Онлайн чтение книги Варя
6

Мои отношения с Варей внешне нисколько не изменились. Мы ежедневно встречались с ней в библиотеке и вели себя, как обычно. О происшествии с Левой Кравецом не разговаривали. Даже имени его не называли.

Но я, конечно, о нем не забыл. Должен признаться, что воспоминание об одержанной победе долго меня тешило. Я стал гораздо увереннее. Я уже не так болезненно ощущал, что Варя на целых два года старше меня. Я держал себя с ней по-прежнему, но поглядывал на нее иногда даже покровительственно.

Я ожидал, что тот разговор на мосту, когда она назвала меня своим настоящим другом, будет иметь продолжение, но ошибся. О нашей с ней дружбе она больше не упоминала. Она считала ее чем-то само собой разумеющимся, не нуждающимся в дальнейших выяснениях. Она вообще стала как-то молчаливее и тише в эти дни.

Но, помню, однажды она со мной все-таки разговорилась. Я опять сказал ей, что в книгах она читает только про любовь. И она на этот раз не ответила мне, как прежде: «Что ты в любви понимаешь!» Сидя на вершине книжной кучи, она оторвала глаза от раскрытой книги, лежавшей у нее на коленях, и сказала, что любовь — только тогда любовь, когда ради того, кого любишь, ты способен на самый отчаянный подвиг, на какую хочешь жертву.

— У нас на Петроградской стороне за одной портнихой ухаживал студент, — сказала она. — Они шли по набережной, и он объяснялся в любви. А дело было в декабре, Нева уже стала, только у набережной дымилась полынья. Она и говорит: «Если любишь, прыгни в эту полынью». Не успела договорить, а он уже как был, в шинели, перескочил через парапет и — в воду.

— Утонул?

— Нет, вытащили.

Я подумал, что подвиг этот не так еще велик и что, если бы Варя потребовала, я тоже прыгнул бы в полынью. Но промолчал.

— А знаешь стихотворение про рыцаря Делоржа? — спросила она. — Дама, которую он любил, нарочно бросила свою перчатку в клетку к львам и велела ему пойти и достать. Он вошел в львиную клетку и достал.

— Она поступила по-свински, — сказал я.

— Это неважно.

— Почему неважно?

— Важно, что он любил и не побоялся. Если бы я любила, я не задумываясь дала бы отрубить себе руку.

— А косу? — спросил я насмешливо.

— Ну и косу, — ответила она серьезно.

К своей чести, должен сказать, что я ни на одно мгновение не связывал ее рассуждения о любви со своей особой. До такого самообольщения я не доходил. Я полагал, что, говоря так, она никого не имеет в виду.

К концу рабочего дня она становилась беспокойной. Начнет записывать книги и встанет. Начнет расставлять по полкам и бросит. Переспрашивать ее приходилось по нескольку раз: она словно не слышала. Примется читать, но сейчас же отбросит книгу и взглянет на дверь. И чем ближе к вечеру, тем чаще она взглядывала на дверь. Засиживались мы в библиотеке еще дольше прежнего: ее никак нельзя было увести, она все что-нибудь придумывала, чтобы оттянуть уход.

Наконец на четвертый, кажется, день она меня спросила:

— Так он больше не придет?

— Кто? — не понял я.

— Лева.

Я решил, что она боится. И поспешил ее успокоить.

— Ясно, не придет. Он уже здесь получил все, что ему причиталось. А снова сунется — я ему снова морду намылю!..

Она взглянула на меня, но ничего не сказала.

То были тревожные дни: белые шли на Петроград, и носились слухи, что они совсем уже близко. Называли дачные поселки, хорошо всем петроградцам известные, в которых уже белые. С достоверностью рассказывали, что на одном из кронштадтских фортов изменники офицеры подняли мятеж; они захватили форт и передали его белым. И когда мы в сумерках вышли с Варей из Дома просвещения, мы на притихших улицах явственно расслышали отдаленный гул артиллерийской пальбы.

Снова была белая ночь, и окна верхних этажей, отражавших зарю, сияли золотом. За углом мы повстречали отряд, идущий на фронт, — человек двести. Улица была налита сумраком, как влагой, и фигуры бойцов сливались. Они пели старую революционную песню:

Среди гулких мужских голосов слышны были и два-три женских, звонких, высоких. Мерный шум шагов. Стук пулеметов, которые волокли по мостовой. Когда головная часть отряда взошла на горбатый мост через Мойку, мы на фоне неба увидели штыки винтовок и над ними знамя на тоненьком древке.

Колонна скрылась за мостом, и вдруг мы заметили бегущего навстречу человека. Он, видимо, отстал от отряда и теперь догонял его. Это был немолодой, усатый мужчина в кожаной куртке, с винтовкой за плечами. Ничего общего не было между этим человеком и Левой Кравецом, кроме кожаной куртки. Но Варя вспомнила Леву Кравеца.

— Он, может, совсем не оттого не приходит, что тебя испугался, — сказала она мне.

— Ну вот! А отчего же?

— Ушел на фронт.

— Кто? Он? — спросил я презрительно.

— Надо узнать, — сказала она.

Я не придал ее словам никакого значения. А на другой день, в субботу, она впервые не пришла на службу.

Я долго ждал ее, думая, что она опоздала. Расставлял наугад книги по полкам, читал. Потом начал тревожиться. Я сам не знал, чего опасаюсь, но день был тревожный: орудийная пальба была слышнее, чем накануне, и при каждом выстреле окна библиотеки мягко вздрагивали. Несколько раз я бегал к подъезду Дома просвещения и ждал там на мраморной лестнице. То тут, то здесь я натыкался на Марию Васильевну, бесшумно ступавшую по паркету войлочными туфлями. Узкие губы ее были сжаты, и лицо, как всегда, словно заперто на замок. Но при каждом выстреле в глубине ее потухших глаз вспыхивали тусклые огни.

Варя так и не пришла, а следующий день был неслужебный, и я сидел дома. Мама стирала на кухне пеленки, а я тут же под ее руководством гладил белье, принесенное с чердака. К стыду своему, должен признать, что делал я это с величайшей неохотой и только о том и думал, под каким бы предлогом сбежать. Мама чувствовала это, была раздражена и поминутно ко мне придиралась. Ее до крайности утомляла моя новорожденная сестренка, хилая, еле живая, беспрестанно пищавшая за стеной; то и дело отрываясь от своего корыта, мама поправляла мыльной рукой волосы и бежала к ребенку. Ее как раз не было в кухне, когда вдруг зазвонил медный колокольчик над дверью.

Я поставил утюг на подставку и открыл входную дверь. На лестничной площадке стояла девочка лет десяти с двумя светленькими косичками и смотрела на меня голубыми глазами.

— Мне нужен Коля, — сказала она.

— Это я.

Она оглядела меня недоверчиво. Руки она одержала за спиной. — Вы Коля?

— Коля.

— Не врете?.. Вы слишком большой… А нет у вас в квартире другого Коли?

— Нету.

Она молчала, колеблясь. Потом вдруг решилась:

— Тогда это вам.

Она протянула мне сложенный фантиком бумажный листок и кинулась вниз по лестнице.

— Постой!

Но внизу уже стукнула дверь.

На фантике было написано: «Коле». Я развернул его и прочел:

Почерк был аккуратный, ровный, тот самый, которым она записывала названия книг в гроссбухи. Пока я читал, мама вернулась в кухню.

— Это что? — спросила она недовольно.

— Это мне. Меня вызывают сейчас в библиотеку.

— Глупости. Кто может тебя вызывать?

— Заведующая. Моя заведующая. Ей-богу. Сама заведующая…

— А ну, покажи.

Но показывать я не стал. Я сунул листок в карман и выскочил на лестницу, не захватив даже картуза, чтобы меня не задержали. Я был счастлив, что мне удалось вырваться из дому. Я трепетал от любопытства, от волнения. Слова «во имя нашей дружбы» горели во мне.

Набережная Фонтанки против Летнего сада была пустынна из конца в конец, и я издали увидел Варю. Тоненькая и прямая, беспокойно похаживала она в ожидании вдоль чугунной ограды над водой. Она тоже сразу заметила меня и торопливо пошла мне навстречу.

Она принарядилась так, как принаряжались девушки в девятнадцатом году. Девушка в те времена считала себя нарядной, обернув лоб цветной лентой и пропустив ее сзади под волосами. Такая именно ленточка, голубенькая, была на лбу и у Вари. Туфли тоже не те, в которых она ходила в библиотеку, а хотя и стоптанные, но на высоких каблуках. Благодаря острым этим каблучкам она казалась еще тоньше и выше.

— Отчего ты так долго?

Я объяснил, что побежал, как только получил ее записку.

— Это девочка с нашего двора, — сказала Варя. — Я боялась, она напутает. Как ты мне нужен! Скажи, ты мне друг или не друг?

Я сказал, что, разумеется, друг.

— Мне нужен друг, на которого можно положиться!

Я сказал, что на меня она может положиться вполне.

— Во всем?

— Во всем! — сказал я пылко.

— И ты сделаешь все, что я попрошу?

— А что ты хочешь попросить?

— Нет, ты раньше должен обещать.

Я вдруг заколебался:

— Как я могу обещать, если не знаю…

— Нет, ты должен обещать, иначе ты мне не друг! Обещай сделать все, что я тебя попрошу, даже если тебе не понравится, даже если будешь не согласен!

— Но посуди сама…

— Обещаешь? Нет? Ну, тогда я тебе ничего не скажу.

Она повернулась ко мне спиной и пошла прочь. Этот довод сразил меня.

— Варя!

Она обернулась:

— Обещаешь?

— Ну, обещаю…

Она подошла ко мне очень близко и сказала, глядя прямо в лицо:

— Проводи меня к нему.

— К кому?

— К Леве Кравецу.

От изумления я совсем потерялся.

— Ты что это!

— Мне нужно.

— Да ты с ума сошла!

Розовые пятнышки появились у нее на щеках, под скулами.

— Я должна. Я обязана ему все сказать.

— Да что сказать?

— Все, все. Мы подымемся с тобой вместе, ты будешь молчать, ты ничего ему не сделаешь, а я все скажу…

Я не понимал. Я не верил, что она говорит серьезно.

— Как я к нему пойду? Ведь я побил его!

— Тем более. Значит, и ты обязан.

— Ну, нет! Я не сумасшедший.

— Так не пойдешь?

— Ясно, не пойду.

— Но ведь ты обещал!

— Я не знал…

— Значит, ты мне не друг.

— Нет, друг.

— Пойдешь?

— Не пойду.

— Тогда я пойду сама!

Она повернулась и, стуча каблучками, быстро-быстро зашагала прочь.

Я стоял растерянный. Потом побежал за нею вслед. Не мог же я отпустить ее!

— Постой! Послушай! Как, ты идешь к нему? Ведь он нахально тебя поцеловал?

Она остановилась и взглянула на меня. Розовые пятнышки у нее на щеках увеличились. Серые глаза потемнели.

— Он не смел меня целовать, — сказала она. — Не смел, даже если любил. Но бывают такие минуты, когда можно поцеловать того, кого не смеешь.

— Какие минуты?

— Когда идешь на смерть. Вот какие!

Она задохнулась от волнения. Смотрела на меня и ждала, что я скажу. Но я молчал.

— Так пойдешь со мной?

— Да ведь я не знаю, где он живет…

— Фонтанка, сто двадцать три.

— А ты откуда знаешь?

— Я вчера нарочно пошла к Серафиме Павловне на квартиру и спросила.

Мы зашагали по набережной Фонтанки.