Онлайн чтение книги Веселое горе — любовь.
ЖИВИ ВЛЮБЛЕН

— Я умру от скуки и злости, Нил. Но раньше я тоже попорчу тебе кровь, если в таком чурбане, как ты, есть хоть немного крови. Так как же?

Девушка поправила обветренными пальцами волосы. Тонкие и золотистые, они просачивались, шелестя, между ладонями, и ветер то лепил их к ее груди, то отбрасывал далеко за плечи.

В черных глазах ее странно сплелись нежность, просьба и раздражение.

— Так как же?.. — повторила она.

— Яне люблю тебя, — сказал мужчина, сильно затягиваясь папиросой. — У каждой бабы должна быть своя гордость.

— Гордость? — Девушка усмехнулась, и ее пальцы внезапно сжались в кулаки. — У тебя просто нет сердца, вот как у этого льда. Но что же мне делать?..

Мужчина помял в пальцах русую курчавую бородку и ответил с прежним грубоватым добродушием:

— Плюнь. Ну какой я тебе муж?

Ему даже стало смешно от мысли, что они могут называться мужем и женой, и он негромко рассмеялся, но почти тотчас же задохнулся от ветра и дыма папиросы.

Он и в самом деле сильно отличался от этой стройной вспыльчивой девушки, говорившей резко и отрывисто. Мужчина был высокого роста, широкоплеч, и его голубые глаза из-под лохматых бровей смотрели невозмутимо.

— Я думаю, тебе лучше всего вернуться. Тундра и Большой перевал — не для девчонки.

С излишним вниманием рассматривая папиросу, он проворчал себе под нос:

— Зачем бродяге жена? И главное — как без любви?

— Ну, ладно, — сказала девушка, помолчав, — поцелуй меня на прощанье, дурак.

Он взял ее за голову, поцеловал в тонкие сухие губы и тихо подтолкнул в спину:

— Скорый уходит в семь двадцать. Если каюр не пожалеет оленей, ты успеешь к поезду. Прощай.

«У меня нет другого выхода. Но все-таки можно не так грубо...» — запоздало подумал он. И сказал, краснея:

— Нет, Том, ты не думай, я все понимаю. Человек без чувства — какой же человек? Вот кто-то у Горького говорит: «Живи влюблен, лучше этого ничего не придумано!». Но если нет любви, зачем же мучить и других, и себя? Не сердись, пожалуйста...

Нил повернулся и, не оглядываясь, пошел к машине.

Запахнувшись в полушубок, он залез в кабину, и вездеход, раскидывая слежавшийся снег, понесся на север — к Вайда-губе.

Девушка осталась на берегу океана. Низкие густые тучи шли над скалами, ворочаясь и чернея с каждым мгновением; серо-зеленая вода, дымясь, наплескивалась на берег, разбивалась о гранитные глыбы и, скатившись с них, пенясь и шипя, снова уходила в море.

Девушка смотрела на волны застывшими невидящими глазами. Потом перевела взгляд на берег — на траншеи и бастионы из камня, на ржавые и перепутанные, как водоросли, сплетения колючей проволоки. И можно поручиться: она не увидела ничего.

За ее спиной стояли олени. Две упряжки были почти не заметны в сумраке уходившего дня.

Прошло еще несколько минут. Тогда с ближних нарт поднялся человек в оленьей ма́лице, подошел к девушке и тихо потрогал ее за плечо.

— Да, мы поедем сейчас, — сказала она, продолжая незряче глядеть на воду и камни побережья.

Каюр потоптался в нерешительности и, видя, что девушка не двигается с места, закурил.

— Послушай старого человека, — заговорил он, неглубоко затягиваясь из трубки. — Забудь его — тогда он вспомнит о тебе. Так тоже случается в жизни.

Девушка не ответила сразу. Растерянная улыбка на мгновение скользнула по ее губам, потом лицо снова застыло.

— Ты не знаешь его, — возразила она сухо. — Идем.

Минутой позже обе упряжки уже мчались на восток. Вскоре олени, откидывая головы к крупам, начали подъем на Большой перевал.

— Рыбья душа! — внезапно вспылила девушка, и ее черные глаза посветлели от гнева. — Неужто он вовсе не умеет любить?!

* * *

На полпути между Мурманском и Большим перевалом, небольшая горная река упирается в беспорядочное нагромождение скал. Кипя от силы и нетерпения, скручиваясь воронками, река громоздится все выше и выше, пока наконец не одолевает препятствие. Тогда она сломя голову бросается с камней, дробится дождем и, одетая белой ледяной пеной, достигает каменного русла внизу.

Вскоре вода уже несется к морю, бешено крутя щепу и мочаля ее о берег.

Неподалеку от водопада есть небольшой затон; листья, упавшие в его воду с карликовых березок, лежат недвижимо часами.

Влажным июньским утром на берегу затона сидела девушка, и легкий ветер чуть шевелил ее тонкие золотистые волосы.

Было уже тепло, прошли поздние майские снегопады, и теперь все вокруг зеленело травою и деревцами, стелющимися по земле.

Девушка сидела, не двигаясь, иногда вздрагивала, будто ее кто-то ругал или она спорила с собой.

Потом медленно стала раздеваться. Резко швырнула на куст платье, туда же полетела остальная одежда.

Девушка встала и решительно пошла к воде. Но в последнее мгновение раздумала купаться и, постояв несколько секунд, села у самого берега.

Она долго рассматривала свое отражение в тихой воде, рассматривала спокойно и холодно и думала о другом.

Что она нашла в Ниле? Кто знает... В нем не было ни приметной красоты, ни мужской грубоватой ласковости, которая нередко нравится женщинам, и все-таки он день и ночь виделся ей: высокий, широкоплечий, с холодным взглядом прищуренных голубых глаз.

Еще на Урале, в университете, Нил сказал, когда она призналась ему, что любит:

— Я никого не любил, Тамара. Это, может, оттого, что — северянин. Им ведь нужны медленные и сильные костры.

Помолчав, он вздохнул:

— Ты горишь жарко, я вижу. Но это — береста. Вспыхнула — и зола. А я второй раз полюбить не сумею...

И, неловко взяв ее за руки, проворчал:

— Загсом любви не свяжешь.

Она ответила Нилу:

— Я обещаю тебе тепло на всю жизнь.

— Не хочу обижать тебя, Том, но я все сказал.

Щуря черные глаза, она спросила:

— Может быть, хочешь убедиться, что я умею любить сильно и долго?

Нил растерялся и покраснел.

— Нет, — отозвался он поспешно. — Не в этом дело...

И, смутившись, совсем замолчал.

Внезапно пожал плечами и улыбнулся. Потом свел брови к переносице и заключил тихо:

— Счастье — трудное дело, Том. Ты зря ругаешься.

Он окончил геологический факультет на год раньше ее — и получил назначение начальником партии в Заполярье.

В день отъезда она пришла проводить его на вокзал.

Было холодно. Ленинградский поезд стоял почему-то с потушенными огнями, и она почти с ненавистью смотрела на темные металлические вагоны.

— Ты когда-нибудь встречал женщин-пьяниц? — спросила она его, держа за руку.

Он думал о чем-то своем и ответил механически, не вникая в тон вопроса:

— Нет, не встречал.

— Я запью, когда ты уедешь.

— Не болтай лишнее, Том, — заметил он спокойно.

— Я ненавижу сейчас эти вагоны, и проводницу, и машиниста. Они увозят тебя за тридевять земель — и улыбаются, курят, едят, будто ничего не происходит на свете. Какое-то всеобщее и глупое равнодушие.

— Тебе не холодно? — спросил он, увидев, что Тамара распахнула пальто. — Застегнись.

Нил произнес эти слова обычным ровным голосом, и Тамара вдруг почувствовала, что ей не хватает воздуха, а вечерний сумрак приобрел странный желтовато-ржавый оттенок. «Он нисколько не любит, — подумала она, — ему просто жаль меня. Так можно пожалеть любого, даже первого встречного человека».

Потом Нил стал рассказывать, как ему приятно будет работать в глухом краю, где на каждом шагу — и руда, и уголь, а может быть, — даже и газ. Да, да, чем леший не шутит, — он, Нил, найдет газ, и тогда можно будет согреть и заселить все Заполярье, далекую холодную окраину страны. Ах, как это хорошо — жить вот так, засучив рукава, жить для всех, чтоб тебя не скоро забыли люди.

— Правда ведь, Том?

Она не расслышала вопроса, но послушно кивнула головой:

— Да, да...

Товарищи, пришедшие проститься с Нилом, болтали в стороне и делали вид, что все идет как следует.

Она пожала руку Нилу и, проходя мимо мужчин, сказала:

— Идите. Он, кажется, сильно замерз со мной.

И пошла медленной неестественной поступью по деревянным, обитым железом ступенькам перекидного моста.

По дороге домой купила бутылку водки и, придя в маленькую комнатку, которую снимала у старой, уже оставившей сцену оперной артистки, заперлась на ключ.

Разделась, села к столу и долго смотрела на отпотевающее стекло бутылки. Налила водки в стакан, отпила глоток.

— Экая гадость! — заметила она вслух.

Вылила водку в ведро, снова села у стола и, прищурив глаза, стала рассматривать пустую стену.

В дверь постучали. Вошла хозяйка — худая старая женщина, много раз выходившая замуж и ни разу не знавшая счастья. Г

В молодости она была, вероятно, красива той обычной красотой возраста, которая дается почти всем. Как все молодые люди без таланта, она полагала, что похвалы ее игре и голосу — это похвалы ее игре и голосу, а не комплимент ее румянцу. Потом пришел зрелый возраст, и ей перестали дарить букеты, а затем и вовсе замечать. И, плача по ночам, она заново придумывала себе извечные, как мир, доводы: все в жизни непостоянно, и судьба играет людьми, как мячиком.

Войдя в комнату Тамары, старуха понюхала воздух и заметила, покачивая тощими и смешными в ее годы косичками:

— Сердце — только орган кровообращения, девочка. У нас, к сожалению, он еще выполняет функции мозга. От этого все несчастья женщин.

Она похлопала девушку по плечу, сообщила со старческой откровенностью:

— У меня было три мужа, Тамара. Когда второй и третий объяснялись в любви, мне казалось, что все слова те же самые, что уже были. Будто исполняли одно и то же ариозо. Никто ни на йоту не отступил от текста.

— У вас были неудачные мужья, Мариша, — возразила Тамара, — и они просто не любили. Настоящая любовь никогда ни на что не похожа.

Мариша грустно улыбнулась и покачала головой:

— Не стоит сердиться на тебя за невинное себялюбие юности. Ты забываешь, что старость тоже когда-то сияла белыми зубами и румянцем.

Помолчав, она добавила:

— Я не хочу разочаровывать тебя. Пусть каждое юное сердце верит, что ему предстоит неслыханная любовь.

Мариша вздохнула и погладила девушку по волосам:

— Я говорю, кажется, немного выспренне, но все-таки — правду.

— Он не любит меня, — сообщила Тамара, и Мариша с удивлением увидела, что в ее глазах нет и намека на слезы. — Но даже и не любит по-своему, не знаю как. И я не могу заставить себя забыть его. Правда, глупо?

Не отвечая на вопрос, Мариша спросила:

— А у тебя есть надежды, что он когда-нибудь полюбит, этот флегматик?

Девушка покачала головой:

— Не знаю. Мне кажется, он любит другую или не может любить совсем.

Последний учебный год достался ей тяжело, хотя она получила диплом и свидетельство, в котором не было ни одной тройки.

Окончив университет, потребовала назначение в Заполярье. Ей сначала отказали, но к ректору и декану ходили ее подруги, и ей все-таки удалось получить направление в Мурманск. В бумажке было сказано, что она едет для подыскания работы на месте.

Работы по специальности не нашлось, и Тамару решили направить в Москву.

Девушка твердила, что должна остаться в Заполярье, ссорилась, убеждала. Наконец в управлении согласились подождать: может, что-нибудь и найдется, откроется случайная вакансия.

Выяснив у секретарши, что Нил сейчас работает со своей партией в устье Иоканги или у мыса Святой нос и через два месяца один пойдет на Вайда-губу на северо-западной оконечности Рыбачьего, она усмехнулась и ушла из управления.

В тот же день появилась в кабинете директора посолочного завода и попросила его написать приказ о ее зачислении в цех.

Директор удивленно пожимал плечами, осторожно говорил, что ей будет трудно на незнакомой и нелегкой работе.

— Ничего, — перебила она, сузив черные блестящие глаза, — у меня высшее образование — как-нибудь научусь солить рыбу.

Девушки и женщины на посолочном заводе были веселый и простодушный народ — они умели петь песни, пить вино в праздники и одеваться с таким безыскусным великолепием, что иностранные моряки, особенно негры, в изумлении открывали рот.

Работницы знали, что Тамара только что приехала в Заполярье, и наперебой лукаво хвалили свой край.

Маленькая Клаша Сгибнева, совсем молоденькая и разбитная девчонка, дышала ей в ухо:

— Места ж у нас, Томка! Три недели — ночь. Сколько положено — работа, тут уж ничего не сделаешь. А все остальное время — любовь. Темно же!

Потом облизывала толстые влажные губы:

— И недостаточки у нас тоже есть. Петухи у нас сумасшедшие. Орут круглосуточно,

Тамара работала упрямо, не разгибаясь. Кожа на пальцах у нее заметно покраснела и потрескалась. Старые женщины, посмеиваясь, говорили Клаше:

— Сдернет она тебя с Доски почета, Клашка. Это уж непременно.

— Пусть сдернет, — смеялась Клаша, — государству одна сплошная польза.

Через восемь недель Тамара внезапно пришла в отдел кадров и попросила ее отпустить. Она сказала, что, возможно, вернется. Потянулась было канитель, но девушка погрозила, что если ее не отпустят добром, уйдет так.

Ее отпустили.

На мосту находился контрольно-пропускной пункт, и она уговорила начальника КПП посадить ее на попутную машину.

Тамару втянули за руки на борт полуторки, постелили шинель между двумя бочками с бензином. Всю дорогу солдаты и она пели про священное море, про степь, где умирает ямщик, и еще почему-то — песенку о валенках.

Ехать было неудобно и холодно. Бочки то и дело накатывались на ноги, солдаты отпихивали их покрасневшими кулаками. Но удержать на месте тяжелые железные посудины не было никакой возможности: шофер отчаянно гнал полуторку по узкой скалистой дороге, со свистом влетал на высотки, стремглав мчался вниз и даже, казалось, выгибал машину на поворотах.

Ему стучали в кабину и говорили:

— Потише ты, черт! Пассажир у нас тут.

Шофер улыбался, охотно кивал головой и гнал машину еще быстрее.

Была середина февраля, полярная ночь уже кончилась; солнце все дольше задерживалось на небе. И девушке было хорошо видно, где они едут.

Скалистые горы клубились тучами. Тамара отметила, что горы сложены из кристаллических пород, представленных гранитами.

Дорога извивалась тонкой нитью с внезапными петлями и поворотами. Тамара почему-то старалась запомнить, что здесь большое количество кривых и что чередуются они с тяжелыми подъемами и спусками. Подъемы местами доходили до двадцати градусов.

«Зачем мне помнить об этом? — подумала Тамара и тут же усмехнулась: — Я ведь геолог. Как же иначе?».

Она внезапно вспомнила подругу детства, хилую безвольную девочку, которой внушали, что физический труд — удел неудачников.

Подруга пыталась поступить в медицинский институт — и провалилась. Тем же окончились попытки устроиться в индустриальный техникум и педагогическое училище. Наконец после долгих хлопот родителей ее зачислили в институт мясо-молочной промышленности.

«Ну, нет, — весело подумала Тамара и тряхнула головой, — меня не устраивает такая всеядность. Геология, кажется, придумана специально мне».

От этой мысли стало легче, и на минуту забылась горькая неудача в ее жизни.

Машина остановилась в небольшом поселке, и старший команды побежал доложить дежурному офицеру, что с ними приехала девушка.

Солдаты, проведав об этом, высыпали из казармы. Они рассматривали приезжую, и в глазах их можно было читать и тайный восторг, и явную тоску, и, может быть, надежды на счастье.

Если не считать двух жен офицеров, поехавших за мужьями, женщин в этом углу побережья совсем не было, и молодость безмолвно скучала и томилась.

Красота девушки казалась здесь ослепительной. Солдаты смотрели нежно и молча, славные стриженые ребята, еще не умевшие скрывать своих чувств.

Узнав, что Тамаре надо за Большой перевал, дежурный огорченно развел руки, и девушка успела заметить, что кожа у него на кистях тоже обветренная и потрескавшаяся.

Оказалось, что зимой через горы не идет ни одна машина. Зима здесь тянется долгие месяцы, бураны и метели достигают двенадцати баллов, и перебраться через перевал можно только пешком. Команды переходят хребет, обвязавшись общей веревкой, утопая в снегу и задыхаясь от ветра.

Только очень опытные каюры иногда одолевают Большой перевал на оленях. Упряжка из четырех животных, впряженная в легкие нарты, может взять одного человека, если не считать каюра.

Сейчас, правда, в поселке есть каюр, и он держит путь мимо залива Большая Мотка. Но он едва ли пойдет в такую погоду. У него две упряжки, это верно, однако снег сильно занес дорогу, и можно сорваться в ущелье.

— Я поговорю сама, — сказала Тамара. — Покажите, где он.

И повторила, будто лишний раз хотела убедить себя:

— Я все объясню сама.

...Они выехали утром, как только невысоко над скалами показалось солнце. Олени бежали медленно, низко неся головы, и девушке казалось, что животным ни за что не подняться на перевал.

«Слабенькие, — думала она и незаметно для каюра дула на прихваченные морозом пальцы. — Куда им по такому снегу?»

Вдали показался Большой перевал.

Каюр остановил упряжку, — вторая, пустая, была привязана к задку нарт, — и полез в мешок.

Копаясь в нем, старик что-то бормотал про себя, и казалось, что он ругается.

Наконец выпрямился и протянул девушке оленью ма́лицу, то́борки и липты́.

— Надень, — проворчал он, любуясь ее лицом и гибкой фигурой, которую не портили теплое пальто и надетый под него меховой жилет. — С Севером нельзя шутить. Даже если кровь как кипяток.

Она усмехнулась, надела все, что дал каюр, и стала похожа на бесформенный мешок, такой, в каких привозят белье в механические прачечные.

— А теперь погреемся, однако, — решил он и что-то сказал оленям. Животные легко потянули пустые нарты на перевал.

— Он любит тебя? — спросил каюр, запалив трубку,

— Нет.

— Зачем тогда идти?

— Я люблю.

— Понимаю.

Через несколько шагов каюр проворчал:

— Женщина стыдлива, и это, может, лучше красоты — женская стыдливость. Ты очень любишь?

— Да.

— Я задал пустой вопрос. Везде много хороших мужчин, и далеко не едут зря. Далеко ищут одного, не такого, как все. Это так.

Лицо старика изрезали морщины. Жидкие светлые брови и такие же усы были самые обычные, но в глубоких и немного раскосых глазах жила умная мысль, осторожная и немногословная.

— Я все же не поехал бы, — вздохнул старик, и девушка почувствовала, что речь его стала отрывистей — идти становилось труднее. — Он не заслужил того.

— Почему?

— Ты очень красива, и у тебя прямая душа. Если он не любит, разве стоит твоей любви?

Раскурив потухшую трубку, каюр добавил:

— Я встречал его один раз у горы Большой Кариквайвишь. Зачем тебе любить Нила?

— Я не красива, — запоздало ответила она, тоже начиная задыхаться. — Вы редко здесь видите женщин.

Внезапно она остановилась, и лицо ее побелело. Казалось, только сейчас до нее дошел скрытый смысл его слов.

— Почему мне не любить Нила? У него уже есть кто-нибудь?

Она спросила спокойно, так спокойно, как только ей позволяло дыхание на этом проклятом пути через перевал, и вся съежилась, готовая к безжалостному ответу, как к пощечине.

Старик ничего не ответил. Он остановил оленей и приказал ей сесть на нарты.

Она стояла молча возле узких саней, смотрела на каюра почти с ненавистью и ждала ответа.

— Садись, — распорядился он. — У Нила нет женщины.

Она не поверила старику, и в ее глазах мелькнуло бешенство, жалкое бешенство обманутой женщины.

— Ты врешь мне! — задохнулась она от ветра. — Скажи все, как есть, и мы повернем на юг.

— В партии есть женщина, но они — только товарищи. Я говорю правду, и мне незачем врать.

Тамара села на нарты, прижалась к каюру и закрыла глаза.

— Прости меня. Я глупая, и у меня плохой характер. Но ты тоже виноват. С дурочками надо говорить, как с детьми.

Она спала, может быть, несколько минут.

Открыла глаза и увидела: олени стоят без движения, их бока потемнели от пота.

— Да, надо пойти или сесть на вторую упряжку, — ответил он на ее безмолвный вопрос.

— Мы пойдем, — сказала Тамара. — Это пустяки.

— Погоди. Надо обвязаться.

Он крепко стянул ее в талии веревкой, второй конец веревки привязал к своему ремню.

Короткий день кончился — и они двигались в редкой мгле. Девушке мерещилось, что они бредут по чужой планете, которая даже не вертится оттого, что ее сковало морозом.

Каюр шел в легких оленьих липта́х, он был мужчина, и в его крови жил опыт многих поколений. Тамара тяжело вырывала валенки из глубокого снега, на плечи давил непомерный груз, шея и грудь покрылись потом, и ей казалось, что сердце висит на тонкой нитке, готовой вот-вот оборваться. Хотелось, чтобы каюр назначил остановку, но старик молчал и медленно шел вперед.

За два часа одолели километр пути. Девушка шла, закусив губу, почти в забытье, и ее шатало из стороны в сторону.

Каюр, не оборачиваясь, пояснил:

— Можно бы отдохнуть. Но тогда — простудишься. Надо идти.

И она снова, задевая ногой за ногу, двинулась в путь.

Наверно, она заснула на несколько секунд — и только механически продолжала переставлять ноги. Проснулась оттого, что внезапно поняла: летит вниз. В то же мгновение ощутила сильный, но мягкий толчок в живот и повисла над ущельем.

Каюр выбрал веревку на себя, усмехнулся:

— Это — ладно. Сразу проходит сон.

Она даже не успела испугаться и поэтому весело попросила:

— Не говорите Нилу.

Старик рассмеялся:

— Женщин трудно понять. Почему не говорить?

Она обозлилась:

— Этот чурбан может окончательно загордиться.

— Хорошо, не скажу.

На вершине перевала подвывал ветер, и снежные веники били по лицу.

Старик и девушка немного постояли на гребне.

— Садись, — распорядился каюр. — Я пойду вперед, буду держать оленей.

— Ладно. Когда ты устанешь — скажи. Мы поменяемся местами.

— Добро.

Она проспала весь путь. Проснувшись, увидела, что рядом с нартами разбита маленькая палатка из брезента, и под ее покровом бесшумно горит керосинка.

Они попили горячего кофе и залезли в спальные мешки.

— Тебе тепло?

Она не ответила: спала.

Утром каюр осведомился:

— Нил должен проехать здесь? Ты крепко знаешь?

— Другой же дороги нет.

— Конечно, нет. Но ты хорошо узнала, куда он держит путь?

— Да. Должен идти здесь сегодня. Самое позднее — завтра. Мне сказали в управлении.

— Ну, походи. Посмотри на Тунтури. Всегда хорошо узнать новое.

Над побережьем неприступной громадой высился горный хребет. Скалы были иссечены траншеями, в камне вырублены ямы для пушек и минометов. У подножия изредка темнели глыбы разбитых танков. Ветер сдул с металла снег, и танки поблескивали безжизненными телами, будто угрюмые древние ящеры, выброшенные на берег океаном. Свастики, нарисованные на броне, казались мертвыми пауками.

— Здесь сильно воевали, — пояснил старик. — Гренадеров и альпийских горных стрелков сбросили вниз. Им было худо. Мало немцев спаслось.

Тамара слушала и смотрела невнимательно, и он сказал:

— Зачем беспокоиться? Я услышу олешков или мотор, поняла — нет? Погуляй пока, не то поспи.

Ей не хотелось спать, но она молча забралась в мешок: там можно было думать и не отвечать на вопросы.

Нил не появился ни в этот день, ни в следующий.

Тамара молчала, и ее лицо потемнело, будто обмороженное.

— Я очень виновата, — сказала она наконец старику, — оторвала тебя от дел. Но я отдам тебе все деньги, какие есть, и если хочешь, — вот это...

Достала из пальто свою фотографию, сломанную в нескольких местах.

— Берегла для Нила.

Она смущенно взглянула каюру в глаза:

— Не сердись. Я, верно, говорю глупости. Но я не хотела тебя обидеть. Просто у меня ничего нет, кроме денег и снимка.

— Деньги оставь себе, — отозвался каюр, — а карточку отдай.

Он спрятал снимок под ма́лицу и спросил:

— Может, еще немного подождем?

— Нет, теперь не приедет.

Старик уже кончил впрягать оленей в нарты, когда далеко на востоке послышался еле приметный звук.

Каюр отошел от упряжек и, набив трубку, поджег табак.

— Это Нил, Тамара. Теперь я, однако, немного отдохну.

Она не видела уже ни каюра, ни оленей: взгляд ее был устремлен в серую даль, откуда должен был появиться человек, которого она с одинаковым правом могла и любить, и ненавидеть.

Она ожидала, что Нил удивится, узнав ее, и, конечно, обрадуется, поняв, что ее привела сюда любовь, настоящая любовь, для которой нет расстояний.

Но и здесь он оказался верным себе. Заметив почти вплотную, в полумгле вечера, две упряжки, Нил резко затормозил машину и соскочил на снег. Разглядев Тамару, спокойно подошел к ней и потряс руку.

— Ты тоже получила назначение сюда?

— Нет.

— Тогда как же?

— Ждала тебя.

Он посмотрел на нее спокойно-укоризненным взглядом и пожал плечами:

— Проще было приехать ко мне в партию.

Он говорил так, будто приехать к нему в партию было все равно, что добраться от университета до общежития.

— Я не могла явиться к тебе туда.

— Почему же?

— Там могла оказаться жена или близкая женщина. У меня мало гордости, но я не хочу выглядеть дурочкой.

— А-а, это правильно, — согласился он. — Только у меня нет женщины, Том. Еще не успел ни в кого влюбиться.

— А в меня?

— Ты же знаешь.

Потом она стала ссориться, называть его чурбаном и грозить смешными нежными словами. Отчаявшись, попросила поцеловать ее; он поцеловал, и они разъехались в разные стороны.

* * *

С тех пор прошло почти полгода. И вот теперь она снова ждет его, как ждала с того самого дня, когда впервые увидела в длинном коридоре университета.

Она специально подговорила девочек с посолочного завода поехать в воскресенье за ягодами. Здесь, у водопада, попросила остановить машину и спрыгнула на землю. Она хочет собирать ягоды одна, а на обратном пути полуторка возьмет ее на борт. Если Тамары не окажется на месте, пусть девочки не беспокоятся: значит, уехала на попутной машине.

Клаша Сгибнева подмигнула ей и рассмеялась:

— Ты не темни, русалка. Ты своего водяного тут ждешь. Я уже догадалась.

...Тамара вздохнула, поняв, что замерзла, и быстро растерла себе руки и грудь. Потом, сжав зубы, резко вошла в воду и несколько раз окунулась с головой.

Поспешно выйдя на берег, попыталась обсушиться на ветру — и услышала тяжелое подвывание мотора на севере. Со стороны Большого перевала шла автомашина.

Быстро одевшись, девушка вышла к дороге и села на траву.

После купания чувствовала себя крепче, но все равно сердце колотилось быстро, по-птичьи, и снова знобило от холодка.

На одной из автомашин сегодня должен приехать в Мурманск Нил. Она глупо ведет себя, ловя его на дорогах, но еще хуже прийти к нему в гостиницу, к этому хладнокровному, как треска, человеку, к этому ледяному дураку, без которого ей обидно и пусто жить.

Машина появилась на ближней высоте и стала, притормаживая, съезжать вниз.

Тамара встала и, щуря глаза, подняла руку.

На борту никого не было. В кабине рядом с шофером сидел молодой человек, и ей показалось, что это Нил.

Он выскочил из кабины и поспешил ей навстречу.

Тамара что-то пробормотала и попятилась от него.

Молодой человек удивленно пожал плечами:

— Что вы сказали?

Тамара глупо растерялась:

— У вас есть часы?

Офицер отогнул рукав кителя, сообщил время и, еще раз пожав плечами, вернулся в кабину.

Шофер круто взял с места, и машина покатилась вниз.

Тамара снова сидела у дороги и боялась только одного: чтобы девочки не решили возвращаться в город.

И вот сидела и думала — за что любит Нила? Потом махнула рукой и созналась: просто не может жить без него, а копаться в чувствах будет через двадцать лет, когда немного остынет.

Но машины все не было, и Тамара снова стала думать о любви, вспоминала все, о чем они говорили с Нилом.

В самом начале знакомства там, на Урале, Нил убеждал ее, что в молодости все хотят любви, и часто эта жажда любви принимается за любовь. Нет, он не возражает — полюбить можно и с первого взгляда, но потом надо много раз проверить себя. А не то будут разочарования, обиды, вражда. Еще утверждал, что семья должна быть большим счастьем, иначе она почти всегда — большая беда.

— Ну, вот, — злилась она, — ты говоришь так, будто отвечаешь урок.

— Я привык полагаться на волю и разум, Том.

— Господи! — вздыхала она и узила глаза. — Может, ты когда-нибудь слышал, что любовь называют чувством?

— Глупенькая, — отвечал он, пренебрегая ее иронией, — я все понимаю. Но нельзя же строить семью на одной любви. Мужу и жене надо похоже смотреть на жизнь. Ты полагаешь, можно жить иначе?

— А я? Разве я смотрю на жизнь не так, как ты?

— Не знаю. Мне кажется, нет.

Ему, наверное, показалось, что слова получились резкие, и он попытался смягчить их:

— Мы будем писать друг другу, Том. Можно писать всю жизнь.

Она зябко повела плечами:

— Бумажные поцелуи хороши только одним: они не передают инфекции.

...Тамара вздрогнула: показалась машина, еще одна. Девушка остановила обе, спросила, куда едут, и покачала головой: «Нет, мне не туда». И опять заметила удивленные взгляды. Догадалась: «Ах, да — эта дорога ведет только в Мурманск».

Нил сам сидел за рулем маленького вездехода. Увидев ее, круто выжал тормоз и выключил мотор. Подойдя, покачал головой, накинул ей на плечи свое кожаное пальто и потащил в кабину.

— Иди скорей, совсем замерзла.

Она сидела рядом с ним, блаженно щуря глаза, и готовила ответы на его вопросы. Но он ни о чем не спрашивал, а все говорил о том, что удалось сделать его партии, и как хорошо жить в глуши, где всегда можно открыть что-нибудь новое.

— Ты же знаешь, — убеждал он, — как много надо всего такой стране, как наша. Ведь громадные планы! И то, что я делаю, тоже учтено в них. Ты согласна?

Тамара кивала головой:

— Да, конечно, милый.

Увлеченный своими мыслями, он даже не заметил нежного слова, случайно оброненного ею.

Внезапно Тамара нахмурилась, и глаза ее покраснели:

— Ты получил новое назначение?

— Да.

— Мог бы сообщить мне об этом.

— Я не был убежден, что ты здесь.

— Не ври. Я писала из Мурманска.

Он испытующе посмотрел на нее:

— Я помню. Но я думал, что, может, тебе надоело все.

Она отодвинулась от Нила, чтобы лучше видеть его лицо, и ничего не прочла в нем, кроме спокойствия.

— Если б могла заплакать — я бы заплакала, — пробормотала она. — Но у меня нет слезных желез.

Он опять внимательно посмотрел на нее и ничего не сказал.

— Куда ты получил назначение?

— В Казахстан. На Моинты — Чу.

— Думала, опять соврешь. Но ты сказал правду.

— Откуда знаешь?

— Я была в управлении.

Он еле заметно вздохнул и сказал:

— Я буду ехать много дней. Степь и степь... Потом — станция Арысь, и поезд от нее пойдет не прямо на Ташкент, а влево — на Джамбул и Алма-Ату. За степями — сады и арыки. Но затем — снова степь и пустыня.

— Что там строят? — спросила она.

— Железную дорогу. Трассу планируют через соленую пустыню. Ни капли воды, ни куста, ни птицы. Все мертво. Вот, надо, чтоб была жизнь. И там очень трудно.

Она посмотрела на него прищуренными глазами и поинтересовалась с вежливой яростью:

— Но ведь ты едешь туда с удовольствием? Сам просил.

Нил согласился:

— Я люблю это дело, и люблю бродяжить. Чем больше ям на пути, тем шире надо делать шаги. Мне нравится широко шагать, Том.

— А я?

— Что «я»?

— Что же я буду делать?

— Поедешь в Москву и получишь назначение. Может, тебя оставят в главке...

— Мне всегда казалось, что ты немножко глуп, — сказала она, заглядывая ему в глаза и пытаясь увидеть там, что он шутит. Нет, не похоже.

Тогда она стала говорить вообще о любви и доказывать ему, что настоящее чувство всегда деятельно, что она презирает девчонок, тех любвеобильных девчонок, которые полагают, что любовь — это всю жизнь смотреть в глаза своему предмету (она умышленно не сказала «предмету любви»), охать и утирать сладкие слюни. И если говорить о ней, то она тоже любит широко шагать, и ее тоже, черт возьми, еще в пионерах учили не бояться трудностей. И если Нил, этот бесчувственный чурбан, хочет знать, то он еще пожалеет, что у него нет такой жены.

И внезапно для себя она заплакала, и стала в слезах бормотать, что у нее есть кто-то, и она его любит, а он ее не любит, — и еще говорила всякую милую ерунду.

Нил смотрел на нее искоса, пожимал плечами:

— А как же слезная железа?

— Что — железа! — обозлилась она. — Я просто замерзла, и у меня слезятся глаза.

— Тогда я тебя больше никогда не пущу купаться.

— Это не твое дело.

— Как знаешь...

В Мурманске он спросил, где остановить машину.

Прощаясь, она смотрела на него широко открытыми заплаканными глазами и спрашивала все время одно и то же:

— Ты когда едешь?

— Я уже сказал: завтра.

— Ах, да — ты сказал. Значит, завтра?

— Да, завтра.

— Я приду к тебе в гостиницу и провожу на вокзал.

— Конечно, приходи.

Он пожал ей руку, и она с удивлением почувствовала, что ладонь у него дрожит. «Долго сидел за рулем», — подумала она.

Поезд уходил вечером, и Тамара пришла в «Арктику», когда уже по часам кончался день. Неяркое солнце стояло высоко в небе, и Тамара, рассматривая свою тень, морщилась: маленькая и смешная, как такса.

Больше ничего не замечала вокруг. Сегодня ее жизнь станет пустой и бесцельной, и останется тогда только работа и ожидание работы, чтобы не сойти с ума. Как он сказал? Ах, да: «Если в жизни есть ямы, надо шире шагать». Она поедет за ним в пустыню, заболеет малярией, и ее будут кусать кара-курты, фаланги и что там еще? Черт с ними, пусть кусают, она все равно поедет за ним не сегодня — завтра, не завтра — через год.

Она механически поднялась на второй этаж и постучала в номер. Ничего не услышав в ответ, толкнула дверь — и увидела Нила. Он склонился над переполненным чемоданом и пытался закрыть его..

Тамара села на потертый матерчатый диванчик, уперла подбородок в кулачки и глядела прямо перед собой, ничего не видя.

— Почему не здороваешься? — спросил Нил.

Она не могла отказать себе в удовольствии запустить шпильку:

— Я полагала, что первыми это делают мужчины. Но забыла, что в этой комнате только две бабы.

Он улыбнулся и заметил миролюбиво:

— Вот и глупо. Я поздоровался.

— Значит, уезжаешь?

— Да.

— Ну, уезжай, — сказала она, и по ее лицу потекли слезы обиды и унижения. — Уезжай, дурак. Но я тебя все равно найду. Ты не мужчина, ты замороженная треска. И я тебя люблю...

Она почти бредила. Нил, казалось, ничего не слышал. Он покопался в карманах и. сказал, разглядывая какие-то бумажки и краснея:

— Ты не сердись, ладно? Я купил два билета на поезд. Помнишь, кто-то говорит у Горького: «Живи влюблен, лучше этого ничего не придумано!». Я только теперь понял это как следует. Ну вот, прямо сказал, что думаю. Теперь твоя очередь.

Она плакала у него на груди, целовала в русую мальчишескую бороду, называла его чурбаном и треской.

А он тихо улыбался, пытался гладить ее по волосам и неловко шутил:

— Как счастье привалит — так и дураку везет, Том.

И смотрел на нее во все глаза, будто увидел впервые.