Охара, и слушай! — резко бросил он. — Пехотинец не может возвращаться в казарму, как проститутка на рикше. На своих двоих должен топать, ясно? Когда мы были новобранцами, не так нас потчевали после инспекции! — Ёсида прижал ногой шею Охары к полу.

— Эй, позовите сюда унтера Сибату, это ведь его солдат.

— Пусть выручает свою проститутку!

До сих пор хохотавшие, «старики» сразу смолкли. Кто поручится за Ёсиду, если он вошел в раж? А впрочем, эта расправа волновала кровь. Для старослужащих это изысканное удовольствие.

Кадзи с трудом сдерживал себя уже с самого начала. Еще минута — и он бы встал, потребовал бы прекратить безобразие. Но что такое его протест? Он был бы только на руку Ёсиде, тот поставил бы Кадзи рядом с Охарой и насмехался над обоими. У Кадзи таилась надежда, что кто-нибудь из старослужащих остановит Ёсиду. Но «старики» смеялись. Уставившись на несчастного Охару, они упивалась его позором. Кадзи надеялся, что откроется дверь и появится Хасидани. Но этого тоже не случилось. Скорее всего, унтеры знали о расправе и нарочно не вмешивались. Может, все-таки пойти позвать Хасидани? Ребячество! Не успеет он встать с койки, как на него обрушатся кулаки старослужащих. Кадзи негодовал на себя: не брось он Охару, не пришлось бы сейчас бедняге изображать публичную девку…

И он, Кадзи, терпит такое надругательство над человеком! Нет, хватит! Кадзи сбросил с себя одеяло и спустил ноги на пол. Тут же в него полетела книга. Кадзи обвел глазами казарму. А-а, Синдзе. Их взгляды встретились. Не вмешивайся, — говорили глаза Синдзе.

— Устав, — показал Синдзе и снова улегся. Кадзи поднял книгу. Дисциплинарный устав. Синдзе брал почитать. Машинально опустился на койку. Вспышка погасла, неписаные законы армии придавили его гранитной глыбой.

33

Как назло, в суточный наряд были назначены новобранцы именно третьего взвода: во вторую смену — Яматохиса и Канасуги, в третью — Кадзи и Таноуэ и в последнюю — Сирако с Охарой. Солдат, вконец измотанных дневным передом, посылали на ночное дежурство не нарочно. Дежурный по части составлял списки, как в голову взбредет, а ротный командир не подумал проверить.

Кадзи предложил Охаре попытаться увильнуть от наряда, но тот только покачал головой. Конечно, у Охары не было особых оснований благодарить Кадзи, который бросил его на марше, но ведь в конце концов сам виноват…

— Нечего нос воротить, Охара. Не я все это устроил. Хочешь, я за тебя попрошу, чтоб освободили от наряда?

Охара снова покачал головой.

Кадзи едва голову донес до подушки. Но его почти тотчас разбудили — пора заступать.

Обход он начал с длинного коридора, освещенного тусклой лампочкой. Со всех сторон неслись сюда храп и сонное бормотанье казармы. Тело ломило, как при ознобе. Казалось, вывихнуты руки и ноги. Он готов был растянуться прямо на полу и заснуть. Казнь в Лаохулине и расправа над Охарой переплетались в сознании, и он мучительно оправдывался перед самим собой за интеллигентскую пассивность, но как только он пытался разобраться в предпосылках, сон морил его, и бороться с ним не было сил. Сопротивляться ему было гораздо трудней, чем преодолевать тяготы похода. Кадзи заволакивало густым, непроглядным туманом, и он проваливался в бездну. А еще упивается своей выдержкой… радуясь в душе, что проклятый день позади…

К Кадзи подошел Таноуэ. Поравнявшись, заразительно зевнул.

— Какой ты крепкий, Таноуэ, — сказал Кадзи, прослезившись от зевка.

— Не извожу себя, вот и забот меньше, господин Кадзи, — совсем по-граждански ответил Таноуэ.

— А как бы ты поступил, если б тебя заставили, как Охару…

Таноуэ потупил голову.

— Подчинился бы, приказ есть приказ…

— Не приказ, а издевательство.

Издевательство над человеческим достоинством, — хотел сказать Кадзи, но сдержался. Такими оборотами он только оттолкнет от себя Таноуэ.

— А ты сам-то что предлагаешь?

Кадзи растерянно улыбнулся.

— Разве тебя в университете не учили?

— Не смейся, Таноуэ.

— Да я не ради смеха.

Лицо Таноуэ неожиданно посветлело.

— Мое дело в земле копаться, рис растить да картошку. А что еще? А ты на моей картошке да рисе выучился, тебе и карты в руки.

Кадзи совсем смешался,

— Ладно, Таноуэ.

Время дежурства истекало. Оставив Таноуэ возле канцелярии, Кадзи пошел будить четвертую смену.

Сирако, сумевший все-таки получить «удовлетворительно» и тем сохранить свой престиж вольноопределяющегося, беззаботно спал. Не то что Охара. Когда Кадзи поверх одеяла схватил его за ногу и потряс, он слышал, как Охара тихо шмыгнул носом. Тридцатилетний мужчина, укрывшись с головой одеялом, плакал, как малый ребенок. Нет, это не простая бесхарактерность. Кадзи вспомнил, как сам плакал от жестокой несправедливости. С минуту поколебавшись, Кадзи положил руку на голову Охаре.

— Выстоишь? — тихо спросил Кадзи, — А то я подневалю за тебя.

Охара поднялся и, шатаясь из стороны в сторону, стал одеваться.

— Да не мучь ты себя, не принуждай, я постою.

Охара жалко улыбнулся,

— Видно, раньше надо было принуждать себя, — прошептал он сквозь слезы.

Кадзи хлопнул его по острому плечу, — Ладно. Завтра поговорим.

34

Сирако не было никакого дела до Охары. Он не обратил внимания на то, что его напарник все время нервно вздрагивает, уставившись в одну точку, бледный, как покойник. Сирако клонило в сон, а когда он на время стряхивал сонливость, то терзался мыслью что ему, как вольноопределяющемуся придется еще вдоволь натерпеться. Может, Кадзи умнее поступил. Теперь, после инспекции, он будет считаться прошедшим подготовку. Что ни говори, уже не новобранец, физическая нагрузка уменьшится. А у Сирако все это впереди, для вольноопределяющихся особая подготовка. Шесть, а то и десять месяцев еще гонять будут, с ума сойти можно. Сирако даже подумал, не уговорить ли Хино отдать ему назад заявление о зачислении в вольноопределяющиеся.

К нему подошел Охара: что, если он отлучится в уборную?

Сирако набросился на него.

— Не валяй дурака! Вдруг дежурный офицер пройдет, тогда что?

— Скажи, что я обхожу казарму снаружи.

— Ну, как хочешь! Отвечать-то будешь ты, мне какое дело.

Охара передумал, не пошел. Он встал у входа, поодаль от Сирако, лицом к открытой двери. Тьма стояла непроглядная. Эта бездонная, без единой звездочки, черная ночь рождала ощущение абсолютной пустоты и какой-то отрешенности, она одновременно и вырисовывала и стушевывала человеческое я. Охара стоял лицом к ночи. И вдруг ему неодолимо захотелось уйти по черной дороге в неизвестность и идти долго-долго, пока не растворишься в темноте. Сейчас ноги несли бы его сколько угодно. Он мог бы пройти десятки километров, врезаясь во мрак. Какое это блаженство — остаться наконец одному! Отдохнуть от неусыпных глаз, от бесконечных замечаний. Никто не будет заставлять его уподобляться уличной девке, и ссора двух глупых женщин перестанет терзать его. С каждым шагом он будет отдаляться от тревоги. Ни сознание долга, ни любовь к семье не спасают солдата от отчаянья. Все бросить и все забыть… Скинуть тысячетонную ношу…

И у ночи есть конец. Не успеет Охара протащить свое изможденное тело и десяток километров, как станет светать. Да и не только это. Сирако гораздо раньше доложит о его исчезновении дежурному офицеру. Снарядят погоню. И десяток мужчин с крепкими, как у Кадзи, ногами загонят его насмерть. Девяносто девять шансов из ста, что его поймают. А если нет, то девяносто девять сотых из оставшегося одного, что он завязнет в болоте. Охара представил, как он медленно погружается в зловонную трясину. Нет, лучше уж все разом кончить.

Охара вспомнил новобранца, который повесился в конюшне. Он с ним два сапога пара, с этим неудачником, мочившимся в постель, — такой же слабый и безвольный. Разумеется, будь у того солдата хоть капелька надежды, он никогда не решился бы на такое. То же и у него. Для чего жить, разве хоть одна звезда светит ему? Только мрак, непроглядный мрак да бесплотные миражи… Война, конечно, кончится не скоро, и их непременно пошлют на фронт. А там смерть. Первый такой поход, и он, как дважды два, выйдет из строя. Заболеет, загнется от голода или просто угодит под вражескую пулю. Как ни крути, везде смерть. Все ему враги — снаряды, старшие по чину, однокашники… Все они существуют на свете только для того, чтобы взять на измор Охару. Пощечины, ругань, бег четыре километра. Стойка на руках. Ужимки уличной девки. А потом и вовсе конец — или пуля настигнет, или танком раздавит, или пулемет прошьет…

Все равно смерть. Ни малейшей надежды. Лучше покончить разом.

Охара вздрогнул. Не от страха, он не боялся. Человечество ополчилось на него, он почувствовал это в армии, на воле было не так, там он жил лучше многих, а здесь сразу провалился в трясину отчаянья.

К нему подошел Сирако.

— Я пойду с обходом, стой здесь.

Не глядя на него, Охара кивнул.

— Смотри в оба, ненароком старослужащий или унтер по нужде протопает.

Охара снова кивнул. Но как только Сирако скрылся, шагнул в темноту и помчался к уборной.

Ни звука. На цыпочках Охара пробрался в тесный чуланчик, где хранились лопаты, лом и щетки. Прислонив винтовку к стене, нагнулся и просунул пальцы в щель между досками пола. Пошарил. Ничего. Подумал, оторвал доску. Резкий скрип испугал его. Затаив дыхание, Охара замер, выжидая. Потом снова просунул руку под оторванную доску. Теперь у него на ладони лежал патрон, найденный в березовой роще. Охара со вздохом посмотрел на него.

Охара приговорил себя к смерти, подобрав этот патрон. Тирания начальства, бесконечные издевки товарищей или собственная беспомощность привели его к этой горькой минуте — это теперь не важно. Ясно одно: он избрал смерть. Некоторые полагают, что умереть очень просто, нужна лишь решимость. Ложь! Человеку, оглушенному водопадом несчастий, раздавленному и обездоленному, совершенно не по плечу такое.

Охара зарядил винтовку. Какая ирония судьбы! Это будет его первое попадание. Он приставил дуло к подбородку. Это будет первое и последнее попадание Охары. Он выломал прут из бамбукового веника. Пропустив его через предохранительную скобу, положил на спусковой крючок. Теперь надо только надавить ногой.

Охара дрожал. Неожиданно на него нахлынул страх, страх перед неизвестностью, перед вечным ничто. А вместе со страхом — злорадство: какой бы жестокой, слаженной машиной ни была армия, она не может запретить загнанному солдату 2-го разряда покончить с собой. Нет абсолютных приказов, и сама власть весьма относительна.

Охара поправил ногой прут. Пора, не то страх восторжествует над жаждой мести. Сейчас крохотный винтик армейской машины — малодушный и храбрый новобранец Охара отойдет в вечность. Конечно, мать родила его не для того, чтобы он кончил свои дни в нужнике, но ее слепая любовь была одной из причин. Жена? Она хорошо относилась к нему. Но это она однажды ночью загнала любимого мужа в этот чулан в угол уборной и прикончила его. Армия заставила Охару окончательно извериться в себе, потерять всякий интерес к жизни, а после самоубийства объявят его преступником или чем-нибудь похуже. «Таким, как ты, лучше сразу сдохнуть!» «Слушай-ка, браток, загляни…» Больше над ним никто не сможет издеваться. Солдат 2-го разряда Охара обретает вечное блаженство. Давай нажимай!

Облокотившись о дощатую стену, Охара устало сомкнул веки. Ни о чем не думать. Нажать — и все. Сосчитать до трех и нажать. Раз, два, три. Он нажал ногой на прут.

Прут согнулся. Охара нажал еще раз, еще — выстрела не последовало. Он покрылся холодным потом. Ведь, кажется, все по правилам. Нет, разве у него может что-нибудь получиться по правилам!

Охара давил на прут беспрерывно, в слепом ожесточении, но он только пружинил. И тогда Охара затосковал. Томиэ, ты знаешь, чем я занят сейчас? Тебе не почувствовать моего унижения, да и незачем тебе знать об этом. Ты оставила мой дом, но я на тебя не в обиде. И ты тоже не сердись. Прости меня, Томиэ. Но больше я не могу терпеть. Одно я приемлю с радостью — смерть. Я по горло сыт жизнью. Так что забудь меня. И мать пусть угасает в одиночестве. Не спрашивайте, почему я наложил на себя руки… Я так хотел, чтобы вы встретили меня вместе, только и жил этим…

Спусковой крючок не поддавался. Злосчастный прут пружинил. Господи, до чего я никчемная тварь! Даже убить себя я то не могу. А что будет, если меня накроют? Или кончай, или отложи винтовку!..

Сирако вернулся на пост. Охары не было. Он начал беспокоиться. Скоро смена. Может, этот олух заснул в уборной?

…Охара решил, что судьба не хочет его смерти. И тогда ему самому расхотелось умирать. Ведь это никогда не поздно, не обязательно идти на это здесь, сейчас. Можно завтра или еще когда-нибудь. Пока у него есть патрон, он хозяин собственной жизни и смерти. Он не сумел выстрелить — значит, это провидение. Все было решено помимо его воли. Отрывая тело от стены, он, сам того не желая, перенес всю тяжесть на ногу…

Сирако совсем собрался идти будить этого олуха, когда с той стороны раздался выстрел.

35

На сыром пустыре за казармой лежал Охара, покрытый рогожей.

— Мертвого солдата не поставить по стойке «смирно»! — сказал Саса.

Кадзи только мотнул головой, уставившись на торчащие из-под рогожи ноги Охары. Под носками они, верно, посинели, подумал он.

— Хотя бы после смерти по-человечески… — В душе Сасы боролись жалость и страх.

Самоубийцы в армии хуже преступников. Они расшатывают самые ее основы, а следовательно, это враги отечества. Опаснее дезертиров. С их трупами обращаются без воинских почестей. Завтра останки Охары обольют керосином и сожгут. Разумеется, родные не успеют прибыть, да и ротный командир не разрешит свидания. Армия отвернется от родственников самоубийцы.

Кадзи молча стоял над трупом. Его все беспокоили ноги Охары. Они из-под рогожи молили Кадзи потребовать ответа за случившееся. И Кадзи мучился от того, что не мог доказать даже себе самому свою непричастность к смерти Охары. Теперь он уже не считал, что во время похода сделал для Охары все, что мог. Теперь он упрекал себя, что не выполнил по отношению к товарищу своего долга. Тяжесть, которая сейчас обрушилась на плечи Кадзи, была куда тяжелей двойной походной выкладки…

— Слабый, несчастный человек, чего ты от меня хочешь? — шевелились губы Кадзи.

Перед обедом Хасидани заставил всех новобранцев стоять тридцать минут на вытянутых руках, упершись ногами в землю.

— Гниль, плаксивые бабы! Недоноски! Если среди вас нашелся самоубийца — значит, все вы слякоть, гниль негодная! Что, так я вас воспитывал? Ну, отвечайте!

Но двадцать человек молчали, уставившись в землю. Да и спрашивал он себя, а не их. Это был крик души Хасидани, который теперь не мог смотреть в глаза начальству.

Ровно через тридцать минут Хасидани вышел во двор и снял взыскание. Приказал разойтись и сам поспешно ушел.

— У-у, сволочь! — сквозь зубы процедил Кубо. — Даже после смерти гадит!

И все поняли, кого он имел в виду.

Держать тело тридцать минут на вытянутых руках совсем не просто. Они вспотели и тяжело дышали от напряжения.

— Это еще что, — вставил Сирако, — а как мне досталось из-за этого Охары. Растяпа чертова, все мы из-за него натерпелись!

Никто не заметил, как Кадзи переменился в лице. Его кулак разрезал воздух, и Сирако, вскрикнув, повалился на бок. Кадзи схватил за грудь Кубо.

— Я отвечу тебе за Охару.

Он бил, не останавливаясь: это за Охару, а это от меня! Внутри у него прорвалась какая-то плотина. Отшвырнув Кубо, Кадзи пошел искать Хасидани.

В третьем взводе он столкнулся с Синдзе.

Пока он с ним разговаривал, старослужащие не сводили с них обоих настороженных глаз.

Ёсиды во взводе не оказалось, он отсиживался в каптерке.

— Ладно, обойдемся без твоей помощи, — бросил Кадзи, когда Синдзе заявил, что сейчас протестовать не время, что ничего хорошего из этого не выйдет, что никаких шансов добиться осуждения Ёсиды нет.

Собранный, решительный, Кадзи подошел к двери унтер-офицерской комнаты. Пусть никаких шансов. Но он выполнит то, что задумал. Совесть не позволяет ему оставаться сторонним наблюдателем.

Кадзи вошел, вытянулся по стойке «смирно».

— Требую наказания ефрейтора Ёсиды.

Густые брови Хасидани дернулись.

— Требуешь? Разве так обращаются к старшему по званию?

— Так точно. Господин командир взвода как-то сказал, что табуном к начальству не ходят, поэтому я пришел один. Господин командир взвода осведомлен о расправе, которой Ёсида подверг вчера Охару?

— Нет.

Ясно, что лжет. Отлично осведомлен, но не хочет в этом признаться.

— Пусть Ёсида ефрейтор, но и ему не дозволяется чинить самосуды, — выпалил Кадзи. — Мы, солдаты второго разряда, зная, что самосуд — обычай армии, мирились с этим… Однако то, что произошло вчера, выходит за всякие рамки…

— Стыдись, — позеленев, прервал его Хасидани, — доносами занимаешься! Я не стану тебя слушать!

— Это не донос, господин командир взвода, а требование наказания. Ефрейтор Ёсида ответственен за самоубийство Охары. И я, несмотря на то, что я простой солдат, настаиваю на наказании. Ёсида должен получить свою меру. Охара был жалким, безвольным человеком, но это не дает права…

— Прежде всего он нарушил воинскую дисциплину, — бросил свысока Хасидани, — а этому нет оправдания!

— А Ёсида соблюдал воинскую дисциплину, когда заставлял несчастного, загнанного новобранца изображать проститутку?

— Молчать!

Хасидани залепил Кадзи пощечину.

Кадзи был готов к этому. Он промолчал. Он видел, как Хасидани все поглядывал на дверь. Хасидани боится скандала.

— Что бы ни сделал ему Ёсида, это не причина для самоубийства! Можешь оставаться при своем мнении, но не воображай, что я буду плясать под твою дудку вопреки воинскому долгу!

— Я и не говорю, что это единственная причина. Во многом виноват я. Но последний удар нанесли Ёсида и Баннай. Несчастный не мог снести позора…

— Кадзи, слушай меня внимательно, — Хасидани понизил голос. — Ты знаешь, в тебя я вложил сил больше, чем в кого-либо другого. То, что ты находишься под наблюдением, для тебя тоже, наверно, не секрет. Я всегда заступался за новобранца Кадзи, я прочил его в правофланговые! Но не лезь не в свое дело, Кадзи, не то пожалеешь. Это говорю я, унтер-офицер Хасидани.

Ну и что? Он и к этому готов. Кадзи усмехнулся. Он всегда знал, что борется негодными средствами.

— Я о себе не думаю. Вернее, я все уже продумал.

И Кадзи еще раз напрягся:

— Если вы, господин командир взвода, не накажете Ёсиду, я обращусь к командиру роты.

— У тебя голова варит? — удивился Хасидани. — Или ты первый день в армии? Поди попытай счастья, посмотрим, что получится…

— Посмотрим. А если и это не поможет, — выкрикнул Кадзи, — я буду действовать сам!

Кадзи в упор посмотрел на Хасидани. Ему самому хотелось узнать, насколько он готов осуществить задуманное. Откуда-то со дна живота по телу пополз страх,

— То есть?

Кадзи напрягся, как для прыжка.

— Сам буду действовать, в одиночку,

Хасидани ничего не понял.

— На гауптвахту угодишь, — предупредил он.

— Один на один пойду! — Кадзи вызывающе глядел на Хасидани. — Если и командир роты мне не поможет — один на один пойду. Прошу посоветовать Ёсиде не попадаться мне на глаза.

Это было слишком. Кадзи и сам понял.

Хасидани поднял руку, но не ударил. Сдержался. Если он сейчас ударит этого болвана, трудно ручаться за последствия. Лучше посоветоваться с Хино.

36

Хасидани напрасно опасался. Кадзи не пошел к капитану. Он решил не спешить — может, все-таки командир взвода что-нибудь предпримет.

Через несколько дней приехала жена Охары. Ей разрешили увезти на родину прах мужа. Ее не удивил холодный прием, она и не ждала ничего другого. Она молча выполнила формальности и только в последнюю минуту заявила, что хотела бы поговорить с другом покойного. Очень неохотно Хино разрешил ей свидание с Кадзи — разумеется, в своем присутствии и в присутствии Хасидани.

Жена Охары была крупная, костистая женщина, по манерам — школьная учительница. Было видно, что смерть мужа выбила ее из колеи. Но она держалась ровно, сдержанно, по крайней мере старалась казаться такой.

— Да, действительно, ваш муж очень терзался семейными неурядицами, — сказал Кадзи под внимательными взглядами Хино и Хасидани. — Еще он очень тяготился службой, был слаб здоровьем. Вы это знаете, наверно. Со мной он говорил обычно только о семье.

— Вы знали о моем последнем письме мужу?

— Да, он мне прочел ваше письмо.

— И оно, вы считаете…

— Да, это письмо было сильным ударом для вашего мужа.

— Так, значит, это я… убила Охару? — женщина впилась глазами в Кадзи и как-то сразу поникла.

— Не буду этого отрицать, — сказал Кадзи. — Вы лишили его покоя…

— Я поняла. Зачем только я написала это проклятое письмо!

— Да, не посетуйте на правду. Ваше решение уйти и ваше письмо — одна из основных причин его самоубийства. Здесь есть и моя вина. Он упал на марше во время инспекторского смотра. Если б я потащил его на себе, если бы я не дал ему упасть — может, он был бы сейчас жив. Как вы думаете, господин командир взвода, если б я вместе с Охарой выбыл из строя?

Хасидани замялся, растерянно глянул на Хино. Хино холодно произнес:

— Солдат не имеет права выбывать из строя. Потерявших способность двигаться подбирают санитары.

— Хотя господин подпоручик и говорит так, я все же очень жалею, что не выручил Охару. Это на него так же подействовало, как ваше письмо.

— Он очень подвел остальных тем, что, как вы говорите, выбыл из строя? — спросила женщина,

— Спросите об этом господина подпоручика.

— Выбывший из строя — позор роты. Позор, — повторил Хино.

— А самоубийство тоже позор?

— Так точно, — подтвердил Хино с недоброй усмешкой. — Поступок, недостойный воина.

— А если солдат выбывает из строя, его наказывают?

Каждый по-своему воспринял этот вопрос, но все трое, словно сговорившись, молчали. Потом Хасидани сказал:

— Ничего подобного. Просто задерживается с продвижением по службе.

Кадзи молча смотрел в окно. Разве здесь выяснишь истину? Заберите прах домой и там расспросите его; он скажет вам больше, воскреснув в раскаянии. Ваш муж поведает о своем позоре…

— Нет, не могу поверить, — в голосе вдовы прозвучала невыразимая горечь, — не могу поверить, — что такой мягкий, нерешительный человек мог вот так покончить с собой. Только что-то невероятное могло толкнуть его на такой шаг.

Женщина оглядела их всех и наконец попросила Кадзи:

— Расскажите мне правду.

Кадзи встретился с ней глазами, но промолчал. А ответ рвался наружу.

Хино резко отчеканил:

— Что тут рассказывать? Будто вы сами не знаете! Без крепкой семьи не бывает хорошего солдата!

Но женщина словно не слышала его, она не отрываясь смотрела на Кадзи.

— Лучше не искать причин, — наконец выдавил он. — В армии свои законы… У вашего мужа не хватило воли, вот он и выдохся раньше времени. Все очень просто. Ваши нелады со свекровью мучили его, а я еще добавил, бросив его в походе. И потом жернова армии… — Кадзи почувствовал, как Хино и Хасидани злобно впились в него глазами. — Если бы я всегда был с ним рядом, может, он еще и пожил бы…

Да, скорей всего так. Мучительное раскаяние сдавило Кадзи грудь. Пусть она возмутится и пусть ее глаза скажут: «Вы могли спасти моего мужа и не сделали этого!»

Хино и Хасидани переглянулись.

— Все, Кадзи, можешь идти, — бросил Хино, — Через полчаса явишься к командиру роты.

37

— Тебе, конечно, известно, что в армии запрещены драки? — спросил Кудо.

— Так точно.

Кадзи стоял по стойке «смирно», в тисках между Хино и Хасидани.

— Однако мне сообщили, что ты, затаив личную обиду, собираешься мстить ефрейтору. Это правда?

— Нет, не из личной обиды, господин капитан.

— Значит, мстить ты все-таки собираешься?

— Это не личная месть.

— Я спрашиваю, правда ли, что ты собираешься мстить?

— Да, правда, господин капитан.

— Значит, ты сознательно хочешь нарушить воинскую дисциплину?

Кадзи молчал.

— Отвечай! — заорал Хино и пнул Кадзи в плечо.

Тот повернул бледное лицо к командиру роты.

— Я еще не нарушил воинской дисциплины. А ефрейтор Ёсида уже сделал это. Надо допрашивать его, а не меня.

В ту же секунду на Кадзи опустился чугунный кулак Хасидани.

— Как разговариваешь!

— Ничего, — сказал Кудо, — пусть говорит.

Удар только добавил Кадзи мужества.

— Ефрейтор Ёсида глумился над ослабевшим солдатом. Это и есть причина самоубийства Охары. Почему Ёсида до сих пор не наказан?

— Погоди-ка. Ты, кажется, прошел марш на «отлично»?

— Так точно, господин капитан.

— Как тебя встретили старослужащие?

— Сердечно, господин капитан.

— Ёсида не делал тебе никаких замечаний?

— Нет.

— А если бы ты выбыл из строя, вправе он был сделать тебе таковое?

— Думаю, что да.

— Значит, он решил проучить Охару за то, что тот выбыл из строя?

— Так точно, господин капитан.

— Что, один Охара выбыл из строя?

— Нет, четверо.

— А наказали одного Охару?

— Нет, всех четверых.

— И всех четверых наказывал Ёсида?

— Нет, не только он.

— И все четверо покончили с собой?

— Никак нет, господин капитан.

— Значит, только Охара?

— Так точно.

— А тогда почему ты требуешь призвать к ответу одного Ёсиду?

— Потому что Охара покончил с собой. А говоря по совести, их надо наказать всех.

— Молчать! — Кудо ударил кулаком по столу. — Теперь ясно. Ненавидя Ёсиду, ты хочешь воспользоваться случившимся, чтобы деморализовать роту и дискредитировать старослужащих солдат. Самоубийство этого слюнтяя только предлог! Бросая тень на Ёсиду, ты позоришь роту. Твои доводы — сплошная чепуха!

— Пусть Охара был слюнтяй, но просто так он не наложил бы на себя руки, — возразил Кадзи. — Страдая от того, что он никудышный стрелок, Охара стал мнительным. Семейные неурядицы тоже сделали свое дело. Он был очень восприимчив и легко раним, потому и написал домой неподобающее солдату письмо. И был наказан за это бегом на четыре тысячи метров. Он свалился и попал в лазарет. После он нечаянно повредил винтовку. Конечно, его выбило из колеи письмо жены, но армейские порядки тоже сыграли свою роль. Подавленный, измотанный, он свалился на марше, и это было последним ударом для него. Тут и я отчасти виноват. Но доконал его Ёсида. Впрочем, Ёсида был лишь орудием, исполнителем неписаного закона казармы, позволяющего издеваться над слабыми. Я еще раз прошу наказать Ёсиду. Истинная причина смерти Охары не в семейных неурядицах.

— В чем же, говори.

Кадзи промолчал. Он колебался. Где-то в груди шевельнулся страх. Но Кадзи устыдился страха.

— Тебе не откажешь в красноречии, — усмехнулся Кудо. — Так в чем же была истинная причина?

Кадзи глубоко вздохнул. Ну что ж, если настаивают, он скажет:

— Причина в самой армии.

— Дерьмо!

Хино с размаху ударил его.

— Ему бы, дураку, молчать… — снова удар. — В ефрейторы произвели бы… — и снова удар. — И такого дурака похвалил его превосходительство господин председатель инспекторской комиссии! — Схватив Кадзи за ухо, Хино толкнул его к Хасидани.

Надвинувшись на него, тот угрожающе спросил:

— Ну, как мы будем с личной обидой?

Кадзи облизал пересохшие губы.

— Это не личная обида, господин командир взвода…

…Губы и брови Кадзи давно уже превратились в сплошное кровавое пятно, а его все били. Страх пропал. Осталось тупое безразличие. Он катится туда, откуда нет возврата. Сейчас он почувствовал это особенно сильно. Пусть он не питал к Ёсиде никакой особой злобы, теперь он уже будет стоять на своем.

— Передайте ефрейтору Ёсиде, — прокричал он под градом ударов, — пусть остерегается Кадзи…

Кудо приподнялся из-за стола и жестом приказал прекратить расправу.

— Так вот, — он смотрел на Кадзи, — я запрещаю тебе сводить здесь личные счеты. Это приказ. Ослушаешься — призову к ответу. Ясно? — Он повернулся к Хасидани. — Проследи, иначе накажу весь взвод вместе с тобой.

— Приставь к нему кого-нибудь из тех, с кем он дружит, — посоветовал Хино, — врагам он назло насолит, такой уж уродился, ничего не поделаешь. Кто с ним дружит?

— Синдзе и Таноуэ.

— А, Синдзе… — Хино склонил голову на бок. — Ну что ж, пусть друг за друга и отвечают, одного поля ягода — оба красные.

Хино попал в цель. Он будто знал: что-что, а друга Кадзи не подведет.

38

— Что с этим типом делать? — спросил Хино, когда Хасидани увел Кадзи. — Слишком уж упрям для новобранца. Если так пойдет, скоро с ним не справишься.

— Ничего, не таких обламывали, — усмехнулся Кудо. — Да и старослужащие немного подтянутся. А Кадзи работяга, стоящий парень, смотри, не обойди его при повышении.

— Его?

— Вот именно. Представь как отличника спецподготовки. Нашивка прибавится — повеселеет. Человек ведь та же пружина, крепче сдавишь — отдача будет сильнее. Наряды давай наравне со старослужащими, чтоб не обидно было. Не сегодня-завтра роту придвинут к границе — отличники из новобранцев понадобятся в карауле.

— А как быть с этим дураком Ёсидой?

— Хасидани предупредил его?

— Не думаю, чтобы он сделал такую глупость.

— Значит, Ёсида по-прежнему, как говорится, на коне?

Хино кивнул.

— Ну и отлично. Пусть первый и затеет драку. Главное, чтоб не стал обходить этого Кадзи, а то не справится.

Кудо усмехнулся, но тут же посерьезнел:

— Подпоручик Хино, с меня достаточно одного самоубийства в роте. Надеюсь, подобных безобразий не повторится.

39

Приказу о переброске роты на границу по-настоящему радовались только Кудо и Синдзе. Капитан надеялся отличиться. Возможностей много: ну хотя бы для начала установить, откуда запускают эти проклятые сигнальные ракеты. Стоило накануне передислоцировать один-два поста, не говоря уже о передвижении сторожевых отрядов, как в ночное небо взлетали сигнальные ракеты. Не было передвижений — небо оставалось спокойным. Кто-то из Маньчжурии посылал русским сигналы, и Кудо надеялся разгадать кто.

Синдзе радовало совсем другое. Уже несколько суток подряд его не посылали в наряды. Синдзе хотелось подойти к Кадзи, поделиться новостью, но тот его сторонился.

После полудня, когда уж совсем нечего было делать — учения были отменены, — Хасидани, желая чем-то занять солдат, а заодно и разнообразить скудное меню, повел их собирать лебеду. Они рассыпались по полю. Синдзе держался рядом с Кадзи.

— Скоро будем в двух шагах от границы, — сказал он со знакомой улыбкой.

— То, что трудно зимой, проще летом…

Кадзи взглянул на него, на буро-зеленую тень впереди до самого горизонта. Не пойдет же он по дорогам, дороги охраняются. Значит, напрямик… по болотам…

— Рискнешь по болотам? — спросил он. — Один?

— Пойдем вместе?

Кадзи покачал головой.

— Из-за жены?

— Нет.

— Ты же хотел, а, Кадзи?

Кадзи промолчал, наклонился, долго рвал лебеду. Потом резко повернулся к Синдзе:

— А ты не думаешь, что, бежав от одних трудностей, встретишь там новые?

— Не тот огород. Что ни говори, там страна социализма.

— Ты раньше говорил: земля обетованная. — Кадзи улыбнулся, — А тебя примут в этот рай? Тебя, японца?

— Сомневаешься?

— Не то что сомневаюсь, просто не так наивно верю, как ты. Что такое сделали японцы, почему они везде, на всем земном шаре наталкиваются на недоверие? Тут дело не в тебе лично, — добавил он.

— Ты пессимист, Кадзи. Чем я опасен русским?

— А ты неразумный оптимист. Разве дело в опасности? Просто ты им не нужен.

Синдзе опустил голову, на висках его нервно дергалась кожа.

— Ты пойми, логика фактов. Одно то, что ты бежал из армии, которая для них враг, еще не значит, что ты им друг. Дезертир есть дезертир.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то что бежать — это трусость. Бежать только потому, что на чужой клумбе цветы красивее? Они растут не для беглецов из Квантунской армии. Еще хорошо, если они там есть, Цветы. А если нет? Разумеется, будут со временем. Почва там благодатная! Но разве со временем они не зацветут и у нас?

— Брат обрадовался бы твоим словам, — горько усмехнулся Синдзе. Он машинально рвал траву и бросал ее на землю. — А чего стоит твоя теория искупляющего страдания?

Кадзи пожал плечами.

— Это не теория, а твоя мораль, Кадзи. Не могу не восхищаться, но разделять тем более не могу. Да, я дезертирую потому, что у меня нет больше сил терпеть. Бессмысленные, никому не нужные мучения. Война проиграна, это ясно любому. Так чего же тянуть? Я отдаю должное твоей выдержке и упорству, Кадзи, но нельзя же быть таким фанатиком, надо смотреть жизни в глаза.

Кадзи тяжело вздохнул. Жаль, Синдзе опять не понял его. Как не понимали и другие. Синдзе продолжал:

— Ну что ты можешь сделать, Кадзи? Самое большее — отомстить Ёсиде?

Кадзи молча рвал лебеду. Синдзе мог бы этого не говорить. Он и так считал свою месть Ёсиде бросовым делом. Ну что в самом деле она даст? Поубавит спеси старослужащим — и только. Армейские-то порядки не изменятся. Армейская машина сотрет Кадзи в порошок и еще больше утвердится в своем могуществе. А если так, выходит, что вся его месть и вправду пустое дело. И все-таки он не на шутку встревожил капитана, Хино и Хасидани. Почему — об этом стоит призадуматься.

Постепенно его гнев на Ёсиду сменился чисто рассудочной неприязнью. Кадзи так и не придумал, как отомстить ему, хотя оставить его подлость безнаказанной тоже не мог. Ничего, пусть начальство поволнуется; мина заложена, теперь дело только за взрывом.

Кадзи смотрел в степь. Солдаты в грязно-бурых гимнастерках казались стадом коров, пощипывающих корм. От земли веяло тишиной. Завтра, когда они переберутся на границу, спокойствию придет конец. Но сейчас тихо. Мягко светит весеннее солнце. Выкупавшись в его теплых лучах, солдаты придут с охапками лебеды в казарму, польют траву соевым соусом и съедят. По вкусу лебеда напоминает шпинат. Мирная крестьянская трапеза — какое она имеет отношение к побегу Синдзе или к мести Кадзи?

— Обиделся? — спросил Синдзе.

— Нет.

— Ёсида вроде почуял недоброе. Последние дни сам не свой.

Кадзи усмехнулся. Неужели Ёсиде передали? Действительно, он все дни напролет отсиживается в каптерке. У каптенармуса, конечно, сейчас дел хватает, но с чего вдруг он рычит из-за каждого пустяка? Пусть боится. Пусть места себе не находит. Пусть вздрагивает, лишь скрипнет дверь в темном коридоре. Пусть не выходит по ночам в уборную. Пусть ходит голодным, когда Кадзи дежурит на кухне, не то наглотается лошадиных блох. Пусть на маневрах не становится впереди Кадзи.

Кадзи ошибался. Ёсида ничего не знал о его намерениях. Но когда ему рассказали, как шутя расправился Кадзи с Сирако и Кубо, Ёсида звериным инстинктом почуял опасность. Он сразу озлобился, но не из-за страха перед Кадзи, а из-за того, что до сих пор не проучил его.

— Если даже свалишь Ёсиду, не надейся, что справишься с остальными старослужащими, — предупредил Синдзе. — И вообще не кажется ли тебе вся эта затея пустым ребячеством?

— С меня достаточно поставить на место Ёсиду. А если и начальство признает его виновным в смерти Охары, буду считать свой долг выполненным.

— Ну хорошо, ты накажешь Ёсиду, но с тобой тут же расправится Хасидани!

— Ну и что? Ты предлагаешь сложить оружие? — Лицо Кадзи стало суровым.

— По-твоему, моя затея — ребячество. Да, я иду на риск. Но я осуществлю то, что задумал. Не знаю как, но отомщу Ёсиде. Месть — дело низменное, я знаю, но то, что мстит новобранец, да еще отличник, первый кандидат на повышение, заставит многих призадуматься.

Синдзе сжал губы и больше не проронил ни слова. Кадзи импонировал ему своей прямотой и одновременно вызывал жалость. Он уже воочию видел его провал, а поражение никого не убеждает. Он ни минуты не сомневался в том, что Кадзи потерпит крах, и от этого у него было тяжело на душе. Синдзе казалось, что Кадзи его укоряет: «Я иду напролом, а ты отсиживаешься в кустах».

40

Рота передвинулась на границу. «На границу» — это условно, до нее от расположения было еще километров пятнадцать-шестнадцать, Сторожевые посты были связаны между собой караулами, которые и осуществляли непосредственное наблюдение в пограничной зоне.

Вскоре после передислокации объявили об очередных повышениях. Ёсиду и Банная, надеявшихся на этот раз непременно стать унтерами, обошли. Кадзи и Яматохису повысили.

Они оба попали на дальний сторожевой пост под начало к унтеру Сибате. Так Хино удалил Кадзи из основного состава роты. Теперь можно было не опасаться его столкновения с Ёсидой, который как каптенармус состоял непосредственно при роте. Унтер Сибата, проинструктированный на этот счет Хино, изводил Кадзи нарядами. Здесь сквозил не только расчет измотать Кадзи настолько, чтобы тот и думать забыл о мести; беспрерывные наряды сами по себе наказание. Так, например, если вновь испеченный солдат 1-го разряда Яматохиса попадал в караул преимущественно днем, то дежурство Кадзи обычно всегда приходилось на ночное время. Караульный обход совершали, как правило, вдвоем, но надо было отмахать километров двадцать. Днем же на Кадзи, как на младшего по чину, обычно наваливали ворох всяких дел. Кадзи постоянно недосыпал. Он почувствовал, что сдает, что, если так пойдет дальше, надолго его не хватит.

Как правило, в сторожевом охранении посты сменялись регулярно, но бывало и так, что смена задерживалась. И тогда выезжали на новобранцах. Старослужащих не утруждали дежурствами, в ночное время не трогали вообще. А в команде унтера Сибаты для «стариков» вообще не существовало начальства, его самого они ни во что не ставили.

Кадзи надеялся на новом месте вздохнуть свободно, но когда на него один за другим посыпались внеочередные наряды, он затосковал по казарме.

В эту ночь Кадзи заступил в караул вместе с унтером Хиратой, назначенным сюда из другого взвода.

Поздняя весна или раннее лето — лучшая для этих мест пора года. Пройдет еще недели две — и лето, словно сознавая краткость своей жизни, польется на землю огнедышащей солнечной лавой. Тела людей загорят и почернеют, и здесь, среди болот, станет душно, как в парилке. С низин налетит мошкара.

Но пока ничего этого нет. Вечерами свежеет. Небо над землей горит звездными россыпями.

С винтовками наперевес караульные шли по дороге, петлявшей среди болот. Вся в рытвинах от тележных колес, она вела в китайскую деревню, жители которой пользовались дорогой для извоза.

До деревеньки оставалось километра два, когда в небо взвилась сигнальная ракета.

— Вон она, опять… — Кадзи искоса посмотрел на Хирату, опасаясь, что тот прикажет искать место запуска. Капитан Кудо спит и видит себя героем. Если Хирата ретивый унтер, он воспользуется случаем для повышения.

— Опять красная, — промямлил Хирата и махнул рукой. — Нечего выслуживаться перед Кудо, все равно толку мало.

Кадзи улыбнулся. Хирату произвели в унтеры на четвертом году службы, а все же он обогнал многих своих одногодков, сообразительностью взял. Значит, из тех, кто лишь с виду покорный. Кадзи внезапно почувствовал к нему симпатию.

— Сегодня разве было какое передвижение?

— Кто его знает. Может, провиант подвозили. Им о наших частях известно куда больше, чем нам с тобой. Разве это сегодня началось? Пусть их сигнализируют. Разве плохо на фейерверк посмотреть? — Хирата засмеялся. — Лишь бы от фронта подальше.

Этот унтер все больше нравился Кадзи.

— А вы, господин унтер-офицер, будете из участников особых маневров?

— Так точно.

— Значит, давненько в армии?

— Да, порядком. Из Токио прямиком в эту глухомань. Скоро четыре года, как жену не видел.

Кадзи стало грустно. Да, четыре года — адский срок! Он подумал о Митико. Неужели и их ждет то же?

— Женат? — спросил Хирата.

— Да.

Они помолчали.

— Тьфу ты, и когда война кончится?

На повороте из мрака выступила деревня, Хирата остановился.

— Слушай, пойдем, а?

О чем это он? Кадзи не сразу сообразил.

— Есть тут одна. Понимаешь?

В темноте блеснули зубы Хираты, и весь он вдруг показался Кадзи нестерпимо противным.

— Сперва один шустрый нагрянул к ней, — объяснял Хирата. — Как водится, силой… Потом денег дал, она взяла, захаживайте, мол. Когда мы сюда переквартировались, мне солдаты из сменной роты шепнули. И где живет растолковали. Пойдем?

Кадзи не ответил. Хирата, видно, принял его молчание за робость.

— Платить-то надо всего одну иену, А будет артачиться… — Он хлопнул по винтовке. — Деньги у меня есть, пошли. Ты что, в землю врос?

— А Сога? — спросил Кадзи. — Он посты проверяет.

— Да ты не волнуйся. Это я на себя беру. Пошли.

— Идите один, — сказал наконец Кадзи. — Я подожду вас,

— Ну что ж, постой тут. Я быстро, за полчаса обернусь.

Хирата пошел в деревню.

Кадзи стоял на степной тропинке, осыпаемый брызгами звезд. Он ругал себя, что не удержал Хирату. На душе было гадко. Словно он сам изнасиловал эту несчастную крестьянку. Да, в известном смысле он, конечно, соучастник. Расскажи он Митико, что он вот так стоял и ждал, ее затрясло бы от отвращения. Разве для того она самозабвенно отдавала ему душу и тело, чтобы он скатился в эту грязь?

Кадзи поднял голову. Вон одна звезда упала, Это ему, эта Митико.

Вернулся Хирата.

— Фу, вонь какая в этих домишках…

Кадзи молча шагал за ним по дороге.

— Здешние китайцы — тихони. Улыбаются: чего изволите. И баба дерьмовая.

Хирата сплюнул.

— Не всегда они будут такими тихими, — хмуро бросил Кадзи и пошел быстрее. Так было легче.

41

На пост Б они пришли в первом часу. В дозорной будке сидел Синдзе. Сога спал, так что донесение о сигнальной ракете принял дежурный унтер-офицер. Двое караульных, позевывая, направились на соседний пост. Кадзи и Хирата встретили их у будки. Когда караульные вернутся, они с Хиратой будут уже у себя. К тому времени как раз рассветет. Между постами постоянно ходили караулы, хотя никто всерьез не верил, что в такую сеть может угодить рыба. Нарушители должны армиями ходить, не иначе, чтобы нарваться на редкие обходы. Смена караулов давно уже стала пустой формальностью.

Все, кроме караульных и дозорных, ночью спят.

Затянувшись сигаретой, Кадзи подошел к будке. Около нее не спеша прохаживался Синдзе. Звезды по-прежнему сияли по всему небу, но луна еще не взошла.

— Все в карауле? — спросил Синдзе и добавил: — Это работа Хино. Измотать тебя хочет.

— Расчет правильный.

— Самый зной впереди. Держись.

Кадзи кивнул в темноте.

— Ты бы поспал немного. Я тебя разбужу, — предложил Синдзе.

— Нет, ничего. Как там Ёсида? Сюда б его, сволочь, — последние слова он произнес шепотом.

— Его не пошлют. Баннай прибыл. Дрыхнет в бараке.

Кадзи посмотрел на звезды.

— Хочу вернуться в роту, не знаю, как отпроситься.

Синдзе промолчал.

— Смотри, держи себя в руках, не то угодишь в военную тюрьму, — проговорил он чуть погодя.

А что, если хоть раз дать себе волю?

Кадзи уставился в темноту. Завтра под каким-нибудь предлогом он возвращается в роту, идет прямиком в каптерку и расправляется с Ёсидой, так бьет, чтоб голос отнялся у мерзавца. А потом, обессилевшего, тащит его в казарму. И уж при всем взводе всыпает ему еще. Ударов тридцать. «А ну, собака, сознавайся, кто довел Охару! Не хочешь?» И опять бьет. Прибегает Хино. Ёсиду полосуют ремнем по морде, да так, что кровь брызжет. «Сознайся перед подпоручиком Хино, что ты виновен в самоубийстве Охары!» Хино приказывает старослужащим схватить Кадзи. Но он уже заставил Ёсиду признаться; если такому всыпать как следует — сознается. «Эй, вы все слышали? Он сказал, что своими издевательствами довел Охару до самоубийства. Господин подпоручик, вы слышали? Отдавайте теперь меня под суд. Кадзи всех вас выведет на чистую воду. Свидетели есть. Могу заодно рассказать, как вы прижгли Синдзе кочергой».

Кадзи вздрогнул. Тело обмякло, голова горела.

— Синдзе, скажи-ка мне, может ли человек, укравший медяк, наказывать присвоившего тысячу?

Заглянув в будку, Синдзе спросил:

— А что, в твоем случае уместна такая аналогия?

— Не знаю.

Кадзи умолк. Ему казалось, что весь он растворяется в темноте. Поодаль прошел часовой.

— Тысяча, конечно, есть тысяча, — снова заговорил Кадзи. — Но в общем-то все едино. В этой тысяче как раз может не хватить одного медяка, того, что присвоил ты. Разве, укравшего, ты можешь осуждать другого?

Снова наступило молчание. Лишь невдалеке слышались гулкие шаги часового.

— Я тебе не судья, Кадзи, я только и делаю, что незаметно ворую по одному медяку. И так же незаметно убегу.

Кадзи ничего не ответил.

В караулке он тряхнул спавшего на стуле Хирату.

— Господин унтер-офицер, пора.

Кадзи решил, что завтра отпросится в лазарет и вернется в роту. Если не сможет обвести врача, найдет другой предлог. Как бы то ни было, он не станет пешкой в игре, которую так нечестно ведет Хино.

Искать предлога не пришлось. Утром на сторожевой пост позвонили и вызвали Кадзи в роту. Откомандировать на полковые стрелковые соревнования.

42

— Ну, откараулил? А тебя тут письма от жены дожидаются. За три недели три письма. Весточки любимому муженьку.

Кадзи, как был, с винтовкой, взял один из конвертов. Сердце стучало, заливая тело горячей волной.

— Отощал ты, Кадзи! — к нему подошел Канасуги. — На ту неделю, кажется, мне заступать. Тяжело небось?

— Ничего, жить можно, — пробормотал Кадзи, не отрываясь от письма.

— А Кимуру застукали спящим на посту. Крепко всыпали, — не отставал Канасуги.

— Всю вывеску перекорежило, — вставил Саса.

Кадзи вспомнил Хирату.

— На посту еще не то бывает. А как Таноуэ?

— На кухне дежурит.

— Это хорошо.

«Для увальня Таноуэ лучше службы не подберешь», — подумал Кадзи, решив непременно с ним повидаться.

— Ты ему письмо от жены Охары покажи, — сказал Саса.

Канасуги объяснил:

— Она тут прислала нашему взводу письмо.

— Что пишет?

— Пишет, что места себе не находит. Совесть заела. Никак не возьмет в толк, с чего это все-таки застрелился Охара. Мертвого ведь не спросишь. Она, кажется, уходила из дому… Так теперь вернулась к его старухе…

Кадзи тяжело вздохнул. Поздно образумилась. На что это теперь Охаре?

— Охара, верно, радуется на том свете, — голос Сасы странно вздрогнул.

— А ты бы на его месте обрадовался? А Ёсида что поделывает? — спросил Кадзи.

Но прежде чем Саса успел ответить, за дверью послышались шаги и раздался голос самого Ёсиды:

— Пять человек на работу!

В комнате вместе с Кадзи было четверо новобранцев. Мори, который не участвовал в разговоре и готовился заступать в караул, переглянулся с остальными.

Открылась дверь. Вошел Ёсида. Отсчитал:

— Раз, два, три, четыре… Ну, хватит. Выходи строиться.

Трое двинулись и лишь один, стоя спиной к Ёсиде, не шевелился. Ёсида сделал шаг вперед. Только один шаг. Он узнал Кадзи. Тот снял ремень и зажал его в руке. Обернуться и хватить с размаху по ненавистной физиономии? Под письмом Митико бешено стучало сердце. Этот удар все изменит. Худо ли, хорошо ли, все сразу изменится.

В следующую минуту Ёсида, побледнев, выдавил:

— Ты, Кадзи, тоже иди…

Голова Кадзи сработала, не дала воли слепой ярости. Скажу, что еще не доложился о прибытии, и все тут. Куда спешить? Но вместо этого он сказал:

— С Охарой нас как раз оказалось бы пятеро, господин ефрейтор.

Увидев ремень в руках у Кадзи, Ёсида струсил. Впервые в жизни он струсил перед младшим по чину. И хоть бы один старослужащий рядом! О, тогда Ёсида без колебаний разделался бы с Кадзи. Теперь глаза Ёсиды лихорадочно бегали. Нужно было срочно восстановить престиж ефрейтора. Ударить — в ответ засвистит ремень. Об этом предупреждало белое как полотно лицо Кадзи.

Фортуна однако охраняла Ёсиду. Дверь распахнулась и на пороге появился Хасидани.

— Эй, кто-нибудь! Приведите в порядок мое обмундирование. Начальника караула приходится сменять, провались он пропадом!

Поединок не состоялся.

— О, господину унтер-офицеру придется сменить начальника караула? Вы даже не отдыхали, — залебезил Ёсида.

Но Хасидани уже смекнул, что здесь должно было произойти.

Ёсида поспешил смыться, захватив на работу лишь двоих — Сасу и Канасуги. Как только за ними захлопнулась дверь, Хасидани подошел к Кадзи.

— Только попробуй что-нибудь выкинуть до моего возвращения! Если уж ты непременно хочешь помериться с ним силой, — продолжал он, — сделаешь это вот здесь, на моих глазах, когда я вернусь.

Кадзи пристально посмотрел на Хасидани. Противник — ефрейтор, судья в схватке — унтер-офицер, оба старше его по чину. Итак, исход предрешен. Кадзи усмехнулся — не над предложением Хасидани, а над собой. Раз промедлил, значит, никогда не решится… Он может лишь хорохориться да подзуживать себя. Где ему решиться!

— Понял? — переспросил Хасидани.

— Так точно.

Он понял одно: даже если Хасидани разрешит драться, Хино никогда этого не допустит. Кадзи почувствовал, что окончательно теряет почву под ногами.

Командуя новобранцами в каптерке и вспоминая побелевшее лицо Кадзи, Ёсида все больше распалялся. Самым нестерпимым для него было то, что падает его престиж. Личной злобы Ёсида не питал ни к кому, он просто школил новобранцев так, как школили в свое время его. А этот Кадзи непростительно задавался. Повысили — вот и думает, что ему все можно. Ёсиде нечего его бояться, пусть сам поостережется. Спать спокойно не можешь, если он поблизости, вот до чего дошло!

В эту ночь Кадзи, измотанный бесконечными дежурствами, спал как сурок. Среди ночи он внезапно почувствовал, что задыхается. Что-то мешало дышать. Он рванулся, отгоняя от себя кошмары. Рот и нос закрывала маска из сильно намоченной туалетной бумаги. Он сорвал ее, вздохнул полной грудью, приподнялся на койке. Кадзи бросил взгляд в сторону Ёсиды. Спит, а может, притворяется, что спит. Скатав бумагу, Кадзи швырнул комок в Ёсиду. Тот никак не реагировал. Кадзи лег. Впервые представил себе, как убивает Ёсиду. Обида за Охару, отвращение к армейским порядкам — все теперь вылилось в лютую, беспредельную ненависть к Ёсиде.

43

Синдзе заступил в ночной караул вместе с Баннаем. Баннай был инициатором расправы, учиненной над ним в День армии. Синдзе не забыл об этом. Баннай тоже помнил, хотя и не придавал случаю особого значения. Возможно, он считал, что расправа — дело прошлое и, раз случай его свел с Синдзе на посту, нужно это прошлое похоронить. Как бы то ни было, он заговаривал с Синдзе и вообще вел себя мирно, хотя во всех его словах и сквозило чувство превосходства.

Они шли по тропинке на сторожевой пост Б. Стояла лунная весенняя ночь. Баннай просто извел Синдзе своими разговорами. Говорил он больше о женщинах, бахвалился многочисленными победами, пространно рассказывал о том, как то одна, то другая ползала на коленях, умоляя его связать с ней жизнь. Можно было подумать, что Баннай только и делал, что радовал прекрасную половину рода человеческого. Рассеянно слушая его, Синдзе размышлял, может ли русский солдат оказаться таким вот пустым бездельником и вралем. Он вспомнил слова Кадзи о прекрасном цветнике по ту сторону границы и невольно задумался, чем объясняется красноречие таких вот, как Баннай, которых хлебом не корми, только дай потрепаться о своих похождениях. Верно, только одним — бесконечной скудостью их духовной жизни! А Баннай все тянул свое.

— Знаешь, Синдзе, о чем я мечтаю? Вот уволюсь из армии, найму десяток баб и открою здесь заведение. Дело будет! Простачки думают, что здесь одни болота — дескать, не заработаешь. Как бы не так! Еще как развернусь, небу жарко станет! За пятьсот иен можно купить? Даже дешевле станет, если набирать из глухих деревушек. Интересно, разрешение надо, чтоб открыть дело?

— Не знаю.

Про себя Синдзе усмехнулся мечте бывшего скотобойца возвыситься до хозяина борделя. Мечта была, конечно, смехотворной, но Баннай делал ставку на голод здоровых молодых людей, изнывающих в армии от многолетнего воздержания. Неизвестно, сколько еще продлится игра в жмурки с границей. Ведь Баннаю никто не внушал мысль о неизбежном поражении Японии. Откуда ему было знать, что японцы ежедневно пядь за пядью отдают противнику свои острова, приближаясь к развязке.

Разглагольствования Банная были прерваны взметнувшейся в небо ракетой. Откуда она взлетела, на глаз было трудно определить. Баннай весь напрягся и, толкнув Синдзе локтем, прошептал:

— Близко?

— Не очень.

— Нет, близко.

Из владельца преуспевающего борделя Баннай мгновенно преобразился в храбреца Квантунской армии. Перед отправкой сюда, на сторожевой пост, Исигуро, видя недовольство Банная тем, что его обошли с повышением, сказал:

«На фронте довольно одной отваги, чтобы заделаться унтером, а здесь другое дело. Хочешь, я тебя кой-чему научу, Баннай? Вот вы, старослужащие, филоните на постах, только и тешитесь бородатыми анекдотами… А ведь и здесь можно отличиться!»

«Как это?» — недоверчиво поинтересовался Баннай.

«Ты знаешь, что у капитана ракетомания? Возьми и сыграй на этом».

Видя, как пренебрежительно скривился Баннай, Исигуро усмехнулся и сказал:

«Слышал, как одного пирамидоном от поноса вылечили? Так-то, брат! Все можно, только бы аптекой пахло».

Тогда Баннай пропустил мимо ушей слова Исигуро и только сейчас, когда в небо взвилась ракета, понял, что к чему.

— Пошли! — скомандовал он и даже потянул Синдзе за рукав.

Синдзе нехотя спустился с Баннаем в низину. Над болотом сияла луна. Топкая почва постепенно перешла в трясину.

Наконец они поняли: еще шаг вперед — и они увязнут в трясине.

Баннай первым остановился.

— Не видать.

— Ракету запускали не здесь.

— Думаешь?

Когда Баннай уже повернул назад, они оба враз услышали за собой приглушенное хлюпанье воды. Вскоре звук повторился. Почти прижимаясь к траве, Баннай пошел на звук. Синдзе последовал за ним.

— Стой! Кто тут? — неожиданно заорал Баннай.

Синдзе показалось, что он слышал короткий, захлебывающийся крик.

— Стой! Стрелять буду! — повторил Баннай.

Снова захлюпала вода, кто-то уходил от них. Потом все стихло. Тот, в низине, видимо, успел выкарабкаться на траву.

Луч карманного фонарика Банная плясал по траве. Синдзе обо что-то споткнулся и провалился в черную ледяную воду. На мгновение он онемел от страха, но ему удалось выбраться на тропинку. Оказалось, он запутался в небольшой самодельной сети. Видно, их ставили здесь китайцы из соседней деревни.

Баннай несся по тропинке за тенью, которая ему мерещилась впереди. Синдзе бросился за ним. Если не остановить Банная, он угодит в трясину. Подумав так, Синдзе отметил про себя, что болото, в которое он только что провалился, не такое уж страшное. По нему ничего не стоит пробраться к границе.

Баннай выстрелил. Второй раз прицелился, когда, выйдя на дорогу, уже отчетливо увидел тень, бежавшую к деревне. Но винтовка не кулак, он оба раза промазал.

— Да брось, он просто рыбу ловил. Там сеть, — показал Синдзе назад.

— Бежим! — Баннай даже не слышал Синдзе. — Бежим в деревню, он туда пошел!

У первых же домиков тень скрылась из виду.

— Это же просто рыбак. Рыбу ловил…

Баннай не слушал.

— Всего каких-нибудь двадцать домишек. За полчаса прочешем.

Затем, изменив тон, строго спросил:

— А преступник что, не может рыбу ловить?

Синдзе не знал, что ответить.

44

Баннай «прочесывал» деревню. Он торопился. Если за дверью мешкали, он тут же вышибал ее прикладом, если выказывали хоть малейшее недовольство, начинал работать кулаками.

В четвертой или пятой хижине Баннай обнаружил намокшие матерчатые туфли. Его лицо исказила злорадная усмешка.

Вся семья была в сборе. На земляном полу тряслись старик и старуха, молодая чета, ребятишки. Парень, впустивший солдат, вопросительно глянул на стариков. Баннай поддел мокрые туфли штыком и бросил их на середину комнаты. Старуха, шамкая беззубым ртом, посмотрела на мужчину лет тридцати — по-видимому, старшего сына — в противоположном углу. Баннай перехватил этот взгляд и, когда мужчина деланно улыбнулся, вывел его на середину.

Китайцы, видно, никак не могли понять, в чем дело. Трясясь от страха, они смотрели, как Баннай избивал его. Наконец парень, открывавший дверь, не выдержал и закричал: «Что все это значит?»

Баннай покосился на него, мрачно рассмеялся. В следующую минуту ударом приклада он сбил парня с ног.

— Я ничего не сделал, — доказывал первый. — Я ничего не знаю. Рыбу там ловил. Только и всего. Я там всегда ловлю. Правда, господин японский солдат.

— Правда, господин, сын не врет, — низко кланяясь, проговорил старик. — Мы совсем не знали, что там нельзя ловить рыбу. Пожалуйста, простите…

Старуха причитала.

Ни Баннай, ни Синдзе не поняли почти ни слова. Уверенности в том, что этот несчастный виновен, не было, но раз уж Баннай начал с мордобоя, нельзя было идти на попятный.

— Синдзе, что стоишь как пень? Бери его! — приказал Баннай, толкнув к нему китайца. — Потащим эту скотину на пост.

Растерянный Синдзе робко пробормотал, что, если этот человек не виновен, они могут нарваться на неприятность. Он так и сказал: «Вдруг он не виновен?»

— А кто за это поручится? Идиот несчастный! Не виновен, так сделаю его виновным!

— Это же безобразие! — не выдержал Синдзе.

Но Баннай будто не слышал. Он схватил китайца за шиворот и ногой подтолкнул к двери.

— Разговорчики! Тащи его на улицу!

А сам начал переворачивать все в хижине вверх дном. Когда ему снова попалась на глаза жена арестованного, ничком на полу молившая о пощаде, Баннай ударил ее ногой в живот. Женщина застонала, и тогда, охваченный яростью садиста, он ударил еще раз.

В темных сенях Синдзе, прислонившись к двери, смотрел на арестованного. Совершенно ясно, что никакой это не преступник. Но вся беда в том, что не только Баннаю, но и унтеру Исигуро, и даже капитану Кудо на все это наплевать. Им бы только состряпать дело. Баннай с Исигуро будут отмечены за бдительность, а командир роты получит повышение, о котором только и мечтал… Если б не предательское хлюпанье болота, караульные ушли бы ни с чем. Спасти его он не сможет. Он может дать ему бежать, неожиданно пришло Синдзе в голову. Во всяком случае, он постарается; не удастся — вина не его.

Синдзе отвернулся и заглянул в хижину. Баннай, спиной к двери, рылся в сундуках. Это было короткое мгновенье. Успеет бежать — хорошо, нет — что ж поделаешь… Большее, брат, не в моих возможностях. Не кликать же мне беду на себя…

…Скрип резко распахнувшейся двери нарушил раздумья Синдзе. Баннай пролетел мимо него с криком: «Стой!»

Еще бы одна секунда, и тень растаяла во мраке.

Винтовка Банная выплюнула огонь и уложила беглеца на землю.

— Дал бежать! — услышал Синдзе за своей спиной злобный окрик.

В следующее мгновение сильный удар свалил его с ног.

45

Гауптвахта находилась в расположении сторожевой роты.

«Неделя строгого карцера», — сказал Хино. Если б тот китаец и вправду посылал сигнальные ракеты и Синдзе умышленно дал ему бежать, он бы, конечно, и этим не отделался, а предстал бы перед военно-полевым судом.

Избив Синдзе, Хино сказал:

— Я как раз думал, что тебе давно пора дать понюхать карцера.

Роте, замаравшей себя случаем самоубийства, только не доставало иметь подсудимого. О каком повышении мог тогда мечтать капитан Кудо? Посовещавшись с подпоручиком, Кудо квалифицировал поступок Синдзе как халатность и ограничился гауптвахтой.

Весть о «доблестном расстреле преступника» быстро распространилась по роте, и теперь производство Банная в унтер-офицеры было вопросом решенным. Ёсида, который начал службу одновременно с Баннаем и считал себя не менее достойным для внеочередного повышения, решил попристрастнее разобраться во всей этой истории.

Был еще один человек, который хотел докопаться до истины, — Кадзи. Его откомандировали в штаб полка для отбора солдат на предстоящие соревнования, но по неизвестным причинам соревнования отложили, и Кадзи вернулся в роту. Тут он сразу же узнал, что Синдзе пятый день сидит на гауптвахте. Прослышав о назревающей стычке между Кадзи и Есидой, Хино отослал Кадзи сначала в штаб полка, а по возвращении тут же назначил в караул. Впервые за свою армейскую жизнь Кадзи обрадовался наряду — он мог навещать Синдзе на гауптвахте.

От удара Банная при каждом вздохе ныла грудь. Тупая боль в суставах от побоев Хино тоже еще не прошла. В сумрачной клетушке Синдзе целыми днями думал только об одном: пора пришла, он должен решиться… Кадзи считает, что побег — трусость, пусть так, но это единственная возможная для Синдзе форма протеста. Нечего медлить. Армия и так съела лучшие годы жизни.

Он вспомнил болото, в которое той ночью чуть было не угодил. Если идти осторожно, можно и пробраться. Выйдет с гауптвахты, отдохнет и отправится. Прежде всего хоть немного окрепнуть.

Прислушался. Раздалась команда смены караула. Протрубил горн. Через минуту к решетке подошли начальники сменных караулов и один передал другому гауптвахту.

А вскоре после этого из примыкавшей к карцеру караульной раздался громкий голос:

— …говорят, на Сайпане высадились американцы.

— Если уж Сайпан отдадут, считай дело конченным, — заметил кто-то другой.

Больше до ужина ничего не было слышно. Синдзе дремал. Очнулся от лязга замка.

— В уборную! — скомандовал начальник караула. Рядом стоял Кадзи.

В уборной Синдзе впервые за пять дней выкурил сигарету. Наслаждаясь куревом, наспех нацарапал несколько слов на клочке бумаги, подсунутом Кадзи.

«Ждать больше не буду, — прочел Кадзи. — Этот крестьянин не был виновен. Я даже не пытался его спасти, просто отвернулся, чтобы он бежал. И у меня одно спасение — побег. О высадке на Сайпан слышал. Конец, видно, близко, но ждать нет сил».

Разорвав записку на мелкие клочки, Кадзи бросил их в яму. Ему не хотелось возражать Синдзе. Окажись Кадзи в его положении, он наверняка думал бы точно так же. В одиночку человек мало на что способен. Если человека загонять, лишить самой возможности сопротивляться, единственное, что приходит ему в голову, — это побег.

46

Для капитана Кудо было гораздо выгоднее представить дело так, что китайская деревушка — гнездо диверсантов, а убитый — один из них. Для такой версии были все основания. И Кудо потратил неделю, чтобы сделать из этого предположения неопровержимый факт. Для «императорского офицера» он раздумывал даже слишком долго.

Словно в подтверждение его выводов ракеты больше не поднимались.

Во главе взвода солдат капитан Кудо собственноручно обшарил все хижины опальной деревни.

«Операция» совпала с известием о высадке американского десанта па Сайпане, что почти наверняка означало для солдат отправку на фронт, а поэтому обыск очень напоминал вооруженный грабеж.

Никаких вещественных доказательств в пользу версии Кудо операция не дала. Кудо все-таки доложил командиру батальона, что в результате подавления мятежной деревни сигнальные ракеты больше не появляются.

На следующий день Синдзе выпустили.

Глянув на него, как на последнего червя, Кудо бросил сопровождавшему арестанта Хасидани.

— Провести воспитательную беседу.

— Слушаюсь.

— Справишься?

Так точно.

Не отвечать же, что не уверен, Кудо повернулся к Синдзе:

— Если ты… еще раз замараешь честь солдата, поставлю к стенке.

Синдзе промолчал, только смерил потускневшим взором непроницаемое лицо Кудо.

Хасидани сразу же пошел к Хино.

— Господин подпоручик, не будет ли в ближайшее время отправки на спецобучение?

— Хочешь отделаться от брошенной мужем дочки? — рассмеялся Хино. — А может, выдашь любимую дочь?

Хино говорил о Кадзи.

Хасидани и вправду держался за него. Кадзи, конечно, сорвиголова, хлопотный парень, но больно уж исполнительный и толковый. С десятком таких солдат горы своротить можно.

Хино — другое дело. Подпоручику комендантской роты такие, как Кадзи, ни к чему, поменьше бы таких.

— Папаша Хасидани, ты холишь и лелеешь красивую и работящую дочку, но она подрастет и как пить дать опозорит тебя распутством, — проговорил Хино.

Хасидани вспомнил, как Кадзи явился к нему, требуя наказать Ёсиду. Он усмехнулся. Лицо Кадзи и впрямь горело тогда решимостью, будто у девушки, собравшейся бежать с возлюбленным.

— Замуж выдадим… — поддержал Хасидани шутку.

Хино кивнул. Кудо дрожит за свою шкуру, поэтому не станет возражать. А он уж постарается сплавить Кадзи…

Кадзи, сам того не желая, нарушил планы начальства: после очередного наряда он занемог. Ныли кости, казалось, разламывается тело. Последние дни его донимала жара. А тут еще постоянное недосыпание. Кадзи начинал сдавать. Он чувствовал, что вот-вот свалится.

Так и случилось. Теперь хотелось только одного: спать, спать. Хотя бы во сне не чувствовать запаха потного обмундирования, а вдохнуть тепло Митико. Еще и двух месяцев не прошло со дня их свидания, а казалось, он не видел Митико целую вечность. Радость, подаренная ею, была яркой, но трепетной, ускользала из памяти.

Три дня подряд его вопреки всем уставам гоняли в караул, Кадзи привык к этому, смирился. До сих пор за непрерывными нарядами таилось недоброжелательство Хино, но на этот раз причина крылась в нехватке солдат. После трех суток без сна Кадзи, сменившись, даже не заходя в баню, пошел прямо в казарму и засветло рухнул на койку.

Когда его разбудили, первое, что бросилось ему в глаза, было заходящее солнце, заполнившее казарму оранжевым светом.

— Степной пожар! — услышал он крик над головой.

Какой пожар?

«Наверно, я проспал сигнал тревоги, — подумал он, — вот напасть!»

— Да в степи пожар! А ну, быстро, люди нужны! — и дежурный умчался.

Степной пожар перемахнул через границу и с ужасающей скоростью двигался на юго-запад.

Огонь уже достиг поста А и мгновенно слизнул его. Едва успели эвакуировать.

Рота, брошенная на борьбу с огнем, орудовала смехотворными самодельными «огнетушителями» из веток осины. Казалось, солдаты носятся по степи с мухобойками. Действовавшие в первых рядах как-то еще смогли сбить пламя, но вскоре были отрезаны от остальных стеной огня.

— Пустите встречный огонь! — заорал Хино, командовавший второй цепью.

Если не рассчитать, встречное пламя может захлестнуть солдат первой цепи.

Они расступились, давая ему дорогу.

Когда пожар достигает пространства, выжженного встречным огнем, он спадает, выдыхается или меняет направление.

Солнце уже скрывалось за горизонтом. Зарево окрасило сумерки в кровавый цвет. В сожженной степи зловеще тлели деревья и травы. Степь почернела и скрючилась, как покойник на погребальном костре.

А вдалеке белели казармы, как бы говоря, что человеческий ум и старания все-таки не совсем бессмысленны.

Разогнанные огнем солдаты рассыпались по степи и, притихшие, смотрели на величественное умирание дня.

Кадзи не помнил, как оказался в зоне командования Хасидани и как из нее вышел. Тут и там копошились человеческие фигуры, но Кадзи все казались на одно лицо.

— Кто это? — услышал он за спиной. — Куда его несет?

Кадзи машинально посмотрел в ту сторону, куда показывали. С кочки на кочку там прыгал человек, все больше растворяясь в наступавшей ночи. Нет, он не рехнулся в суматохе пожара; движения человека были четкими и рассчитанными!

В следующее мгновение мурашки побежали по коже у Кадзи.

— Синдзе! — вырвалось у него.

Сердце бешено колотилось.

— Дезертир! — крикнул солдат позади Кадзи, но вместо того, чтобы преследовать беглеца, помчался назад — вероятно, докладывать.

Напрягая зрение, Кадзи следил за точкой, двигавшейся в сгущавшихся сумерках.

Кадзи все казалось, что тот бежит недопустимо медленно. «Быстрее! — шептал Кадзи, — скрывайся же скорей! Попадешься — расстрел!»

Кадзи видел, как вдогонку Синдзе устремилась черная тень. — Дезертир! — гулкой волной неслись голоса.

Когда Кадзи понял, кто кинулся в погоню, он тоже побежал.

Кадзи прыгал с кочки на кочку, задыхаясь, подгоняя себя. Он устремился наперерез преследователю.

Наконец Кадзи поравнялся с ним. Ёсида не обратил на него ни малейшего внимания. Казалось, Ёсида вообще не видел ничего вокруг.

— Остановись! Здесь опасно! — крикнул Кадзи.

Ёсида ничего не сказал, только презрительно скривил губы.

Как случилось все остальное, Кадзи и сам не понял. Они одновременно прыгнули на одну и ту же кочку и с силой столкнулись. Кадзи сумел отскочить, удержаться на ногах. Ёсида нет, он угодил в трясину. Он рухнул со всего маху и с головой погрузился в грязь. Через какое-то время вынырнул и попытался удержаться на поверхности, судорожно глотая воздух.

Кадзи забыл о Синдзе. Он смотрел, как корчится в болоте Ёсида, и не верил глазам… Кадзи переполнял восторг. «Так тебе и надо, скотина! — твердил он. — Так тебе и надо, сколько народу из-за тебя намучилось! А вот и твоя очередь пришла. Подыхай, подыхай, собака!»

— Помоги, — прохрипел Ёсида, протягивая руку.

Мучайся, скотина! Не воображай, что тебя спасет тот, кого ты чуть не убил! Подыхай!

Теперь он подумал о Синдзе. На километр-другой его еще хватит, а что потом?

— Синдзе-е-е!

— Э-эй, — послышалось с противоположной стороны.

А ты, Ёсида, подыхай тут!

Бросив Ёсиду, Кадзи побежал в том направлении, где исчез Синдзе. Он не пытался его догнать, но оставаться здесь, с Ёсидой, он тоже не мог. Он бежал недолго. Ноги подкосились. Неловко ковыляя, Кадзи остановился. Ему почудилось — в душе бушует буря голосов. Если убивать, так открыто, в честном бою. А то что ты сделал, — гнусность. Тебе помог случай, ты трус. Чем ты лучше Ёсиды? Спаси его, если ты считаешь себя человеком!

Но зачем? Пусть все Ёсиды на свете околеют собачьей смертью, ему-то что?

Кадзи сделал несколько шагов и снова крикнул.

— Синдзе-е-е!

Ночь уже заволокла болото. Где-то далеко перекликались голоса.

«Верно, готовят факелы», — подумал Кадзи.

Кадзи одолел еще несколько кочек. Над ним повис непроглядный мрак. Мало надежды, что Синдзе пересечет болото. Рано или поздно он угодит в топь, как Ёсида, и никто не сыщет его останков. Но что ни говори, он убежал.

Кадзи решил вернуться.

Где-то в двух шагах от него мучительной смертью умирал Ёсида. Захлебнулся бы скорее. Кадзи совсем не чувствовал себя виноватым. Таких, как Ёсида, нечего жалеть. Вернувшись, он доложит о его смерти. Болото рассудило их.

Хотел ли он этой смерти, он, Кадзи? Если да, он должен радоваться. Он должен чувствовать удовлетворение слабого зверька, сумевшего насолить хищнику, от которого в страхе дрожал весь лес. Занеси этот день, Кадзи, в памятку своей жизни! Что тебя смущает? То, как это произошло? Но не все ли равно, ты или болото, — конец-то один…

Кадзи показалось, что он слышит рядом чужое дыхание. Кадзи останавливался, снова шел. Он кружил по маленькому пространству, у него теплилась надежда, что Ёсида захлебывается грязной жижей совсем не здесь. Он обязал себя искать, но всей душой не хотел найти. С этим желанием боролось другое — увидеть унижение Ёсиды, услышать его мольбу. Хотелось сделать все возможное и не спасти его.

Ёсида еле дышал. Звать на помощь уже не хватало сил. Болото медленно, но неумолимо засасывало его.

Кадзи схватил Ёсиду за шиворот.

— Я тебя спасу, но ты скажешь всю правду, слышишь?

Голова Ёсиды качнулась, повисла.

— Мы вернемся в роту, вместе пойдем к капитану Кудо, и ты расскажешь ему все начистоту: как довел Охару до самоубийства, как хотел удушить меня. Расскажешь капитану, как избивал новобранцев, как заставлял Охару подражать продажной девке — все выложишь. И скажешь, что признался, потому что я тебя вытащил из болота.

Кадзи встряхивал Ёсиду, и голова того моталась, будто на тряпичной шее, из стороны в сторону.

И тогда Кадзи стало нестерпимо горько. Чтобы разговаривать как с равным с этим отбросом Ёсидой, понадобился такой вот невероятный случай. А завтра армия опять восторжествует и снова будет топтать подковами слабодушных интеллигентов вроде Кадзи.

Он все-таки вытащил Ёсиду.

Но плестись с ним по болотам до расположения не было сил. Надо было идти за подмогой и носилками.

Кадзи поднялся. Величественное кольцо огня светилось по краям черной степи. Это факелы приближались к Кадзи.

Он вздохнул, и тут ему показалось, что душа оставила его, а сам он валится в непроглядный мрак.

47

Ёсиду возвращали к жизни долго. В лазарет его доставили полумертвым, а там у него началась лихорадка.

Военврач махнул рукой. Это была местная эпидемическая лихорадка, от которой не знали лекарств. У постели Ёсиды остался лишь санитар, который из чувства профессионального долга вливал Ёсиде витамины.

На вторые сутки, посинев от беспрерывной рвоты, больной умер.

Кадзи эти дни держался особняком. Недоверчивые взгляды Хасидани встречал с каменным выражением лица. Он терзался раздумьями о тщетности человеческой жизни и бессилии людей.

Стоя в почетном карауле у гроба Ёсиды, Кадзи почувствовал озноб. От спины к бедрам поползла тупая боль. А потом бросило в жар. Он боролся негодными средствами, но все же боролся. Он не станет хныкать, как Ёсида, или бежать, как Синдзе. Единственное его убежище — койка в лазарете.

Отстояв свое время в карауле, Кадзи подошел к дежурному унтер-офицеру и доложил, что его знобит и он просит разрешения отлучиться к врачу.

Дежурный унтер сам отвел Кадзи в лазарет. Ему смерили температуру. Врач покачал головой.

— Госпитализация.

И, понизив голос, сказал санитару:

— На всякий случай продезинфицируйте помещение комендантского взвода.

Кадзи трясло.

— Что, эпидемическая лихорадка? — с горькой усмешкой спросил он.

— Неизвестно.

Прошло двое суток. Температура не спадала. Кадзи метался в бреду.

Бороться, страдать — ничего этого не хотелось. Он все время видел себя с Митико в домике за казармой.

— У этого тоже эпидемическая лихорадка? — услышал он как-то над собой.

Ему показалось, что спрашивает Хино.

— По-моему, нет, — ответили ему. — Тиф или крупозное воспаление легких.

Если так, у него есть шансы на спасение. И Кадзи снова окутал ядовитый туман кошмаров.

Сквозь ватную завесу сна он слышал, как врач сказал:

— Соедините меня с госпиталем. Завтра утром мы его отправим.


Читать далее

Дзюнпей Гомикава. Условия человеческого существования
Часть первая 16.04.13
Часть вторая 16.04.13
Часть третья 16.04.13
Часть четвертая 16.04.13
Часть пятая 16.04.13
Часть шестая 16.04.13
Часть третья

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть