Онлайн чтение книги Вайдекр, или Темная страсть
ГЛАВА 5

Этой ночью мой разум сыграл со мной во сне какую-то шутку. Мне приснился Ральф, но не герой моих ночных кошмаров, а прежний Ральф нашего любовного лета. Я скользила по нашему розовому саду, не касаясь ногами дорожки. Ворота были открыты, и я тут же перенеслась на берег реки, где виднелся знакомый силуэт. Я знала, что это он, и мы слились в каком-то необыкновенном экстазе счастья. Я стонала от наслаждения, но пароксизм его разрушил мой сон и я проснулась; однако последняя картина сна потянулась за мной, и я увидела лицо моего любовника. Это был Гарри. Но меня это нисколько не шокировало, наоборот, я счастливо улыбалась. Увидеть Гарри во сне не казалось мне странным, мы постоянно проводили время вместе, и я находила все больше удовольствия в его обществе. Мы вдвоем бродили по нашим садам, планируя новые посадки и места будущих тропинок. Затем, когда привезли саженцы деревьев и кустов, мы провели два восхитительных дня, помогая трем садовникам рассаживать их.

Иногда мы вместе уезжали к холмам. Мне еще не позволялось скакать верхом из-за траура, но я приказывала заложить старую коляску и впрячь в нее мою кобылку. Правила я сама, Гарри скакал рядом, и я думала, как приятно было бы отцу увидеть нас, так дружно опекающих землю, которую он так любил.

– Ты не устала, Беатрис? – заботливо спрашивал Гарри.

И я улыбалась в ответ, и мы взбирались на самый верх, чтобы заглянуть на уже зеленеющие поля и леса или, оглянувшись назад, окинуть взглядом синий сверкающий простор моря.

Мое чувство почтительного страха перед образованностью Гарри стало таять, особенно когда я видела, как мало он знает о земле. И я начала прислушиваться к его рассказам о книгах и мыслям, важным для него. По-настоящему же оживлялась я, когда Гарри начинал говорить о земле и о том, почему владеть ею должны только избранные. Гарри, заметив это, добродушно подтрунивал надо мной, говоря:

– О Беатрис! Тебя волнует только то, что относится к Вайдекру и его земле. Ты просто маленькая язычница!

Но я только смеялась и в ответ ласково упрекала его, что он, наоборот, даже не может отличить дикого овса от злаков пшеницы, что вообще-то было убийственной правдой.

Возможно, если бы по соседству жило больше наших сверстников, мы проводили бы меньше времени в обществе друг друга. К тому же знай Гарри получше сельское хозяйство, он не нуждался бы так сильно в моих советах. Траур мешал Гарри провести зимний сезон в Лондоне, а мне уехать в гости на несколько дней. В общем, положение складывалось таким образом, что мы все время были вместе. Мама, правда, пыталась удерживать меня дома, привлекая к занятиям молодой леди, но я упорно сопротивлялась, имея к тому же убедительный предлог – посвящать в хозяйство Гарри.

Земля скучала по отцу. Гарри знал о хозяйстве мало и вникал во все дела очень медленно, наши арендаторы браконьерничали и грабили нас без удержу. Гарри не смог собрать людей ни на сев, ни на прополку наших полей. Но на фоне его беспомощности рос мой авторитет, и – о боже! – каким наслаждением было чувствовать себя хозяйкой Вайдекра. Я действительно распоряжалась здесь как хозяйка, и все реже меня посещала мысль о том, как хорошо было бы владеть этой землей самостоятельно. Гораздо приятней было скакать с Гарри целыми днями по проселочным дорогам, а по вечерам сидеть вместе у камина и чувствовать на себе его любящую улыбку.

Он уже не казался школьником, отпущенным на каникулы домой. Это был молодой мужчина, расцветший и окрепший на привольном воздухе. Что же касается меня, то с каждым днем моя кожа все больше приобретала медовый оттенок, глаза светились все ярче, а волосы рыжели на солнце. Однако я чувствовала, что мне все больше не хватает любви и тепла. Я крепче сжимала губы, вспоминая грубые, настойчивые поцелуи Ральфа, мое тело горело под черным траурным шелком, когда я думала об его интимных, бесстыдных объятиях. В одну из таких минут, когда мы вдвоем сидели в библиотеке у камина, я почувствовала на себе пристальный взгляд Гарри и вспыхнула до корней волос.

Как ни странно, Гарри ничего не сказал, но смотрел на меня так, будто бы он смущен и растерян тоже.

Мы были совершенно разными. С Ральфом мы не испытывали нужды в словах, мы оба знали, предстоит ли сегодня ненастье или будет ясный день. Мы оба знали, когда крестьяне собираются работать на холмах и нам следует укрыться подальше в лесу. Мы оба знали, что страсть и земля – самые важные в мире вещи, а все остальное не имеет значения.

Гарри же понятия не имел о таких вещах. Но я не чувствовала презрения к нему, наоборот, меня разбирало любопытство узнать, что он считал важным и первостепенным. Гарри был для меня очень привлекательной загадкой, и мой интерес к нему возрастал с каждым днем. Правда, мама разрушала нашу идиллию, настойчиво призывая меня к жизни благовоспитанной леди, а не управляющего имением. Но даже ей приходилось признавать неопытность Гарри и его потребность в моих советах. Однажды, когда ей удалось оставить меня дома из-за визита дам из Хаверинг-холла, мы потеряли больше пятидесяти фунтов за один день работы. Гарри не смог уследить за работой жнецов, и они утащили у нас приблизительно треть собранного зерна.

Дамы – леди Хаверинг и маленькая мышка Селия – вежливо болтали с мамой, а я, наблюдая в окно за садящимся солнцем, с бессильным отчаянием думала о жнецах. Когда Гарри вернулся к чаю, все мои опасения подтвердились. Он с великой гордостью доложил, что они закончили с работами на Малой ферме. Если бы они работали как следует, они бы не управились с ними и до конца следующего дня. Гарри уселся подле Селии и занялся болтовней и пирожными, в то время как я едва могла усидеть на месте от беспокойства.

Эти двое провели не меньше получаса в дурацких разговорах о чудесной погоде и последних романах, пока мой тяжелый взгляд не заставил Гарри подняться. Этого обласканного судьбой Купидона совершенно не заботила мысль о том, что рабочие в это время устроили себе славный перерыв. Еще столько же времени Гарри провел раскланиваясь и целуя ручки и явно сожалея, что приходится уезжать. Загадочные вкусы моего прекрасного братца не всегда можно было одобрить.

– Вы, кажется, обеспокоены урожаем, мисс Лейси? – тихо спросила Селия.

Я остро взглянула на нее, размышляя, не дерзость ли это, но ее мягкие карие глаза смотрели невинно, а личико дышало добротой.

– Это первый урожай, заботы о котором лежат на Гарри, – рассеянно ответила я. – Он много отсутствовал и пока не очень силен в хозяйстве. Боюсь, что мне надо было сопровождать его.

– Вы бы не согласились?.. – Селия запнулась. – Если вы любите править… – Она опять смешалась. – Мы приехали в мамином экипаже, и мы с вами могли бы…

Тут она замолкла окончательно, но смысл ее речи уже был для меня ясен. На горизонте скапливались грозовые тучи, и я знала, что это для нас означает.

– Править? – воскликнула я. – Но это было бы чудесно!

«Мамин экипаж» оказался огромной старомодной каретой, и после небольшой суматохи мы разместились в нем и направились в поле. Селия тщательно защищала свое личико от лучей солнца, – по сравнению с моим цвет ее лица был молочно-белым. Казалось, что она обсыпана мукой, в то время как мое лицо, руки и шея золотились от загара, а на носу виднелась даже россыпь веснушек. Даже в моем траурном одеянии я была гораздо ярче Селии. Она выглядела бледненькой и тихой, едва осмеливавшейся поднимать глаза и без конца поджимавшей свои пухлые, как бутончик розы, губки. Она казалась гораздо моложе меня, хотя была на пять лет старше.

По-видимому, ее совсем не тревожило то, что в двадцать один год она все еще не была замужем. Лорд Хаверинг провел ее первый сезон в Хаверинг-холле, вместо того чтобы вывезти ее на ярмарку невест в Лондон. Почти все состояние леди Хаверинг было промотано им после свадьбы на скачках и за игорным столом, и его дочери мало что осталось. Собственное состояние Селии, спасенное заботами разумных родственников от ее расточительного отчима, гарантировало ей одно-два предложения, но Селия отказала претендентам, а леди Хаверинг не стала настаивать. Теперь Селия проводила свои дни дома, имея весьма смутное понятие о том, что в жизни девушки могут присутствовать и радостные минуты.

У нее было мало поводов радоваться жизни. Когда ее мать приняла предложение лорда Хаверинга и переехала в его дом, она захватила с собой Селию, разумеется, не спрашивая ее мнения. В возрасте одиннадцати лет эта несчастная девочка стала присматривать за невоспитанными и шумными детьми своего отчима, который, в попытках расплатиться с карточными долгами, рассчитал экономку, няню и гувернантку и сложил все бремя забот на свою новую жену и приемную дочь.

Высокородные, но дурно воспитанные отпрыски лорда Хаверинга не питали никаких теплых чувств к своей новой сестрице. Селия жила тихой незаметной жизнью, пребывая в постоянном одиночестве в сердце одного из самых больших владений графства и неся молчаливый траур по своему отцу.

Приданое Селии составляли превосходные земли, расположенные неподалеку от нас. Мы были с ней знакомы с детства, когда наши мамы обменивались визитами, а нас приглашали друг к другу на детские праздники. Когда же я стала постарше и получила возможность проводить время с моим отцом, я прекратила поездки в Хаверинг-холл. Иногда мы наезжали туда во время охоты с гончими, и я, раскрасневшаяся, одетая в ярко-зеленую или синюю амазонку, лишь мельком видела ее в белом атласе, стоящую у окна. Она, разумеется, не принимала участия в охоте. Я думаю, что единственными событиями в ее жизни были две воскресные службы в церкви и редкие светские визиты вроде наших. Что сейчас внушило ей мысль прокатиться со мной в поле, знает один Бог. Я погоняла и погоняла лошадей, чтобы скорее прибыть на место, а о чем думала Селия, меня мало заботило.

Едва мы прибыли в поле, моя правота во всей ясности предстала предо мной. Дюжина мужчин жали, за ними следовали их жены и дети, подбирающие колосья и складывающие их в мешки. По бытовавшему у нас правилу, после того как урожай был собран, крестьянам разрешалось выходить на поле и собирать колоски для своей скотины. Сегодня же они, пользуясь беспечностью Гарри, проделали старый, всем известный трюк: резали стебли так коротко, что они не связывались в снопы и оставались лежать в поле на радость их семьям.

Вместо того чтобы наблюдать за порядком, Гарри, оставшись в одной рубашке, с серпом в руках стоял в конце линии. Несмотря на мою досаду, я не могла не признать, что выглядел он в таком виде очень привлекательно. Без парика, с откинутыми назад золотистыми волосами, он казался гораздо выше и стройнее большинства окружавших его мужчин. Темные брюки плотно облегали его мускулистые стройные ноги. Клянусь, я не могла без волнения смотреть на брата. Глаза Селии тоже не отрывались от него. Наконец, заметив нас, он бросил свое дурацкое занятие и подбежал к нам.

– Надеюсь, что тебе удастся не обрезать себе ноги по колено, – ядовито сказала я.

Мне было ужасно жарко, и я ненавидела себя в этом тяжелом траурном платье рядом с воздушной сияющей Селией в белых шелках и под очаровательным зонтиком.

Гарри рассмеялся в восторге.

– Я тоже надеюсь, – счастливым голосом ответил он на мою насмешку. – Как это чудесно! Вы знаете, что это мой первый урожай?

Селия не отрывала глаз от него, от распахнутой на груди рубашки, которая открывала едва тронутую солнцем грудь с виднеющимися на ней волосками.

– Жнецы должны стоять поближе друг к другу, – говорила в это время я. – Иначе они пропускают целый ярд при каждом шаге вперед.

Гарри улыбнулся Селии:

– Я – новичок в этих делах.

– Я тоже ничего не знаю об этом, – ответила Селия ему с большой теплотой. – Но мне нравится смотреть, как люди работают.

– Работают! – насмешливо повторила я. – Да сегодня у них просто праздник. Гарри, пожалуйста, помоги мне слезть.

Я оставила этих двоих наслаждаться прекрасной сценой и пошла через поле к жнецам.

– Смотри-ка, – сказал один из них достаточно громко, чтобы я слышала. – Это идет хозяйка.

Раздался тихий смешок, и я тоже усмехнулась.

– Подурачились, и хватит! – властно сказала я так, чтобы слышали все. – Ну-ка все – сдвиньтесь поближе.

Джон Симон, я не собираюсь кормить бесплатным зерном твою семью зимой. Подвинься-ка поближе к Уильяму. А ты, Томас, подойди поближе к забору. Вы думаете, я не понимаю, что за игру вы тут затеяли. Если будете так продолжать, на Михайлов день[7]29 сентября, день окончания сезонных работ и расчетов с работниками. я вас всех выгоню.

Пересмеиваясь и подталкивая друг друга локтями, они сдвинулись и начали работу сначала, теперь уже делая все как положено. Я улыбнулась при виде нашего урожая, скошенного и складываемого в стройные копны. Затем обернулась и пошла к карете.

Селия заливалась смехом, как певчий дрозд, а Гарри улыбался, с интересом наблюдая за ней. Я не обратила внимания на эту трогательную картину.

– Гарри, теперь ты понимаешь, как именно они должны работать? – спросила я.

– Да, – равнодушно ответил он, – я говорил им, но потом они опять как-то рассеялись по полю.

– Они стараются обвести тебя вокруг пальца, – продолжала я. – Покажи им наконец, что ты здесь хозяин.

Гарри усмехнулся Селии, и я увидела ее ответную застенчивую улыбку.

– Никуда-то я не гожусь, – произнес он кокетливо, явно напрашиваясь на комплимент.

– Вот именно, – быстро подтвердила я, не дав Селии и рта раскрыть. – Возвращайся к ним и не давай им отдыхать более десяти минут.

Домой Гарри вернулся уже при золотом свете месяца, когда мы переодевались к обеду. С непонятным волнением услышала я стук копыт его лошади и более придирчиво глянула на себя в зеркало. Я решила заколоть волосы повыше на затылке и задержалась, пытаясь сравнить себя с Селией. Я была красива и знала это. Бог дал мне хорошую внешность, спасибо Ему, но мне было интересно, как я выгляжу рядом с прелестной Селией. Я вспомнила сегодняшнюю сцену на поле и впервые подумала, что Гарри может быть неприятно, когда я командую им на людях. Вполне возможно, что его сердце не подпрыгивает при виде меня так же, как только что подпрыгнуло мое при звуке его приближения. И конечно уж, он не следит за мной так внимательно и не ловит каждое мое движение, как это делаю я.

Я спустилась в мамину гостиную и подошла к большому трельяжу, стоявшему в простенке. Там я могла видеть себя в полный рост. Мой вид не разочаровал меня. Черное мне шло гораздо больше, чем те бледные тона, которые меня заставляли носить раньше. Это платье имело низко опущенный корсаж и вырез типа каре. Оно делало меня стройной, как тростинка; высоко зачесанные волосы обрамляли лицо естественными локонами, а глаза при свете свечей казались мерцающими, как у кошки.

Свет в комнате падал только на меня, и все очертания позади терялись в неясном полумраке. Зеленые фалды занавесей у старинной кровати казались развесистыми лапами ели в свете моей одинокой свечи. Отблеск огня загадочно играл на противоположной стене. Игра света, а может быть, обостренное воображение, – но мне на минуту показалось, что я не одна в комнате. Не оборачиваясь, я продолжала вглядываться в зеркало, пытаясь разглядеть тень в углу комнаты.

Это был Ральф.

Он лежал, как ему и хотелось, на старинной хозяйской кровати. На его лице играла та теплая, любящая улыбка, которая всегда появлялась у него при виде меня. Улыбка, в которой смешивались доверие, нежность, мужская гордость и какой-то привкус грубой силы.

Я замерла, не в силах ни вздрогнуть, ни пошевелиться. Я не видела его ног.

Если они целы, то, значит, все последние месяцы были просто ночным кошмаром, а сейчас это сладкая реальность. Если же их нет, следовательно, ночной кошмар продолжается и я просто схожу с ума. Я должна обернуться и понять, что происходит.

Мое лицо было единственным освещенным местом в комнате и как-то призрачно смотрело на меня из зеркала. Я закусила губу для храбрости и медленно, медленно повернулась.

В комнате никого не было.

Кровать была пуста.

– Ральф? – хрипло спросила я, и свеча в моей руке задрожала.

Я сделала три шага и подняла ее повыше, чтобы видеть все углы комнаты. Подушки и вышитое покрывало на кровати лежали несмятыми. Я потрогала трясущейся рукой подушку, она была холодной.

Здесь никого не было.

Я добрела до маминого туалетного столика и буквально уронила на него подсвечник.

– О боже! – простонала я жалобно. – Не дай мне сойти с ума. Не насылай на меня этой страшной болезни сейчас, когда я так близка к миру и покою.

Долгие минуты прошли в полной тишине, прерываемой лишь тиканьем старинных дедовских часов в коридоре. Я глубоко вздохнула и отняла руки от лица. Мое отражение в зеркале было по-прежнему привлекательным, но я смотрела на него как чужая. Я никогда не подозревала о том, какой мрак и ужас прячутся в глубине этих зеленых кошачьих глаз.

Внезапно где-то рядом скрипнула половица, и дверь отворилась. Я вскрикнула от страха, но оказалось, что это мама. Секунду она стояла не двигаясь, внимательно, с каким-то странным выражением глядя на меня.

– Ты кокетничаешь перед зеркалом, Беатрис? На тебя это не похоже, – немного помолчав, мягко сказала она. – Я напугала тебя? Ты такая бледная. О чем ты думала сейчас?

Я натянуто улыбнулась и отвернулась от зеркала. Мама молча подошла к комоду и достала из верхнего ящика носовой платок. Молчание странным образом затягивалось, и я ощутила некоторый прилив тревоги.

– Ты, должно быть, соскучилась по своим нарядным платьям, – как всегда не вовремя, сказала мама. – Мисс Хаверинг так очаровательна сегодня, не правда ли? Я думаю, Гарри не остался к ней равнодушен.

– Гарри? – механически переспросила я.

– Они очень подходят друг другу, – продолжала мама, брызгая туалетной водой на кружева носового платка. – Земли, которые пойдут ей в приданое, так удобно расположены, совсем рядом с нашими, я знаю, папа всегда любовался ими. Да и сама она очень милая, очаровательная девушка. Дома ей приходится нелегко, но малышка сумела приспособиться к этим несчастным обстоятельствам. Леди Хаверинг уверяла меня, что Селия не стремится ни к каким переменам, и мы можем не торопиться. Я думаю, что это была бы прекрасная партия.

Я почувствовала все нараставшую досаду. Мама могла бы не рассуждать так долго, кто лучше подходит Гарри. Гарри – мой друг. Мы вместе управляем Вайдекром.

– Она подходит Гарри? – Недоверчивость в моем голосе нарастала.

– Наилучшим образом, – подтвердила мама, стараясь не встречаться со мной глазами. – Ты, я надеюсь, не думаешь, что Гарри останется на всю жизнь холостяком? Забудет свой долг перед семьей и умрет бездетным?

Я молча уставилась на нее. Об этом я никогда не думала. Мои мысли не забегали так далеко вперед. Сейчас для меня существовало только это лето нашей растущей близости, тепло его улыбки, нежность в его голосе, когда он говорил со мной.

– Я вообще никогда не думаю о будущем, – откровенно призналась я.

– Зато я думаю. – В голосе мамы прозвучало нечто такое, что заставило меня насторожиться.

Для меня она всегда была малозначащей пешкой на великолепной шахматной доске нашего Вайдекра, и сейчас мысль о том, что мама способна заглянуть глубоко в мою душу, напугала меня. Она знала меня, как никто другой. Она дала мне жизнь, ухаживала за мной, она видела мою любовь к земле и растущее желание управлять ею. Если б она знала!.. Но здесь я оборвала себя. Заглянуть за барьеры, которые я воздвигла в своей собственной душе, было немыслимо даже для мамы.

Она тревожилась обо мне годами. Ее мелкие придирки только раздражали меня. Папа всегда самодовольно утверждал, что Лейси из Вайдекра не могут ошибаться, так что ее жалобы на меня казались всем просто плодом ее глупого городского воспитания. Но сейчас, когда папы не стало, выяснилось, что ее суждения обо мне были достаточно здравыми. Она не только считала, что я веду себя неподобающе, – это легко можно было исправить, – нет, она находила, что мои мысли и поступки вообще не соответствуют мыслям и поступкам молодой девушки.

– Мама… – неожиданно для себя произнесла я, и это был полуосознанный призыв к помощи, к защите, которую она могла бы дать мне против моих страхов. Хотя то, чего я боялась больше всего, было недосягаемым для ее зорких глаз.

Она прекратила возню с ящиками и подошла ко мне, беспокойно изучая мое лицо.

– Что случилось, Беатрис? – спросила она. – Что с тобой? Хоть ты мое собственное дитя, временами я даже не могу понять, о чем ты думаешь.

Я молчала. Я не находила слов. Видеть мамино лицо и разговаривать с ней всего через несколько минут после этой страшной галлюцинации было свыше моих сил.

– Что-то происходит в нашем доме, что-то идет неправильно, – продолжала она уверенно. – Меня всегда считали дурочкой, но это далеко не так. И сейчас я знаю, что в нашем доме происходит что-то плохое.

Я протянула руки, наполовину призывая ее, наполовину – защищаясь от тех слов и мыслей, которые могли прийти ей на ум. Она не приняла моих рук. Она не сделала ни одного движения ко мне, продолжая холодно изучать меня.

– Ты любила отца совсем не так, как обычно любят своих родителей дети. Я ведь наблюдаю за тобой всю жизнь. Ты любила его, потому что он был сквайр и потому что он владел Вайдекром. Я знаю это. Со мной здесь никогда не считались, и мое мнение никого не интересует. Но я уверена, что в такой любви есть что-то… опасное.

У меня перехватило дух, когда она на минуту задумалась, а затем нашла это слово.

Я сжала за спиной руки, чтобы не выдать их дрожь, и отвернулась от матери, чтобы скрыть свою ужасную бледность. Если бы я даже была убийцей, стоящей на эшафоте, я не могла бы чувствовать себя более виновной, более ошеломленной.

– Мама… – почти прошептала я. Это была мольба остановиться, не казнить меня больше такими ужасными словами.

Она подошла вплотную ко мне. Я готова была отступить, но, собрав всю свою храбрость и гордость, оставалась стоять как вкопанная. Я смотрела ей в глаза моими отважными, лживыми глазами и не опускала их.

– Беатрис, я намерена женить Гарри на Селии, – с трудом произнесла мама, и я увидела в ее глазах слезы. – Поверь, ни одна женщина не стремится к появлению другой в ее доме. Ни одной матери не хочется, чтобы ее сын отвернулся от нее ради своей невесты. Но я делаю это для Гарри. – Помолчав, она добавила: – И для тебя. Тебе придется расстаться со своим слепым обожанием этой земли и ее хозяина. Когда в доме появится другая девушка, немногим старше тебя, ты начнешь больше выезжать. Ты будешь навещать Хаверингов, возможно, ездить с ними в Лондон. И Гарри будет поглощен Селией и станет меньше времени проводить с тобой.

– Ты хочешь стать между мной и Гарри? – спросила я с импульсивной обидой.

– Да, – резко ответила она. – Что-то происходит в этом доме. Я не могу сказать что, но я чувствую это. Какое-то дуновение опасности. Я ощущаю это, когда вижу вас с Гарри вместе. Вы оба мои дети. Я люблю вас обоих. И я спасу тебя от любой опасности, какая бы ни угрожала тебе.

Я собрала все свои силы для того, чтобы доверчиво улыбнуться маме и ласково сказать ей:

– Мама, ты просто устала и горюешь о папе. У нас всех еще траур. Нет никакой опасности, никакой угрозы. Просто брат и сестра стараются вместе делать работу, которую хорошо знал и любил их отец. Это только работа, мама. И скоро Селия будет помогать нам.

Она вздохнула и нервно пожала плечами.

– Мне хотелось бы верить в это. Иногда я думаю, что схожу с ума, везде подозревая опасность. Может быть, ты и права, Беатрис, и это только горе диктует мне разные страшные мысли. Прости меня, дорогая, что я встревожила тебя своими глупостями. Но помни, пожалуйста, что я сказала. Сейчас, когда папы не стало, ты находишься под моей опекой и тебе придется вести более нормальную жизнь. Пока Гарри нуждается в твоей помощи, ты можешь поддерживать его. Но когда у него появится жена, твое влияние не понравится им обоим. И я надеюсь, Беатрис, что ты благоразумно воспримешь эти перемены.

Я склонила голову, чтобы скрыть улыбку.

– Хорошо, мама, – безмятежно ответила я, а сама подумала: «Тебе не усадить меня за шитье в гостиной, когда светит солнце и жнецы выходят на поле. И ты, мама, это хорошо знаешь».

Но помолвка все же показала, насколько уязвимо мое положение. У меня не было никаких планов на подобный случай. Это Ральф умел все планировать, и он заплатил за это. Я же, как ребенок, могла только купаться в солнечном свете дня, я даже не была главным действующим лицом этим летом. Просто я пока знала больше, чем знает Гарри. Я лучше разбиралась в потребностях нашей земли и наших людях. Но этим летом всходила звезда Гарри, и, сколько я ни отдавала приказаний и как ни суетилась, лишь когда он появлялся, все вокруг преображалось.

Конечно, он не мог следить за жатвой так, как это делала я. Он бывал то слишком дружелюбен – принимаясь сам косить, – то слишком недосягаем для жнецов – когда уезжал домой обедать. Они предпочитали работать со мной, зная, что свое дело я сделаю хорошо – расставлю их на поле, пересчитаю скирды, спланирую работу на завтра. Но когда придут их дочери с флягами сидра и домашнего пива и огромными буханками хлеба – я останусь и поем с ними, такая же голодная, как и они.

Но в этом году они не принадлежали мне. Они принадлежали Гарри.

Я не могла возненавидеть его за это. Но всеми фибрами моей души я ненавидела законодателей: мужчин-юристов, мужчин из Парламента, мужчин-землевладельцев – за то, что они создали целую систему, чтобы отлучить своих матерей, жен и даже дочерей от того единственного, ради чего стоило жить, – от владения землей. Но к Гарри я относилась по-прежнему. Никто не мог бы питать к нему злые чувства. Его всегдашняя готовность к улыбке, мягкий характер, юмор, приятная внешность привлекали к нему любовь всех, где бы он ни появлялся. Мужчины-жнецы предпочитали работать со мной, но их женщины краснели как вишни, когда вблизи появлялся Гарри. Он был божеством урожая в то лето. А я была жрицей мрака.

Никто не оставался равнодушным к обаянию нового хозяина, и думаю, что, когда наступил разгар лета, никто, кроме меня, уже и не вспоминал прежнего сквайра. Для всех Гарри был восходящим солнцем, прекрасным золотоволосым принцем Вайдекра. А я, всегда, как ночь, в черном, работала не жалея себя, но без проблеска радости.

Лучшим временем в Вайдекре, сливками года, считался праздничный ужин в честь завершения сбора урожая, когда убрана уже вся пшеница. В последние дни ни один человек в поместье – будь он мужчиной, женщиной или ребенком – не мог избежать тяжелой изнурительной работы наперегонки с непогодой, наступающими осенними дождями, стремясь спасти каждый сноп пшеницы от злой осенней ночи.

Работа целого года была как бы прелюдией к этим дням. Весь долгий год мы с тревогой следили за землей и небом. Не слишком ли холодно для посадки семян в конце весны? Не слишком ли сухо для маленьких росточков? Не высушит ли их солнечный зной, достаточно ли влаги прольется, чтобы они росли зелеными и сочными? А когда колосья созревают и становятся гордыми и высокими, вы молитесь, чтобы дожди не залили их и не повредили урожаю. И вот наконец наступает момент триумфа, когда жнецы выходят в поле посреди огромного безбрежного золотого моря в самом центре земли. И вот тут начинается соревнование между людьми и злыми и коварными божествами непогоды. В этом году торжествовал бог Гарри, он был принцем урожая, и погода все держалась, и держалась, и держалась, а люди говорили, что они не могут припомнить такого волшебного лета. Ибо все забыли золотое лето прошлого года, лето, когда богами были мы с Ральфом. Конечно, ведь это произошло так давно, целую жизнь назад.

В последний день сбора урожая я была в поле с утра, а Гарри прискакал после обеда. Работы уже завершались, и я отправилась к центральному амбару, чтобы проследить, как будут разгружать зерно. Дома были только мельник Билл Грин с женой. Два их работника и сыновья находились на уборке. Сама миссис Грин суетилась, готовясь к вечернему пиру, и на ее кухне уже собрались все наши повара, которые распаковывали огромные корзины со снедью, присланной из нашего дома.

Я сидела одна во дворе, прислушиваясь к журчанью воды в пруду у мельницы, к ритмичному пошлепыванию мельничного колеса и наблюдая за голубями, поминутно влетающими и вылетающими из голубятни, построенной у самого ската крыши.

Толстый кот лениво вытянулся на солнце, слишком жарком для его теплой шубки. Стоило мне пошевелиться, как его глаза, такие же зеленые и непроницаемые, как мои, приоткрывались и следили за каждым моим движением. У реки самые высокие буки едва шевелили верхушками крон под легкими дуновениями ветерка. Лесные птицы молчали в такую жару, только голуби ворковали в тени своей голубятни. Все мы: двор, одинокий кот, голуби и я – застыли в неподвижности под лучами мягкого августовского солнца.

В моем ленивом, отдыхающем мозгу невольно появились мысли о Гарри. Не о Гарри, моем брате и школьнике, приехавшем на каникулы, не о Гарри, бестолковом фермере и хозяине. А о Гарри – полубоге урожая, на чьей земле встает высокая, гордая пшеница. О том Гарри, из-за которого Селия приказала заложить карету и отправилась в поле под предлогом угодить мне, а на самом деле чтобы увидеть его в распахнутой рубашке и с непокрытой головой. О том Гарри, растущую власть и силу которого я видела каждый день. Он становился настоящим хозяином Вайдекра, хозяином, которого я никогда не смогла бы заменить.

Но я и не хочу заменять Гарри, внезапно подумала я. Мне нравится видеть его распоряжающимся и управляющим этой землей. Каждая секунда, проведенная с братом этим жарким летом, доставляла мне радость и удовольствие. Когда я долго не видела его, я скучала о нем, вспоминала его улыбку, смех, наши долгие разговоры.

Услышав шум приближающихся телег и поющие голоса наших арендаторов, я очнулась от своих грез и побежала за огромный сарай, чтобы открыть главные ворота. Я уже отчетливо слышала пение и даже могла отличить от остальных чистый тенор Гарри.

Засов, закрывавший ворота, был очень тяжелым и неудобным, и я едва справилась с ним. И тут телеги торжественно въехали во двор, и я наконец увидела во всей красе урожай нашего Вайдекра.

На первой телеге, доверху наполненной золотыми мешками пшеницы, восседал Гарри. Тяжелые рабочие лошади остановились прямо передо мной, и колеса перестали скрипеть. Гарри встал на ноги и теперь смотрел на меня сверху, загораживая собой солнце и половину неба. Из-за ослепительного света, падающего мне в глаза, я едва различала его на этой горе пшеницы. На нем была обычная дворянская одежда, неприспособленная для работы и потому ставшая неопрятной. Нарядная льняная рубашка, порванная на одном плече и распахнутая у горла, открывала его загорелую шею и ключицы. Бриджи для верховой езды плотно облегали его тело, подчеркивая мускулы ног. Высокие, до колен, сапоги тоже разорвались и требовали ремонта. Он выглядел точно таким, каким он и был: дворянин, играющий в крестьянина. Наихудший вид знати, какой только мог существовать. А я, я смотрела на него с неописуемым восторгом.

Он спрыгнул с телеги на землю и остановился около меня, чтобы что-то сказать, но неожиданно замер, не в силах отвести от меня глаза. Беззаботное, смеющееся выражение исчезло, и он пристально, не отрываясь, смотрел мне прямо в глаза, как будто хотел спросить что-то необычайно важное, на что только я знала ответ. Я тоже глядела на него как завороженная, мои губы раскрылись, как бы отвечая что-то, но не произнося при этом ни звука. Взгляд Гарри медленно скользнул от моих блестящих на солнце каштановых волос вниз, по темной юбке, затем обратно. Очень медленно, словно удивляясь, он говорил: «Беатрис», будто произносил мое имя впервые.

Все телеги, съехавшись во двор, образовали одну линию, люди выстроились в цепочку и стали передавать друг другу мешки с зерном, первые – сгружали их с телег, последние – заносили в амбар. Я не думаю, что Гарри даже видел их. Он стоял в середине летающих и мелькающих рук, не сводя с меня глаз, с видом тонущего и молящего о спасении человека.

Мы не обменялись ни словом в течение этого долгого дня, пока каждый мешок с зерном не был уложен в амбар. Потом во дворе накрыли огромные столы, и в полумраке зарождающихся сумерек все расселись. Гарри сел во главе стола, а я – на противоположном его конце, и мы смеялись, когда все работники пили за наше здоровье и чествовали нас. Мы даже станцевали один раз джигу, сначала друг с другом, затаив от счастья дыхание, а потом с самыми зажиточными арендаторами, которые оказались на работе в этот день.

Стемнело, и взошла луна. Крестьяне что постепеннее попрощались и разъехались по домам. Молодежь осталась потанцевать и пофлиртовать друг с другом, холостяки же и любители выпить уселись допивать крепкий джин, привезенный ими загодя из Лондона. Гарри вывел из конюшни, построенной при мельнице, наших лошадок, и мы поскакали домой при свете луны, круглой и блестящей, как гинея. Я изнывала от желания, мои руки не могли удержать поводья, а когда наши лошади сближались и мы касались друг друга плечами, я вздрагивала, как будто меня обжигало неведомое пламя.

Мне немного улыбнулось счастье, когда, прискакав в конюшню, мы увидели, что конюхов там нет. Я оставалась в седле, пока не подошел Гарри. Тогда я положила руки ему на плечи, он снял меня с седла и опустил на землю. Клянусь, он крепко прижимал меня к себе, и я ощущала каждый дюйм его горячего и сильного тела и вдыхала запах проработавшего целый день мужчины. Его руки мягко поставили меня на землю, и я робко взглянула на него. В магическом лунном свете его чистое, хорошо вылепленное лицо словно звало к поцелуям. Я все бы отдала, чтобы расцеловать его глаза, лоб, колючие щеки. Его глаза казались громадными, когда он наклонился ко мне.

– Доброй ночи, Беатрис, – хрипло сказал он и коснулся моей щеки нежным, целомудренным поцелуем.

Замерев, я позволила ему поцеловать меня, как он хотел, а затем оставить. Я позволила ему отойти на шаг и убрать руки с моей талии. Затем я повернулась, выскользнула из конюшни и, счастливая, побежала по лестнице к себе в спальню. Золотой лунный свет заливал мою комнату, обещая мне восторги рая.

Эти осень и зима оказались на самом деле довольно грустными. Помолвка Гарри и Селии означала его частое отсутствие дома, обеды с друзьями, визиты к Селии в Хаверинг-холл. Пока его не было, моя власть в поместье росла, но собой я владела все меньше и меньше и скучала по Гарри каждую минуту этих пустых, длинных дней.

Я тайно наблюдала за ним за завтраком, следя, как он читает газеты, комментируя политические события или новости лондонского света. Я провожала его взглядом, когда он стремительно выходил из комнаты, и грустно слушала стук захлопнувшейся за ним двери. Перед обедом я, стоя у окна, ждала его возвращения. За столом я сидела справа от него, заставляя его смеяться рассказам о маминых визитерах. За вечерним чаем я разливала чай, и моя рука дрожала, когда я передавала ему чашку. Словом, я была отчаянно, безнадежно влюблена и наслаждалась каждым восхитительным, болезненным мигом этой любви.

Меня не трогали его разговоры о Селии. Ее очаровательные манеры, свежие цветы в ее гостиной, изысканные вышивки и изящные рисунки не значили для меня ничего. Их платонический роман был совсем не тем, чего жаждала я. Песенки и маленькие подарки, букетики и ежедневные визиты – пусть этим наслаждается Селия. Я хотела, чтобы брат любил меня с той же страстью, с какой я люблю его и какой предавались мы с Ральфом. Когда я вспоминала ту ужасную сцену на старой мельнице и видела Гарри, прячущего лицо в ногах Ральфа и стонущего от наслаждения под ударами кнута, я испытывала не смущение, а надежду. Он может испытывать постыдное желание и терять голову. Я видела его с Ральфом, видела покоренным и беспомощным от любви. Я хочу опять видеть его таким – на этот раз со мной.

Я была уверена – женщины всегда знают такие вещи, хоть и находят нужным это скрывать, – что Гарри, так же как я, стремится ко мне. Когда мы были в комнате все вместе, его лицо ничего не выражало, а голос оставался нейтральным, но если он встречал меня неожиданно для себя или же я входила в библиотеку, когда он думал, что я далеко, руки его начинали дрожать, а глаза сияли. Наши долгие беседы о планах на урожай следующего года или о севообороте были окрашены невысказанным волнением, а если мои волосы нечаянно касались его щеки, когда мы вместе склонялись над колонками цифр, я чувствовала его напряжение. Он, правда, никогда не старался придвинуться ко мне поближе, но, к счастью, никогда и не отодвигался.

Всю эту долгую осень я едва замечала наступление холодов и затяжные дожди. В ранние месяцы, когда цвели хризантемы и астры, я наполняла ими вазы и подолгу вдыхала их пряный аромат и любовалась их оттенками.

Настал сезон охоты, и, когда солнце вставало, как огромный огненный шар, над замерзшими полями, я выезжала в поля, слушая дикий лай гончих, словно сходящих с ума от нетерпения. По какому-то непонятному обычаю, принятому в обществе, Гарри разрешалось, несмотря на траур, участвовать в охоте, но он не должен был присутствовать при загоне зверя. Те же самые условности не позволяли мне скакать вместе со всеми и принимать участие в охоте, но зато ездить верхом по утрам, когда меня никто не видит, я могла сколько душе угодно.

Однако никакой галоп не мог затушить сжигавший меня огонь. На полях сейчас было мало работы, и я почти все дни проводила дома, скучая без Гарри все сильнее и сильнее. Мое желание было настолько жестоким, что случались дни, когда удовольствие видеть его превращалось в боль. Однажды, ожидая его около конюшни, я отломала от желоба острый кусок льда и сжала его в руке, так что осколки буквально впились мне в кожу, заглушая мое нетерпение этой болью. Но затем, когда Гарри появился и, возвышаясь в седле надо мной, как завоеватель, радостно посмотрел на меня, боль растаяла и превратилась в наслаждение.

Рождество и Новый год прошли очень тихо и спокойно, так как мы были на втором году траура. Когда неожиданный мороз сковал дороги и сделал их вполне преодолимыми, Гарри поехал в город. Вернулся он, переполненный новостями и сплетнями сезона.

Его отсутствие дало мне возможность заметить, что хотя я и безумно скучала по нему, это не помешало мне наслаждаться своей абсолютной властью над поместьем. Арендаторы, работники и крестьяне Вайдекра хорошо знали, кто здесь хозяин, и всегда обращались сначала ко мне, а потом уже шли к Гарри. Но торговцы, плохо знающие графство, совершали ошибку, обращаясь к сквайру. Я всегда чувствовала себя уязвленной, когда они, светски побеседовав со мной, замолкали, ожидая, что с хозяином они смогут перейти к обсуждению более важных дел. И Гарри, зная ровно половину из того, что знала я, иногда смущенно оборачивался ко мне и, улыбаясь, говорил:

– Беатрис, не задерживайся с нами, если у тебя есть другие дела. Я уверен, что справлюсь сам, и мы обсудим это позже.

Предполагалось, что после этого я должна уйти. Иногда я уходила. Но часто, улыбкой прося прощения за некоторое светское любопытство, я говорила:

– Гарри, у меня нет сейчас других дел, и я с удовольствием останусь с вами.

Тогда Гарри и торговец обменивались печальной улыбкой двух понимающих друг друга мужчин и начинали обсуждать положение с шерстью, пшеницей или мясом. Наш Вайдекр славился ими, и я бывала смертельно обижена самой мыслью о том, что у меня могут найтись другие, более важные дела.

Пока Гарри отсутствовал, все эти торговцы, разносчики, юристы и банкиры смогли узнать и оценить мои деловые способности. Закон, вечный мужской закон, не признавал моей подписи, будто бы я была банкротом, но этим людям оказывалось достаточным один раз поговорить со мной, чтобы они захотели иметь в будущем контракты.

После Рождества у нас простояла неделя промозглых туманов, потом прояснилось и ударили морозы. Каждое утро, просыпаясь от моих нескромных снов, я вставала, подходила к окну и распахивала его, чтобы вдохнуть свежий холодный воздух. Несколько раз глубоко вздохнув, я возвращалась в комнату умыться, одеться и начать дневную суету.

Экр заплатил свою пошлину жестоким морозам. Мельник Билл Грин поскользнулся на льду мельничного двора и сломал ногу. И мне пришлось посылать за хирургом в Чичестер. Миссис Ходжетт, мать одного из наших сторожей, слегла, как только выпал снег, и стала жаловаться на боль в груди, которая все не проходила и не проходила. И примерно через неделю такой странной болезни Ходжетт, придерживая для меня ворота, поделился со мной своим подозрением, что его мать притворяется, и пожаловался, что жена совершенно измучилась, совершая два раза в день неблизкие прогулки в Экр с едой для старухи.

Я понимающе улыбнулась ему и на следующий день поскакала в Экр к миссис Ходжетт. Проходя по ее заснеженному садику, я не различала ее лица в окне, но была уверена, что она внимательно следит за мной. Когда я вошла в дом и отряхнулась от снега, старуха уже лежала в постели, укрывшись до подбородка одеялом и внимательно наблюдая за мной здоровыми, бойкими глазами.

– Добрый день, миссис Ходжетт, – пропела я, – досадно видеть вас в постели.

– Добрый день, – как бы из последних сил проскрипела она. – Как вы добры ко мне, что не погнушались навестить бедную старую женщину.

– Я принесла вам приятные известия, – ободрила я ее, – мы собираемся послать в город за хорошим врачом, доктором Мак-Эндрю, чтобы он приехал и осмотрел вас. Я слышала, что он хороший специалист по грудным болезням.

Ее глаза заблестели от нетерпения.

– Было бы очень хорошо, – радостно объявила она. – Я слышала о нем. Говорят, он хорошо лечит больных.

– А вы слышали о его специальном лечении? – спросила я. – Он изобрел какую-то замечательную разгрузочную диету, и говорят, что она просто творит чудеса.

– Не слышала. Что же это такое? – спросила старуха, доверчиво устремляясь в расставленную ловушку.

– Этот способ можно назвать «избавлением от инфекции через голодание», – продолжала я с самым невинным видом. – В первый день вы только пьете теплую воду. На второй день вам разрешается съесть одну чайную ложку, но не больше, жидкой каши. На третий день опять только теплая вода, а на четвертый день – можно опять ложечку каши. И так пока вы совсем не поправитесь. Говорят, что это очень полезно.

Я улыбнулась миссис Ходжетт и мысленно извинилась перед молодым доктором, чью репутацию я так безбожно подводила. Мы никогда не встречались с ним, но, по слухам, он был превосходным врачом. Конечно, в основном он пользовал знатные семьи, но его имя было хорошо известно и беднякам, которых он часто лечил бесплатно. И я подумала, что могу себе позволить этот трюк. Кроме глупой старухи, никто бы не поверил такой чепухе. Но миссис Ходжетт была ошеломлена. Она недоверчиво уставилась на меня, и ее пухлые пальчики затеребили одеяло.

– Н-не знаю, мисс Беатрис, – с колебанием сказала она. – Не может быть, чтобы больному человеку не давали есть.

– Точно, точно, – весело продолжала я.

Тут входная дверь открылась, и вошла Сара Ходжетт с целой кастрюлей какой-то стряпни и буханкой свежеиспеченного хлеба, накрытого свежим, без единого пятнышка, полотенцем. Запах вкусного кроличьего рагу наполнил холодную комнату, и я увидела, как заблестели глаза старухи.

– О, мисс Беатрис! – Сара с учтивым полупоклоном и теплой улыбкой обратилась ко мне, своей любимице. – Как вы добры, придя навестить маму, когда она болеет.

– Ей скоро будет лучше, – произнесла я с уверенностью. – Она собирается следовать специальной диете доктора Мак-Эндрю. По-моему, лучше начать прямо сейчас, не правда ли, миссис Ходжетт? Вы можете забрать вашего кролика домой, Сара. Думаю, он не будет там лишним.

– Я бы лучше начала лечение завтра, – поторопилась миссис Ходжетт, боясь исчезновения горячего обеда.

– Нет, нужно это делать сегодня, – твердо произнесла я. – Разве вы не хотите поправиться? Кроме того, необходимы физические упражнения.

Старуха даже подпрыгнула на кровати от неожиданности.

– Да-да, вам будет очень полезно прогуливаться до сторожки перед обедом.

– Прямо по снегу, – простонала она таким тоном, словно я предложила ей чашу с ядом.

Я обернулась и увидела у двери пару теплых кожаных башмаков и толстую зимнюю шаль на крючке.

– Именно, – без колебаний повторила я. – Это специальные упражнения именно для вас, миссис Ходжетт. Мы все беспокоимся о вашем здоровье и хотим, чтобы вы наконец поправились.

Я попрощалась и вышла очень довольная. Я оказала Ходжеттам любезность, которую они не скоро забудут. К тому же я знала, что вся деревня будет потешаться над этим случаем до самой весны. Попросив одного из детишек Тайков, лепившего поблизости снежки, подержать лошадь, пока я поправлю седло, я кинула ему монетку за услугу, а затем другую, потому что мне понравилась его восторженная белозубая улыбка, с которой он смотрел на меня.

– Гаффер Купер очень плох, – сообщил он мне, вертя в руках неожиданно доставшиеся деньги и явно предвкушая, как он на них попирует.

– Плох? – переспросила я, и парень кивнул.

Я решила проведать старика по дороге. Он снимал один из коттеджей на краю деревни, где начиналась общественная земля. Летом он помогал собирать урожай или участвовал в прополке, зимой часто убивал свиней по просьбе хозяев, получая за это плату в виде хорошего куска сала. В его хозяйстве имелась пара старых кур, по временам приносивших ему одно-два яичка, и тощая корова, дававшая немного молока. Его коттедж был построен частью из украденного у нас леса, частью из законно раздобытых досок. Камин, топившийся дровами из общественного леса, прокоптил его комнату так же крепко, как коптят бекон.

Это, конечно, была не та жизнь, которую я выбрала бы для себя, но Гаффер Купер никогда не имел другой, в жизни никогда регулярно не работал и никого не называл своим хозяином. Себя он считал свободным человеком, и мой отец, всегда уважавший гордость в других, называл его Гаффер Купер и никогда не звал его просто Джон. Так же делала и я.

Моя кобылка устала стоять и замерзла, поэтому мы быстро проскакали по заснеженной дороге, а затем повернули направо к видневшимся за лесом коттеджам. Лес стоял весь в снегу, молчаливый и загадочный. Темно-зеленые ели и сосны держали на каждой ветке, казалось, по целому фунту снега. Даже крошечные иголочки были покрыты инеем. Серебряные березки выглядели темно-серыми на фоне сверкающего снежного великолепия, а серые стволы буков имели цвет олова. Скованная льдом Фенни лежала совсем бесшумно, темно-зеленая под тонким слоем льда.

Снег в лесу был испещрен следами животных. Я видела маленькие круглые следы кролика и вплотную за ними точечные следы ласки или горностая, охотившихся за ним. Там же попадались и похожие на собачьи следы многочисленных лисиц и даже след барсука, проложившего довольно заметную борозду своим толстеньким брюшком.

Поглядев поверх заснеженных веток, я поняла, что чуть попозже начнется сильный снегопад, и пустила Соррель в галоп. У самого коттеджа мой путь пересекли другие следы крепких зимних ботинок и деревянных башмаков. Должно быть, старый Тайк совсем плох, если у него такая куча посетителей.

Когда мы свернули на тропинку, ведущую к самому его дому, я испугалась, что приехала слишком поздно. Двери в дом стояли открытые настежь, что обычно случалось только жарким летом, и в них показалась миссис Мерри, наша деревенская повитуха, обладательница более крепких башмаков, что приличествовало ее положению.

– Добрый день, мисс Беатрис, старый Гаффер уже отошел, – изложила она сразу суть дела.

– Старость? – спросила я, забрасывая поводья на торчащую из забора жердь.

– Да, – спокойно ответила она, – да и зима свое взяла.

– У него было достаточно еды и одежды? – Меня беспокоило это, хоть Гаффер и не был одним из наших работников или арендаторов. Но он всю жизнь прожил на нашей земле, и я не хотела бы винить себя в том, что он умер нуждаясь.

– Нет, он как раз съел одну из своих кур, и вообще он много зим пережил в этой одежде и на этой кровати, – успокоила меня миссис Мерри. – Вам не в чем винить себя, мисс Беатрис. Пришло его время, и он отошел с миром. Хотите взглянуть на него?

Я кивнула. В Экре не было семьи, которую я бы обидела своим отказом.

– У него остались какие-нибудь сбережения? – спросила я. – Хватит хотя бы на похороны?

– Нет, какое там. Мы ничего не нашли. Пусть его похоронят в общей могиле.

Я кивнула.

– Я закажу гроб и службу в церкви. Не хочется, чтобы людей Вайдекра хоронили в позоре.

Миссис Мерри поглядела на меня и улыбнулась.

– Э, да вы совсем как ваш отец, – усмехнулась она, и я улыбнулась в ответ, ибо лучшего комплимента я не могла получить.

– Надеюсь, – ответила я и распрощалась.

Через день или два останки старого Гаффера в простом сосновом гробу похоронили в дальнем углу деревенского кладбища. На службе, которую чинно отслужил наш священник, почти никого не было, ибо старый Гаффер имел мало друзей. Дополнительный пенни я заплатила за похоронный звон, и звук колокола уныло поплыл над деревней, заставив работавших в поле или копавших канавы мужчин на минуту обнажить головы и вспомнить о человеке, который никогда при жизни не удостаивался такой чести.

Затем звук колокола замер, и шапки опять были надеты на быстро стынувшие головы. Мужчины поплевали на ладони и снова взялись за лопаты, в который раз прокляв ту жизнь, которая заставляла их работать, стоя по колено в ледяной воде в середине января и не имея надежды ни на теплый дом, ни на сытный обед.

Если холодная погода была наказанием для деревенских работников, то для пастухов она стала просто проклятием. Особенно в эту зиму, поскольку снег лег так рано и так плотно, что овец не успели согнать в долину, чтобы они могли дать приплод в более подходящих условиях. Целыми днями мы бродили по холмам, проваливаясь в снег, и пробовали длинными пиками наст, пытаясь обнаружить под ним занесенных снегом животных. Найденных овец мы быстро откапывали.

Мы потеряли очень мало животных, потому что я заставляла людей работать с самого рассвета до сумерек, в ответ они полушутя посылали мне проклятия, от которых мне следовало свалиться с седла в обморок, но вместо этого я смеялась как сумасшедшая.

Этой зимой я завоевала их глубокое уважение. Если работники и арендаторы видели меня каждый день, то пастухи работали всегда в одиночестве. Только во времена стихийных бедствий, подобных нынешнему, когда большая часть стада лежала погребенной под шестифутовым слоем снега, они работали все вместе под началом кого-нибудь из господ. Они быстро оценили преимущество, которое давала мне лошадь, и ругали меня почем зря, пытаясь поспеть за мной, падая и оскальзываясь на холме, а я как ни в чем не бывало продолжала скакать. Неожиданно выяснилось, что ни один из них, даже самый старый и мудрый, не может лучше меня найти отставшую овцу или догадаться, где прячется отбившееся стадо животных.

И когда мы наконец собрали вместе замерзших овец, пастухи с удивлением убедились, что я не собираюсь возвращаться домой и, хотя продрогла и устала не меньше их, буду, следуя за стадом, погонять и разыскивать отставших, пока мы не доставим всех их в низину.

Только тогда, когда ворота будут заперты и сено надежно прикроет весь снег на выгоне, наши пути разойдутся. Пастухи пойдут копать картошку, брюкву или турнепс себе на обед или же будут чинить прохудившуюся кровлю и ставить силки на кроликов. И будут работать, работать, работать безостановочно, пока не упадут мертвецки усталые в постель, часто даже не найдя в себе сил снять мокрую одежду.

А я поскачу домой, брошу поводья подбежавшему конюху, взбегу по лестнице в свою комнату и окунусь в ванну перед горящим камином, а Люси будет все подливать и подливать из кувшина горячую воду, пока наконец не скажет:

– Ой, мисс Беатрис! Да вы совсем сварились! Вы вся такая розовая!

Только когда моя кожа начнет чувствовать тепло, я вылезу из ванны, вытрусь насухо льняным полотенцем, а Люси будет расчесывать и убирать мои волосы к вечеру.

Я могла болтать с мамой во время обеда, но, видя ее полную неосведомленность в хозяйственных делах, быстро теряла терпение. Ей не нравилось то, что я делала, но даже она не могла не признать, что когда наше благосостояние пропадает под снегом, то тут уж не останешься равнодушным.

Правда, однажды, когда поднос с чаем уже стоял в гостиной, а я совсем клевала носом, мама возмутилась.

– Ты никуда не годишься, Беатрис, – сказала она, глядя на мою испорченную вышивку, которая уже в течение недели то вынималась, то укладывалась обратно в корзинку. – Совсем не похоже, что у меня есть дочь.

– Извини, мама, – ответила я со внезапной симпатией. – Я знаю, что это кажется странным. Но нам так не повезло в этом году с бедными овцами. Еще пара дней, и они будут надежно укрыты. И тогда Гарри, приехав, сразу увидит маленьких ягнят.

– В моем детстве я даже не подозревала о существовании ягнят, – как всегда меланхолично сказала мама.

Я улыбнулась, слишком уставшая, чтобы попытаться развеселить ее.

– Как говорил папа, я – Лейси из Вайдекра, и, пока я здесь одна, я должна быть и сквайром, и дочерью в одно и то же время.

Я бросила вышивку обратно в корзинку и встала.

– Прости меня, мама. Я знаю, что еще очень рано и тебе будет скучно одной, но я слишком устала и хочу отдохнуть.

Она обиженно поцеловала меня на ночь, и я оставила ее.

Каждую ночь повторялось то же самое. Едва я оказывалась в спальне, как моя усталость отступала и мои мысли устремлялись к Гарри. Его улыбка, мягкое и нежное выражение его лица преследовали меня, пока я поднималась по лестнице. К тому времени, когда я раздевалась и ложилась в постель, я почти ощущала тяжесть его тела и объятия крепких рук. Со стоном я поворачивалась на другой бок и пыталась изгнать из головы эту ужасную картину. Было бы понятно, если бы я тосковала по объятиям Ральфа, но он являлся мне только в моих кошмарах, а радость во сне я испытывала лишь с Гарри. Вот и сегодня, несмотря на усталость, едва я опустила голову на подушку, как перед моими глазами поплыли золотые локоны Гарри, прелесть его улыбки, а затем… акры и акры занесенных снегом холмов.

Гарри приехал домой на второй неделе февраля, несколько позже, чем он обещал. Его опоздание означало, что первую неделю, пока ягнились овцы, я должна была управляться одна. Мы с пастухами проводили все эти длинные вечера и еще более длинные и холодные утра, принимая ягнят, осматривая их и отделяя более слабых для надлежащего ухода.

Я любила забираться в огромный хлев, когда он был полон овец. Их длинная шерсть струилась как река. Снаружи завывал ветер и скрипели балки, а внутри было так уютно и очень хорошо пахло.

Однажды ночью, когда я совсем устала и, вся пропахшая жиром от шерсти, наконец прискакала домой, я вдруг заметила свежий след конских копыт на снегу у дома и мое сердце встрепенулось, как воробей. «Неужели это Гарри», – не поверила я своим глазам и пришпорила Соррель.

Его лошадь была привязана у парадного входа, а сам Гарри, казавшийся громадным в своем дорожном плаще, стоял в дверях, обнимая маму и со смехом отвечая на ее бесконечные вопросы. Цоканье копыт моей лошади по обледеневшему гравию дорожки заставило его оглянуться и выбежать мне навстречу.

– О Беатрис! – воскликнул он, и его голос был полон радости.

– О Гарри! – воскликнула я и покраснела как ягода.

Он протянул мне навстречу руки, и я бросилась с седла прямо в его объятия, полы его плаща запахнулись и укрыли меня на его груди в запахе мокрой шерсти, сигарного дыма и конского пота. Он крепко прижал меня к себе, прежде чем поставить на землю, и я клянусь, что его сердце билось так же неистово, как и мое, когда он обнимал меня.

– Идите сюда, – позвала нас мама, – вы замерзнете на улице.

Тогда Гарри подхватил меня на руки и закружил, завывая как зимний ветер, и мы оба вбежали в гостиную, задыхаясь и хохоча от счастья.

Гарри был просто переполнен городскими новостями – обрывками политических интриг, услышанных им от папиных друзей, семейными сплетнями о наших кузенах. Он привез с собой целый ворох маленьких презентов, театральную программку спектакля, на котором он побывал, и афишу концерта.

– Какая великолепная музыка! – не переставая восхищался он.

Он даже съездил в Лондон, видел Тауэр и амфитеатр Астли. Он не был представлен ко двору, но побывал на стольких балах и завел столько новых знакомых, что теперь не мог припомнить и половины их имен.

– Как хорошо, что я уже дома, – говорил он блаженно. – Я думал, что никогда не доберусь обратно. Дороги ужасные. Я рассчитывал прибыть с почтовым дилижансом, но мне пришлось оставить мой багаж в Петворде и скакать верхом. Думаю, если б я стал добираться экипажем, я приехал бы домой не раньше Пасхи. Что за ужасная зима! Ты, должно быть, совсем выдохлась из-за этих овец, а, Беатрис?

– О, пожалуйста, не спрашивай ее. – Мама ворковала в счастливом оживлении от прибытия ее любимого сына. – Беатрис у нас стала заправским овцеводом, и теперь она пахнет овцами, говорит об овцах и думает только об овцах. Хорошо, что она еще не блеет.

Гарри покатился со смеху.

– Я вижу, что прибыл как раз вовремя. Бедная Беатрис, что за тяжелая работа досталась тебе в такую ужасную погоду. И бедная мама, ей совсем не с кем было поговорить.

Тут я взглянула на часы и поспешила к себе переодеваться. Моя ванна сегодня была горячее, чем обычно, и я надушилась еще более тщательно. Я надела темно-синее бархатное платье с широкими пышными рюшами. Горничная напудрила мои волосы более обычного и украсила их тремя синими бантами в тон моему платью. На фоне напудренных волос моя кожа казалась еще более светлой, а глаза еще более зелеными. Я задумалась, есть ли девушки красивее меня в Лондоне, и, когда Люси оставила меня, я села перед зеркалом, бездумно глядя на свое отражение.

Гонг вырвал меня из моих грез, и я поспешила вниз, шурша шелком нижних юбок и бархатом платья.

– Очень мило, дорогая, – одобрительно сказала мама, заметив мои тщательно напудренные волосы и новое платье.

Гарри не мог оторвать от меня глаз, и я так же жадно смотрела на него.

В полутрауре, как мама и я, мой брат вынужден был носить только темное, но его жилет был красивого темно-синего цвета и украшен богатой черной вышивкой. У его пиджака были модные широкие манжеты и такие же лацканы, синие, все это из блестящего синего атласа, который так и переливался при малейшем его движении. Его волосы тоже перехватывал синий бант, а атласные вечерние брюки сияли синим отливом.

– Вы хорошо подходите друг другу, – заметила мама. – Как хорошо вы оба выглядите.

Гарри улыбнулся, но в его глазах затаилось какое-то смущенное выражение. Церемонным жестом он поклонился маме и мне и предложил нам руки. Но за его внешней галантностью я видела волнение, вызываемое каждым моим движением. И хотя я легко улыбалась в ответ, рука, которой я оперлась на его руку, дрожала, и, когда я села, стол поплыл у меня перед глазами, как будто я собиралась упасть в обморок.

Гарри и мама обменивались семейными новостями, а я в это время тщательно следила за тем, чтобы мой голос звучал естественно, когда кто-нибудь обращался ко мне. После обеда Гарри решил не оставлять нас, а посидеть с нами в гостиной.

– Я привез из банка наши фамильные драгоценности, мама, – объявил он. – И хотел бы на них взглянуть. Какие они тяжеленные! Я все время придерживал их под плащом, пока скакал на лошади, так как боялся потерять их, я был уверен, что меня ограбят по дороге.

– Не было необходимости везти их самому, – ответила мама, – ты бы мог оставить их у своего лакея. Но надо обязательно взглянуть на них.

Она на минутку вышла в свою комнату за ключом и, вернувшись, открыла маленький ларец с тремя выдвижными отделениями.

– Селия наденет это в день своего венчания, – объявила мама, вынимая фамильные бриллианты Лейси – кольца, браслеты, ожерелье, серьги и тиару.

– Не придется ли ей в таком случае стоять на коленях, – смеясь, сказал Гарри. – По-моему, они весят тонну. Неужели ты их когда-нибудь надевала, мама?

– Благодарение Богу, нет, – ответила она. – Мы провели только один сезон в городе после нашей свадьбы, и я даже без этих старинных украшений выглядела достаточно хорошенькой. По обычаю, их дарят в день венчания, а затем отправляют в банк. Но Селия может хотя бы на несколько часов надеть их в октябре.

– В октябре? – переспросила я, и вечная вышивка выскользнула из моих рук, а игла уколола мой большой палец.

– О бедная Беатрис! – воскликнул Гарри. – Я хочу непременно получить этот носовой платок в подарок, когда он будет наконец готов. На нем больше пятнышек крови, чем вышивки. Зачем ты устраиваешь для нас эту пытку, мама?

– Пытка – это пытаться чему-нибудь научить ее, – смеясь вместе с любимым сыном, ответила мама. – После дня, проведенного со своими овцами, Беатрис не может положить правильно ни одного стежка. Впрочем, моя дочь никогда не блистала успехами в рукоделии.

Она уложила драгоценности обратно в ларец и унесла их в комнату. Гарри взял мою руку и тщательно осмотрел маленькое пятнышко крови.

– Бедная Беатрис! – повторил он и поцеловал раненое место.

Его губы раскрылись, и он высосал появившуюся кровь. Находясь в нервном, взвинченном состоянии, я дрожала, как породистая лошадка. Я чувствовала его зубы на пальце и могла ощущать кончик его языка, такой влажный и теплый, ласкающий мою кожу. Его рот был горячим и восхитительно влажным. Я держала мою руку у самых его губ и не дышала.

– Бедная Беатрис, – повторил он опять и поднял на меня глаза. Я не смела пошевелиться, ощущая громадное наслаждение от его прикосновений. Я не могла бы шевельнуть рукой, даже если б от этого зависела моя жизнь. Случайный жест превратился в ласку.

Последовало молчание. Гарри вынул мой палец изо рта и осмотрел его с шутливой серьезностью.

– Ты думаешь, он уцелеет после такой раны?

– Он побывал уже во многих таких битвах. – Я старалась говорить весело, но голос мой дрожал.

Его дыхание стало более прерывистым, а взгляд отсутствующим.

– Бедная Беатрис, – повторил он опять, словно забыв все другие слова. Он все еще держал меня за руку, и я, поднявшись с места, встала рядом с ним. Мы были почти одного роста, и стоило мне сделать полшага к нему, как моя грудь коснулась его.

– Надеюсь, ты всегда будешь заботиться о моих ранах и жалеть меня так нежно? – спросила я.

– Дорогая сестренка, – ласково ответил он, – я всегда буду любить тебя. Только пообещай мне поделиться со мной, если тебе вдруг станет плохо. Мне очень жаль, что я заставил тебя так много работать и ты теперь такая бледненькая.

– Это из-за моего сердца, Гарри, – едва слышно прошептала я.

На самом деле оно билось, как барабан, от его близости. Гарри попытался взять мое запястье, как бы желая проверить пульс, но я, накрыв его руку своей, прижала его ладонь к себе. Едва осознавая, что я делаю, я слегка подтолкнула его руку к округлости моей груди, такой мягкой под синим бархатом.

Гарри глубоко вздохнул и, обняв меня другой рукой за талию, притянул к себе. Мы стояли рядом, как две статуи, едва сознавая, что кровь все горячее течет в наших жилах и что скоро мы окажемся друг у друга в объятиях. Я чувствовала, как его ноги все теснее подвигаются к моим, и закрыла глаза, ощутив, как дрожат, прижимаясь друг к другу, наши тела. Не открывая глаз, я подняла голову и почувствовала теплоту его дыхания. Лицо Гарри наклонилось ко мне.

Его губы коснулись моих так нежно и целомудренно, как может это сделать только брат. Инстинктивно я приоткрыла рот и тут же почувствовала, как он отшатнулся в удивлении. Гарри попытался отодвинуться, но я крепко обнимала его за шею и прижимала его лицо к своему. Затем мой язык скользнул в его невинный рот, и я быстро облизнула его в бездумном порыве страсти.

Гарри подался назад, и я больше не удерживала его, быстро придя в себя.

– Это был братский поцелуй, – сказал он. – Я так был рад, что вернулся домой и снова с вами, что мне хотелось обнять и расцеловать тебя.

Затем с внезапной жестокостью он повернулся на каблуках и, оставив меня одну, вышел. А я стояла не шелохнувшись, с застывшей улыбкой на губах и сладкой, неубедительной ложью в сердце.

Он лгал, скрывая от нас обоих свое желание. Он лгал, потому что ничего не знал о страсти между мужчиной и женщиной. Он лгал потому, что в его мозгу жили две несовместимые мысли обо мне. Одна – о его дорогой сестре, а другая – о покорной красавице, которая, запрокинув голову, стояла у телеги с зерном, с обожанием глядя на божество урожая.

Поэтому он и предпочел ретироваться, солгав мне, и теперь я стояла одна, положив руку на каминную полку и дрожа от желания.

Ничто уже не могло остановить нас. Никакие слова, никакое усилие воли не могли удержать нас от соблазна. И наша страсть, и наша любовь надвигались на нас так же неотвратимо, как после зимы наступает весна и распускаются цветы.

Если бы я и захотела избежать моей судьбы, я даже не знаю, что бы я могла сделать. Меня влекло к Гарри так же неудержимо, как тянет птицу вить гнездо и класть яйца. Мое сердце и мое тело звали его так же настойчиво, как раздается в лесах первый крик кукушки. Он был хозяином Вайдекра, следовательно, он был для меня всем.

Первые теплые дни наступившей весны прошли для меня в каком-то угаре чувственной дремы. Ягнята уже подросли, они паслись теперь на зеленых пастбищах в долине, и у меня оказалась пропасть свободного времени. Я целыми днями скакала верхом, я даже сделала себе удочку и по утрам, сидя на берегу, нежилась на весеннем солнышке. Но внутри меня все горело, и я ничего не могла с этим поделать.

Мое безразличное отношение к помолвке Гарри и Селии осталось далеко в прошлом, и теперь, стоило Гарри или маме заговорить о предстоящем венчании, как у меня к горлу подкатывала тошнота. Гарри только и говорил о том, что любит и что не любит Селия, а я едва удерживалась от гневной гримасы. Она представляла угрозу для моего существования, она забрала доверчивое сердце моего брата в свои маленькие ручки, она собирается войти в мой дом. Она будет сидеть напротив Гарри за нашим столом, и они будут обмениваться улыбками. Больше того, каждый вечер, на протяжении всей жизни, она и Гарри будут подниматься вместе по ступенькам и закрывать за собой дверь спальни, и он будет держать ее в объятиях и обладать ею, в то время как я буду дрожать от холода в своей одинокой постели.

Сейчас я уже не предавалась мечтам, я лихорадочно размышляла. В глубинах моего подсознания начал формироваться план, который мог бы дать мне и землю, и Гарри. Но я не была в нем вполне уверена. Многое тут зависело от Селии, а я знала ее довольно поверхностно. И в следующий ее визит к нам все мое внимание было приковано к ней.

Гарри встречал Хаверингов, стоя на ступеньках террасы, рядом стояла мама, а чуть поодаль – я, в вежливом и настороженном молчании. Отсюда лицо Селии было мне хорошо видно, и я с удивлением заметила, как она нервничает при приближении Гарри. Ее бледно-розовый зонтик даже задрожал в ее руке, когда он направился к ним. Поздоровавшись с леди Хаверинг, он наклонился и поцеловал Селии руку, я отчетливо увидела, как вздрогнула и покраснела эта простушка. С чуткостью влюбленной женщины я поняла, однако, что это не был румянец страсти. Что же это было? Почему она задрожала?

Я должна была выяснить, что же таится за этими бархатными карими глазами, и лучше всего сделать это сейчас, пока наши мамы заняты светской беседой.

После чая все мы отправились полюбоваться новым полем турнепса, которое засеял Гарри. Сам он вежливо скакал в некотором отдалении от нас, чтобы нам не глотать пыль из-под копыт его лошади. Лучшего времени было не придумать.

– Селия, – нежно начала я, – я так рада, что мы станем сестрами. Хоть у меня есть мама и Гарри, но я так одинока, и мне всегда хотелось дружить с тобой.

Селия радостно покраснела.

– О Беатрис! – Ее лицо осветилось. – Я тоже буду просто счастлива, если мы станем близкими подругами. Меня ожидает так много нового и странного. И я так боюсь войти в дом вашей мамы.

Я улыбнулась и сжала ее руку.

– Ты всегда казалась мне такой взрослой и самостоятельной, – продолжала Селия застенчиво. – Я наблюдала, как вы с отцом охотитесь, и мне так хотелось лучше познакомиться с тобой. Ты всегда скакала на таких больших лошадях. Знаешь, когда я думаю о жизни в Вайдекре, – тут она тихо вздохнула, – меня это немного пугает.

Я мягко улыбнулась ей. Всю свою взрослую жизнь она прожила в Хаверинг-холле, была нелюбимой приемной дочерью и сводной сестрой и, конечно, не играла никакой роли в своем доме. Разумеется, она боялась, и вполне возможно – меня только что осенила эта мысль, – она выбрала Гарри как наименьшее из зол.

– С тобой будет Гарри, – сказала я успокаивающе.

– Да, – согласилась она. – Но джентльмены бывают так… – Она помолчала. – Брак – это… – И она опять замолчала.

– Это серьезный шаг для девушки, – попыталась я помочь ей.

– О да! – воскликнула она с таким жаром, что я сразу навострила уши, желая понять, что за всем этим кроется.

– Быть хозяйкой в Вайдекре – это сложная задача, – продолжала я, и мое сердце от этой фразы сжала когтистая лапа.

– Да, – это было произнесено самым безразличным тоном, – это тоже, конечно, пугает меня, но…

Здесь таилось что-то еще, что-то совсем другое.

– Гарри совсем не пьет, – случайно вспомнила я о ее отчиме.

– Нет-нет, я знаю, – быстро отозвалась она, и я уже просто терялась в догадках.

– Я уверена, что он очень любит тебя.

Зависть снедала меня, когда я произносила эти слова. Но это была правда. Гарри действительно любил ее, я видела это.

– Да, – тихо сказала она, – это-то меня и беспокоит.

Я в изумлении открыла рот. Беспокоит? Что беспокоит?

– А что тебя беспокоит? – переспросила я.

Ее головка в хорошенькой маленькой шляпке низко склонилась на грудь. И я увидела слезу, капнувшую на ее нарядное платье, и пальчик в перчатке, тут же прикрывший это пятнышко.

– Он такой… – Она не могла подобрать подходящего слова, а я, клянусь Богом, ничего не понимала.

– Он такой… – Она опять замолчала.

Я затаила дыхание.

– Он такой… несдержанный, – наконец выговорила она.

Я даже задохнулась от такого откровения. В то время как я томлюсь и дрожу от каждого прикосновения Гарри, эта ледышка отказывает ему в поцелуях и отстраняется от него. Но мое лицо ничего не выражало.

– Я думаю, все мужчины одинаковые. – Я постаралась подражать ее испуганному шепоту. – Он всегда был таким?

– Нет, – воскликнула она, и ее глубокие глаза обратились ко мне. – Только последние два воскресенья. Он очень изменился. Пытался поцеловать меня… – ее голос упал до шепота, – в губы. О, это было ужасно.

Каждой клеточкой своего существа я помнила тепло его тела, мои губы, раскрывшиеся под его губами, мой язык, жадно исследующий его рот. Его руку, сжимавшую мою грудь. Это и было причиной его перемены.

– Он забывается. – Голосок Селии окреп. – И забывает, кто я. Молодые леди никогда… – Она помолчала. – Они никогда не позволяют джентльменам прикасаться к ним таким образом.

– Ты сказала ему об этом? – спросила я с интересом.

– Конечно, – удивилась Селия. – Он показался мне рассерженным. И это пугает меня.

– Ты не хочешь, чтобы он целовал тебя? – вырвалось у меня.

– Да, чтобы так целовал, не хочу. Мне не нравятся такие поцелуи. И не думаю, что когда-нибудь понравятся. Не знаю, смогу ли я вообще выносить их. Мама и отчим никогда не ведут себя так… Они… между ними существует соглашение.

Весь мир знал, что служило соглашением для лорда Хаверинга, когда его супруга после двух детей и четырех выкидышей положила конец их близким отношениям. Это была танцовщица одного из лондонских театров.

– Вы хотите, чтобы так было и у вас? – спросила я, не веря своим ушам.

– Нет, – жалобно проговорила Селия. – Я знаю, что этого нельзя делать, пока не будет наследника. Так полагается. Я знаю, что должна… что должна… Я знаю, что должна как-нибудь вынести это.

Я взяла ее руку в свои.

– Селия, послушай меня, – торжественно начала я. – Я стану твоей сестрой в октябре, но уже сейчас я – твой друг. Гарри и я очень, очень дружны, ты знаешь, мы вместе управляем имением. Он всегда прислушивается ко мне, потому что знает, как мне дороги его интересы. Я по могу вам с Гарри. Я могу поговорить с ним, и никто, кроме тебя и меня, не будет даже знать, о чем ты мне рассказала.

Селия подняла на меня глаза.

– Ах, если бы!.. – Она умоляюще сложила руки. – А Гарри не будет сердиться?

– Предоставь это мне. Но у меня есть одно условие. – Я помолчала, и вишенки на ее шляпке вздрогнули. Было очевидно: чтобы избежать объятий Гарри, она пообещает мне что угодно.

– Мне хочется, чтобы ты всегда рассказывала мне о себе и Гарри. Если изменятся твои чувства к нему или он охладеет к тебе, я прошу тебя сразу рассказать мне.

Вишенки на шляпке энергично закивали.

– О да, Беатрис. Я обещаю, что ты всегда будешь моим самым близким другом. Я все сделаю для тебя. Все, что ты захочешь, я отдам тебе не раздумывая.

Я улыбнулась и поцеловала ее в знак доверия. Селия обладала единственным, к чему стремилась моя душа, и была действительно близка к тому, чтобы поделиться со мной этим.