Онлайн чтение книги Верность
Глава вторая

— Еще Вольфганг Гёте сказал, что быть человеком — значит быть борцом. Ты знаешь, кто такой Гёте?

— Я не знаю, но я прочту. У тебя есть?

— Есть. Только тебе еще рано. Читай то, что рекомендуют в школе, и то, что я тебе буду давать. Но быть человеком — значит быть борцом, — это ты заруби на носу, потому что ты, надеюсь, хочешь быть человеком, а не тряпкой. И не строй недовольную физиономию, когда я говорю тебе: это делай — это хорошо, хотя и трудно, а этого не делай — это плохо, хотя и легче. А то вон мать обвиняет меня в жестокости к тебе. Я жесток к тебе?

— Я… я не знаю. Мне можно… если я буду вставать в полдевятого?

— Отставить. Восемь часов, точка! Физкультзарядка, турник, холодная вода. Завтрак. Школа. Твердый распорядок дня. Помни: у тебя чахоточный родитель. Здоровье и воля! И ничего не откладывай на завтра. Умри, а сделай сегодня! У тебя трезвая голова и — только не задирай носа — есть умишко. Если хочешь что-нибудь сделать в жизни, — а ты хочешь, должен, я тебя заставлю наконец, — ты обязан подчиняться всему, что я тебе говорю. Ты мне веришь, нет?

— Верю.

— Ты меня боишься?

— Нет.

— Хорошо. Делай так, как я тебе буду говорить. А я не останусь в долгу. Понятно? Иди…

Федор до сих пор помнит живые интонации отца, его прямой, пристальный взгляд, твердый подбородок и мощные плечи, согнутые болезнью.

Этот разговор происходил между ними двенадцать лет назад, но запомнился он крепко. Вообще говоря, в семье нередки были беседы на подобные темы. Воспитание сына одинаково занимало и отца и мать. Но если у отца была система, которой он строго придерживался, — у матери систему заменяло чувство…

Наверное, оно было очень верное, ее чувство: Федор не помнит случая, чтобы она шла наперекор мужу. А она могла бы пойти наперекор, — добрая и ласковая, она, как и отец, была тверда в своих убеждениях. Слова о том, что отец жесток к сыну, были произнесены в шутку (а может, и дрогнуло сердечко при виде того, как сын нехотя встает в восемь часов). Ей потом пришлось успокаивать мужа, который расстроился от ее слов.

— Радость детства, радость детства, — ворчал отец. — Да разве радость в том, что он будет дрыхнуть до девяти часов и приходить домой с плохими отметками? Радость в том, чтобы быть человеком! Ты хочешь, чтобы он вырос хлюпиком? Я этого не хочу!

— Хлюпиком? — Мать рассмеялась. — Чудной ты, право… Да кому же нужны хлюпики? Будь ты хлюпиком, ходила бы я сейчас попадьей…

У матери было веселое воспоминание юности — о том, как один решительный поп сватался к ней, дочери бедняка… Отец всегда смеялся, когда мать рассказывала об этом…

Последний разговор между отцом и матерью Федор подслушал случайно. Стать хлюпиком? Ну уж, извините… Лучше вставать в восемь часов. И все-таки Федор не понимал, из-за чего родители ломали копья. Ему одинаково было хорошо и с отцом и с матерью. Он не мог сказать, кого больше любил. Мама? Никогда не унывающая мама… Ласковый, вопрошающий взгляд, таинственно-лукавое выражение: «А поди-ка сюда, чего скажу», — быстрая, легкая походка… Она была верным, преданным товарищем отца.

Отец? Он был и любовью и гордостью Федора — коммунист с пятнадцатого года, секретарь волостного комитета партий. Боевое прошлое отца служило предметом особой гордости Федора. Сколько раз наедине с собой он примерял отцовскую гимнастерку и гремел шашкой по комнате!

Как же не слушаться такого отца! Федор во всем старался подражать ему.

Из соседнего села переехал в их школу учитель Стрелецкий. У него был сын Анатолий, отчаянный футболист. У Федора была команда из мальчишек-футболистов той части села, где он жил, так называемой Дворни. Другую часть, Гусиновку, представлял Анатолий со своей командой; в первом матче она потерпела поражение от команды Федора. Анатолий, подстрекаемый товарищами, полез в драку, и капитаны сцепились. Их разняли взрослые, но уже после того, как они успели наградить друг друга великолепными синяками. Потом, как это часто бывает в детстве, они стали друзьями. Но этот случай не прошел даром для Федора.

— Разве можно драться? — сказал отец. — Что за хулиганство?

— Да мы помирились! — ответил Федор.

— Все равно, это не умаляет вашей вины! Вы что, уличные мальчишки? Стрелецкий его фамилия? Вот я его отцу всыплю!

Федор подумал всерьез, что отец может всыпать отцу Анатолия, и передал это другу. Тот, перепуганный, пошел просить прощения.

— Вы думаете, я на самом деле такой… драчун? — говорил он. — Вы не думайте. Я иногда так… скучно станет. А тут… я не хотел — нас ребята натравили…

Анатолий сидел в кабинете отца и уплетал малину. Купреев-старший мягко ходил по комнате. Прислушиваясь к его доброму гудению, Федор, счастливый, рассказывал в другой комнате матери, что у Анатолия очень хороший отец, добрый, все его в школе очень любят, и что у Стрелецких в комнате стоит рояль и Анатолий сам умеет играть одним пальцем «Мы — кузнецы, и дух наш молод…». Когда Анатолий ушел, отец сказал Федору:

— С этим дружи. Честный мальчик. Но больше не деритесь!

— Да мы подружились!

— Ни с кем не деритесь! Держите себя так, чтобы любой забияка вас боялся. Действуйте словом, а не кулаками!

После Анатолий сказал Федору:

— У тебя отец правильный. Ох, наверное, буржуев ухлопал много! А мой, — он грустно засмеялся, — мух одних бьет. Знаешь, хлопушка такая… из газеты. Чудак он!

То, что отец был «самым главным» в волости, не давало Федору повода особенно важничать: отец решительно пресекал все, правда, невинные попытки мальчика использовать положение отца. Федор, например, иногда завидовал сыну директора лесопильного завода Виктору Соловьеву, которого вместе с сестрой Мариной ежедневно подвозил до школы кучер. У Купреева-старшего была старенькая легковая машина, на которой он носился по окружающим деревням. Федор однажды, по инициативе Анатолия, залез вместе с ним в эту машину, желая подъехать к школе. Отец — он подходил к машине с пожилым крестьянином, убеждая его в чем-то, — взялся за ручку и, увидев ребят, удивленно поднял брови.

— Полюбуйся, — сказал он крестьянину. — Что это за персоны? — И Федору: — Вы кто, секретарь волостного комитета?

Затем к Анатолию:

— А вы — председатель ВИКа? А ну, выметайтесь! Живо, живо! Когда заслужите себе машины, будете разъезжать, а сейчас — во-он школа! — Он указал рукой на знакомое здание и подтолкнул их. — Марш, марш! Пешочком — очень хорошо!

Ребята пошли пешком.

— А вот Витька, ох, не люблю я его, маменькин сынок! — говорил Анатолий. — Подумаешь, персона! На лошадях подъезжает! Задается, ни с кем не дружит. И за что его все учителя хвалят?

— Учится хорошо, — сказал Федор.

— Не поэтому! Отец — директор. И задал бы я ему!

Отец каждый вечер спрашивал Федора, как прошел день в школе, проверял уроки.

По вечерам он играл в шахматы с Федором или Анатолием, помогал настраивать детекторный приемник, читал им книги. Часто рассказывал о гражданской войне. Это были самые интересные вечера для ребят. И сам отец любил их общество — до определенного часа, пока не скажет:

— Спать!

И тогда — конец. Ребята шли спать.

Раньше, в самом раннем детстве, Федор побаивался отца: он ходил большой, строгий, и мальчик редко его видел. Отец приходил домой поздно, в разговоре с матерью часто ругал «контрреволюцию, которая еще не вывелась».

На стене, над кроватью Федора, висел портрет кудрявого белокурого мальчика, и Федор давно уже знал, что это Володя Ульянов. Над кроватью отца висел другой портрет: Владимир Ильич за столом с газетой «Правда».

Федор еще не понимал слова «вождь», но он уже знал, что Владимир Ильич — самый большой и самый добрый человек на земле, что он освободил всех трудящихся. Знал не только потому, что об этом рассказывали учителя в школе, а больше потому, что этот кудрявый беленький мальчик, когда стал взрослым, подарил отцу настоящую жизнь, что отец шел за ним в бой против буржуев. Он стал в семье таким же понятным, своим, нужным, как были понятны и нужны мать, отец, весь этот хороший детский мир.

И отец, что бы ни делал, вспоминал Ильича и всегда, видно, думал о нем. Ласковая, теплая улыбка раздвигала отцовские усы, когда он смотрел на портрет.

Но однажды в зимний вечер отец пришел и остановился на пороге с таким бледным лицом и округленными, в белом ободке инея, глазами, что Федор и мать испугались.

Отец что-то хотел сказать, но только шевельнул губами, повел рукой, словно желая удалить всех из комнаты, и прошел к себе в кабинет. Плотно закрыл дверь. Через несколько минут испуганная мать зашла к нему. Отец лежал на кровати вниз лицом.

Когда мать вернулась, Федор узнал:

— Умер Ленин…

…Тревожно гудел заводской гудок. Печальная толпа стояла на площади. На трибуне — отец. Капли слез на худых щеках. Он говорил с народом.

…Потом жизнь опять пошла стремительно. Отец, кашляя, носился по району, ругал, будто бил смертным боем, противников (он говорил о них презрительно: «оппозиционеры»), восстанавливал разбитый в гражданскую войну сахарный завод, воевал с лавочниками и спекулянтами.

Федор и Анатолий вступили в пионерский отряд.

пели они. Отец одобрительно говорил:

— Молодцы!

Потом Анатолий переехал в город. Встретились они через четыре года.

— Ну, Федор, — сказал отец однажды, — читал, что партконференция постановила?

— Читал.

— Огромные дела! Тяжелая индустрия, пятилетка! Думаю, ты не хочешь быть в стороне?

— Конечно!

— Что решил?

— Хочу поступить в ФЗУ.

— Правильно! Марш на завод!

Вступилась мать:

— А со мной посоветовались?

— С тобой? — Отец подумал. — Посоветуемся с ней, Федор, а?

Федор засмеялся.

— Посоветуемся! — Он догадался по глазам отца, что тот уже советовался с матерью.

Она обняла Федора.

— Чертенята! Все б они бегали… Ну, ладно, Федор, иди… Хорошее дело — завод… Только вот как же учеба?

— Очень просто, — сказал отец. — Будет работать и учиться. Сейчас надо вдвое быстрее бегать.

Он улыбнулся и похлопал сына по спине:

— Спартанец! Одолеешь? Будет трудно, учти!

— Одолею.

Они расцеловались, и Федор отправился в город, на завод.

Там он встретил Анатолия. Блестя глазами, тот рассказывал:

— Ну, мои разыграли трагедию! «Как, куда, на завод? Чумазым слесарем?» А я, братец ты мой, как сказал им трагическим голосом: «Прощайте, я не ваш сын», — сразу притихли, пышек напекли.

В первый день, получив новые синие комбинезоны и проделав утомительный многочасовой урок — стуканье молотком по деревяшке для выработки удара, — они пошли по городу.

Рукава комбинезонов были засучены. Руки нарочно не вымыли, шли рядом, в ногу, солнечным проспектом, и люди встречали их улыбками.

— Расступись, идет рабочий класс! — шутил Анатолий вполголоса, так, чтобы слышал лишь Федор.

Все и так видели, что идет действительно рабочий класс — с замасленными руками и в новых, безукоризненно чистых комбинезонах.

Завод ремонтировал паровозы — пятьдесят паровозов в месяц. Фабзавучники делали четыре.

— Мало! — горячились мальчишки. — Даешь пять паровозов в месяц!

Смешались дни и ночи, сумасшедше бежали часы… Паровозы, облепленные фабзайчатами, выходили на линию.

Федор и Анатолий жили в одной комнате. Год выдался трудный, аппетит у ребят был завидный. Отец в письмах посмеивался, лукаво спрашивал: не наскучил ли завод?

Федор отвечал коротко, но энергично: нет! Анатолия родные старались смутить в письмах перечислением всех благ, которые ждут блудного сына по возвращении домой. Анатолии смеялся.

— Ты посмотри, — говорил он другу, — чем они заманивают: сад дал первый урожай, коровка отелилась, и даже, будто невзначай, — хорошая дочка у бухгалтера, скромная, тихая…

Ребята поступили на рабфак. Но проучились вместе недолго. Анатолий подхватил где-то тропическую малярию, и ему пришлось уехать домой. На прощание он сказал:

— Черт! Вот неудача! Как поправлюсь — сразу к тебе. Жди!

Оставшись один, Федор продолжал следовать хорошему правилу отца: ничего не откладывал на завтра, тренировал свое тело и волю. Каждое утро до пояса обливался холодной водой, играл двухпудовыми гирями, вертелся на турнике, Тело его было крепко, не знало простуды, и сильные мускулы обозначались под плотно обтягивающей грудь майкой.

Здоровье и воля!

Кто там болтает, что на завоеванной отцами земле можно жить покойно, бездумно? Жизнь стремительно уходит вперед, и надо не отстать от нее.

Федор засел за книги. Он читал яростно, словно бился с противником. Сидел над книгой с карандашом — уличал, сопоставлял, сравнивал: был много раз побежден, но не унывал, а с уважением похлопывал ладонью по книге, думал: до новой встречи! Приезжая в отпуск, Федор изводил отца спорами. О, он много знал, он был тертым калачом, отец!

— Федор, не горячись! Не суди опрометчиво. В спорах будь спокойным, следи за собой, — спокойствие убивает противника.

Последняя беседа с ним крепко запала в память Федора. Сперва они сидели перед раскрытыми дверцами плиты, в гаснущих угольках отец пек картошку — это было его слабостью. Они ели ее в темноте, обжигаясь, шумно дули на пальцы. Потом легли. Федор, приподнявшись на локте, вглядывался в неясное в темноте лицо отца.

— Вот ты и вырос, Федор… Теперь, пусти тебя в мир, ты как, выдержишь? Быть мне спокойным, нет?

— Я думаю, можно, — сказал Федор.

— Я не о старости своей хлопочу… Ты это понимаешь? Я вот что хотел… Ты слушаешь?

— Да, да.

— Я хлопочу о деле. О деле, которое должно быть главной целью твоей жизни. Нам эта цель помогала пройти через грязь и кровь прошлого. Вам… — Он вдруг замолчал, и Федор услышал трудный, протяжный вздох. Через минуту отец снова заговорил, голос был глух, готовый сорваться до обессиленного шепота: — Семнадцать лет растил тебя и семнадцать лет боялся. Скажи мне: ты принял наше дело так, чтобы, если надо, умереть за него с радостью, или ты измельчишь все, разменяешься на мелочи, в обывателя превратишься? А? — Он поднял белое лицо и так с минуту неподвижно смотрел, ожидая ответа.

— Говори, говори, — сумрачно сказал Федор.

— Ты почему не отвечаешь, а?

Федор молчал.

— Почему молчишь? — вдруг вскинулся отец и опустил ноги на пол.

Федор тоже вскочил, дрожь прошла у него по телу.

— А ты не знаешь? — звонко крикнул он. — Как это просто так… сказать!

Отец с юношеской резвостью перебежал к нему, сел рядом, крепко стиснул плечи Федора, прижимаясь к нему теплым и худым телом:

— Я же отец… дурачок ты!

Скоро они лежали рядом, рука отца под головой Федора. Отец говорил, счастливо заикаясь, как ребенок:

— Ах, Федька, Федька! Сколько боев из-за тебя я выдержал! Мать — она ничего, понимает… Но вот бабушка… Ты помнишь ее? Ну, правильно, помнишь, — тебе семь лет было, как она померла… Все эти семь лет со мной воевала. Еще как родился — сразу крестить! Что было! «Как это, — говорит, — человек будет без веры?» Смешная она! Разве убедишь?

— Коммунизм — это самое красивое, самое человечное на земле, — тихо продолжал отец. — Человек коммунизма — я так себе его представляю, — это стройной, красивой души человек… Ты идешь сейчас в самостоятельную жизнь, — подумай, Федор. Следи за собой во всем. В учении, в работе, в личной жизни… Выбери себе, как пример, человека такого, чья жизнь целиком для народа, во имя народа. Учись у него, живи, как он.

— Дзержинский — сказал Федор, сразу, почти с физической ясностью представив любимый образ.

— Да! Настоящий ленинец! — с каким-то особенным чувством, будто вкладывая в эти слова еще и свой, особенный смысл, произнес отец и, шевельнувшись, осторожно перевернулся на спину, долго лежал так, глядя вверх.

— Вот так прожить, как Феликс, — это значит прожить по-ленински…

Федор учился на рабфаке, приезжал к матери в деревню на каникулы, ходил к Виктору Соловьеву на квартиру, играл с ним на бильярде в клубе, целыми днями просиживал над шахматами. На сестру товарища он не обращал внимания. Ходит тоненькая девочка-подросток с длинными косами и уже тогда строгими глазами, ну и пусть ходит. В веселые минуты Федор подшучивал над ней, легонько дергал за косы. Она краснела и сердито говорила:

— Оставьте, пожалуйста.

— Брось, расплачется, — вступался Виктор.

Но Марина не принимала такого заступничества.

— Глупый ты… — беззлобно говорила она брату и уходила, плавно отставляя руку, изгибая ее в кисти, словно отталкиваясь, а косы перекатывались на хрупкой, с еще заметными линиями лопаток спине.

Однажды вечером, прогуливаясь по главной улице села у районного Дома культуры, Федор нагнал девушку.

— Марина! — удивился он. — Как ты выросла!

Хорошее, теплое стояло лето. Луны не было видно, но там, где она обозначалась, тонкие облака светились ровно, неярко. Пыхтел движок у завода. Как паутина, висела синевато-пепельная дымка над притихшим селом.

— Марина, тебе сколько лет? — спросил Федор.

— Скоро восемнадцать. А что?

— Большая уже! — Он засмеялся от непонятного и немного грустного чувства: как быстро летит время! — Какая жалость, я не успел зайти к вам днем!

— Виктор еще не приехал. У него каникулы через полмесяца. — И неожиданно спросила, словно догадываясь о чем-то: — А зачем вам?

— Посмотреть, какая ты днем, — весело ответил он.

— А-а… — Она усмехнулась и сдержанно, неласково сказала: — Мы переезжаем в город.

— Да? — Федор обрадовался, живо повернулся к ней. — На самом деле? И скоро?

— Виктор и я будем кончать десятилетку. Папу посылают в Москву, в Промышленную академию. Видите, все учимся.

Они сели на ствол дерева, лежавший у железнодорожной ветки. О чем говорили? Федор не может сейчас вспомнить. Осталось лишь ощущение новизны и неловкости.

А Марину, наверное, не покидало воспоминание о его шутках, — смотрела недоверчиво, будто бы с опаской. Лишь к концу оживилась, с простым, правда, все еще немного настороженным любопытством слушала Федора.

Конечно, ему хотелось поцеловать ее. Но он не решался: боялся обидеть. Она представлялась Федору не той девочкой, которую он знал сестрой Виктора, а незнакомой и вместе с тем уже нечаянно-близкой.

И все, что окружало: тихая, ясная прелесть вечера, лунные пятна, медленно скользившие по земле, далекое, скраденное расстоянием пыхтение движка за селом, — все это казалось новым, и вместе с тем то были звуки и краски простой, милой и понятной жизни.

— Марина, ты для меня открытие, — пошутил он с веселым смущением, прощаясь с девушкой.

Пальцы ее дрожали, когда она неловко, торопливо подала руку. Чуть продолговатое лицо, оттененное волосами, спадающими на плечи (она уже не носила кос), было спокойно, серьезно, а глаза, большие, темные, неясные в сумерках, — строги и внимательны.

— До завтра? — спросил он.

Она кивнула. Повернулась и, стройная, знакомо раскачивая рукой, чуть изгибая ее в кисти, словно отталкиваясь, пошла по дорожке к крыльцу дома.

До завтра…

«Ты для меня открытие…» Что же это было? Ходила девочка — не замечал, и вдруг стало необходимостью видеть каждый день… Утром просыпался с тревожно-радостным чувством: что случилось? Не мог понять сразу, слишком ново было это ощущение, потом — словно теплая и тихая волна к сердцу: Марина!

Девочка, как она растерянно встречала его!

— Марина! Хоть один раз поцелуй сама! — просил он.

Она смотрела, удивленная и покорная.

Он смеялся.

— Ты еще маленькая-маленькая.

— Да?

Полудетские губы чуть тронуты улыбкой. Молчит, думает, хмурится.

— Марина, я не могу понять… тебя что-то тяготит?

— Все хорошо, Федя.

— Ты скажи… когда меня нет, ты ждешь?

— Да, Федя. Очень.

Жила Марина на Полевой улице, тихой и безлюдной. Пройдя зеленый коридор деревьев, Федор находил ее на скамейке, скрытой в густом сплетении акаций. Они просиживали здесь или бродили по Полевой далеко за полночь. Возвращаясь к себе, Федор с удивлением обнаруживал, как мало было сказано Мариной и как много он перечувствовал, передумал, переговорил.

Она могла часами молчать и только слушала… Нет, она говорила — глазами, переменчивым выражением лица, дыханием — то замедленным, тихим, то волнующимся, быстрым. Федор не знал ее мыслей, но его собственные — он чувствовал — находили в Марине живой и доверчивый отклик, и потому так хорошо было делиться с ней думами. Они встречались по вечерам, и Федор любил ее строгое, нежное лицо в вечернем освещении. Но в воспоминаниях — днем, за книгами, ночью, в бессоннице — она вставала не просто Мариной Соловьевой, девушкой, наделенной точными внешними приметами, а смутно освещенным милым образом.

Вскоре Федор уехал. Получая коротенькие письма Марины, он наряду с радостью испытывал что-то вроде досады, пугавшей его. От строчек веяло холодком. Точно Марина опасалась поведать сокровенные мысли и прятала их под шелухой общих фраз. Что она за человек? Федору хорошо было думать о тихой, «вечерней» Марине, он не желал связывать этот образ с досадливо чужими письмами.

Неизвестно, откуда узнали товарищи о его знакомстве с Мариной, только они начали подшучивать: «Счастливый, нашел красивую девушку!» Красивая девушка? Федор не думал, красива ли Марина. Поразмыслив, он увидел вдруг, что Марина походила на брата. Пожалуй, товарищи правы. И это показалось странным. Федор сторонился красивых девушек, считая, что неподходящ для них. А главное (может, это и предубеждение, но — что поделаешь?) — ему казалось, что красота и легкомыслие — явления, сопутствующие друг другу.

Через два месяца Соловьевы перебрались в город. Долгие-долгие два месяца! О своем приезде Марина сообщила открыткой, приписав в конце, что будет ждать Федора в выходной день в парке сельскохозяйственного института.

…И вот Федор, веселый, надев простую косоворотку, далеко не первой свежести костюм, совсем не парадные башмаки (да и что он мог другое надеть, когда ничего другого не было? Э, да ничего! Не по одежде теперь людей встречают!), торопливо зашагал по улицам города.

Марину нашел в условленном месте, на лавочке против пустынной танцплощадки (танцы еще не начинались). Девушка сидела, глядя в раскрытую книгу, лежавшую на коленях. Какие-то веселые молодые люди крутились подозрительно близко и соревновались в остроумии. Марина хмурилась. Федор подошел тихо, незамеченный, и остановился сбоку. Хотел шуткой привлечь ее внимание и уже приготовил фразу, но Марина вдруг повернулась, подняла глаза и быстро встала.

— Наконец-то, — и, взяв его за локоть, решительно увлекла в сторону.

Они вошли в тихую аллею. Федор, торопясь высказать все, говорил о том, какие длинные были эти два месяца и как хорошо, что Марина, наконец, приехала. Теперь они будут встречаться каждый день! Конечно, и Марина была довольна, что приехала.

В белом праздничном платье Марина шла рядом, и Федор видел ее строгий профиль, когда она поворачивалась, мог разглядеть нежный, немного крупный рот, темные, длинные, чуть изогнутые кверху ресницы, внимательные под красивым изломом бровей глаза… Федор ловил себя на том, что сегодня, после долгой разлуки, он особенно внимательно, как бы снова присматривается к Марине. Он заметил сегодня и платье, и то, что на ногах ее были голубые босоножки, а волосы стягивала широкая, молочного цвета лента.

Что-то неловко и смущенно шевельнулось в душе Федора. Может быть, впервые он вспомнил сейчас о своих грубых башмаках и мешковатом костюме. Свежее лицо, не окрепшая еще, но стройная фигура, плавные, будто замедленные движения — от всего облика Марины исходило ощущение скромной и простой, сдержанной красоты, не познавшей себя еще, но заметной внимательным людям. И Федор подумал: «Разве удивительно и случайно, что молодые люди ухаживают за Мариной?» Сознание, что Марина красива, вызвало какую-то растерянность.

На танцплощадке заиграл оркестр. И, словно в подтверждение мыслей Федора, откуда-то появился худенький, ординарной наружности юноша и пригласил Марину танцевать.

Купили билеты и втроем вошли в ажурную ограду танцплощадки.

С танца Марина вернулась недовольная.

— На ноги наступает, — и засмеялась.

Потом подошел стройный, широкоплечий, с нагловатым лицом парень лет восемнадцати. Марина сказала, что не танцует. Молодой человек смерил ее глазами, затем перевел их на Федора, — встретив его прямой, пристальный взгляд, удалился, состроив презрительную мину.

— Пойдем отсюда, — тихо попросила Марина.

Подошел Виктор, и они покинули танцплощадку.

В этот день Федор так и не смог освободиться от неловкости. Всю дорогу говорил один Виктор, что-то рассказывал. Федор лишь изредка вставлял односложные замечания.

Марина смотрела удивленно и, простившись, ушла грустная.

Федор долго не мог уснуть, раздумывая о встрече с Мариной.

В конце концов не в том беда, что Марина красива. Нелепый человек, чего испугался! Дурацкое предубеждение к красоте! Сейчас беспокоила душа Марины, близкая и чужая. О чем она думает? Что ее тревожит, всегда молчаливую?

Федор не мог добиться от Марины, почему она дружит с ним. Что в нем привлекало ее?

Она сказала в ответ задумчиво:

— Я больше ни с кем не дружила.

Хорошо. А если бы не Федор, а другой вдруг стал на его место?

Марина ответила, покачав головой:

— Нет, только ты.

— Но почему я?

Она долго молчала.

— Ты сильный, — произнесла она в раздумье. — Ясный какой-то.

Эх, девушка, это очень мало! По глазам Федор видел, что она сказала не все. Конечно, он сильный. Насчет ясности — что можно сказать? Людям виднее. Но его мечты, его стремления, путь его жизни — близки ли они Марине?

— Не знаю, — сказала она и, помолчав, добавила с некоторой досадой: — Оставим это, Федя. Меня никто не заставляет дружить с тобой. Я сама… А уж коли хочешь: мне очень, — она произнесла это протяжно, улыбаясь, — очень хорошо с тобой.

— Ты, когда меня нет, ждешь? — спросил он еще раз.

— Да, Федя. Очень.

Да, она ждала. Случалось, что Федор опаздывал, но ни разу Марина не ушла, не дождавшись. Его задерживало учение, она должна была понимать это. И она понимала.

— Хорошо, хорошо… Пришел ведь, — говорила она, не дослушав оправданий.

Встречаясь с Мариной ежедневно, Федор часто открывал в ее характере и привычках что-нибудь новое. Поразмыслив, он находил, что это новое не было неожиданным. И это казалось удивительным.

Она относилась к Федору сдержанно, но в этой сдержанности ничего не было от холодного притворства «недотроги». Во всем, что Марина делала и говорила, угадывалась ее честность и прямота. Пожалуй, она была застенчивой. Но из-за гордости не хотела показать это. Главное же, что испытывал Федор после встреч с Мариной, было ощущение правдивости и чистоты…

«А может, — иногда думал он, — ей наговорили люди, что с молодым человеком надо держаться холодно?» Бывали минуты, когда, точно забывшись, Марина приникала головой к плечу Федора и сидела так, нежными пальцами гладя его руку.

— Ты хороший, да? — спрашивала она. — Ты ведь не можешь человека обидеть, правда? Скажи мне…

Протяжный голос Марины был наполнен такой лаской и теплотой, что Федор порывисто привлекал ее к себе и целовал в милые, недоверчивые глаза. Марину пугала эта порывистая ласка, она легко отстраняла Федора и говорила, чуть покраснев и улыбкой смягчая его и свою неловкость:

— Не надо, Федя…

Часто во время прогулок она осторожно брала его под руку, и в этой милой привычке — вся Марина, сдержанная, недоступная.

— Марина, так вроде не принято. Смотри, люди подумают, что ты жена, — шутил Федор.

— Пусть думают, — отвечала она серьезно. Ее лицо выражало искреннее недоумение. — Что за церемонность? Почему именно ты должен брать меня под руку? — и неожиданно шутливо заключала: — Предрассудки!

Как радовали и смущали Федора всякий раз любые проявления ее заботы о нем! Идут по улице, Марина, кажется, сосредоточенно о чем-то думает, хмурится и вдруг поднимает быстрый взгляд на Федора, останавливается и, покраснев от досады (как раньше не заметила!), решительно начинает застегивать верхнюю пуговицу его пальто и заправлять под воротник шарф: «Простудишься!» — или ни с того ни с сего примется выговаривать за нездоровый вид: «Не бережешь себя!» — а потом с тревогой посматривает сбоку.

— Марина, смешная, у меня всегда такой цвет лица.

— Нет, ты не бережешь себя.

…Лежа на постели в общежитии, Федор вспоминал все встречи с Мариной, вплоть до последней, сегодняшней. Образ Марины рисовался ему теперь в ясных и точных очертаниях. Федор без ошибки мог дорисовать ее характер, привычки, наклонности. Но всех мыслей Марины он все-таки не знал. Ее внутренний мир представлялся Федору нетронутым, доверчиво открытым и хорошему и плохому. Федора охватил почти ужас, когда он представил рядом с Мариной того ловкого молодого человека, который приглашал ее на танец. Нет, Марина навсегда его, Федора. Она хорошая! Именно такую любит Федор, такую ждет. Пусть он не знает всех ее мыслей. Но они должны быть близки ему. Все, что Марина делает, понятно и дорого Федору, он может только радоваться ее хорошему, доброму, чистому сердцу.

Она будет подругой его жизни — вместе с ним пойдет к желанной большой цели!

Все хорошо, все хорошо!

Это было как озарение — все хорошо! Счастливый Федор после тревожной ночи весь день был в приподнятом настроении.

Едва отсидев последнюю лекцию, не ожидая вечера, помчался к Марине в школу. Уроки кончились, девушки выходили из класса. Вместе с подругами шла Марина. Увидев Федора, вспыхнула и улыбнулась — виновато и вопросительно.

— Марина! — крикнул он, не помня себя. — Иди скорей, я тебе что-то скажу такое!

Она остановилась. Подруги гурьбой прошли мимо Федора. Они весело о чем-то переговаривались. Марина смотрела на него ясно и выжидающе. А он молча взял ее за руку и потянул в конец коридора.

— Ну, что ты хотел сказать? — спросила, наконец, Марина.

— Я вот что хотел сказать! — Федор снова замолчал и, оглянувшись, вдруг засмеялся открыто и заразительно, крепко сжимая ее руку. — Ничего… Просто, знаешь, очень надо было видеть тебя, и вот — здравствуй, пожалуйста!

— Ну, здравствуй, — сказала она просто и тоже засмеялась.

Взяв его за локоть (трогательный, доверчивый жест, как его любил Федор!), она пошла рядом с ним к выходу.

И с этого дня… Марина, Марина, Марина!.. Она, казалось, была в самом воздухе, всегда где-то рядом — дома, на лекциях, на собраниях.

В ее семье случилось горе. Отец, уехавший на учебу в Москву, сошелся там с другой женщиной. Марина плакала, она была любящей дочерью.

— Старый дурак, — хмурясь, уронил Виктор.

Для Федора все это было непонятно и дико. Он с гордым и теплым чувством вспомнил отца.

…Внезапно обнаружился соперник. Анатолий Стрелецкий начал ухаживать за Мариной. Федор никак не решался спросить о ее отношении к другу. Она выручила его сама:

— Этот Толя… Что ему надо? Скажи ему. Мне просто неудобно.

Федор передал разговор товарищу. Тот усмехнулся:

— Пардон… Теперь — полная ясность.

И вскоре уехал. Федор вспомнил наставление отца: «Ничего не откладывай на завтра».

А как в любви?

Когда Федор спросил у нее, вышла бы она за него замуж, Марина растерянно сказала:

— Я не думала об этом.

— Марина, я тебя прошу… дай ответ.

Она долго молчала. И непонятным было это молчание.

— Я поговорю с мамой.

Он сам пошел к матери. Умолял ее. Грозил, что не уйдет до тех пор, пока не получит согласия. Наконец обратился к Виктору.

— Не знаю, — сказал тот, — ваше дело. Мне думается только, рано вы затеяли… А впрочем… — Он растерянно посмотрел на товарища и сестру: — Марина, тебя что — не касается?

Она сидела на диване и спокойно улыбалась.

— Ну, что ты молчишь? — вспыхнул Виктор. — Девчонка!

Она расхохоталась.

— Боже мой, как трагичны у вас физиономии! — Вскочила, подбежала к Федору, обняла его и поцеловала.

Раннее материнство придало лицу Марины особое, сосредоточенное и тихое выражение. Она была счастлива, все свои заботы обратила на ребенка, Федор иногда даже протестующе-шутливо спрашивал:

— Марина, у тебя есть муж или нет?

— А что такое?

— Ну, подойди.

Подходила, обнимала. Он смеялся:

— Я тебя ревную к Павлику.

— Глупый!

Коротко прикасалась губами к щеке — очень коротко, мельком, с обидной торопливостью — и опять уходила к сыну.

Федор работал с каким-то ожесточенным упоением.

— Марина, надо учиться. Я буду инженером. Я буду изобретать, строить — ведь для чего-нибудь я родился, в самом деле! Придется пережить трудности, ты можешь?

Она все могла. Она могла ходить в поношенных платьях, в стоптанных туфлях — во имя его мечты. Он до боли сжимал скулы: она одиноко сидит у окна и чинит детскую рубашонку.

— Марина!

— Что ты?

Он хотел предложить ей пойти погулять. В чем? В старом платье?

— Маринка, ты посмотри. Ты посмотри только! Я бился четыре дня над этим интегралом, а оказывается, так просто!

Наивные, смешные уловки! Он хотел увлечь ее своими расчетами. Она внимательно смотрела, удивлялась, хвалила, а потом незаметно переходила на другое, на свое. О, он-то все замечал! Он только не показывал виду.

…Под утро Федор откладывал расчеты и чертежи, тихо ложился рядом с Мариной, лежал с открытыми глазами, затаив дыхание, боясь потревожить ее.

А она чуть вздрагивала во сне, трепетно, будто таясь, вздыхала и просыпалась.

— Я разбудил тебя?

— Ты только лег?

— Нет, я давно, — нарочно, чтобы не волновать ее, говорил Федор.

— Ну, спи…

В кабинет Ванина заглянул Аркадий Ремизов.

— Извините, — сказал он. — Товарищ Соловьев очень нужен в редакции. Отпустите, Александр Яковлевич.

— Пожалуйста. Мы сейчас тоже туда придем.

Виктор ушел. Покончив с письмом, Ванин с Федором тоже отправились в редакцию. Они застали Соловьева и Ремизова за беседой. Говорил Виктор. Он стоял у стола лицом к Аркадию, тот — у стены, прислонившись к ней спиной и заведя руки назад.

Аркадия Ремизова Федор сразу отметил в институте. Он не мог сказать, как началось их сближение, — с такой естественной простотой подошел к нему Аркадий. У Ремизова были большие добрые глаза и счастливый характер: его, как подсолнух к солнцу, тянуло к людям. Вместе с тем он был тверд и настойчив в деле, и это больше всего влекло к нему Федора.

Аркадий прожил трудную, но хорошую жизнь. Работал помощником машиниста, диспетчером на станции, токарем и учился.

— Ох и свирепствовал! — рассказывал он. — По две, по три смены… Часто там же, в цехе, засыпал.

Вообще, о своей жизни Аркадий говорил с каким-то хорошим чувством, ни о чем не жалея, ни на что не жалуясь.

В голодный двадцать первый год на вокзале в Харькове он потерял мать и разыскал ее только через пятнадцать лет. Встреча была грустной. Мать лишилась зрения после неудачной операции. Аркадий мечтал на свой первый заработок отвезти мать в Одессу, к профессору Филатову.

В институт он поступил в 1936 году. На четвертом курсе учение прервала финская война: ушел добровольцем. О том, как он воевал, Ремизов рассказывал мало и, казалось, неохотно.

— Лежал в снегу, стрелял, брал Выборг… Как все, так и я…

Зато о том, как встречали их в Ленинграде, а потом — в институте, как студенты качали его в вестибюле, Аркадий говорил с удовольствием, почти с детской радостью.

Он уже кончал институт. Временно, до начала учебного года, поселился в одной комнате с Федором; товарищи его, пятикурсники, разъехались на практику, а Аркадий не мог жить без товарищей. Практику он проходил в городе.

Аркадий говорил, что первого сентября он переберется в комнату к «своим»; Федор отвечал, что «этот номер не пройдет». Аркадий смеялся:

— Все будет зависеть от вашего поведения.

— Будем вести себя прилично! — в тон товарищу заверил Федор.

Федор никуда его не отпустит. Чем плохо Аркадию в их комнате? С товарищами по курсу он встречается на лекциях, а захочет поговорить с ними в общежитии — пожалуйста, комнаты в одном коридоре. Работать ему все равно придется в институте, там для них, выпускников, специальные аудитории.

Кроме Федора и Аркадия в комнате жил Виктор Соловьев. Впрочем, он бывал редко в общежитии: большую часть свободного времени проводил в городе, на квартире у матери. С людьми он сходился трудно, поэтому, мало встречаясь с Аркадием, в обращении с ним был сдержан, предпочитал официальный гон. Аркадий посмеивался. Зная, что Виктор — брат жены Федора, он с интересом расспрашивал о нем. Купреев отвечал, что Виктор — человек очень способный.

…Войдя в редакцию и уловив последнюю фразу Виктора, Федор подумал:

«Ну, тут — поэзия. Любимый конек Виктора. Тяжелое дело!»

Ванин тихо прошел к креслу и сел, чуть повернув голову, чтобы лучше слышать. Виктор, видимо, стесняясь Ванина, смущенно засмеялся и махнул рукой; красивое, с правильными чертами лицо его приняло досадливо-капризное выражение.

— О чем спор? — спросил Ванин.

— Да так… — Виктор помедлил немного, словно собирался с мыслями, и затем, усмехнувшись, сказал: — Надо написать стихотворение…

— А писать не о чем, в этом трагедия, — очень серьезно сказал Ремизов и, чуть склонив голову, принялся оправлять свою украинскую рубашку.

— Как писать не о чем? — удивился Ванин и живо повернулся к Соловьеву. — Виктор, да как же так?

— Но, Александр Яковлевич, — Виктор приложил ладонь к груди, — не могу же я в номер, посвященный новому набору, дать стихи о любви, например…

— А почему бы и нет? — поднял голову Ремизов и чуть отделился от стены. — Почему бы не написать о любви хорошие стихи?

— А-а… Вечная тема! — насмешливо отмахнулся Виктор.

— Ну, товарищ Соловьев… плохо, если вы не видите в этой вечной теме нового содержания…

— Вижу не вижу, это, простите, дело мое, — не сразу, стараясь скрыть раздражение, проговорил Виктор. — Вы мне скажите, какую можно еще избрать тему для стихотворения в газету?

Ремизов с минуту глядел на него чуть исподлобья, будто изучая.

— Хорошо! — решительно сказал он, видимо желая высказать все.

Он совсем отошел от стены и близко остановился перед Виктором в простой и естественной и вместе с тем сильной позе уверенного в своей правоте человека. Если бы не некоторая сутуловатость, он казался бы стройным в своей белой широкой рубашке, перехваченной ремнем, в черных брюках, аккуратно заправленных в легкие армейские сапоги. Он часто откидывал длинные волосы назад, они ложились ровными мягкими прядями и только при поворотах головы ниспадали на уши.

— Хорошо! Темы, говорите, нет? — Аркадий отступил шаг назад и чуть поднял обе руки. — Товарищ, да вы только посмотрите вокруг! Все, все — как живем, как учимся, как готовим себя к труду, — во всем этом чудесная поэзия. Ну… что нам? — Он оглянулся, как бы ища примера. — Ну, возьмем сегодняшний «день открытых дверей». Ведь это же замечательно, Соловьев! Вот я сегодня отметил двух девушек. Простые такие девушки… Одна из них… я запомнил… ее зовут Женя Струнникова… Федор, ты заметил?

— Да! — кивнул Федор.

— У нее смешное такое, милое лицо. — Улыбка мягко оживила черты Аркадия. Он откинул волосы и, оправившись от легкого, неизвестно отчего пришедшего смущения, продолжал: — И я подумал: разве могла бы раньше эта девушка прийти так в высшее учебное заведение, ходить по аудиториям, и чтобы ее мечта, пусть маленькая — я не знаю, — чтобы ее мечты, ее будущее были так близки, так ощутимы… Вот, протяни руку — и они твои… Можно трогать, можно смотреть широкими глазами. А у людей вашего поколения… или старше… — он повернулся к Ванину, — будущее — что оно несло вам?

— Оно было жестоким, — сказал Ванин.

— Вот! — Ремизов чуть приподнял руку и повернулся вновь к Соловьеву. — Напишите! Пишите обо всем!.. — Он помолчал, серьезно и близко разглядывая Виктора. — Короче говоря, пишите жизнь! — заключил он и медленно отошел к стене.

«Кто из них больше поэт?» — думал Федор, любуясь товарищем и сравнивая его с Виктором.

Как только Ремизов отошел, Соловьев сел на стул с напускной улыбкой, затянулся папироской.

Федор не мог заметить, что и Ванин наблюдает за товарищами и за ним самим также, — ни разу при взгляде на него Федор не встречал ответного взгляда. Но Ванин наблюдал зорко и вдумчиво за всеми тремя. Он рассматривал и мужественное, радушное лицо Ремизова, и резкие, будто высеченные из крепкого розового дерева, черты Купреева, и тонкое, с первой синевой от бритья, правильное, не то усталое, не то задумчивое лицо Соловьева. Ремизова и Соловьева он знал раньше, считал их вполне сформировавшимися людьми. К Виктору он, кроме того, был неравнодушен: тот удивительно напоминал ему сына. Купреевым он сперва заинтересовался как отличником, а с некоторых пор начал подумывать о том, что он мог бы стать неплохим секретарем комсомольской организации факультета. Ему нравились внутренняя собранность Федора, честность в суждениях и серьезность во всем. «Скоро перевыборы комитета комсомола, надо поговорить с ребятами», — думал Ванин.

Плотная фигура Купреева, его строгая внимательность к разговору товарищей и то, что он при этом чуть морщил нос, будто в душе иронизировал над своим очень взрослым и неприступно-независимым видом, — все это веселило Ванина.

…Федор так задумался о товарищах и их споре, что вопрос Ванина: «А вы почему не принимаете участия в беседе?» — застал его врасплох.

— Я не увлекаюсь поэзией, Александр Яковлевич.

— Так… так… — Ванин шевельнулся, усаживаясь поудобнее. — Интересно, почему?

— Я считаю, что в жизни есть более полезные вещи..

— Это неправильно, — перебил его Ванин. — Неправильно и вредно, нехорошо! Стихи надо читать. Всем! Это развивает вкус, чувство красивого. А хорошие стихи, бодрые, зовущие стихи наших больших поэтов надо читать обязательно. Это, если хотите, ваша комсомольская обязанность. Вот я вам прочту. Это стихи молодого поэта Симонова. Вы знаете? Послушайте. — И, приподняв руку над столом ладонью кверху, чуть запрокинув голову, как-то особенно серьезно прочел:

Прочел и обвел всех глазами.

— Надо глубоко знать литературу и уметь разбираться в ее явлениях. Вы должны выйти из института всесторонне образованным инженером-коммунистом. — Помолчал и очень просто, засмеявшись, сказал: — Вы знаете, у меня сын пишет стихи. Хорошие стихи. Учится в Москве, в военном училище. — Он встал, с задумчивой улыбкой повернулся к Виктору, и вдруг, что-то вспомнив, взялся за голову: — Заговорились мы с вами! А дела, дела не ждут! Продолжим нашу беседу в следующий раз, хорошо? Вы правильно говорили, — протянул он руку Ремизову, — очень хорошо!

— Я сдаюсь, — усмехнулся Виктор.

— Нет, Виктор, мы с вами еще побеседуем, — повернулся к нему Ванин. — Очень важный вопрос — отношение к поэзии. По тому, как человек воспринимает ее, можно судить, как он видит мир.

— Я плохо вижу? — неловко засмеялся Виктор.

— Не думаю. И поэтому очень интересно разобраться, насколько серьезно вы сами относитесь к тем взглядам, которые сегодня высказали.

Он подождал ответа Виктора, тот смутился:

— Мне тоже очень хочется с вами поговорить, Александр Яковлевич.

— Договорились!

Федор сидел, низко наклонив голову. Одна мысль захватила его, и он странно затих, удивляясь простому своему открытию.

В прошлом он много раздумывал о том особенном смысле, который вкладывал отец в свои слова о Дзержинском. Этот особый, общий смысл не сходился целиком с его, Федора, привычными представлениями о «железном Феликсе». Он это чувствовал смутно, но беспокойство все росло — тем сильнее, чем внимательнее Федор вглядывался в прошлое.

Правильно ли он жил? Все ли отец сказал? Никогда речи не было, что Дзержинский в юности писал стихи, и этому факту Федор раньше не придавал значения. Но сейчас, слушая беседу товарищей о поэзии, он неожиданно вспомнил об этом. С новым, взыскательным любопытством Федор вернулся к знакомой до мельчайших частностей жизни Дзержинского. И вдруг стала ясной отцовская интонация. Да! Тот особенный, значительный смысл, который вкладывал отец в свои слова, заключался в том, что «железный Феликс», железный, непреклонный Феликс — обаятельной, красивой и ласковой души человек, настоящий ленинец!

Отец любил читать. Что больше — прозу или стихи, Федор не мог вспомнить. Знал только, что каждая хорошая советская книга приносила радость в дом.

— Мало пишут, мало! — сокрушался отец. — Но хорошо. Правильно. Чапаев — как? Хорош? А Кожух? А Левинсон и Дубов?

Он несколько месяцев не дожил до встречи с Павлом Корчагиным. Готовя район к весеннему севу, Купреев-старший простудился в поле и слег. Вспышка туберкулеза оказалась роковой.

Он лежал в гробу, улыбка приподняла уголки твердых губ. Строгая, на низких, скорбно-торжественных нотах, человечески живая, плыла над ним музыка, и не спеша падали тяжелые капли дождя на крышку гроба.

«Прощай, отец. Прощай, друг!»

…Никто не мог сказать Федору, правильно ли он живет. До сих пор он был уверен, что во всем поступает так, как поступал бы и отец. Но вот Марина…

Жизнь складывалась трудно, и в ней рассчитаны были минуты. Федор бился один, не чувствуя поддержки Марины. Опять и опять приходило раздумье: что ее занимает? Короткие беседы вдруг начали томить однообразием, и Федор ловил себя на том, что ему неловко и грустно с Мариной.

Взяв ее руки в свои, он иногда сидел без мыслей, странно забывшись… Тонкое, дремотное очарование тишины напоминало давний летний вечер, лунные пятна, приглушенное расстоянием пыхтение движка за селом. Но это были короткие минуты. Встрепенувшись, Федор вновь принимался за дело. О чем беседовать? Надо идти вперед и в любви. А Марина жила воспоминаниями. Так нельзя! Это, наконец, скучно! Федор мечтал вместе с ней идти к одной большой цели, а что получается?

Марина, девочка, оглянись вокруг, какая стремительная жизнь!

Нет, смотрит недоверчиво и подозрительно большими, под красивым изломом бровей, темными, чудесными глазами…