Онлайн чтение книги В скорлупе
3

Кто этот Клод, этот крот, тихой сапой протиснувшийся между моей семьей и моими надеждами? Я услышал однажды и взял на заметку: тупой мужлан. Мои виды на будущее неясны. Его существование отнимает у меня законное право на счастливую жизнь с обоими родителями. Если не придумаю план. Он заворожил мою мать и вытеснил отца. Его интересы – не мои интересы. Он меня раздавит. Если только, если, если… – шорох слова, призрачный знак перемены судьбы, блеющий хорей надежды проплывает по моим мыслям, как мушка по стекловидной влаге глаза. Всего лишь надежда.

И Клод, как мушка, почти нереален. Даже не колоритный проходимец, ни грамма от улыбчивого прохвоста. Нет, тупой до гениальности, пошлый до изумления; его банальности отточены, как арабески Голубой мечети. Вот человек, который все время насвистывает – не песни, а джинглы, рингтоны; который приветствует утро сотовой пародией на гитару Тарреги[6]Франсиско Таррега-и-Эшеа (1852–1909) – испанский классический гитарист и композитор.. Его однообразные замечания – нудная капель, скудные фразы дохнут на ходу, как осиротелые цыплята. Он купает причинные места в раковине, где мать моет лицо. Он понимает только в одежде и в машинах. Он ни за что не купит такую-то, или такую-то, или гибридную… и даже за руль в такой не сядет. Он покупает костюмы только на такой-то, нет, на такой-то улице в Мейфэре, рубашки на какой-то другой, носки – у… не может вспомнить… Или у… но. Никто больше не заканчивает фразу на «но».

Его тухлый, мутный голос. Всю жизнь я терплю это двойное мучение: его свист и его речь. Лицезреть его хотя бы не надо, но это скоро изменится. В родильной палате, явившись на тусклый свет из кровавой развилки, чтобы встретиться с ним (Труди решила, что присутствовать будет не отец, а он), какую бы форму он ни принял, я по-прежнему буду задаваться вопросом: что моя мать делает? Что ей понадобилось? Сотворила Клода, чтобы наглядно показать загадку эроса?

Не каждый знает, каково иметь в сантиметре от носа пенис отцовского соперника. На этой поздней стадии им бы воздерживаться ради меня. Если не медицина, то хотя бы вежливость этого требует. Я закрываю глаза, я скрежещу деснами, я упираюсь в стенки матки. От такой турбулентности оторвались бы крылья у «Боинга». Моя мать подстегивает любовника, подхлестывает своими ярмарочными выкриками. Гонка по вертикальной стене! Каждый раз, при каждом ходе поршня я боюсь, что он прорвется, ткнется в мой мягкий череп и обсеменит мои мысли своей эссенцией, сметаной своей банальности. Тогда, с поврежденным мозгом, я буду думать и говорить, как он. Я буду сыном Клода.

Но лучше оставьте меня в бескрылом «Боинге» посреди Атлантики, чем еще одна его прелюдия к половому акту. Вот я в переднем ряду сижу неудобно вниз головой. Постановка минималистская, холодно-современная, на двоих. Освещение включено; является Клод. Раздевать намерен себя, а не ее. Аккуратно складывает одежду на стуле. Нагота его непримечательна, как костюм бухгалтера. Ходит по спальне, то по авансцене, то вдоль задника, безволосый, под моросью своего монолога. Розовое подарочное мыло для тети надо вернуть на Керзон-стрит, видел сон, но мало что запомнилось, цена на дизельное топливо, ощущение такое, что сегодня вторник. А ведь нет. Каждая новая яркая тема, кряхтя, становится на ножки, шатается, падает под следующую. А мама? На кровати, под простыней, частично одетая, вся внимание, отзывчиво мыкает, сочувственно кивает. Знаю только я: под покрывалом указательный палец сгибается над скромным клитором и приятно на сантиметрик уходит внутрь. Этим пальцем она легонько покачивает, со всем соглашаясь открытой душой. Я полагаю, это прелестное ощущение. Да, тихо говорит она, вздыхая, она тоже сомневалась в этом мыле, да и у нее сны быстро забываются, и тоже кажется, что вторник. О дизельном топливе ничего – маленькое послабление.

Его колени вдавливают матрас неверности, недавно еще принимавший моего отца. Большими пальцами она привычно стягивает штанишки. Входит Клод. Иногда он называет ее своей мышкой, и это ей, кажется, приятно. Никаких поцелуев, никаких поглаживаний и ласк, никаких приливов чувства, шаловливых грез. Только ускоряющийся скрип кровати, и, наконец, моя мать въезжает на вертикальную стену и начинает кричать. Вы наверное знаете этот старый аттракцион с мотоциклистом в стакане. Он ускоряется, центробежная сила прижимает его к стене, пол головокружительно уходит вниз. Труди вращается все быстрее, ее лицо слилось в пятно клубники со сливками, там, где были глаза, – зеленый мазок ангелики. Она кричит все громче и, наконец, с последними вверх-вниз криком-содроганием слышится его придушенный хрюк. Короткая пауза. Клод выходит. Матрас снова вдавливается, и слышится – уже из ванной – реприза насчет Керзон-стрит, или дня недели, и веселая проба мобильного мотивчика. Один акт, три минуты максимум, без повторов. Часто она присоединяется к нему в ванной, и, не соприкасаясь, освобождают себя от продуктов партнера теплой водой. Никаких нежностей, сладкой дремоты с переплетенными конечностями. Во время этого короткого омовения, просвежив мозги оргазмом, они часто составляют какой-то план, но из-за кафельного эха и льющейся воды слова до меня не доходят.

Вот почему я так мало знаю об их заговоре. Только то, что он их возбуждает, и они понижают голос, хотя думают, что они одни. Не знаю я и фамилии Клода. По профессии он застройщик, хотя не такой удачливый, как большинство. Недолгое доходное владение многоквартирным домом в Кардиффе было пиком его достижений. Богат? В наследство получил семизначную сумму, теперь она, кажется, съежилась до четверти миллиона. Он уходит от нас около девяти, возвращается в седьмом часу. Вот два взаимно противоположных тезиса. Первый: под бесцветной личиной скрывается жесткий персонаж. Такая серость вряд ли встречается на свете. За ней прячется кто-то умный, недобрый, расчетливый. Как человек он собственное творение, устройство, само себя сконструировавшее, инструмент жестокого обмана – замышляет против Труди, замышляя вместе с ней. Второй: он таков, каким кажется. И сверху негусто, и снизу пусто; такой же очевидный интриган, как она, только поглупее. А ей – зачем сомневаться в мужчине, если за три минуты без малого забрасывает ее через ворота в рай? Я же пока с выводами не тороплюсь.

Надеюсь выяснить больше – не спать всю ночь и послушать их расторможенный утренний щебет. Не характерное для Клода «мы можем» сперва заставило меня усомниться в его тупоумии. С тех пор прошло пять дней – и ничего. Бужу мать пинком, но она не хочет беспокоить любовника. Она загружает в уши лекцию и отдается чудесам Интернета. Слушает, что придется. Я все это слышал. Промышленное разведение опарыша в Юте. Пешеходная прогулка по Баррену. Последнее отчаянное контрнаступление Гитлера в Арденнах. Сексуальный этикет у яномами. Как Поджо Браччолини спас Лукреция от забвения. Физика тенниса.

Я не сплю, я слушаю, я узнаю́. Сегодня рано утром, за час до рассвета, материя была серьезнее обычного. Через материнские кости я соприкоснулся со скверным сном в форме лекции. Ситуация в мире. Специалист по международным отношениям, женщина с густым голосом, сообщила мне, что мир нездоров. Она рассматривала два душевных состояния: жалость к себе и агрессию. Бедный выбор для отдельного человека.

А в сочетании, для группы государств – опасный взвар, опьянивший теперь русских на Украине, как недавно еще – их друзей сербов в другом уголке мира.

С нами не считались – теперь мы себя покажем. Теперь, когда Российское государство превратилось в политическое крыло организованной преступности, новую войну в Европе уже нельзя считать немыслимой. С танковых дивизий у южной границы Литвы и перед северо-германской равниной смахнули пыль. То же зелье воспламеняет исламских маргиналов. Чаша выпита до дна, и повсеместно крик: мы были унижены, мы будем отомщены.

Лектор не ждала от нашего рода ничего хорошего: процент психопатов в нем постоянен – человеческая константа. Вооруженная борьба, справедливая или нет, их привлекает. Их стараниями локальные споры перерастают в крупные конфликты. Европа, на ее взгляд, находится в экзистенциальном кризисе, она раздражительна и слаба, разновидности самолюбивого национализма взрастают на том же горячительном пойле. Неразбериха в ценностях, вызревает бацилла антисемитизма, популяция иммигрантов изнывает от скуки и злобы. Повсюду растет экономическое неравенство, сверхбогатые – отдельная раса господ. Ухищрения государств направлены на создание новых дивных видов оружия, глобальных корпораций – на уход от налогов, самодовольных банков – на миллионные рождественские премии своему начальству. Китай, слишком большой, чтобы нуждаться в друзьях и советах, цинично щупает берега соседей, насыпает острова из тропического песка, готовится к войне, считая ее неизбежной. Мусульманские страны страдают от религиозного пуританства, нездорового отношения к сексу, удушения всяческой новизны. Ближний Восток – это реактор-размножитель, чреватый новой мировой войной. Соединенные Штаты – удобный недруг, едва ли надежда человечества – повинны в пытках, бессильны перед своим священным текстом, созданным в век напудренных париков, неоспоримым, как Коран. Их нервное население, страдающее тучностью, испуганное, одолеваемо безотчетным гневом, презирает власть, с каждым новым пистолетом убивает сон. Африка еще не научилась партийному демократическому трюку – мирной передаче власти. Тысячи ее детей еженедельно умирают от нехватки простых вещей – чистой воды, москитных сеток, дешевых лекарств. Всех жителей Земли уравнивают и объединяют надоевшие печальные факты: изменение климата, исчезновение лесов, животных и полярных льдов. Высокодоходная ядовитая агротехника уничтожает биологическую красоту. Океаны превращаются в слабую кислоту. От горизонта быстро надвигается мочевое цунами – умножение стариков, раковых больных и слабоумных, нуждающихся в уходе. А вскоре – демографический перелом, катастрофическая убыль населения. Свобода слова больше не свобода, либеральная демократия уже не очевидный порт назначения, роботы отнимают рабочие места, свобода – в ближнем бою с безопасностью, социализм дискредитирован, капитализм растлен, разрушителен и дискредитирован, альтернатив не видно.

В заключение, сказала она, эти беды – дело наших рук, нашей двойственной природы. Смышленой и инфантильной. Мы построили слишком сложный и опасный мир, с ним уже не в силах управляться наш драчливый вид. При такой безнадежности большинство уповает на сверхъестественное. Это – сумерки второго Века Разума. Мы были изумительны, но теперь мы обречены. Двадцать минут. Чик.

С тревогой перебираю мою пуповину. Мои успокоительные четки. Подождите, подумал я. Поскольку оно у меня впереди, что не так с моим ранним детством? Я уже наслушался похожих речей и подсобрал контраргументов. Пессимизм легко дается и даже греет – знак отличия интеллектуалов во всем мире. Он освобождает мыслящие классы от необходимости решать. Нас пьянят мрачные мысли в пьесах, стихах, романах, фильмах. С какой стати верить этой картине, если человечество никогда еще не было таким богатым и здоровым и люди доживают до преклонных лет? Меньше, чем когда-либо, умирает в войнах и при родах, и столько знаний, столько истин, подаренных наукой, стало доступно всем нам. Отзывчивость, чуткое отношение к детям, животным, чужим религиям, к неизвестным, далеким иностранцам с каждым днем проявляются все заметнее. Сотни миллионов освобождены от жалкой нищеты. На Западе люди самого скромного достатка могут нежиться в кресле, слушая музыку, и мчаться по ровным шоссе вчетверо быстрее лошади, пущенной вскачь. Оспа, полиомиелит, холера, корь, высокая детская смертность, неграмотность, публичные казни, практика полицейских пыток – во многих странах всему этому не осталось места. А еще недавно эти бедствия были повсеместными. Солнечные панели, ветровые электростанции, атомная энергия и еще не изобретенные устройства освободят мир от вредных выбросов углекислого газа; трансгенные продукты избавят нас от губительного химического земледелия, а самых бедных – от голода. Общемировая миграция в города вернет громадные территории в первозданное состояние, снизит рождаемость, спасет женщин от власти невежественных деревенских патриархов. А что сказать о повседневных чудесах, благодаря которым простому рабочему позавидовал бы Цезарь Август – о безболезненной стоматологии, электрическом освещении, мгновенной связи с любимыми людьми, доступе к лучшей музыке, какая родилась на свет, к кухне разных народов? У нас невпроворот привилегий и удовольствий – и жалоб, а у кого еще нет, скоро будет так же. Что до русских, то же самое говорилось о католической Испании. Мы ожидали испанских полчищ на наших берегах. Но, как чаще всего и бывает, этого не произошло. Вопрос решили брандеры и кстати случившийся шторм, отогнавший их на север Шотландии. Нас всегда будет тревожить нынешнее положение вещей – таково уж нелегкое бремя сознания.

Один только гимн золотому миру, которым я скоро буду обладать. В своем заточении я стал знатоком коллективных снов. Кто знает, в чем истина? Я и для себя-то не очень могу подыскать подтверждения. На каждый тезис найдется в ответ другой, иногда прямо противоположный. Как и прочие люди, я приму тот, какой захочу, какой меня устраивает.

Но размышления меня отвлекли, я пропустил начало разговора, ради которого не спал. Увертюру, утреннюю серенаду. До звонка будильника оставались минуты. Клод что-то тихо произнес, мать ответила, он еще что-то сказал. Я прислушался. Спружинил матрас. Ночь была теплой. Должно быть, это Клод сел и снимает футболку, в которой спал. Он говорит, что днем хочет встретиться с братом. Брата он и раньше упоминал. Надо было слушать внимательнее. Но тема была скучная – деньги. Счета, налоги, долги.

Клод говорит:

– Вся его надежда – на этого поэта, подписал с ним контракт.

Поэта? Очень мало кто подписывает контракт с поэтом. Я только одного знаю. Его брат?

Мать говорит:

– А да, с этой женщиной. Забыла фамилию. Пишет о совах.

– О совах! Зажигательная тема – совы! Но вечером надо с ним встретиться.

Она медленно говорит:

– По-моему, не стоит. Не сейчас.

– Иначе опять придет сюда. Не хочу, чтобы он тебя беспокоил. Но.

Мать отвечает:

– И я не хочу. Но это надо сделать, как я советую. Медленно.

Молчание. Клод берет свой телефон с тумбочки и заранее отключает будильник.

Наконец он говорит:

– Я одолжу брату деньги – это будет хорошее прикрытие.

– Но не очень много. Вряд ли мы получим их назад.

Они смеются. Потом Клод и его посвисты удаляются в ванную, мать поворачивается на бок и засыпает, а я остаюсь в темноте наедине с возмутительным фактом и думаю о своей глупости.