Онлайн чтение книги Незабываемые дни Векапомныя дні
4

Полицаи всегда предпочитали останавливаться у старосты Сымона. Куда бы ни ехали, они не миновали его хаты. Возможно, что их привлекало богатое угощение, на которое хозяин не скупился. Когда ни заедешь к старосте, всегда у него можно отдохнуть, и закусить, и с дороги осушить стакан-другой такого первача, который мог бы, казалось, свалить с ног любого крепыша. А в довершение ко всему — и хозяйка веселая, общительная, умеет занять гостей, а порой такое расскажет, что животы еле не лопаются от смеха.

Правда, после этих угощений полицаи не очень удачно завершали свои рейды: то подозрительных людей, за которыми они ехали, почему-то уже не оказывалось в селе, они бесследно исчезали; то собранные хлебопоставки раскрадывали; то еще что-нибудь случалось. Но, если говорить начистоту, у полицаев вообще никогда особой удачи не бывало. А про их неудачи и говорить не приходится. Да и при чем тут, в конце концов, дядька Сымон и его почтенная тетка Ганна? Пить — пили, на неудачи не жаловались. Такая уж служба полицейская, собачья, можно сказать, доля. Недаром тетка Ганна сочувствовала им порой, когда они изрядно выпивали:

— Ах, сынки мои, нелюдское житье у вас: и ночью на подводах трясись, и на морозе коченей, и людям досаждай. Теперь бы которому доброму человеку на печи спать, а тут вот иди на ночь глядя, и зябни, и замерзай, и злого человека берегись… Да в такую метель! Это ж собаку и ту хороший хозяин в такое ненастье из хаты не выгонит!

— Верно, тетка, про собаку говоришь. Собачья жизнь, потому нас и бобиками окрестили. В бобиках ходим! — говорил какой-нибудь расчувствовавшийся полицай.

— Вот и я говорю: бобики, взаправду — бобики, — сочувственно поддакивала тетка Ганна.

— Что ты мелешь там? — притворно сердился дядька Сымон. — Что ты людей обижаешь?

— Какая там обида? — заступался кто-нибудь из гостей за ку Ганну. — Она же истинную правду говорит.

Дядька Сымон хотя и был приветлив с гостями, но особливой веселости не обнаруживал, в разговоры не пускался, не приставал с лишними расспросами. Такого уж он нрава — хмурый, молчаливый. Зато хватало забот тетке Ганне. Но это уже в ее женской натуре: и повеселит, и посочувствует, и потолкует обо всем с человеком, порой и расспросит, что к чему. Известно, баба, язык ей не привяжешь. Полицаи были довольны ею, не жаловались. А что до высокого начальства, то оно порой негодовало. На совещании старост Клопиков уже несколько раз выговаривал Сымону:

— Ты мне работников моих распускаешь! Как попадут к тебе, так обязательно перепьются.

— Что уж, разве нельзя мне доброго человека и накормить подчас?

— Ты мне смотри! Накормить… Суть не в кормежке, а в том, что они с пьяных глаз на работе забываются.

— А меня, Орест Адамович, ваши дела не касаются. О них заботьтесь вы, начальник полиции. И не к лицу мне в ваши дела вмешиваться или полицаями вашими командовать.

— Ой, гляди ты у меня! Ужо доберусь я до тебя и твоей бабы!

— А при чем тут моя баба?

— Язык у нее острый, слишком острый! Не язык, а шило!

— Язык, как у всякой бабы, Орест Адамович. На то он им и дан, чтобы нашему брату допекать.

— Не о том говоришь, не о том. Я тебе про одно, а ты про другое. Понимать должен, о чем речь идет. Ты уже не маленький.

— Где уж нам все понять с нашим умишком? — наивно оправдывается дядька Сымон.

А Клопиков сердито бормочет. Не рассказывать же ему, в самом деле, на совещании, что эта Сымонова баба полицаев обзывает бобиками, а подчас такое о немцах скажет, что при людях и повторить нельзя.

Дядька Сымон понимал все намеки начальника полиции. Знал, что тот к нему и другие претензии имеет, и весьма солидные: то одно не сделано, то другое не доведено до конца, а если сказать правду, то и вовсе сорвано. Знал и про то, что начальник полиции немного сдерживается еще и потому, что осведомлен о хорошем отношении к старосте самого коменданта. Но эти отношения сегодня могут быть хорошими, а завтра с таким же успехом расклеятся.

Принимал дядька Сымон полицаев, а у самого на сердце кошки скребли: чем кончатся все эти попойки? Когда, наконец, не надо будет больше держать душу на привязи да еще потакать этим бандитам? Так бы, кажется, взял оглоблю и раздробил им черепа.

И, когда полицаи уходили, он порой не на шутку напускался на тетку Ганну:

— Чего уж ты рассыпаешься перед ними мелким бисером,? Все похваливаешь их да сочувствуешь. Да я б их за ворот, да мордой о припечек, чтобы и не пискнули!

Тетка Ганна, которая в былое время, если б ей стал перечить Сымон, так бы на него напустилась, что тот сразу бы умолк, теперь смотрела на него совсем спокойно, даже улыбалась:

— Тоже мне храбрец нашелся!

И, с минуту помолчав, продолжала:

— Ты вот лучше не забудь: думают они наведаться в соседнее село окруженцев искать… Да еще хвастались, что разузнали, где партизанские переправы.

— А еще о чем они говорили?

И тетка Ганна выкладывала все, о чем ей говорил тот или иной полицай, или то, что ей удалось уловить из их разговоров друг с другом.

— Гляди же, не забудь! — еще раз напоминала тетка Ганна.

— Да уж ладно, — примирительно отзывался Сымон. И молчали оба. Горевали. Жаловались.

Сымон не на шутку тревожился, все думал, как бы ему избавиться от этой должности. Но избавиться так, чтобы и людям хорошо было, да и себя не дать в обиду всем этим бобикам и их хозяевам. Нелегко было в его годы вести эту двойную игру. Знал, что в конце концов немцы разнюхают о его не совсем приятных для них поступках. И так уж среди окрестных жителей пошла слава о его деревне как о партизанской гостинице. Куда ни шли партизаны, на задание или с задания, они всегда находили в его деревне надежный приют и необходимую поддержку. Но эта слава партизанской гостиницы могла из уст дурного человека дойти и до ушей гитлеровцев. Не сдобровать тогда ни гостинице, ни ее хозяину. А главное — будет нанесен ущерб народному делу.

И при первом удобном случае дядька Сымон не преминул осуществить свой заветный план. Произошло это однажды вечером, когда люди уже ложились спать, а в хате у Сымона сидел Остап Канапелька и они толковали о разных своих делах. Остап спрашивал, когда из деревни пойдут подводы в город по немецким нарядам. Надо было перебросить в надежное место партию тола. Его лучше всего переправить с такой удобной оказией. Договорились и о сроке, и о подводчиках, которым можно поручить такое деликатное дело. Остап собирался домой, как вдруг кто-то постучал со двора в окошко. Стук был тревожный. Когда Сымон высунул голову в открытую дверь, Остап услышал несколько слов, произнесенных взволнованным голосом:

— Дядька Сымон, полицаи!

Остап не считал для себя полезным лишний раз встречаться с полицаями. Он схватил кожух, свою неизменную шапку и был готов уже броситься во двор, чтобы огородами пробраться к лесу, но Сымон схватил его за руку, прошептал:

— Поздно, брат! Прячься в кладовку! — и торопливо запер за ним дверь.

Полицаи были уже на дворе. Одни подходили к крыльцу, другие открывали ворота. Вскоре во двор въехало трое саней, на которых Сымон успел заметить станковый пулемет и понял, что полицаи куда-то направляются с серьезным заданием.

— Принимай гостей, Сымон, да коням там сена подбрось, да овса расстарайся: такая тяжелая дорога в эту метель.

— Куда это вас бог несет?

— После, Сымон, после, дай душу согреть с мороза, аж ноги затекли.

— Заходите в хату, заходите! А о конях не беспокойтесь, сыты будут.

Полицаи гурьбой ввалились в хату, захватили с собой и пулемет.

— Подбрось дровишек в печку, тетка Ганна, совсем окоченели!

Тетка Ганна не заставила гостей долго упрашивать себя, пошла хлопотать по хозяйству.

Сымон сновал по двору, ходил в сарай за сеном и, проклиная непрошенных гостей, вернулся, наконец, в хату.

— А ты, Ганна, приготовь что-нибудь людям, они ж с дороги.

— Да вы не беспокойтесь, дядька Сымон, у нас и своя фляжка есть, чтобы душу согреть. Мы не думаем у тебя долго задерживаться, вот только немного обогреемся и поедем дальше.

— Это уж ваше дело. Я людей не гоню из хаты, да еще в такое время. А ты, Ганна, дай там чего-нибудь людям, закусить Им ведь тоже надо.

Когда Ганна вошла в кладовку, чтобы взять там кое-что из припасов, Остап хотел уйти домой, но Ганна возразила:

— Обожди лучше, они — скоро. Разузнаешь, может, куда их чорт несет.

Хлопотала, металась Ганна. Вскоре на сковороде зашипело сало, испуская такой аппетитный аромат, что старший полицай не стерпел, стал раздеваться.

— Не на пожар спешим. Если-уж выпить, то по-людски, за столом.

Его примеру последовали и другие. Неудобно сидеть в хате в зимней одежде, от тепла так разморит, что начнет клонить к дремоте, того и гляди заснешь.

Хватили по первой чарке, попотчевали и Сымона.

— Знаменитая у вас, однако, водка. Чистая, как слеза, но на крепость, сказал бы я, деликатная.

— Что деликатная, то деликатная. Но от деликатности этой на дне одно горе осталось… Нет того, чтоб людям дать подходящую порцию. Гонять — так гоняют, а чтобы дать хороший харч — об этом не догадаются, — жаловался старший полицай. — А ты, начальник, не принимай это близко к сердцу. Служба — это служба. А горю вашему я помогу. Неси, Ганна, бутылку чего-нибудь. Да картошечки бы на стол, да огурчиков давай, капусту!

— Нам, брат Сымон, некогда у тебя засиживаться. Дело у нас, брат, очень серьезное.

— А дело не волк, в лес не убежит.

— Вот это ты, старый, верно говоришь. Чего ему убегать, если он, можно сказать, в лесу сидит. Еще, что ли, по одной?

— Кому охота считать, по первой или по второй? Коли душа принимает, незачем перечить ей, пускай летит ласточкой!

Выпили по второй, и по третьей, и по четвертой. Тетка Ганна не промахнется, во-время поставит лишнюю бутылку. А с закуской у нее свой порядок заведен: для начала можно яичницу или просто шкварки, а после какой-нибудь шестой или десятой можно обойтись и одной квашеной капустой — будут жрать, никуда не денутся.

А старший уже хвастается, фанаберится:

— Мы этих бандитов всех под ноготь! Мы вот позавчера одного повесили… Но упрямые, никак с ними не управишься. Одному нашему глаз выбил, а мне так саданул в пах, что еле богу душу не отдал. Ну, выпьем еще, что ли! Уж очень я не люблю на полдороге останавливаться. Сымонка, расстарайся там еще бутылочку.

Уж иные лежали вповалку на полу, кто в красном углу, а кто и под лавкой. Только старший и еще двое не сдавались. Старший то хвастал, то пробовал слезу пускать:

— Ты подумай, Сымон, как тяжело нашему брату живется. Кто вред причиняет, а ты в ответе, тебе — забота. Ему там хорошо в лесу на теплой печке отлеживаться. А ты из-за него не спи, слоняйся! Хорошо ему там, когда…

— Кому это — ему, начальник? — спрашивает Ганна.

— Да этому чорту старому, Остапу.

— Выпейте еще, начальник, выпейте на здоровье!

— Приказано взять его, в город доставить.

— Остапа? — удивляется тетка Ганна, стоя у печи. — Гляди ты, кажется, такой тихий и почтительный человек.

— О-о! Тихий! Их, тетка Ганна, тихих этих больше всего бояться надо. Знаем мы их!

— Видать, натворил что-то старый, если им так заинтересовались?

— Как же не интересоваться? Сам Кох, можно сказать. Да так еще распекал нашего Клопа! Подать сюда этого Остапа и никаких гвоздей! Ему это легко сказать — подай! А ты попробуй, поймай! Там; может, все партизаны сидят! Нашел дурней, чтобы за полночь в лес соваться! Нет, мы, брат, ученые, попусту в лес не сунемся!.. Эх и доля нам выпала.

— А ты, начальник, не кручинься! Зачем уж так горевать? Лучше за ваше здоровье пропустить еще по одной!

— Давай!

«Начальник» уже носом клевал в миске с капустой и слезу пускал, на судьбу жалуясь, потом, набравшись храбрости и вытаращив глаза, крикнул на всю хату:

— Всех порасстреляю, в бога вашего!

Стукнул кулаком по столу, задумался, будто силясь что-то вспомнить. Да где уж там упомнить.

Мотнул, словно конь, головой, уткнулся носом в стол и захрапел.

— Тащи, Ганна, и эту падаль на пол, а то еще свалится и проснется.

— Где ему, бобику, проснуться, нализался мертвецки!

В хату вошел и Остап. Потирая у камелька закоченевшие руки, оглядывал хозяйским глазом полицайские винтовки, автоматы:

— А пулеметик, брат, ничего, кажется, исправный.

— Что ты задумал, Остап?

— А я, видно, думаю о том же самом, о чем думаешь и ты, Сымон.

Улыбнулись друг другу.

— Ты бы хоть согрелся малость! — тетка Ганна кивком указала на стол.

— А что ты думаешь? Совсем закоченел я в твоей кладовке, так что и не грех бы душу потешить.

Хозяйской рукой налил стакан, выпил, крякнул, взял огурец из миски и, глядя на полицаев, похваливал Ганнины огурцы.

— Хорошие они у тебя, хрустящие.

— С дубовым листом солила их.

— Видать… Так позови хоть хлопцев, Ганна.

— Ты, Остап, не в хате только…

— На что мне твою хату поганить? Мы их живьем…

Уже на самом рассвете в деревне начался большой переполох. Проснувшиеся люди увидели, как по улице двигался какой-то конный отряд. Поднялась стрельба. Люди бросились было бежать, но, заметив, что всадники — партизаны, высыпали на улицу. Из Сымоновой хаты выводили шестерых полицаев, не очень вежливо усаживали их в запряженные сани. Несколько партизан вели Сымона, руки у него были связаны веревкой. И когда сажали в сани вместе с полицаями, дали несколько подзатыльников и ему да все приговаривали:

— Дослужился, гитлеровский холуй!

А тетка Ганна металась, ломала руки. Голосила все:

— Люди добрые, отчего вы не заступитесь за человека?

Партизан просили:

— Он не виноват, его народ поставил. Отпустите старика.

— Отстань, баба, а то и тебя прихватим.

Некоторые женщины не удержались, заплакали да вслед за Ганной пошли голосить:

— А, боже ж мой, он ведь не виноват, за что ж ему муку терпеть?

Партизаны уехали, захватив пленных. Люди разошлись по дворам. Хватило разговоров бабам на целый день: что да как, да по какому случаю. А тетка Ганна, поголосив немного на улице, наконец, пошла в хату. И хоть не очень была тетка Ганна склонна молиться, но тут, стоя перед образом спаса, торжественно поклонилась три раза:

— Слава тебе, господи, слава тебе!

Потом села, выглянула в окно — не смотрит ли кто. Потом занялась хозяйством. Чистила, прибирала хату. И спокойно, сурово подумала:

— Так вам и надо, душегубы!