Онлайн чтение книги В поисках убийцы
XXVII. ЖЕРТВА ГИПНОЗА

Весь загорелся Семечкин, когда узнал, что Патмосов уехал в Москву по вызову Прохорова.

— Значит, его поймали? — спросил он у Кати.

— Папа говорил, что теперь этот Чемизов не ускользнет.

— В кандалы его, мерзавца! Борис Романович своего не упустит.

— Да. Папа еще ни одного преступника не выпустил.

— Значит, барышня, я уж к вам буду заглядывать: как и что? Не оставьте!..

— Сделайте одолжение.

— А я вам конфеток…

Семечкин не находил себе места. Каждый день Катя получала коробку конфет, но зато по нескольку раз в день должна была подходить к телефону по вызову Семечкина и, наконец, поручила горничной Маше вместо себя каждый раз отвечать ему: "Ничего не известно".

— Господи, Боже Ты мой, душу мою вымотали, — жаловался Семечкин Авдахову.

— Ништо, Егор Егорович! Что ты за нетерпеливый человек? Если там Сергей Филиппович да Патмосов, о чем тут беспокоиться? Быть на аркане мазурику; не увернется.

— Так-то так, а хочется скорее узнать, как они его там ловят, где они там. Сел бы да поехал.

— И только дело испортишь, — уговаривал его Авдахов. — Пойдем лучше политуру наводить.

И они шли в трактир.

Семечкин утратил сон и аппетит. Он беспокойно бродил по улицам, или сидел у себя в номере мрачный, задумчивый, или ехал к Авдахову и с ним отправлялся на какой-нибудь кутеж с дебошем.

— Сил моих нет, — кричал он. — Подайте этого мерзавца! Я из него душу вытрясу! — а потом плакал пьяными слезами и говорил: — Настенька моя, Настенька! Что с тобой сделал этот разбойник? Жить не буду, коли не отмщу за тебя.

— Брось, — говорил Авдахов. — Все по-хорошему кончится, а я тебе здесь невесту найду.

— Отойди! — кричал Семечкин.

После сильного кутежа он спал тревожным, беспокойным сном. Нелепые сновидения беспокоили его. Он то и дело вскрикивал и просыпался.

В дверь раздался стук.

— Кто там? — спросил Семечкин хриплым голосом.

— Отоприте, Егор Егорович, это я…

— Пафнутьев? — воскликнул Семечкин, узнав голос, и в один миг соскочил с постели.

Семен Сергеевич вошел и сразу очутился в объятиях Семечкина.

— Злодеи, разбойники, что же вы томили меня! — воскликнул последний. — Рассказывайте, рассказывайте, Семен Сергеевич! Что, нашли? Арестовали?… Задушили?

Пафнутьев закрыл дверь, разделся.

— Все сделали, Егор Егорович. А теперь одевайтесь скорее; я вам буду все по порядку рассказывать. Нам с вами ехать надо.

— Куда? Я хоть сейчас, живо! Чаю хотите?

— Вы одевайтесь, а я позвоню.

Пафнутьев нажал кнопку звонка и приказал коридорному подать чай. Семечкин торопливо одевался и из-за занавески продолжал сыпать вопросами.

— Погодите, я вам такое расскажу, что вы до потолка прыгнете, — засмеялся Пафнутьев. — Собирайтесь, собирайтесь! У нас с вами времени имеется только до одиннадцати часов, а тогда шапку в охапку, пальто на плечи, и айда!

— Куда?

— А вот я вам и расскажу. Садитесь!

Коридорный внес булки и чай.

— Ну, присаживайтесь! Будем пить чай, — предложил Пафнутьев.

— Ни к чему не притронусь, пока всего не расскажете. Ну, говорите!

Пафнутьев начал рассказ.

— Ах он негодяй! Ах разбойник! И ее загубить хотел! — восклицал Семечкин, а Семен Сергеевич продолжал.

Он сообщил, как они задержали Чемизова.

— Теперь, значит, его под конвоем и сюда? В кандалы, мерзавца!

— А мы его отпустить хотим.

— Как? — Семечкин так и подскочил. — Отпустить? Его?… Да никогда! Я сам сейчас побегу и заявлю в полицию. Чтобы такую гадину, да на волю?…

— А вы послушайте, какую он штуку сказал.

— Ну?

— Сказал он, что если мы с вами поедем в Лугу — адрес дал, — то найдем там одну барыню… Понимаете? И эта барыня будет… госпожой Коровиной, Настасьей Петровной.

— Что?!

Семечкин упал в кресло, раскрыл рот и вытаращил глаза.

— Вот что, друг мой! — сказал Пафнутьев. — Этот мерзавец не убил Настасью Петровну, а только выманивал у нее деньги и дурманил. Он ее гипнотизировал. Заставил отдать ему все деньги, а потом бросил.

— Жива? — шепотом произнес Семечкин.

— Жива! — ответил Пафнутьев. — Мы с вами сейчас найдем ее.

— Ее, Настеньку?… — Семечкин встал, всплеснул руками и снова упал в кресло. По его лицу текли еле зы, губы судорожно дергались. Пафнутьев смущенно отвернулся, а Семечкин прерывающимся голосом повторял: — Жива… Господи, Боже мой!.. Настенька моя, милая, увижу я тебя! Да что же она там-то, в Луге?

— Я еще сам как следует не знаю, — сказал Пафнутьев. — Приедем, увидим. Она там под чужим именем.

— Господи, Боже мой, да ежели это правда, так я, Семен Сергеевич, вас озолочу.

— Ну, мне вашего золота не надо; у меня и свое есть, — засмеялся Пафнутьев.

— Ну, я… я… часовню выстрою, ей-Богу. Вот вернусь в Саратов и часовенку… в честь преподобной Анастасии… Господи! Да ведь это — такое счастье, такая радость!.. Жива!.. Боже Ты мой, Боже! Так едем! Чего же мы сидим-то?… Едем, Бога ради, Семен Сергеевич!

— Что же делать, ежели поезд в половине двенадцатого отходит.

— Да мы автомобиль возьмем; мы на автомобиле.

— Оставьте. Какой же автомобиль за поездом угонится? Где же нам полтораста верст на автомобиле катить? Сумасшедший вы. Вот погодите. Поезд курьерский, в два с половиной часа и домчимся.

— Боже Ты мой, Боже Ты мой!.. Не могу сидеть дома. Поедем!..

Семечкин метался. Он садился, вставал, бегал по комнате, ерошил волосы, начинал одеваться, и Пафнутьеву стоило много труда удержать его.

— Ну, поедем! — поднялся он наконец. Семечкин бросился к вешалке, оделся в одну минуту

и стал торопить Пафнутьева.

Они вышли. Семечкин прыгнул в пролетку, торопя Пафнутьева, и крикнул извозчику:

— На Варшавский вокзал! Гони в хвост и в гриву!

Они быстро мчались к Варшавскому вокзалу. Семечкин то и дело погонял извозчика, но Пафнутьев с улыбкой удерживал его:

— Да бросьте, все равно мы поспеем.

— Ах!.. Если бы вы понимать могли, — говорил Егор Егорович. — Ведь что вы мне сказали! Ведь вы мне, можно сказать, свет открыли: Настенька-то жива! Я-то по ней за упокой панихиды служил, а она жива. Надо телеграмму в Саратов послать, чтобы не служили панихид, а то ведь каждый день, каждый день. Ой, Господи, и жива, и не убита!.. И сейчас ее голос услышу… Несчастная моя Настенька, сколько пережила, сколько перестрадала! Господи… Ну, стой, стой! — Семечкин выскочил из пролетки, кинул десять рублей извозчику и бросился в подъезд вокзала.

Пафнутьев едва поспевал за ним.

Они взяли билеты и заняли место в вагоне.

Семечкин горел как на угольях. Наконец зазвенел звонок, разнеслась трель кондукторского свистка, поезд громыхнул цепями и плавно покатил по рельсам. Егор Егорович перекрестился.

— Много ли езды-то?

— Два с половиной часа. Приедем, не бойтесь.

Казалось, не было конца пути. Семечкин бледнел, краснел, пробовал сидеть спокойно, вскакивал, говорил без перерыва, размахивал руками, взглядывал в окошко и часто-часто смотрел на часы, говоря: "Скоро ли?"

— Приедем.

Пафнутьева наконец утомило волнение Семечкина; он прислонился к спинке дивана и задремал. Вид спокойно дремлющего человека успокоил Семечкина. Он присмирел и весь погрузился в мечту о свидании с Коровиной.

Наконец поезд прибыл в Лугу. Егор Егорович выскочил из вагона и чуть не побежал. Пафнутьев нанял извозчика, приказал ему:

— На Покровское шоссе, дом Беляковой!

Низенькая лошаденка медленно потащила пролетку по непролазной грязи, Семечкин вдруг присмирел, весь побледнел, осунулся, и на лице его отразилась мучительная тревога. Пафнутьеву стало жаль его.

— Бодритесь, — сказал он ему, пожимая его руку. Егор Егорович только качнул головой.

Они ехали мимо церкви, свернули направо, переехали через мост, проехали несколько домов и остановились подле маленького покосившегося домика.

— Здесь, — сказал извозчик.

Семечкин уже не бежал вперед, а робко шел позади Пафнутьева. На большом дворе залаяла собака, срываясь с цепи, на покосившееся крылечко вышла женщина в платке.

— Вам кого? — спросила она.

— Белякову.

— Я и буду.

— У вас живет Александра Кирилловна Подберезина?

— Здесь, — ответила Белякова и недоверчиво посмотрела на них. — А вы кто будете?

— Знакомые, — сказал Пафнутьев и смело двинулся вперед.

Белякова невольно посторонилась и пояснила:

— Через кухню прямо и в дверь направо; там и она. А вы деньги за нее заплатите?

— Заплатим, заплатим! — ответил Пафнутьев. — Веди нас, матушка!

— Да вот! — Белякова выступила вперед и стукнула в грязную дверь. — Александра Кирилловна, к тебе пришли.

За дверью царило молчание.

— Бессловесная она больше, — сказала Белякова. — Вы так войдите.

Пафнутьев толкнул дверь с низкой притолокой и, наклонившись, вошел в комнату. Семечкин робко следовал за ним.

Крошечная комната с двумя оконцами, сквозь которые тускло пробивался свет, производила жалкое впечатление. Потрескавшиеся обои, закопченный потолок, два каких-то портрета на стене, засиженные мухами, премия к иллюстрированному журналу. У одной стены стояла узкая железная кровать, покрытая ватным ситцевым одеялом, у другой — комодик с осколком зеркала. Между кроватью и комодом — табуретка с чашкой и кувшином, а в простенке между окнами — небольшой стол с остатками еды.

У окна в порванном кожаном кресле сидела высокая, худая женщина и безучастным взглядом смотрела на вошедших. Пафнутьев увидал красивое испитое лицо, большие ввалившиеся серые глаза, бледные губы. Одета женщина была в ситцевое черное платье с белыми крапинками, голова ее была повязана платком.

Семечкин выступил вперед и остановился. Пафнутьев взглянул на него и прочел на его лице смешанное чувство удивления, жалости и радости.

Все это произошло в одно мгновение. Женщина обратила к ним бледное лицо и тихо спросила:

— Вам кого надобно?

— Александра Кирилловна Подберезина вы будете?

— Я — Подберезина, — ответила слабым голосом женщина.

В это время Семечкин бросил на стол шапку и надорванным голосом сказал:

— Настасья Петровна, вы ли это?

Женщина вздрогнула, испуганно взглянула на Семечкина, а потом торопливо сказала:

— Я — Подберезина, Александра Кирилловна, а Коровина — это другая.

— Мы вовсе и не говорим про Коровину, — поправился Пафнутьев. — Мы приехали к вам от господина Кругликова.

— Кругликова? — глаза несчастной женщины оживились, потом потускнели. — Я не знаю Кругликова, — сказала она, — никого не знаю.

— Как вы сюда попали? — спросил Пафнутьев.

— Не помыло. Я здесь давно; может быть, сто лет тут.

Семечкин горестно воскликнул:

— Настасья Петровна, неужели вы меня не узнаете? Егор Егорович Семечкин, ваш старый приятель. Вспомните, голубушка моя, вспомните!

— Какая я Настасья Петровна? Я — Александра Кирилловна. Что вам надо?

— Видите ли, вам необходимо ехать в Петербург. Так вот мы приехали за вами.

— А я не могу ехать, мне не приказано.

— Кто вам не приказал?

— Так, у меня есть такой приказ, чтобы не ехать отсюда никуда, ничего не знать, все забыть. Я ничего не помню.

— О, Боже мой! — Семечкин бессильно опустился на стул.

Пафнутьев не терял надежды.

— Все-таки вам надо ехать со мной, — твердо сказал он несчастной женщине. — Это уже не я, а он требует. И вы, пожалуйста, нас не задерживайте. Соберите вещи, и едем!

— Что же, — растерянно сказала она, — если он приказывает… А какие мои вещи? У меня нет ничего. Степановна! — крикнула она.

В комнату тотчас вошла Белякова, очевидно все время подслушивавшая за дверью.

— Чего тебе? — сердито спросила она.

— А вот они говорят — ехать мне, а какие у меня вещи?

— Никаких вещей, — ответила Белякова, — а коли говорят ехать, так уезжай. Только пусть они деньги за тебя заплатят. Мне с тобой возиться тоже не радостно. Нужно ехать — и поезжай. Вот платок есть — в платок завернись, а больше никаких.

— Господи, Господи! — повторял Семечкин, склонив голову и чуть не захлебываясь слезами.

— Я сейчас достану пальто, — сказал Пафнутьев. — А сколько вам надо денег?

— Денег сколько? Да вот считай! Привез он ее и говорит, чтобы я держала ее, и кормила, и поила, и всякое. И сговорились мы по двадцати пяти рублей в месяц. Пятьдесят рублей он дал, а потом и пропал.

— А сколько времени?

— Вот теперь — апрель, а был он в декабре. Значит, январь, февраль оплачены, а за март и апрель не дадено. Пятьдесят рублей.

— Хорошо, я заплачу тебе пятьдесят рублей, а ты снаряди ее. Может быть, купишь ей пальто? Здесь есть где купить?

— А как же! — Белякова сразу изменила тон и стала внимательной и услужливой. — Тут у нас Гостиный двор и всякие вещи первый сорт можно купить.

— Ну, вот и купи пальто первого сорта. А мы здесь посидим, подождем.

— Я мигом! Приказчик придет и принесет, а вы выберете.

— Отлично!

Белякова поправила на голове платок и быстро вышла из комнаты, а Пафнутьев сел рядом с Семечкиным, обменявшись с ним безнадежным взглядом. Коровина сидела с безучастным лицом и не смотрела на них, устремив взор в противоположную стену.

— Разбойник, — проговорил дрогнувшим голосом Семечкин. — Это хуже, чем убить ее.

— Ничего, не унывайте, — сказал Пафнутьев. — Мы ее вылечим, как только приедем в Петербург.

Луч надежды скользнул по лицу Семечкина.

— Нешто можно?

— И очень легко.

— Господи, чего бы я не дал!

— А это — она? Коровина?

— Да как же! — воскликнул Семечкин. — Настасья Петровна, да неужто вы меня не узнаете?

Коровина обернула к нему безучастное лицо.

— Это вы меня Настасьей Петровной зовете, а я — Александра Кирилловна.

— Бога побойтесь! — завопил Семечкин. — Да когда же вы были Александрой Кирилловной? Вы — Настасья Петровна Коровина, купеческая вдова из Саратова; встретили мерзавца Кругликова, чтоб ему провалиться…

Семечкин приходил в ярость, Пафнутьев удержал его за руку.

Белякова скоро вернулась в сопровождении молодца из лавки, который нес на плече охапку драповых пальто с бархатной отделкой. Пафнутьев выбрал из них потеплее, сторговался, Семечкин заплатил. Вслед за тем они расплатились с хозяйкой дома, позвали извозчика и увезли Коровину. Пафнутьев с вокзала отправил телеграмму Патмосову. Всю дорогу до Петербурга Настасья Петровна безучастно сидела в углу дивана. Семечкин казался убитым. Пафнутьев сказал ему:

— Мы пока поместим ее в комнате, у вас в номерах, а завтра позовем профессора, все расскажем, и он нас научит. В Петербурге есть один, специально занимающийся гипнотизмом.

Семечкин тяжело вздохнул.

— Никаких денег не пожалею. Ах, мерзавец, мерзавец! Что он с ней сделал, душу вынул!

— Вернем, вернем, прежняя Настасья Петровна будет! — утешал его Пафнутьев и пожимал ему руку.

Действительно, на другой день в номера, где жил Семечкин, приехал профессор. Он подробно расспросил Пафнутьева, осмотрел Коровину и сказал:

— Необходимо поместить ее в клинику. Будьте покойны, мы ее вылечим.

— То есть ничего не пожалею, — воскликнул Семечкин. — Спасите ее!

Он вытер платком слезы.

— Не беспокойтесь, поправим! И будет она снова здоровой и бодрой. Я осмотрел ее, она совершенно здорова. Сегодня же поместите ее в клинику; я распоряжусь.

Снова унылые дни потянулись для купца Семечкина. Каждый день заезжал он в клинику, беседовал с профессором, а потом входил в комнату Коровиной. А она так же отстраненно сидела в глубоком, спокойном кресле, как в той убогой комнатенке в Луге.

— Настасья Петровна, да неужто вы не узнаете меня, Егора Егоровича? — восклицал Семечкин, и в ответ она неизменно говорила:

— Я — Александра Кирилловна и не знаю, почему вы меня зовете Настасьей Петровной?

Семечкин уходил. Даже Авдахов не мог успокоить его.

— Не бойтесь, выздоровеет она. Сразу это сделать нельзя, — уверял его Пафнутьев.

Профессор каждый день усыплял Коровину и повторял свои внушения, пытаясь вернуть ее к воспоминаниям о прежней жизни. И наконец долгожданный час настал: Семечкин приехал в клинику, вошел в комнату Коровиной и увидал на ее лице краску, а в глазах — осмысленный взор. Он подошел к ней и дрогнувшим голосом сказал:

— Здравствуйте, Настасья Петровна! Она кивнула ему.

Он просиял.

— Узнаете вы меня? Я — Егор Егорович Семечкин; в Саратове мы с вами были…

— Нет, как будто бы не знаю… А может быть… смутно что-то… Я не знаю даже, кто — я. Странно как-то!

Семечкин вышел от нее и прошел в кабинет профессора.

— Все идет по-хорошему, — ободряюще сказал тот. — Еще немного, и Настасья Петровна выздоровеет.