Онлайн чтение книги Верность
Глава двадцать первая

Семен тоже, вместе с Федором и Аркадием, был на второй день войны в военкомате. Капитан, который принимал их, узнав, что Бойцов не имеет военной подготовки, отправил его обратно.

— Ничего, ничего! — сказал он. — Бойцов фамилия? Я запишу, не забудем!

Семен пошел на завод. Его направили в конструкторское бюро. Место было тихое и удаленное от людских глаз.

Ему очень хотелось пойти в цех, но мысль об этом самому казалась слишком смелой.

— Ты там можешь раствориться как личность, — сказал ему Виктор.

Он сказал это без насмешки, скорей сожалеюще, но Семен вспыхнул, ничего не ответил, и после долго у него было тошно на душе и противными казались чертежи и тишина конструкторского бюро.

Но тишина здесь была особенной. Здесь работали напряженно и трудно. Шли фронтовые заказы.

Войну Семен встретил без растерянности. Он удивлялся Виктору, который ходил с пустыми, тоскующими глазами. Семен не был легкомысленным, он хорошо представлял себе страшную правду войны, но он верил в свою армию. И в отступлении в первые дни войны он видел не неудачи, а особую тактику. Он рассматривал карту и старался угадать, где затянется узел мешка для гитлеровской армии.

Но враги подходили к городу, где он жил.

Семен предстал перед главным конструктором.

— Я ухожу в армию, — сказал он.

— Нет, — коротко, словно самому себе, ответил начальник.

— Я хочу, — удивленно поднял брови Семен. — Очень странно — я студент.

— Нет, — еще раз сказал начальник. — Вы закреплены за заводом.

Семен подумал.

— Хорошо, — с угрозой сказал он и пошел к главному инженеру.

Тот выслушал его нетерпеливо (куда-то спешил) и ответил, что он, Бойцов, сейчас больше нужен заводу, чем армии.

— Вы с этим согласны?

— Не знаю, — ответил Семен. Потом добавил: — А все-таки это неправильно, — и покраснел от злости.

— Вполне возможно, — согласился главный инженер. — Ничего не попишешь.

Бойцов был дисциплинированным человеком. Он остался и стал работать за троих. А когда начали эвакуировать завод, его с группой инженеров послали грузить станки. Руководил ими разбитной парень, слесарь, отвечавший за погрузку в эшелон. Он обругал несколько раз Семена за «слабую структуру организма», как он выразился. Семен не обиделся, но старался изо всех сил.

По грязным избитым доскам станки, подпираемые десятками плеч, ползли на платформы.

— Раз, два — взяли! — кричал слесарь. — Больше жизни, высшее образование! — И весело скалил белые, крепкие зубы.

Семен ночевал тут же, в цехе.

Засыпая, он вспоминал о Наде и думал, что напрасно она поехала в деревню к тете. Лучше была бы рядом.

Он всегда так думал о ней — заботливо и по-хозяйски, словно она действительно нуждалась в его молчаливой опеке.

Виктору Соловьеву надо было ехать в московский институт. Но после энергичных хлопот матери его оставили на заводе. Виктор не мешал этим хлопотам: мать — ее не убедишь, пусть делает что хочет, ему все равно теперь.

Завод эвакуировался. Эшелоны грузились днем и ночью. Виктора валила с ног усталость. Он почернел, страшно исхудал. Его тревожила судьба Нади.

В общежитии ему сказали, что она еще не возвращалась с каникул.

А через день он узнал, что она больна воспалением легких. Он бросился на станцию. Но уже там сообразил, что поездом добираться неловко: от деревни, где жила Надя, до ближайшей станции пятнадцать километров, и дорога неизвестна. Пойти пешком, напрямик, знакомой дорогой? Правда, здесь двадцать пять километров — но что значит это расстояние? Ведь Надя ждет. Да, Виктор пойдет пешком, он не оставит Надю без помощи…

Густая и тревожная висела над городом ночь. Виктор вышел на окраину. За кладбищем остановился, прислушиваясь. Что за рокот, чьи это самолеты? В городе каждый день объявлялась воздушная тревога. Виктор ни разу не видел, как бомбили, — бомбы падали в пригородах.

Вдруг фашисты решили напасть ночью? Конечно, этот мрачный прерывающийся рокот принадлежит их самолетам. Ага, где-то далеко забили зенитки, раздался взрыв. Черт побери, если прорвутся, они обязательно начнут бросать бомбы сюда… Почему бы им действительно не бросать сюда, в это место, где находился он, Виктор Соловьев, единственный живой на этом кладбище?

Зябко подняв плечи, Виктор быстро пошел назад. Нет, он мог бы переждать этот налет, но он только сейчас вспомнил, что не предупредил начальника о своей отлучке. Какая жалость, какая жалость, ведь у него было столько времени! Они еще до обеда погрузили станки, начальник отпустил людей на ночь и сам ушел, оставив в цехе дежурного. Почему он, всегда такой предупредительный, персонально о Соловьеве не сказал: «Виктор Петрович, и вы свободны!» Виктор еще тогда подумал, что начальник чем-то недоволен. Чем? Ведь Виктор исполнительный работник, не имеет ни одного замечания. А вдруг начальник нарочно ничего не сказал о Соловьеве, желая испытать его, или ждал, что он, Виктор, сам подойдет и попросит разрешения уйти на ночь? Что же делать?.. Нет-нет, надо обязательно поговорить с ним лично, неужели это неясно?

Виктор шел, все убыстряя и убыстряя шаги. Он уже представлял, как начальник станет кричать на него за самовольную отлучку и он признается: «Да, виноват», — и даст слово больше не отлучаться.

…В дверях цеха его встретил дежурный.

— Никого нет, — сказал он.

— А… начальник?

— Еще днем ушел, вы разве не знаете?

Виктор постоял, потом медленно повернулся и побрел в темноту.

…Днем к нему пришел Семен Бойцов. Он был тоже очень худ и грязен, но весел. Вызывающе сказал:

— Надежда лежит в госпитале. Левый берег, тридцать третья школа. Она тебя, понимаешь, очень хочет видеть.

И отошел покашливая.

Виктор отпросился на полчаса. Выйдя с завода, он почти побежал.

…Семен о болезни Нади узнал вечером. Он позвонил на станцию — поезд уже отправился, следующий — через сутки.

Он выбежал из проходной завода и постучался в квартиру главного инженера. Вышла жена. Она сказала, что сумасшествие — будить человека каждую ночь. Семен оправдывался: ведь только девять часов вечера.

— Не имеет значения, — сказала женщина, — все перепутано.

— Это правильно, — устало подтвердил Семен.

Главный инженер вышел в трусах. Он выслушал Семена с закрытыми глазами, покачиваясь. Монотонно сказал:

— Не могу отпустить. Ни на час. Завтра отправляемся. В Сибирь.

Помолчал и разлепил веки.

— Так-то, Сема, Семушка…

У Семена дрогнуло сердце. Никогда начальник его так не называл. Милый, милый, сердитый начальник!

Тихо потупясь, Семен сказал:

— Это нельзя. Мне нужно. Вы поймите.

Главный инженер молчал. Он опять закрыл глаза и ждал, покачиваясь.

— Я сейчас пойду, — сказал Семен. — Двадцать пять километров. Ерунда!

— Машин на заводе нет, — тихо, раздражаясь, проговорил главный инженер.

— Я пешком. Я до утра вернусь.

— С ума сошел! Двадцать пять километров. Марафонский бег. — Начальник опять раскрыл глаза и вдруг сказал: — Возьми мой велосипед. Кончено! — И в трусах пошел через двор в сарай. — Утром вернись или умри.

Семен решил вернуться, а не умереть. Что было с ним в дороге, он вряд ли смог бы последовательно вспомнить. Несколько раз падал, до крови рассек подбородок, бежал, таща за собой велосипед там, где нельзя было проехать…

Рассветало, когда добрался до деревни. Она была пуста — родная деревушка, где прошло его детство, где он впервые встретил девочку Надю.

Тетя, конечно, не помнит его. Сколько лет прошло!

Семен постучался в закрытый ставень.

— Кто? — испуганный старческий голос. Там не спали.

— Надю, — хрипло сказал Семен.

Ему открыла старушка. Тетя. Как постарела!

— Вы Витя? — спросила она.

Семен не ответил, прошел вперед. Надя лежала в углу на кровати. Белое ее лицо в полумраке комнаты почти сливалось с подушкой.

— Это Семен, — тихо произнесла она. — Я знала…

И натянула на голову одеяло.

— Надя, — позвал Семен, дотрагиваясь до постели. — Надя!..

Она молчала. Старушка сказала:

— Плоха, — и, всхлипнув, отвернулась.

Надя откинула одеяло.

— Подними меня, Семен. Не смотри на меня. Я… за шею. Тетя, помоги. Это Семен Бойцов. Ты помнишь? Он приехал за мной. Я говорила тебе…

Она закашлялась, откинув голову. Семен держал ее под руки. Он никогда в жизни не прикасался к ней! Никогда в жизни…

Но нет, он не думал сейчас об этом. Он готов был заплакать от радости за себя. Он первый раз чувствовал себя таким сильным и мужественным, защитником Нади. Он говорил коротко и твердо:

— Осторожней. Дай руки! Держись! Давайте платье!

— Я сама…

— Нет. Поддержите ее.

Она была слабенькая и капризничала как ребенок.

— Больно. Тише! Медведь… Отвернись…

— Ерунда. Подумаешь!..

Он вывел ее на улицу. Тетя что-то шептала и крестила их. Надя тягуче кашляла и цеплялась за плечи Семена.

— Прощай, тетя! Пропадешь ты здесь. Пойдем!

— Куда я? Эх!.. Кому нужна… как-нибудь… Берегите ее, молодой человек… Наденьку-у…

Совсем рассвело. У Семена оставалось три часа. До шоссе было четыре километра. Он пристроил Надю на велосипеде, сам шел рядом, и руки Нади лежали у него на плечах.

Вышли на шоссе. С запада шла машина. Семен загородил ей дорогу. Из кабины выскочил молоденький лейтенант; размахивая пистолетом перед носом Семена, он ругался. Машина была полна раненых.

— Ну ладно,— звонко сказал Семен,— ты не кричи… А то как крикну…— И в машину: — Ребята, место есть?

Чей-то стон, голос:

— Что за груз?

— Девушка. Больная.

— Давай, товарищ.

От города, прячась в облаках, тянул немецкий самолет и с нарастающим ревом пошел книзу. Бомба разорвалась недалеко от шоссе. Лейтенант закричал:

— Скорей, что ли! Заснул?

— А ты помоги,— весело отозвался Семен.

— Ловко! — усмехнулся лейтенант, но подошел.

Они осторожно подняли Надю, несколько рук приняли ее на машину.

Самолет, не набирая высоты, ушел к западу.

— Курить есть? — спросил лейтенант.

— Есть.

— Скорей, издыхаю. Сам-то полезешь?

— Я прицеплюсь.

— Ну, давай! Машина пошла.

Семен уцепился рукой за борт, сидя на велосипеде. Ветер бил в лицо, асфальт рвался навстречу серой ослепительной лентой.

Впереди вставало солнце.

У Семена все пело внутри. Он не знал, когда это случилось, но только с неожиданной, почти физической ясностью он ощутил всю удивительную прелесть жизни, на которую посягнул враг. И сейчас — шла война, где-то умирали люди, может быть, и ему назавтра уготовлено место в земле, но все-таки жизнь на этой земле прекрасна. Он ничего не хотел и не требовал. Пусть не будет даже любви Нади, лишь бы быть в самой сердцевине, в самой гуще жизни, жить и драться за то, чтобы жить.

…Весь день он грузил станки на платформы. Слесарь-бригадир заболел — надорвался, и Семен сам руководил бригадой по демонтажу.

— Раз, два, еще раз! — кричал он хрипло и весело. — Взяли… дружно!

В обеденный перерыв он пошел к Наде в госпиталь.

— Наконец-то, — обиженно встретила она его, — Виктора не видел?

— Нет.

— Я тебя просила.

— Я схожу, Надя. Я работал.

— Сходи. И, знаешь, лучше прямо сейчас. Нас сегодня отправляют.

— Ну что ж, — просто сказал Семен, — я пошел.

Он пожал ей руку.

— Я тоже сегодня уезжаю. Я тебе буду писать. Хорошо?

— Пиши. Только куда?

— Я найду.

— Пиши… — она равнодушно закрыла глаза. — Болит у меня…

Семен ушел. Ночью с одним из эшелонов он должен был уехать в Сибирь.

Виктор не скоро разыскал Надю в больничной суматохе, госпиталь тоже эвакуировался.

Она лежала, до подбородка укутанная одеялом.

Лицо ее было бледно, на лбу тонко зернился пот. У губ легла скорбная складка. Она смотрела на Виктора синими огорченными глазами.

— Пришел, — прошептала она.

У него оставалось двадцать минут. Он торопливо спрашивал, как она добралась до города? Как чувствует себя? Куда эвакуируется госпиталь? Куда ей писать?

Она отвечала, что добралась с военной машиной, где остановится госпиталь — не знает. Конечно, где-нибудь в тылу. А потом она уйдет в армию.

— Встретимся ли еще? Черт знает, что за жизнь! — проворчал Виктор и сморщился, как от зубной боли.

Надя промолчала. Виктор сидел на табурете, очень близко, ссутулившись, и она почему-то боялась посмотреть в его лицо. Лишь потом, когда он встал, подал руку и задержал ее пальцы, видимо ожидая каких-то ее слов, — только тогда она подняла на него глаза.

Лицо его, несвежее от бессонницы, было кротко, озабоченно. Над усталыми глазами, скрадывая обычные очертания бровей, явственно пробивались мелкие, ровные волоски.

«Он бреет брови, оказывается!» — зачем-то подумала Надя, и с таким удивлением, как будто это теперь было самым существенным для нее.

Она положила голову на подушку, закрыла глаза. Ей стало вдруг холодно и страшно. Когда она опять подняла голову, Виктор шел уже между койками, странно опустив плечи и руки, и этот покорный вид не испугал ее; она с каким-то холодным любопытством, приподнявшись на локте, провожала его взглядом.

Не доходя до дверей, он столкнулся с санитарками. Они держали носилки, на которых неподвижно лежал человек.

И пока проносили раненых, стоял неестественно прямой, глядя куда-то вверх…

Потом оглянулся, приподнял плечи и быстро скрылся в дверях.

Надя отвернулась к стене и заплакала.

Она плакала долго и тихо и не старалась остановить слезы, облегчая ими сердце от обиды и жалости; жалко было прошлого, тех хороших минут, что отдавала она Виктору; жалко было чувства, которое несла ему. Пусть он не принимал, — конечно, не принимал! — из-за эгоизма и трусости, но какая все-таки она была слепая, мечтая о будущем с ним! Что бы стало с ней, если бы вовремя не рассмотрела своего избранника! Ведь скажи, потребуй он — и Надя отдала бы ему свое сердце!

Теперь все кончено, и у Нади нет даже охоты раздумывать о Викторе. В сущности, она всегда чувствовала неправду в его поступках и, настороженная, прятала самые хорошие порывы. Хорошо, что все так кончилось!

Слезы высохли, Надя перевернулась на спину, долго смотрела в потолок. Теперь она будет осторожнее в выборе «идеалов», — да нет, ей вообще теперь никто не нужен.

Едва Надя подумала так — мысль эта показалась ей жестокой. Слезы опять навернулись на глаза. А Семен? Как она с ним равнодушно простилась! Боже мой, он теперь думает, что она к нему плохо относится. А ведь это совсем неверно! Он не понимал, что она нарочно напускала на себя равнодушие. Из дрянной книжки, что ли, вычитала, или просто глупое сердце подсказало: если человек тебя любит, а ты не можешь ему ответить тем же, охлаждай его намеренной холодностью. Зачем подавать надежду? Чтобы человек напрасно мучился? А что Семен был к ней неравнодушен, это знала не только она, это всем подругам было известно. Разве Семен мог что-нибудь скрыть? А ей мучением было видеть его в институте. Как держать себя с ним, куда деваться от взгляда? Ну и напускала холод или чрезмерную занятость, вроде не видела ничего… Все, все она видела, смешной, не умеющий хитрить Семен!

И теперь…

Надя вдруг заволновалась, попыталась даже встать… Она подумала — нет, недодумала, а просто ей стало совершенно ясно: Семен для нее единственный, самый близкий человек! Она не могла и не старалась назвать свое чувство к нему, но это было очень хорошее, доброе и очень надежное чувство. Потому что всегда, было ли ей плохо или хорошо, она молчаливо считала, что и Семену должно быть плохо или хорошо; потому что никогда и ничего она не боялась в жизни, знала: Семен поможет, Семен придет… Потому что… Ах, не все ли равно почему!

Надя откинулась на подушку и чуть не заплакала опять, но уже не от огорчения и боли, а от счастливого раскаяния и радости.

Но она не могла уже плакать, точно на несколько лет стала старше, научилась владеть собою.

Она лежала с проясненным лицом и удивленными глазами, чувствуя, как возвращается к ней спокойствие и утраченная было надежда на дружбу.

Она сегодня же напишет письмо Семену! Пусть узнает, что Надя Степанова не такая, какой, наверное, казалась ему; что она постоянно чувствовала его рядом, и теперь только и будет думать, как бы встретиться поскорей и не разлучиться: быть хорошими-хорошими друзьями…

Батальон Хмурого, куда попали Аркадий, Федор и Борис Костенко, был сформирован из рабочих городских предприятий. Три месяца он проходил подготовку. В день отправки на фронт — это было в середине октября — Хмурый разрешил ребятам посетить город, проститься с институтом и товарищами.

Из товарищей в городе остались немногие — только те, которые работали на заводе. Все остальные разъехались, кто в институт — в Москву и Свердловск, кто в армию.

…Недолго проработал на заводе Виктор Соловьев. В день, когда ребята уезжали на фронт, и ему принесли повестку.

Мать, большая, широкая в кости, с густыми, но красивыми бровями, слепо толкалась по комнате, по соседям, всем говорила, что «Витеньку забирают»; крупное лицо ее отяжелело, жалко подобрело, и, растерянно укладывая белье, она плакала украдкой: Виктор не любил слез. Он сидел на кровати, опустив плечи, и думал о том, что, наверное, самое тяжелое — это расстаться с домом. Ему хотелось сказать какие-то ободряющие и веселые слова, чтобы мать взглянула так же весело, и тогда очень легко и просто было бы уйти.

Этих слов не было.

Прощай все: книги, мечты, Надя!

…В военкомате он увидел Аркадия Ремизова.

Тот сидел на лавке рядом с Женей. У ног их, на узле, примостились маленькая старушка и девочка лет семи. Старушка держала Аркадия за руку и гладила ее маленькой, худой ладонью.

Аркадий жевал что-то и говорил со старушкой — это была его мать, — близко наклонялся к ней и смеялся, оглядываясь на Женю.

«Что за привычка щурить глаза», — подумал Виктор, встретив суженный в усмешке взгляд Жени.

Аркадий, увидев Виктора, обрадовался, махнул рукой:

— Виктор! Приветствую! И ты? Это здорово! — и с удовольствием рассмеялся.

«Чего он так кричит?» — опять неприязненно подумал Виктор и сухо поклонился товарищу.

Старушка о чем-то спросила Аркадия. Он, наклонившись, ответил. А она как-то странно держала голову, словно прислушивалась. Виктор вспомнил, что мать Аркадия потеряла зрение после неудачной операции, и поежился.

Из военкомата их направили прямо на вокзал.

Шум, крики, беготня, суматоха прощания оглушили Виктора.

Мать вцепилась в его плечо и плакала. Виктор жалко оглядывался.

— Мама… — сердито говорил он. — Мама… — и чувствовал, что у самого трясутся губы.

И тут он увидел Аркадия с матерью. Они стояли в стороне, у стены. Молча, подняв голову, мать трогала пальцами суровое лицо Аркадия. Рядом стояли Женя и девочка. Аркадий наклонился, поцеловал старушку в голову, взял девочку за руку, подвел к матери и тоже поцеловал. Закинув рюкзак за спину, отступил шаг назад и что-то сказал Жене, подняв руку. Та кивнула, Аркадий обнял старушку и девочку за плечи, чуть встряхнул и, круто повернувшись, пошел в толпу. Сзади, держась за его рукав, шла Женя.

Аркадий на голову был выше толпы. Глаза его искали Виктора.

— Виктор! — крикнул он. — Значит, вместе? Ах, как я рад, знаешь! Чудесно! Я в третьем вагоне!

— Ну, мама, — сказал Виктор и легонько стал отнимать ее руки от плеч.

Она залилась еще громче.

Вдруг Виктор услышал, что его зовут.

— Соловьев! Соловьев! — кричал кто-то.

Виктор оглянулся. Сквозь толпу пробирался Петров, бригадир цеха, где работал Виктор.

— Фу, испугался! Думал, уехали, — радостно говорил Петров. — Начальник сказал: достать из-под земли! Записку прислал, держи!

Писал начальник цеха:

…Виктор запомнил поредевший вокзал, разочарованное лицо Аркадия в проплывающем проеме вагонной двери, и его слова, брошенные из вагона:

— Ну, прощай! Дуй тогда тут, свирепствуй!

И ободряюще улыбнулся.

Он еще что-то крикнул — уже не ему, а Жене, стоявшей у ларька, где когда-то продавали газированную воду. Крикнул сердитое, побагровев и погрозив пальцем. А потом вновь расцвел улыбкой; Женя быстро кивала и чертила пальцами в воздухе что-то понятное только им двоим.

Потом запомнилась Виктору площадка трамвая, ненужная суетня матери, внимательные взгляды людей.

Дома он бросил узелок на кровать и мрачно сказал:

— Отвоевался!

Мать ушла в другую комнату и там снова заплакала.

Виктор лег на кровать вниз лицом и затих. Он слышал, как мать говорила кому-то на кухне:

— Думаете, он сам хлопотал? Нет, Витенька не такой… — И тише: — Вы знаете, он очень огорчен… Все-таки комсомолец, все товарищи ушли…

Виктор сморщил лицо:

— Ах, пропади все пропадом!

Он убеждал себя в том, что он очень огорчен, и ему хотелось, чтобы кто-нибудь сейчас был около него, разделил с ним это его огорчение. Он уже привык к тому, что на людях говорил и делал не то, что диктовалось непосредственным чувством.

Но, даже оставшись один, Виктор в эту минуту не мог думать о работе на заводе ясно и просто: завод — тот же фронт, и работа в тылу совсем не унизительна. «Нет, — со злым наслаждением уличал он себя, — для тебя завод — спасительное убежище от войны».

…В кухне мирно, по-домашнему зашумел примус. Мать включила радио: послышались бойкие звуки марша…

Виктор встал и разбитой походкой подошел к буфету. По пути взглянул в зеркало: на него смотрело серое, сухое и очень огорченное лицо. Он достал из буфета бутылку, наполнил стакан и медленно выпил. Это была водка.

«Спать! Соснуть часок — и на завод».

Лег, укрылся пиджаком и очень скоро уснул.