Онлайн чтение книги Веселое горе — любовь.
ДУШУ ОТВЕСТИ...

Мне рассказала эту историю старая женщина, с которой меня случайно свел путь. Добираясь к строителям, я забрел на ее костерок и, попросив разрешения, присел записать фразу, набежавшую на ум. Черкая по бумаге в полутьме, изредка взглядывал на старуху и отвечал на ее односложные вопросы.

Одета она была совсем непонятно. Из-под крепкого ватника виднелись края черной батистовой блузки. Были они сильно потерты и у воротника совсем истрепались. Седые волосы покрыты полинявшей косынкой.

На хмуром лице женщины лихорадочно блестели синие усталые глаза, почти не обесцвеченные временем.

Я кончил писать и набил табаком трубку. Спросил:

— А отчего не спите? Поздно.

Она не ответила сразу. Достала из ватника такую же, как у меня, прямую трубочку, раскурила ее и, покашляв, сказала глухо:

— Ночи у старухи — как версты в степи. Конца им нет.

Выслушав, что́ я сказал, вдруг с любопытством поглядела на меня, даже придвинулась ближе.

— Вот по выговору слышу — земляк ты мне. С севера ведь?

— С севера.

Она опять замолчала, зябко поводя плечами. И без ее вопроса было видно, что к строителям она попала случайно, — человек здесь не коренной, пришлый.

Огромная, казалось, прозрачная лупа висела над нашими головами, заливая зыбким светом урочище Кос-Тума. За горбатым землянками урочища лежала пустыня Бет-Пак-Дала — мертвая, как пепел, земля, придавленная тишиной.

Я собрался уходить.

— Погоди, — проворчала старуха, — не сидится вам, молодым. Надолго ли сюда?

— На сутки. Завтра ночью — на Балхаш.

— А-а... — Женщина, казалось, колеблется. — Так ты приходи завтра. К вечеру. Поболтать охота. Не откажешь?..

Я сказал, что приду.

Весь следующий день бродил по строительным участкам и, тишком ругая жару, знакомился со всякими людьми и писал обрывки фраз в книжечку.

Вечером, отмывшись от соленой пыли, вспомнил о старухе и заспешил к ее землянке.

Костерок горел на прежнем месте, и женщина сидела возле него, изредка затягиваясь из трубки и покашливая.

— Пришел? А я думала — плюнешь. Много ли корысти от старой бабы?

Я не знал, что сказать ей, а она больше ни о чем не спрашивала. И мы молчали, и курили трубки, и изредка взглядывали друг на друга.

— У меня к тебе докука есть, — внезапно сказала она. — Душу отвести хочу.

Погрызла обкусанный мундштук трубки, пробормотала:

— На свою глупость жалобы не подашь... Вот хочу тебе раскрыть мою жалкую жизнь. Ты ведь пишешь и можешь словом помочь, если кто знает меньше, чем я... Станешь слушать?..

Солончаки еще блестели под уходящим солнцем, но зной уже ослабел, стал мягче, не жег лица. Дым растра поднимался в белесое небо, измученное дневной жарой.

Старуха покатала в пальцах красный уголек, разожгла погасшую трубку.

— Ты погоди. Я — сейчас.

Она спустилась в землянку и быстро вернулась оттуда, прижимая к груди тяжелый альбом с тусклыми металлическими застежками.

— Гляди, — сказала она странным тоном, в котором были, кажется, торжество, любопытство и грусть. — Тут — житье-бытье мое.

Я полистал альбом, и на душе стало смутно, как бывает смутно, когда тебе скажут общеизвестную, но горькую истину, о которой не принято говорить.

С карточек на меня смотрело яркое лицо девушки, немного балованной и капризной, — видимо, ее очень любили когда-то. Потом на снимках была молодая женщина с немножко надменным лицом, но по-прежнему пылкая и привлекательная. Она красовалась всегда в кругу мужчин, вроде картины в раме.

Последние снимки сделали в то время, когда ей было, видно, около сорока лет.

Я взглянул на старуху и невольно отвел глаза в сторону: так она была не похожа на женщину из альбома.

— Ну?.. — потребовала она. — Что скажешь?

Выслушала ответ, подышала дымом из трубки, закашлялась:

— Красива... Нет... Всем хороша была, да сердце с пуговицу. А без него какая же красота?..

— О чем вы? — спросил я старуху. — Конечно же, люди не любят злой красоты. Внешность, как счастье в лотерее, — какая кому достанется. Подло презирать других за то, что им выпал плохой билет. Но вы вроде были добры. А нежная доброта женщины ничуть не хуже красоты.

— Думаешь? — взглянула она на меня, и пятна стыда или удовольствия проступили на ее щеках.

Она несколько раз подряд затянулась из трубки, подумала вслух:

— Молодость разве верит в свой закат? Нет, не верит. Это не только от малой жизни и здоровья. А зачем ей думать об одышке и морщинах? Чтоб скорее постареть?..

Ее язык, как и внешность, одежда, производили диковинное впечатление. Это вот как в ином пласте земли: слой ложится на слой, сцеплены прочно — одна земля, а все равно — разнородно все.

И мне хотелось знать — почему так?

Быстро темнело. Стало прохладней. В небе вздрагивали первые крупные звезды. Отсюда, из пустыни, они казались такими непривычно-большими, будто земля сместилась со своих обычных путей и подвинулась ближе к небу.

— Все ушло... — опять внезапно заговорила старуха, посасывая трубку и покашливая. — В девятнадцать моих годочков была у меня тьма поклонников...

Она на мгновение замолчала, вслушиваясь в музыку приятных ей слов.

— Всякие были ухажеры. — Она усмехнулась, продолжала вполголоса: — И среди них, ухажеров, — Васенька. Совсем на них на всех не похожий. Бесцветный, казалось. Робкий очень. Знаешь, есть песчаная осока — иляк. Вот на нее походил...

Она говорила мягко и мечтательно, точно жалела о том, что мало на свете бесцветных робких людей.

— И знакомство наше случайно вышло. В театре рядом сидели. Он не на сцену — на меня смотрел. Видела — и нравилось. Это всем нравится. Так ведь?..

Я утвердительно покачал головой.

Пока одевалась — исчез. Бог с ним. Вышла, а он стоит под фонарем и ждет меня. Сильно бледный, подобно бумаге, только глаза, как кляксы, расплылись. От страха, что ли?

Топтался он, топтался около меня и решился наконец, будто с кручи в холодную воду бросился:

— Василий я. Проводить-то можно?

Шел всю дорогу молча, спотыкался, густо краснел — вот как нашаливший мальчишка, которого ведут в учительскую.

— Бегите-ка вы домой, — сказала я ему у калитки, — вас, небось, маменька заждалась.

Он не возразил, покорно потоптался на месте, пытаясь что-то сказать, но не решился и ушел.

И я тут же забыла о нем. Не задел душу. Да и ничем ведь не обязана была ему. Ничего не обещала. Таких знакомств мало ли было?..

Старуха замолчала и бросила на меня быстрый взгляд. Чисто выскребла палочкой трубку, зарядила ее новой щепоткой табака, пробормотала:

— Я тебе все, как было, говорю. Без прикрасы.

И, усмехнувшись, созналась:

— Охота иногда подмалевать прошлое, красивей сделать. Только ни к чему теперь... Ну, вот — о чем я тебе говорила? Ушел он, Васенька, а через неделю выхожу из дома — стоит у калитки, замерз сильно. Долго, верно, стоял, дожидался.

Заспешил навстречу мне, стал колом — и ни слова,

Я спрашиваю:

— И долго перемалчиваться будем?

Он даже испугался:

— Нет, что вы! Я вас повидать пришел.

— Глядите. Мне не жалко.

Я, понятно, играла. Совсем не шел мне в сердце этот Васенька, неприметный видом, какой-нибудь малый служащий или техник на заводе.

Рассказчица посмотрела на меня и прихмурила глаза:

— Ты головой не качай. Мне не чин нужен был, не богатство. Но так думаю: дуракам везет только в поговорках. В жизни удача — умным и волевым людям.

Она внезапно рассмеялась:

— Видишь, — блузка пролиняла насквозь, и некрасива я, как смертный грех. А ведь любили меня, до беспамятства даже. И никто не сказал мне: ветром служишь — дымом заплатят. А своего ума не хватило. Но об этом после...

Она неловко поправила блузку под ватником, и я заметил, что пальцы у нее дрожат.

— Широко я жила, бездумно, — продолжала женщина рассказ. — Где-то у края города копал кто-то котлованы под домну, охал, обрушивая скалы, динамит, и кто-то с кем-то соревновался за индустрию и собирался потягаться с Америкой. И все шло мимо меня, и было мне оно не то, что чужое, а вот такое, без чего просто можно прожить.

Отец мой и мама в ту пору уже старичками глядели, и была у них такая мысль: хоть и помучились на своем веку — не беда; пусть дочь поживет себе в утеху. И баловали меня безобразно, ни в чем не перечили мне и от работы заслоняли.

Ну вот, так и жила. Легко, просто. И не берегла себя. Знала: будет муж, и возьмет меня такой, какая есть, а не то многие другие переступят ему дорогу.

Веселые такие пирушки были и пикники за городом, и прогулки на лодках к зеленым глухим островкам в бескрайних наших озерах.

И сияла всей моей жизни одна мысль: не надо жалеть ласки, и тебе не пожалеют ее. А там — как бог даст.

Нет, я понимала: это не любовь. Но разве нельзя без любви? Будто уж без нее не бывает счастья?

Больше других мне нравился работник уголовного розыска Прошка Силкин, веселый красавец — русые кудряшки по всему лбу. Никогда не врал мне, что женится, а просто был счастлив со мной, и я — с ним.

Только спрашивал иногда с любопытством:

— Или мало тебе меня одного, Таня?

Я смеялась:

— Тебя неделями не бывает, Проша. За ворьем гоняешься. А мне одной никак нельзя, скука меня ест, одну.

Как-то сидели мы с ним в парке, на травке. Смеркалось. И внезапно стало плохо у меня на душе. Вот знаете — случается иногда так, будто без всякой причины.

Поглядела вокруг — и вижу: стоит за кустом Васенька, скучный такой и вялый совсем. Стоит и молчит.

Встали мы с Прошей и ушли.

Я потом еще много раз замечала: ходит за мной Васенька по пятам и глаз не сводит. И маленько жалела его, и даже хотелось, чтоб посмелей был. Только забывала быстро — не две жизни на веку все же... А с ним... какое же с ним веселье?

Старуха тяжело поднялась, заковыляла куда-то в сторону и вернулась с охапкой мелко поколотого саксаула. Со старческой аккуратностью сложила кусочки дерева в костер, села на свое место и вдруг широко развела руки:

— Васенька-то оказался не конторщик и не техник. Художник. «Ну, маляр какой-нибудь, — подумала я, — из тех, что рекламы в кино малюют».

Однажды мы с небольшой компанией уехали на остров. Прошки не было, но и без него я не скучала. Пели песенки под гитару, играли в фантики и целовались.

И видим внезапно: лодка к острову едет. Я подумала: Проша.

Оказалось, нет: Васенька пожаловал. Выскочил из лодки — и прямо ко мне. Вид у него такой, точно перед казнью проститься пришел.

Стал около меня бледный, глаза, представь себе, жаром горят. Говорит:

— Мне с вами, Таня, без посторонних говорить надо.

— А тут все свои. Говорите здесь.

— Хорошо, — отвечает, и еще больше побледнел. — Вот что я вам скажу, Таня: пойдете замуж? А теперь жду ваш ответ.

Я была в ту пору бездумно счастлива, а когда счастья много — оно дешево. И еще: не умела говорить людям худое мягко, чтоб не ранить, не рвать душу.

Васенька выслушал отказ, покорно покачал головой, сел в лодку и уехал.

Шли года. Старики мои умерли, и никто не подсказал: подумай о семье. Никто не попрекнул бездельем, не выругал: время-то потом не повернешь назад.

Я жила нескучно и не замечала, как старею. Все еще чувствовала себя девочкой, а время, будто крот, слепо делало свое дело, как оно делало его тыщу лет назад и будет делать тыщу лет спустя.

Старуха невесело ухмыльнулась:

— Ну, это я тебя вроде разжалобить хочу. На слезное потянуло...

— Да нет, отчего ж? Продолжайте.

— Ладно уж, дотяну до конца. В ту пору, о которой речь, мне было уже далеко за тридцать. Растолстела, красоту свою распылила по мелочи. И не замечала ведь ничего!

По-прежнему вкалывала высокие костяные гребни в косы, одевала короткие платья, но однажды увидела в большом зеркале глупую и надменную бабу — и охнула, ей богу!

Да и мужики-то от меня отстали. Прошка давно оженился, отвернул от компании, да и все другие сверстники были женаты.

Скажу тебе коротко: заторопилась я, искала себе мужа, сначала хорошего, а потом — какого-нибудь. И не нашла. Что делать?

И тогда вот вспомнила о Васеньке и ухватилась за эту память. Ведь он один любил истинно — и не забудет меня!

Где же искать его? Может, там, где продают картины?

В художественном салоне сказали: уехал в Москву. И добавили, что скоро вернется. Не потому, что семья ждет — нет семьи, а потому, что срочная работа.

Я оставила записку о свидании, и казалось: душа воскресла. Он любил и любит только меня одну. Так просто не остаются холостяками.

Мы встретились под тем самым фонарем, под которым увиделись впервые четверть века назад.

Вася уже ждал меня. Он стоял неподалеку от фонаря в строгом черном костюме, будто пришел на поминки, а не на свидание с женщиной, которую любил.

Он стал совсем старичок, правда — милый, скромный старичок, но все-таки время зло изменило его.

Подошел и поцеловал мне руку. И мы стали молчать.

Я терпеливо ждала, когда расскажет о любви, но он ничего не говорил. И я решила помочь ему.

— Ну, что же вы? Не стесняйтесь...

— Нет, отчего же, — с прежней неловкостью произнес он. — Я не стесняюсь. Только ведь, чай, говорить не о чем...

Я все еще не верила в свой конец и подталкивала его словами:

— Нет, вы говорите... Вы же любите меня?

Он пробормотал что-то о странной погоде: май, а выпал снег, — и мы расстались.

Я брела домой и со злобой казнила себя:

«Зачем я ему такая? Красивая была — с другими, погасла — к нему пришла. Боже мой: ушла молодость — не простилась, пришла старость — не поздоровалась».

Дома села у небольшого тусклого зеркала и долго разглядывала себя в стекле. Знала: слезы, что гроза — после них всегда тише и светлее. Не было слез...

Из зеркала смотрело на меня лицо растерянной старухи, у которой ничего впереди. Скажи, могла я оставаться в своем городе?..

Она усмехнулась:

— И решила я бежать, куда глаза глядят, все бросить, благо и бросать-то было почти нечего. Склянки да пудра, да платьица, из которых выросла.

А что могла делать? Ничего. Куда бежать? Черт знает, куда бежать! А тут наскочил на меня вербовщик, и покатила я в пустыню эту, в мертвые эти места железку строить, рельсы к шпалам приколачивать.

Помолчали.

Я спросил!

— И горько вам здесь? Тяжело?

Она покачала головой:

— Представь, не горько. Делом занята, и польза от меня вроде есть. Надо же и мне свое отработать, хоть маленько. Как и положено человеку...

Прижала тяжелый альбом к ватнику и созналась:

— Только вот частенько накатывает. Поневоле волком захохочешь. Одна ведь я.

Проворчала грубовато, чтоб я не подумал, будто жалуется:

— Наказала меня судьба одиночеством в старости. Самая злая обида, какой можно наказать человека. Не живу, а дни провожаю.

Женщина погрызла трубку, хотела еще что-то сказать, но раздумала.

— Ведь жива еще, — произнес я невпопад, чтоб не молчать. — Люди кругом. Дело есть. Можно найти счастье.

Она устало покачала головой:

— Жива-то — жива, да покойника не стою. Пепел один.

— И в пепле искра бывает.

— Ты думаешь? Может быть...

Встала, потерла окаменевшие ноги и, держа альбом у груди, ушла в землянку.

Я поднялся, постоял несколько минут молча и ушел в мужскую землянку, чтобы утром отправиться на озеро Балхаш, куда уходили передовые отряды строителей.