Онлайн чтение книги Весь этот свет In the Light of What We See
Мина

Боль была всюду, она была всем. Казалось невозможным отделить себя от этой боли. Спустя какое-то время она чуть ослабла, достаточно, чтобы я могла думать, и я подумала: помогите. Вряд ли я сказала это вслух, но на секунду почувствовала присутствие кого-то другого. Изменился сам воздух. Я почувствовала чужие запахи и услышала голоса. Женский, спокойный, и мужской, на расстоянии. Низкий и несчастный. Беспокойство, звучавшее в нем, я увидела как красную линию, прочертившую тьму в моих глазах. Красная линия делилась на части, становилась паутиной красных линий, безумным узором. Потом снова сменилась тьмой.

Я знала – с моей головой произошло нечто непоправимое, но оставила эту мысль до лучших времен. Сейчас она слишком пугала. Мозг шарахался от нее, как лошадь, не желающая прыгать. Я попыталась пошевелить пальцами ног и ощутила ими что-то гладкое и холодное, потом подвигала пальцами рук, кистями. Не парализованы. Просто очень, очень сильная боль, мать ее. Когда я выругалась, пусть даже про себя, стало легче. На секунду я подумала, точно ли ругаюсь про себя? Может быть, вслух, а может быть, стою на сцене Королевского оперного театра и так сильно боюсь, что ослепла от страха, или…

Тьма.

Вновь придя в себя, я сразу открыла глаза. Мне осточертела эта сфера неопознанного и хотелось вернуться в реальный мир. Свет был слишком ярким, но я заставила себя смотреть и наконец, неустанно моргая и морщась от ослепительной головной боли, выяснила, что могу видеть. Значит, не ослепла. Узел напряжения внутри меня, о котором я не подозревала, развязался.

Я была в больнице. Это стало ясно, как только я различила железную кровать и подключенные аппараты. Было тихо, занавески на окнах опущены, и я не знала, в палате я, в маленькой комнатке или где.

Голова ощущалась огромной. Будто ее заменили большой стеклянной тыквой. Я хотела подвигать ей из стороны в сторону, просто чтобы понять, получится ли, но одна только мысль о движении причиняла боль. Большая стеклянная тыква, наполненная болью. Я подумала, что смогу чуть приподняться, попыталась сесть, и это вызвало такой страшный всплеск боли, что меня едва не стошнило. Несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув, я осознала с абсолютной ясностью, что все остальные части тела тоже болят. Это плохо.

Занавеска над дверью отодвинулась, и вошла медсестра. Она улыбнулась с профессиональной заботой, как все медсестры.

– Уже проснулись? Как себя чувствуете, милая?

Я открыла рот, чтобы ответить – превосходно, вот думаю перед обедом пробежать марафон, – но у меня вырвались лишь слабое дыхание и сдавленный хрип. Сглотнув, я попыталась еще раз.

– Все хорошо. Вот, выпейте, – подложив ладонь мне под шею, медсестра поднесла к моим губам стакан с водой. Боль вспыхнула с новой силой, так что мне захотелось ударить медсестру. Когда же влага смочила мне рот и скользнула вниз по горлу, я готова была обнять ее. Может быть, ударившись головой, я приобрела диссоциативное расстройство личности. Я хотела спросить у медсестры, нормально ли для человека в моем состоянии испытывать злость, но не рискнула снова пробовать заговорить, и к тому же мне не особенно хотелось знать ответ. Если она скажет, что ненормально, то я, по всей видимости, настоящее чудовище.

Должно быть, я уснула – или потеряла сознание, не знаю – потому что, когда открыла глаза, медсестра исчезла, некоторые аппараты передвинули, а некоторые убрали. Большой прибор, издававший звук «бип» с успокаивающей периодичностью, стоял значительно дальше от кровати и не издавал вообще никаких звуков. Занавески отодвинули, и я увидела, что лежу в отделении интенсивной терапии. Свет, казавшийся мне ослепительным, на самом деле был довольно слабым, и люди в белых халатах – казалось, их были сотни – делали с аппаратами что-то важное.

Отойдя от кровати, стоявшей чуть поодаль, один из них подошел ко мне. Повернув голову, я посмотрела на него. Он был слишком молод для врача, и я почувствовала себя старой, а потом испугалась, осознав, что не уверена, сколько мне лет. Я ощущала синдром гипервентиляции; он склонился надо мной, и я увидела еще одну профессиональную улыбку.

– Здравствуйте, Мина. Я доктор Адамс. Вы в больнице.

Скажите лучше что-нибудь, чего я не знаю. В данном случае – что угодно, кроме этого.

– Вы перенесли серьезную травму головы и долгое время пробыли без сознания. Мы очень рады, что вы пришли в себя, – пока доктор Адамс говорил, он светил мне в глаза, чтобы зрачки расширились, как у пластмассовой куклы. Потом он улыбнулся чуть теплее.

– Очень больно?

– Как положено, – смогла ответить я. – И еще сесть не могу.

– Не советовал бы пробовать, – сказал он с серьезным видом. – Вы многое пережили. Лучше не торопить события.

– А я хочу, – сказала я, осознавая, что веду себя как маленький ребенок.

Он отодвинулся, как бы желая дотронуться до моего плеча, но не стал.

– Я могу помочь вам сесть, но будет очень тяжело. Если подождете пару дней, станет легче. Выбор за вами.

– Хочу сейчас, – сказала я.

– Введу вам маленькую дозу, и попробуем. – Он что-то сделал с трубкой, присоединенной к моей руке. Я почувствовала слабый прилив, а потом зрение вновь оставило меня, а вслед за ним и все остальное. Обманул, сукин сын, подумала я, прежде чем провалиться в бессознательное. Опять.

Прошло еще много времени, прежде чем я смогла хотя бы какой-то период находиться в сознании. Наконец у меня стало получаться сидеть. Правда, чувствовала я себя при этом так, словно кто-то втыкал в мою голову шпильки, и долго терпеть это я была не в силах.

В тот день мне стало значительно лучше. Я сидела, улыбчивая медсестра родом из Восточной Индии подложила мне под спину подушки, и боль в голове достаточно утихла, чтобы я могла думать. Я смогла задать вопрос, мучивший меня эти несколько дней. Я облизнула сухие губы.

– Что со мной произошло?

– Не помните? – медсестра придвинула к кровати столик на колесах, дала мне пластиковый стакан с водой. Я сосредоточилась на своей руке, стараясь, чтобы она слушалась меня, не тряслась и держала стакан, чтобы я не промахивалась мимо стакана, как раньше, когда проливала всю воду на пол. На этот раз все получилось.

К тому времени как я смогла поднести стакан к губам и наслаждалась сладкой жидкостью, медсестра уже ушла. Лишь когда я успешно выпила всю воду, не пролив ни капли, и поставила стакан на стол, я вспомнила, что хотела задать вопрос. Если честно, я боялась ответа. Самым ценным во мне был мозг. Лучшая ученица в классе, во всяком случае до того, как начала бунтовать, я легко поступила в местный колледж, сдала все экзамены на высший балл и отправилась в университет, чтобы… что-то делать. Я забыла, чем, собственно говоря, заслужила ученую степень, и это так меня испугало, что я решила пропустить этот момент. Я помнила, что работа была сложной, что я избегала развлечений. Помнила, что это давалось мне с легкостью. Все, что я всегда считала само собой разумеющимся, – мой пытливый ум – мне отказывал.

Занавеска вновь зашуршала, но на этот раз вошел не врач, не медсестра, а человек в дешевом костюме. Во мне пробудились задремавшие было инстинкты. Я поняла, что это полицейский, раньше, чем он достал удостоверение.

– Вам не о чем беспокоиться, просто деловой визит, – сказал он. По-видимому, он изображал заботу: его лицо сияло, и всем своим видом он напоминал человека, только что пропустившего стаканчик после обеда. Мне он не понравился, но в этом не было ничего удивительного. Проводя больше времени в сознании, я начала вспоминать, кто я такая, и понемногу выяснила, что не особенно приятная личность. Он достал маленький блокнот.

– Вы здесь семь дней, верно?

Неделю? Это сильно меня удивило. Я почувствовала тошноту. Неделя, проведенная без сознания, не обещала ничего хорошего. Я не расспросила о своей травме – или травмах, – и никто не рассказал мне о них. Как только я осознала этот факт, он показался мне странным. Разве врачи и медсестры не обязаны сообщать? Хотя, может быть, и нет, если травмы тяжелые. Может быть, в таких случаях правила другие. Тяжелые травмы. Я попыталась сглотнуть ком в горле.

– Вы помните, что случилось прежде, чем вы здесь оказались?

Я решила, что лучше всего будет покачать головой и сказать – нет. У меня вырвался лишь слабый шепот, как будто я была тяжело больна. Как будто я была отважной героиней сопливого сериала. Умирающей, но прекрасной. Ха!

– Вы попали в катастрофу. Вы помните об этом?

– Нет, – ответила я. Мой голос окреп от ужаса. Глупого ужаса. Конечно же, я попала в катастрофу. Что еще могло со мной случиться? Это было очевидно, потому я и обеспокоилась. Почему эта мысль раньше не пришла мне в голову? Почему я вообще не задумалась над этим вопросом? И почему я, черт возьми, вообще ничего не помню?

– В автокатастрофу. Вы помните, как вели машину?

– Нет.

– Помните, куда ехали?

– Нет.

Он втянул воздух между зубами и что-то записал в маленький блокнот. Я поняла – он мне не верит.

– Не помню, – сказала я.

– Ну хорошо. Последнее из того, что вы помните?

– До того, как оказалась здесь?

Он кивнул. Выпендрежник.

Я стала вспоминать. Ничего. Пустота. Во мне поднялась паника.

Это неправда. Я вспомнила очевидное. Меня зовут Мина Морган. Я работала медицинским физиком. Вот блин. Я работала в больнице.

– Где я нахожусь?

Полицейский нахмурился.

– В больнице, солнышко. Вы находитесь в больнице.

– В какой?

Морщины на его лбу разгладились.

– «Ройял Сассекс».

Ага. Звучит знакомо. В «Ройял Сассекс» я и работала. Я вспомнила большие сканирующие аппараты отделения радиотерапии, на первом этаже. Представила себе свою должность, написанную на визитке с логотипом Национальной службы здравоохранения в правом верхнем углу.

Вошла медсестра.

– Две минуты, – сказала она, не глядя на меня, проталкиваясь всем своим крепким телом между мной и полицейским. Я почувствовала прилив симпатии к ней. Мне нужно было осознать все услышанное. Я лежу в больнице «Ройял Сассекс». Там, где я работала. Где люди знали меня как профессионала. Моя работа в больнице была важна, и я ей гордилась. Я подписывала планы лечения и направляла их консультантам по онкологии. А теперь лежу на спине с разбитой башкой. Как жертва маньяка.

– Таков порядок, – ответил полицейский. – Для отчета мне нужны обстоятельства несчастного случая.

– Можете прийти потом, – сказала моя спасительница в униформе. Полицейский вздохнул, потом достал визитку и положил на стол.

– Позвоните мне, если к ней вернется память. Я постараюсь заглянуть на недельке, но не обещаю. Плотный график, вы же понимаете.

Теперь он намеревался войти в доверие к медсестре, но явно не на ту напал. Выставив его наконец, она вновь вошла в палату. Натали? Я пыталась разобрать имя на бейджике.

– Не волнуйтесь, милая. Все вспомните, когда придет время. Иногда наш рассудок нас защищает.

Мне не нравилась мысль, что мой рассудок может мне изменять. Строить против меня козни.

– Я правда ничего не помню, – сказала я. Внезапно мне стало очень важно, чтобы она мне поверила.

– Ничего страшного, милая. Если бы я судила всех, кто здесь лежит, то и работать не смогла бы. – Она налила мне еще воды. – Да к тому же я не хочу, чтоб он вас пытал, когда ваш красавчик ждет за дверью.

– Красавчик?

– Пусть зайдет? – глаза Вроде-бы-Натали загорелись. Ах, романтика! Я все-таки оказалась в сериале. Я уже знала, что будет дальше. Мою амнезию волшебным образом вылечит поцелуй возлюбленного или – желудок снова скрутило – мужа. Я посмотрела на свои ладони. Кольца нет. Бледного следа на безымянном пальце – тоже. Значит, мой молодой человек. У меня есть молодой человек. Я попыталась вспомнить его лицо, имя, хоть что-нибудь.

– Ладно, – сказала я в конце концов, устав напрягать измученный мозг. Просто посмотрю, что за тип.

Когда он подошел к кровати, я сразу же его узнала. Марк. Это Марк. Мой начальник в отделении радиологии вот уже три года. Мой любовник вот уже полтора. Мне было так приятно хоть что-то вспомнить, хоть кого-то узнать, что даже не пришлось изображать радость от этой встречи.

– Ну, привет, – он склонился надо мной и замешкался, как бы раздумывая, можно ли поцеловать. Интересно, я так плохо выгляжу? Когда он в конце концов чмокнул меня возле губ, я уловила знакомый запах. Лосьона после бритья от Пако Рабана. Мыла. Марка.

– Прости, что меня не было рядом, когда ты проснулась. Меня не хотели впускать. Я же не член семьи.

– Привет, – ответила я. – Принес виноград?

В уголках его глаз собрались морщинки.

– Я не уверен, можно ли тебе твердую пищу. – Он заметил, что моя рука дрожит.

– Такова традиция, – сказала я. – К тому же сегодня утром мне позволили съесть ванильный йогурт, так что вечером, пожалуй, порадую себя говядиной по-бургундски и бокалом красного.

Марк огляделся в поисках стула. Я похлопала по краешку кровати.

– Стульев нет. Сокращение госфинансирования – не шутка.

Марк сел с краю, у моих ног. Места было довольно много, поэтому я узнала о себе еще одно – коротышка.

– Как ты себя чувствуешь?

Я задумалась, с какой из травм начать, и в конце концов сказала:

– Странно. Не знаю, что случилось. Не знаю, как здесь оказалась. Головная боль с ума сводит. – Это было не совсем так. Уже не так. Голова болела, конечно, но по сравнению с всепоглощающей, до тошноты сильной болью в первые дни это была ерунда. Она болела так, что я думала – умираю. Она болела так, что я хотела умереть.

– Должно быть, ты сильно ударилась, когда машина разбилась.

– Не помню. – Меня пронзила ужасная мысль, а вместе с ней – чувство вины за то, что она лишь теперь пришла мне в голову. – А больше никто не пострадал? Во что я въехала?

– В разделительную полосу на автостраде. Нет, никто не пострадал. Чудо, не иначе.

Я попыталась сесть, прислонившись спиной к подушкам.

– Слава богу.

– Ты правда ничего не помнишь?

– Нет. – Помотать головой я не могла, поэтому лишь повторила то же слово для усиления эффекта: – Нет. Я не помню, как садилась в машину. Не помню, куда ехала. Только что здесь был полицейский, и я сказала ему то же самое.

– Эй, – Марк наклонился вперед, погладил мою ладонь сквозь одеяло, – все хорошо. Ты ни в чем не виновата.

– Этого мы не знаем. Я ничего не помню, так откуда мне знать, нет ли пострадавших.

– Ты – пострадавшая. Тебе нужно поправляться. Не грусти.

– Я не грущу, – сказала я и тут же поняла, что все мое лицо мокро. Огромные капли пота стекали мне на грудь. Я потянулась за платочком из упаковки, лежавшей на столе, и моя голова взорвалась.

Очнувшись, я обнаружила, что вновь лежу на спине, Марк ушел, а вокруг так темно, как только может быть в больнице.

Я злилась на себя. При всей моей слабости мне хотелось подольше побыть с Марком. Хотелось смотреть ему в лицо, узнавая, запоминая. Я исследовала провалы в памяти, будто ощупывала кончиком языка выпавшие зубы.

Еще мне хотелось пить. Я понимала, что, если вновь попытаюсь сесть, запросто могу опять отключиться. Отчасти мне, если честно, этого даже хотелось: провалиться в своего рода глубокий сон. Но, с другой стороны, я устала зависеть от своей больной головы. Мне осточертело не понимать, что со мной произошло. Осточертело лежать, погруженной в свои расколотые мысли.

Занавеска у кровати чуть задрожала, будто прошел легкий бриз. Я подождала минуту, думая, что сейчас придет Вроде-бы-Натали или другая медсестра. Но они так и не появились, я отвернулась, желая найти прохладный кусочек подушки и, если повезет, устроиться достаточно удобно, чтобы уснуть.

Но вместо этого чуть не завизжала. У моей кровати стояла фигура. Сначала я приняла ее за девочку – она была очень худенькой, но, приглядевшись, увидела молодую женщину. Ее светло-русые волосы были стянуты в тугой узел, надо лбом вилась аккуратная короткая челка, словно накрученная с помощью бигуди. Визжать больше не хотелось. У нее было такое приятное лицо – бледный овал, на котором блестели нежные карие глаза и красивые губы. На ней был какой-то костюм, но, прежде чем я смогла как следует его рассмотреть, она улыбнулась мне такой грустной улыбкой… Я почувствовала, как на глаза навернулись слезы, и хотела попросить, чтобы она помогла мне сесть, – это было странно, ведь я не привыкла просить помощи у незнакомцев – но она исчезла.

Теперь, когда я могла больше времени проводить в сознании, доктор Адамс решил, что настало самое время обследовать мои травмы. Он сказал, что хуже всего мое правое колено, – это я и сама могла ему сказать – и долго рассуждал о задней крестообразной связке и о том, как мне повезло, что коленная чашечка не так сильно раздроблена. Он просил подробно рассказать о проблесках воспоминаний и говорил банальности о времени, о том, что нужно расслабиться, что у меня посттравматический стресс и что мне очень повезло выйти из комы. Когда боль в колене поутихла, я стала ощущать и другие переломы. Приподняв простыню, долго смотрела на мягкую белую гипсовую повязку, покрывавшую левую ногу от бедра до лодыжки. Правое колено – то, которое было хуже всего, – загипсовали, под гипсом шла такая же повязка, закрепленная клейкой лентой, а еще ниже была красная, вся в крапинку кожа. Когда я ее разглядывала, она вдруг начала колоть и чесаться, словно желая привлечь еще больше внимания.

– Что случилось?

Медсестра чуть склонила голову.

– Катастрофа, милая. Так и не вспомнили?

Я чуть пожала плечами. Просто показать, что не вспомнила.

– Доктор Адамс говорит, я разбила колено, стукнувшись о приборную панель. На вид отвратительно.

– Когда вас привезли, было намного хуже, – сказала она. – Хорошо заживает. Не успеете глазом моргнуть, как повязки снимут.

– Больно, – сказала я, хотя мне было не так уж и больно. Спасибо разбитой голове – теперь я знала, что такое настоящая боль. – Зудит немножко. И щиплет.

Медсестра широко улыбнулась.

– Впервые слышу, чтобы об ожогах второй степени говорили – щиплет. Мне будет вас не хватать.

– Меня домой отправляют?

– Нет, упаси Господь. В другую палату. В травматологию или в ортопедическую, где место найдется.

– Не хочу в другую палату, – сказала я. – Мне тут нравится.

– Ведь это же хорошо, что вас переводят из реанимационного. Это стоит отметить. Интересно, удастся ли раздобыть торт?

От этих слов мой желудок опять свело спазмом.

– Когда я все вспомню?

– Не знаю, радость моя.

– Ну в целом. Такие, как я. Сколько времени спустя они вспоминают?

– У меня раньше не было таких, как вы.

Я решила, что она лишь по доброте душевной говорит то, что я хочу услышать. Что я такая особенная, что наша тесная связь уникальна. Эта чепуха, возможно, срабатывала с другими жалкими существами, давала им почувствовать, что о них заботятся, что они в безопасности. Она сработала и со мной, но у меня не было сил злиться по такому поводу.

Она ушла, оставив меня мучиться от зуда ног, потихоньку вызывавших в памяти воспоминания об ожогах. Молодая женщина появилась вновь. Я видела, как она вышла из-за занавески, из складок ткани нарисовалась узнаваемая фигура. Я моргнула несколько раз, но она не исчезла. Потом из-за занавески, откинув ткань, протиснулся Марк, и женщина пропала.

– Ну как ты? – он был не в меру жизнерадостным, чуть ли не веселым. Я сжала кулаки, ногти впились в ладони.

– Слышал хорошие новости? – Я села чуть повыше. – Меня переводят в травматологию. Или в ортопедическую, неважно. Все лучше, чем в реанимации лежать.

– Это здорово, – сказал Марк. Он склонился надо мной и поцеловал, и я внезапно дернулась. Непонятно, что это было, но, когда он подошел ближе, я занервничала. Я рассматривала его костюм, кожу шеи, линию роста волос. Его волосы росли треугольным выступом, и высокий лоб от этого казался меньше. Странное чувство улетучилось, и он показался мне милым. Было что-то трогательное в опущенных уголках его глаз.

– Я так тобой горжусь, – сказал он, снимая плащ-дождевик и садясь рядом.

И вся теплота пропала. Внезапно вспыхнуло раздражение – он показался мне старым. Не в силах выдавить улыбку, я призналась, что у меня болит колено. Он подскочил и помчался искать медсестру.

Хотелось бы мне знать, что со мной не так. Марк – мой бойфренд. Нет, это глупо звучит. Мой мужчина. Мой любовник. Почему я не рада его видеть? Что-то здесь было не так. Я была счастлива, но несколько минут спустя желала, чтобы он ушел. Интересно, я всегда такая была?

Он вернулся.

– Она говорит, тебе еще час нельзя обезболивающие. Прости.

– Все хорошо. Спасибо, что спросил.

Лицо Марка приняло забавное выражение.

– Что? – спросила я. – Я что-то не то сказала?

– Да нет, – он покачал головой. – Просто ты такая спокойная…

– А обычно не такая? – Мне не хотелось думать, что я изменилась.

– Не такая, как сейчас, нет.

– Я кое-что помню, – начала я. – Но не уверена, что мне хотелось бы это помнить.

Марк внезапно побледнел и отвел взгляд. Я испугалась, не обидела ли его, и печально вздохнула.

– Было бы здорово увидеть всю картину целиком. Но пока лишь одни урывки. И, судя по ним, я была не очень хорошей.

– Это точно, – сказал Марк, к которому понемногу возвращался нормальный цвет лица.

– Ой, – моя тошнота усилилась.

– Да нет, я не в этом смысле. Просто «очень хорошая» звучит как-то бесхребетно, – Марк чуть заметно улыбнулся, – а ты не была бесхребетной.

– Ну а теперь стала. Теперь я совсем бесхребетная. – Я не стала говорить ему, что чувствую себя вообще бесплотной, как будто, если сяду в ванну, утеку в сливное отверстие.

– Быть не может, – ответил он.

На следующий день я осознала, что женщина-призрак – игра ума, результат сильнейшей травмы головы, и уже не обращала на нее внимания. Она была лишь таким же симптомом, как мучительная боль и потеря памяти.

Пришла незнакомая медсестра, а с ней – мой врач. Присмотревшись к нему повнимательнее, я заметила морщинки от смеха и загрубевшую кожу подбородка. Совсем не так молод, как мне показалось вначале. Может быть, даже чуть постарше меня. Сколько мне лет, я вспомнила. Двадцать девять.

– Я очень вами доволен, – сказал он, улыбнулся, и под глазами вновь сбежались морщинки. – Думаю, сегодня выпишем вас из реанимационной.

– Вау, – ответила я. – А домой когда?

Он усмехнулся, как будто бы я попыталась пошутить, и, хотя вышло не смешно, он оценил попытку.

– Я серьезно, – повторила я, – когда домой-то?

Морщинки под глазами пропали.

– Еще не скоро. Вам повезло, что вы вообще остались живы.

– Я думала, так только в сериалах говорят.

– Я всегда это говорю. Особенно когда это правда.

– Ну ладно, – я хотела кивнуть, но побоялась. Если опять отключусь, он может изменить свое решение переводить меня в другую палату.

– Вы явно очень сильно ударились головой, – сказал доктор Адамс. – Сильное внутричерепное давление привело к потере сознания. Мы отводили лишнюю жидкость при помощи шунта, но не знаем, как сильно она вам навредила, прежде чем вы пришли в себя.

Рот наполнился слюной, я тяжело вздохнула. Мне не хотелось задавать этот вопрос, но он беспокоил меня больше других.

– Я была пьяной? Я не помню, что произошло, почему разбила машину.

– Нет, определенно. Ни алкоголя, ни наркотиков, ничего не обнаружили.

– Спасибо, – сказала я искренне.

Сделав еще несколько пометок в моей медкарте, доктор Адамс унесся по более важным делам, а медсестра тем временем что-то сделала с капельницей.

– Вас, скорее всего, переведут в ортопедическую палату. Или в общую, если в ортопедической не будет мест.

Отвернувшись, я старалась не думать об игле в моей руке. О куске металла, впившемся в вену. Я знала, надо держаться, радоваться, что выжила, и все такое, но все эти мысли вызывали только рвотные спазмы.

Потом медсестры убедились в моей способности сидеть, подносить ко рту стакан с водой и самостоятельно питаться клейким грибным супом, не выблевывая его, не падая в обморок и не рыдая, и меня наконец перевели в палату попроще. Названия я не запомнила, что-то вроде «орто», и не удивилась, обнаружив себя в большом помещении, полном незнакомцев с поднятыми к потолку ногами или руками, изогнутыми под странным углом. Я мгновенно исполнилась благодарности к этому миру за то, что у меня сломана лишь одна нога, и то не требует никакой страховочной системы.

К светской беседе я была еще не готова, поэтому попросила опустить занавески, лежала и смотрела на стену, пока не пришло время посещений. Входная дверь открылась, и вошли люди. Родители и родственники, друзья и дети. Кто притащил детей в больницу? Мимо меня кто-то пронесся, от топота ног занавеска заходила волнами. Мне захотелось представить себе семью, которой эти ноги принадлежали. Уловив акценты, я вообразила кольцо с золотым совереном на пальце пузатого отца, мамашу в слишком узких джинсах, стянувшую волосы в прилизанный хвост, и угрюмого десятилетку, с ног до головы в «Найке», но тут занавеска отодвинулась, и вплыл огромный букет цветов. Это были очень красивые цветы, спадавшие каскадом из бледно-зеленой коробочки, – искусная композиция, сооруженная первоклассными флористами. Марк поставил ее на тумбочку у кровати и наклонился, чтобы поцеловать меня. Я чуть повернула голову, и поцелуй пришелся в губы. Я хотела близости. Хотела вспомнить своего мужчину. Свои чувства. Я отчаянно хотела снова почувствовать себя собой. Поцелуй был приятен, губы – мягкие и не мокрые. Это было так знакомо, что мне захотелось броситься в его объятия.

– А виноград так и не принес, – сказала я, желая скрыть внезапный наплыв чувств. Я не была особенно чувствительна. Я вспоминала себя все больше и больше и понимала – слезливая масса, которую навещает Марк, совсем не я. Во всяком случае, не прежняя я.

– Вид у тебя получше. – Он присел на стул у кровати. Поскольку теперь меня не окружали машины космической эры, то и стулу место нашлось.

– Голова не раскалывается, но теперь чувствую, как болит все остальное. Ощущение, будто побили боксеры, – болела грудь, болела спина, ныли ноги, пульсировало левое бедро. Я пошевелила пальцами ног; только они на что-то годились.

– Сегодня у меня физиотерапия. Попробую ходить, – утром ко мне заявилась раздражающе жизнерадостная женщина и болтала о мобилизации, пока я не почувствовала, что вот-вот сбегу от нее галопом по палате.

– Это хорошо, – сказал Марк.

– Думаешь? – Я не стала делиться с ним мрачными мыслями: а вдруг я не смогу ходить? Вдруг мои двигательные навыки отказали мне вместе с памятью? Вдруг подготовка к ходьбе – главный эпизод моей новой жизни, в которой я ковыляю, опираясь на ходунки и пуская слюни, а веселая медсестра меня подбадривает?

– На работе все по тебе скучают.

– Как мило. – Я попыталась представить работу. Коллег. Все, что пришло на ум – расплывчатые черно-белые изображения, и я поняла, что думаю о рентгеновских снимках. Я сглотнула ком в горле. Врач сказал – нужно время, чтобы мозг пришел в норму. Придется поверить на слово. Поверить, что тормозящий мозг, бессвязность сознания и провалы в памяти волшебным образом исцелятся.

Марк коснулся моей руки.

– И я по тебе скучаю.

– Вот же я, – сказала я, хотя понимала, что он имеет в виду. Я тоже по себе скучала.

– Дома все в порядке.

– Это хорошо, – сказала я, представляя себе неясный ландшафт. Глухие переулки, закрученные дороги, ведущие в никуда, незастроенные площади, поросшие некошеной травой. Я знала, должен быть пейзаж, изысканный, красивый пейзаж – горы, долины, города, – но все терялось.

– Я даже посуду мою.

Вглядевшись в лицо Марка, я заметила напряженность, чрезмерную по такому пустяковому поводу. Может, я слишком выносила ему мозг этой посудой?

– Не знаю, сколько тут пролежу, – сказала я.

Марк снова сжал мою ладонь. Теперь он смотрел с облегчением, словно ждал, пока я что-нибудь скажу.

– Ничего страшного. Я никуда не денусь. Но, как только будешь готова, возвращайся домой.

Я попыталась улыбнуться. Я хотела домой. Хотела вернуться в свою квартиру. Нашу квартиру. Я не могла ее представить, как и многое другое, но знала, что хочу туда. Я глубоко вздохнула, ребра сразу же сковала боль.

– Расскажи мне, как там, – попросила я.

– Дома?

– Я ничего не помню, и это сводит меня с ума. Можешь описать нашу квартиру?

Марк держал в ладонях мою здоровую руку. Она тонула в них. Тепло его близости дарило ощущение защищенности. Это было приятно.

– На Гроув-стрит, – начал он и чуть приподнял брови. Я покачала головой. – На первом этаже, что не очень хорошо с точки зрения безопасности, но, как только ты увидела сад, ты и слушать меня не стала.

– Сад?

– Узкая полоска грязной травы и мусора, – он улыбнулся. – Ты все обещала вырастить там что-то, но сама видишь, что случилось.

– Просто тяну время, – сказала я. – Талант садовника не пропьешь, это всем известно.

– Входная дверь, честно говоря, довольно ободрана, да и подъезд тоже, но в квартире очень мило. Гостиная, кухня, спальня. И ванная, конечно.

– Нельзя ли поточнее? Это в любой квартире есть.

– Да, прости. – Марк принялся поглаживать мою ладонь большим пальцем, и мне захотелось ее отдернуть, но я не отдернула, потому что мне нужно было, чтобы он продолжал рассказ.

– Стены белые, но ты завесила их всякой всячиной. Картинами, открытками и вязаными цветами на веревочках. Диван лиловый, бархатный, на деревянных резных ножках. Ты купила его на eBay за сто пятьдесят фунтов и всю неделю только об этом и говорила.

– Да? Хорошо, – я не смогла представить себе свой диван. Не смогла вспомнить. Но вообразила себе, какой лиловый диван могла бы задешево купить на eBay, и удовлетворилась этим. – А еще что там есть?

– Телевизор. Старый, с маленьким экраном. Его пора на помойку.

– А еще?

– Большой полосатый ковер в гостиной. Разноцветный. Посередине розовое пятно, которое ты прикрываешь чайным столиком.

– От вина?

– По-моему, ты говорила, что разлила его в день новоселья. Тогда мы были не очень знакомы, – Марк чуть пожал плечами. – Спальня маловата. Не особенно много влезло.

– Романтично, – заметила я.

Марк улыбнулся.

– Я хотел описать кровать, но это показалось мне странным, – он наклонился поближе, тихо прошептал, – нас могут услышать.

– Ну и ладно, – сказала я. – Какая она?

– Удобная.

– Ух ты. Мы уже сто лет вместе, да?

Марк рассмеялся и потрепал меня по руке.

– Да, довольно долго. Знали времена и получше.

Внезапно я ощутила прилив раздражения, и мне захотелось, чтобы он ушел. По счастью, вошла медсестра и задвинула занавески.

– Простите, – сказала она, – мне нужно измерить ваше давление.

– Я попозже еще зайду, – поднявшись со стула, Марк поцеловал меня на прощание.

– Да нет, вы можете остаться, – заметила медсестра, но он уже натянул куртку и был на полпути к двери.

Медсестра обвила мою руку, которую он только что выпустил, манжетой для измерения давления. Аппарат был автоматический, и, запустив его, она ушла. Я терпеть не могла этот аппарат. Судя по всему, он не собирался останавливаться, пока не сдавит мою руку до размера коктейльной трубочки.

Но вместе с тем я была рада, что мое внимание переключили. Я злилась на себя за чувство раздражения по отношению к Марку. Он был единственным в целом мире, кого я знала. Он был нужен мне. При этой мысли желудок сжался. В памяти всплыло бессознательное воспоминание: тетя Пат качает головой и говорит: «Ты скорее шлепнешься в грязь, чем возьмешься за руку помощи». Пат. Длинные, длинные седые волосы, всегда уложенные в огромный пучок. Густая челка, хмурый взгляд. Замужем за дядей Диланом. Вощеная куртка, морщинки у глаз, долгие прогулки. Значит, я не помню весь прошлый год, а то и больше, но помню Пат и Дилана. Хоть что-то.

Слава богу, я не внесла их в список контактов при чрезвычайных ситуациях и, насколько помню, не рассказала о них Марку. Меньше всего я хотела, чтобы они за меня беспокоились. Нет, дело не в этом. Все куда менее альтруистично. Я просто не хотела их видеть. Не хотела, чтобы они видели меня лежащей на этой нелепой кровати, с разбитой башкой и раздробленной памятью, чтобы Пат, поджав губы, бормотала: я же тебе говорила! – не открывая рта. Я не могла вообразить здесь Дилана, даже с визитом. Его мир – побережье Гауэра [7]Полуостров в графстве Гламорган, Уэльс, Великобритания., скалистые бухты под голубым небом, усеянным гагарами. Нет, я справлюсь со всем этим сама. Расскажу им потом, когда поправлюсь.