Онлайн чтение книги Верная Чхунхян: Корейские классические повести XVII—XIX вв.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Случилось это в царствование великого Сукчжона[1] Сукчжон (1675—1720) — ван (монарх) корейской династии Ли.. Государь был славен благими деяниями, а внукам и правнукам его не было числа. Мир и покой разливались по стране, как в правление древних императоров Яо и Шуня[2] Яо и Шунь  — легендарные императоры древнего Китая (III тысячелетие до н. э.); правление их считается образцовым — эпохой мира и процветания., а нравы были столь же высокими, как при Юэ[3] Юй  — легендарный китайский правитель периода Ся (XXI—XVI вв. до н. э.). и Тане[4] Тан  — правитель династий Шан-Инь (XVIII—XII вв. до н. э.)., древних правителях Китая. Подданные государя были опорою страны, а храбрые воины — «драконово и тигрово войско» — ее верной защитой. Благотворное влияние двора преображало самые глухие уголки страны, к тому же на дальних и ближних жителей Поднебесья простиралось могущество державы, расположенной среди четырех морей. Двор государя был полон верными престолу подданными, а каждый дом — почтительными сыновьями и прекрасными добродетельными женами. Ветры и дожди случались в свое время, народ жил в мире и покое, повсюду, как говорится, распевали песни, играя в жан[5] Жан  — древняя китайская игра, похожая на игру в свайки..

В то самое время в уезде Намвон, в провинции Чолла, жила кисэн[6] Кисэн  — певицы, танцовщицы в старой Корее; принадлежали к низшему сословию. по имени Вольмэ. Своим искусством славилась она по всему югу, но рано оставила свое ремесло и вошла в семью дворянина по имени Сон. Шло время, годы уж подошли к сорока, а детей у нее все не было. Она все больше и больше сокрушалась и от тоски даже занемогла. И вот однажды ее вдруг осенило. Вольмэ вспомнила, как бывало с людьми в древности, и почтительно обратилась к супругу:

— Должно быть, в прошлой жизни[7] Прошлая жизнь.  — По буддийскому вероучению, человек проходит цепь перерождений, прежде чем обретает нирвану; в основе учения о перерождении лежит понятие о карме («деяние»), т. е. о зависимости перерождений от добрых или злых дел в предшествующей жизни. я сделала какое-то добро и вот теперь стала вашей женой, оставила нравы певичек, держу себя достойно и усердно занимаюсь домашним ремеслом, но лежит на мне какой-то грех: нет у меня детей. Из шести кровных родственников[8] Шесть кровных родственников  — отец и мать, старший и младший братья (или сестры), жена и дети. никого не имею. Кто зажжет курения на могилах предков? Как похоронят после смерти? Может, принести мне жертвы духам в большом храме на знаменитой горе? Только родив сына или дочь, разрешу тоску всей своей жизни! А что думает об этом мой супруг?

— Если думать о твоем положении, ты, конечно, права, — ответил ей советник Сон. — Но разве были на свете люди, что с помощью молитв получали ребенка?

— Великого мудреца Поднебесной Кун-цзы[9] Великий мудрец Поднебесной Кун-цзы (Конфуций, 552—479 гг. до н. э.) — прославленный китайский идеолог, основоположник конфуцианской философии; посмертно ему присваивались почетные титулы — князя, императора, совершенного мудреца, великого учителя нации. вымолили у горы Ницюшань, а чжэнского Цзычаня[10] Цзычань  — государственный деятель периода «Весен и осеней» (772—481 гг. до н. э.). «Весны и осени» — летопись событий древней китайской истории с 722 и по 481 гг. до н. э.; традиция приписывает ее составление Конфуцию. — у горы Учэншань. Неужто среди гор и рек нашей восточной страны не найдется большой горы и славной реки? Вот у Чжу Тяньи[11] Чжу Тяньи.  — По корейскому преданию мать Чжу Юаньчжана, основателя китайской династии Мин (1368—1644), была родом из Кореи — уезда Унчхон провинции Кёнсандо. из Унчхона, что в Кёнсандо, до старости не было детей, а помолилась высокой горе, и родился у нее Сын Неба[12] Сын Неба.  — Культ Неба развился в Китае в глубокой древности; главным посредником в отношениях между Небом и людьми считался император, поэтому первым его официальным титулом был «Тянь цзы» — «Сын Неба». — повелитель великой, светлой династии Мин, озарившей весь мир! Давайте и мы попросим от души!

Может ли рухнуть башня, сложенная с великим тщанием? Разве сломается древо с глубокими корнями? С этого дня Вольмэ стала поститься и, совершив омовение, отправилась на поиски такой горы, что поражала бы красотой. Быстро поднялась на мост Сорок и Ворон[13] Мост Сорок и Ворон  — название моста в корейском уезде Намвон; по преданию сороки и вороны в седьмой день седьмой луны слетаются на небо и составляют мост через Серебряную реку (Млечный Путь); этим мостом для ежегодных встреч пользуются небесные супруги — Пастух и Ткачиха (китайские названия звезд в созвездиях Лиры и Водолея)., осмотрела горы и реки. Вот гора Кёронсан заслонила собой и север и запад, на востоке среди леса чуть виднеется буддийская обитель секты созерцания. На юге гора Чирисан величаво поднимается к небу, а река Ёчхон огибает ее длинной лентой.

Волшебный край! Пробравшись сквозь зеленые заросли, она перешла через горный ручей, и вот она — Чирисан! Вольмэ поднялась на пик Панябон и оглядела все вокруг. Отсюда как на ладони видны славные горы, великие реки. Сложив алтарь на вершине горы, она расставила приношения и, павши ниц, стала всем сердцем молиться. Должно быть, смилостивился горный дух и в праздник пятого дня пятой луны[14] Праздник пятого дня пятой луны (праздник Тано) — день летнего солнцестояния, который празднуется в связи с окончанием весенних полевых работ., в день крысы[15] День крысы.  — По китайско-корейской системе летосчисления каждый год, месяц, день и час приурочивался к одному из двенадцати представителей животного мира — крысе (мыши), быку, тигру, зайцу, дракону, змее, лошади, овце, петуху, собаке, свинье, обезьяне. явил ей сон: счастливое знамение сияет, переливается в небе пятью цветами, и на синем журавле прилетает фея с венком на голове, в узорчатом платье. Нежно звенят подвески-луны, а в руке она держит ветку цветов корицы. Войдя в покои, фея приветствует ее сложением рук:

— Я дева реки Ло, шла в нефритовую столицу, чтобы поднести государю персик бессмертия, но во дворце Простора и Прохлады[16] Дворец Простора и Прохлады  — по преданию дворец Хэньэ — властительницы луны. повстречала Чи Сун-цзы[17] Чи Сун-цзы  — даосский святой; бывал в садах богини запада Сиванму, где растет персик бессмертия (см. примеч. 45)., и, пока изливала все, что было на душе, мое время прошло, а это большой грех. Верховный государь разгневался и прогнал меня в этот мир. Я не знала, куда идти, но дух горы Турюсан мне указал на ваш дом, и вот я пришла. Пожалейте меня!

И с этими словами фея бросилась к ней на грудь. Вдруг громко закричал журавль, как говорится, оттого что у него шея длинная. Вольмэ в испуге проснулась. Это прямо сон о Нанькэ![18] Сон о Нанькэ  — метафорическое выражение, обозначающее чудесный сон; его источник — новеллы китайского писателя Ли Гунцо (конец VIII — начало IX вв.) «Правитель Нанькэ». Успокоив смятенную душу, она рассказала обо всем супругу и стала ждать, может, милостью небесной родится сын? И правда, с этого дня почувствовала она дитя под сердцем. Однажды покои заполнил аромат, засияло многоцветное облако, и в полузабытьи она разрешилась дочерью, прекрасной, как нефрит. Долго у Вольмэ тосковала душа оттого, что не сын родился, но потом она утешилась и так полюбила дочь, что и словами не выразишь. Назвала ее Чхунхян — весенний аромат — и лелеяла, как драгоценный нефрит. Только минуло дочери семь-восемь лет, а она уж полюбила книги и знала, как положено себя держать добродетельной девице. В преданности родителям не было равных Чхунхян, а кротостью нрава она могла сравниться лишь с цилинем, и не было в округе человека, который не хвалил бы ее дочернее послушание.

Тогда же в столице, в квартале Самчхон жил дворянин Ли в звании халлима[19] Халлим  — высшая ученая степень в старом Китае (ханьлинь); в Корее также должность в секретариате вана.. Был он знатного рода, из славной семьи, преданной государю. Однажды Сын Неба, просматривая записи имен верных престолу и почтительных к родителям, пожелал избрать лучших и наградить их должностями пастырей народа. Тогда вот халлим Ли, который служил правителем Кымсана в Квачхоне, был переведен на должность правителя уезда Намвон. Низко поклонившись государю и поблагодарив его за милость, халлим Ли оставил свое прежнее место службы и направился в Намвон. Он хорошо правил народом, и потому везде царило спокойствие, а жители городов и селений прославляли его деяния. Он, как говорится, «слушал песни на улицах и дорогах, в тумане и при луне». Погода стояла благодатная, годы выпадали урожайные, а все сыновья почитали своих родителей. Прямо век Яо и Шуня!

Стояла весна — самое приятное время для прогулок. Повсюду стремительно проносятся стайки ласточек, они резвятся парами в порыве весенней любви.

А вот золотистая иволга кличет к себе подругу, кругом зеленеет целый лес деревьев. Настала пора куковать кукушкам. Лучшее время в году!

Сыну уездного правителя, юноше Ли, минуло тогда шестнадцать лет. Обликом он был что Ду Мучжи[21] Ду Мучжи  — китайский поэт периода Тан (618—907)., талантов — целое море и умен необыкновенно. Стихи сочинял, как Ли Тайбо[22] Ли Тайбо (Ли Бо, 701—762) — великий китайский поэт; по преданию после смерти вознесся на небо на ките., а искусством каллиграфии владел, словно Ван Сичжи[23] Ван Сичжи (321—379) — выдающийся каллиграф, поэт, основатель скорописного стиля.. Однажды зовет он к себе слугу и говорит:

— Я полон вдохновения, меня охватил весенний восторг! Расскажи-ка мне, какие места у вас самые красивые!

Хитрец-слуга почтительно ответил:

— Молодому баричу, погруженному в науки, вроде ни к чему искать красот природы.

— Ты невежда, — говорит ему на это юноша. — Издревле мастера слова любуются прекрасными горами и реками, как говорится, ветер и луна сотворили изящную словесность! Небожители — и те многое познали оттого, что любили оглядываться вокруг. Что же в этом недостойного? Вот, например, Сыма Сянжу[24] Сыма Сянжу (179—117 гг. до н. э.) — прославленный китайский поэт, в молодости был бедняком; Чжо Вэньцзюнь, дочь богача, зачарованная его игрой на флейте, бежала с ним и стала его женой; впоследствии Сыма Сянжу сделался сановником. поплыл на юг, к рекам и озерам, и, когда он переправлялся через Янцзы, в свирепых волнах яростно бушевал ветер. Разве с давних времен не воплощалось в литературные творения все, что случалось в поднебесье, — страшное, радостное и прекрасное? Ли Тайбо, сын неба среди поэтов, развлекался на реке Цайшицзян, при осенней луне на реке под Красной стеной гулял Су Дунпо[25] Су Дунпо (1036—1101) — выдающийся китайский писатель, каллиграф и художник; известна его ода «Красная стена», посвященная прогулке на лодке у Красной стены.. Поэт Бо Лэтянь[26] Бо Лэтянь (Бо Цзюйи, 772—846) — выдающийся китайский поэт. наслаждался лунной ночью на реке Сюньянцзян, а на террасе Мунчан, что на горе Соннисан в уезде Поын, отдыхал великий государь Сечжон[27] Сечжон  — ван корейской династии Ли, правил в 1419—1450 гг.. Вот и я должен развлечься!

Слуга понял, чего от него хочет хозяин, и принялся рассказывать о самых красивых местах.

— Сперва я расскажу вам про столицу. Там за воротами Багряных Туманов есть кумирни Семи Звезд и Синих Лотосов, беседка Чистого Меча. А в Пхеньяне — беседка Чистого Сияния, башня Великого Единения и гора Пионов. Уезд Ёнян славится террасой Веселых Небожителей, а уезд Поын — вершиной Мунчандэ в горах Сонни. В уезде Аный знаменита терраса Необыкновенная, а в Чинчжу — башня Высящаяся Скала. Красива и башенка монастыря на южном склоне в Мильяне. Как они все выглядят, я не знаю, но уж если говорить о нашей провинции Чолла, то здесь очень хороши беседка Рассеянного Аромата в Тхэине и башни Холодного Ветра и Холодной Лазури — одна в Муджу, другая в Чончжу. Но вот в Намвоне места! За восточными воротами в густом лесу очень красива Обитель Созерцания, пройдете через западные ворота — там стоит кумирня бога войны Гуань-вана, она сохранила величавую строгость древнего героя. За южными воротами хороши башня Простора и Прохлады, мост Сорок и Ворон и павильон Горы Бессмертных, а если выйти за северные ворота, там, как говорится,

пик поднимается ввысь. Хороши там и горы Кёронсан, их причудливые вершины будто парят в небе. Куда прикажете, туда и пойдем.

— Я выслушал тебя, — ответил ему юноша. — Башня Простора и Прохлады и мост Сорок и Ворон, по-моему, чудесные места. Пойдем, полюбуемся ими!

А теперь взгляните на барича! Он отправляется к отцу и почтительно говорит:

— Сегодня дивный день, повсюду распустились цветы. Позвольте мне уйти ненадолго, я хотел бы, как говорится, при ветре и луне почитать стихи, над рифмами подумать и город осмотреть.

Отец с радостью отпустил его.

— Иди, полюбуйся южной природой, обдумай темы стихов.

— Исполню все, как вы велите, — ответил юноша и, выйдя, приказал слуге:

— Эй, оседлай-ка осла!

Слуга, услышав приказание, принялся седлать. А какое убранство он на него надел! Пурпурного цвета сбруя, вся в алых кисточках, кнут с коралловой рукоятью, как говорится, под нефритовым седлом и при золотой плетке. Тут и золотые удила, и узорная уздечка, сплетенная из красных и зеленых нитей, в гриву вплел красную кисть, похожую на кулак, надел зеленое седло и стремена из серебра. Сиденье обтянуто тигровой шкурой, а спереди и сзади — шлея с колокольчиком — звенит, будто монах творит молитвы, перебирая жемчужные четки. Осел готов и ждет повелений!

А теперь взгляните на юношу! Он так хорош, как говорится, лицом — нефрит, осанкой — небожитель! Волосы длинные, прямые, искусно причесаны, напомажены и очень красиво стянуты тонким шелком, расшитым камнями реальгарами. На нем надета куртка сончхонского шелка на подкладке и белые шаровары из полотна, строченные двойным швом, носки подвязаны шелковой синей тесьмой, а шелковая жилетка на подкладке украшена янтарными пуговицами. Шелковый карман у кушака привязан тонким китайским шнуром. На халат без рукавов из китайского зеленого шелка надет другой, с длинными рукавами, и на груди завязан черной шелковой лентой. В белых башмаках с острыми носами, загнутыми, как перец, юноша подошел к ослу и, придержав его, вдел ногу в стремя и вскочил в седло, подхлестнул осла и выехал со двора, а вслед за ним слуга-мальчишка. Когда они миновали ворота, юноша прикрылся от солнечных лучей круглым китайским веером с резными украшениями из золота. Весело едут они по широкой государевой дороге на юг от города. Разве осанкой юноша не похож на Ду Мучжи, который пьяным вошел в Янчжоу? Он красив как Чжоу Юй[28] Чжоу Юй (175—210) — известный китайский полководец, славился музыкальными талантами и красотой., для которого красавица, играя, нет-нет да нарочно сфальшивит, чтобы он к ней обернулся. А кругом такая красота, что можно только стихами сказать:

Юноша быстро поднялся на башню и огляделся по сторонам. Вид великолепный! Все окутано низким туманом, прямо утренний Чичэн! Поздняя весна вся в зелени деревьев, ивы и цветы овевает восточный ветерок. Как сказано в стихах:

Будто стоишь на башне Юэян или террасе Гаосу и видишь, как реки княжеств У и Чу струятся в озеро Дунтин и прямо перед глазами — уезд Пэнцзэ, что к северо-востоку от озера Яньчи. А в другой стороне все белым-бело, красным-красно, и среди этого пышного цветения резвятся попугаи и павлины. Он полюбовался горами, реками: рядом с изогнутыми соснами, покорная весеннему ветерку, колышется листва дубов, стремительно мчатся речные воды, а по берегам — улыбки цветов. Тут же высятся стройные сосны с пышными кронами. Цветущая пора густых теней и благоуханных трав! Пьянящая картина персиков, пионов, кориц и сандалов! И все это словно опрокинулось в реку Ёчхон, величавую, как Янцзы. Юноша бросил взгляд в другую сторону — а там красавица, как весенняя птичка-щебетунья, радуется весне, то азалию сорвет и украсит волосы, то возьмет в рот рододендрон. Вот она нефритовой ручкой приподняла край юбки, в прозрачных струях горного ручья омыла руки и ноги, набрала в рот воды, полощет зубки и вдруг, быстро подняв камушек, погрозила иволге на ветке ивы. Уж не та ли это иволга, о которой поется в стихах:

Красавица обрывает листья с ивы и пускает плыть по воде, а бабочки, белые, словно снежинки, и пчелы с мотыльками пьют нектар, порхают в легком танце. Иволги, будто кусочки золота, повсюду носятся стайками. Поистине прекрасна башня Простора и Прохлады, но еще лучше мост Сорок и Ворон. Красивее нет в Хонаме! Если есть мост Сорок и Ворон, должны быть и Пастух с Ткачихой! А разве в этом дивном месте нет, как говорится, ветра и луны, вдохновляющих поэта? И юноша тут же сложил стихотворение:

Тут принесли из управы столик с вином и закусками. Юноша выпил чарку вина и отослал обоих слуг. Наслаждаясь, в опьянении, он раскурил трубку и стал гулять вокруг, очарованный здешней красотой. Даже обитель Лотоса — та, что в провинции Чхунчхон, у лагеря командующего морскими войсками в Конджу, — и то не сравнится со здешними местами. Алое и зеленое, белое и красное — смешались все цвета, а за пологом ивовых веток слышится трель иволги, зовущей подругу. Песня ее поднимает весеннее настроение. И здесь и там порхают бабочки в поисках нектара — желтые и белые, целый весенний город! Словно обитель бессмертных — горы Инчжоу, Фанчжан, Пэнлай![29] Горы Инчжоу, Фанчжан, Пэнлай  — места, где, по преданиям, обитают бессмертные. А реки! Чистые воды Небесной реки! Настоящая Нефритовая столица! А раз уж это Небесная столица, то нет ли здесь и Хэнэ из лунного дворца?

Мы уж говорили, что стояла весна, пятый день пятой луны — праздник в небесах. Могла ли Чхунхян, дочь Вольмэ, не знать о весеннем празднике? Ведь она была искусна в музыке, стихах, любила книги! И вот она пришла с Сандан, чтобы покачаться на качелях. Ее волосы, прекрасные, как орхидеи, красиво заколотые шпильками-фениксами, закрывают уши. Стан, окутанный шелковой юбкой, склонился в истоме, словно прекрасная гибкая ива. Восхитительна, прелестна! Вот она, плавно ступая мелкими шажками, входит в лесную чащу, а здесь — густые тени и ароматные травы, стелется ковер золотистых цветов, иволги — кусочки золота — парами порхают. Она захотела покачаться на качелях, привязанных к огромной иве, в сто чхоков[30] Чхок  — мера длины, равная 30,3 см. высотой. Быстро скинула накидку зеленого шелка с узорами цветов граната, шелковую юбку на синей подкладке и повесила их на дерево, сбросила расшитые башмачки темно-красного шелка и, завязав под подбородком нижнюю белую юбку, взяла нежной нефритовой ручкой пеньковую веревку от качелей, легко вскочила, оттолкнулась ножками в белых шелковых носках, и вот ее стан, прекрасный, как тонкая ива, уже мелькает в воздухе. У Чхунхян на затылке, в волосах, нефритовые шпильки-фениксы и серебряный гребень, впереди на поясе — ножички из янтаря и нефрита, а кофточка кванвонского шелка завязана пестрой лентой.

— Сандан, раскачай меня!

Сандан раз качнет и отпустит, другой раз качнет и отпустит, только легкая пыль от ног клубится под ветерком и рассеивается по сторонам. Плавно качаются вместе с качелями листья дерева над головой. Смотрите, алый подол играет в порывах ветра, будто молния сверкает в далеком небе средь белых облаков за девяносто тысяч ли! Как говорится:

Вот она стремительно летит вперед, и кажется — то легкокрылая ласточка гонится за опавшим лепестком персика, летит назад — словно мотылек потерял подругу в порыве свежего ветерка, исчез, но тотчас снова появился. Это ушаньская фея[31] Ушаньская фея.  — Здесь намек на китайскую легенду о правителе княжества Чу (период Чжоу, 1122—247 гг. до н. э.) Хуай-ване, которому на горе Янтай во сне явилась фея Ушаньских гор и разделила с ним ложе; эта встреча стала символом любовного свидания. скользит на облаке к вершине горы Янтай! Она то губами подхватит листок на лету, а то сорвет цветок и к волосам приколет.

— Ой, Сандан! Голова закружилась, придержи веревку!

Качели еще несколько раз качнулись взад-вперед, наконец остановились, и тут вдруг нефритовая шпилька со звоном упала на плоский камень у ручья.

— Шпилька! Шпилька! — зазвенел голос Чхунхян, будто коралловая шпилька раскололась о яшмовое блюдо. Вся она казалась неземной, прямо как сказано в стихах:

У юноши Ли заныло сердце, разум его померк, он принялся размышлять:

— Конечно же, это не Сиши[32] Сиши  — одна из знаменитых красавиц древнего Китая; правитель княжества У так увлекся ею, что забросил все государственные дела, и в 477 г. до н. э. княжество было разгромлено врагами., ведь та с Фань Сяобо[33] Фань Сяобо (Фань Ли) — китайский государственный деятель княжества Юэ периода «Весен и осеней»; хитростью помог завоевать княжество У, подослав к его правителю красавицу Сиши (см. примеч. к с. 27). отправилась на лодке по пяти озерам. Это и не красавица Юй![34] Красавица Юй  — наложница полководца княжества Чу Сян Юя, который в борьбе с Лю Баном (206—194 гг. до н. э., основатель династии Хань) потерпел поражение; Юй покончила с собой от горя. Она лунной ночью в Гайчэне, печально напевая песню за нефритовым пологом, разлучилась с чуским баваном[35] Чуский баван  — Сян Юй (см. примеч. 34), противник Лю Бана; потерпев поражение, Сян Юй покончил с собой.. Ван Чжаоцзюнь[36] Ван Чжаоцзюнь  — одна из знаменитых красавиц древнего Китая; наложница ханьского императора Юань-ди (48—32 гг. до н. э.). здесь тоже не может быть, она ушла в Байлундуй через ворота Даньфэн, и теперь ее могила поросла зеленой травой. И Бань-цзеюй[37] Бань-цзеюй  — фаворитка императора Чэн-ди (32—7 гг. до н. э.); когда государь оставил ее, она сочинила стихотворение «Плач о седой голове». не могла сюда прийти, она во внутренних покоях дворца Чжансинь читает стихи «Плач о седой голове». А Чжао Фэйянь[38] Чжао Фэйянь  — очередная фаворитка императора Чэн-ди, сменившая Бань-цзеюй и ставшая императрицей; Фэйянь (летящая ласточка) — прозвище, данное ей за искусство танца. велели по утрам приходить во дворец Чжаоян. Может быть, это фея реки Ло[39] Фея реки Ло (Лошуй) — Мифэй, дочь мифического императора Фуси; по преданию утопилась в реке Лошуй и стала ее духом. или ушаньская небожительница?

Его душа будто улетела в небеса, он даже ослабел. Ох уж эти неженатые!

— Эй, слуга!

— Слушаюсь!

— Посмотри-ка, что это мелькает вон там, среди цветов и ив?

Слуга взглянул и почтительно доложил:

— Да это не иначе, как Чхунхян — дочь здешней кисэн Вольмэ!

— Как хороша! Очаровательна! — пробормотал юноша.

— Мать-то ее кисэн, — продолжал слуга, — но сама Чхунхян горда, отказалась от ремесла кисэн. Она знает грамоту, может иероглифами написать названия сотен цветов и трав, даже стихи сочиняет, и в домашнем ремесле мастерица. Ну а вообще-то не отличается от деревенских девчонок!

Юноша рассмеялся:

— Я уже слышал, что она дочь кисэн, ну-ка быстро приведи ее.

А слуга-хитрец в ответ:

— Ее белоснежная кожа и лицо, как цветок, славятся по всему югу. Все военные и гражданские чиновники нашей провинции — распутники-дворяне, у которых от безделья большой палец на ноге стал в две ладони шириной, много раз хотели ее повидать, ведь у Чхунхян красота Чжуанцзян, добродетели Тайжэнь и Тайсы[40] Чжуанцзян  — жена вэйского князя Чжан-гуна (период «Весен и осеней»); Тайжэнь  — мать императора Вэнь-вана (XII в. до н. э.), Тайсы  — его жена., стихи она сочиняет как великие Ли Бо[41] Ли Бо  — см. примеч. 22. и Ду Фу[42] Ду Фу (712—770) — великий китайский поэт, был образцом для многих поколений поэтов.. У нее мягкий спокойный нрав Тайжэнь и преданность двух жен[43] Преданность двух жен.  — Имеются в виду жены легендарного императора Шуня (см. примеч. 2) Нюйин и Эхуан; после смерти Шуня утопились в реке Сяосян.. Можно сказать, нынче она первая красавица в Поднебесье, самая совершенная среди женщин всех времен! Грозным окриком трудно заставить ее прийти.

Юноша усмехнулся:

— Разве ты не знаешь, что каждой вещью кто-нибудь да владеет? И у цзиньшаньского белого нефрита, и у лишуйского золота[44] Цзиньшаньский белый нефрит и лишуйское золото.  — По преданию в эпоху Борющихся царств (403—221 гг. до н. э.) в княжестве Чу на горе Цзиньшань был найден драгоценный нефрит; выражение «лишуйское золото» взято из «Тысячесловия» — словаря Чжоу Синсы (династия Лян, 502—556): «Золото родится в Лишуе». есть хозяин! Не болтай-ка пустяков, а сходи да позови!

Слуга, получив такое приказание, отправился звать Чхунхян. Красивый малый, он мчится как синяя птица, передающая вести с нефритового пруда феи Сиванму[45] Фея Сиванму  — владычица Запада; ее владения, место обитания бессмертных, легенды помещают в горах Куньлунь; дворец фей расположен на берегу Нефритового пруда..

— Эй, Чхунхян!

— Кто это так кричит? — перепугалась Чхунхян, от страха прямо душа замерла!

— Э, хватит болтать! Беда стряслась!

— Беда? Какая же беда?

— Да сын правителя, молодой барич, пришел к башне Простора и Прохлады, увидел, как ты тут резвишься, и приказал сейчас же позвать.

Чхунхян рассердилась.

— Ты сошел с ума! Откуда меня знает молодой барич? С чего это он меня решил позвать? Ты, шалопай, уж, видно, наговорил про меня невесть что...

— Нет, про тебя я ничего не говорил. Но давай-ка подумаем, кто виноват — ты или я? Вот послушай, почему не права ты! Если девица хочет покачаться на качелях, она привязывает веревку в садике за домом, за оградой, и качается себе потихоньку. Кто ее там увидит? Вот это и есть приличное поведение. А здесь рядом башня Простора и Прохлады, это место у всех на виду. К тому же теперь, как говорится, пора густых теней и ароматных трав, все покрылось зеленью. Ивы у реки оделись светло-зеленым покровом, а ивы за рекой окутал темно-зеленый занавес, свесились ветки — одна, другая... Их широкий полог качается в танце под свежим ветерком. Ты привязала качели как раз в том месте, которое хорошо видно с башни Простора и Прохлады. Когда ты вскочила на качели ножками-дынными семечками и стала качаться среди белых облаков, подол твоей алой юбки распахнулся, и вот белый шелк нижней юбки полощется под весенним ветерком, и твое тело, белое, как нутро тыквы-горлянки, мелькает, будто в облаках. Молодой барич увидел тебя и позвал. К чему мне было что-то о тебе говорить? Ну, хватит болтать, пошли!

А Чхунхян ему в ответ:

— Ты, конечно, прав, но ведь сегодня праздник Тано![46] Праздник Тано.  — См. примеч. 14. Разве только я одна? И девушки других домов по обычаю качаются сегодня на качелях! Да и вообще, что бы ты ни говорил, я ведь не кисэн, а с обычной девушкой из деревни так не поступают: поманил — пришла, прогнал — ушла. Не пристало мне бежать по первому приглашению. Может быть, ты его не так понял?

Слуга не смог сломить ее гордость, пришлось ему вернуться к башне Простора и Прохлады и обо всем рассказать юноше. А юноша был человеком воспитанным и все сразу понял.

— Конечно, она права! Ты пойди к ней снова и исправь свою ошибку.

Опять слуга отправился к Чхунхян, а она уже возвратилась домой, он вошел к ней, когда мать и дочь обедали, сидя друг против друга.

— Ты зачем пришел?

— Ты уж прости меня за назойливость, но молодой барич велел передать, что он не считает тебя кисэн, а приглашает лишь потому, что прослышал, как хорошо ты сочиняешь стихи. Еще он говорил, что приглашать скромную девушку, зная о ней лишь понаслышке, конечно, неприлично, только пусть, мол, она не сомневается во мне, а придет ненадолго!

Чхунхян сразу подумала: «А может, это судьба?» Ей захотелось пойти, но, не зная, что об этом думает мать, она промолчала. А мать Чхунхян, привстав, радостно воскликнула:

— Сон! Сны снятся не просто так! Прошлой ночью привиделось мне, будто зеленый дракон вдруг появился в озере. Наверно, будет какая-нибудь радость, подумала я. Сон привиделся не случайно! Еще послушайте! Ведь молодого барича, сына правителя, зовут Ли Моннён. Сон — это знак «мон», а дракон — «нён» — «дракон во сне»! Удивительно совпало! Так или иначе, раз тебя зовет дворянин, неудобно отказаться. Сходи ненадолго.

Тогда Чхунхян, сделав вид, будто ей совсем не хочется идти, поднялась и пошла к башне Простора и Прохлады. Она ступает как ласточка по балке Большого светлого дворца, словно курочка гуляет по залитому солнцем двору. Очень хороша! Как говорится, облик — луна, лицо — цветок! Идет медленно, плавно — истинная Сиши из Юэ, которую обучали походке в Тучэне. Пока Чхунхян шла, юноша любовался ею, облокотившись о перила. Вот Чхунхян уже возле башни Простора и Прохлады, и Моннён, обрадованный, не может оторвать от нее взгляда. Прелестна и скромна! Можно сказать, облик — луна, лицо — цветок! Такой больше не сыщешь на свете! Утонченность ее личика напоминает образ журавля, играющего у голубой реки, или лунного света на снегу! Алые губки чуть приоткрыты, зубки — белые, она лучится, как звезда и нефрит, кажется даже, будто напудрена и нарумянена. Ее прекрасный стан в дымке алого шелка, словно луч закатного солнца виднеется сквозь только что опустившийся туман, ярко-синяя юбка блестит и переливается волнами Небесной реки. А походка! Плывет как та, красавица древности, что ступала по лотосам[47] ...красавица древности, что ступала по лотосам.  — Имеется в виду Паньфэй, любимая наложница одного из императоров династии Ци (265—583); император приказал сделать из золотых пластинок лотосы, велел ступать по ним Паньфэй и воскликнул: «Каждый ее шажок рождает золотой лотос!»; «ступать по лотосам» — образное выражение, означающее красивую женскую походку.. Она поднялась на башню и остановилась в смущении.

— Усади ее! — приказал Моннён слуге.

Вот красавица Чхунхян сидит, подогнув колени, а он не может от нее глаз отвести. Она как ласточка, что только-только присела, искупавшись в синих волнах, но вдруг с испугом заметила человека. И ведь совсем не накрашена, прямо красавица, как говорится, повергающая царства! Нефритовое личико! Ясная луна среди облаков! Алые губки полуоткрыты, словно цветок лотоса в воде!

— Я никогда не видел феи, — проговорил он, — но это, наверно, небожительница с Инчжоу, сосланная в Намвон, либо девы из Лунного дворца забыли здесь свою подругу. Твое лицо, весь облик... Такой больше нет на свете!

А Чхунхян подняла на мгновение глаза, чистые, как волны осенней реки, и взглянула на юношу. Он прямо герой! Необыкновенный муж. Лоб у него высокий, как у знаменитых людей, черты лица выдающиеся, он мог бы стать, как говорится, подданным, спасающим страну. На душе у нее стало радостно, но она сидела скромно, поджав колени, нахмурив брови-бабочки.

— Люди одной фамилии не могут быть связаны браком, — начал юноша, — даже если они святые мудрецы. Какая у тебя фамилия? Сколько тебе лет?

— Фамилия моя Сон, а лет мне шестнадцать.

Взгляните-ка на юношу Ли!

— О! Это хорошо! — воскликнул он. — Оказывается, мы с тобой ровесники, нам по две восьмерки лет! А теперь посмотрим на фамильные знаки. Само небо определило нашу судьбу, значит, соединить обе фамилии будет к счастью. Вместе родились, давай уж и радоваться вместе! Родители твои здравствуют ли?

— Одна только матушка.

— А сколько у тебя братьев и сестер?

— Моей матушке уже много лет, но сыновей у нее нет, только я, одна дочка.

— Ты, оказывается, тоже балованное дитя в доме! Это волею небес мы с тобой встретились! Давай же радоваться вместе десять тысяч лет!

А теперь посмотрите на Чхунхян! Она нахмурила свои брови и, чуть приоткрыв алые губки, заговорила нежным, словно звон нефрита, голоском:

— Верный чиновник не служит двум государям, добродетельная женщина не выходит замуж дважды — так сказано в древних книгах. Барич знатен, а я низка по рождению. Если вы недолго поиграете со мной, а потом бросите, что станет с моим маленьким сердечком? Придется мне, как говорят, одиноко ночи коротать в пустых покоях и тосковать в слезах — вот мой удел. Кто обо мне тогда станет заботиться? Уж лучше мы не будем мужем и женой.

— Твои речи весьма похвальны, — заметил юноша, — но если мы соединим свои судьбы, союз наш будет крепким, как металл и камень! Где твой дом?

— Спросите у своего слуги, — ответила Чхунхян.

Юноша рассмеялся.

— Ну, конечно, не дело спрашивать об этом у тебя! Эй, слуга!

— Слушаю вас!

— Покажи-ка мне дом Чхунхян.

— Вон там на востоке зеленеют горы и синеет пруд, заросший лотосами, — принялся объяснять слуга, — а в нем разводят рыбу. Вокруг пышно разрослись удивительные цветы и прекрасные травы, птицы на деревьях поют о славных делах, а изогнутые сосны на утесах клонятся под порывами ветра, будто старый дракон выгибает спину. Перед воротами ива на закате склонила ветви.

Бамбуки, кипарисы, пихты, а среди них два гинкго стоят друг против друга. У входа в крытый соломой флигелек — ююба и ясень, что растет в глухих горах, виноград, актинидии и акабии сплелись ветвями и, качаясь, свешиваются за ограду. А там, среди сосен и бамбуков, виднеется дом Чхунхян.

— Домик опрятный, — сказал юноша, — и бамбуковая роща густа, а бамбук — это символ женского постоянства.

Тут Чхунхян поднялась и смущенно промолвила:

— Люди могут осудить меня... Немного побыла с вами, теперь пойду.

— Ты права, — согласился юноша, — но я бы пришел к тебе сегодня вечером, когда уйдут со службы чиновники. Только уж ты будь со мной поприветливей!

— Я не знаю, — тихо проговорила Чхунхян.

— Если не ты, то кто же знает? Ну, счастливого пути, увидимся нынче вечером!

Чхунхян спустилась с башни и направилась к дому. Навстречу ей вышла мать.

— О, моя доченька пришла! Что же тебе сказал господин?

— Что он сказал? Мы с ним немного посидели, а когда я собралась уходить, он пообещал прийти к нам сегодня вечером.

— А ты что сказала?

— Сказала, что не знаю.

— Ты правильно ему ответила.

А юноша, полный нежного чувства, проводив Чхунхян, думал о ней не переставая. Он вернулся в управу, но все стало ему не интересно, в мыслях была только Чхунхян. Голос ее звенел в ушах, перед глазами стоял прекрасный облик. Ожидая захода солнца, он позвал слугу:

— Когда же солнце...

— Светает на востоке.

— Вот наглец, — рассердился юноша. — Солнце садится на западе, а теперь что, вдруг на восток повернулось? А ну-ка посмотри еще!

На этот раз слуга ответил:

— Солнце ушло в Сянчи, стало темно-темно, а над восточными вершинами восходит луна.

Ужин для юноши потерял всякий вкус, он томился ожиданием, не зная, куда себя деть. «Подожду, пока чиновники уйдут», — подумал он и, положив перед собой книги, принялся читать. Это были «Середина и постоянство», «Великое учение», «Книга песен», «Беседы», «Мэн-цзы», «Книга перемен»[48] «Середина и постоянство», «Великое учение», «Книга песен», «Беседы», «Мэн-цзы», «Книга перемен»  — книги конфуцианского канона., «Сочинения древних поэтов», «Исторические записки»[49] «Исторические записки»  — сочинение великого китайского историка Сыма Цяня (145—86 гг. до н. э.), первое подробное и систематическое изложение древнейшей истории Китая., стихи Ли Бо и Ду Фу и даже «Тысячесловие»[50] «Тысячесловие».  — См. примеч. 44.. Начал он с «Книги стихов»:

Нет! Не хочу это читать! Взял «Великое учение»: «Путь Великого учения в пояснении известной добродетели, в обновлении народа...» — в Чхунхян! И эту не хочу! Раскрыл «Книгу перемен»: «Принцип творения в изначальном свершении, благоприятной стойкости...» в желании Чхунхян; мое бы стойкое желание да ее — вот хорошо было бы. А, не буду читать эту «Книгу перемен»! Вот «Дворец Тэн-вана»[51] «Дворец Тэн-вана»  — стихотворение Ван Бо (647—675).. «Наньчан — старый уезд, Хунху — новый». Все это верно!

Он принялся за «Мэн-цзы»: «Мэн-цзы представился лянскому князю Хуэю. Князь сказал: «Вы пришли, не посчитав далеким расстояние в тысячу ли[52] Ли  — мера длины, примерно полкилометра....» Может, он пришел повидать Чхунхян?..

Юноша взял «Краткую историю»[53] «Краткая история»  — извлечение из «Восемнадцати историй» — исторической хроники XVI в.: «В глубокой древности государь Неба правил под своим коренным девизом. Правление не менялось из поколения в поколение, и двенадцать братьев жили по восемнадцать тысяч лет».

Тут вмешался слуга:

— Послушайте, барич, я слышал, что государь Неба царствовал под девизом «дерево», в первый раз слышу, что он правил под девизом «корень»!

— Ты, щенок, ничего не знаешь! Небесный государь — это дворянин, который жил восемнадцать тысяч лет. У него были крепкие зубы, и потому он мог есть хлеб из дерева. А разве нынешние совершенномудрые способны кормиться хлебом из дерева? Великий Кун-цзы, думая о потомках, явился во сне во дворце Минлунь и сказал: «В наши дни у совершенномудрых зубы слабые, они не могут уже есть хлеб из дерева, а потому делайте мягкий хлеб из корней травы!» Об этом записали в храмах Кун-цзы, во всех трехстах шестидесяти областях, и хлеб из дерева заменили травяным.

— Услышал бы это государь Неба, воображаю, как бы он переполошился, — промолвил слуга.

А юноша уже взял «Красную стену»[54] «Красная стена»  — ода известного китайского поэта Су Дунпо (см. примеч. 25); Красная стена — достопримечательность в уезде Хуаган провинции Хубэй в Китае.: «Осенью в год воды и собаки, в полнолуние седьмой луны философ Су[55] Философ Су.  — Здесь Су Дунпо (см. примеч. 25) говорит о себе. вместе с гостями плыл на лодке под Красной стеной. Слегка дул чистый ветер, и на воде не вздымались волны». Не хочу читать!

Принялся за «Тысячесловие»: «Небо — чхон, Земля — чи...»

Слуга, слушая его, проговорил:

— Пристало ли вам, барич, читать «Тысячесловие»? Ведь это самая первая книга из семи, которые читают в школе. Лянский Чжоу Синсы[56] Лянский Чжоу Синсы.  — См. примеч. 44. написал ее в одну ночь, из-за этого голова его побелела, потому книге и дали название «Пэк ту мун» — «Сочинение Седовласого». Если тут читать все подряд, слово за словом, в штаны наложишь от натуги. Я и то знаю «Тысячесловие»!

— Знаешь? А ну-ка, прочти!

— Хорошо, послушайте! «Высокое, высокое — Небо, чхон. Глубокое, глубокое — Земля, чи. Густое, плотное — темное, хён. Подгорелое — желтое, хван...»

— Эх ты! Вот уж неуч-то! Услышал где-то деревенскую песенку «Чан-тхарён»! Послушай лучше, как я буду читать! «Небо рождается в час крысы, родившееся небо. Великий предел, широкое и бескрайнее — это Небо, чхон. Земля открылась в час быка. Пятая стихия и восьмая триграмма[57] Пятая стихия и восьмая триграмма.  — Пять стихий (металл, дерево, вода, огонь, земля) — элементы китайской космогонии; взаимодействуя, они порождают все сущее на земле; восемь триграмм — триграммы конфуцианской «Книги перемен», которая использовалась и при гадании. — это земля, чжи. Тридцать три неба[58] Тридцать три неба.  — По буддийским представлениям мир состоит из тридцати трех небес, расположенных одно над другим. пустым пусты, и люди мыслят их темными — хён. Из всех цветов пяти стихий — металла, дерева, воды, огня и земли, с которыми связаны двадцать восемь созвездий[59] Двадцать восемь созвездий.  — Китайские астрологи делили небо на четыре части (по сторонам света), в каждой из которых насчитывали по семь созвездий., истинный — цвет земли, желтый, хван. Кружатся во вселенной солнце и луна, там широки и просторны нефритовые чертоги — это хоромы, у. Во все времена царские столицы то процветают, то приходят в упадок, то воздвигаются, то рушатся — так с древних времен и до наших дней — это извечный круговорот — чу. Юй обуздал поток[60] Юй обуздал потоп...  — По преданию Юй во времена Яо и Шуня избавил Китай от великого наводнения, отведя воды в русла рек., а Цзицзы[61] Цзицзы  — родственник правителя Чжоу (правил в 1154 г. до н. э.) в период Инь в Китае; когда династия пала, он не захотел служить правителям новой династии и ушел в Корею, где создал свое государство, которое называлось Чосон. широко распространил по девяти областям[62] Девять областей.  — Так в древности называли Китай по числу административных единиц, на которые разделил страну Юй (см. примеч. 3). «Великий план» — широкий, хон. Три государя[63] Три государя  — три мифических китайских императора — Фуси, Шэньнун, Хуанди. и Пять императоров[64] Пять императоров  — божества и мифические правители Китая — Шанди, Чжуансюй, Дику, Яо, Шунь. древности скончались, тогда мятежные подданные и разбойники распоясались, хван. На востоке стало светлеть, и вот на краю неба, алея, поднялся круг — это солнце, иль. Толпы народа пели песни, играя в жан на улицах и дорогах, в тумане и при луне — луна, воль. Растет понемногу холодный серп луны, и в ночь трижды пятого дня она становится полной — полный, ён. Подобно лунному свету проникаю повсюду, но полная луна пятнадцатой ночи с шестнадцатого дня начинает убывать, чхэк. Двадцать восемь созвездий, «План Желтой реки» и «Книга реки Ло»[65] «План Желтой реки» и «Книга реки Ло».  — По преданию император Фуси увидел однажды странное животное, вышедшее из Желтой реки (Хуанхэ), на спине которого были изображены таинственные знаки; письмена были также и на панцире черепахи, вышедшей из реки Ло (Лохэ), которую увидел Юй (см. примеч. 3); эти знаки стали якобы основой китайской иероглифической письменности. — это упорядоченность, поп. Солнце, луна, звезды, созвездия — звезда, чин.

— спать, сук. У невиданной на свете красавицы грациозные манеры... Располагаю в порядке «Весны и осени» — располагать в порядке, ёль. Люблю лунный свет... Ночью в третью стражу[66] В третью стражу.  — Ночное время делилось на пять страж (с 7 ч. вечера до 5 ч. утра), по два часа каждая; третья стража — время с 11 до 1 ч. ночи. голова думами полна — полный, чан. Сегодня дует пронизывающий ветер, в спальне холодно — хан. Подушка высока, ты лучше ляг на мою руку... Приди же ко мне!.. Приходить — лэ. Обнимемся и ноги сплетем, тогда и под холодным ветром нам будет жарко — со! В спальне тепло, опьяненные ветром страсти, мы без устали... — двигаться, ван. Когда бывает ни холодно, ни жарко? С платанов листья облетели, значит, настала осень — чху. Когда голова станет седой, собирай плоды своей юности — собирать, су. Студеный ветер ломает деревья, а горы и реки в белых облаках — это зима, тон. Сплю или бодрствую, не забываю о нашей любви, затаившейся на женской половине — таиться, чан.

влажный, юн. Такая красота, пусть жизнь пройдет, без перемен сохранится. Столетний союз[67] Столетний союз  — выражение, означающее долгий и счастливый брак., наша клятва даже под синими волнами безбрежного моря сохранится — сон. Брожу по свету и не замечаю, как проходят годы — се...

С такой женой холодно не обращаются... «Великое уложение»[68] «Великое уложение»  — свод законов Кореи, составленный в 1785 г. — это свод законов — юль. Разве она не хорошая пара славному юноше? Как я хотел бы губки Чхунхян к моим прижать и поцеловать, разве это не по закону гармонии — ё? Ведь этот знак и пишется, как два рта — один над другим! Ой-ой! До чего хочу ее увидеть! — закричал он во все горло.

А в это время его отец отужинал и, разомлев, прилег на постель, но, услышав крик, испуганно вскочил.

— Поди-ка сюда! — позвал он слугу.

— Слушаюсь!

— Что там в управе, иглами кого-нибудь колют? Или по ляжкам бьют? Сходи-ка, узнай.

Слуга вошел к юноше.

— Чего это вы изволите глотку драть, барич? Папаша ваш перепугались и велели узнать, что случилось. Что прикажете им сказать?

Юноша испугался не на шутку.

— Ты вот что скажи. Он, мол, читал книгу под названием «Беседы»[69] ...читал книгу под названием «Беседы» («Беседы и суждения») — книга, содержащая беседы Конфуция с учениками, суждения, афоризмы; первая книга конфуцианского Четверокнижия. и дошел до места, где сказано: «Как грустно! Я, видно, совсем стар, давно уже не видел во сне Чжоу-гуна[70] Чжоу-гун  — титул Цзи Даня, политического деятели княжества Чжоу (1122—247 гг. до н. э.) в Китае.». Тут он, мол, представил себе, будто увидел Чжоу-гуна, и от радости громко закричал. Так вот и передай!

Слуга все это доложил, и правитель обрадовался такому рвению сына.

— Иди-ка сюда! — позвал он слугу. — Сходи в канцелярию и позови тихонько секретаря Мока.

Мок вошел сильно обеспокоенный: может, случилось что недоброе? Надо бы поторопиться.

— Господин правитель, наверное, скучает, — проговорил Мок.

— А... Присядь-ка, поговорим. Мы ведь с тобой старые друзья, учились у одного учителя. Помнишь, в детстве не было противнее занятия, чем чтение книг, а у нашего мальчика настоящий поэтический дар. Он, пожалуй, далеко пойдет.

Мок не понял, о ком идет речь, но все же ответил:

— Да... Разве было в детстве что-нибудь более противное, чем чтение книг? А если читать неохота, клонит ко сну, разные хитрости придумываешь. А этот мальчик уж если берется за книгу, читает и пишет, не разбирая дня и ночи.

— Вот-вот.

— И не заметили, как он выучился, — продолжает Мок. — А какой у него каллиграфический талант! Точку одну поставит, словно камень сбросили с высокой горы, начертит единицу — бодростью прямо на тысячи ли повеет! Верхняя часть иероглифа у него с голову воробья, и как примется спорить о правилах написания — гром и молния, ветер и волны! Вертикальная черта у него словно старая сосна повисла на утесе, а черточки, что пишутся снизу вверх, тянутся, как ветви сухой лозы. Проведет кистью снизу вверх, и вот оно — торчит острие стрелы! Устанет рука — ногой прочеркнет, но линии хорошо получаются. Подсмотришь иногда тихонько, как он пишет — у иероглифов черта к черте.

— А ты послушай, как он умел сочинять, когда ему было всего восемь лет! — заговорил правитель. — В столице у нас во дворе росла старая слива. Я ему сказал: «Вот слива, напиши о ней стихи!» В одно мгновение все было готово, да к тому же написал так задушевно, сумел искусно отобрать все хорошее, и без всяких усилий! Он станет блистательным мужем в Государственном совете!

— Он прославит род. Как говорится, все весны и осени начертаны в его улыбке. Он станет главой Государственного совета!

Правитель, глубоко потрясенный, воскликнул:

— Главой Государственного совета! Как я могу на это надеяться?! Правда, при мне он легко сдаст экзамены, а если уж сдаст, то не останется же он на всю жизнь в чине шестой степени?!

— Тут и разговора быть не может! Будет если не столпом в Государственном совете, то уж столбом, демоном-стражем при дороге, наверняка станет!

— Да знаешь ли ты, о ком идет речь? — гневно вскричал правитель.

— Говорить-то я говорил, но, по правде сказать, не знаю про кого.

А пока они вели беседу, юноша все ждал сигнала к окончанию работы.

— Слуга!

— Слушаюсь!

— Посмотри-ка, может, уже били в колокол?

— Нет еще.

— Спроси немного погодя у прислужника.

Но тут раздался протяжный удар в колокол.

— Вот хорошо! Вот хорошо! Засвети-ка фонарь.

И юноша, взяв с собой еще одного слугу, отправился к Чхунхян. Они старались ступать осторожно.

— У отца еще горит свет, спрячь-ка фонарь!

Быстро миновали они трое ворот. На дорожке играли лунные блики. Этот юнец еще ни разу, как говорится, не сломавший зеленой ивы среди цветов, не знавший любви красавицы — шел провести ночь в доме кисэн. Так не медли, иди скорее!

Так или иначе, они двигались вперед и радовались, что нынче ночь спокойна и безлюдна. Но как неузнаваемо она все изменила вокруг! Смешно, как говорится, неужто рыбак не знает дорогу к Персиковому источнику?[71] Персиковый источник.  — Название пришло в литературу из утопии великого китайского поэта Тао Юаньмина (365—427); некий рыбак, заблудившись, попадает в персиковую рощу, где живут счастливые люди, ничего не ведающие об окружающем мире; вернувшись домой, рыбак снова пытается попасть в эту страну, но его усилия тщетны. Они подошли к дому Чхунхян. Тихая ночь, никого нет, луна светит — настала третья стража. В воде плещутся рыбки, а золотистые карпы, похожие на пиалы, радуются так, будто видят любимых, журавль в лунном сиянии страстно зовет подругу. Чхунхян проиграла на семиструнном кыме[72] Кым  — семиструнный музыкальный инструмент. мелодию «Южный ветер»[73] «Южный ветер»  — по преданию мелодия, которую любил исполнять легендарный император Шунь., но потом прилегла и задремала. Тут появился слуга и, боясь, как бы не залаяла собака, тихонько прокрался под окно в комнате Чхунхян.

— Чхунхян, ты что, спишь?

— Зачем ты пришел? — испугалась Чхунхян.

— Молодой господин пожаловали.

У Чхунхян забилось сердце и на душе стало тревожно. В смущении она открыла дверь, прошла в соседнюю комнату и разбудила мать.

— Ой, мама, как вы крепко спите!

— Зачем зовешь, чего тебе? — недовольно спросила мать.

— Да разве я у вас прошу чего-нибудь?

— Тогда зачем позвала?

— Молодой господин со своим слугой пожаловали, — потупившись, промолвила Чхунхян.

Мать открыла дверь и окликнула слугу:

— Кто это там пришел?

— Сын правителя, барич Ли пожаловали, — ответил слуга.

— Сандан! — позвала мать Чхунхян.

— Здесь я.

— Неси циновки и лампы во флигель за домом да приготовь там все для гостей! — распорядилась она и вышла к гостям.

Все люди хвалили ее — и не зря! Издревле считается, что дети больше походят на материнскую родню, вот почему у нее такая дочь, как Чхунхян. Посмотрите на нее! Волосы уже с проседью, но изящество сохранила, манеры сдержанны — она все еще привлекает взор. Лицо полное и гладкое — значит, живет счастливо. Она вышла степенно, неторопливо, обутая в башмаки с широкими носками, и подошла к слуге.

Тем временем юноша стоял, озираясь по сторонам, но тут к нему подошел слуга.

— Это мать Чхунхян.

Мать подошла и, почтительно сложив руки, приветствовала его:

— Как изволили здравствовать, молодой господин?

Юноша улыбнулся:

— Так вы матушка Чхунхян... В добром ли вы здравии?

— Да живу помаленьку. Я не знала, придете ли вы, не встретила вас как положено.

— Что вы, зачем это?

Мать Чхунхян прошла вперед, показывая дорогу. Они миновали главные и средние ворота и очутились в садике за домом. В старом флигельке, крытом соломой, горели лампы, а склоненные ветви ивы заслоняли свет, будто жемчужный занавес подвешен на крючьях. С правой стороны стоит павлония, и с ее листьев капает роса, будто журавль вздрагивает во сне, слева растет сосна, ее чуть покачивает свежий ветерок, и кажется — то шевелится старый дракон. На бананах, орхидеях, опунциях, растущих перед окном, распустились листья, а лотос, покрытый нефритовыми бусинками росы, как жемчужина в воде, чуть качается над волнами. Золотые рыбки, похожие на пиалы, плещутся в пруду, будто, как говорится, хотят превратиться в драконов. Они резвятся, раздвигая молодые листья лотосов. Как сказано в стихах:

Горка эта высится ступенями. Журавль под лестницей, увидев людей, испугался, крылья раскрыл и, ковыляя на длинных ногах, закричал: «Курлык-курлык!» Лохматый пес залаял под коричным деревом, и здесь же, посреди пруда, на волнах качается пара уток, будто ждет: вот, гость придет!

Они уже были возле навеса крыши, когда по приказанию матери из приоткрытого окна, затянутого шелком, показалась Чхунхян. Взгляните на нее! Это ясная круглая луна вышла из-за облаков! Невозможно описать ее восхитительный облик. Она застенчиво остановилась возле флигеля — такая красивая, что сердце тает.

— Ты не устала? Хорошо ли пообедала? — спросил с улыбкой юноша.

Чхунхян засмущалась и, не отвечая на вопросы, стояла молча. Тут мать Чхунхян первая вошла во флигель и, усадив юношу, подала ему чай, табак и веер. Юноша закурил и сел. Он пришел к Чхунхян рассказать о своих чувствах, а совсем не для того, чтобы полюбоваться ее вещами. Еще на улице он знал, что будет говорить, но только вошел и увидел ее — исчезли все слова. Напрасно он покашливал, словно простудился, сколько ни пытался — ничего не мог вымолвить. Тогда он принялся разглядывать комнату.

По стенам было расставлено множество вещей: шкафчики, расписанные фениксами, и драконами, комод с ящичками. Были развешаны даже картины. У Чхунхян нет мужа, откуда же взялись такие свитки и вещи у девушки, занятой учением? Но ведь мать Чхунхян была знаменитой кисэн! Она и собрала все эти вещи, чтобы потом отдать Чхунхян. Здесь были свитки кисти знаменитых в Корее каллиграфов и картины известных мастеров. Вот свиток с феей луны, а на другом — надпись: «Небесный государь сидит в вышине с красным жезлом в руках и по утрам ведет приемы». На этой картине Ли Тайбо — отшельник «Голубой лотос» стоит на коленях перед дворцом «Желтого журавля» и читает «Дао-дэ-цзин»[74] «Дао-дэ-цзин»  — древний этико-политический и философский трактат раннего даосизма, основателем которого считается полулегендарный философ Лао-цзы (VI в. до н. э.)., а там — поэт написал стихи «Башня из белого нефрита»[75] «Башня из белого нефрита».  — Стихотворение приписывается Ли Хэ, жившему при династии Тан (618—907). и теперь восходит на небеса, чтобы сочинить молитвословие «Поднимаем балку»[76] «Поднимаем балку»  — ритуальная песня, исполнявшаяся при постройке дома.. Есть свиток, где Ткачиха с Пастухом[77] Ткачиха с Пастухом.  — См. примеч. 13. встречаются на мосту Сорок и Ворон в седьмой день седьмой луны, а на другом — Хэнэ, украв напиток бессмертия, ясной лунной ночью сидит в Просторном студеном дворце.

Юноша был просто ослеплен, у него даже дух захватило. А на другой стене свиток, где нарисован Янь Цзылин[78] Янь Цзылин (Янь Гуан). — В юности дружил с будущим императором Гуанъу-ди (25—58); когда Гуанъу-ди занял престол, Янь Цзылин оставил службу, отказался от высокой должности, предложенной ему императором, удалился в горы и занялся земледелием. с горы Фучуньшань. Он отказался от должности советника, в друзья себе взял белую чайку, а в соседи — обезьяну с журавлем и, облачившись в овечью шкуру, стал удить рыбу в реке Цютунцзян на отмели в семь ли. Все это нарисовано так искусно, что комната напоминает страну бессмертных, только юноше гулять с милой девушкой! Сердечко Чхунхян хочет служить лишь одному суженому, вот она и сочинила стихи, повесив их над письменным столиком:

— Превосходно, в стихах таится глубокий смысл — преданность Мулань![79] Мулань (Хуа Мулань, VI в.) — героиня древнего Китая, двенадцать лет воевавшая вместо престарелого отца. — похвалил он.

Тут заговорила мать Чхунхян:

— Благородный молодой господин оказал такую честь, посетив наше убогое жилище. Я очень волнуюсь.

Эти слова помогли юноше развязать язык.

— Зачем вы так говорите? С башни Простора и Прохлады я случайно увидел Чхунхян, мы с ней очень хорошо провели время. Как говорится, мотыльки и бабочки всегда стремятся к цветам, вот и мое опьяненное сердце загорелось желанием прийти к вам сегодня вечером, чтобы заключить союз на сто лет с вашей дочерью Чхунхян. Что вы об этом думаете?

— Ваши речи, право, меня очень смутили, — ответила мать Чхунхян, — но послушайте, что я скажу. Господин Сон, который жил в столице, в квартале «Пурпурный туман», и служил помощником начальника палаты, был сослан в Намвон и приказал мне служить ему у постели. Не смея ослушаться, я пришла к нему, но через три луны он уехал в столицу, а после этого я вдруг почувствовала дитя под сердцем и вот родила ее. Я ему об этом написала, и он велел мне приехать, как только перестану ее кормить. Но к несчастью, господин покинул этот мир, и я не смогла к нему приехать. Пока я ее с малых лет растила, так много было тревог и волнений! В семь лет она уже читала «Малое учение»[80] «Малое учение»  — книга о нравственном воспитании, написана при династии Сун (960—1279) Лю Цзычэном на основе учения философа-конфуцианца Чжу-цзы (Чжи Си, 1130—1200)., день за днем училась вести домашнее хозяйство и скромно себя держать. Ведь в ней заложено доброе семя! Она все постигла, даже знает о трех правилах поведения![81] Три правила поведения.  — Имеются в виду три конфуцианских правила отношений — между государем и подданным, отцом и сыном, мужем и женой. Разве скажешь, что она моя дочь? Но мы бедны и не подходим для знатного дома. Ведь знатные и незнатные друг другу не равны! Я дни и ночи думала, как выдать ее замуж? Вот молодой господин говорит, что хочет тут же с моей Чхунхян соединиться узами на сто лет. Не к чему об этом говорить! Проведите с нами вечер и ступайте!

Но на самом деле мать так не думала. Она поняла, что юноша добивается Чхунхян, но как будет дальше, не знала, вот потому из предосторожности и говорила так. А у юноши даже дыхание перехватило.

— Хорошему делу всегда стараются помешать. Чхунхян ведь еще не замужем, и я тоже не женат. Дадим друг другу обещание на словах, и хотя и не будет у нас положенных шести свадебных церемоний[82] Шесть свадебных церемоний  — шесть обрядовых действий при заключении брака., но ведь сын дворянина не может одними устами произнести два прямо противоположных слова!

Мать Чхунхян, выслушав его, заметила:

— А теперь вы послушайте меня! В старину говорили: «Своих подданных лучше всех знает государь, а своих детей — отец». Кому же, как не матери, знать свою дочь? У Чхунхян с малых лет был твердый характер, ее всегда заботило, как бы не сделать в жизни ошибку, она хотела служить только одному супругу. Ее волю, твердую, как металл и камень, можно сравнить лишь с зеленой сосной, изумрудным бамбуком да пихтой, что не меняются четыре времени года. Пусть тутовые посадки превратятся в синее море[83] ...тутовые посадки превратятся в синее море...  — Метафора, означающая коренное изменение положения вещей в мире; здесь примерно соответствует выражению «скорее небо упадет на землю»., но сердце моей дочери останется прежним! Горой положите перед ней золото, серебро, китайские узорчатые шелка — она их не возьмет! Сердце Чхунхян, чистое, как белый нефрит, не поколеблет свежий ветерок, она хочет жить по старым правилам! У молодого господина разгорелось желание, и вы тут же захотели связать с нею свою судьбу. Вы, неженатый молодой человек, без ведома родителей соединитесь с ней в любви, крепкой, как металл и камень, а пойдут сплетни — бросите ее, и тогда моя Чхунхян, чистая, как нефрит, станет вроде сломанного панциря черепахи или разбитого жемчуга, расколотого нефрита. Разве не будет дочь моя похожа на утку-неразлучницу, которая беспечно гуляла по голубым рекам и потеряла своего селезня? Сейчас, господин, у вас на языке то же, что и в душе, но вы еще раз подумайте, а уж тогда решайте, как поступить.

Юноша совсем пал духом.

— Да вы не беспокойтесь, — уговаривал он. — Я все обдумал, и душа моя полна искренности. Пусть у нас разное положение, но мы с ней соединимся на всю жизнь. Правда, не будет у нас свадьбы с положенным по ритуалу гусем, но разве моя душа, глубокая, как синие волны, забудет о Чхунхян?

Он говорил с такой искренностью! Что, по сравнению с этим, значили бы все эти шесть свадебных церемоний с их пышными зелеными и красными шелками?

— Пусть вас не тревожит, что она у меня первая и я еще не женат, — продолжал юноша. — Разве сердце благородного мужа поступит дурно? Вы уж дайте согласие.

Мать Чхунхян, слушая его, задумалась. Было же знамение во сне! Тут она решила, что это судьба, и радостно согласилась. Как говорится, появился феникс, нашлась и подруга, появился герой — нашелся и конь-дракон. В Намвоне появилась Чхунхян — Благоухание весны, и слива расцвела под весенним ветром![84] ...появилась Чхунхян...  — Обыгрывается значение имени Чхунхян, в которое входит слово «весна». Слива расцвела под весенним ветром!  — фамилия Ли в переводе означает «сливовое дерево».

— Сандан, ты приготовила столик с вином?

— Все сделала, — ответила служанка и внесла вино и закуску.

Юноша окинул столик взглядом: мясной бульон прозрачен, на большом блюде — тушеная говяжья грудинка, на маленьком — свинина, а рядом шкворчит жареная рыба. В супе из перепелок-резвушек ушки из Ульсана. Их мелко нарезали в виде бровей Мэн Чан-цзюня[85] Мэнчан-цзюнь (Тянь Вэнь) — первый министр удела Ци при князе Сян-ване (283—265 гг. до н. э.), дипломат и полководец. ножом с черепаховой ручкой. Здесь и шашлык из сердца, и коровий рубец, и ножки фазана, о котором говорят «весеннего фазана песни сами льются!». На китайском блюде и в миске из Пунвона — лапша, разбавленная холодным бульоном. Были еще поданы вареные и сырые каштаны, кедровые орешки, грецкие орехи и ююбы, рядами разложены гранаты, мандарины, сушеная хурма и вишня, зеленые и желтые груши, величиной с пиалу. Бросил взгляд на кувшины с вином, а тут и кувшин из чистого белого нефрита, и кувшин из коралла, добытого в водах синего моря, и вырезанный из древесины павлонии, про которую говорят «листья падают в золотой колодец». Вот кувшин с длинной, как у цапли, шейкой, а там — в виде черепахи, расписной китайский и позолоченный, кувшин из бамбука с берегов реки Сяосян и озера Дунтин, а среди них выстроились чайники для вина — серебряный, медный и позолоченный. Расскажем теперь, какие в них вина. Здесь виноградное вино небожителя Ли[86] Виноградное вино небожителя Ли...  — Имеется в виду Ли Бо (см. примеч. 22) — певец свободы, вина и радостей жизни; по преданию лучшие свои стихи писал, будучи пьяным. и вино «Алый туман», которое любил пить Ань Цишэн[87] Ань Цишэн  — легендарный даос, изготовлявший чудодейственные лекарства; по преданию встречался с императором Шихуан-ди (246—209 гг. до н. э.), основателем династии Цинь (246—207 гг. до н. э.), жаждавшим бессмертия., можжевеловый напиток отшельников. А вот смесь белого и прозрачного, рисовое, тысячедневное, стодневное, вино «Золотая роса», искристые рисовые вина. Среди них лучше всего выбрать ароматное вино «Лотосовый лист», налить в чайник, и, вскипятив холодную воду на белом пламени латунной жаровни, опустить в нее чайник и подогреть, чтобы оно стало теплым. Золотые и нефритовые чашки окружают чашу из раковины «попугая», будто распустившиеся цветы лотоса в Нефритовой столице теснятся вокруг лодочки — лотосового листа феи Тайи, словно государственные мужи стоят вокруг веера — бананового листа главы Государственного совета. Все это было расставлено столь искусно, что так и хочется спеть застольную на мотив стихотворения Ли Бо:

— Сегодня вечером я вижу у вас такой порядок, какой и в государственном заведении не всегда бывает, — заметил юноша.

— Я дочь свою Чхунхян хорошо воспитала, — начала мать Чхунхян. — Как говорится:

Будете всю жизнь в ладу жить. Когда придут к вам в дом гости — славные герои, знаменитые поэты — как говорится, все друзья по «бамбуковой лошадке», и будут веселиться день и ночь, вы позовите жену из покоев и прикажите ей приготовить вино, закуски. Как бы она исполнила ваше приказание, если бы ее ничему не научили? Ведь неумение жены позорит мужа! Всю жизнь я старалась, чтоб она видела хорошие примеры. Бывало, заведутся у нас деньги, приходит супруга учителя и делает все своими руками, чтобы Чхунхян глазами видела и училась. Ни минуты она у меня не сидела без дела. Вы уж не обессудьте, что мало подано, угощайтесь на здоровье!

С этими словами она налила вина в чашу из раковины и подала юноше. Он взял чашу и со вздохом проговорил:

— Была бы моя воля — я исполнил бы все шесть свадебных обрядов, но этого делать нельзя. Разве не обидно, что я женюсь как собака в логове. Чхунхян, давай выпьем это вино как свадебное!

Он налил чашу и поднял ее.

— Слушай меня! Первая чарка — заздравная! Вторая — свадебная. Пусть именно в этом вине будет основа нашего счастья! Говорят, что встреча Шуня с Эхуан и Нюйин[88] Эхуан и Нюйин.  — См. примеч. 43. имела великое значение, а нашу с тобой судьбу лунный старец[89] Лунный старец  — божество, пребывающее на луне и покровительствующее вступающим в брак; символически Лунный старец связывает жениха и невесту красной тесьмой (нитью). связал союзом на все три жизни[90] Три жизни.  — По буддийскому вероучению, человек живет три жизни — прошедшую (до рождения), нынешнюю (после рождения), будущую (после смерти и перерождения).. Пусть сто тысяч лет пройдут — судьба наша не переменится. Внуки будут процветать из поколения в поколение, они получат высокие посты сановников Государственного совета, министров шести палат[91] Министры шести палат.  — В старой Корее было шесть основных ведомств («министерств») — Чинов, Податей, Ритуала, Военное, Уголовных дел, Казенных работ., а правнуки и праправнуки будут играть у наших коленей. Пройдет сто лет, и мы с тобой, лежа друг против друга, умрем сразу, в один день и один час. Тогда наша судьба станет самой счастливой в Поднебесье! — и он выпил чашу вина.

— Сандан, налей вина и подай своей хозяйке! Теща, это вино радости, выпейте чашку!

Мать Чхунхян, взяв вино, сказала с печалью и радостью:

— Сегодня я на сто лет отдаю вам радости и печали своей дочери. Зачем бы мне грустить? Но вспомню, как ее воспитывала без отца, как росла она сиротой, подумаю с грустью о супруге и затоскую, сердце заноет.

— Не надо вспоминать прошлое, — проговорил юноша, — выпейте лучше вина!

Мать Чхунхян выпила три чарки. После этого юноша кликнул слугу и велел ему забрать стол.

— Закуси! И мой слуга пусть поест.

Слуги вынесли столик, все съели, а потом они закрыли главные и средние ворота.

Мать Чхунхян, позвав Сандан, велела приготовить постель. Все спальные вещи были расшиты утками-неразлучницами, подушка как орешек, а ночной горшок сверкает рассветной звездой. Все готово, чтобы лечь в постель.

— Спокойно отдыхать вам, господин, — пожелала мать Чхунхян. — Пойдем, Сандан, сегодня будешь у меня спать. — И они вдвоем ушли.

Чхунхян и юноша, оставшись вдвоем, сидели друг против друга. Что же теперь должно случиться? Вот юноша взмахнул руками, словно журавль, танцующий в лучах заходящего солнца на самой высокой вершине горы Самгак, и взял нежные, нефритовые ручки Чхунхян, сложенные на коленях. Изящным движением он поднял подол ее платья и в нетерпении обнял ее тонкий стан.

— Сними юбку!

Для Чхунхян все это было в первый раз. Она смутилась и, опустив голову, отодвинулась от него — качнулась в сторону, будто розовый лотос среди густой зелени чуть склонился от нежного ветерка. Юноша стал снимать с нее юбку, потом нижнее платье, а она, ошеломленная, извивалась, как зеленый дракон Восточного моря.

— Не надо! Оставьте! Не надо!

— Ну, давай... Не надо говорить!

Они возились друг с другом, пока Чхунхян вдруг не запуталась в тесемках от платья, которое валялось под ногами, и оба тут же упали, растянувшись на полу, так и не разняв руки. Чхунхян, раздетая, была белее и прекраснее нефрита с горы Цзиньшань, и юноша отпустил ее, чтобы вдоволь полюбоваться.

— Ох, от нее просто с ума сойдешь!

Чхунхян ускользнула было от него среди брошенного платья, но юноша быстро настиг ее, сорвал рубашку и бросил на кучу одежды в углу. И вот оба лежат, прижавшись друг к другу. Как они?.. Тела их сливаются в таком самозабвенном порыве, что подпрыгивает даже тяжелое стеганое одеяло и в такт звенит латунная ночная посуда, дребезжит крючок на двери и трепещет пламя свечи. Разве бывают наслаждения большие, чем это?

Шли дни. Молодые перестали стесняться друг друга, веселились, шутили, и сама собой сложилась песня о любви. Вот как они радовались счастью!

— Чхунхян, пройди туда! Дай посмотреть, как ты уходишь! А теперь иди сюда. Хочу увидеть, как ты приходишь! Улыбнись и пройдись мелкими шажками, дай полюбоваться твоей походкой! Мы встретились с тобой в любви! Запрятать бы нашу судьбу, но куда? Любовь родилась еще в прошлой жизни, и после смерти она не исчезнет! Вот чем ты станешь, когда умрешь.

— Нет, не хочу я этого!

— Тогда ты будешь вот чем!

— Нет, не хочу!

— Ну, тогда пусть случится так!

— Не хочу, все это не нравится мне! — заупрямилась Чхунхян.

— Почему?

— Отчего это я всегда — и в этой жизни и после смерти — должна быть внизу? Так неинтересно!

— Тогда ты вот чем станешь после смерти:

О чем бы еще спеть? Мы с тобой любим друг друга, давай споем о нашем чувстве. Я буду петь так, чтоб везде было слово «чувство».

— Послушаю вашу песню!

— Слушай, любимая! Разве мы с тобой не любим горячо друг друга? Вот стихи о чувстве!

А вот еще о чувстве. Ханьский Гао-цзу[96] Ханьский Гао-цзу (Лю Бан, 206—194 гг. до н. э.) — основатель династии Хань (см. примеч. 100). чувствовал прелесть беседки Сиюй, а сто чиновников на утренних приемах у трех глав и шести министров[97] Три главы и шесть министров  — три члена Государственного совета при ване и шесть начальников ведомств. испытывают чувство трепета. В райской земле Сукхавати только высокие чувства... Теплое чувство к родному дому жены. И друзья друг к другу чувствуют привязанность. Наконец в мятежном мире почувствовался покой! А наше с тобой чувство будет жить десять тысяч лет! Ясная луна и звезды чувствуют свет друг друга. Все в мире чувствуют небесного властелина. Беспокойство, тревога — все это чувства! Когда осуждают, тоже взывают к чувствам. У людей бывают добрые чувства... Капризы во время еды — и это от чувств! Поступишь неосторожно — почувствуешь беду! Сосновая беседка вызывает чувства. Чувствуется сразу — это управа, а это — женская или мужская части дома. Названия беседок Люблю Сосну и Небесный Аромат связаны с чувствами. Ян-гуйфэй чувствовала себя легко в беседке Исчезающий Аромат, а жены Шуня переживали чувство скорби у реки Сяосян. А вот беседки Холодная Сосна и Люблю Весну! Здесь чувствуешь благоухание распустившихся цветов. Там, где знаменитый пейзаж «Пик Кирин выплевывает луну», чувствуешь наслаждение в беседке Белые Облака. Мы встретились с тобой — и у нас появилось чувство. По правде говоря, моя душа, как сказано в «Книге Перемен»[98] «Книга перемен»  — одна из книг конфуцианского канона, натурфилософское и этико-политическое сочинение; использовалась также как гадательная книга., — «Изначальное свершение и благоприятная стойкость...» чувств, а твоя душа вся во власти чувств! Но наши чувства слиты воедино, и если одно чувство сломается, то все мои чувства расстроятся и в душе я почувствую боль! Так пускай же наши чувства всегда будут искренними! Вот и все о чувстве!

Чхунхян осталась довольна.

— Это ваше «чувство» просто восхитительно! Только уж лучше бы вы почитали священные книги, чтоб к нам в дом пришло благополучие!

Юноша рассмеялся.

— Ты думаешь, это все? У меня еще кое-что есть. Вот послушай еще о дворцах!

— Ой, как интересно! Даже смешно! Что это еще за дворцы?

— А ты послушай! Здесь много хороших слов. Земля и Небо — это чертог великого единения двух начал. В громе и молнии, ветре и дожде — могущество знамений, и этому дворцу имя — всеединство. Пруды с вином и мясо на деревьях у иньского царя в большом дворце, а у Цинь Ши-хуана[99] Цинь Ши-хуан (Шихуан-ди, 246—207 гг. до н. э.) — император, основатель династии Цинь. был дворец Афан... Ханьский[100] Хань (206—220 гг. до н. э.) — древняя китайская империя, объединившая страну. Тай-цзу узнал, как получить Поднебесную во дворце Сяньян. И еще был у него дворец Чанлай. Дворец Чансинь, где жила Бань Цзеюй, и дворец Шанчунь танского Мин-хуана. Один — разлуки дворец, другой — дворец прощанья. Среди дворцов дракона есть Хрустальный, а на луне — дворец Простора и Прохлады. И у нас с тобой дворец — общий на всю жизнь!

Чхунхян засмеялась.

— Не болтайте всякую чепуху!

— А это совсем не чепуха! Теперь, Чхунхян, давай поездим друг на друге верхом!

— Вот что еще выдумали! Как это мы будем ездить верхом друг на друге? Что это за игра такая?

— Да в нее все играют в столице! Это очень просто. Ты и я по очереди будем сажать друг друга на спину и крепко обнимемся, но сначала разденемся. Вот и все!

— Ой, мне стыдно. Я не хочу раздеваться!

— Ну что за девушка! Да тут и говорить не о чем!

Он снял с себя носки, пояс, штаны и куртку и швырнул в угол.

Стоит перед ней — ладный, голый. Чхунхян глянула на него и со смехом отвернулась.

— Прямо демон явился среди дня!

— Это подходит. Слушай, под небесами у всех есть пара, давай и мы с тобой поиграем, как парочка демонов!

— Ну, тогда сперва погаси светильник.

— Что за интерес без света? Скорее... Разденься, сними это!

— Нет, я не хочу так!

Но Моннён раздел ее и начал свою игру, слившись с ней в объятиях. Будто старый тигр с зеленых скалистых гор захватил в пасть добычу, но тут же отпустил — зубов-то нет, вот и не может сожрать, только по земле таскает. Будто черный дракон — хозяин Северного моря держит в пасти драгоценную жемчужину и забавляется с ней в радужном сиянии. Словно феникс на горе Даньшань клюет бамбуковое семя и резвится среди павлоний. Так одинокий журавль на пяти озерах с орхидеей в клюве играет у хижины пяти отшельников. Его руки ласкали ее тонкую талию, и она вздрагивала от его прикосновений, он целовал ее уши, щеки, брал в рот ее розовый язычок — так горлицы соединяются клювами и воркуют парами на расписном шкафчике, изукрашенном золотом. Юноша повернул ее и с нежностью наполнил руки ее грудями, слегка сжимая их, а Чхунхян, раздетая — без кофточки, юбки и даже нижнего платья, вдруг застыдилась и убежала в угол. Моннён в томлении поглядывал на нее, лицо его горело, и жемчужинки пота выступили на лбу.

— Чхунхян, иди сюда, теперь я тебя понесу!

Но Чхунхян было стыдно.

— Ну чего ты смущаешься? Ты ведь уже все знаешь. Иди скорей, я тебя понесу!

Он посадил ее на спину и в упоении понес на себе.

— О, да ты довольно тяжелая для девушки! Тебе нравится сидеть на мне?

— Очень!

— Хорошо тебе?

— Хорошо!

— И мне. Я буду тебе сейчас говорить приятное, а ты мне отвечай!

— Говорите!

— Ты, наверное, золото?

— Золотом я не могу быть! Когда Чу и Хань враждовали восемь лет, Чэнь Пин[101] Чэнь Пин (ум. в 178 г. до н. э.) — государственный деятель, обладавший выдающимися дипломатическими способностями; попеременно служил двум враждующим князьям — Сян Юю и Лю Бану., тот самый, что придумал восемь планов, задумал изловить Фань Яфу[102] Фань Яфу  — советник князя Сян Юя (см. примеч. 34, 35). и разбросал сорок тысяч золотых монет. Откуда же взяться теперь золоту?

— Тогда ты чистый нефрит?

— И нефритом я не могу быть! Давным-давно славный Цинь Ши-хуан получил нефрит с горы Цзиньшань и сделал печать, на которой знаменитым Ли Сы[103] Ли Сы (246—209 гг. до н. э.) — государственный деятель периода правления Шихуан-ди. высечено: «Получив повеление Неба, вечно процветаю в долголетии». Эта история передается из поколения в поколение, так как же я могу стать нефритом?

— Кто же ты тогда? Ты, может быть, цветок шиповника?

— Нет, и шиповником я не могу быть. Ведь здесь не десятки ли чистых песков, как же я могла бы стать шиповником?

— Кто же ты тогда? Может, янтарь, золото, горный хрусталь или чистый жемчуг?

— Нет, и этим я не могу быть! Все эти драгоценности пошли на украшения для шляп трех глав и министров шести палат, правителей восьми провинций и всех других чиновников, а из того, что осталось, сделали кольца знаменитым кисэн столицы и провинции. С янтарем и жемчугом ничего не получится!

— Ну, тогда ты панцирь черепахи или коралл.

— Нет, нет! Ведь из панциря черепахи сделана большая ширма, а из коралла — перила. Как записано на балке дворца у хозяина моря, они стали сокровищами подводных покоев. Панцирь черепахи и коралл не для меня!

— Может быть, ты серп луны?

— И серпом луны я не могу быть! Ведь нынче не начало месяца, так как же могла ясная луна, что поднялась в синем небе, снова стать ущербной?

— Кто же ты тогда? Лиса, меня прельстившая? Мамаша родила тебя и вырастила такой красивой, должно быть, для того, чтобы обольстить и съесть меня? О любовь, моя любимая! Чем бы ты хотела полакомиться? Хочешь жареных или сырых каштанов? Может, круглый арбуз разрезать острым ножом с черепаховой ручкой, потом залить каннынским белым медом и серебряной ложечкой выбрать алую мякоть?

— Нет, не хочу!

— Тогда чего же ты хочешь? Может, поймать для тебя свинью или собаку? А может, меня хочешь съесть?

— Что это вы, мой господин! Неужто вы когда-нибудь видели, чтоб я человечину ела?

— Да я в шутку сказал! Моя любимая! А теперь ты, может, слезешь? Все на свете меняется, сначала я нес тебя на спине, теперь должна нести меня ты!

— Ой, барич, вы-то сильный, вот и носили меня. А я слабая, мне вас не поднять.

— Нет, можешь! Просто не поднимай меня высоко, пусть ноги волочатся по земле, будто опрокидываешь.

Она посадила юношу и попробовала приподнять.

— Ой, не могу!

— Вот и я сижу верхом у тебя на спине, — заговорил юноша, — качаюсь то туда, то сюда. Тебе нравится? Когда я тебя нес, я говорил хорошие слова, а теперь ты меня несешь, значит, тоже должна сказать мне что-нибудь приятное!

— Пожалуйста! Мне кажется, я несу Фу Юэ[104] Фу Юэ  — министр иньского правителя У-дина (1324—1265 гг. до н. э.); по преданию У-дин избрал себе в советники человека, увиденного им во сне; этим человеком оказался Фу Юэ — один из рабов, возводивших земляные укрепления. и Люй Шана. В душе они взрастили большие замыслы и стали сановниками, их имена гремели по всей стране. Их считали преданными подданными — опорой государства. Мне кажется, что я несу «шестерых казненных», «шестерых спасенных»[105] Шестеро казненных, шестеро спасенных.  — Имеются в виду видные корейские государственные деятели, казненные или помилованные узурпатором Сечжо (1456—1468)., на мне будто солнце-наставник и учитель-месяц, я несу отшельника Одинокое облако[106] Одинокое облако  — литературный псевдоним выдающегося корейского писателя Чхве Чхивона (857—?)., Прояснившуюся вершину[107] Прояснившаяся вершина  — псевдоним Ко Кёнмёна, одного из руководителей народного ополчения во время Отечественной войны Кореи против японских завоевателей (1592—1598)., Ляодунского правителя[108] Ляодунский правитель.  — Имеется в виду корейский подданный Ким Ынха (1581—1618), которому была пожалована эта должность за совместные действия с китайскими войсками., на мне Чон Сонган[109] Чон Сонган (Чон Чхоль, 1536—1593) — один из крупнейших корейских поэтов, прославившийся своими стихами в жанре каса., Чхунмугон[110] Чхунмугон  — почетный титул прославленного корейского флотоводца и литератора Ли Сунсина (1545—1598)., Уам[111] Уам  — псевдоним Сон Сиёля (1607—1689), корейского ученого-конфуцианца, государственного деятеля и литератора. и Тхеге[112] Тхеге  — псевдоним Ли Квана (1502—1571), корейского ученого-конфуцианца., Саге[113] Саге  — псевдоним Ким Чансэна (1548—1627), корейского ученого-конфуцианца. и Мён Чжэ! О супруг мой любимый! Вы сдадите государственные экзамены, будете служить в канцелярии государя, войдете в государеву академию и станете левым помощником в государевой палате, а потом ее начальником. Послужите правителем во всех восьми провинциях, а после в столице станете ведать хранилищем сочинений самих государей и главой государевой библиотеки. Потом станете обучать юношей в конфуцианском училище, получите должность главы шести палат, назначат вас левым, правым помощником, главою Государственного совета, станете подданным-опорой страны, прослужившим на трех тысячах столичных должностей и восьмистах провинциальных. О супруг мой любимый!

— Чхунхян, давай теперь поиграем в лошадки!

— Ой, как смешно! Что это за игра в лошадки?

— Это же совсем просто! — вскричал он так, будто множество раз играл в лошадки. — Ты ползай по полу, а я сяду на тебя и обхвачу ногами твою талию, шлепну ладошкой по мягкому месту и крикну: «Ну-ка», — а ты отзовись и скачи во весь опор. Когда же ты понесешься молнией, я спою песню со словом «ехать». Ну, давай играть в лошадки! Давай!

Они испробовали все забавы. Где еще найдешь таких баловников! Встретились двое, когда им лет было по две восьмерки, в страсти прошло три луны, а они даже не заметили!

Но тут вдруг появился слуга.

— Барич, вас папаша зовут!

Юноша отправился домой, и тут отец ему объявляет:

— Из столицы пришел государев указ, мне дали должность помощника главы канцелярии государя. Я приведу в порядок все дела и тогда поеду, а ты отправляйся вместе с матерью. Завтра и поезжайте!

Юноша, услышав это, сперва обрадовался, но тут вдруг вспомнил про Чхунхян и в груди у него защемило, руки, ноги затряслись, а сердце будто упало. Теплые слезинки навернулись на глаза и потекли по нефритовому лицу. Отец заметил это.

— Отчего ты плачешь? Думал, я всю жизнь буду сидеть в Намвоне? Меня повысили в чине, назначили на должность в канцелярии в столице. Не надо грустить. Нынче же быстро готовься к дороге, а завтра до полудня отправляйся в путь!

Пробормотав что-то в ответ, Моннён вышел. Заглянул в управу — здесь все были опечалены. Мать была доброй, и он рассказал ей про Чхунхян, но она принялась так нудно бранить его, что он отправился к любимой. От горя у него перехватило дыхание, но на улице плакать не станешь, и он шел, еле сдерживая слезы, хотя все в нем будто клокотало. Моннён подошел к дому Чхунхян и только ступил на порог, как слезы брызнули из глаз.

— Ой-ой-ой!

Выскочила испуганная Чхунхян.

— Что случилось? Да войдите же в дом! Вас бранили? Может, по дороге какая-нибудь беда стряслась? Говорят, из столицы пришла бумага. Что, нужно траур надеть? Что же случилось, любимый?

Чхунхян обняла его за шею и стала смахивать подолом юбки слезы с нефритового лица.

— Не плачьте, не надо плакать!

А у юноши даже дыхание перехватило. Ведь, если начинают утешать, когда ты плачешь, — расстроишься еще больше! Но тут Чхунхян рассердилась.

— Послушайте, барич, да на вас смотреть тошно! Только и знаете, что нюни распускать! Скажите же наконец, что случилось?

— Папаше пожаловали должность помощника главы канцелярии государя.

— У вас в семье такая радость! Почему же вы плачете?

— Нужно уехать, с тобой расстаться. Как же мне не плакать?

— Вы что же, думали всю жизнь провести в Намвоне? Или, быть может, хотели сразу вместе со мной уехать? Если сперва уедете вы, я быстро продам все ненужные вещи и приеду к вам попозже. Не надо огорчаться! Сделаем так, как я говорю, беды не будет, все обойдется хорошо! Правда, в столице я не смогу жить в вашей семье, вы дадите мне маленький домик или флигелек рядом с вашим домом, — и я буду довольна. Могут пойти слухи, и ваш отец рассердится, но мы даром есть хлеб не станем, хоть и переедем к вам. Да и потом, неужто вы думаете всю жизнь только со мной провести и никогда не жениться? Выберете себе стройную непорочную девицу из дома богатого знатного сановника, женитесь, но когда будете день и ночь служить своим родителям, вы уж про меня не забудьте. Сдадите экзамены, получите большую должность и поедете в провинцию служить, а станут подбирать вам в дорогу наложницу, вы возьмете меня. Кто тогда что-нибудь скажет? Так, по-моему, и нужно поступить!

— Что тебе ответить на это? Я о тебе не посмел рассказать отцу, а матушке во всем признался, она сильно ругала меня, мол, будут люди болтать, что дворянский сынок приехал с отцом из провинции, а уж наложницу с собой привез! Передо мной закроются все пути, чин могу не получить! Мы должны разлучиться, другого выхода нет!

Услышав такое, Чхунхян вдруг изменилась в лице, голова ее задрожала, глаза сузились, засверкали. Она брови нахмурила, зубами заскрипела и, задрожав, как лист гаоляна, присела, будто сокол, выслеживающий фазана.

— Ой-ой! Что за речи вы повели!

Она стремительно вскочила и, подбежав к нему, стала рвать на себе волосы, в куски изодрала подол юбки и с силой швырнула ему в лицо.

— Зачем все это мне? Зачем? Мне теперь ничего не нужно! — и она принялась ломать зеркала[118] Ломать зеркала...  — Имеются в виду зеркала из полированной бронзы., маленькие и большие, с грохотом полетели за дверь кораллы, бамбук, а сама топает ногами, размахивает руками и вдруг бессильно упала на циновку. Так жалобно Чхунхян запричитала!

— Как жить Чхунхян, покинутой супругом? Для чьих очей теперь мне наряжаться? Ждет меня доля уличной девки! Разве думала я, что расстанемся на дважды восьмой весне, когда мы так молоды? Из-за ваших лживых обещаний теперь никому не нужна! О моя судьба! — Она отвернулась от него и сказала: — Послушайте, неужели вы сейчас сказали правду? Может быть, вы шутите? Когда мы с вами встретились, вы клятву верности мне дали на сто лет. Разве было на то согласие родителей? Что же вы теперь на них киваете? После минутной встречи на башне Простора и Прохлады вы пришли в мой дом. Глубокой безлюдной ночью в третью стражу вы, барич, сидели там, а я, Чхунхян, — здесь. Тогда вы говорили, что клятва, данная устами, хуже той, что исходит от сердца, а клятва, идущая от сердца, хуже той, что уже выполнена. Это было в прошлом году, ночью пятой луны. Вы тогда взяли меня за руку и вышли в сад, где растут павлонии. Там вы остановились, множество раз показывали на ясное небо и клялись бессчетно. Я поверила в вашу искренность, а теперь вы уезжаете, все рвете и меня оставляете. Как же мне теперь жить без супруга, молодой, на дважды восьмой весне? Как мне коротать долгие осенние ночи одной в пустой комнате? О судьба моя! Жестоки вы, жестоки! Любимый мой жесток! Злой вы, злой! Барич столичный злой! Враги друг другу, враги! Благородные и простые, знатные и незнатные — враги друг другу! Супруги должны жить в любви! Неужто найдется на свете еще такой злодей, как вы? О судьба моя! Барич, вы меня бросаете, потому что я рождена в низком сословии, но не думайте, что это вам забудется! Судьба Чхунхян печальна, еда мне будет не сладка, есть не стану. Постель не принесет покоя, спать не буду! Сколько я тогда смогу прожить? Заболею, умру от тоски, а гневный дух мой станет духом мщенья! Везде он будет вас преследовать. Плохо вам тогда придется! Нельзя так поступать с человеком. Разве среди законов, придуманных людьми, есть такой? Хочу умереть! Хочу умереть! О как я страдаю! — и слезы тоски полились сами собой.

Мать Чхунхян, не зная, в чем дело, подумала: «Никак, у них любовная ссора? Уж я-то этим сыта по горло, навидалась злобных глаз. Чхунхян так горько плачет!» Она оставила свои дела и тихонько подошла к окну в комнате дочери, послушала и поняла: разлучаются! Да, это уж совсем другое дело!

Ударив в ладоши, она закричала:

— Ой, люди добрые, послушайте! Нынче у нас в доме двое помрут!

Она быстро подошла к комнате Чхунхян и заколотила кулаками в раздвижную стенку.

— Тебе лучше умереть, моя бедная девочка! Зачем теперь жить? Пусть он хоть мертвую тебя унесет! Кто о тебе позаботится, когда этот уедет в столицу? Послушай меня, глупая! Я всегда говорила, что потом раскаешься, но ты не послушалась. Надо было тебе выбрать такую пару, чтобы, как у фениксов, талантом, положением, характером — всем были бы вы с ним равны. Смотрели бы тогда мои глаза, как вы живете рядом со мной, и ты была бы счастлива, и я довольна. Но тебе непременно захотелось отличиться от других. А теперь смотри, что получилось!

Ударяя в ладоши, она подскочила к юноше.

— Потолкуйте-ка со мной! Вы бросаете мою Чхунхян, в чем же ее вина? Прошел почти год с тех пор, как она стала вам прислуживать. Разве она вам не угождала? Иль обхождением была плоха? Иль не умела шить? Или языком зря болтала? Непристойно вела себя, как говорится, была ивой и розой при дороге? Чем она плоха? Отчего вы так переменились к ней? По закону жену нельзя бросать, если нет у нее семи пороков[119] Семь пороков жены  — бесплодие, непочтительность к родителям мужа, прелюбодеяние, болезнь, ревность, злоязычие, болтливость; любой из этих пороков мог быть поводом для развода., вы разве этого не знаете? Когда вы день и ночь ласкали мою Чхунхян да обнимали, вы говорили: «Давай не будем расставаться сто лет и тридцать шесть дней!» День и ночь вы с ней забавлялись, а теперь собрались ее бросить. Что станет с мириадами ивовых ветвей-нитей, когда умчится весенний ветер? Разве прилетят опять мотыльки на облетевшие листья и опавшие цветы? Сейчас моя дочь Чхунхян прекрасна, как белый нефрит и цветок, но пройдут годы, и она состарится, вместо румяного личика будет седая голова! Как говорится,

Помолодеть-то ведь невозможно! Что за тяжелый грех на ней лежит? За что ей вековать в тоске? Вы уедете, а моя Чхунхян, горюя без любимого, будет маяться глубокими лунными ночами. Задумается молодая о супруге, раскурит трубку на террасе среди цветов и примется ходить перед флигелем, искрой загорится у нее в груди тоска. Она поднимет руку, смахнет слезу, а потом глубоко вздохнет и посмотрит на север: грустит ли вместе со мной любимый в столице или, бесчувственный, он уже забыл меня и даже письмеца мне не напишет? От глубоких вздохов польются слезы, оросят влагой нефритовое личико и алую юбку. Тогда она войдет в свои покои и, даже не сняв платья, обнимет одинокую подушку. Долгие ночи лишь одни вздохи да слезы, как же ей от этого не занемочь? Болезнь страдания не излечишь, умрет несчастная, и тогда я, старуха, останусь без зятя и без дочери, словно клешня краба, брошенная сорокой на горе Тэбэксан. На кого мне, одинокой, опереться? Не покидайте нас! Ох, какое горе! Злодей! Вы хотите погубить сразу двоих! Не берите ее, не надо! Что трясете головой? Страшитесь, двуликий чурбан! — Тут она подскочила к нему и толкнула.

Услышал бы все это правитель. Ну и скандал бы случился!

— Послушайте, теща, если бы я просто взял с собой Чхунхян и все бы устроилось...

— А не возьмете, как она перенесет?

— Не бранитесь, сядьте вот здесь и послушайте меня. Если я возьму Чхунхян, она должна будет ехать в носилках либо на лошади. Все об этом узнают, а значит, так делать нельзя. Вот я с горя придумал одну хитрость, но если мы проболтаемся, опозорим не только себя, но и весь наш род!

— Что же вы такое придумали?

— Завтра, когда поедет матушка, вслед за ней должны повезти поминальные таблички предков, а потом поеду я.

— Так!

— Теперь-то вы поняли, что я хочу сделать?

— Нет, не поняла!

— Все поминальные таблички мы соберем и положим в рукав моего платья. Тогда Чхунхян сможет ехать в повозке. Больше я ничего не могу придумать! Только вы не ругайтесь!

Чхунхян, услышав это, взглянула на юношу и побледнела.

— Не надо, мама, не докучайте баричу! Теперь мы с вами на всю жизнь к нему привязаны, попросим его только, чтоб нас не забывал! На этот раз, уж видно, придется расстаться. Скоро придет пора прощаться, затем же приставать к нему? Я, конечно, буду тосковать, но уж такая моя судьба! Матушка, пойдите в другую комнату, ведь завтра мы с ним разлучимся. О моя злая доля! Послушайте, барич!

— Что ты хочешь сказать?

— Неужто мы на самом деле расстанемся?

Она зажгла светильник, и они вдвоем сели друг против друга, думали о дороге, о дне разлуки. Душа ее полна страдания, она вздыхает, льет слезы, думает и плачет, трогает его лицо, гладит руки, ноги.

— Через сколько ночей вы опять меня увидите? Об этом тяжко говорить, но сегодня у нас последняя ночь. Позвольте рассказать вам о своих тревогах. Матушке моей уже скоро шестьдесят, нет у нее ни семьи, ни родни, одна лишь я. Вы, барич, посватались, и она подумала, что я стану благородной. Но все мне приносит беду, и духи на меня злы! Вот и случилось такое несчастье. О моя судьба! Когда вы уедете, кому я доверюсь, как стану жить? Дни и ночи буду вспоминать вас и страдать. Разве смогу я теперь веселиться на берегу ручья, когда пышно расцветут сливы и персики? Пройдет пора желтых хризантем и багряных кленов, но никому не сломать мою верность! Я буду тосковать без вас долгими осенними ночами одна в пустой комнате. Легки мои вздохи, влажны мои слезы! Я стану вроде кукушки, что кукует ясными лунными ночами одна в пустынных горах. Кто запретит кричать гусю, который ищет подругу по берегу в десятки тысяч ли, где инеем покрыты высокие стволы багряных кленов? В красотах весны и лета, осени и зимы я увижу лишь печаль, услышу одну только печаль! О-ох! — горько заплакала она.

— Не плачь, Чхунхян, — начал уговаривать ее юноша, — ведь не мы первые расстаемся, вспомни стихи:

Мужья далеко на границе, а женщины в княжестве У, тоскуя без любимых, старились одни в женских покоях. А вот еще стихотворение:

В нем говорится о супруге, который ушел к пограничным горам.

И это про великую любовь супругов. Под осенней луной пустынны горы и реки, а жена, собирая лотосы, думает о муже. После того как я уеду, ясная луна взойдет перед окном, но мысли твои будут за тысячи ли. В разлуке с тобой я свои дни разделю на равные части по двенадцать часов, чтобы все время думать о тебе. Не плачь, не плачь!

Но у Чхунхян снова полились слезы.

— Уедет барич в столицу, а там на всех улицах цветы абрикосов и весенний ветерок, пьянящее вино и красотки в каждом доме. Повсюду льется музыка, куда ни пойдете — цветы! Красавчик-барич дни и ночи будет веселиться. Разве вспомните вы тогда хоть на миг о бедной наложнице в далекой провинции? О судьба моя!

— Не плачь, Чхунхян! Пусть в столице, на севере и на юге, найдется много женщин, прекрасных, как нефрит, но для чувства любви, что прячется в женских покоях, нет никого, кроме тебя. Даже если я стану большим сановником, забуду ли я тебя хоть на миг?

От горя у них перехватило дыхание, они так любили друг друга, что никак не могли расстаться. Но тут, запыхавшись, вбежал слуга, который должен сопровождать юношу.

— Скорее, барич, поезжайте! В доме-то — вот беда — папаша изволили спросить, куда подевался молодой барич, а я говорю, он, мол, ненадолго вышел за ворота проститься с другом, с которым вместе любил гулять. Скорее поезжайте!

— А лошадь готова?

— Готова.

Как говорится в стихах:

Конь торопится в путь, бьет копытами, а Чхунхян упала на пол и обхватила ноги юноши.

— Хотите убить меня — уходите! Хотите оставить в живых — останьтесь!

Не в силах говорить она лежала без чувств. Подбежала мать.

— Сандан, неси скорее холодной воды! Неси чай и приготовь лекарство! Ах ты негодная девчонка! Так-то ты заботишься о своей старой матери! К чему так убиваешься?

Чхунхян пришла в себя.

— О, как мне тяжело!

У матери даже дух занялся.

— Послушайте, барич, что это случилось с моей дочкой? Она ведь никогда не болела! Если моя Чхунхян умрет от страданий, кому довериться мне — одинокой?

Юноша смешался.

— Чхунхян, что с тобой? Разве ты меня больше никогда не увидишь? Ты вспомни, как бывало в древности:

Это прощание Су Тунго[120] Су Тунго (Су У) — китайский посол, направленный к гуннам, которые насильно задержали его у себя и пытались заставить служить им; Су Тунго отказался, и гунны продержали его у себя девятнадцать лет. с матерью.

Так воспета разлука женщин Юэ и У[121] Юэ и У (I тысячелетие до н. э.) — китайские княжества, враждовавшие между собой; занимали части территории современных провинций Чжэцзянь, Фуцзянь, Гуандун. со своими мужьями. А вот здесь — о братьях на горе Лушань:

А вот как расставались друзья в Вэйчэне:

Люди расставались часто, но ведь весточки друг о друге они получали! Был же день, когда мы с тобой встретились в первый раз, а теперь я уеду в столицу, выдержу экзамен лучше всех, и тогда мы вместе с тобой отсюда уедем. Не плачь! Все будет хорошо! Станешь проливать слезы — ослепнешь, охрипнешь, голова разболится. Вот возьми камень, каменный столб у могилы. Пройдут десятки тысяч лет, а он не обратится в прах. Или вот сухое дерево, что стоит за окном. Оно не увидит зеленых листьев, даже когда пройдет весенняя пора! А теперь про болезни. Если думать и дни и ночи, можно умереть от сердечного недуга. Хочешь снова меня увидеть, не тоскуй, все будет хорошо!

Чхунхян ничего не оставалось делать.

— Господин, выпейте напоследок хоть вина из моих рук! Вам в дороге нечего будет есть — возьмите с собой мою чашку с едой. Как остановитесь в подворье на ночлег, для вас поесть из нее — все равно что на меня взглянуть. Сандан, неси чашку и вино!

Чхунхян наполнила чашку вином и слезами и подала ему.

— Поедете в столицу, увидите по дороге зеленые деревья у реки — вспомните о моих страданиях. Как сказано в стихах:

Боюсь, вы устанете ехать верхом, можете заболеть. В поздний час попадете в густые заросли, вы уж постарайтесь до заката найти себе ночлег, а по утрам, под дождем или если иней выпадет, попозже отправляйтесь в путь. Нет при вас человека, который сдержал бы вашего резвого скакуна! Уж вы поберегите свое драгоценное здоровье. Пусть вам будет спокойно в дороге.

так говорится в стихах. Лишь написанное слово даст весточку о вас, чаще пишите мне письма.

— Не бойся, ты обо мне узнаешь, — ответил ей юноша. — Даже Сиванму с нефритового озера послала пару синих птиц, чтобы встретить чжоуского Му-вана[123] Чжоуский Му-ван (1001—946 гг. до н. э.) — император династии Чжоу.. С далекой дороги, даже из-за нескольких тысяч ли, передавали вести. Или, например, Чжун-ланцзян[124] Чжун-ланцзян (Су Тунго) — см. примеч. 120; будучи задержан гуннами, по преданию послал императору письмо, привязав его к лапке гуся. при ханьском У-ди, нашел же государь в парке Шанлинь его письмо на шелке! Правда, у нас нет ни белых гусей, ни синих птиц, но неужто в Намвоне не найдется посыльного? Не грусти! Все будет хорошо! — С этими словами он вскочил на коня и распрощался.

У Чхунхян оборвалось сердце.

— Барич наш все говорил: «Уезжаю, уезжаю». Я думала, что это неправда, но он уж и на коня вскочил и поворачивает. И впрямь уезжает!

Она крикнула конюху:

— Я не могу выйти за ворота, придержи коня хоть на миг! Мне нужно кое-что сказать баричу!

Чхунхян подбежала к Моннёну.

— Барич, вы уезжаете, а когда же возвратитесь? Целый год не будет от вас вестей. Провожу я вас, и навсегда все кончится. Вспомните, Бо И и Шу Ци[125] Бо И и Шу Ци (XII в. до н. э.) — сыновья князя удела Гучжу; после смерти отца оба отказались от трона и ушли служить к князю У-вану; когда У-ван покорил их родное княжество, не захотели служить ему, ушли в горы, питались травами, умерли от голода; в литературе олицетворяют братскую любовь и преданность своей родине., которые жили среди зеленых бамбуков и сосен, были самыми верными подданными в древности.

это про меня сказано. Бросили, отвергли преданную душу, все порвали! Для бамбука и сосны нет ни весен, ни осеней, ни лета, ни зимы — они всегда, неизменно зелены! Оставляет меня господин, уезжает, и нет у меня надежд. Буду я спать одна в пустых покоях, хранить свою верность ему и никогда ее не нарушу! Сберегу свои чувства в тоскливом одиночестве, буду дни и ночи о вас думать, а вы хоть весточку пришлите!

Она упала у ворот, и нежные ручки забились на земле.

— О-о! Моя горькая доля! — раздавались стоны. Как сказано у Бо Цзюйи[126] Бо Цзюйи.  — См. примеч. 26.:

Она кинулась к его ногам и упала. Сколько мучительных дней ждут ее впереди!

У Моннёна был добрый конь, его, как говорится, только плетью хлестнуть! Юноша, проливая слезы, наказал ей помнить обещание и, подстегнув коня, умчался, как тучка, гонимая ветром.