Онлайн чтение книги Варя
7

Нумерация домов на Фонтанке начинается возле Летнего сада, и до дома № 123 очень не близко. Нам предстояла длинная прогулка.

Никогда еще зелень в Петрограде не распускалась так пышно, как в то лето девятнадцатого года. Тяжелая, яркая листва выпирала из всех садов и скверов. Дворы зарастали травой, как лужайки, помойки тонули в крапиве и лопухах. На мостовых между каждыми двумя булыжниками подымалась нежная травинка. Травинки и даже небольшие кустики зеленели на ржавых крышах, на карнизах, между разбитых тротуарных плит. Деревянные петроградские мостовые — торцы, гниющие и постепенно разваливавшиеся, — покрывались бархатистыми мягкими наростами из плесени и мха.

Это вторжение зелени в каменное тело опустевшего города я наблюдал снова двадцать три года спустя, летом сорок второго, во время осады. Тогда я тоже, бывало, сбивая носком флотского ботинка головки одуванчиков, вспоминал, как шагал здесь когда-то вместе с Варей и дивился, как странно все повторилось: и пустынность мостовых, и травка между камнями, и нагретые солнцем полузатонувшие баржи, и писк мелькающих ласточек, и привычнее чувство голода, и тревога, и вздрагивание воздуха над головой от тяжелой орудийной пальбы.

Сначала я плелся позади Вари, желая показать, что я ничего не одобряю и иду поневоле. Но потом мне это надоело, и я пошел рядом. Мне все-таки очень хотелось кое о чем порасспросить ее.

— Он, что ли, уезжает на фронт?

— Нет, — ответила она.

— Здесь остается? В городе?

Она кивнула.

— Вот видишь! — сказал я презрительно. — Что же ему угрожает?

— Много ты понимаешь!

— Не меньше тебя.

— Ну, положим. Главное здесь случится, а не на фронте.

Я был поражен. Я даже остановился.

— Откуда ты знаешь? Серафима сказала?

— Нет… Да… Она мне так не говорила… Но я поняла… Она знает его с детства и очень хвалила его.

— За что же?

— Она и меня хвалила. Она сказала, что я умница и правильно сделала, что обратила на него внимание. Его ждет большое будущее. Чего ж мы стоим? Идем!

Мы опять зашагали.

— У Серафимы много лет была балетная студия, и его привели к ней маленьким мальчиком, — продолжала она. — Мать привела, Серафима хорошо знает его мать. Он отлично танцевал, но сейчас отбился от балета. И она не осуждает его. Она говорит, что теперь есть вещи нужнее танцев…

Я постарался вернуть ее к тому, что меня особенно поразило.

— Нет, ты скажи, что это значит: решится здесь, а не на фронте? Что решится?

— Все, — ответила Варя. — Когда белые подойдут к самому городу, в городе начнутся события.

— Какие?

— Она не сказала какие. Она много раз повторяла, что не имеет права рассказать… И на случай этих событий в городе должны оставаться люди. Понимаешь, настоящие люди. И Леву Кравеца оставили, чтобы защищать город, когда начнутся события…

— Это она тебе сказала, что его оставили, чтобы защищать город?

— Нет, так она не говорила. Но это ясно.

Она отвечала мне уверенно, с некоторой даже надменностью, с пренебрежением к моей недогадливости.

Все, что я услышал от нее, очень меня взволновало. Я был покорен ее властным тоном. И все же я продолжал сомневаться. Мне очень не хотелось идти к Леве Кравецу. И когда номера домов, мимо которых мы шагали, перевалили наконец через сотню, я заколебался опять.

— Тут что-то не то, — сказал я.

— Что не то?

— Не тот он человек, чтобы его оставили для такого дела. Он трус. Помнишь, как он побледнел, когда я вскочил на бильярд?

— Он вовсе не побледнел. Ты зол на него, потому что дрался с ним, — сказала она.

Это замечание больно меня задело.

— А из-за кого я подрался? — спросил я. — Из-за тебя. Он поцеловал тебя, и ты ревела.

— Он не смел меня целовать, — повторила она. — Но это касается только меня. Это — дело только мое.

Мы дошли до дома 123. Мы стояли возле ворот.

— Во дворе. Квартира шестнадцать, — сказала она. — Идем!

— Не пойду…

— Тогда я пойду одна.

Она повернулась ко мне спиной, и каблучки ее застучали под аркой ворот.

Я пошел за нею.

Под каменной аркой было зябко, лето еще не проникло туда. Мы пересекли дворик и стали подыматься по грязной, затхлой лестнице, с трудом разглядывая в полумраке номера на дверях квартир. Варя шла впереди. Она шагала все медленнее, и я почувствовал, что она робеет. Я решил сделать последнюю попытку.

— Вернемся, — сказал я. — Ведь нелепо…

Но она презрительно передернула плечом и заторопилась. Дойдя до квартиры шестнадцать, она торопливо дернула за звонок, чтобы я снова не постарался остановить ее.

Звонок задребезжал. Тишина.

Потом за дверью раздались шаркающие шаги. Звякнул замок, дверь приотворилась, но только чуть-чуть. В щелку на нас глянуло чье-то лицо.

— Вам кого?

— Лева дома? — спросила Варя робко, совсем не так, как она разговаривала со мной.

Тишина. Нас долго разглядывали. Затем лязгнула дверная цепочка, и дверь распахнулась.

На пороге стояла маленькая седеющая женщина и рассматривала нас черными, как у Левы Кравеца, глазами.

— Заходите, — сказала она ласково.

Мы вошли в маленькую кухоньку, очень жаркую, потому что топилась плита и кипел большой медный чайник. В кухоньке было светло, прибрано, кастрюли блестели на полках, на кухонном столе лежала чистая салфетка. Сквозь раскрытую дверь видна была комнатка с высокой аккуратной постелью, с иконой в углу, из-за которой торчали веточки вербы, со светлым зеркалом, отражавшим окно, на котором стояли герани. Женщина, впустившая нас, была такая же чистенькая и уютная, как все вокруг. От нее сладковато пахло ванилью.

— Вы Левочкины друзья? — спросила она, продолжая разглядывать меня и Варю.

Я не знал, как ответить, потому что вовсе не считал себя Левочкиным другом. Но Варя сказала:

— Да.

— Левочки нет дома, — сказала женщина. — Он будет очень жалеть.

Я испытал огромное облегчение, нетерпеливо толкнул Варю локтем и шепнул:

— Ну, пойдем…

Но Варя сделала вид, что не расслышала.

— Можно его подождать? — спросила она.

— Он вам, верно, сказал, что придет сегодня! — воскликнула женщина обрадовано.

— Нет, он ничего не говорил, — ответила Варя.

— А вы видели его?

— Нет, не видели. Мы так пришли, сами.

— Ну, тогда вы его не дождетесь, — огорчилась женщина. — А я-то уж подумала!.. Он теперь редко ко мне приходит. Раз в три дня, и то только поздно вечером. Придет, крикнет: «Мамаша, есть!» Поест, поспит, а утром и нет его. Он все занят, сейчас такое время… Мне он ничего не докладывает… «Мамаша, не суйтесь, вы ничего не понимаете!» А вы понимаете? — спросила она.

— Понимаю, — ответила Варя многозначительно и важно.

— Пойдем, пойдем, — сказал я, взял Варю за руку и потащил к двери.

— Нет, я вас так не отпущу, — заговорила мать Левы Кравеца. — Вы должны выпить у меня чаю. Как раз чайник вскипел. Нет, нет, садитесь, садитесь. — Она пододвинула табуретки к столу. — Для меня радость, что вы пришли. Я всегда одна, одна…

— Спасибо. Не надо, — сказал я, хотя мне вдруг очень захотелось чаю.

— С пирогом, — сказала женщина. — Вот. Еще осталось.

Она проворно поставила на стол тарелку с крупно нарезанным пирогом, в котором были запечены большие куски рыбы.

— Спасибо, — сказала Варя, села за стол, и корочка пирога звонко хрустнула на ее белых зубках.

Я тоже сел. Чашки чая, заваренного на брусничных листьях и потому красного, появились перед нами. Рыба в пироге была восхитительно солона. Мы жевали, а мать Левы Кравеца стояла и рассказывала о каких-то своих поездках в деревню, где она меняла юбки, кофты, наволочки на муку.

— Да, все теперь спуталось, сбилось, все пошло не так, — говорила она горестно. — Дети не чтут родителей… Революция, революция, он теперь все революцией занят… Конечно, и в революции правда есть, мы люди небогатые, нам терять нечего… Однако Левушка был в такие хорошие дома вхож и так его там принимали!.. С такими знакомствами знаете как он пошел бы в гору!.. И у революции можно стать большим человеком, но все что-то не то… Сомнительно… И жить трудно, — вздыхала она. — Ох, как трудно! А ведь хочется, чтобы он питался. Ему нужно питание…

Она явно любовалась нами. Особенно Варей.

— Ну и коса! — приговаривала она.

И Варя перебрасывала косу с груди на спину.

Я съел два куска пирога. Я выпил третью чашку и вспотел. Мне налили четвертую. Я с наслаждением пил четвертую, понимая, что этим чаем я окончательно уничтожил все значение своей победы над Левой Кравецом там, в бильярдной.

— Можно мне написать ему записку? — спросила Варя.

Левина мать подала листок, чернильницу, и Варя написала:

И мы ушли.