Онлайн чтение книги Верность
Глава пятая

Каждую субботу, ровно в пять часов, Ванин вызывал Федора по телефону и спрашивал:

— Вы еще не ушли? Не можете ли зайти ко мне?

Это значило: не зайдете, так пеняйте на себя. При виде мальчишески-укоряющих глаз Ванина, приподнятых худых плеч вновь росло удивление: каким образом этот добрый и застенчивый человек вот уже в течение нескольких месяцев властно направлял всю жизнь партийной организации?

Часто в субботний вечер в институт заходила жена Ванина Зинаида Сергеевна и ждала его в канцелярии. Ванин, окончив совещание, спускался к ней вниз, семенил рядом, счастливый, смущенно раскланиваясь со встречными студентами. При этом он говорил жене:

— Это отличник… А это — талантливый математик, знаешь…

Зинаида Сергеевна внимательным взглядом провожала каждого. Выше мужа ростом, с пышными, тронутыми сединой волосами и строгим лицом, она шла прямой и гордой походкой, держа его под руку.

Они уезжали в театр.

А секретари факультетских организаций расходились по своим комнатам и вытаскивали блокноты, куда заносили замечания Ванина. Знали, что в следующую субботу, ровно в пять часов дня, опять зашелестит в телефонной трубке тихий и неторопливый голос секретаря партийного комитета: «Вы не можете ко мне зайти?»

В последней беседе Ванин высказал недовольство тем, что комсомольская организация почти не занимается первым курсом.

Первый курс действительно был самым беспокойным. Люди приходили сюда из разных школ, в большинстве еще со смутным представлением о своей будущей профессии и обязанностях; именно здесь, уже на первом курсе, следовало прививать студентам любовь к выбранной специальности и вкус к общественной деятельности, а у некоторых исправлять ошибки воспитания.

Комсомольцев первого курса Федор знал всех, сталкивался с ними ежедневно. Но Ванин настаивал на особенном внимании к тем студентам, которые почему-то остались вне комсомола. Одним из таких был Прохоров. Очень живой, немного развязный, неглупый парень, он ленился; не нуждаясь в стипендии, махал рукой на все замечания. Товарищам говорил:

— Кому какое дело? Подойдут экзамены — увидим.

Надя Степанова, комсомольский групорг первого курса, заявила Купрееву:

— Ну что ты с ним сделаешь? Смеется. «Я, — говорит, — не комсомолец и не подлежу вашей обработке». Займись ты с ним сам, Федор.

— Хорошо. Подумаю, что с ним делать. Теперь вот что. Семен Бойцов — ты к нему там ближе, поговори с ним, что он думает насчет вступления в комсомол?

Надя слегка смутилась и отказалась наотрез:

— Не буду с ним говорить!

— Почему?!

— Так. Не буду — и все.

Только потом она рассказала, что училась с Семеном в деревне: был, как все, живой, общительный. Потом она уехала в город и снова встретилась с ним, уже в десятилетке.

— Словно подменили его. Злой стал… и робкий какой-то.

— Гм.. Но при чем здесь ты? Почему ты не хочешь с ним побеседовать?

Надя покраснела. И вдруг Федор вспомнил «день открытых дверей», встречу Семена с девушками… Он нахмурился.

— Вскружила голову — и в сторону?

Девушка совсем смутилась.

— Ничего подобного, не имеешь ты права так говорить! Я с ним дружила в детстве, как со всеми, а вырос и ходит, словно я ему дорогу перешла. Не умею я теперь с ним говорить…

— Ну, хорошо, я попробую сам.

Надя ушла.

Да, тут надо подумать. Оказалось, не так просто подойти к Бойцову. Федор огорчился, когда, присмотревшись к нему, понял, что он действительно боится людей.

Однажды в коридоре Федор услышал злую шутку, пущенную вдогонку Бойцову одним из студентов. Тот проехался насчет «громкой фамилии и тихого ее обладателя». Бойцов вспыхнул, оглянулся, отыскивая глазами обидчика среди неловко и сконфуженно притихших студентов. Обидчик нашелся сразу — сам шагнул вперед и заявил насмешливо:

— Это я придумал!

— С чем Вас и поздравляем! — сказал Федор, незаметно подошедший сзади и раздосадованный тем, что Семен, молча отступил, вдруг побледнев. — Вы кто, студент? Какого курса?

— Студент! — с вызовом сказал тот.

— Чтоб этого больше не было, понятно? Вы забыли, где находитесь?

Наверно, его вид настолько был решительным, что незадачливый шутник счел благоразумным удалиться, бормоча что-то вроде того, что «нельзя уж и пошутить».

Да, Ванин оказался прав. Из такого Бойцова не получится хорошего инженера — руководителя производства. Надо с ним что-то делать. Но как подойти к нему? Сблизить с хорошими ребятами? Есть! Федор познакомит его с Аркадием Ремизовым. А для этого лучше всего пригласить Бойцова жить к себе в комнату.

В перерывах между лекциями Бойцов выходил в коридор и, прислонившись к стенке, исподлобья оглядывал все и всех близко поставленными светлыми зеленоватыми глазами. Серый, безукоризненно сшитый костюм и темный галстук скрадывали непривлекательность лица, но плотно сжатые губы, связанные, неуверенные движения, тоскующий и в то же время дерзкий взгляд говорили, что Бойцов остро чувствует свое одиночество.

До института жизнь Семена сложилась так, что в первый день своего студенчества он едва справился с собой: хотелось лечь щекой на раскрытую тетрадь и заплакать.

Шесть лет назад у него умер отчим. Во всех анкетах против графы «соцпроисхождение» он писал: «Сын рабочего». С тех пор, как Семен помнил себя, он всегда был сыном рабочего-коммуниста. Другого отца он не знал.

Когда отчим умер, Семену было четырнадцать лет. Он учился в средней школе, увлекался механикой, мечтал стать инженером. Ничто, казалось, не могло ему помешать. Дорога была ясная и прямая.

Неожиданное горе перевернуло его жизнь.

Это случилось в день, когда Семен готовился к школьному вечеру самодеятельности. Шла последняя репетиция в клубе. Семен должен был выступить с чтением стихотворений. Он сидел в зале, ожидая своей очереди. Очень волновался: вдруг забракуют его выступление? Напрасны были его волнения. Он не стал выступать: подошел один из его соклассников — хороший, верный друг, как думал раньше Семен, — и каким-то чужим, надменным голосом сказал:

— Что же ты сидишь? Иди домой, к тебе приехал отец…

— Какой отец? — не понял Семен.

— Какой? Которого ты скрывал.

И отошел.

Отец, которого «скрывал» Семен! Чужой, презрительный тон товарища Семен будет помнить всю жизнь…

Никого и никогда он не скрывал! Он не знал своего отца. Семену не было и двух лет, когда отца увезли из села милиционеры. Он был торговцем, одним из тех буржуев, о которых Семен знал по книжкам. У него не было ни большого живота, ни жирной шеи, но все равно он был буржуем.

Мать отдали за него замуж в шестнадцатом году. Через четыре года родился Семен. Мать не любила мужа, и, когда его увезли, она вышла за того, кто стал Семену вторым отцом.

Но вот отец вернулся, и радость ушла из жизни Семена.

…Вечером отец сидел на кухне, пил водку. Мать, сердитая, подливала в рюмку и молчала, хмуро разглядывая некрасивое, белобрысое лицо с близко поставленными глазами.

Семен ушел в другую комнату. Он сидел на сундуке и прислушивался к осторожному, пугливому смеху отца. Тот в чем-то убеждал мать, всхлипывал, сморкался, потом опять пьяно посмеивался:

— Перековали меня… да! Работал на Севере… Ничего! Сюда все хотел… Сыночек ведь… Ты вышла замуж, это я знал. Да-а… Что ж… Жить надо! Но вот Семен… Это что же он не показывается? Робеет? Ничего, привыкнет…

Семен слышал, как мать сказала:

— Ну, вот что, Петр… Жить мы с тобой не будем. Сейчас не заставишь, нет… не то время… Мы тебя забыли — забудь и ты нас.

Отец скрипнул зубами и заплакал. Потом они говорили тихо, перебивая друг друга. Отец повышал голос, один раз даже стукнул по столу. Семен вскочил с сундука, сжал кулаки.

Но мать — одна, такая большая, сильная — остановила отца:

— Но, но! Не забывайся! Ишь, развоевался…

Отец утихомирился. Сидел молча, похрустывал огурцом. Вздыхал.

— Еще рюмочку.

Потом опять что-то говорил — уже мирное, успокоительное, стихая и заметно пьянея.

Уходя, он заглянул в комнату, с минуту смотрел на Семена.

— Вылитый, — блаженно произнес он.

Семен, побледнев, слез с сундука. Отец поспешно закрыл дверь.

Он приходил еще несколько раз. Скандалил. Мать грозила милицией.

Потом она действительно заявила куда-то, и отец перестал ходить. Он устроился на маслозавод, где работала и мать. Издали раскланивался с ней. Семен избегал встречи с отцом.

Он еще учился в средней школе, но уже не мечтал об институте. Он не мог теперь писать «сын рабочего», не мог прямо смотреть в глаза товарищам. Сын торговца!

Но ведь Семен не считал этого человека отцом. Его настоящий отец — тот, хороший, добрый, коммунист. А этот — пусть он убирается туда, откуда пришел!

Несчастье Семена усугублялось тем, что он не мог убедить людей в своей правоте: он не скрывал! Мама, мама, это она виновата, почему молчала об отце? На нее больно смотреть: печальная, плакала втихомолку… Но ведь она хотела лучшего сыну! Она боялась, что Семен, узнав истину, будет меньше любить отчима.

Семену пришлось оставить школу: заболела мать, надо было думать о заработке. Он поступил на курсы счетоводов.

— Поработаешь пока, — говорила мать, слабо улыбаясь. Когда-то красивое лицо ее с мягкими карими глазами похудело, заострилось. — Встану я — поступишь в институт… Смотри, Серафим — сын попа, и приняли. Теперь принимают.

А что ему, Семену, за радость сейчас, что его примут? Вся жизнь испорчена проклятым пятном. Эта снисходительность, эти внимательные взгляды! Ваше соцпроисхождение? А, сын торговца! Бывает… Ничего, мы вас примем — ведь вы не живете с ним?

Замкнутый и ожесточенный, он сидел в конторе маслозавода, сухой стук косточек на счетах выматывал душу.

Где-то около завода крутился отец. Руки Семена дрожали и глаза делались зелеными, когда он встречал его. Он ненавидел все, что напоминало отца. Он ненавидел свое лицо.

«Вылитый!» — как проклятие, звучало в ушах.

А тут подошли первые смутные волнения юности. У сельской учительницы была дочь, ее звали Надя. Они были школьными товарищами. Она уехала раньше, чем узнала о его несчастье.

Ее не было, и он тем сильнее страдал от болезни, прозванной любовью.

Семену все чаще начинало казаться, что мир непрочен и жесток. Окружающие не интересовались его горем. Занятые своими делами, они думали, что всем доступны, и Бойцову в том числе, — по выбору, по охоте, сам только получше хлопочи, — любые жизненные пути и радости. Они как бы не замечали Семена, а он думал, что его презирали. Он с детства привык считать, что люди обязаны помогать друг другу. Читал об этом в книгах, слышал от учителей. И первое испытание свалило Семена с ног, — он не был готов к испытаниям. Он часто теперь размышлял, заслуживают ли люди уважения? Неужели они все нехорошие? Ведь он такой, какой и был, — почему же все, кто его окружал, так равнодушны и презрительно-высокомерны? Разве он не видел? Разве он не читал в глазах товарищей: «ты не наш», — а в глазах девушек, кроме того, — «ты безобразен»?

И он был весь в себе и в прошлом. Только в прошлом — далеком, чистом, когда он в пионерском галстуке ходил по земле, и люди все были ласковы. Когда пел с друзьями:

Или задорную пионерскую «Картошку»:

Или когда давал Торжественное обещание перед строем:

Отец неожиданно куда-то уехал, и Семен больше его не видел. Мать встала с постели, ходила с палочкой. Она часто заглядывала в контору, в комнату за стеной, где сидел директор, и они подолгу беседовали там.

После одного такого разговора директор вызвал Семена.

— Садись, Бойцов. Ты, что же это, я слышал, учиться задумал? Ловко, брат! А кто же у меня работать будет?

— Я не хочу учиться, — угрюмо сказал Семен.

— Не хочешь? Позволь, значит, меня неправильно информировали?

— Может быть.

— Да ты сядь…

Семен отметил брошенный исподлобья взгляд директора, его широкое, со шрамом лицо, жесткий рот.

— Значит, не хочешь учиться… А по-моему, врешь. Хочешь! Только почему-то не говоришь. Почему? — Директор ждет ответа, хмурится. — Отчима твоего я уважал. Настоящий коммунист. И ты, по-моему, неплохой парень. Только смешной какой-то: учиться не хочешь! Тебя что смущает?

— Ничего не смущает. Не хочу просто, — с досадой сказал Семен и отвернулся. Что ему, директору, надо? К чему он затеял этот разговор?

Директор с минуту молчал и вдруг сказал с твердой и недоброй ноткой в голосе.

— Что ты, как девочка капризная? Уважать надо себя.

Семен побледнел, выпрямился:

— Уважать? Уважать, говорите?

Он смотрел на директора странно расширенными глазами, лицо выражало борьбу — хотел что-то сказать и не мог, только шевелил губами.

Директор встревоженно приподнялся со стула.

— Ну? Ты что? — И утвердительно, с вызовом: — Да, уважать! Ну?

— Уважать… — что-то вроде презрительной усмешки мелькну по в лице Семена, он качнул головой. — Ну… хорошо! Уважать себя… ладно! А людей, по-вашему, тоже надо уважать?

— Людей? А как же? Обязательно. Без этого нельзя жить.

— Ага, обязательно! — Семен встрепенулся, поднял голос: — Обязательно! А если они меня сами не уважают? Если вижу кругом… только презрение?

— Презрение? Ты что мелешь? Кто тебя презирает?

— Все, все! — Семен говорил быстро и гневно, торопливо застегивая пуговицы пиджака. — Все кругом… Будто я хуже других… прокаженный какой-то… А я виноват? Я его не знал. Мой настоящий отец — коммунист, а этот… расстрелять надо, а его выпустили… И еще говорят: я скрывал его… Не понимают ничего, не знают ничего, а говорят.

На глазах выступили слезы, крупные, гневные. Директор встал, подошел к Семену, положил ему руку на плечо.

— Успокойся, — мягко сказал он. — Ну что ты, в самом деле…

— А что? А что? — недоумевающе проговорил Семен и вдруг провел рукой по лицу, резким движением стер слезы. — Черт его знает!..

— Ну, вот так. Хорошо. Ты сядь. Садись, садись. Ах, Семен, Семен! Какой ты все еще мальчик! Что придумал! Кто тебя презирает? Если были случаи — скажи мне, мы такое пропишем!.. Да не верю я этому, не верю…

Директор долго еще говорил, но Семен плохо слушал его. Он уже раскаивался, что открыл свою обиду. Зачем? Что от этого изменится? Никто не убедит Семена, что товарищи его не презирают.

— Поезжай, учись. Найдешь себе новых товарищей…

— Я не думаю учиться. Буду работать.

— Ну, тогда вот что. Тебе известно, что я директор?

— Знаю.

— Как директор, приказываю: учиться. Если мало слова, издам приказ письменный. Вот тебе деньги. Будешь получать каждый месяц от завода. И не дури. Оставь свою позу. Никого ты этим не удивишь. Глупый ты парень, вот что… Разве так надо жить? Разве ты не знаешь свое право? То-то! И потом, тебя ведь воспитал коммунист. Учись, приноси пользу государству… Чего тебе здесь костяшками стучать? В автобиографии укажешь все. Ничего не скрывай… А кто будет колоть глаза — дерись. Тебе известно, как советская власть на это смотрит? Ну, то-то! Вот и учись для советской власти. И не дури. Давай руку.

Сжал ладонь и крепко потряс, смягчив жесткий рот улыбкой.

— Может, еще главным инженером ко мне вернешься. Вспомним тогда, хо-хо!

Семен уехал в город и поступил сначала в десятилетку, а лотом перешел на курсы подготовки в институт.

Вот почему, когда он в первый раз сел на студенческую скамью и раскрыл тетрадь, а профессор Трунов начал своим выразительным басом: «Ну-с, товарищи… Поговорим о вашей будущей специальности», в горле Семена сделалось солоно, и он едва не заплакал.

Жизнь институтская входила в свою колею, но Семен все еще чувствовал себя одиноким. Он не делал попыток сблизиться с товарищами. Кому он нужен? Каждый без труда может найти себе друга почище Бойцова, ведь вокруг столько хороших, боевых, настоящих ребят. А в Бойцове они не нуждаются. Хорошо, что не колют молчаливым вопросом, плохо скрытым презрительным любопытством — и, на том спасибо! Что Бойцов может дать товарищам! Им и без него хорошо. Семену оставалось только завидовать им.

Да, он страстно завидовал им — всем, у кого чистое прошлое и кто смотрел на жизнь спокойными, уверенными глазами.

Он завидовал Соловьеву — его стройной, высокой фигуре, красивому лицу, свободным жестам, красноречию. Встречая его в коридоре, Семен терялся, не зная, куда деть руки. Он ни на минуту не сомневался в достоинствах Соловьева. Дружба Виктора и Нади воспринималась им как естественный, не требующий объяснения факт.

Семен особенно много думал об этом, потому что Виктор был в какой-то мере его соперником. Смешно! Бойцов и Виктор — соперники. Курам на смех! Если бы ему даже могла прийти мысль, что Надя предпочла его Виктору, он не поверил бы себе.

Хотя уже много лет прошло с тех пор, как Надя уехала из деревни, он по-прежнему страдал. И она была все-таки его Надя! Он шел в институт — и разговаривал с нею. Он слушал лекции — и советовался с нею. Он лелеял ее, и оберегал, и гордился ею, как можно гордиться только девушкой, которая лучше всех на свете.

Но при встрече с нею всегда отводил глаза.

Надя кланялась с замкнутым лицом, а Женя — она постоянно была рядом с нею — спрашивала с участием:

— Бойцов, у тебя что, зубы болят?

— Нет, — медленно, заикаясь, говорил он и краснел от злости и досады.

— Надо лечиться, — говорила девушка.

Надя дергала ее за руку, и Женя, уходя, недоуменно оглядывалась на Бойцова. Она ничего не знала, Женя Струнникова. Семен был уверен, что и Надя ничего не знает. Так лучше. Пусть никто ничего не знает.

Истинную радость доставляло ему только учение. Он забывал все на свете, сидя на лекциях или в читальном зале над книгами и конспектами. Это был заманчивый и чудесный мир откровений — наука!

К успехам своим он относился спокойно и совсем растерялся, когда однажды профессор Трунов похвалил его на собрании:

— Очень серьезный студент товарищ Бойцов.

Но кто-то бросил сзади тихо и недовольно:

— Голый отличник.

Семену стало нехорошо. «Голый отличник», то есть замкнулся в одной учебе и ничего больше не хочет делать для института, Но что он мог сделать для института? Куда ему! Он будет учиться, и пусть оставят его в покое.

Он завидовал и Купрееву. В его внимательных серых глазах, твердом подбородке и упрямых губах чувствовалось спокойное сознание своего достоинства. Купреев часто останавливал на Бойцове взгляд. Семену было неловко: помнилось еще первое посещение института, когда Купреев укорил его в невежливости.

Случай в коридоре, когда незнакомый студент обидел Семена, а Федор заступился, заставил его переменить свое отношение к Купрееву. Семен сам хотел ответить достойно обидчику, но ему вдруг показалось, что все стоявшие вокруг молча одобряют глупую шутку, тайно насмехаются. Здорово отделал Купреев этого дурака! Если бы он и все, кто стоял вокруг, полезли на Федора, Семен показал бы им, что и он не такой уж слабый. Но этого не случилось, Федор отошел при общем, как показалось Семену (а это так и было), одобрительном молчании.

После, встречая Семена, Федор смотрел на него задумчиво и ясно, а тот, краснея, как девушка, завороженно проходил мимо. Он сразу почувствовал в Федоре друга. И ждал сближения, как другие ждут праздника.

Когда однажды Купреев взял его в коридоре под руку, Семен радостно вспыхнул.

— Товарищ Бойцов, вы живете в двадцать восьмой комнате?

— Да.

— У вас там тесно, мне говорил комендант.

— Да. Очень. Шесть человек.

— В таком случае, — Федор остановился, — переходите к нам, у нас есть свободная койка.

— А… какая комната? — неловко спросил Семен и еще больше покраснел от досады: он знал, в какой комнате жил Купреев. — Хорошо. Я с удовольствием.

А когда Федор отошел, Семен вспомнил, что в той же комнате жил и Виктор Соловьев. Он хотел сразу побежать и отказаться, но было уже поздно: Федор входил в комнату комитета комсомола.