Онлайн чтение книги Верность
Глава двадцатая

Начались летние каникулы. Студенты получили стипендию и стайками растекались в общежитие, в город, на вокзалы. Аркадий с утра ходил озабоченный и злился, что наркомат не присылает назначения. Женя бегала по магазинам и закупала подарки для родных — по пути к месту назначения Аркадия они собирались заехать к ее родителям. Надя укладывала чемодан, готовясь к поездке в деревню, к тете. Она несколько раз видела проходившего мимо окон Виктора и все ждала с радостным замиранием: вот войдет, и кончится их глупая размолвка. Не расставаться же им на два долгих месяца, не подав друг другу руки!

Федор провожал Марину и сына в Томск.

Он не думал, что услышит окончательный ответ жены. Марина была встревожена и, когда он обращался к ней, непонятно, будто в испуге, затихала, в темных глазах ее стояло робкое и просительное выражение.

Федор уже сам откладывал окончательный разговор. Устраивая Марину и Павлика в вагоне, он говорил обычные слова. Смущенный, благодарный взгляд Марины взволновал Федора. Он замолчал и, опустившись на сиденье, привлек к себе сына.

Смягчая и растягивая слова, гладя теплой ладошкой отцовскую щеку, Павлик спрашивал, скоро ли он, отец, приедет.

Круглое нежное лицо, припухлые губы, Маринины чудесные глаза… Что Федор мог сказать ему? Он сам ничего не знал.

— Павлик, ты все прозеваешь… — то ли Федору, то ли самой себе приходя на помощь, сказала Марина, — ты хотел смотреть в окно. Забыл?

Два надтреснутых металлических звука — два звонка — поплыли над перроном. Федор встал.

— Я провожу тебя к выходу, — сказала она, прямо глядя ему в глаза.

Он поцеловал сына и прошел в тамбур. Там стояла девушка-проводник, она сказала:

— Вы провожающий? Выходите, сейчас поедем.

Федор повернулся к Марине.

— Ну, Маринка… — Он взял ее за руки, близко наклонился к ней. — Если ты… совсем, то… мы не решили с Павликом… Ты совсем?

Девушка-проводник постояла, потом озабоченно сошла на перрон.

Марина, ослабев, прислонилась плечом к двери. Как глупо — самое главное оставили на последнюю минуту! И как ей стыдно, если бы Федор знал!..

— Федор, — начала она, выпрямляясь и не освобождая руки, — я не знаю… как сказать тебе. — Она вдруг побледнела, откинула голову назад. — Боже мой… если ты… — Глаза ее повлажнели, в них были страх и мольба. — Федор, если ты только… не против… я проведаю отца и… приеду… — И отвернулась, прижалась щекой к двери, плечи ее вздрогнули. Порывистыми движениями она шарила в карманах, ища носовой платок, не нашла, ладонью вытерла щеку.

Федор охватил ее плечи, повернул лицо и стал целовать ее влажные глаза.

Вагон тронулся. Федор соскочил и некоторое время шел не отставая.

В окне, что выходило из купе Марины, показались сперва ручонки Павлика, потом его голова; он смотрел вперед по ходу поезда и нетерпеливо оглядывался в вагон. Руки Марины повернули его лицо к Федору. Увидев отца, ребенок обрадовался, потом вдруг испугался, крикнул:

— Папа! — и заплакал.

Рядом с ним появилась Марина; она что-то говорила ребенку, склонившись к его уху. Павлик сразу успокоился и принялся махать обеими ручонками и быстро и смешно дергать головой.

Марина не отрываясь смотрела на Федора, придерживая одной рукой волосы, а другой сына за плечики.

Мальчика кто-то забрал в вагон. Марина положила голову на руку, согнутую в локте, волосы ее упали, розовые в закатном солнце, и забились на встречном ветру.

Федор стоял до тех пор, пока не перестал различать ее лицо.

Потом повернулся и быстро пошел прочь; и встречные люди думали, что он «навеселе». Федор улыбался, не разбирал дороги и что-то делал пальцами у горла — это он никак не мог расстегнуть ворот рубашки…

Более проницательные видели, что шел не пьяный, а очень счастливый человек.

Марина приедет! Марина приедет!..

Это воскресное утро Федор встретил, как всегда. Покинув комнату, выбежал на мокрую от росы физкультплощадку за общежитием, с маху вцепился в турник и, качнув сильным телом, взлетел вверх. Острый бодрящий холодок раннего утра щипал твердые мускулы. Соскочив с турника, Федор побежал под душ.

В кабине уже стоял Аркадий.

— Скорей, скорей! — забарабанил в дверь Федор.

— Сию минутку!

Аркадий вышел мокрый, довольный, с прилипшей ко лбу прядью волос.

— Славно!

После холодного душа Федор позавтракал и принялся за книги.

Вечером он должен был уехать к матери вместе с Бойцовым, который решил побыть у Федора месяц, а затем посетить дядю в Виннице.

Федор приглашал и Анатолия, но у того начиналась производственная практика, он проходил ее здесь же, в городе, на машиностроительном заводе. После практики Анатолий с отцом думали отправиться на отдых в Крым.

У Федора впереди был целый день.

Итак, даешь третий курс! Федор перебирал страницы, жадно вглядывался в тонкие линии чертежей. Здравствуй, здравствуй, диффузионный аппарат! Ты терпеливо ждал, прости!

Федор начинает все вновь.

Подперев щеку рукой, он задумчиво смотрел в окно.

Голубизна неба казалась плотной и близкой, а когда всмотришься — тонкие, перистые облака становились непостижимо далеки, и, подчеркивая бездонную глубину неба, точкой виднелся самолет на белой крапинке облачка и никак не мог с него сойти…

Ясная, чистая даль расстилалась перед взглядом, и все было понятным и бесконечно близким в этом мире. Отсюда, из окна четвертого этажа студенческого общежития, город был виден весь.

Там каждый камень мостовых, каждый изгиб улицы молчаливо хранил историю… Умей смотреть, товарищ!

Вон перламутровая гладь реки, там строил корабли Петр Первый… В Петровском сквере он встал на пьедестал, опираясь на чугунный якорь… Дальше, в сквере, поэт Иван Саввич Никитин поник, задумавшись, склонив голову:

Выпевая клаксонами, мчатся мимо него автомобили; они, взвихрив легкую пыль с асфальта, останавливаются у мраморных колонн дома обкома партии.

Плехановская улица… Застава… Завод имени Коминтерна… Там, за городом, конница Буденного громила банды Шкуро и Мамонтова.

Там, где пустовало поле, теперь дома, рабочие поселки, трамвайные линии. В низине из зарослей кустарника и дикого леса встал красивейший из парков города — Парк культуры и отдыха.

А вокруг единственного до революции, вуза — сельскохозяйственного института — вширь и вдаль, вплоть до самого парка, раскинулся Студенческий городок.

И перед главным входом в технологический институт — бронзовая фигура Ильича.

сияли золотом буквы на пьедестале.

И в школьном саду — смешной детский переполох: маленький карапуз, повизгивая, улепетывал по траве, а за ним бежал другой мальчуган и, приседая, целился мячом.

И где-то, где-то под чистым небом Родины едут Марина и Павлик. До скорой встречи!

Федор уселся у окна и раскрыл томик Маяковского:

Федор шевельнулся, отнял руку от щеки, уселся поудобнее и погрузился в чтение. Он не знал, сколько времени прошло. Его привел в себя доносящийся в окно шум. Федор вскинул голову и оглянулся. Оттого, что глаза устали от яркого света, комната показалась черной. Федор сжал веки и опять раскрыл глаза. Черный туман исчез, все было по-прежнему: на окне, белая от солнца, лежала раскрытая книга. Аркадий стоял у тумбочки и прислушивался. Все было так, как всегда, — привычно и понятно, но… что-то оборвалось внутри и томительно зазвенело. Стало неуютно и зябко.

…Федор перегнулся через подоконник, сзади привалился Аркадий. От магазина к общежитию бежала Женя. Она бежала быстро, левая рука была прижата ко лбу, голова откинута назад. Из кулька, что она держала в правой полусогнутой руке, падали один за другим розовые квадратики печенья.

Сзади нее в разных направлениях тоже бежали и быстро шли люди.

— Что же это такое? — глухо выдавил Аркадий и вцепился в плечо Федора.

И вдруг, не сговариваясь, они посмотрели туда, где за лесом в синей дымке лежал аэродром. И тут только услышали далекий рев моторов. Самолеты поднимались с земли и с низким и тревожным рокотом уходили в небо.

Федор и Аркадий сразу выпрямились и посмотрели друг на друга.

— Война, — тихо произнес Аркадий и побледнел, и как-то подобрался, замер, высоко держа поднятую голову.

…Ванин сидел у себя и набрасывал повестку дня к предстоящему — последнему в этом учебном году — заседанию партийного комитета, когда пришло известие о войне.

…Сломался карандаш, тонко распоров бумагу. Ванин поднялся. Ноги были тяжелы и непослушны. Крепко прикрыл дверь и остановился, опустив голову.

Германия напала на СССР…

…Ванин молча сидел, уронив на стол руки. Чернел равнодушный телефон… Тишина везде: в кабинете, в аудиториях. Райком не отвечал. В институте — никого. Выходной день. Каникулы.

Ванин поднялся, подошел к окну. Студенческий городок был в движении — люди выходили из трамвая, собирались кучками, растекались по всем направлениям.

Ванин быстро зашагал по кабинету. Мысли уже были ясны и отчетливы. Он думал о Родине, о земле, на которую посягнул враг. Большая, обласканная солнцем, теплая, дорогая до слез земля!..

Думая о ней, Ванин думал и о своей жизни, в которой все было главным.

В один миг он охватил все годы, связанные с партией, — от первого, брошенного в толпу юношеской рукой номера газеты «Коммунист» в Одессе в восемнадцатом году, до этой, белеющей на столе, оборванной на полуслове повестки дня…

Мощь страны неодолима! Строя будущее, народ не забывал о вражеском окружении. В памяти встало 7 ноября прошлого года. Красная площадь… Мощная лавина танков… Тяжелые орудия проползали, подняв хоботы в небо… Кавалерия — живая романтика гражданской войны — цокотом дробила площадь… И молниеносно рвали воздух самолеты.

Проходили слушатели академий. Церемониальным маршем — пехота. Артиллеристы. Курсанты танковых училищ.

Танкисты! Ванин помнит, с каким вниманием искал сына. Он шел правофланговым в третьем ряду, повернув к Мавзолею молодое мужественное лицо и развернув прямые, перетянутые ремнями плечи.

…Ванин прислушался. Гулко хлопнула входная дверь. Шаги. Ближе, ближе… В кабинет вошел Хмурый, плотно закрыв дверь, и остановился, не снимая строго надвинутой фуражки.

С минуту они молчали.

— Итак, Александр Яковлевич, — неожиданно чисто и звонко произнес Хмурый, — началось?

— Да, — тихо ответил Ванин и привычным движением сцепил пальцы на груди. — Надо созвать митинг.

В Большой технической аудитории собрались студенты, не успевшие уехать, и те, кто жил в городе, но при первом известии о войне поспешили в институт, и преподаватели, и технический персонал института.

Говорил Аркадий Ремизов. Стоя одной ногой на табуретке, коленом другой опираясь о длинный стол, перед которым недавно защищал диплом, он бросал слова, словно отрубая их прямой, негнущейся рукой.

— Любимая, родная страна! В час испытаний ты одна в нашем сердце, Родина-мать! Так прими же нашу сыновнюю клятву: умрем, а отстоим тебя! Смерть фашистской гадине!

Закончил Ремизов тем, что он, инженер, только что окончивший институт, идет добровольцем на фронт.

Внизу стояла Женя, подняв голову… Надя с упрямо сжатыми губами… Семен Бойцов с мученическим выражением… Спокойный и сурово-подобранный Федор Купреев.

Еще и еще подходили студенты…

На митинге приняли решение просить военкомат сформировать из студентов института добровольческую часть и немедленно отправить на фронт.

Ванин знал, что этого им не позволят. У страны есть армия, а институт должен жить. Жить для той же армии, для страны. Но он знал также, что это единственное сейчас правильное и естественное решение. Оно было самым главным и святым сейчас для человеческих сердец.

Первые дни войны… Толпы на улицах… Жаркое неистовство митингов… По ночам гулкая тишина улиц, недремлющие шаги патрулей.

Дни шли стремительные. Радио передавало указы правительства и первые сводки Главного командования. 23 июня германские войска после ожесточенных боев заняли Ломжу и Брест.

24 июня Советское Информбюро сообщало о боях за Гродно, Вильнюс, Каунас.

Финляндия и Румыния предоставили свои территории в распоряжение германских войск.

В сводках появилось Минское направление…

Их никто не собирал сюда. Они пришли сами в тихий кабинет Ванина и расположились у него на диванах. Окна были затемнены, теплилась лампа под абажуром; Ванин сидел на кончике стола, говорил:

— Вы вспомните слова Ленина: «Раз война оказалась неизбежной, — все для войны, и малейшая распущенность и недостаток энергии должны быть караемы по законам военного времени». Я не хочу сказать, что вы страдаете этими некрасивыми качествами — распущенностью и недостатком энергии. Знаю, они несвойственны вам. Но предупредить об этом считаю необходимым.

Подошел к Федору. Тот оседлал стул, поставленный спинкой вперед, и, опираясь на нее подбородком, сидел спокойно и плотно. Ванин коснулся рукой его волос.

— Ну что, секретарь, задумался?

Федор исподлобья глянул на него.

— О чем я думаю? Я скажу! — Федор помолчал немного. — Я часто слышу, как говорят: родной человек особенно дорог тогда, когда боишься потерять его. Так говорят те, которые не умели ценить, не замечали этого родного человека раньше. А если ценили — тогда как? Несравненно дороже он, этот родной человек, в минуту опасности! Мы ценили Родину всегда, постоянно. Она дала нам все: жизнь, знания, радость свободного труда, и потерять ее — значит умереть и самим. — Он задумался, опустил глаза, почти закрыв их. — Но мы не потеряем ее, — продолжал он, не меняя позы и не поднимая глаз. — Я не знаю, чего здесь больше, Александр Яковлевич, — любви или спокойной уверенности, веры в победу, но мы будем драться… насмерть! И если придется умереть… — Федор приподнял голову, в голосе его была упрямая сила, почти вызов, — мне незачем кривить душой, Александр Яковлевич… И я не привык прикрывать свои чувства красивой фразой… Мне дорога моя жизнь — это не такой уж пустяк, о котором не стоит печалиться… Но завтра я встану на рубеж. Родина прикажет: не сходи — и я умру, а не сойду! — Он встал, расправил плечи и, как-то странно и быстро моргая, продолжал: — Это у всех нас глубоко и прочно. Мы не любили говорить об этом. Но сейчас об этом сказать нужно. Зачем?.. — Он подумал, видимо, соображая: действительно, зачем говорить об этом, когда, наверное, это и так ясно? И вдруг как-то по-детски, чуть растерянно улыбнулся. — Потому что, Александр Яковлевич, у меня нет отца… А мне хотелось бы ему сказать об этом… Чтобы, понимаете, он был спокойным… — И, отворачиваясь от Ванина, направляясь к окну, уронил немного сердито: — Вот я взял и сказал вам…

Да, Ванин был спокоен за Федора. Так же, впрочем, как и за остальных.

Позавчера директора института — командира полка в годы гражданской войны — призвали в армию, и все свои обязанности он передал Ванину.

Ванин не знал, что предпринимать с институтом: наркомат на телеграммы не отвечал, в городе была объявлена мобилизация, но военкомат студентов не принимал, отсылая обратно в институт.

И лишь Федор, Аркадий и Борис Костенко ждали приписки к части: они подали заявления на второй день войны, отдельно от всех.

С другой стороны, механический завод осаждал институт просьбами об откомандировании ему студентов для пополнения технического персонала цехов.

И вот только сегодня из наркомата были получены сразу две телеграммы. В одной из них говорилось, что все студенты старших курсов, начиная с третьего, переводились в московский институт, остальные — в свердловский.

Вторая телеграмма содержала предложение удовлетворить просьбу механического завода и откомандировать двадцать студентов механического факультета, сообразуясь с их желанием.

Ванин еще раз посмотрел на ребят. У окна, отвернувшись и приподняв угловатые плечи, стоял Аркадий Ремизов, на диванах сидели Надя Степанова, Женя, Бойцов, Борис Костенко, еще несколько студентов. Да, может быть, не скоро придется им встретиться вновь и не всем.

— Вы уйдете, — сказал Ванин, — в армию, в институт, на завод, но никогда не забывайте: победа слагается из усилий каждого! Страстность, целеустремленность, собранность во всем, товарищи коммунисты и комсомольцы!

Он замолчал, и некоторое время в комнате было тихо!

Аркадий Ремизов оторвался от окна и крупно зашагал по кабинету.

— Возмутительно! Сиди, жди у моря погоды…

Он был раздражен медлительностью военкомата. Остановился у карты, с ненавистью разглядывая коричневое пятно в западной ее части.

— Героическая симфония и «Аппассионата» Бетховена и… «Майн кампф» Гитлера! Самый мрачный остряк не придумает подобного.

Ванин переходил от одного к другому, тихо беседовал с каждым. Он выяснил, что никто не думал ехать в Свердловск, а все желали в армию. Борис Костенко прямо отрезал:

— Какая там учеба? Мобилизация и… учеба. Очень мило.

— Значит, в вас пока не нуждаются в армии, — сказал Ванин. — Учитесь. Таков приказ.

— А Аркадий, а Федор? — с дерзким блеском в глазах спросил Семен.

— Я уже не ваш, — буркнул Аркадий.

— Для меня приказ запоздал, — сказал Федор. — Я успел раньше.

— Вот видите, — проговорил Ванин. — Они успели раньше.

Федор спрятал улыбку. «Ворчливый какой стал», — подумал он.

Надя заметила:

— Обидно и странно. В такое время — уезжай куда-то в Свердловск… Может, тут что-нибудь неправильно, Александр Яковлевич? Может, сидят там, в наркомате, какие-нибудь чудаки…

Ванин засмеялся и подсел к Жене.

Надя, досадуя на себя («Вот, подумает Александр Яковлевич, глупая какая!»), проговорила:

— В крайнем случае я пойду на завод. Только я не понимаю, были бы мы специалисты, а то ведь окончили только первый курс.

— Научат, — сказал Ванин, — поставят мастерами, бригадирами… Вам легче будет освоить любую специальность, народ грамотный. К тому же это вам пригодится в будущем.

Надя еще в школе окончила курсы медсестер и теперь думала: выходит, напрасно хлопотала? Нет, она твердо решила: отвезет вещи к тете в деревню и пойдет в военкомат. Кто имеет право ее «затирать»? Только не надо говорить об этом Александру Яковлевичу, а то сощурит глаза и тихо, мягко так спросит: «В какой цех вас назначили?», или: «Когда едете в Свердловск?» — и конец.

Но Ванин будто насквозь их видел. Он не напоминал о необходимости выполнения приказа. Он знал: пошумят, пошумят да и пойдут туда, куда прикажут.

«Эх, Аркашка, Аркашка, как у нас неудачно все!» — думала Женя. Она знала: ей придется отстать от товарищей, потому что у нее будет ребенок.

Аркадий стоял с Костенко и Семеном у карты.

Борис о чем-то спорил с Аркадием, а Семен молчал с таким лукавым выражением, словно он знал что-то очень важное, но не хотел сказать.

В общем разговоре нельзя было разобрать, кто о чем говорит. В комнате стоял негромкий ровный гул.

Вошел Сережка Прохоров. Он по-хозяйски прикрыл дверь и остановился, блеснув очками:

— Здравствуйте!

Ему не удивились. Поздоровались спокойно и опять занялись беседой. Сережка прошел к Ванину, сел рядом, тот подвинулся.

— Ну, еле добрался, — сказал Сережка. — На товарном…

И все сразу вспомнили, что Сережка уехал на каникулы, раньше всех сдав экзамены, что он последнее время «задирал нос», как сказала Женя Струнникова, приписывая это его успехам в учебе.

Все об этом вспомнили и сразу забыли. А Сережка в это время оживленно рассказывал повернувшемуся к нему Ванину:

— У нас в военкомате со мной и разговаривать не хотели. Каникулы? Я говорю, каникулы. Ну и прекрасно! Кончатся каникулы — езжай в институт, не мешайся тут. Вот, думаю, путаники! «Садись, — говорю себе, — на буфер, кати в институт… А то опять как бы выговор не влепили».

Он засмеялся. Ванин засмеялся тоже, взял его за ухо и легонько крутнул. Сережка дернул головой, вскочил с дивана, быстренько подошел к ребятам у карты. Там что-то сострил. Те захохотали и опять, уже вчетвером, впились в карту.

Женя посмотрела на них, и слезы наполнили ее глаза.

— Ну зачем? — тихо сказал Ванин, дотрагиваясь до ее руки. — Слезы никогда не помогали.

— Да разве я… плачу? — звонко ответила Женя, так что все притихли. — Я не плачу. — Голос ее был готов оборваться, губы вздрагивали, а слезы текли по щекам. — Как услышала… все… так жалко, так жалко… стало… Вот посмотрю на все; на окно, на стол, на улицу, на вас всех — и не могу… Как подумаешь… Боже мой, неужели серьезно? Вдруг ничего не будет этого… — Она быстрым движением повела рукой вокруг и торопливо, боясь, что не сумеет высказаться, продолжала: — Говорят, Родина… Я не знаю, у меня так: вот как мы учились, работали, отдыхали, бранились иногда, дураки… Как это все было хорошо, как хорошо… все! Боже мой…

Она умолкла, положив руки на колени.

Было тихо и сумеречно. Где-то за стеной журчала вода из незакрытого крана. Все были неподвижны, каждый думал о своем. Федор опять сел верхом на стул, оперся подбородком о спинку. Семен стоял лицом к Наде. Его душил галстук. Надя печально поникла. Аркадий уткнулся в окно, чуть раздвинув портьеру.

— И вот, — тихо продолжала Женя, — вдруг ничего не будет, не будет института, садов, музыки… Ничего! Нашей студенческой комнаты… Аркашка не будет заставлять меня учиться…

— Меня… прорабатывать на собраниях, — сурово сказал Сережка.

И опять все утихли.

И вдруг негромко, медленно поднимая голову, запел Федор:

подхватил Аркадий, загораясь и расправляя плечи, —

взял на лету Ванин.

Песня смелела, укреплялась входившими в нее новыми голосами. Аркадий мягко ходил, помогал песне руками, лицом, улыбкой; девушки смягчали ее чистыми звуками голосов:

Надя вдруг вскочила и выбежала, хлопнув дверью.

— Вот, сами расстраиваете! — воскликнула Женя и закрыла лицо руками.

Никто не оглянулся на нее. Все пели песню.

Сбежав с бетонных ступеней института, Надя пошла тише. Ночной влажный ветерок легко касался разгоряченных щек. Еще звенела в сердце песня, а перед глазами стояли дорогие лица ребят.

Она шла по тротуару осторожно, боясь оступиться; ночь лежала плотная, четко — шляпками белых гвоздей — светились звезды. Где-то за парком темнел город. Раньше отсюда было видно, как поднимались в гору трамваи. Сейчас все темно, только в стороне неярко вспыхивал синий свет.

Надя думала о ребятах. Придется ли еще встретиться в жизни?

И вдруг она остановилась. Она вспомнила о Викторе. Мысль о нем пришла как-то случайно, как случаен был этот синий свет. И это поразило ее. Почему там, в кабинете Ванина, она не чувствовала его отсутствия? Так же как в учении его никогда не было рядом, не было его и здесь.

Надя то останавливалась, раздумывая, то снова продолжала путь.

Его не было на митинге в институте в первый день войны. Она увидела его только к вечеру. Он стоял в коридоре… Один… У огромного фикуса, серый, хмурый, и курил. Увидев ее (они еще не помирились тогда), он быстро подошел и пожал ее руку.

— Надя, — сказал он, — я боялся, что ты уже уехала.

Она стояла молча. Война. Какие там разговоры…

Потом он уехал к матери в город. И вот уже четыре дня она не видела его. Может быть, он уже в армии, а она ничего не знает?

Ей хотелось, чтобы он был уже в армии, чтобы пришел к ней в шинели, в сапогах, веселый. Попросил бы прощения за все и уехал… Она бы думала о нем все время, читала письма с фронта… волновалась, ждала и плакала… Дорогой, дорогой!

Она не заметила, как вышла к железнодорожной насыпи. Остановилась в удивлении. Значит, она прошла и общежитие и сад. Впереди — низкий дубовый лесок. А за ним — семафор, любимое их с Виктором место.

Она вспомнила первый вечер. Они шли от реки. Лунный свет лежал на рельсах… Семафор стоял у леска, и тонко вздрагивала проволока, протянутая у земли.

Виктор придерживал проволоку рукой. Надя перелезала через нее. А потом она побежала. Виктор догнал и поцеловал ее.

Они долго стояли, прислонившись к семафору, смотрели на светящиеся рельсы. Пахло рекой, кувшинками, ночной свежестью.

Они болтали чепуху. Мир был открытым и простым, жизнь обещала радости и удачи…

И вот — война…

Надя повернулась и быстро пошла обратно.

У себя на подушке она увидела записку. Писал Виктор:

Твой Виктор… Она бесстрастным, чужим взглядом смотрит на эти не взволновавшие ее сейчас слова. Как мастер? Почему мастер? Если его не взяли в армию, он должен был ехать в московский институт, на третий курс.

— Ну и прекрасно! — вдруг с вызовом вслух сказала она, еще не поняв тревожной досады на Виктора, выхватила чемодан из-под койки и быстро начала укладывать вещи.

Ночью попутной машиной Надя уехала к тете, с тем чтобы вернуться через несколько дней в военкомат. А через два дня, помогая колхозу в поле, она простудилась и слегла.

Местный врач определил воспаление легких.