Онлайн чтение книги В нескольких шагах граница…
Глава пятая. Побег

Рассветало. Был понедельник, одиннадцатое июля. Может быть, это уже последний понедельник, может быть, им начинается последняя неделя нашей жизни…

Нерадостные мысли одолевали меня этим ранним утром: в пятницу суд, приговор. В субботу на рассвете… Старший надзиратель выкрикнул во дворе наши имена.

«Прокуратура!..» – мелькнуло у меня в голове.

– Ну, давай, давай! Живо! Все только вас и ждут.

Я с облегчением вздохнул. Нет, не в прокуратуру, пока только снова в строй – мы отправляемся с Чумой собирать вишню.

Натянув на себя тюремную одежду поверх гражданской, мы взяли плащи и сумки. Надзиратели нам на этот раз ничего не сказали – они привыкли, что мы в течение трех дней делали так же.

Во дворе у пирамиды ружей по команде «вольно» стояла и ждала приказа рота жандармов. Они пришли походным маршем, ботинки у них были в пыли.

Это было подкрепление охране.

По дороге в сад возле меня оказался Шёнфёльд.

– Когда будут вас судить? – спросил он тихо, не поворачивая головы.

– В пятницу.

– Чего ты ждешь?

– Чего? Веревки!

– А ты попробуй бежать!

– Я хотел, но теперь уж…

– Попробуй, все-таки это лучше, чем…

– Слушай, давай и ты с нами. С Белой втроем и убежим!

Он покачал головой:

– Трое это заметно… У меня есть немного денег, пятьдесят крон, я вам отдам их.

– Спасибо. У меня есть деньги. Еще и на тебя хватит. Побежим, а?

– Нет, я говорю, что заметят. Нас всех троих и схватят. Бегите с Белой. Потом я тоже попытаюсь, но вы бегите, и сегодня же!

– Бежать? От Чумы?

– Но ведь от палача еще труднее!.. Я тем временем отвлеку внимание часовых.

– Ну вот, будешь еще подставлять себя под удар! Бежим лучше вместе. Тебя тоже ждет суд и тоже обвинение в «массовых убийствах…»

– Ну, еще не скоро! Этого я еще успею избежать.

Но не избежал, бедняга. А присоединиться не хотел ни в какую, как я его ни уговаривал.

– Нет, вдвоем вам скорее удастся! – говорил он, – А я попробую отвлечь их внимание… А случай еще представится, и я убегу по проторенной дорожке.

Когда мы уже пришли на место, то старик попросил старшего надзирателя, чтобы тот отпустил меня ремонтировать инструмент – я ведь слесарь, знаю, что к чему. Мы остались вдвоем в давильне.

– Вот видите, не доверяете мне! – начал он с упреком, покачал головой и стал ходить взад и вперед, еле передвигая ноги в огромных неуклюжих башмаках. – Не доверяете. Я же вам говорил и думал, что вы и другим скажете. Ну, другу своему да еще этому еврею. К чему вам всовывать свои шеи в петлю!

Я не ответил, продолжая усердно колотить по искривленной мотыге. Ну что я мог сказать? Быть откровенным – рискованно, ведь он все-таки служит в тюрьме. Но если все это у него от души? Я не хотел его обидеть и показать, что ему не доверяю. И сделал вид, что из-за стука молотка не слышу его слов. Бедный старик, сколько раз потом я в душе просил у него прощения! Едва волоча ноги, он подошел ко мне и наклонился к самому уху.

– Я ведь люблю ваших… ну, одним словом, коммунистов. Право слово, люблю…

Я смотрел на большую плешивую голову, огрубевшие в застенке черты лица, скорбную складку у рта, выцветшие глаза.

Оставив работу, я повернулся к нему.

– Но если так, почему вы сами здесь, старина? Вы же свободны, свободны, как птица, вы же уже отсидели свое и можете уйти отсюда.

Он стоял и смотрел куда-то вдаль.

– Могу уйти… Куда? Куда я могу уйти? В деревню, на посмешище? Убийца… В Будапешт, где я никогда не был? Клеймо-то осталось, и я преступник. Ведь все равно и жизнь – тюрьма и в душе тюрьма. Одна жизнь бывает у человека… Моя – вот такая.

– Ну что вы! – Я старался его утешить. – Вы бы могли еще работать, обзавестись семьей. Сколько вам лет? Настоящей-то жизни вы и не видели.

Он покачал головой:

– Нет, я уже конченный человек. – Потом добавил: – А в жизни я много видел, очень много. И домом моим стало это заведение, здесь мне лучше, чем там, на воле… Нет, я уже конченный человек… А коммунистов тем не менее люблю…

– За что же вы любите нас?

Ответ показался мне странным.

– Я люблю коммунистов, – сказал он, – за то, что они не разрешают, чтобы с девушками обращались, как с половой тряпкой.

Я посмотрел на своего собеседника недоумевающим взглядом.

Пролетарская диктатура провела много мероприятий. В числе прочих позорных пережитков прошлого мы уничтожили проституцию, раскрепостили женщин… Но как случилось, что из всего проделанного нами за сто тридцать три дня одно только это мероприятие так потрясло душу старика.

Позднее я узнал его историю.

Уже будучи на воле и приехав в Советский Союз, я встретился там с товарищем, который попал в Россию прямо из Ваца в результате обмена военнопленными. Он хорошо знал добровольного узника. Они даже подружились в свое время, и тот рассказал ему свою трагедию. Родом был он из Альфёлда, из местности Ясшаг. С детства полюбил он одну деревенскую девочку. Она его тоже. Они обручились. Когда ему исполнился двадцать один год, его забрали в армию. Много земель он обошел: Штирию, Италию, Галицию. Девушка жила в прислугах у одного трактирщика. Это был довольно большой трактир, и, как это часто водилось, он одновременно служил публичным домом для более состоятельных посетителей. Девушка была очень хорошенькой, а три года – время не маленькое. Письма приходили редко. Подарками, деньгами, угрозами, а может быть, просто силой заставлял трактирщик девушку не только прислуживать посетителям…

Прошло три года. Парень возвращался домой и уже в поезде услышал, что стало с его возлюбленной. Он тут же пошел в трактир и увидел собственными глазами: накрашенное лицо, завитые волосы, шелковая блузка и испуганный взгляд.

Он приехал домой, чтобы жениться. Три года мечтал он о том, как они заживут вместе, и вот теперь в один миг все это рухнуло. У несчастного помутился рассудок, он вытащил нож… На шум прибежал трактирщик. Он убил и его. Потом он хотел покончить с собой, но тут подоспел буфетчик, а за ним официант. Убийцу схватили жандармы и заковали в кандалы.

Такова история.

Только после его рассказа я понял, почему именно меры по уничтожению проституции убедили старика в том, что пролетарская диктатура – справедливое, хорошее дело. И, наверное, он много размышлял о том, что жизнь могла сложиться совсем по-другому, если бы не искалечили его возлюбленную. Он видел, что ничего подобного при пролетарской диктатуре произойти не могло. Но ведь, пожалуй, многие так: понимают, что такое резолюция, только тогда, когда она принесет им что-либо лично, в чем-то улучшит жизнь.

– Идите собирать черешню, – сказал старик, – а я пойду с другой стороны в виноградник. Теперь уже прибыли жандармы, однако возможно, что они станут в караул только после обеда…

Оставалось минут десять до перерыва, я стоял в это время у весов, принимая собранные ягоды. В двух шагах от меня был часовой. Двое уголовников бросили на весы корзину. И в это время ко мне подошел старик. Он принес проржавевшие и зазубренные садовые ножницы и, сделав вид, что хочет объяснить, что с ними нужно делать, прошептал: «Путь свободен».

Ударил колокол.

Заключенные маленькими группами рассеялись под деревьями. Я пошел на обычное место к столу. Шёнфёльд и Бела последовали за мной.

– Опять он со своими барскими замашками, – заметил часовой, – чтоб черт ему в кишки забрался! Вы сами можете убедиться, какие большие господа ваши «товарищи», – бросил он нам вслед, обращаясь к остальным заключенным.

Я расстелил на столе бумагу, а сумку с хлебом и салом, улучив удобный момент, бросил в кусты.

– Что ты делаешь? – спросил Бела.

Во мне вдруг созрело бесповоротное решение.

– Бежим.

– Сейчас? – испугался он.

Бывает так с человеком: недели, месяцы он все что-то подготавливает, а когда надо действовать, его вдруг охватывает паника. У Белы тут же возникла дюжина всяких отговорок.

– Посмотри на тюремщика! Он говорит о нас, ты видишь – он все время сюда смотрит…

– Вот уж буду рад, – ответил я, – что именно этот жулик попадет из-за нас в беду. Другого я все-таки пожалел бы.

– Но ведь прибыли жандармы!

– Так они вообще теперь здесь останутся. И поверь, завтра положение не станет лучше, наоборот, ухудшится.

– Давай подождем, посмотрим, что будет, новый план выработаем, с Шалго поговорим.

– А если через час явится посыльный и скажет, чтобы нас отправляли в Будапешт, в прокуратуру?

– Тогда мы всегда сможем ускользнуть по пути. – У моего друга даже дрожали углы рта.

Я видел, что мне уже ничего не остается делать, и заявил:

– Если ты не идешь, я отправляюсь один.

Шёнфёльда я так и не смог уговорить присоединиться к нам. Вскоре он нас оставил. Он, дескать, теперь отвлечет внимание часовых и сделает все, чтобы мы могли скрыться незамеченными, а сам убежит позднее. Бела это поддержал – не лучше ли, мол, и ему уйти с Шёнфёльдом.

– Хорошо, я уже сказал, что пойду один.

Мы еще раньше проведали, что Чума любит слушать неприличные анекдоты. Шёнфёльд, отойдя, сел под дерево напротив нас. Он знал великое множество анекдотов и принялся рассказывать их один за другим. Через несколько минут мы уже слышали дикое гоготанье. Шёнфёльд сел напротив нас с тем расчетом, что часовой будет, конечно, следить за каждым его словом и поэтому повернется к нам спиной.

Перерыв подходил к концу. Я прислушался. До меня доносились только отдельные обрывки фраз, Шёнфёльд рассказывал какой-то очень длинный анекдот, и я видел, как внимательно и с каким огромным интересом, раскрыв рты, слушают его заключенные и часовой.

Я сделал вид, как будто ищу что-то под столом. Рывок – и я уже в винограднике. Вперед! Согнувшись в три погибели, я стал пробираться за своей сумкой. Пока ничего страшного нет, даже если поймают: мог объяснить, что пошел по своим неотложным делам.

Прямо возле меня пролегала межа. Возможно, она ведет к гравийной дороге – до нее метров триста. Я оглянулся назад: сидевшие под деревьями видеть меня уже не могли. Заметить меня мог лишь тот, кто стоял в конце межи.

В голове молниеносно пронеслось: может быть, было бы лучше, если бы я еще ждал. В подобную минуту, что греха таить, человек боится, утопающий всегда хватается за соломинку. Но нет! Я уже ясно сознавал, что каждый час промедления мог только осложнить нашу судьбу, но не улучшить.

Вперед, вперед! Пути назад нет.

Я полз на четвереньках по мягкому, рассыпающемуся песку, между правильными, хорошо окученными рядами виноградных кустов, быстро, как только мог. Иногда осторожно оглядывался. Переползал на соседнюю межу и некоторое время продолжал путь там.

Вскоре я услышал у себя за спиной чье-то тяжелое дыхание. Я оглянулся: Бела, согнувшись, во весь дух бежал за мною следом. Догнал он меня уже на широкой дороге, как раз в то время, когда колокол возвестил окончание перерыва.

Теперь еще одну-две минуты мы могли быть спокойны. Я ведь их уже приучил к тому, что опаздываю. И в пятницу и в субботу после перерыва я каждый раз, старательно застегивая пуговицы, приходил на рабочее место спустя несколько минут после звонка колокола. Так что у нас есть еще немного времени и мы сможем уйти на довольно большое расстояние.

Дорога, посыпанная щебнем, пересекала садовое хозяйство с юга на север. В конце ее по обеим сторонам виднелись смотровые вышки. Часовых там не было. Сама дорога была исправная, в две повозки шириной; едва ли по ней ездили каждый день, разве лишь во время сбоpa фруктов и винограда. Здесь мы уже не могли ползти. Я выпрямился. Несомненно, очень неприятное ощущение доставляет мысль, что вот теперь твоя голова – хорошая мишень для пуль и что враг, который тайком подстерегает тебя, может, уже поднимает ружье, а его взгляд примеривается к мушке.

– Иди за мной, – шепнул я Беле. – Если что случится, то сразу в виноградник! Ты налево, я направо! По крайней мере один из нас сможет спастись. А пока нажмем!

И мы бросились вперед что было сил. Но, бог ты мой, какой шум разнесся в этой мертвой тишине от стука наших каблуков! Казалось, каждый шаг слышен на километры. Правда, бег нас пока не утомлял, я ведь уже говорил, что мы хорошо натренировались. На ногах у нас были свои ботинки, в тюремных было бы потруднее.

Метрах в пятидесяти от смотровой вышки мы немножко замедлили бег. Я осмотрелся вокруг. Нигде никого. Казалось, сердце выскочит из груди, когда мы одолевали последние метры до границы хозяйства. Мы с подозрением смотрели на каждый виноградный куст, на каждое дерево, нам казалось, что вот-вот откуда-нибудь послышится крик: «Стой, сдавайся».

Но кругом царило безмолвие.

И вот мы наконец у границы тюремного хозяйства. Еще один шаг – и я уже беглый заключенный. Поймают – в обвинительном акте появятся «усугубляющие вину обстоятельства». И та надежда, которая теплилась в нас, что мы будем осуждены пожизненно или получим помилование, исчезнет окончательно.

Но ведь один шаг – и мы будем свободны!

Свободны, если не попадемся, а попадемся – верная смерть!

Дорога шла через крестьянские земли, где местами еще не была убрана пшеница, попадались участки, засеянные кукурузой. На поле в ста метрах от нас работали двое крестьян – один постарше, другой совсем молодой. Я решил, что это отец и сын. Они косили траву почти у самой дороги.

Бела дернул меня за рукав тюремной куртки. Я только отмахнулся: теперь уж все равно, мол. идем! Мы вынуждены были идти не торопясь: бегущий человек мог вызвать подозрение. Размеренным шагом мы направились к двум крестьянам. Они прекратили работу, но косы на всякий случай держали под рукой, а вдруг понадобятся.

– Бог в помощь!

– Спасибо. Куда путь держите?

– Да вот туда. – Я показал.

– Ну хорошо, – подмигнул старший, – только будьте осторожны. Дай бог вам удачи.

Вот и все. Мы двинулись дальше и уже через несколько шагов услышали, как звенит коса в люцерне.

Свернув к Дунаю, мы пошли по меже кукурузного поля; поблизости должна была проходить дорога в город, на которой, как я уже говорил, могли встретиться нам надзиратели. Вдруг совсем рядом затарахтела таратайка, и мы быстро присели на корточки в высокой кукурузе. На облучке сидел наш знакомый надзиратель, заместитель Пентека. Таратайка, запряженная парой маленьких казенных лошадок, промчалась. Мы подождали немного, может быть, с полминуты. В такое время полминуты – целая вечность! – и, воспользовавшись случаем, оглядели местность. Приблизительно метрах в пятидесяти от нас, по ту сторону дороги, среди сорняка и густого кустарника, был овраг. Наверняка он вел к Дунаю. Я осмотрелся, не идет ли кто-нибудь. Ну, давай нажмем! Мы сорвались с места, словно по воздуху перелетели эти пятьдесят метров, и с колотящимся сердцем бросились на дно оврага.

– Ты никого не видел?

– Нет. Надеюсь, что и нас никто не заметил.

– Ну, теперь давай сбросим с себя эти тюремные лохмотья.

Трясущимися руками мы скинули с себя тужурки, брюки, и даже, помню, я впопыхах оторвал пуговицу. Потом мы посидели немножко, отдышались и, как только поднялись, чтоб идти дальше, услышали: бим-бом, бим-бом. Это били в тюремный колокол.

И почти тут же завыла сирена: тревога!

Бела было двинулся дальше, но я задержал его. Я прямо как предчувствовал: еще ревела сирена, когда послышалось дребезжание таратайки и стук подков. По дороге в обратном направлении мчался заместитель Пентека. По уставу, где бы надзирателя ни заставал сигнал тревоги, он должен немедленно явиться – в тюрьме что-то случилось. Мятеж, побег. Кто знает, кого посадят за это, кто лишится своего места, кого привлекут к ответственности, когда министерство юстиции кончит свое расследование.

Мы упали на дно оврага, прямо в сырую траву. Теперь надзиратель с дороги нас никак не мог увидеть, но стоило нам пошевельнуться, и тогда все пропало. Кажется, промчался. Ну, теперь вперед!

Мы бежали по узкому каменистому и неровному дну оврага. Одно неосторожное движение – и мы могли оступиться, вывихнуть себе ноги, и тогда всему конец. Даже если мы просто споткнемся, пораним лицо или разорвем одежду, это будет на руку нашим преследователям.

Все это не могло прийти в голову человеку, когда он готовил план побега.

До Дуная было еще не близко. Вскоре нам пришлось вылезти из оврага и продолжать путь по тропинке – значит, теперь мы и бежать не можем.

В минуты опасности мозг всегда работает обостренно. За одно мгновение было, пожалуй, передумано столько, сколько порой и за целый день не передумаешь.

Я словно видел, что делается там, в тюрьме. Во-первых, закрывают все выходы, высказывают всевозможные предположения: может быть, мы ушли за инструментом или прячемся где-нибудь в винограднике; может быть, нам стало плохо и мы ушли с часовым в тюремную больницу; может быть, мы покончили с собой; а может, просто перебежали к друзьям в другой отряд. А в такое время всегда найдется кто-нибудь, кто подскажет план действий. Но ведь там Шёнфёльд, а он что-нибудь придумает. Найдется и еще кто-нибудь, кто скажет, что, мол, сегодня нас еще не видели, или что я, мол, работал у старика надзирателя и он, наверное, отправил меня куда-нибудь. Каждая выигранная минута для нас много значит.

Когда бывает такое происшествие, то проверяется наличие всего состава тюрьмы. Побег – дело серьезное и сулит большие неприятности. А может быть, это вообще ложная тревога. Но из ложной тревоги тоже могут возникнуть большие неприятности.

Пока они сообщат на псарню, пройдет несколько минут; пока приведут ищеек… У нас есть еще немножко времени, пока они в конце концов установят, что мы действительно совершили настоящий побег.

Перерыв начался ровно в девять, было минут десять десятого, когда мы убежали. Пока мы пробирались через виноградник, шли по гравийной дороге, прошло еще полминуты, потом мы провели несколько минут в кукурузе и на дне оврага, сейчас наверняка нет еще половины десятого.

В девять тридцать пять – поезд. Может быть, еще успеем, вперед!

Мы шли под палящим июльским солнцем, по берегу Дуная. Нигде ни признака тени. От бега, от волнения взмокла спина, а тут еще плащ да сумка оттягивали руки.

Вац – маленький городок, но для тех, кто вынужден был идти не по дороге, а какими-то окольными путями, он казался огромным. Мы шагали по покрытым илом скользким камням, по засохшей грязи. Ох, если бы мы могли войти в эту воду, если бы можно было хоть на мгновение окунуться!

Но останавливаться нельзя, вперед! Ведь нам нужно добраться до места, находящегося приблизительно на одной линии со станцией. Там мы вскарабкаемся на верхний берег, стряхнем с себя пыль и уже смело пустимся по какой-нибудь из пересекающих центр города улиц.

– Слушай, остановимся на минутку.

– Нельзя.

– Да ведь тут и до солнечного удара недалеко. Воды бы напились по крайней мере.

– Нажми, нажми, не раскисай! На улице будет теневая сторона.

Я увидел вдали купол собора и наметил путь. Нам необходимо было выбрать многолюдную улицу и по ней пойти к вокзалу. Но попробуйте в Ваце найти многолюдную улицу. Если бы встретились хоть два человека, мы бы присоединились к ним и тогда не так бросались бы в глаза.

Мы шли уже возле собора вдоль крутой насыпи по набережной, когда снова завыла сирена. На этот раз выла она протяжно три раза – один за другим. Мы знали – это сигнал не только для тюремщиков. Была поднята на ноги городская полиция, все постовые на улицах, на железнодорожной станции. Я остановился как вкопанный. Железнодорожная станция…

Недалеко от нас была пристань. Ох, если бы теперь пришел пароход! Но ни слуху ни духу. Кассовая будка закрыта, вблизи ни души… К тому же документы. До тех пор, пока мы не дойдем до станции и не получим от товарищей паспорта, мы, собственно говоря, те, кого ищут: беглецы. И если будут проверять, то мы сможем показать лишь «тюремный листок», его и при обыске все равно нашли бы. На нем стояла дата ареста, только не того дня, когда нас схватили, а того, с которого снова стали считать подследственными, была указана и причина ареста: «неоднократные убийства».

Мы на мгновение остановились, не зная, что предпринять. Опять завыла сирена. В горле пересохло.

– Нам нельзя идти на станцию, – прошептал я.

Это была правда. Ведь подняты на ноги все жандармы! Полицейским кордоном было уже окружено здание вокзала, у каждого проверяли документы. В город пробираться тоже невозможно.

Бела выронил из рук сумку и без сил опустился на землю. Я вздохнул и сел около него.

Мы смотрели на воду, на чудесную вольную воду – бежит она через страны, через границы, в море…

Но недолго мы сидели так, недолго раздумывали. Да и действительно не о чем было долго размышлять. Через город на станцию мы уже пройти не сможем, это ясно! Не нужно и пробовать! Может быть, возвратиться в тюрьму? Прийти и сказать: «Вот, вернулись, честь имеем доложить, убежали, ваше благородие…» Но что нас ждет? Зверское избиение и темная одиночка до пятницы. И в пятницу, на суде, услышать, что мы «неоднократные убийцы». А в субботу утром останется только самим всунуть шею в петлю палача.

Нет, обратного пути нет, нужно идти дальше!

Это, однако, труднее, чем мы думали. В плане нашем была допущена ошибка. Но ведь еще не все потеряно. До Ноградверёце часа два ходьбы, не больше. Ну, если прикинуть на жару да на окольную дорогу, то самое большее три.

Путь я мысленно много раз представлял себе, так как изучил его по карте. От станции направо, через деревню, к оврагу, а там узкоколейка ведет к шахте… Я знал, где нужно свернуть в лес, в каком месте маленький ручеек, мельница, и примерно на каком расстоянии от мельницы находится дом лесника, где ждет нас тесть маркшейдера. Ждет нас…

Мы скажем ему пароль… Сможем поесть, отдохнуть, сможем выпить много-много свежей, холодной воды! Сможем умыться, полежать немножко… О блаженство, но как далеко все это!

А погоня совсем близко. Вперед!

Маленький город Вац, но попробуйте обойти его по раскаленной дунайской набережной, под палящими лучами солнца. И обойти так, будто вы прогуливаетесь. Правда, люди нам не попадались, но теперь уже где-нибудь на смотровой вышке стоит часовой и… Он уже видит нас, вот-вот закричит… Может быть, он уже поднимает винтовку к плечу… У меня мурашки забегали по спине от такой мысли. Вперед!

Я слышал, что на воде собаки теряют след. Поэтому мы с Белой, выбрав место помельче, вошли в реку. Первое время это было очень приятно: вода охлаждала ноги, по крайней мере до щиколоток. Зато потом стало хуже. Это мы уже почувствовали, пройдя первые километры от реки. Намокшими ботинками мы натерли себе ноги. Вот еще горе! Только этого сейчас не хватало!

Но на нашу долю выпала не только беда, но и радость: Ноградверёце оказался довольно близко. Добрались мы скоро, хотя шли и не по шоссе. А наши преследователи теперь наверняка уже организовали погоню, использовав всё: автомашины, мотоциклы, повозки.

Через виноградники и фруктовые сады мы обошли деревню и вышли на проселочную дорогу. Если встречались с кем-нибудь, здоровались, как приличествует, прохожие охотно отзывались. И, когда нас один раз спросили, куда мы идем, и мы ответили, что в шахту, на работу, нам даже показали путь.

В деревне колокол прозвонил еще только двенадцать часов, а мы уже углубились далеко в тенистый узкий овраг. У колодца утолили жажду, отдохнули малость, вымыли лицо.

В лесу стояла тишина. На дороге ни души. По узкоколейке тоже не было движения. С нами происходило то, что бывает обычно после испуга или волнения – напряжение сменилось хорошим настроением, мы развеселились, даже запели. Бела вдруг больно ущипнул меня за руку.

– Ты что, с ума сошел? – Я уже приготовился дать ему пощечину.

– Это правда? Скажи, не снится это нам? Мы идем по лесу свободно?

Я простил ему все, когда увидел его сияющее лицо.

– Эх, ты! Вот видишь. А как ты испугался в последний момент… Но подожди, здесь должна быть где-нибудь лесная тропинка, которая ведет в мельнице. Может быть, мы ее не заметили.

– Слушай, отдохнем, потом пойдем, кого-нибудь спросим.

– Не очень-то спрашивай! Утром в газете уже появится приказ о нашем розыске и описание нашей внешности. В шахте еще можно будет остановиться, там много людей ходит, но сейчас лучше бы никого не встречать.

– Утром? – Он засмеялся. – Утром мы уже будем по ту сторону, дружище! Уже будем там!

Бела был рад, что мы идем в Чехословакию. Ведь он родился там и знал чешский язык. Мне тоже это было кстати, хотя я из славянских языков в ту пору еще никакого не знал, зато умел говорить по-немецки. Наконец мы набрели на лесную дорожку. Здесь мы могли бы немножко отдохнуть, но теперь уже Беле не сиделось.

– Мне бы скорее узнать, как там будут звать нас, – сказал он смеясь. – Тебе не интересно? Хорошие документы в кармане – это главное. По нашему подсчету, отсюда только пятнадцать минут до дома лесничего, не так ли?

Пятнадцать минут, но по тяжелой, круто поднимающейся дороге.

А у нас уже голова кружится оттого, что пуст желудок. Ведь подумать только, боже мой, как мы смертельно устали, как переволновались. А ели ведь только в шесть часов утра жидкую похлебку… Еще в камере… Не верится прямо… Вперед, на гору! Теперь уже раз-два – и будем там.

В это время наши ботинки высохли и стали, как камень. Натертые ноги саднили. То Бела жаловался на ботинки, то я их проклинал. Ладно, вперед!

Мы миновали мельницу. Отсюда уже не больше чем триста метров. Вот уже двести, сто пятьдесят!..

Товарищ маркшейдера раздобудет потом где-нибудь бричку, как обещал Шалго. Только бы наши ноги могли бы еще выдержать эти сто пятьдесят метров!

– Вон дом лесника, смотри!

Через минуту мы стояли перед ним. Закрыто. Окна заколочены досками. Даже собака не лаяла на дворе.