Онлайн чтение книги Вакансия
Глава 6. Закрутка и кручина

Велосипед нуждался в смазке и, возможно, переборке. А скорее всего, рассчитывал развалиться возле ближайшей помойки. Дорожкин с немалым трудом проворачивал педали и думал, что, если бы не противный скрип, велик вполне мог быть востребован в качестве велотренажера, но никак не в качестве средства передвижения. Для обзорной экскурсии Ромашкин явно занимал Дорожкину аппарат или у Маргариты, или у самого Содомского. Похоже, визит в мастерскую Урнова откладывать не стоило.

– В мастерскую «Урнов и сыновья», – смахивая со лба пот, на всякий случай вслух поправился Дорожкин, – в ту, где нет дочери.

Погода, которая радовала с утра, внезапно завершилась или взяла паузу, небо потемнело и уже на углу института принялось поливать Дорожкина дождем. Когда он наконец добрался до узкого пешеходного моста невдалеке от собственного дома, то успел изрядно промокнуть. Но на берегу реки дождь кончился, и подул холодный ветер, который немедленно пробрал младшего инспектора до костей. Дорожкин слез с велосипеда и затянул молнию ветровки до подбородка. Веревочные перила гудели от ветра, река под мостом казалась холодной даже на вид. Дорожкин оглянулся на город и с удивлением понял, что ни дождя, ни ветра над ним нет, потому как и кроны лип вдоль Яблоневой улицы не колыхались от его порывов, и дома по улице Носова купались в солнечных лучах. Посмотрел через пожухлую уже луговину на деревеньку и увидел, что и над ней сияют столбы света. У реки же ветер просто пытался сорвать с пешехода одежду. Подумав мгновение, Дорожкин выудил из кармана позаимствованный в дежурке велосипедный замок, пристегнул «железного коня» к столбу и побрел через мост пешком. Справа, в двух сотнях метров, бурлила вырывающаяся через плотину вода, а под мостом в этой воде что-то шевелилось, изгибалось и закручивалось. В какое-то мгновение Дорожкину показалось, что он видит в речных бурунах женские тела и слышит нежный смех, но мост был слишком узок, канат, за который он держался, неприятно колол ладонь, и Дорожкин, стиснув зубы, все-таки перебрался на другой берег. С высокого откоса река казалась обычной деревенской речкой-переплюйкой. Дорожкин поднял комок глины, кинул его на середину, подождал несколько секунд и заторопился через луг к деревне, раздумывая о том, что прекрасно проживет и без медали за спасение утопающих.

За мостом снова начался дождь. Но и ветер не отстал от Дорожкина, заставив младшего инспектора порядком продрогнуть, и деревня показалась ему холодной и мрачной, хотя мокрые коровы на лугу провожали младшего инспектора такими взглядами, словно именно он и был причиной разыгравшегося ненастья. Дорожкин дотопал до околицы, сделал небольшой крюк, обходя бородатого козла, что силился вырвать из земли забитый кол, осмотрелся и не нашел никаких отличий в открывшейся перед ним улице от его родной деревушки. Разве только избы на родной Рязанщине были крыты шифером, а иногда и железом, а тут каждая вторая щетинилась почерневшей от времени дранкой. Зато наличники вокруг окон расцветали разноцветными кружевами на загляденье.

Центральная улица деревни была заасфальтирована, но Дорожкину идти по ней не пришлось. Тропинка от моста вела прямо в нужный ему переулок, который, судя по табличке, все-таки был улицей и обзывался вовсе даже не Ляховским или Паночкиным, а Польским.

Нужный дом оказался пятым по правой стороне, что удивило Дорожкина, хотя он тут же припомнил, что и во всем городе нечетные дома были с правой, то есть с четной стороны улиц. В отличие от огороженных легкомысленным штакетником соседних строений дом Шепелевой окружал двухметровый глухой забор, над воротами была устроена отдельная крыша, а вместо калитки имелась самая настоящая дверь с глазком и врезным замком.

Дорожкин оглянулся, поежился, подергал за свисающий из щели разлохмаченный на конце шнур, не услышал за забором ни звона, ни звонка, поэтому ударил в дверь кулаком и закричал что было силы:

– Марфа Зосимовна! Это из инспекции! Инспектор Дорожкин.

– Что ж ты орешь-то, оглашенный? – послышался странно знакомый голос у самого уха Дорожкина. – Заходи, если дошел.

Дорожкин вздрогнул, обернулся, но дверь уже заскрипела, перед глазами мелькнуло темно-синее платье в белую крапину, и ноги словно сами понесли инспектора внутрь. За воротиной обнаружился двор, почему-то тоже ярко освещенный солнечными лучами, за двором сени, за сенями передняя, за передней горница, за ней опять какие-то сени. Платье то мелькало лоскутом в дверном проеме, то развевалось как наброшенный на огромную живую куклу штапельный чехол, и Дорожкин шел за ним как завороженный, словно торопился увидеть, что закончится в первую очередь – переходы или крапины на синем фоне, как вдруг провожатая встала. Остановилась в крохотном дворике, закряхтела, поставила на скамью невесть откуда взявшееся у нее ведро, обернулась и расплылась в редкозубой улыбке.

– Ну что, соколик, сам пришел, гляжу, и зазывать не пришлось?

Старуха раскинула руки в стороны, уперлась ими в бревенчатые стены и раздвинула, раскинула их в стороны. Выпрямила ноги или даже начала расти, потому что секунды не прошло, а Дорожкин уже не просто смотрел на нее снизу вверх, шею ломал, чтобы разглядеть обвисший гигантский подбородок. Опустил взгляд и понял, что стоит посреди поля выкопанной картошки, за мерзлыми грядками замер покосившийся плетень, а за ним нет ни озера, ни города, только канава речки, болотистая луговина, полоса разбитого асфальта, серая весовая да обшарпанный коровник. Над головой что-то завыло, захлопало крыльями, Дорожкин почувствовал, что все его тело обдает холодом, отшатнулся, ударился затылком о тяжелую дверь, которая вдруг отказалась открываться, обнаружил в руке пакет, выдернул из него папку, почти машинально открыл ее и громко прочитал слова, которые были выведены на единственной вшитой в нее желтоватой странице:

– Первое октября, пятница. Деревня Кузьминское, улица Польская, дом номер девять, домовладение Марфы Зосимовны Шепелевой, дело о хищении коровы. Ну что, красавица, будем разбираться с твоей коровой или как?

Последняя фраза удивила самого Дорожкина, он заморгал, обнаружив, что вновь стоит в тесном дворике, и еще раз заглянул в папку, чтобы определиться, во рту ли у него сложился затейливый оборот или был вычитан с листа, но под картоном последней фразы не оказалось.

«Красавица», которая перещеголяла возрастом суммарные годы сразу трех Дорожкиных и к тому же, судя по комплекции, скорее всего и проглотила их вместе со всей возможной амуницией, стерла с лица зловещую улыбку и снова стала той самой старухой, которая целый месяц донимала Дорожкина во время водных процедур.

– Сдурел ты, что ли? – укоризненно покачала головой женщина. – Ты, конечно, не зыркун никакой не всевидящий, то все ерунда, что ты сам про себя вообразил или что тебе кто-то другой в башку втемяшил, глаз тебе залепить нечего делать, но уж я-то и не пыталась тебя заморочить. Незачем мне, соколик. К чему на мелкую мушку топором махать, тебе и щелчка хватит.

– Ну так как? – вдруг почувствовал странное облегчение Дорожкин. – Щелкать будем или корову искать?

– Еще чего – искать, – обиделась Шепелева. – На месте моя корова, доена и поена, пригожена и ухожена. Да и кто искать-то будет, ты, что ли?

– Вот.

Дорожкин вытянул из кармана, развернул и выставил для обзора красное удостоверение.

– И что? – Старуха теперь уже и вовсе ничем не отличалась от обычных старух, к которым Дорожкин привык в родной деревне. – По всяким поручениям? Я вот тоже напишу на бумажке, что я самая главная ведьма в деревне, и что тогда? Нешто мне это славы прибавит? Пошли, бедовый, покажу тебе корову. Она в сарае сейчас стоит, да. С обеда гроза грозилась, вот я и загнала. А теперича чего уж выгуливать? И спрячь свою папку, спрячь. Нечего меня казенным колдовством дивить. Я захочу – ваш Кашин-Малашин, из-за стола не вставая, обделается, и обделывался уже, а в папке этой и строчки не появится о том, кто это умыслил. Вот, смотри. Увидел? Что замер-то? А? Что?

Коровник, к которому старуха подвела Дорожкина через заполненный вальяжными курами двор, был пуст. Запах навоза мешался с запахом животного, которое исчезло из коровника только что. На присыпанных сеном половицах лежал свежий коровий лепех и валялось чуть примятое оцинкованное ведро, а коровы не было.

– Запираете? – Дорожкин вытащил из кармана авторучку, подумал, сунул папку под мышку и выудил из другого кармана блокнот.

– Что? – ошеломленно переспросила старуха и тут же начала краснеть и надуваться.

– Я насчет дверей, – объяснил Дорожкин. – Двери были заперты? И куда могли увести вашу корову? Наверное, далеко-то увести не могли? В лес если только? А зачем? Как она выглядела-то?

– Как все коровы! – зарычала старуха и запричитала что-то вполголоса, закатила глаза, выставила руки перед собой и пошла, пошла странной, покачивающейся походкой по коровнику. Зашевелились, поползли в стороны соломинки, взметнулась вверх крохотным блестящим смерчем вода в поилке, зашуршали веревки и тряпки, развешанные по гвоздям. Дорожкин было шевельнулся, открыл рот, чтобы предупредить о сохранении следов, но старуха выставила в его сторону два пальца, и лицо младшего инспектора обожгло льдом.

«Чудес не бывает», – постарался приободриться Дорожкин, но не смог вымолвить ни слова, попятился из сарая наружу и только и успел увидеть, что старуха подхватила вилы и что-то вычерчивает по полу коровника, размазывая все тот же коровий лепех.

– Все. – Через минуту Шепелева вышла во двор, захлопнула за собой ворота и устало опустилась на скамью. – Сейчас.

– Что «все»? – наконец справился с окоченением Дорожкин и принялся корчить гримасы, разминая замерзшие щеки.

– Все, – повторила старуха и вытащила из кармана платья пачку болгарских сигарет. – Куришь?

– Нет, – утомленно пробормотал Дорожкин.

– Молодец, – кивнула старуха, щелкнула по пачке, вытащила губами подскочившую сигарету, чиркнула спичкой, затянулась. – Да ты не стой, болезный. Садись рядом, места много, не бойся, не трону.

– Те самые, болгарские, «Ту-104»? – поинтересовался Дорожкин, присаживаясь на край скамейки. – Мне в деревне заказывали, что-то я не нашел прежних.

– Плохо искал, – выпустила кольцо дыма старуха. – Хотя кто знает. У меня-то запас. Как тебе городок?

– Хороший городок, только какой-то ненастоящий, – пожал плечами Дорожкин. – Мы корову-то искать будем?

– А чего ее искать? – снова пыхнула дымом старуха. – Корова ведь не курица, в окно не сунется. На заднем дворе у меня собака. Хорошая собака, поверь на слово. Такая только посмотрит на тебя – просить будешь, чтобы проглотила, не разжевывая. За курятником гуси. Забор. Да и ворота пусть и не на замке, а не умеючи не откроешь. На месте корова, считай, что на месте. Только подождать надо. Еще минут пять.

– Как же на месте? – не понял Дорожкин. – Ее же не было? Вы же по коровнику ходили, там нет никого!

– На нет и суда нет, а от прибытку жди убытку, – пробормотала старуха. – Ты раньше времени не трепыхался бы. Думаешь, сразу щуку за хвост ухватить? Нет, милок, ты сначала пескарями побалуйся, если воды не боишься, а там уж посмотрим…

– Так где корова-то? – вконец запутался Дорожкин.

– На месте, – уже спокойнее повторила старуха и посмотрела на Дорожкина с прищуром. – Тебе кровосос Лизку показывал?

– Какой кровосос? – не понял Дорожкин.

– Марк Эммануилович Содомский Лизку Уланову – дурочку с нимбом – показывал? – повысила голос старуха.

– Показывал, – после паузы пробормотал Дорожкин, которому в этот самый момент вдруг подумалось, что было что-то неприличное в том, как он разглядывал ту женщину в метро. – Показывал, потом еще щелкал зачем-то.

– Общелкался, смотрю, – крякнула старуха. – Если бы как надо щелкал, ты бы щелчков его не запомнил. Хотя… – она недоверчиво покосилась на Дорожкина, – … ладно, пробовать не буду. Лизку видел?

– Видел, – кивнул Дорожкин. – Правда, не заметил, что дурочка она.

– Дурость дурости рознь, – отмахнулась старуха. – Какой она тебе показалась?

– Да никакой, – засмущался Дорожкин. – Обычная женщина. Лет пятидесяти или чуть старше. Она невысокая, добрая по лицу, усталая такая. В платье. А над макушкой у нее это… светилось так.

– Это у нее бывает, – задумалась старуха. – Хотя моим глазом не разглядишь, но так не только глазом смотреть надо. А что насчет молодости? Хоть краем глаза не приметил в ней молодости? Гибкости девичьей, красоты, свежести?

– Так это… – вовсе заерзал Дорожкин. – Хотел представить, да не вышло.

– Это у Марка не вышло, – буркнула старуха и посмотрела на Дорожкина уже с интересом. – Или как раз наоборот. А ведь у нас тут в деревне Лизку все за молодку считают. Даже я уж забывать порой стала, что ей за девяносто выстукало да как она с лица. А когда-то мы с нею крепко… повздорили. Хотя нимб на башке у нее детишки деревенские не так давно примечать стали. Я не верила, думала, привирают, а Содомский сразу за нее ухватился… А ты, постреленок, все как есть разглядел?

– Откуда же я знаю? – пробурчал Дорожкин.

– Ладно, младший инспектор, младшее не бывает, – тяжело поднялась со скамьи старуха. – Я тебя знать не знаю, хотя уж донага разглядела, поэтому болтать пока не буду. Глазки у тебя вроде есть, да вот только тебе надо смотреть еще научиться. Знаешь ведь как, по одежке встречают, а когда одежку не видишь, так и встретить не знаешь как. Что толку, что ты исподнее зыркаешь? Ни голяка не оценишь, ни одежонкой не подивишься. К тому же взгляд взгляду как крыло поперек крыла. Видимое невидимое застит. Идет человек по пояс в воде, а вышел из воды – чудище непонятное. Не то твое разумение корчит, что ты видишь, а то, что невидимым остается. А Лизка что? Дурочка, одно слово. Давно уже дурочка. Ворожит, а что ворожит, самой невдомек. Морок в явь потащила, прилепила плотно, да не под всякий глаз. Да и то потащила, а потащила ли? И по своей воле ли? А ну как вовсе о том не думала?

– Что-то я совсем ничего не понимаю… – развел руками Дорожкин. – Вы как-то путано выражаетесь.

– А что тут непонятного? – скривилась старуха и прищурилась, разглядывая Дорожкина. – Тут народишко в основном на яблочко наливное любуется, а ты, дорогуша, мало того что яблочко насквозь без румянца сверлишь, так еще и зернышки в нем выглядываешь, а вкуса-то яблочка не знаешь. Понял?

– Нет, – честно признался Дорожкин.

– Тебя за какие доблести инспектором-то зачислили, убогий? – подняла брови старуха.

– Ну так это… – совсем растерялся Дорожкин. – Нимб разглядел, на какой-то… морок, что ли, не поддался. И на щелчки тоже.

– И все? – прищурилась старуха.

– И все, – кивнул Дорожкин. – Ну характеристики еще на меня собирали. Сказали, что подхожу.

– Кто сказал-то? – поджала губы Марфа.

– Адольфыч, – ответил Дорожкин.

– Адольфыч, значит, иглу в колено, – зло пробормотала старуха и щелкнула сразу двумя пальцами перед носом Дорожкина. – Ладно, о том не мое дело, но раз уж ты ко мне пришел, выходит, без меня не срастется. Ты, конечно, по-всякому должен был обделаться, да обделанным домой бежать, когда я тут на тебя руками махала. Будь уверен, Вестибюль уже тебя с дезодорантами и мылом в участке дожидается, но так не всегда и необделанностью гордиться следует. Все до тебя обделывались. Ну… – лицо старухи вдруг сделалось недобрым, землисто-серым, – или почти все. Только ведь когда черед в одном шаге рушится, вся походка кувырком идет…

– Не получается, – с трудом разомкнул губы Дорожкин, хотя чувствовал, что склеены они накрепко, только что клея язык не чувствовал. – Может, я и не то вижу или не вижу того, что надо, так я и на слух, кажется, мало что соображаю. Я так понял, что меня на зуб к вам послали? Кто-то вложил листок в папку, и вот я здесь. Это как испытание? Эта… как ее… инициация?

– Это еще неизвестно, кто непонятней говорит, – вытаращила глаза старуха и снова принялась щелкать пальцами, не сводя удивленного взгляда с Дорожкина. – Ин… инициация, растудыть ее. А ну-ка скажи что-нибудь?

– Например? – уже легче разомкнул губы Дорожкин, хотя как раз теперь вкус клея почувствовал.

– Ведьмы, лешаки в предках были? – Старуха отошла на шаг, скрестила руки под тяжелой грудью, поочередно прикусила сначала верхнюю, потом нижнюю губу. – А может, кто и посерьезней? Хотя что мне посерьезней, я сама посерьезней. Ну что молчишь?

– Не знаю, – признался Дорожкин. – Бабушка врачевала деревенских, но не заговаривала ничего, так, молитвы читала. Да и что там за врачевание? Мед, прополис, подорожник, зверобой, мать-и-мачеха. Каждый так может. А так-то… А вы что же, верите в ведьм да в лешаков?

– Верю? – удивилась старуха и растерянно опустилась рядом с Дорожкиным. – А ты веришь? Скажи, парень, вот ты в траву веришь? А в небо над головой веришь? А в камень? В камень, из которого дом твой сложен, веришь?

– А что в них верить-то? – пожал плечами Дорожкин. – Трава, небо, камень. Они же есть. Верят в то, чего… как бы нет.

– Вот! – погрозила Дорожкину пальцем старуха. – Так и ведьмы… Как трава. Чего в них верить-то? Их… косить надо.

Глаза ее вдруг загорелись, из глотки раздался почти мужицкий хохоток, старуха шагнула к воротам коровника и рванула на себя створку. Корова стояла там, где и положено ей было стоять. Вздымала дыханием бархатистый рыжий бок, блестела сопливыми розовыми ноздрями, косила коричневым глазом, а у ее ног барахтался в коровьем лепехе маленький всклоченный человечек. Пытался встать, но и ножки, и ручки его подламывались, словно не было в них ни силы, ни точности.

– Никодимыч! – всплеснула руками Марфа. – Никак ты опять?

– Я, – жалобно проблеял маленький мужичок, ростом поменьше самого Фим Фимыча.

– Ты ж пять лет не попадался, сердечный, – уже знакомо уперла руки в бока старуха. – Или я тебя плохо учила? Зачем корову-то смаргивал? Здесь не мог отдоить? Сколько сцеживал-то?

– Прости дурака, – продолжал барахтаться мужичок. – Что я сцеживал-то? Хозяину кружку цельного парного, с тебя ж не убыло бы? А смаргивал вынужденно. Тут у тебя попробуй сцеди, каждая веревка на наговоре, того и гляди захлестнет.

– Вот я не догадалась коровку-то заговорить, – покачала головой старуха.

– Так от наговора молоко-то киснет, – расплылся в улыбке перемазанный навозом мужичок.

– И это знаешь, – качнулась с носок на пятки старуха. – И что же мне теперь с тобой делать? Опять плетьми учить?

– Не надо плетьми, – захныкал мужичок. – Больно злые у тебя плети, матушка.

– Уж какие есть, – развела руками старуха. – Ладно, я, конечно, понимаю, что ты, Никодимыч, не от озорства, а от лени корову вымаргивал. Мог бы и ножками до моей калитки добежать, не отказала бы. А теперь не обессудь. Хотя…

– Что замыслила-то, матушка? – заныл мужичок, раскинул в стороны руки и ноги, замер посреди размазанного в жижу лепеха.

– Кручину свою отдай, Никодимыч, – процедила сквозь зубы Марфа. – Не всю, конечно, а на три щелчка.

– Да ты ополоумела, матушка, – заскулил Никодимыч. – С корнем кочку мою выдрать хочешь?

– Да что мне твоя кочка? – хмыкнула старуха. – Скажи еще, что я на корешок твой покусилась. Или, думаешь, мне до твоей кручины надобность есть? Вот, пареньку хочу подсобить, опять же на три щелчка только, у тебя и мозоль с трех щелчков не вырастет.

– Не дам, – заверещал Никодимыч. – Адольфыч узнает – не пожалует. А его плети горячей твоих будут.

– Не будешь болтать – не узнает, – повысила голос старуха. – А плетьми с Адольфычем мериться я и не собиралась. И его плети, и мои в зачет пойдут. А не хочешь ли закрутки попробовать?

Сказала, прищелкнула да вокруг себя и оборотилась. Завыл тут мужичок да вслед за Марфой и сам закрутился, да не просто закрутился, а обратился волчком, серым комом, юлой на дощатом полу. Даже брызги навоза полетели во все стороны, вот только на старуху да на Дорожкина ни одна не попала.

– Ну как, не надумал? – закричала старуха.

– Нет! – донеслось едва различимое через вой или визг.

– Подождите, – растерянно заговорил Дорожкин. – Зачем вы так?

– А как еще? – подняла брови старуха и начала переплетать пальцы и мять, заламывать их. И такой же треск послышался из вращающегося волчка, пока сквозь истошный, рвущий за сердце крик не донеслось хриплое «Да!».

– Вот и все.

Старуха разжала ладони, волчок, а стало быть, и мужичок-недомерок исчез, а на ладонях у Марфы остались три сухих коробочки мака.

– Зачем же так-то? – потрясенно прошептал Дорожкин, не зная, пойти ли ему немедленно к Фим Фимычу просить бутыль загоруйковки или лучше отправляться пешком куда-нибудь в сторону Москвы, пока и в самом деле не понаехали санитары из ближайшей дурки.

– А ты думаешь, когда сам под раздачу попадешь, тебя не ломать, а по голове гладить будут? – нахмурила лоб старуха. – Или думаешь, что те, кто до тебя был, хорошо кончили? – Голос ее зазвенел металлом. – Вот, держи. Коробки пустые, без семян, да не в том их толк. Если припечет, раздавишь одну. Никодимыч выручит. Он, на самом деле, добрый малый, правда, с хитрецой, но против собственного щелчка не попрет. Понял?

– Понял, – кивнул Дорожкин, пряча коробки мака за пазуху. – То есть нет, конечно, но в общих чертах. Спасибо. А как же дело-то?

– А ты папочку-то открой, – ухмыльнулась старуха.

Дорожкин раскрыл картон и вытаращил глаза; желтый, на ощупь пергаментный, лист был чист.

– Только зря картон не заламывай, – посоветовала старуха и снова двинулась дворами и переходами, – а то будешь один за весь свой отдел вкалывать. Только если зуд в пальцах почувствуешь. Вот и весь совет от меня. Пошли, провожу к выходу.

– Подождите, – заторопился за хозяйкой Дорожкин. – Но вы же еще что-то говорили, что я то ли не так смотрю, то ли не то вижу.

– Видишь ты то, что надо, только не все, – отрезала старуха. – Но с глазными болезнями не ко мне. Это тебе… Всякий сам своего доктора ищет. И ты поищи… доктора…

На этой фразе она собралась уже вытолкать Дорожкина на улицу, на которой сразу образовались и кошки, и собаки, и деревенские дети, но младший инспектор вцепился в ее рукав мертвой хваткой:

– Еще три вопроса. Только три вопроса.

– Ну что тебе еще? – нахмурилась Марфа.

– Этот… ну Никодимыч, он кто? – спросил Дорожкин.

– Банник, – отрезала старуха. – Ну домовой, в общем, но по сути – банник. И хороший банник, кстати. Просто ему не повезло под Адольфыча попасть. Об Адольфыче не спрашивай, это не на мой зубок сплетня.

– Где мне Лизку Уланову увидеть? – сдвинул брови Дорожкин.

– Зачем тебе? – не поняла старуха.

– Вспомнить кое-чего надо, – объяснил Дорожкин.

– Вот уж нашел вспоминалку, – хмыкнула старуха. – Она сама вчерашнего дня своего не помнит… Ну да ладно, нет ее в деревне, по делам она уехала. В Москве, наверное. Ну еще что хотел? Говори.

– А зачем вы в ванной-то? – собрался с духом Дорожкин. – В ванной-то вы зачем? И так спать не могу, то шорохи какие, то стуки, еще и вы в ванной. Что ищете-то?

– Да уж не тебя, сорванец, – вдруг наполнила глаза болью Марфа и ударила в грудь, вытолкнула Дорожкина со двора.

День пролетел как один час, куда только время подевалось. Уже в сумерках Дорожкин добрел до моста, перебрался на свою сторону, не слыша ни плеска, ни нежных голосов между обрывистыми берегами, и увидел, что рама велосипеда по-прежнему заперта на столбе, но ни колес, ни крыльев, ни руля, ни сиденья – ничего на ней нет. И именно это обстоятельство почему-то заставило Дорожкина рассмеяться впервые за целый день.